Династия Цин. Закат Китайской империи

Глава 3. Император Хунтайцзи, основатель империи Цин

Абахай-Хунтайцзи родился в ноябре 1592 года. Матерью его была Монго Джерджер из племени ехэ, которое Нурхаци в свое время рассчитывал привлечь под свою руку при помощи брачного союза с одной из представительниц местной высшей знати, но не вышло – пришлось покорять ехэ мечом. В исторической литературе Монго Джерджер фигурирует как императрица Сяоцыгао, но этот титул ей был присвоен посмертно, в мае 1636 года, после того как ее сын провозгласил основание империи Цин, то есть – переименовал Цзин в Цин. При жизни императрица Сяоцыгао, насколько можно судить, ничем не выделялась из числа прочих жен Нурхаци, которых, как уже было сказано выше, насчитывалось семнадцать.

По части количества жён маньчжуры придерживались китайских взглядов – допускали многожёнство при условии, что оно обусловлено необходимостью, а не чрезмерным сластолюбием. Если жена больна и не может исполнять свои обязанности, или если она бесплодна, или если рожает только девочек, то муж вправе взять еще одну жену или даже нескольких, при условии, что он сможет всех их содержать достойным образом – в браке женщина не могла жить хуже, чем в отчем доме. Таким образом, многожёнство в основном было распространено среди зажиточных слоев населения, а бедняки обходились одной женой, а то и вовсе не могли жениться (вспомним, что Нурхаци помогал неимущим создать семью). У правителей была еще одна причина для многоженства – заключение брака с другими правящими домами. Такие браки китайские летописцы называли хэцинь («договор мира и родства») или хэфань («договор мира с варварами»). Китайские императоры предпочитали выдавать своих дочерей, племянниц или внучек за правителей соседних народов, а сами брали чужеземных принцесс в жены гораздо реже. Причина такого «неравенства» заключалась в том, что, выдавая кого-то из младших родственниц за соседа-правителя, император становился для него старшим родственником, которого следует почитать наравне с отцом, надо подчиняться и ни в коем случае нельзя причинять зла. При браке типа «во дворец», когда император женился на чьей-то младшей родственнице, он сам попадал в условно подчиненное положение. Разумеется, Сын Неба в иерархии при любых условиях стоял выше всех людей, но тем не менее, как говорят китайцы, «горечь редьки слегка портила вкус еды». Маньчжурские же правители относились к бракам типа «во дворец» более спокойно, поскольку придавали меньше значения иерархическим условностям (но все же придавали) и, в первую очередь, рассматривали брак как эффективный дипломатический инструмент. Подсчитано, что за время правления династии Цин было заключено более шестисот «дипломатических», или «альянсных», браков, сто шестьдесят три из которых были браками «во дворец». Иначе говоря, браки «во дворец» составляли четверть от всех цинских «альянсных» браков, в то время как за период правления династий Хань, Сун и Тан (то есть с конца III века до н. э. по начало Х века) китайские императоры и принцы в общей сложности заключили немногим более шестидесяти браков по типу «во дворец» – сравнение более чем наглядное, не так ли?

Бо́льшая часть цинских невест выдавалась за представителей высшей монгольской знати, причем женщины, покинувшие императорский дом Цин, продолжали оставаться членами рода Айсингьоро и сохраняли все свои привилегии, вплоть до того, что продолжали получать от Дворцового управления денежное содержание. Также к членам рода Айсингьоро причислялись и дети, рожденные женами-цинками. Подобный подход помогал дому Цин упрочивать свое влияние среди монгольской элиты.

Но довольно о браках, ведь эта глава посвящена Хунтайцзи.

Итак, в феврале 1627 года Хунтайцзи был избран богдо-ханом. Кстати говоря, подлинное имя преемника Нурхаци покрыто мраком. «Хунтайцзи» – это титул, который использовался в маньчжурских и китайских источниках, а «Абахай» («Абакай») – это тоже титул, дававшийся у монголов младшим сыновьям ханов. Впрочем, есть и другая версия происхождения имени Абахай. Преемник Нурхаци избрал себе девиз правления Тяньцун – «Покорный Воле Неба», а на маньчжурском языке девиз звучал как Абкай суре. Но нельзя же обозначать великого хана-императора литерами «Х» или «N», как порой делается с менее значительными историческими персонажами, так что станем называть его традиционным именем-титулом Хунтайцзи. Впрочем, некоторые современные историки склонны считать Хунтайцзи личным именем, но их мнение основывается на умозаключениях, а не на фактах.

Нурхаци, сколько бы ни был он занят завоеваниями, уделял время государственному строительству, поскольку завоеванное нужно сразу же скреплять. Такую же политику проводил и Хунтайцзи, благо испытанная временем китайская модель была у него перед глазами. Минские чиновники, переходившие на службу к маньчжурам, всячески привечались – они получали должности выше тех, что занимали прежде, и хорошее денежное содержание. Известное китайское выражение «верность – это серебро, преданность – это золото» можно понимать не только в прямом смысле, но и в том, что верность и преданность покупаются. Хунтайцзи платил за службу щедро, и в казне его всегда водились деньги, а империя Мин в то время уже не могла сводить концы с концами, и задержки жалования чиновникам и солдатам стали обычным делом. Минский двор при этом продолжал жить в непомерной роскоши, что сильно раздражало подданных. Одно дело, когда император и его сановники демонстрируют бедствующим подданым солидарную готовность идти на определенные жертвы, и совсем другое, когда народ бедствует, а императорский двор продолжает шиковать. Придет время, и цинские правители тоже станут буквально купаться в роскоши, но на первых порах они вели довольно скромный образ жизни, позволяя себе чрезмерные траты только там, где без этого никак нельзя было обойтись. Например, при строительстве дворцового комплекса в Мукдене, ведь дворец правителя является одним из основных символов его могущества.

Наряду с чиновниками привечались и офицеры-перебежчики, которых Нурхаци и Хунтайцзи ценили очень высоко, вплоть до того, что за китайских генералов отдавались девушки из рода Айсингьоро. Простым солдатам, перешедшим на службу к маньчжурам, тоже находилось дело – Хунтайцзи начал создавать китайские полки-знамена, которые очень хорошо зарекомендовали себя во время завоевания Китая. Со временем число китайских знамен выросло до положенных восьми. Китайцам было не привыкать воевать против китайцев, поскольку междоусобицы были в империи привычным делом. К тому же принцип «меж четырех морей все люди братья»[44] был близок только образованным людям, а простой народ делил своих и чужих по областям: например, для уроженца Шаньси сычуанец был чужаком, и наоборот. Помимо восьми китайских знамен, при Хунтайцзи было создано и восемь монгольских. Имелись и смешанные подразделения, в которых представители разных наций служили вместе. Лояльность представителей других народов обеспечивалась не только хорошим отношением к ним, но и тем, что Хунтайцзи позиционировал себя не как завоевателя-покорителя, а как доброго правителя, желающего облагодетельствовать все народы, до которых может дотянуться его рука. Так, например, в 1633 году он сказал монгольским вождям: «Я, император, намерен изменять народ, распространяя свою благую силу дэ[45], я хочу собрать народ и предоставить ему возможность жить в покое и радости». В 1632 году в целях сближения маньчжуров и китайцев Хунтайцзи организовал массовое бракосочетание тысячи китайских чиновников и офицеров с маньчжурскими женщинами.

Тяжелая маньчжурская конница была главной ударной силой, которая решала исход сражения. Монгольская конница была как тяжелой, так и легкой, которая могла быстро маневрировать, осыпая противника градом стрел. К концу правления Хунтайцзи под его командованием состояло около двухсот тысяч конных воинов и примерно триста тысяч пеших, в основном – китайцев. Помимо этого, при необходимости маньчжурские правители могли привлекать в помощь войска вассальных монгольских князей.

В 1625 году в Ляодуне произошло антиманьчжурское восстание, которое хан Нурхаци подавил с крайней жестокостью, можно сказать – утопил в крови. Более того, по подозрению в ненадежности (только по подозрению!) были убиты многие китайцы, состоявшие на службе у маньчжуров – Нурхаци считал, что лучше убить десять невиновных, чем проглядеть одного предателя. Хунтайцзи открыто осуждал подобное поведение. «Расправа над населением Ляодуна была ошибкой предыдущего хана, – говорил он. – Это все равно что уничтожить одно тело, если у нас их два, или отрубить одну голову, если у нас их две. В то время еще не были уяснены принципы управления государством». Разумеется, столь разумная политика приносила щедрые плоды. Можно сказать, что маньчжур Хунтайцзи превосходно усвоил урок, который история вообще-то преподала монголам на примере династии Юань: правителям нельзя уповать только на силу и страх.

Главными нововведениями Хунтайцзи в области государственного строительства стали внедрение кэцзюй, системы экзаменов на занятие государственных должностей, учреждение Гражданской канцелярии (Высшего секретариата) и реорганизация маньчжурского правительства по китайской системе «шести ведомств».

После того как в 1905 году система кэцзюй была отменена, о ней стали чаще говорить плохое, нежели хорошее: и доступ женщинам на службу она закрывала, и служила «тормозом» для талантливой молодежи, не имевшей средств для подготовки к экзаменам, и поездки в столицу, где они проводились, и много чего еще говорили… Но можно посмотреть на кэцзюй с другой стороны и задаться вопросом: а могло ли нечто вредное, или хотя бы бесполезное, существовать на протяжении тринадцати веков? Конечно же не могло. Система кэцзюй позволяла проводить широкий конкурсный отбор среди желающих поступить на государственную службу, отсеивая малообразованных и бесталанных, поэтому в свое время она безусловно была полезна. Помимо прямой пользы, имелась и косвенная – система кэцзюй подчеркивала важность хорошего образования, повышала его значимость. Маньчжурская элита в большинстве своем особой образованностью похвастаться не могла (Нурхаци с его блестящим знанием китайского языка и китайского классического наследия был скорее исключением, чем правилом), и это надо было менять.

От военных и чиновников Хунтайцзи требовал знания двух языков – маньчжурского и китайского. Для того чтобы уравнять оба языка в возможностях, он приказал дополнить маньчжурский язык необходимыми бюрократическими терминами, причем речь шла о создании новой лексики, а не о простом заимствовании китайской терминологии, которая плохо укладывалась в фонетические рамки маньчжурского языка. Так, в самом начале маньчжурской государственности были заложены основы двуязычия. На первых государственных экзаменах, проведенных в 1638 году, от кандидатов на должности требовалось свободное владение маньчжурским и китайским языками. Показательно, что к экзаменам допускались и маньчжуры, и монголы, и китайцы на равных условиях. Если во времена правления династии Юань монголы ставили себя гораздо выше покоренных ими народов, то в эпоху Цин все было иначе – на вершине государственной иерархии находился правящий род Айсингьоро, но не маньчжурская нация.

Переводить на маньчжурский язык китайские трактаты начали еще по повелению Нурхаци, когда были переведены «Три стратегии» Хуан Шигуна[46], «Шесть тайных учений» Цзян Цзыя[47], «Искусство войны» Сунь-цзы[48] и ряд других книг по военному делу – маньчжуры учились воевать по науке. При Хунтайцзи переводы китайских текстов продолжились, так постепенно формировалось литературное наследие на маньчжурском языке, совсем недавно получившем свою письменность. Письменность тоже была доработана – по инициативе Хунтайцзи добавили десять букв и диакритические знаки. Отныне написание китайских имен и топонимов стало больше соответствовать их реальному звучанию, и письменность пришла в полное соответствие с маньчжурской фонетикой, более богатой, нежели монгольская.

К отдельным переведенным китайским хроникам, в которых упоминалось о том, что чжурчжэни были вассалами империи Мин, свободного доступа не было, они считались чем-то вроде запрещенной литературы.

Некоторые историки утверждают, что официальное переименование нации из чжурчжэней в маньчжуры, состоявшееся в 1635 году, было вызвано стремлением избавиться от «плохой истории», в которой чжурчжэни когда-то были минскими вассалами.

У Нурхаци не было четко структурированного правительства, разделенного на профильные ведомства. Скорее всего, у него просто не дошли до этого руки, потому что выгоды от такого новшества он должен был понимать. Хунтайцзи сделал то, что не успел сделать его отец. Шесть традиционных китайских ведомств были следующими: Ведомство ритуала, Ведомство чинов, Военное ведомство, Финансовое ведомство, Ведомство общественных работ и Ведомство наказаний. Седьмым ведомством была Палата цензоров, которая осуществляла контроль за работой чиновников, а также разрабатывала указы. Ведомства подчинялись Гражданской канцелярии, которую контролировал Хунтайцзи. Для того времени и тех условий такое правительство было идеальным. Каждое ведомство возглавлял представитель рода Айсингьоро, имевший четырех помощников – двух маньчжуров, одного китайца и одного монгола. Уже в самом начале завоевания Китая маньчжурские правители озаботились созданием «интернационального» правительства, способного учитывать интересы разных наций.

Надо отметить, что в начале своего правления Хунтайцзи не имел полной свободы действий, поскольку ему приходилось делить власть с тремя братьями – Дайсанем, Амином и Мангултаем, которые стали его соправителями. Этот период получил название «сидения четырех великих князей». Закончилось «сидение» довольно скоро – уже в 1630 году.

Амина Хунтайцзи отправил на границу для охраны четырех городов, недавно захваченных маньчжурами у китайцев. Амин с возложенной на него задачей не справился – отступил под натиском минской армии да вдобавок запятнал себя насилием над мирным населением. По возвращении в Мукден он был арестован по обвинению в халатности, которая привела к поражению, и осужден на смерть советом князей из рода Айсингьоро. Хунтайцзи помиловал брата, заменив смертную казнь заключением, в котором Амин и скончался в 1640 году. Оцените изящество комбинации, которую провернул Хунтайцзи, – поручить брату дело, которое заведомо ему не по силам, оказать милость и остаться при своем интересе, избавившись от ненужного соправителя.

Дайсаню Хунтайцзи стал поручать участие в военных кампаниях и таким образом удалил его из Мукдена. Официальное «разграничение полномочий» произошло в 1636 году, когда Хунтайцзи переименовал династию Цзинь в Цин и провозгласил себя императором. Дайсаню при этом был пожалован титул принца Ли первого ранга, то есть он перестал считаться ровней брату. Горькая пилюля была подслащена пожалованием почетного титула Старший брат [правителя], который грел душу, но не давал никаких прав. Столь мягкое (в сравнении с Амином) отношение можно объяснить тем, что в свое время Дайсань выступал за избрание Хунтайцзи богдо-ханом. Так же мягко Хунтайцзи убрал из соправителей Мангултая, забрав у него командование синим «знаменем» – полки-знамена составляли основу влияния принцев из дома Айсингьоро. К тому же Мангултай вскоре умер – в 1633 году.

К слову, – о «знаменах». При жизни отца Хунтайцзи командовал обоими белыми «знаменами» (без каймы и с каймой). Став правителем, он взял себе оба желтых «знамени», бывшие наиболее боеспособными подразделениями маньчжурской армии, своего рода императорской гвардией. Впоследствии к двум этим «знаменам» добавилось синее «знамя», полученное от Мангултая. Два желтых и одно синее «знамя» составили Три высшие «знамени» династии Цин.

Несмотря на все человеколюбие Хунтайцзи, воевать ему приходилось часто и не только с империей Мин, но и с оставшимися непокоренными чжурчжэньскими племенами, и с монголами, среди которых выделялся Лигдэн-хан, правитель Чахарского ханства. Будучи членом юаньского дома, Лигдэн-хан не мог покориться маньчжурскому правителю, напротив – он провозгласил себя ханом всех монголов и заключил антиманьчжурский союз с империей Мин (это было еще при Нурхаци). Хан был «крепким орешком», который Хунтайцзи удалось разгрызть лишь в 1634 году, но эта игра определенно стоила свеч по двум причинам. Во-первых, присоединение Чахарского ханства положило конец монгольскому сопротивлению, а, во-вторых, как уже было сказано выше, Хунтайцзи досталась государственная печать династии Юань, хранившаяся у Лигдэн-хана в качестве священной реликвии. Политическое значение печати заключалось в том, что ее обретение маньчжурами можно было расценивать, как знамение Неба, как свидетельство передачи Небесного мандата династии Цин. «С древних времен правители, получившие Небесный мандат, непременно должны были получить знамения, подтверждающие это, – писал китайский военачальник Кун Юдэ, состоявший на службе у маньчжуров. – В древности, во времена Вэнь-вана, фениксы запели на горе Цишань[49]. В наши дни император получил печать, переходящую от династии к династии, и оба этих знамения можно считать схожими».

После обретения печати пора было провозглашать основание новой империи, что и произошло в 1636 году с соблюдением положенных традиций: с просьбой о провозглашении к Хунтайцзи обратились представители маньчжурской, китайской и монгольской знати, собравшиеся в Мукдене на совет – курултай[50]. Девиз правления Тяньцун был заменен на Чундэ («Накопленная благодать»), что полностью соответствовало реальности – накопленная благодать – дэ позволила Хунтайцзи основать Империю. Это деяние стало его главной исторической заслугой и большим подспорьем в деле завоевания Китая.

В чем тут суть?

Прежде всего в том, что маньчжурские правители провозгласили себя такими же равноправными претендентами на правление Поднебесной, что и династия Мин. Раз уж Небесный мандат получен, то о чем еще можно говорить?

Равноправие предусматривает вмешательство во внутренние дела под предлогом помощи. Завоевание Мин можно было подать в качестве помощи по прекращению смуты и установлению спокойствия. Последнему минскому императору Чунчжэню такая «помощь» была не нужна, но для его подданных в первую очередь имело значение спокойствие, а не то, кто именно восседает на императорском престоле. Поэтому китайцы охотно переходили на сторону маньчжуров, особенно с учетом того, что те относились к ним благожелательно. Важную роль в этом процессе сыграло принятие маньчжурами традиционных для китайцев конфуцианских ценностей, которому весьма способствовал Хунтайцзи. Конфуцианство с его основополагающим принципом доброго правления «правитель да будет правителем, подданный – подданным, отец – отцом, а сын – сыном», можно считать идеальной основой для любого правления. Вдобавок конфуцианские этические нормы, согласно которым высшим законом людских взаимоотношений является гуманность и человеколюбие, располагают к сотрудничеству власти и подданных, иначе говоря – к установлению стабильного спокойствия. Маньчжуры не завоевали Китай, а установили в нем спокойствие – чувствуете разницу? Кстати говоря, переводить классические конфуцианские трактаты на маньчжурский язык начали еще при Нурхаци, но дело делалось не быстро и закончилось оно уже при Хунтайцзи и вошло в его актив.

«Управляйте народом с достоинством, и люди будут почтительны, – учил Конфуций. – Относитесь к народу с добротой, и люди станут трудиться с усердием. Возвышайте добродетельных и наставляйте неученых, и люди будут доверять вам». Примерно так и старался поступать Хунтайцзи…

У нас вырисовывается образ идеального совершенномудрого правителя, но, как известно, идеальных людей не существует – у всех есть какие-то недостатки. Имелись они и у основателя империи Цин. Главным недостатком, который выправила реальность, было сомнение в своих силах. Изначально Хунтайцзи не собирался сокрушать империю Мин, а хотел заключить с ней сделку по принципу «завоеванное в обмен на признание вассалитета». Но император Чунчжэнь, а точнее – его сановники, отказался от сделки с «варварами», которая могла бы продлить дни династии Мин. В свое время союз на подобных условиях был заключен между государством Цзинь и империей Сун, но ничего хорошего для Сун из этого не вышло – Южной Сун в союзе с монголами пришлось сокрушить Цзинь, чтобы ликвидировать этот перманентный очаг беспокойства. Той же тактики придерживался и император Чунчжэнь, только вот сил для осуществления своих намерений у него недоставало. Перед лицом обстоятельств Хунтайцзи был вынужден изменить свои первоначальные намерения и сделать ставку на сокрушение Мин. Впрочем, нельзя исключить и того, что его готовность признать себя минским вассалом была не чем иным, как попыткой выиграть время ради накопления сил для последнего решающего удара, так что больше пяти баллов мы с него снимать за это не станем, и Хунтайцзи получит одинаковую оценку со своим отцом – девяносто пять баллов. Как говорили в древности: «До совершенства рукой подать, но все же оно недостижимо». Это к тому, что сто баллов не получит ни один из героев нашего повествования, и простите автору раннее раскрытие этой интриги, он искренне не хотел разочаровывать своих дорогих читателей, но так уж сложилось.

Исконная чжурчжэньско-маньчжурская религия представляла собой разновидность шаманизма – шаманы-посредники общались с богами и передавали их волю людям. Во главе пантеона богов стоял Абка Эндури – Бог Неба, также называемый Абка Ханом («Небесным Ханом») или Абка Амой («Небесным Отцом»). Не отвергая своих традиционных ритуалов, Хунтайцзи проявлял большое внимание к конфуцианству, на которое опиралась вся китайская культура, а также и к даосизму, который интересовал маньчжуров скорее как философское учение о Пути-дао, нежели как совокупность духовных практик. К буддизму, который пытались навязать маньчжурам монголы, видевшие в империи Цин преемницу империи Юань, Хунтайцзи и все его преемники относились крайне прохладно, если не сказать отрицательно. Маньчжурские правители в самом начале великих свершений избрали для себя китайскую модель общества и строго следовали этому пути. Что же касается преемственности, то в узком смысле империя Цин была преемницей чжурчжэньского государства Цзинь, а в широком – преемницей Мин, которой она наследовала. Быть преемницей Мин означало быть преемницей всех исконно китайских правящих династий, а не одной лишь чужеземной династии Юань, оставившей после себя недобрую славу. В отношениях с монголами маньчжурские правители соблюдали определенную дистанцию, к тому же «неупорядоченный» буддизм сильно проигрывал в сравнении с «упорядоченным» конфуцианством. Правда, с учетом того, что буддизм был популярен на Тибете, а также – у корейцев, к покорению которых Хунтайцзи приступил в начале 1627 года.

Несмотря на тяжелое положение Кореи, сильно ослабленной двумя японскими вторжениями конца XVI века, здесь маньчжуры встретили ожесточенное сопротивление, которое подпитывалось надеждами корейцев на помощь со стороны их тогдашнего сюзерена – империи Мин. Изрядно разграбив захваченные корейские земли, маньчжуры были вынуждены уйти обратно в конце того же года. Выгодами этой кампании стали захваченная военная добыча и дань, которую обязалось выплачивать корейское правительство. Дальнейшие отношения между маньчжурами и корейцами напоминали старинную притчу о дружбе крысы и вороны – вскоре корейцы самовольно снизили размер выплачиваемой дани да вдобавок отказались предоставить маньчжурам корабли для нападения на минские земли с моря. В ответ на столь возмутительное поведение Хунтайцзи увеличил размер дани в десять раз, но потребовать еще не означало получить. В 1627 году, помимо обязательств по выплате дани и оказанию военной помощи, корейцы пообещали не проводить антиманьчжурскую политику, ограничив отношения с Пекином одной лишь торговлей, но на деле они продолжали поддерживать империю Мин в борьбе против маньчжуров, в частности – поставляли продовольствие…

Иногда в специализированной исторической литературе можно встретить рассуждения о «недальновидности» Хунтайцзи, который не стал окончательно решать корейский вопрос в 1627 году, ввиду чего в 1636 году ему пришлось совершить новый поход на Корейский полуостров. Но давайте будем реалистами… Хунтайцзи действовал так, как ему позволяли возможности, которые в 1636 году были много больше, чем в 1627. Итогом маньчжуро-корейской войны 1636–1637 годов стало установление полного и безоговорочного сюзеренитета над Кореей, который обеспечивался заложниками – двумя сыновьями корейского правителя и сыновьями его высших сановников. Отныне Корея находилась под властью династии Цин до ноября 1905 года, когда она перешла под протекторат Японской империи. Но это уже другая история, не имеющая никакого отношения к императору Хунтайцзи.

Главным военно-политическим итогом правления хана-императора Хунтайцзи стало расширение маньчжурских владений до Великой Китайской стены, которая, с одной стороны, обеспечивала империи Мин защиту с севера, а, с другой – стала олицетворением военной слабости империи. Один из поэтов XVII века написал такие стихи:

А сын и преемник Хунтайцзи император Шуньчжи посвятит Великой стене следующие строки:

Ирония Шуньчжи понятна, ведь маньчжуры смогли беспрепятственно пройти в ворота, которые открыл перед ними китайский военачальник У Саньгуй. Что толку напрягаться со строительством Великой стены, если нет возможности обеспечить верность тех, кто охраняет ворота?

Сильной стороной характера Хунтайцзи было умение учиться на ошибках и обращать поражения в победы. Вторгнувшись в пределы империи Мин в 1628 году, он был вынужден отступить после того, как потерпел поражение от минского военачальника Юань Чунхуаня, войско которого было оснащено пушками (Юань Чунхуаня можно считать основоположником китайской артиллерии, поскольку он не только способствовал насыщению минской армии пушками, но и старался их усовершенствовать). Из своего поражения Хунтайцзи извлек два важных вывода: нужно срочно обзаводиться артиллерией и заодно избавиться от Юань Чунхуаня, хорошо оборонявшего северо-восточные рубежи империи Мин. Обе задачи были выполнены – в течение последующих пяти лет маньчжурская армия получила большое количество пушек (не такое, как у минской армии, но достаточное для противостояния), а Юань Чунхуань в 1630 году был казнен жестоким способом линчи по обвинению в государственной измене, и есть мнение, что к этому приложил руку Хунтайцзи.

Дело было так: зимой 1629 года двухсоттысячное маньчжурское войско под командованием Хунтайцзи прорвалось через Великую стену и подошло к Пекину, но Юань Чунхуань, успевший прибыть в столицу несколькими днями раньше, отстоял ее, однако же не смог полностью разгромить маньчжуров – оставив близ Пекина почти половину своего войска, Хунтайцзи увел другую половину обратно. Это было поставлено Юаню в вину и стало причиной его казни. С учетом того, что второго столь талантливого полководца у минского императора Чунчжэня не было, да и вообще с полководцами у него дело обстояло плохо, можно считать маньчжурский поход на Пекин успешным – пусть город не удалось взять, но зато был сокрушен самый опасный из противников.

Почему у императора Чунчжэня плохо обстояло дело с полководцами? Да потому, что он во всем привык полагаться на придворных евнухов, которые были искушены в интригах, но не в военном деле. А когда Чунчжэнь решил заменить евнухов на реформаторов из партии Дунлинь[51], то только ухудшил свое положение, поскольку слова у них сильно расходились с делами («поет, словно феникс, работает словно черепаха»[52], говорят о таких в народе).

Император Хунтайцзи скоропостижно скончался 21 сентября 1643 года на пятьдесят первом году жизни. На момент смерти он имел десять сыновей в возрасте от года до тридцати трех лет, но ни одного из них не удосужился назначить наследником… Традиция раннего назначения наследника престола у правителей из дома Айсингьоро пока что не успела сформироваться. Можно предположить, что в случае тяжелой болезни рассудительный Хунтайцзи непременно выбрал бы своего преемника для того, чтобы избежать престолонаследия, но смерть императора была неожиданной… Разумеется, обсуждалась и продолжает обсуждаться версия о его отравлении, но за отсутствием достаточной информации ретроспективно решить эту загадку невозможно, а предположения – дело ненадежное.

Правой рукой императора Хунтайцзи был его младший брат Доргонь, четырнадцатый сын хана Нурхаци. Разница в возрасте между братьями составляла двадцать лет, поэтому Доргонь относился к Хунтайцзи, как к отцу и, вообще, вел себя очень правильно – всячески демонстрировал верность, ревностно исполнял поручения, но не лез в соправители. «С тем, кто находится в тени, не случится солнечного удара», – говорят в народе. Хунтайцзи покровительствовал благоразумному Доргоню до тех пор, пока тот не начал «зарываться» – военные успехи вскружили ему голову. А может, и не вскружили, просто у Хунтайцзи начала вызывать опасения популярность Доргоня, которого придворные льстецы стали сравнивать то с Гуань Юем, то с Чжугэ Ляном[53]. Повторилась история с Амином – в 1641 году Хунтайцзи поручил Доргоню захватить хорошо укрепленную китайскую крепость Цзиньчжоу, которую пришлось долго осаждать. По причине затянувшейся осады Доргонь был обвинен в нерешительности и наказан – Хунтайцзи отобрал у брата высший княжеский титул хошо бэйлэ и дал вместо него более низкий титул цзюньвана, оштрафовал на десять тысяч лянов серебра и перестал давать поручения, иначе говоря – отстранил от дел. Но при этом Доргонь жил на свободе и сохранил часть былого влияния. Можно предположить, что Хунтайцзи не был намерен избавиться от брата, а просто хотел указать ему на его место.

После того, как Доргонь оказался в опале, роль «правой руки» при императоре стал играть сорокадвухлетний Цзиргалан, шестой сын Шурхаци, приходившегося Нурхаци младшим братом. Именно Цзиргалан в апреле 1642 года победно завершил осаду Цзиньчжоу, последнего минского оплота в Ляодуне. Те, кто склонен думать, что император Хунтайцзи был отравлен, винят в этом Доргоня. Действительно, если задаться вопросом «кому это было выгодно?» и посмотреть на дальнейшее развитие событий, то причастность Доргоня к устранению Хунтайцзи выглядит весьма обоснованной. Цзиргалан здесь, скорее всего, ни при чем, поскольку на престол он не претендовал. А мог ли претендовать? Теоретически – мог, потому что официального порядка наследования престола на тот момент не существовало, но с практической точки зрения шансов у него было гораздо меньше, чем у дяди Доргоня, ведь тот был сыном Нурхаци, а Цзиргалан – сыном младшего брата Нурхаци.

Как уже было сказано, преемника Хунтайцзи не назначил, но после его смерти было объявлено, что буквально перед тем, как отправиться к Желтым источникам[54], император пожелал передать престол своему пятилетнему сыну Фулиню, рожденному монголкой Бумбутай из знатного рода Борджигин, к которому принадлежал Чингисхан. Предполагается, что выбор Фулиня был обусловлен отношением Хунтайцзи к Бумбутай – та была любимой наложницей императора. Но можно посмотреть на выбор преемника и с другой точки зрения – исходя из интересов государства, предпочтительнее было бы сделать преемником старшего сына Хаогэ, которому на момент смерти отца шел тридцать пятый год. Такой военной славы, как у Доргоня, Хаогэ не снискал, но он не раз участвовал в военных кампаниях, и у нас нет сведений о каких-либо претензиях отца к нему, а Хунтайцзи был не из тех, кто склонен закрывать глаза на промахи близких родственников.

Забегая немного вперед, скажем, что судьба Хаогэ была печальной. В 1648 году Доргонь, бывший в то время реальным правителем государства, обвинил Хаогэ в измене – якобы тот собирался отобрать престол у младшего брата – и бросил в темницу, где Хаогэ вскоре и умер (нельзя исключить насильственного характера смерти). Но уже в 1650 году, незадолго до смерти Доргоня, Хаогэ был реабилитирован.

Хунтайцзи избрал Фулиня в преемники в присутствии Доргоня и Цзиргалана, которых назначил регентами при малолетнем сыне. Что бы сказал по этому поводу судья Ди?[55] Впрочем, вполне возможно, что историю с предсмертным назначением Фулиня придумали на Совещательном совете князей и сановников, когда решался вопрос о следующем правителе (этот совет учредил в 1626 году Хунтайцзи для решения важнейших государственных вопросов). На освободившийся престол претендовали Хаогэ и Доргонь. У первого было больше прав по рождению, поскольку он был старшим сыном держателя Небесного мандата, а второй пользовался гораздо бо́льшим влиянием среди представителей дома Айсингьоро и высших сановников государства. Протокола заседания совета в нашем распоряжении нет, да и вряд ли тогда велись протоколы, но можно предположить, что мнения разделились поровну и потому был избран компромиссный вариант с Фулинем. Ну а для того, чтобы уберечься от возможных волнений, решение было подано как воля покойного императора. Есть сведения, будто Доргонь сам отказался от престола в пользу племянника, но, с учетом того, как крепко он держал власть в своих руках, можно предположить, что отказ был неискренним – Доргоню сделали предложение, от которого лучше было отказаться, поскольку в существующей ситуации спокойно взойти на престол он не мог.

Айсингьоро Фулинь вошел в историю как император Шуньчжи по девизу своего правления («Благоприятное правление»). О том, насколько правление оказалось благоприятным, будет рассказано в следующей главе, а эту завершает выставление оценки императору Хунтайцзи.

Как уже было сказано выше, оценка составляет девяносто пять баллов по стобалльной шкале. За неустановление порядка наследования престола и неназначение преемника баллы не снимались, поскольку Хунтайцзи умер внезапно, будучи в полных силах, так что нельзя исключить того, что он вот-вот собирался определиться с престолонаследием, да не успел этого сделать.

Девяносто пять баллов – весьма достойный результат. Достойный результат достойного правителя. Историки сравнивают Хунтайцзи с Чингисханом и его внуком Хубилаем, с танским императором Тай-цзуном[56], с циньским Шихуанди, с минским императором Юнлэ и другими знаменитыми правителями былых времен. Но, пожалуй, наиболее уместным будет сравнение с танским Тай-цзуном, который был соратником и продолжателем дела своего отца, основателя династии.

Глава 4. Император Шуньчжи, добрый правитель, и его дядя-регент Доргонь

Торжественная церемония восшествия на престол императора Шуньчжи состоялась 25 апреля 1644 года в Мукдене. По сути, к власти пришел не пятилетний ребенок, а его дядя Доргонь, которому не удалось сесть на престол. Ничего страшного, ведь стоять рядом с престолом почти то же самое, что и восседать на нем, особенно если император не мешает править. Доргонь будет править до последнего дня 1650 года, в котором он отправится к Желтым источникам. И тот, кто подумает, что на этом приключения Доргоня закончатся, сильно ошибется, но обо всем будет сказано в свой черед…

Надо признать, что Доргонь изрядно постарался во славу своего царствующего племянника, ведь все его достижения (а их было немало) принято приписывать императору Шуньчжи или хотя бы относить к временам правления Шуньчжи, без упоминания дяди-регента.

Сильной стороной любой монархии является стремление правителя (если, конечно, речь идет о хорошем правителе) передать своему преемнику государство в более лучшем виде по сравнению с тем, что было получено. И это логично, ведь для монарха все государство является его личным владением, передаваемым по наследству потомкам. Временщики, которых к власти привел случай, нередко ведут себя иначе – думают о собственном благе больше, чем о благе государства, и, вообще, живут сегодняшним днем. Но Доргонь вел себя иначе – он укреплял основы, расширял его пределы и довершил сокрушение империи Мин. Да, разумеется, можно заподозрить, что князь-регент не оставил надежды стать императором и старался фактически для себя. Но в данном случае нас больше интересуют последствия, а не мотивы.

Изначально Доргонь и Цзиргалан пребывали в равном статусе князей-регентов. Но Доргонь не собирался делиться властью с двоюродным братом, которого ему навязали в качестве условного «противовеса», а Цзиргалан пошел навстречу и в начале 1644 года добровольно уступил контроль над всеми государственными делами Доргоню. Насколько искренним было такое решение, можно только гадать, но по тем сведениям, которыми мы располагаем, Цзиргалан был военачальником, но не правителем. В 1647 году Доргонь официально понизил Цзиргалана из регентов до помощника регента. Вторым регентом вместо Цзиргалана Доргонь сделал своего брата Додо, пятнадцатого сына Нурхаци. Додо, также известный как принц Юй, был предан Доргоню, находился под его влиянием и пользовался его доверием. Можно сказать, что Додо был тенью Доргоня. Додо умер от оспы в 1649 году, на тридцать седьмом году жизни, и Доргонь, как свидетельствуют современники, очень сильно переживал смерть брата.

В марте 1648 года Цзиргалан был взят под стражу и понижен в титулах с цин-вана до джун-вана (то есть из принца первого ранга стал принцем второго ранга). Причиной стало обвинение в посягательстве на императорские полномочия, хотя на самом деле на них посягал лишь Доргонь. Довести обвинение до государственной измены Доргонь не рискнул, потому что Цзиргалан пользовался определенным влиянием, речь шла о «неосторожности» и «неосмотрительности». Продержав Цзиргалана некоторое время в заключении, Доргонь отправил его сражаться с войсками Южной Мин – так назывался южный «осколок» минской империи, которым с 1644 по 1662 год правили представители той же династии Чжу[57]. В столичный Пекин Цзиргалан вернулся в 1650 году, незадолго до смерти Доргоня.

Могущество Доргоня опиралось на три столпа. Во-первых, он был регентом при малолетнем императоре, во-вторых, он был главнокомандующим всех цинских войск, а в-третьих, – непосредственным командиром пяти маньчжурских «знамен», которые, по сути, являлись его личной гвардией. Был еще и четвертый столп, условный, – в то время никто из дома Айсингьоро не мог составить Доргоню конкуренции, он являлся единственным в своем роде.

В начале 1644 года сложилась следующая ситуация. В Пекине находился предводитель восставших крестьян Ли Цзычен, провозгласивший основание империи Шунь. Войско у Ли Цзычена было большое, но плохо обученное – не войско, а ополчение, к тому же оно было измотано длительной войной с минскими отрядами. Доргонь готовился к походу на Пекин, но для этого нужно было перейти через Великую стену, которую охранял военачальник У Саньгуй, находившийся в крепости Шаньхайгуань. В распоряжении У Саньгуя была стодвадцатитысячная армия, состоявшая из закаленных в боях воинов. Эта армия росла с каждым днем, потому что к У Саньгую бежали остатки минских отрядов, разгромленных повстанцами. Кроме того, в ставке У было много минских сановников и крупных землевладельцев, которые пытались найти здесь защиту…

Во многих работах, посвященных истории династии Цин, можно встретить неверное, чересчур упрощенное, описание ситуации с У Саньгуем. Якобы У стоял перед выбором относительно того, с кем ему заключить союз – с Доргонем или Ли Цзыченом. Логичнее было бы предположить, что ханьский военачальник предпочтет ханьского императора «северным варварам», но вышло наоборот – в конечном итоге У Саньгуй открыл ворота в Великой стене перед маньчжурской армией. Решающую роль в его выборе сыграла политика Хунтайцзи по отношению к китайцам и монголам. У Саньгуй был уверен в том, что на службе у маньчжуров его ждет благо, а в Ли Цзычене имел основания сомневаться, поскольку тот весьма жестко расправлялся со всеми, кто служил династии Мин. Сегодня осыплет почестями и золотом, а завтра прикажет казнить – сколько раз уже так бывало! Сановники и феодалы тоже склоняли У к союзу с маньчжурами – лучше спокойно служить «варварам», сохранив титулы, должности и имущество, нежели лишиться всего, вместе с головой. Присутствовало и еще одно важное соображение – переход Китая под власть династии Цин приводил к установлению спокойствия на северных рубежах.

На самом деле все было не совсем так. Амбиции У Саньгуя простирались гораздо дальше службы у маньчжуров или новой династии Шунь. Он хотел добиться от Ли Цзычена выдачи одного из малолетних сыновей покойного императора Чунчжэня для того, чтобы усадить его на престол, а самому стать регентом. У Саньгуй выступил против Ли Цзычена еще до заключения союза с Доргонем – он разгромил двадцатитысячный отряд повстанцев, а когда стало ясно, что против Ли ему не выстоять, начал искать поддержки у маньчжуров, ради чего поклялся в верности императору Шуньчжи, совершил ритуальное жертвоприношение и обрил голову в традиционном маньчжурском стиле бянь-фа[58], который вскоре станет китайским стандартом и породит поговорку: «Тот, кто имеет голову, не имеет волос, тот кто имеет волосы, не имеет головы»[59]. Но при этом хитрый У Саньгуй держал за пазухой змею – он надеялся въехать в Пекин на плечах маньчжуров и утвердиться там. Но Доргонь не позволил этому случиться…

Получив от У Саньгуя предложение заключить союз, Доргонь сначала подумал, что ханьцы готовят ему ловушку, поскольку к Шаньхайгуаню приближалась армия повстанцев под командованием Ли Цзычена. Но У Саньгуй сумел убедить Доргоня в своей искренности. Армия Ли Цзычена к тому времени уже подошла к Великой стене. Ли не знал о сговоре У с Доргонем, он шел покарать строптивого военачальника… Кстати говоря, по поводу конфликта У и Ли существует одна недостоверная, но распространенная байка – якобы раздоры начались после того, как Ли положил глаз на любимую наложницу У, а тот отказался ее уступить… На самом деле борьба шла за власть, женщины тут были ни при чем.

27 мая 1644 года у Великой стены состоялось сражение. Доргонь со своей тяжелой кавалерией укрывался в тылу до тех пор, пока армия У Саньгуя не начала отступать под натиском противника. Когда же Ли Цзычэн решил, что победа у него в руках, в бой вступили маньчжурские «знамена», которые смяли и растоптали крестьянскую армию.

С остатками своего войска Ли Цзычэн стал отступать к Пекину, но ему было ясно, что столицу удержать не удастся. 3 июня, перед тем как оставить разграбленный дочиста Пекин, Ли Цзычэн повторно провозгласил себя императором (первая церемония провозглашения прошла в начале того же года в Сиане). Таким образом «император» надеялся укрепить свою власть в глазах подданных, но кончил он плохо – сгинул где-то на юге в следующем году.

А теперь начинается самое интересное… У Саньгуй сумел заполучить в свои руки наследника минского престола во время преследования Ли Цзычэна. У торопился в Пекин, чтобы «восстановить» власть династии Мин. Вперед были посланы гонцы с приказом организовать достойную встречу будущему императору, однако Доргонь приказал У обойти столицу стороной и преследовать повстанцев. Силы были неравны, и потому У пришлось подчиниться. 6 июня маньчжуры вошли в Пекин и укрепились в Запретном городе[60]. Жители столицы оказались в положении крестьян из известной притчи, которые готовились встречать сестрицу-лису, а увидели перед собой тигра.

За маньчжурским авангардом подтянулись другие «знамена», и вскоре весь город находился под контролем Доргоня. В ознаменование перехода в цинское подданство мужчинам было приказано носить прическу бянь-фа, а Пекин провозгласили столицей империи Цин. Следуя мудрой политике Хунтайчжи, Доргонь объявил новым подданным, что маньчжуры пришли для наведения порядка и избавления народа от страданий. Поскольку китайцы лишились императорской династии Мин, долг Цин – дать им нового правителя, то есть принять Китай под свою руку. Мирное население к тому времени настрадалось настолько, что могло только приветствовать установление порядка и спокойствия, несмотря на то что это делали «варвары». О том, что обстановка в Пекине и его окрестностях была спокойной, можно судить хотя бы по скорому прибытию маньчжурского двора из Мукдена – уже 30 октября 1644 года в Пекине состоялась церемония повторного провозглашения Шуньчжи императором. С одной стороны, эта церемония словно бы отменяла недавнее провозглашение императором Ли Цзычена, с другой – утверждала право власти цинского императора на новых территориях. Повесившемуся минскому императору Чунчжэню Доргонь устроил пышные похороны – былая вражда с империей Мин была предана забвению, и теперь династия Цин выставляла себя преемницей Мин.

У Саньгуй получил в утешение титул князя – усмирителя Запада, а годом позже – был повышен до цин-вана и назначен наместником одной из провинций. Он еще покажет свой коварный характер, но это случится уже при сыне Шуньчжи императоре Канси.

Все минские чиновники и военачальники, пожелавшие перейти на службу к династии Цин, получили новые назначения. Землевладельцам были даны гарантии неприкосновенности их владений, и вообще, вся собственность оставалась в прежних руках – никакого перераспределения маньчжуры не устраивали, проводя конфискации только в отношении тех, кто осмеливался выступать против них или выражал неповиновение (а таких было немного). Но у Доргоня было чем вознаграждать своих воинов, ведь в собственность дома Айсингьоро перешли обширные, если не сказать огромные, земельные владения дома Чжу, минских правителей. Пообещав вознаградить каждого сподвижника, от военачальника до солдата, Доргонь смог изменить отношение маньчжуров к покоренному ханьскому населению и предотвратить грабежи вкупе с попытками обращения мирных людей в рабство. Воины были довольны и ханьское население тоже. Разумеется, крестьянам, как обычно, пообещали снижение налогового бремени и выполнили это обещание за счет отмены дополнительных поборов, введенных на закате существования империи Мин. В сравнении с прежними сменами династий, переход Китая под власть Цин получился относительно мирным, нужно было только добить повстанцев и покончить с сопротивлением Южной Мин, что было сделано довольно быстро. Конечно, в отдельных случаях имели место злоупотребления, порой маньчжуры отнимали у китайцев приглянувшиеся им земли, и в какой-то мере этому способствовал сам Доргонь, особым указом дозволивший своим воинам «огораживать пустоши, не имевшие владельцев», но в целом замена одной династии на другую прошла без особых потрясений (крестьянское восстание, начавшееся в 1628 году, не в счет, поскольку оно было внутренней проблемой династии Мин).

Здесь нужно сделать одно важное уточнение. При всем благосклонном отношении цинских правителей к ханьскому населению, «знаменным воинам» по кодексу законов «Да Цин люй ли»[61], изданному в 1647 году, предоставлялся ряд весомых привилегий. В частности, за одно и то же преступление, разве что за исключением государственной измены, маньчжурам полагалось более мягкое наказание, нежели китайцам или монголам, и судил их особый «знаменный» суд.

Подведем итог: главным достижением князя-регента Доргоня стал переход Китая под власть династии Цин. По сути, истинным основателем цинской империи нужно считать его, а не кого-то другого.

Влияние Доргоня возросло настолько, что он перестал соблюдать приличия, положенные регенту, например хранил у себя императорскую печать и заверял ею указы, не обращаясь за подписью к племяннику-императору. Многим представителям дома Айсингьоро такое поведение не нравилось. В 1649 году, вскоре после смерти брата Додо, Доргонь подлил масла в огонь недовольства, присоединив к титулу князя-регента титул хуанфу («отца императора»). Отныне Доргонь именовался регентом-отцом, а спустя некоторое время принял монгольский ханский титул. Правителю, который хочет сохранить свою власть крепкой, положено быть строгим, но тут есть одно важное отличие – строгость императора Хунтайцзи воспринималась цинской элитой как должное, поскольку он был держателем Небесного мандата, а строгость Доргоня выглядела произволом узурпатора, и все его попытки подчеркнуть свое величие воспринимались в обществе негативно. Неизвестно, чем бы закончилось дело, но 31 декабря 1650 года тридцативосьмилетний Доргонь умер в Хара-Хотуне (современный Чэндэ)[62], как принято считать, от травмы, полученной во время падения с лошади на охоте. У некоторых историков возникают сомнения по поводу того, что опытный наездник, проведший в седле бо́льшую часть жизни, мог упасть с лошади столь фатальным образом, и эти сомнения подкрепляются тем, что произошло с останками Доргоня спустя год после его смерти: по приказу тринадцатилетнего императора Шуньчжи они были эксгумированы и публично выпороты (такие уж нравы, что тут поделать). Наказание соответствовало обвинению в попытке узурпации власти[63], которая для живых каралась казнью линчи, ну а покойников можно было только выпороть. Реабилитация Доргоня с возвращением ему всех почетных титулов состоялась в 1778 году по воле шестого цинского императора Цяньлуна, правнука Шуньчжи.

Наибольшее подозрение, конечно же, вызывал момент смерти Доргоня, который умер в то время, когда его племянник-император был на пороге тринадцатилетия, то есть возраста, позволявшего освободиться от опеки регента. Но подозрения так и остались подозрениями, и они не столь важны, как то, что в самом начале 1651 года император Шуньчжи получил возможность править самостоятельно, без опеки своего чрезмерно властного дядюшки.

Иметь возможность и воспользоваться ею – это две большие разницы. Шуньчжи, детство и начало юности которого прошло под контролем Доргоня, был не очень-то приспособлен к правлению, и это еще мягко сказано. А как он мог быть приспособленным, если никто этому его не учил?

После смерти Доргоня возникла опасность того, что его старший брат Аджиге, двенадцатый сын Нурхаци, может взять бразды правления в свои руки. Однако при содействии своего дяди Цзиргалана императору удалось избежать этой опасности – Аджиге был арестован и покончил с собой в заключении по императорскому приказу. Добровольно-принудительное самоубийство при помощи веревки или яда было давней китайской традицией – те, кто получал повеление покончить с собой, прекрасно понимали, что в случае неповиновения они будут подвергнуты мучительной казни, лучше уж совершить неизбежное самим, без особых мучений.

Император Шуньчжи не мог править самостоятельно. Доргонь не приобщал племянника к делам правления, а не имея подобного опыта, невозможно управлять огромной империей. Освободившись из-под контроля Доргоня, Шуньчжи попал под контроль Цзиргалана и его сторонников в Совещательном совете.

Разные династии правят разным образом. Если османские султаны были склонны доверять управление государством посторонним людям, а не своим родственникам, то в династии Цин дело обстояло наоборот – все высшие должности находились в руках представителей дома Айсингьоро, и любой император, насколько бы самостоятелен он ни был, всегда считался с мнением родственников, заседавших в Совещательном совете. Ханьцы всячески поощрялись к участию в управлении государством, но в имперской иерархии существовал «потолок», выше которого могли подниматься только императорские родственники. Однако была одна категория придворных-ханьцев, которая могла оказывать влияние на императора, сравнимое с влиянием представителей дома Айсингьоро, а то и превосходящее его. Сведущие люди сейчас подумали о евнухах, и не ошиблись.

Евнухи появились при дворе китайских императоров в незапамятные времена. Первым евнухом, достигшим высшего могущества, принято считать Чжао Гао, который после смерти Цинь Шихуанди смог захватить власть в свои руки и стал могильщиком династии, убив Эрши, сына Шихуанди. Если верить хроникам времен конца династии Мин, то число придворных евнухов составляло около ста тысяч (!), в то время как женщин, которых могли обслуживать только евнухи, насчитывалось не более девяти тысяч.

Добровольное оскопление было чем-то вроде «социального лифта» – в обмен на свое естество мальчики из бедных семей могли рассчитывать на придворную карьеру. Также оскоплению подвергались пленники. Бытовало мнение, будто лишенные естества обладают большей рассудительностью, нежели обычные люди, находящиеся во власти своих страстей. Кроме того, преимуществом евнухов считалась отдаленность от семьи и невозможность иметь потомство, но далеко не все евнухи порывали связь со своими семьями и у каждого были приемные сыновья, которым предстояло заботиться о благополучии духа евнуха в загробном мире.

Роль евнухов сводилась не только к обслуживанию придворных дам. Евнухи возглавляли множество дворцовых структур, начиная с гвардии и имперской службы безопасности (назовем так, чтобы было понятнее) и заканчивая дворцовыми мастерскими. Иначе и быть не могло, ведь в Запретном городе, где содержались императорские жены и наложницы, не могли находиться неоскопленные мужчины, кроме самого Сына Неба. Помимо того, имело значение соотношение мужского светлого начала Ян и темного женского начала Инь. При дворе обладателем Ян мог быть только император, совершенно не нуждавшийся в конкурентах.

Евнухи составляли особую касту, представителей которой можно было встретить не только при императорском дворе, но и на других ступенях государственной иерархии. Отдельные группировки могли противоборствовать между собой, но по отношению к остальному миру евнухи выступали сплоченными рядами.

Начиная с правления минского императора Юнлэ, занимавшего престол с 1402 по 1424 год, при дворе установилось господство евнухов, третье по счету в истории императорского Китая[64], если не принимать во внимание отдельные эпизоды, вроде правления Чжао Гао. Разумеется, евнухи перешли «по наследству» к цинскому двору. Нет, правильнее будет сказать, что династия Цин получила евнухов вместе с другими минскими атрибутами, поскольку у маньчжуров изначально такого института не было. Находившиеся в тени евнухи словно бы уравновешивали представителей дома Айсингьоро, но порой их влияние возрастало настолько, что родственникам императора приходилось отступать в тень. А что поделать? Ведь евнухи служили «передаточным звеном» между маньчжурской элитой и государственным аппаратом и, кроме того, контактировали с императорами гораздо чаще, чем их родственники.

Императора Шуньчжи принято считать добрым правителем. Что ж, это верно. Во-первых, во время его пребывания на престоле всячески демонстрировалось человеколюбивое отношение к покоренному китайскому населению, а во-вторых, он не мог причинить никому зла, поскольку не правил сам.

С сопротивлением на юге удалось покончить к 1662 году. С исторической точки зрения, когда десятилетие приравнивается к минуте, а век – к часу, это было очень быстро, но полтора десятка лет ожесточенных военных действий успели основательно подорвать экономику Южного Китая, так что правление вышло не таким уж благоприятным, как утверждал его девиз. У любого явления есть две стороны – светлая и темная. Установление порядка и спокойствия при сохранении ханьских традиций было светлой стороной прихода династии Цин к власти. Но в то же время Юг пришел в упадок, возродилось рабство, практически искорененное под конец правления династии Мин, были восстановлены трудовые повинности, которые при прежних правителях заменили надбавкой к подушному налогу, кроме того, расширилась сфера принудительного труда в государственных интересах, получившая наибольшее распространение в горнорудной отрасли и выработке тканей. Короче говоря, проблем хватало, но на начальном этапе цинское правительство в первую очередь интересовало упрочение собственной власти, ведь первые сорок лет правления недаром считались наиболее опасными для любой династии, и не каждой из них было суждено перешагнуть через этот рубеж.

Несмотря на всю свою несамостоятельность, император Шуньчжи пытался освободиться от родственного диктата князей Айсингьоро. С этой целью он учредил в середине 1653 года так называемые Тринадцать ямэней[65], состоявших из одних лишь евнухов, а не ханьских чиновников. Можно сказать и иначе: фаворит императора евнух У Лянфу убедил его в необходимости создания такой структуры, которая формально находилась в подчинении маньчжурам, но на деле была самостоятельной.

Цинский двор во второй половине XVII века напоминал горшок со скорпионами, настолько ожесточенной была борьба придворных группировок. Представители дома Айсингьоро формально демонстрировали единство, но на деле разделялись на несколько фракций, то же самое наблюдалось и среди сановников: уроженцы Севера вечно грызлись с уроженцами Юга. Среди евнухов единство наблюдалось лишь тогда, когда его обеспечивала сильная личность вроде У Лянфу… Если император хотел просидеть на престоле как можно дольше, ему следовало проявлять великую дипломатичность. Недаром же говорится, что самый страшный враг – тот, кто ближе. Но Шуньчжи, насколько мы можем судить по имеющимся у нас сведениям, был человеком недалеким и слабовольным (но притом высокообразованным). Он предпочитал плыть по течению, а не бороться с бурными потоками, поэтому передал бразды правления евнухам, которые казались ему предпочтительнее родственников, и заключительный период его пребывания на престоле можно назвать «правлением евнухов». Заметим, к слову, что в те времена при дворе было около пяти тысяч евнухов – огромная сила! И если представители дома Айсингьоро, образно говоря, «витали в облаках», то евнухи «ползали по земле», контролируя все сферы деятельности и саботируя невыгодные для них решения маньчжурских князей. Вскоре после смерти императора Шуньчжи засилью евнухов настал конец – Тринадцать ямэней упразднили, а У Лянфу и его ближайших приспешников казнили по обвинению в узурпации власти, но кто мог предполагать, что император умрет от оспы[66] в феврале 1661 года, не дожив немного до двадцати трех лет?

В личной жизни императору Шуньчжи не везло. В 1651 году, по настоянию своей матери Бумбутай, вошедшей в анналы истории как вдовствующая императрица Сяочжуан, император женился на ее племяннице Эрдени Бумба, но уже в 1653 году Шуньчжи разжаловал нелюбимую жену из императрицы в наложницы, иначе говоря, отобрал у нее титул официальной императорской супруги. Принято считать, что причиной разжалования стал скверный характер императрицы, изводившей Сына Неба своей ревностью и мелочными придирками, а также ее неуемная страсть к роскоши, с которой скромный по натуре Шуньчжи не мог примириться. К слову будь сказано, отношения императора с матерью оставляли желать лучшего, поскольку вдовствующая императрица поддерживала Доргоня (впрочем, иначе она и не могла поступать – велик был риск отправиться к Желтым источникам). Для императорских наложниц в Запретном городе имелся особый дворец, называемый Дворцом вечного долголетия. Изначально он носил имя Дворца вечного наслаждения, затем был переименовал во Дворец воплощения нравственности, но самым точным было бы название Дворец несбывшихся надежд, поскольку здесь содержались наложницы, попавшие в опалу.

В 1654 году вдовствующая императрица Сяочжуан женила сына на другой своей родственнице – внучатой племяннице Алатан Цицзыгэ, которая попала в императорский гарем в качестве наложницы, но уже спустя месяц была повышена до императорской супруги. Но сердце императора принадлежало некоей Донго, происходившей из знатного маньчжурского рода. Пробыв в гареме около полугода, Донго возвысилась до статуса Благородной супруги императора и могла бы стать императрицей, если бы окружение Шуньчжи не воспротивилось против «свержения» Алатан Цицзыгэ. Любовь императора и его Благородной супруги нельзя назвать счастливой – их сын умер в младенческом возрасте в феврале 1658 года, а в сентябре 1660 года к Желтым источникам отправилась Донго. Скорбь Шуньчжи была настолько велика, что приближенные опасались самоубийства императора, но обошлось без таких крайностей. Донго посмертно получила титул императрицы Сяосэнь. В посвященной ей хронике Донго описана как «почтительная и уважительная по натуре, знающая, скромная и послушная воле высших, добрая и любящая по отношению к низшим, и не кичившаяся своим благородным происхождением и высоким положением». Идя рядом с вдовствующей императрицей Сяочжуан, Донго «из почтительности делала мелкие шажки, словно служанка»… Собственно, все добродетельные супруги императоров описываются китайскими историками в подобном ключе, по единому канону, так что по хронике вряд ли можно представить, какой на самом деле была любимая жена императора Шуньчжи.

К сожалению, мы не знаем личного имени китаянки, оставшейся в истории как императрица Сяоканчжан. Точнее – не китаянки, а ассимилированной чжурчжэнки, происходившей из знатной военной семьи, относившейся к китайскому Синему знамени. Став в 1653 году императорской наложницей, в мае следующего года она родила императору третьего по счету сына Сюанье, которому было суждено стать преемником отца. При жизни мужа она так и оставалась наложницей, а титул императрицы ей посмертно присвоил сын. Есть мнение, что Шуньчжи избрал в преемники шестилетнего Сюанье, поскольку тот уже переболел оспой. Сам Шуньчжи болел недолго – 2 февраля 1661 года у него появились первые симптомы, 4 февраля он назначил преемника и на следующий день скончался.

Согласно воле Шуньчжи, до совершеннолетия его преемник должен был находиться под опекой регентского совета из четырех знатных маньчжуров – Сонином из рода Хешери, Суксахой из рода Нара, Эбилуном из рода Ниохуру и Обоем из рода Гвалгия. Четыре регента – лучше, чем два, потому что меньше риск того, что один сможет прибрать всю власть к своим рукам, но недаром же говорится, что «для Чжугэ Ляна нет невозможного». Новым Чжугэ Ляном, точнее – новым Доргонем, стал князь Обой, но о его возвышении будет рассказано в следующей главе.

Многие историки склонны считать, что завещание Шуньчжи было подделано его матерью и четырьмя сановниками, которые стали регентами. К такому выводу подталкивает содержание завещания, в котором император раскаивается в том, что приближал к себе китайцев, пренебрегая при этом маньчжурами, и оказывал недостаточное уважение матери. Но, так или иначе, Сюанье взошел на престол, а четыре регента стали поддерживать над ним Небо. Для правления Сюанье был избран многообещающий девиз Канси («Процветающее и лучезарное»), который оказался пророческим, ведь именно при Канси наступил Золотой век империи Цин.

Давая оценку правлению императора Шуньчжи, нужно принимать во внимание, что умер он очень рано, не успев проявить себя. Да, разумеется, он был подвержен стороннему влиянию, но в зрелом возрасте многие правители излечивались от этой «болезни» и брали бразды правления в свои руки, как это случилось, например, с сыном и преемником Шуньчжи императором Канси. Шуньчжи был образованным человеком, он много читал, интересовался науками и искусствами, а такие люди обычно быстро учатся новому, короче говоря, задатки у него были хорошие, так что можно выставить шестьдесят пять баллов по стобалльной шкале.

Детей у императора Шуньчжи было четырнадцать, но только четверо сыновей и одна дочь дожили до совершеннолетия. По поводу количества жен императора есть разногласия. В официальной генеалогии дома Айсингьоро указаны девятнадцать жен Шуньчжи, но записи другого характера свидетельствуют о том, что жен было не меньше тридцати двух. «Много здоровья – много жен», говорят монголы. Как видно, со здоровьем у Шуньчжи все было в порядке… До тех пор, пока он не заразился оспой.

Глава 5. Канси, император Цинского золотого века

Главным регентом вдовствующая императрица Сяочжуан назначила шестидесятилетнего Сонина, который был главой Ведомства Императорского двора, упраздненного после учреждения Тринадцати ямэней. После того как ямэни были упразднены согласно завещанию Шуньчжи, который раскаивался в том, что отдавал предпочтение ханьцам перед маньчжурами, Ведомство Императорского двора было восстановлено, и Сонин снова стал им руководить. На втором месте после Сонина стоял Суксаха, который в свое время был близок к Доргоню, но сразу после его смерти начал доказывать своею преданность императору Шуньчжи и преуспел в этом настолько, что стал одним из наиболее доверенных лиц императора. Сонин относился к Желтому знамени, Суксаха – к Белому, а Эбилун и Обой – к Желтому с каймой. Иначе говоря, в регентском совете трое «желтознаменных» противостояли одному «белознаменному», а цвет знамени был своего рода кастой, имевшей большое значение для выстраивания отношений между представителями маньчжурской знати. Благодаря мудрому поведению Сонина до поры до времени это «противоречие» не отражалось на делах регентов, но после того, как Сонин практически отошел от дел по причине ухудшившегося состояния здоровья, главенствующее положение занял Обой, подчинивший себе слабовольного Эбилуна и с его помощью пытавшийся оттеснить от дел правления Суксаху. В 1667 году, понимая, что жить ему осталось недолго, Сонин убедил четырнадцатилетнего императора Канси вступить в правление государством для того, чтобы нейтрализовать Обоя, который вершил все важные дела по своему усмотрению и сильно злоупотреблял властью ради собственного блага. Сонин скончался в июле 1667 года, а 25 августа состоялась церемония вступления во власть императора Канси.

Юный император начал с того, что понизил Суксаху, Эбилуна и Обоя из ранга фужэнь («[императорский] министр-помощник») до ранга советников. Обою удалось очернить Суксаху перед императором. По обвинению в тяжких преступлениях Суксахе полагалась казнь, но ее милостиво заменили повешением.

В 1669 году наступил черед Обоя, который продолжал вести себя столь же вольно, как и в начале своего регентства. Сценарий расправы над Обоем был стандартным – с использованием обвинений, предусматривающих смертную казнь, но Канси неожиданно помиловал его, заменив казнь заключением. Принято считать, что милость была оказана из уважения к заслугам Обоя, который сражался за интересы дома Айсингьоро с начала тридцатых годов XVII века. В заключении Обой очень скоро умер, так что нельзя исключить и того, что императорское помилование было всего лишь красивым жестом, элементом заигрывания с маньчжурской знатью, которая считала себя обиженной вследствие прокитайской политики императора Шуньчжи. В 1713 году император Канси сделал еще один красивый жест, полностью реабилитировав Обоя. Впрочем, несмотря на реабилитацию, память об Обое осталась плохой, и современные романисты, а также сценаристы изображают Обоя злодеем-узурпатором, а не благородным героем, взвалившим на себя тяготы по управлению империей.

Действуя по принципу «если налил в котел масло, то разжигай огонь»[67], Канси избавился и от Эбилуна, который был приговорен к смертной казни, которую заменили конфискацией половины имущества и лишением титула гуна[68], который впоследствии был возвращен. В истории с регентами проявилась мудрость императора Канси – каждый получил то, что ему полагалось, но при этом учитывались былые заслуги. Эбилун не мог остаться безнаказанным, поскольку он содействовал Обою в узурпации власти, но он был марионеткой в руках Обоя и потому понес относительно легкое наказание. Надо учитывать и то, что маньчжурская знать видела в четырех регентах восстановителей справедливости, положивших конец господству евнухов-китайцев.

Приняв власть, Канси действовал как самостоятельный правитель, но… Но у него был наставник – князь Сонготу, дядя одной из императорских жен. Род Сонготу принадлежал к Желтому знамени, то есть – к наивысшей маньчжурской элите, он был на восемнадцать лет старше Канси и получил классическое китайское образование. Идеальный кандидат в высшие сановники государства, разве не так? Сонготу, занимавший должность главы Императорского секретариата, стоял за спиной императора до 1680 года, когда тот решил править самостоятельно. Отстранение Сонготу от власти прошло мирным путем – он перестал возглавлять Секретариат, но не утратил уважения императора, который время от времени давал ему важные поручения, например – отправлял для переговоров с русскими (Сонготу был в числе подписавших Нерчинский договор 1689 года, по которому впервые определилась граница между двумя империями).

Недаром же говорится, что достойные поступки ведут к хорошим последствиям, а недостойные – к плохим. Пока Сонготу не переходил границы дозволенного, он продолжал пользоваться почетом, а почему в 1703 году он утратил расположение императора, будет сказано ниже.

Императорский секретариат (Нэй-гэ), который возглавлял Сонготу, был традиционным ханьским органом, восстановленным в 1671 году. Совет обладал исполнительными функциями – проводил в жизнь решения императора и Совещательного совета. Несмотря на то что при дворе вновь стали господствовать маньчжуры, в совете они были представлены пополам с китайцами, что было очень мудрым решением. Канси активно привлекал китайских ученых мужей к управлению государством, обещая им различные блага. Тот, кому довелось споткнуться о камень, смотрит под ноги с особым вниманием[69], поэтому мудрецы не сразу откликнулись на призыв, но все же откликнулись, и со временем гонения, устроенные четырьмя регентами, были преданы забвению.

Крушение империи Мин не означало твердого установления власти династии Цин над всем Китаем, имелись в этом деле некоторые нюансы, разбираться с которыми пришлось императору Канси. Волею обстоятельств На Юге были созданы три вассальных княжества. Помните У Саньгуя, которого перехитрил Доргонь? В награду за службу маньчжурам (или же в утешение за несбывшиеся надежды стать регентом при минском императоре), ему были пожалованы Юньнань[70] и прилегавшие к ней области Гуйчжоу[71]. Гуандун и прилегающие области Гуанси[72] перешли во владение Шан Кэси, еще одного военачальника, воевавшего на стороне маньчжуров. Провинция Фуцзянь стала владением Гэн Чжунмина, обладавшего титулом князя – усмирителя Востока. Внуки Гэн Чжунмина Гэн Цзинчжун и Гэн Чжаочжун служили при дворе императора Шуньчжи и были женаты на женщинах из дома Айсингьоро, но это не помешало Гэн Цзинчжуну в 1674 году присоединиться к мятежу, поднятому У Саньгуем.

Обладая владетельным титулом вана, все трое были цинскими назначенцами-наместниками, что делало их положение двойственным. Сами они предпочитали считать себя ванами, а цинское правительство рассматривало их как чиновников, обязанных действовать в интересах империи, а не своих личных. Надо отметить, что наместничество в отдаленных окраинных землях никогда не было наградой в чистом виде. Таким образом правительство избавлялось от «головной боли» по охране рубежей и поддержанию порядка на окраинах. Но периодически избавление от малой «головной боли» оборачивалось большой – наместники, привыкшие править без оглядки на далекую столицу, восставали. И это происходило регулярно, при всех династиях, а если правительству не удавалось подавить какое-то восстание, то происходила смена династий. Ну а как было не восставать, если под рукой имелась большая армия и свой управленческий аппарат, да и казна, благодарение Небу, не пустует?

В 1667 году У Саньгуй обратился к императору Канси с просьбой об отставке, сославшись на плохое состояние здоровья. Даже последней глупой обезьяне[73] было ясно, что сразу же после сложения с себя чиновных полномочий У Саньгуй объявит себя независимым правителем-ваном, и этот акт уже не будет выглядеть как измена в глазах его сторонников (условности подобного рода всегда имели в Китае большое значение). Император не дал согласия на отставку, поскольку правительство не было готово к войне с У, а У покорно проглотил отказ, решив накопить больше сил. В 1673 году в отставку запросились все три вана – сначала подал прошение Шан Кэси, а за ним последовали У Саньгуй и Гэн Цзинчжун. Мнения высших сановников разделились – большинство выступало за отклонение прошений, а меньшинство считало, что на сей раз отказывать не следует, поскольку спокойствие в южных областях буквально висит на волоске. Канси поступил наилучшим образом – он принял отставку ванов, но приказал им переселиться в Маньчжурию вместе со своими воинами. Не надо думать, будто император спровоцировал восстание, вошедшее в историю под названием Восстания трех ванов-данников. Восстание произошло бы в любом случае, а при неизбежности мятежа правителю положено проявлять твердость. Как говорится, лучше решительно и не медля отсечь отмерший палец, нежели потерять руку. Император Канси был силен тем, что всегда старался выбирать наилучшие варианты из возможных.

У Саньгуй попытался было сделать своим «знаменем» восстановление правления династии Мин и «старых добрых порядков», надеясь на то, что такая политика будет поддержана другими провинциями, но его планам не суждено было сбыться, поскольку весь Китай хорошо помнил, как усердно У помогал маньчжурам сокрушить империю Мин. Мятеж нашел поддержку только в провинциях Гуанси и Шэньси[74], а также у правителя Тайваня Чжэн Цзина. В 1674 году был период, когда казалось, будто династия Цин вот-вот лишится Небесного мандата, но к концу 1683 года был подавлен последний очаг мятежа на Тайване, который отныне стал частью империи Цин. Неугомонный У Саньгуй в 1678 году осуществил свою заветную мечту, провозгласив основание новой императорской династии Чжоу, но спустя полгода он скончался, а его внук и преемник покончил с собой в 1681 году, когда императорские войска взяли столицу Чжоу (и Юньнани) город Куньмин.

У Саньгуй был очень опасным противником, умевшим «бить и снаружи и изнутри». Еще до провозглашения мятежа он организовал дворцовый заговор, участники которого во время празднования Нового года, когда бдительность стражей спокойствия традиционно ослаблялась, планировали убить императора Канси, Сонготу и других представителей маньчжурской элиты. Обезглавив правительство, можно было надеяться на легкий захвать власти, но заговор был раскрыт, и все его участники заплатили жизнями за свое коварство.

«Мудрец даже из несчастий извлекает пользу», – гласит древняя мудрость. Тяжелое положение, в котором оказалось цинское государство, позволило императору Канси взять в свои руки всю полноту власти, отстранив Сонготу и лишив Совещательный совет князей и сановников значительной части его полномочий.

Итак, говорить о полном переходе Китая под власть династии Цин можно только с конца 1683 года, и это событие стало одним из главных достижений императора Канси, который добился конечного результата будучи самостоятельным правителем.

Не было спокойствия и в монгольских землях… На первый взгляд может показаться, будто император Канси унаследовал от отца крепко стоявшую на ногах империю, но на деле «ноги» оказались довольно слабыми. В 1675 году, воспользовавшись тем, что основные цинские силы были задействованы в подавлении восстания трех ванов, восстали чахарские монголы во главе с сыном Лигдан-хана Абунаем. Это восстание было подавлено очень быстро (в течение двух месяцев) и крайне жестко – казнили даже тех представителей чахарской элиты, которые были рождены женщинами из дома Айсингьоро, после чего чахарские монголы перешли под прямое императорское управление. Надо признать, что маньчжуры относились к монголам весьма дружелюбно, о чем свидетельствуют многочисленные браки между представителями знатных монгольских и маньчжурских родов, но монголы продолжали жить воспоминаниями о тех временах, когда Китаем правила династия Юань, и время от времени у них появлялось желание «восстановить справедливость». Проще говоря, монголы были теми неудобными соседями, о которых китайцы говорят: «Приходится дружить, потому что деваться некуда».

Но если обратиться к статистике, то шестидесятилетнее правление императора Канси выглядит гораздо более спокойным, нежели восемнадцатилетнее правление его отца – при Канси произошло около пятидесяти восстаний, то есть менее, чем по одному на год правления, а при Шуньчжи их было более ста – по пять с лишком на год. И основная масса восстаний эпохи Канси была спровоцирована восстанием трех ванов: дурной пример заразителен куда больше хорошего. К слову будь сказано, против Цин восставали и маньчжуры. Прямых данных о маньчжурских восстаниях у нас нет, но известно, что в самом начале XVIII века из исконных мест проживания были переселены в Ляонин и Внутреннюю Монголию маньчжурские племена сибэ и ула. Для подобных переселений должны были иметься веские причины и ничего, кроме восстаний, здесь на ум не приходит.

В Тибете тоже было неспокойно, тем более что на этот регион претендовало Джунгарское ханство, основанное в 1635 году ойратами (западными монголами). Современные историки не могут прийти к согласию по поводу джунгар. Одни считают их отдельным ойратским племенем, а другие – союзом ойратских племен. Но это не так уж и важно, важно то, что воинственные джунгары создавали проблемы и своим западным соседям – казахам, и маньчжурам, с которыми они соседствовали на востоке. С джунгарской угрозой будет покончено только в 1759 году при внуке Канси императоре Цяньлуне, а пока что маньчжурам приходилось держать на западных рубежах крупные силы…

Войны привлекают внимание прежде всего и вызывают наибольший интерес. Любопытно же – кто с кем и почему сражался и кто кого победил. Но главной задачей любого правителя являются не войны, а устройство мирной жизни, укрепление государственных основ и развитие экономики. Если сегодня не уделять этому должного внимания, то завтра не на что будет воевать.

Император Канси и его правительство уделяли много внимания восстановлению земледелия, которое включало в себя возвращение крестьян на земли, которые они были вынуждены оставить во время военных действий, распашку пустошей, починку старых и строительство новых ирригационных сооружений. Там, где это было возможно, снижались или вовсе на время отменялись налоги, что способствовало развитию не только земледелия, но и торговли с ремеслами. Разумеется, на такие прибыльные промыслы, как торговля солью или чаем, была введена государственная монополия. Жестко контролировались производство шелковых тканей и добыча полезных ископаемых, причем добыче железа уделялось не меньше внимания, нежели добыче драгоценных металлов, поскольку из «ушедшего на сторону» железа делалось оружие для повстанцев.

Превыше всего император Канси ставил правильное правление и гармоничное выстраивание отношений между правителем и подданными. В 1670 году император опубликовал в виде специального («священного») указа шестнадцать конфуцианских заповедей, которыми должны были руководствоваться его подданные. Официальная публикация придавала традиции силу закона. Примечательно поведение Канси после сильного землетрясения, произошедшего в столице и шести провинциях (Ляонин, Хэбэй, Хэнань, Шаньдун, Шаньси и Шэньси) 2 сентября 1679 года. Разрушения были велики, много людей погибло и повсюду царила растерянность – уж не отозвало ли Небо свой мандат у династии Цин? Первым делом Канси выделил средства для помощи пострадавшим и призвал богатых помочь бедным, а затем приказал всем чиновникам проанализировать свою работу и свое поведение – все ли делалось соответствующим образом и без злоупотреблений? Свою деятельность Канси тоже подверг анализу и указал чиновникам на шесть больших ошибок, которые были допущены ими.

Во-первых, весь государственный аппарат был поражен коррупцией. Чиновники не столько занимались управлением, сколько вымогательством.

Во-вторых, среди слуг престола процветали кумовство и круговая порука.

В-третьих, на всех уровнях производилось манипулирование информацией в корыстных целях. Опасаясь лишиться своих должностей, чиновники скрывали от начальства то, что им было выгодно скрывать, и преувеличивали то, что было выгодно преувеличивать, – например, сведения о масштабах пожаров, наводнений и прочих катастроф намеренно раздувались для того, чтобы получить больше помощи (нужно ли говорить о том, что лишь малая часть ее доходила до нуждающихся?).

В-четвертых, суд часто вершился неправедно и рассмотрение дел чрезмерно затягивалось.

В-пятых, вышестоящие своим примером не наставляли, а развращали нижестоящих.

Шестой недостаток касался военных, которые убивали, не задумываясь, и грабили, не стесняясь. Недаром же в народе говорили, что лучше встретиться с дюжиной разбойников, чем с одним солдатом.

Император потребовал от сановников разработать план исправления упомянутых недостатков. В десятидневный срок план был разработан и представлен императору, который его одобрил…

«Что за наивность! – могут воскликнуть сейчас некоторые читатели. – Ну и как?! Получилось ли искоренить коррупцию и кумовство?!». Искоренить не получилось, но скептикам можно привести в пример известную притчу о двух женщинах, одна из которых содержала свой дом в чистоте, а другая не уделяла уборке должного внимания – зачем напрягаться? Ведь не успеешь вытереть пыль, как с улицы нанесет новую. Да, нанесет, но неотвратимость появления пыли не является основанием для прекращения уборки. То же самое и с недостатками правления – там, где с ними борются, они представлены в гораздо меньшей степени, нежели там, где царит попустительство. Но самым важным в истории с землетрясением является изящное (иначе и не скажешь) переключение внимания общественности с императора на чиновников – получилось так, будто землетрясение могло быть вызвано чиновным произволом, а не действиями самого императора, который даже в столь ответственный момент нашел время для того, чтобы приструнить своих зарвавшихся слуг.

Канси отменил закон, дававший маньчжурам право на отчуждение имущества китайцев, что положило конец практике произвольных захватов земельных участков и домов.

Восстановление сельского хозяйства и вообще преодоление разрухи требовало больших затрат, что привело к постепенной отмене былых налоговых послаблений и введению дополнительных налогов, например – натурального зернового налога для снабжения маньчжурской армии. Но, к чести Канси, нужно отметить, что он применял повышение налогов продуманно и давал послабления беднякам, вплоть до того, что безземельные крестьяне полностью освобождались от подушного налога (а поземельный они не платили по умолчанию). В 1712 году, когда экономика уже довольно крепко стояла на ногах, было объявлено, что новые налоги отныне вводиться не будут, а те, что есть, не будут повышаться. Заявления подобного рода всегда встречались с большим энтузиазмом – практичным китайцам очень важно было знать, что будущее не сулит им новых неприятностей.

Есть один индикатор, точно отражающий качество правления – это состояние государственной казны. «Дурак никогда не будет богатым, а умному никогда не придется просить подаяния», – говорят китайцы. В целом эта пословица справедлива, несмотря на то что некоторым мудрецам приходилось питаться крысиными потрохами[75]. То же самое можно сказать о правителях – мудрый правитель оставит после себя полную казну, а глупый – пустую. В 1669 году, когда Канси освободился от влияния четырех регентов, в императорской казне было около пятнадцати миллионов лянов серебра, а в 1721 году – более тридцати двух миллионов. Делайте выводы!

Крайне полезным новшеством, появившимся при Канси, стали доклады «цзоу чжэ», посвященные наиважнейшим вопросам правления. Правом составления таких докладов обладал узкий круг высших сановников. В отличие от остальных документов, подаваемых на имя императора, доклады «цзоу чжэ» попадали к нему, минуя канцелярию, и рассматривались в первую очередь. Таким образом, важные вопросы могли решаться оперативно.

Главными научными достижениями правления Канси стали составление словаря китайских иероглифов, известного как «словарь Канси», и Полного собрания поэзии эпохи Тан, а также начало составления Полного собрания классики Древнего Китая, которое было завершено уже при следующем императоре Юнчжэне. Словарь и сборники составлялись по прямому повелению императора. «Каждый раз, когда мне доводится читать комментарии к классическим произведениям, я встречаю иероглифы, значения и произношение которых мне неясны, – писал император в предисловии к словарю иероглифов. – Каждый человек воспринимает написанное, исходя из собственной образованности и личного мнения, и вряд ли кто-то способен понять написанное без пробелов. Поэтому я приказал ученым, состоящим на императорской службе чиновникам собрать и пересмотреть все старые тексты, чтобы упорядочить понимание иероглифов и сделать его достоянием всего общества».

Справедливости ради нужно отметить, что со словарем император Канси допустил ошибку, потребовав от составителей завершить этот поистине титанический труд за пятилетний срок. Приходилось спешить, а спешка неизбежно приводит к ошибкам. Сейчас можно безбоязненно выискивать недочеты в «Словаре Канси», а в былые времена за высказанную критику можно было поплатиться жизнью. Примером может служить судьба известного ученого Ван Сихоу, написавшего дополнение к «Словарю Канси». Замечания, высказанные Ваном в предисловии к своему труду, были сочтены непочтительными, к тому же он осмелился написать имя императора без должного пропуска штрихов[76]. За это Вана в 1777 году бросили в темницу и приговорили к «истреблению девяти поколений», при котором казни предавался не только сам преступник, но и девять поколений его родственников, иначе говоря – весь род (иногда женщинам и малым детям могли сделать послабление – не казнили их, а обращали в рабство). Однако император Цяньлун проявил милость – сохранил жизнь всем родственникам Вана, а ему самому заменил мучительную казнь линчи на обезглавливание, тоже не самую лучшую из казней[77].

Некоторые историки склонны видеть в составлении «Словаря» и «Собраний» одно лишь заигрывание с ханьской ученой элитой, которую при Шуньчжи оттолкнули, а при Канси начали приближать снова. Но не стоит так сильно упрощать мотивы, владевшие императором. Заигрывать с китайцами можно было и проще – посредством раздачи титулов, должностей и наград, но Канси, как человека образованного и мудрого, заботило сохранение культурного наследия былых времен. Отныне цинская династия окончательно делает ставку на ханьскую культуру и сближение маньчжуров с ханьцами, правда, при этом китайцам запрещалось переселяться в малонаселенные земли Маньчжоу – императоры старались сберечь колыбель своей нации в первозданном виде.

При всем своем расположении к китайцам император Канси продолжал оставаться маньчжуром и главой дома Айсингьоро. К управлению он китайцев привлекал, но притом старался ограничить их представленность в высших эшелонах власти. Для этого в 1700 году были введены строгие квоты на получение высшей ученой степени «цзиньши»[78]. Если прежде эту степень, присуждаемую раз в три года, получало не более трехсот человек, то отныне их число уменьшилось втрое.

Помимо древнего наследия, Канси активно интересовался западными достижениями. Он благоволил миссионерам-иезуитам и принимал на службу иностранцев и даже выучился играть на клавесине. В 1692 году император издал Эдикт о терпимости, который легализовал распространение католицизма на территории империи и даровал защиту католическим храмам и миссиям. Хороший почин, способствовавший сближению Востока и Запада, был испорчен по вине упрямых доминиканцев и папы Климента XI, который, мягко говоря, не блистал умом, но старался компенсировать этот недостаток избытком религиозного рвения. Переходя в католическую веру, китайцы продолжали исполнять конфуцианские и даосские ритуалы почитания предков и не видели в том ничего плохого. Иезуиты не видели в том греха, поскольку воспринимали обряды почитания как социальные, а не как религиозные. Но доминиканцы, гордо именовавшие себя «Господними псами»[79], настаивали на полном отказе от всех «языческих» ритуалов, не желая вникать в китайскую традицию почитания предков. Также велись споры и о том, какими иероглифами обозначать Бога. В этом вопросе доминиканцы тоже придерживались радикальных позиций и не желали идти ни на какие компромиссы. Папа Климент XI, разделявший радикализм доминиканцев, в марте 1715 года издал буллу[80] Ex illa die[81], в которой китайские ритуалы подверглись осуждению. В ответ император Канси запретил деятельность христианских миссий в своем государстве. Когда начинается разговор о «самоизоляции цинского Китая», нужно помнить, что начало этому процессу положил папа Климент XI. Это не обвинение, а простая констатация факта (правильное понимание проблемы было продемонстрировано только в 1939 году, когда новоизбранный папа Пий XII издал указ под названием Plane Compertum[82], позволявший китайским католикам чтить Конфуция и собственных предков).

В конце правления главной внешнеполитической проблемой, которую пришлось решать императору Канси, стали джунгары, которые в 1715 году захватили город Хами, служивший условными воротами в цинские земли, а годом позже приступили к завоеванию Тибета. Успехи джунгаров вдохновили остальных монголов, которые начали предвкушать возрождение великой империи Чингисхана. В 1720 году цинским войскам удалось отбить захваченное, но вскоре джунгары снова захватили Хами и прилегавшие к нему области… То затихая, то разгораясь вновь, эта война завершилась лишь в 1739 году, при императоре Цяньлуне, а двадцатью годами позже Джунгарское ханство, как уже было сказано выше, пало под цинским натиском.

Пожалуй, о делах императора Канси было сказано достаточно, пора перейти к его взаимоотношениям с женами и детьми. Император имел от шестидесяти четырех жен двадцать четыре сына, не считая тех, кто умер в детском возрасте.

Первый принц Иньчжи, рожденный в 1672 году наложницей по имени Хуэй, не мог претендовать на престол из-за низкого статуса своей матери. Другое дело, если бы Иньчжи был единственным сыном Канси, но при наличии братьев, рожденных императрицами, шансы у него отсутствовали.

Вообще-то Иньчжи был не первенцем Канси, а как минимум седьмым по счету сыном, но его старшие братья умирали во младенчестве. В 1677 году Канси издал эдикт о том, что в именах всех его сыновей первым должен стоять один и тот же иероглиф «Инь» («胤»)[83], после чего список принцев был составлен заново, и Иньчжи, как старший из живущих, занял в нем первое место.

В 1676 году наследником престола был объявлен двухлетний Иньжэн, мать которого, императрица Сяочэнжэнь, скончалась вскоре после родов. (упоминавшийся выше Сонготу был ее дядей). Отец уделял Иньжэну много внимания и лично следил за его обучением, но сын не оправдал отцовских надежд. Иньжэн отличался буйным и жестоким характером, а также распутством. Он мог убить слугу за незначительную провинность, вступал в сексуальные отношения с малолетними детьми, которых для этой цели покупали в бедных семьях, и даже осмелился завязать интрижку с одной из отцовских наложниц, что считалось кровосмешением, за которое наказывали смертью. Но хуже всего было то, что при дворе образовалась Партия наследного принца во главе с Сонготу, которая внушала Канси большие опасения – уж не захотят ли сторонники Иньжэна освободить для него престол раньше положенного времени? В 1703 году Сонготу и другие члены Партии наследного принца были казнены по обвинению в заговоре против императора, но Иньжэна гроза обошла стороной – родителям свойственно не замечать недостатков своих детей, а те, что были замечены, приписывать дурному стороннему влиянию.

В 1707 году император лишил тридцатитрехлетнего Иньжэна права наследования престола с формулировками, практически исключавшими пересмотр решения. Иньжэн назывался в указе «никогда не следовавшим путем добродетельных предков, никогда не подчинявшимся императорским приказам, а лишь творившим бесчеловечные и отвратительные деяния, в которых проявлялись злоба и похоть». Иньжэн был помещен под арест и вверен попечению старшего брата Иньчжи, который сначала пытался убедить отца казнить Иньжэна, а когда потерпел неудачу, то решил извести брата с помощью тайной буддийской магии… Видимо, нанятые Иньчжи монахи толком не умели колдовать, потому что в 1709 году император вернул Иньчжэню статус наследника престола, а надежды Иньчжи рассыпались прахом – попыткой колдовства он навлек на себя отцовский гнев, был лишен титула цин-вана и посажен под арест. Императора Канси можно понять, ведь Иньчжи мог с таким же старанием наводить злые чары на отца.

Иньжэн не сделал никаких выводов из случившегося и продолжал вести прежний образ жизни, демонстрируя еще бо́льшую жестокость и еще бо́льшее распутство, а в 1712 году, когда Канси совершал традиционную инспекционную поездку в южные провинции, попытался составить заговор с целью захвата власти. За такое полагалась казнь линчи, но то ли Канси осознал, что Иньжэн безумен, то ли решил объявить его таким, чтобы не казнить. Иньжэн, у которого снова официально отобрали право на престол, был помещен в темницу, где умер в 1722 году, пережив отца на три года. Заодно с Иньжэнем пострадал и тринадцатый принц Иньсян, помещенный под домашний арест.

С восьмым принцем вышла вот какая история. Потерпев неудачу с Иньжэнем, Канси объявил, что выбор нового наследника престола предоставляется высшим сановникам государства. Вряд ли это объявление было сделано искренне, поскольку избранный наследником Иньсы сразу же попал в опалу. После этого император объявил, что впредь не станет назначать официального преемника, а изъявит свою волю тайно, поместив завещание в ящик, который нужно будет вскрыть после его смерти (таким образом наследник престола не мог навредить отцу при его жизни).

Выбор преемника императором Канси стал одним из главных исторических анекдотов цинского периода. Перед смертью императору пришлось выбирать из числа шестерых сыновей – третьего сына Иньчжи, четвертого – Иньчжэня, восьмого – Иньсы, девятого – Иньтана, десятого – Иньэ, четырнадцатого – Иньчжэна, шестнадцатого – Иньлу и семнадцатого – Иньли. Самому младшему из перечисленных принцу Иньли на тот момент исполнилось двадцать пять лет, и он славился своей образованностью, но при этом не выражал желания занять престол. Самому старшему принцу Иньчжи шел сорок шестой год, и он, подобно Иньли, был высокообразован и не рвался к власти. Никто не мог предугадать, кого именно выберет умирающий император, но все его окружение было уверено в том, что четвертому сыну, сорокачетырехлетнему Иньчжэню, престол не достанется ни в коем случае, потому что отец не любил его настолько, что избегал с ним встречаться.

Чувствуя, что момент ухода к Желтым источникам уже близок, Канси велел принести бумагу и письменные принадлежности для написания последней воли. Когда требуемое было доставлено, Канси остался в одиночестве и написал на бумаге иероглифы «十四子» («шы», «сы», «цзы») – «четырнадцатый сын». Сделав это, Канси заснул. Пока император спал, в его опочивальню прокрался евнух Лун Кэдо, доверенный слуга принца Иньчжэня. Увидев написанное, он взял кисть и дерзнул изменить императорскую волю… Поступок был героическим, ведь если бы Луна застали за этим занятием, то его бы определенно нарезали бы на самые мелкие куски из возможных… Эх, были же слуги в старину, не чета нынешним!

Иероглиф «十», обозначающий цифру «десять», Лун изменил на иероглиф «第» – знак порядкового числа. Таким образом иероглифы «第四» стали обозначать «четвертый по счету», вместо «четырнадцать». Почерки при иероглифическом письме различаются, но изменить один иероглиф так, чтобы никто не заметил подделки, вполне возможно.

Сделав свое черное дело, Лун Кэдо покинул императорскую опочивальню. Обман не был раскрыт, поскольку император Канси умер во сне, так и не проснувшись. В результате подделки вместо прославившегося своими военными подвигами принца Иньти на престол взошел принц Иньчжэнь, хорошо показавший себя как в военных, так и в мирных делах.

У серьезных историков история с подделкой императорского завещания не пользуется доверием – они считают, что выбор преемника был сделан в присутствии всех кандидатов, незадолго до кончины императора. Император вручил свое завещание сановнику Лонгкодо, который и огласил имя следующего императора. Лонгкодо заслуживал такой чести, как состоявший в двойном родстве с Канси – он был двоюродным братом императора по материнской линии, а также его шурином (сестра Лонгкодо, императрица Сяоирэнь, была третьей женой Канси). Должность у Лонгкодо была высокой и одной из важнейших в государстве – как командир Пехоты Девяти Врат, он отвечал за поддержание порядка в столице. Именно Лонгкодо обеспечил спокойствие при передаче власти, за что Иньчжэнь (он же – император Юнчжэн) сделал его членом Императорского совета, в который входило только четыре человека, а также назначил главой основанного в 1729 году Большого совета, официально именовавшегося Управлением по ведению конфиденциальных военных дел.

Все дело в иероглифах. Версия с заменой «十» на «第» «притянута за уши», поскольку сочетание «第四» практически не использовалось в цинских официальных документах. Кроме того, высокообразованный император Канси, славившийся своей обстоятельностью, вряд ли бы стал излагать свою волю в столь лаконичном стиле – он непременно добавил бы к порядковому номеру имя, титул и несколько соответствующих моменту слов. «Я, император Канси, передаю власть моему четвертому сыну, Иньчжэнью, принцу Юн…». А незаметно переправить одно имя на другое не получилось бы даже у самого изощренного каллиграфа[84].

Анекдот о подделанном «завещании» хорош с точки зрения построения сюжета и потому увековечен в сериалах, но если уж следовать мнению серьезных историков, то нужно признать, что император Канси проявил при выборе преемника свойственные ему мудрость и ответственность – он сумел перешагнуть через личную неприязнь и выбрал сына, наиболее подходящего для правления. Пожалуй, даже слишком подходящего, поскольку император Юнчжэн не был расположен делиться властью ни с кем, но это ему в укор особо не поставить, поскольку правил он хорошо.

Император Канси заслуживает высшей оценки – сто баллов по стобалльной шкале. Его можно назвать правителем, идеальным в своем совершенстве. И очень хорошо, что такой император правил долго. Шестьдесят один год пребывания на престоле – это рекорд в китайской истории. Можно сказать, что мирное правление императора Юнчжэна было обеспечено стараниями его великого отца.

Глава 6. Император Юнчжэн, деспот на престоле

Деспоты бывают разными. Одни, подобно древнеримскому императору Нерону[85], не столько правят, сколько ужасают подданных своей жестокостью, другие готовы пожертвовать десятками миллионов жизней ради удовлетворения собственных амбиций и достижения влияния на международной арене[86], а третьи забирают в свои руки всю власть, поскольку четко представляют, как ею нужно распоряжаться. К последним и относился император Юнчжэн, которого современные романисты и сценаристы пытаются выставлять кровожадным злодеем, чуть ли не самым кровожадным злодеем в истории императорского Китая, но мы не будем идти на поводу у эмоциональных творческих личностей, а обратимся к фактам и будем рассматривать их через призму объективного мышления, как и положено историкам.

Матерью четвёртого принца Иньчжэня, родившегося в 1678 году, была дама, происходившая из знатного «желтознаменного» маньчжурского рода. При жизни императора Канси она пребывала в ранге прислужницы[87], но по восшествии на престол сын пожаловал ей титул вдовствующей императрицы Женьшоу, а посмертно – титул императрицы Сяогунжэнь. В некоторых хрониках упоминается о том, что после смерти императора Канси императрица Сяогунжэнь хотела покончить с собой по примеру благородных супруг древности, но сын отговорил ее от этого намерения, однако перенесенное горе подточило ее здоровье настолько, что она пережила своего супруга всего на полгода. Кстати говоря, четырнадцатый сын императора Канси Иньчжэн также был рожден императрицей Сяогунжэнь – четвертый и четырнадцатый принцы были не только единокровными, но и единоутробными братьями.

Судьба Иньчжэна, которому, как и другим братьям императора пришлось изменить в своих именах иероглиф «Инь» (胤») на «Юнь» («允»), поскольку иероглиф «Инь» был частью личного имени императора, мудрецы назвали бы завидной, а просто умные люди незавидной. Иньчжэн-Юньчжэн с 1725 года находился под домашним арестом и обрел свободу только в 1735 году по милости сына и преемника императора Юнчжэна, императора Цяньлуна. Постепенно ему были возвращены отнятые у него титулы и умер он в начале 1755 года окруженный почетом. С одной стороны, принцу повезло, что брат-император его не убил, а с другой – он был вынужден провести лучшую пору зрелости (с тридцати семи до сорока семи лет) под неусыпным надзором и в постоянном страхе за свою жизнь.

Девиз правления Иньчжэня, пожалуй, был лучшим в цинской династии – «Юнчжэн» («Гармоничное и справедливое [правление]»). Подобно своему отцу, император Юнчжэн лично вершил дела правления, но если Канси все же прислушивался к мнению Совещательного совета князей и сановников, то Юнчжэн превратил Совет в декоративный орган, лишенный каких-либо полномочий. Вместо одного Совета в 1729 году был создан другой – Управление по ведению конфиденциальных военных дел, которое принято называть Большим советом. Разница между двумя советами заключалась в том, что места в Совещательном совете предоставлялись по старшинству в иерархии дома Айсингьоро, а членов Большого совета император назначал лично и полностью это собрание контролировал. Некоторые читатели сейчас могут подумать, что независимый от императорского мнения Совещательный совет был эффективнее «карманного» Большого совета, но на самом деле это не так. Большой совет создавался как совещательный орган, и его члены могли аргументированно высказывать мнение, отличающееся от мнения императора. Но при этом они не могли навязывать императору свое мнение и вынуждать его поступать так, как им хочется, что нередко делали члены Совещательного совета. Проще говоря, Большой совет облегчал императору управление государством, а Совещательный совет был чем-то вроде канги[88] на императорской шее.

В целом Юнчжэн унаследовал от отца сильное и богатое государство, в котором (за исключением редких всплесков недовольства) царило спокойствие. Император Канси сумел наладить расстроенные было отношения с ханьской знатью и ханскими учеными, а также отладил работу чиновного аппарата и оставил сыну полную денег казну, но…

Но, помимо этого, император Юнчжэн унаследовал затянувшуюся вторую войну с Джунгарским ханством, которая таила в себе великую опасность: затяжная война с монголами закончилась падением империи Сун, а ведь в самом начале монголы воспринимались не как угроза, а как досадное недоразумение, «заноза в пятке».

Была и другая угроза, посильнее джунгарской, только она проявилась не сразу. Дело в том, что многие «знаменные» маньчжуры, получившие в награду за службу земельные владения, совершенно не умели вести хозяйство и не собирались учиться этому «малодостойному», с точки зрения воинов, делу (одно из главных отличий маньчжурского менталитета от китайского состояло в том, что у маньчжуров военная служба стояла выше гражданских дел, а у китайцев – наоборот, к месту можно вспомнить хотя бы старинную пословицу: «Кто не может зарабатывать на жизнь кистью[89], вынужден браться за меч»).

Когда хозяйство приходило в упадок, маньчжуры продавали землю или же закладывали ее, надеясь прожить на жалованье и различные выплаты из императорской казны. Таким образом, земельные владения переходили в руки крупных феодалов, преимущественно китайцев, которые имели средства на покупку земель. Рано или поздно феодал «укрупнялся» настолько, что заводил собственную армию, собственный чиновный аппарат, подкупал на корню императорских чиновников и начинал править в своих владениях, словно независимый ван. Вдобавок к этому маньчжурские воины и офицеры, лишившиеся своих владений, начинали разлагаться, ведь ничто не развращает так сильно, как паразитический образ жизни. Император Юнчжэн попытался выправить положение посредством выкупа проданных или заложенных маньчжурами наделов, с последующей перепродажей их прежним владельцам на льготных условиях, но успеха эта затея не имела, поскольку «знаменные» не имели склонности к хозяйствованию на земле.

Но прежде чем углубляться в дела императора Юнчжэна, следует уделить внимание тому, как жил и чем занимался до восшествия на престол принц Иньчжэнь.

Низкий ранг прислужницы не позволял матери Юнчжэна заниматься воспитанием собственных детей, поэтому ребенка передали на воспитание благородной супруге Тун, которая была дочерью сановника Тун Говэя, дяди императора Канси по материнской линии. Приемная мать умерла, когда Юнчжэню (станем называть его так) было девять лет, но к тому времени его родная мать возвысилась до ранга благородной супруги и сын вернулся под ее опеку.

Император Канси заботился о том, чтобы наряду с классическим образованием его сыновья получали практические знания, которые могли бы пригодиться им в будущем. Каждый принц выполнял поручения отца, которые можно было считать своеобразной стажировкой. Юнчжэн сопровождал отца в инспекционных поездках, участвовал в сражениях, совершал ритуалы, присутствовал на совещаниях и участвовал в обсуждении политических вопросов, но никакой мало-мальски самостоятельной роли при этом не играл, оставаясь в тени отца. В 1689 году он получил титул бейлэ, а двумя годами позже – титул цзюньвана, который обычно был «потолком» для «рядового» ненаследного принца. Однако в 1709 году, вскоре после того, как Канси лишил своего второго сына Иньжэна права наследования престола, Юнчжэн был возвышен до циньвана. Сведения, почерпнутые из заслуживающих доверия источников, свидетельствуют о том, что между императором Канси и его четвертым сыном изначально были хорошие отношения, поскольку хитрый Юнчжэн старался поступать согласно ожиданиям отца. В частности, во время первой опалы Иньжэна он выступал за возвращение тому статуса наследника престола, потому что чувствовал, что отец склоняется к тому же. Это выгодно отличало его от первого принца Иньчжи, который правдами и неправдами старался погубить Иньжэна, надеясь таким образом открыть себе дорогу к престолу.

Непонятно, когда именно император Канси изменил свое отношение к Юнчжэну и насколько вообще оно было плохим (романисты явно перегибают палку, путая Юнчжэна с Иньжэном. Можно предположить, что со временем Канси стал опасаться энергичного и почтительного Юнчжэна, поскольку увидел в нем сильного соперника, это и послужило поводом для стойкой неприязни. Но при этом поведение Юнчжэна было безукоризненным настолько, что император Канси, отличавшийся крайне настороженным отношением к сыновьям, не мог выдвинуть против него никаких обвинений, поэтому до серьезных последствий дело не дошло. А на смертном одре, когда Канси полагалось опасаться одного лишь Яньло-вана[90], неприязнь была подавлена, и престол унаследовал сын, наиболее подходящий для правления империей.

Важным внешнеполитическим достижением императора Юнчжэна стало подписание в 1727 году Кяхтинского договора с Российской империей. Договор зафиксировал границу между двумя империями, способствовал развитию торговых отношений и служил гарантией того, что Россия не станет поддерживать джунгар в борьбе против империи Цин. С джунгарами Юнчжэн воевал все время своего пребывания на престоле, что одни историки ставят ему в вину, а другие – в заслугу. Да, с одной стороны, Юнчжэн так и не смог сокрушить Джунгарское ханство, с другой – в его правление джунгары не смогли добиться каких-либо выраженных успехов, а также им не удалось заручиться поддержкой российского императора Петра I, что тоже можно отнести к заслугам Юнчжэна, строившего правильные отношения с Россией. А еще Юнчжэн крепко держал в руках беспокойных монгольских князей, не позволяя им объединиться с родичами-джунгарами. В результате джунгарам пришлось рассчитывать только на собственные силы, а в этой «войне на истощение» перевес был на стороне империи Цин, обладавшей несопоставимо бо́льшими ресурсами.

Свое кредо император Юнчжэн выразил следующими словами: «Если проблема проста и выглядит незначительной, не следует пренебрегать ею, потому что это все же проблема. Если проблема сложна, то от нее тем более не следует отмахиваться, потому что, рано или поздно, она напомнит о себе. Все, чего желает правитель, так это иметь хорошее управление и возможность предотвращать мятежи. Когда подданные видят справедливое отношение со стороны чиновников, которые преданы императору и искренне стараются на благо государства, когда правители поддерживают свой народ и бывают добродетельными, то подданные не ожидают от правительства зла и не поднимают мятежей».

Как и во времена Канси, главной язвой государственного аппарата продолжала оставаться коррупция, но с помощью Большого совета, обеспечившего императору тотальный и неусыпный контроль за состоянием дел в государстве, уровень коррупции удалось снизить. Важное значение в этом деле играло внимательное отношение к сигналам, поступавшим с мест, от неравнодушных людей или тайных правительственных информаторов, но основная ставка делалась на сотрудничество независимых имперских контролеров с некоррумпированными представителями местной знати. Уличенных в злоупотреблениях чиновников наказывали с показательной строгостью, лишая не только жизни, но и всего имущества. «Потомки тех, кто вел себя недостойно, должны жить в нищете и убожестве!» – говорил император. Но он уповал не только на кнут, пряник тоже имел значение – чиновникам увеличили жалованье, чтобы стимулировать их честно исполнять свои обязанности.

Главными коррупционерами империи были представители дома Айсингьоро, ставившие себя над законами по праву происхождения. Юнчжэн создавал между собой и родичами условный «барьер безопасности» из китайцев, которым он доверял не только низовые и средние, но и высшие должности. Перестала работать созданная ранее система четырех видов вакансий, согласно которой чиновные должности в центральном аппарате подразделялись (сверху вниз) на маньчжурские, монгольские, ханьцзюньские[91] и китайские.

История с поддельным завещанием императора Канси, а также сведения о том, что незадолго до смерти отца Юнчжэн готовил переворот, ведущую роль в котором должна была сыграть Пехота Девяти Врат под командованием Лонгкодо, стали отголосками ненависти, испытываемой к императору Юнчжэну его родственниками. Авторы хроник были не бессмертными богами, а обычными людьми, заботящимися о куске хлеба насущного, поэтому все исторические трактаты нужно рассматривать через призму личности автора и с пониманием того, под чьим покровительством пребывал автор.

Братья императора, вдохновляемые настроениями, царившими среди маньчжурской элиты, считали правление Юнчжэна незаконным, а некоторые из них питали надежды на занятие престола. Османских султанов принято осуждать за традицию истребления воцарившимся султаном всех родных братьев от мала до велика, и, разумеется, подобная жестокость заслуживает осуждения, но с точки зрения государственного спокойствия и стабильности правления она более чем оправдана (у обычных людей – своя этика, а у правителей – своя, и с этим ничего не поделать, ведь правитель несет ответственность не только за себя и свою семью, но и за все государство).

По восшествии на престол Юнчжэн продемонстрировал готовность к сотрудничеству с братьями Иньсы (восьмым принцем) и Иньсяном (тринадцатым принцем). Оба вошли в состав совета при императоре, который стал прообразом Управления по ведению конфиденциальных военных дел. Иньсы, ставший теперь Юньсы, получил титул принца Лянь и должность руководителя Ведомства по делам Монголии и Тибета, а Иньсян, превратившийся в Юньсяна, – титул принца И и должность смотрителя хранилищ Финансового ведомства. Юньсян умер в 1730 году, не утратив до последних дней расположения императора, а Юньсы в 1725 году по сфабрикованным обвинениям был лишен титулов и самой принадлежности к роду Айсингьоро с изменением имени на «Акина», которое одни исследователи переводят с маньчжурского как «собака», а другие – как «преступник», но в любом случае оно было оскорбительным. Намеревался ли Юнчжэн дать брату шанс проявить свои способности или просто хотел получить возможность обвинить его во множестве злоупотреблений, так и осталось тайной. Но, скорее всего, назначение Юньсы на ответственную должность было всего лишь ловким ходом в разыгрываемой Юнчжэном шахматной комбинации. Десятый принц Юньэ (Иньэ) угодил в ссылку по обвинению в неисполнении императорского приказа, девятый принц Юньтан (Иньтан) в 1725 году понес аналогичное с Юньсы наказание… Короче говоря, император смог обезопасить себя от любых угроз со стороны родных братьев, а также их приближенных, которые в большинстве своем были отправлены из столицы на службу в отдаленные уголки империи, но некоторые остались при дворе и даже получали повышение.

Важное значение имела реформа системы назначений на должности, проведенная Юнчжэнем в 1731 году. Прежде оптимальным считалось распределение должностей посредством жеребьевки, как самое справедливое. Но разве можно доверять столь важное дело слепому случаю? Успешная сдача экзамена на должность свидетельствует только об образованности и умении мыслить, но не выявляет другие качества человека, а ведь все люди разные и по-разному могут проявить себя на разных должностях. Одни боятся сложностей, а других они только раззадоривают, одним по душе рутинная деятельность, а другим нравится решать новые задачи… Император создал для должностей четыре характеристики: «имеющая важное значение», «трудная», «утомительная» и «беспокойная» или «хлопотная». На должности, обладавшие всеми четырьмя перечисленными качествами, назначал сам император или наместники провинций, а прочие распределялись по жребию. Таким образом, на ключевых постах оказывались способные люди. В идеале назначение по способностям должно было присутствовать на всех уровнях, но высшие круги не имели возможности назначать всех чиновников, а наделять такими полномочиями нижестоящих считалось нецелесообразным – чиновники начнут окружать себя не способными, а верными им людьми, и неизвестно еще, какие проблемы могут от этого произойти.

В богатой событиями китайской истории существует такое понятие, как «литературная инквизиция»[92] – официальное преследование авторов за их сочинения. Маньчжурские правители, которых в Китае, несмотря на все их старания, многие продолжали считать чужаками, весьма трепетно относились как к упоминанию о своей чужеродности, так и к свидетельствам их былого подчинения династии Мин. Одних неугодных авторов казнили, других ссылали, а книги, которые были сочтены крамольными, сжигали или, в лучшем случае, ограничивали к ним доступ. Разгул «литературной инквизиции» пришелся на период 1774–1779 годов, когда император Цяньлун попытался избавиться от «зловредного наследия былых времен», но в цинском периоде «инквизиция» в той или иной степени присутствовала, начиная с правления Нурхаци.

Смерть императора Юнчжэна принято приписывать проискам Люй Синьян, то ли дочери, то ли внучки знаменитого поэта Люй Люляна, написавшего известное антицинское стихотворение:

Суть преступления заключалась в том, что в словосочетании «легкий ветерок» («цин фэн» – «清風») содержался иероглиф, обозначавший династию Цин, а в словосочетании «яркая луна» («мин юэ» – «月嘗») – иероглиф, обозначавший династию Мин. Эта игра иероглифов стоила жизни Люй Люляну и его сыновьям. Впрочем, мотивы Люй Синьян объясняют и иначе – якобы она была любовницей Юнчжэна и настоящей матерью его преемника императора Цяньлуна, но Юнчжэн отказался возвести ее в ранг императрицы и был за это наказан. Но в любом случае скоропостижная кончина пятидесятишестилетнего императора, наступившая в октябре 1735 года, вызывает подозрения… Версий существует множество, и вы можете добавить к ним еще одну, если глубоко вникнете в детали, которые мы, ввиду ограниченного объема, отведенного в нашем повествовании императору Юнчжэну, вынуждены пропустить. Впрочем, у скоропостижной смерти императора есть и весьма прозаическое объяснение – он принимал «пилюли бессмертия», в состав которых входили ядовитые вещества (например – мышьяк).

К своим детям Юнчжэн относился весьма строго, если они того заслуживали. Так, например, некоторые историки обвиняют императора в смерти его третьего сына Хунши, обвиненного в поддержке своего дяди Юньсы, – якобы отец приказал сыну покончить с собой. Но надо поставить в заслугу Юнчжэну ответственное отношение к процедуре назначения преемника. Император написал имя преемника на двух свитках, один поместил в запечатанный ящик, который разрешалось вскрыть только после его смерти, а другой свиток держал при себе. Преемник считался законным при совпадении имен на обоих свитках… «Так, значит, история с подделкой завещания императора Канси является правдой!» – воскликнут сейчас некоторые читатели. Ох, кто его знает… Вот вам факты и можете думать все, что вам угодно.

Преемником императора Юнчжэна, согласно его воле, стал четвертый сын Хунли, рожденный императорской супругой, вошедшей в историю под посмертно полученным титулом императрицы Сяошэнсянь. Она происходила из знатного маньчжурского клана Ниохуру, который можно назвать «поставщиком невест для императорского двора». После падения империи Цин представители рода Ниохуру приняли одноиероглифные китайские фамилии, основанные на созвучии и значении их родового имени – «Ниу» («钮») и «Ланг» («朗»),[93] поскольку «ниохуру» переводится с маньчжурского как «волк». Кстати говоря, знаменитый пианист Ланг Ланг происходит из рода Ниохуру.

Судя по свидетельствам современников, императрица Сяошэнсянь не пользовалась расположением супруга, несмотря на свою преданность. Ее положение упрочилось благодаря императору Канси, которому нравился принц Хунли, и отблески императорского внимания способствовали повышению статуса матери принца, которая возвысилась до ранга благородной супруги и в этом качестве возглавляла императорский гарем до своей смерти, наступившей в марте 1777 года.

Трое старших братьев Хунли умерли при жизни своего отца, а третий сын Юнчжэна Хунши вдобавок еще и был вычеркнут из династических списков (правда, Хунли вскоре после прихода к власти его реабилитировал), так что выбор императора Юнчжэна можно было объяснить стремлением передать престол самому старшему из сыновей, несмотря на неоднозначное отношение к нему, о котором будет рассказано в следующей главе. А пока что мы должны дать оценку правлению Юнчжэна…

Вот если говорить начистоту, то этому правителю хочется поставить сто пять баллов по стобалльной шкале! За что такая честь? А за то, что император Юнчжэн пытался уравнять в правах две категории ханьского населения – так называемые четыре сословия, считавшиеся добропорядочным населением (крестьяне, чиновники, ремесленники и торговцы) и представителей «подлых занятий», к которым относились актёры, проститутки, цирюльники и представители еще некоторых профессий, востребованных, но не уважаемых обществом. В 1723 году император издал указ, разрешавший «подлым» селиться рядом с «добропорядочными», заключать с ними браки и сдавать экзамены на получение государственных должностей. Из этой затеи ничего не вышло, поскольку древние пережитки оказались сильнее императорской воли, но вины Юнчжэна в этом нет. Да, и вот еще что – у нас нет достоверных свидетельств о кровожадности или чрезмерной жестокости императора Юнчжэна. Это был строгий правитель, который сурово наказывал тех, в ком видел угрозу своей власти (речь идет о представителях высшей знати) и нечистых на руку чиновников, но народ при нем жил в спокойствии, а не страхе.

Ладно, не будем разрушать принятую нами систему исключениями и поставим императору Юнчжэну заслуженные сто баллов с оговоркой, что он мог бы рассчитывать и на большее.

Отвыкайте понемногу от высоких оценок, потому что очень скоро они сменятся низкими… Увы, но таков ход истории, справедливой, но безжалостной.

Глава 7. Император Цяньлун и зенит могущества цинской империи

Иногда западные историки называют правление императора Цяньлуна Маньчжурским Ренессансом, но это определение в корне неверно. Понятие Ренессанса подразумевает культурное возрождение в рамках всего общества, а Цяньлун всего лишь восстанавливал влияние маньчжуров, пошатнувшееся при его отце, и пытался «оманьчжурить», то есть распространить маньчжурскую национальную идентичность на ханьцев и монголов, служивших в «знаменных» войсках. Вряд ли это можно называть «ренессансом».

Айсиньгьоро Хунли, вошедший в историю как император Цяньлун, родился 25 сентября 1711 года. На престол он взошел 8 октября 1735 года и сидел на нем до 1 февраля 1796 года, когда отрекся в пользу своего пятнадцатого сына Юнъяня и стал «императором на покое». Но покой был условным, поскольку Цяньлун продолжал править империей вплоть до своей смерти, наступившей 7 февраля 1799 года. Таким образом, император Цяньлун пребывал у власти в течение шестидесяти трех лет и четырех месяцев, что превосходит рекорд, установленный его дедом, императором Канси.

Великий дед был для Цяньлуна идеалом правителя, соответствующего всем конфуцианским нормам. И не надо удивляться тому, что императоры, всячески способствовавшие возвышению маньчжуров, чтили Конфуция, прекрасно знали китайский язык и получали классическое китайское образование. Они переняли китайский образ жизни и китайские традиции, знали и ценили китайскую культуру, то есть по духу были китайцами. По духу – китайцами, а по крови – маньчжурами, и при раздаче должностей и привилегий первоочередное значение имела кровь.

Кстати говоря, причиной отречения Цяньлуна на шестьдесят первом году правления послужило уважение к императору Канси – почтительный внук не мог позволить себе отнять у деда первенство по продолжительности правления и потому формально уступил престол сыну.

Хунли был любимым внуком императора Канси и пользовался доверием отца, так что выбор его в преемники никого не удивил. Взойдя на престол, Хунли принял девиз Цяньлун («Прочное возвышение»), который оказался пророческим – власть императора и впрямь была прочной, но однажды ее попытались отобрать «драгоценные родственники».

У дважды лишенного права наследования престола принца Иньжэна был сын Хунси, второй по счету, но на деле старший, поскольку первенец Иньжэна скончался, не дожив немного до десяти лет. Хунси тоже входил в число любимых внуков императора Канси, но любовь деда была не настолько сильной, чтобы передать престол Хунси. В принципе, отсутствие четкого порядка наследования власти в доме Айсингьоро позволяло Канси передать престол двадцатишестилетнему Хунси, но Канси не пожелал этого делать, а если бы и пожелал, то вряд ли бы Хунси долго просидел на престоле – дяди разделались бы с ним очень скоро.

Давайте попробуем представить ход мыслей принца Хунси. Ему был предначертан судьбой цинский престол, но вероломный дядюшка сначала устроил так, чтобы отец Хунси был лишен права наследования престола, а затем обманным путем сам занял его… Да, разумеется, подобная интерпретация не соответствует реальности, но можно с уверенностью предположить, что Хунси думал в подобном ключе. На престоле сидел узурпатор-сяожень, получивший власть от своего отца-узурпатора. В такой ситуации долгом любого благородного мужа-цзюньцзы[94] было восстановление справедливости… Высокий титул принца Ли первого ранга был слабым утешением для Хунси, который в мечтах видел себя императором.

В 1739 году Хунси и Хуншэн, сын Иньци, пятого сына императора Канси, составили заговор, к которому привлекли еще четверых принцев, каждый из которых имел повод для обиды на императора (имена и родословные перечислять нет необходимости, чтобы не затягивать рассказ о императоре Цяньлуне). Попытка переворота, который заговорщики попытались совершить во время императорской охоты, оказалась неудачной. Цяньлун поступил с Хунси и его приспешниками довольно мягко – Хунси и Хуншэн, лишенные титулов и членства в доме Айсингьоро, были приговорены к пожизненному заключению, а остальные участники получили более легкое наказание – один лишился титула, другой был понижен в титуле, третий лишился содержания из императорской казны, а четвертый потерял должность. Мягкость наказания объяснялась нежеланием императора портить отношения с родственниками, которые и без того были сильно подпорчены во время правления его отца. С одной стороны, родственники были большой проблемой императорского престола, а с другой – надежной (в большинстве своем) его опорой.

История знает много примеров того, как правитель, испытывавший сильную неприязнь к своему предшественнику, старался отменять все его нововведения и радикально менял курс правления. Но это не случай императора Цяньлуна, который не имел причин ненавидеть своего отца и, вообще, был адекватным человеком и мудрым правителем, для которого на первом месте всегда стояли рационализм и практицизм. И если уж Цяньлун делал ставку на маньчжуров и дом Айсингьоро, стало быть, у него имелись на то основания. Мы не знаем имперского «закулисья» того времени, но, скорее всего, китайские сановники, возвысившиеся в период правления императора Юнчжэна, не оправдали возлагаемых на них надежд.

«Знамённые» войска, несмотря на все меры, принимаемые цинским правительством, продолжали разлагаться. Большинство тех, к кому возвращались утраченные земельные наделы, вскоре расставались с ними снова, а были и такие, которые вообще не хотели выкупать свои наделы у казны, несмотря на льготную цену. Создание новых земледельческих поселений в Южной Маньчжурии, куда были переселены из столицы безземельные «знамённые» воины, оказалось пустопорожней затеей – земли очень скоро «ушли на сторону» и казне пришлось выкупать их у новых владельцев. Поняв, что возвращение наделов не может решить проблему, Цяньлун в 1753 году передал невыкупленные воинами земли в управление «знамённому» командованию с тем, чтобы полученная прибыль шла на содержание разорившихся воинов. На первый взгляд, такое решение могло показаться мудрым, но таким образом земли превратились в условно ничейные – управляли ими одни (служащие «знаменных» контор), а пользу получали другие («знаменные» воины). Разумеется, управление землями оставляло желать лучшего, а вдобавок сопровождалось массой злоупотреблений, основным из которых стало снижение арендной платы за взятку.

Нависала над «знаменным» войском и другая опасность – ассимиляция с китайцами, которые, несмотря на официальный запрет, правдами и неправдами переселялись в Маньчжурию, тем более что время от времени правительство этот запрет снимало, например во время голода 1748 года в Северном Китае, вызванном стихийными бедствиями. К тому же запрет касался только крестьян, а торговцы и ремесленники под его действие не подпадали, но при этом значительная часть ремесленников и мелких торговцев сочетала свое основное занятие с земледелием, арендуя участки на «полузаконных» основаниях. С учетом того, что «вода растворяет соль»[95], маньчжуры через несколько поколений могли превратиться в ханьцев… Разумеется, императорам этого не хотелось.

У каждой династии есть своя Проблема с большой буквы. Для цинской династии такой проблемой стало поведение маньчжуров, которых дом Айсингьоро объединил и привел к власти над Китаем. Вместо того чтобы всемерно укреплять эту власть, а вместе с ней – и свое положение, вместо того чтобы богатеть, пользуясь предоставленными привилегиями, большинство маньчжуров пошло по пути паразитического существования. На вопрос, почему так произошло, есть простой ответ, который не всем может понравиться: маньчжурам не хватало культуры. С одной стороны, культура является результатом определенного развития общества, а с другой – наличие развитой культуры побуждает общество к дальнейшему прогрессу. Просвещение могло бы сыграть позитивную роль, но оно было доступно только маньчжурской знати, такие уж тогда были реалии.

В момент воцарения Цяньлуна на юго-западе империи было неспокойно: в восточных областях провинции Гуйчжоу восстали мяо[96], недовольные повышением налогов, которое по своей инициативе провели местные власти. Доскональное знание местности и широкая поддержка в народе делали повстанцев неуязвимыми. После того как первая карательная экспедиция потерпела неудачу, императорские войска начали проводить репрессии среди мирных мяо, поскольку те всячески помогали повстанцам. Хотели запугать, но только подлили масла в огонь – очень скоро восстали все мяо, а из Гуйчжоу пожар восстания мог распространиться по всему Югу, заслуженно считавшемуся самой ненадежной частью империи. С большим трудом восстание удалось подавить (точнее – утопить в крови) к середине 1739 года, но уже весной следующего года оно вспыхнуло вновь, вдобавок к мяо присоединились яо и дун[97]. После подавления второго восстания правительству пришлось пойти на некоторые уступки, главной из которых было восстановление прежней ставки налогообложения. С политической точки зрения то была «потеря лица» – император делал послабления мятежникам, причем из числа народов, которые в цинской иерархии стояли ниже ханьцев (грубо говоря, считались дикарями). Император Цяньлун мог идти на уступки, если того требовали обстоятельства, а это – одно из свидетельств мудрости. В данном случае ему было важно установление прочного спокойствия на юго-западе империи, точно так же, как в случае с наказанием принца Хунси и других заговорщиков, ключевым моментом было сохранение хороших отношений с представителями дома Айсингьоро.

Но, когда требовалось, император мог быть и жестоким. К 1755 году сложились благоприятные условия для того, чтобы покончить с Джунгарским ханством, ослабленным внутренними распрями между представителями правящего рода Чорос. Весной 1755 года два крупных отряда цинской армии, общая численность которых, по разным оценкам, составляла от ста до двухсот тысяч человек, вторглись в пределы Джунгарского ханства и заняли его, не встретив мало-мальски значимого сопротивления… Вместо ликвидированного ханства цинское правительство создало четыре самостоятельных княжества (Хойт, Дербет, Хошут и Чорос), правители которых признали себя цинскими вассалами, – стандартная практика, позволявшая иметь спокойствие на дальних рубежах без особых затрат. Но спокойствие было недолгим. Ойратский нойон[98] Амурсана, в свое время пытавшийся стать ханом, поднял восстание и провозгласил восстановление Джунгарского ханства. Восстание было подавлено к середине 1756 года, но на сей раз цинская армия поголовно истребляла всех джунгар, не разбирая, кто виноват, а кто нет. Сохранились отдельные очаги сопротивления, с которыми покончили в 1759 году. Из джунгарского народа, численность которого превышала шестьсот тысяч человек, выжило около двадцати процентов – те, кому удалось бежать в соседние государства. Да, с джунгарами обошлись жестоко, но эта жестокость была спровоцирована восстанием, ведь изначально цинское правительство не планировало их истреблять.

С Кашгарией, завоевание которой завершилось к концу 1759 года, император поступил иначе: разделил ее на шесть округов, во главе которых были поставлены маньчжурские наместники (то же самое было сделано и в Джунгарии после подавления восстания). Еще в 1751 году был покорен непокорный Тибет, который официально не вошел в состав Цинской империи, но местные министры-правители находились под полным императорским контролем. Таким образом, империя Цин отодвинула свои западные рубежи, укрепила их и вошла в фазу наивысшего своего могущества. В сравнении с экспансией танской эпохи, когда сфера влияния империи простиралась до восточного побережья Каспийского моря, достижения императора Цяньлуна выглядели скромными, но для своего времени они были впечатляющими. Особенно с учетом того, что от завоевательных войн не страдала экономика империи – войны велись не на последние деньги.

Иногда достижения оборачиваются поражениями, если приводят к неверным решениям. После успешных кампаний на западе у императора Цяньлуна возникло состояние, которое принято называть «головокружением от успехов»[99]. Ощущение великого могущества, вкупе с пониманием того, что ни одно могущество не бывает вечным, подтолкнуло Цяньлуна к такому опрометчивому шагу, как «закрытие» империи, изоляция ее от внешнего мира. «С внутренними опасностями мы как-нибудь справимся, гораздо бо́льшую угрозу для нас представляют внешние враги, – рассуждал император. – Заморские варвары действуют коварно – сеют смуту, пытаются столкнуть подданных лбами, расшатывают опоры государства… Надо лишить их подобной возможности, закрыв перед ними все двери. И ничего, что от этого пострадает морская торговля – большая польза важнее мелких потерь!». Опасения императора были небеспочвенными, поскольку во время противоборства Цин и Мин посланцы европейских правителей плели интриги, пытаясь извлечь пользу из происходящего.

При всей своей мудрости император Цяньлун не понимал, что «закрытие дверей» ослабит империю, а не усилит ее. Цинская империя не входила в число наиболее передовых государств мира (будем уж смотреть правде в глаза), а политика самоизоляции превратила ее в отсталое государство. Кроме того, император не учел, что у любой палки есть два конца: ограждаясь от влияния иностранных держав, он лишал себя возможности влиять на их политику. Ну а если бы Цяньлун мог понимать, что при должном развитии и правильной постановке дела торговля с другими государствами может приносить баснословные прибыли, то… Впрочем, дальше эту тему развивать незачем, современный читатель и без пояснений представляет все минусы изоляционистской политики.

Китайским торговцам запретили вести дела с зарубежными партнерами и изучать иностранные языки. Право торговли с иностранцами имели только члены частногосударственной монопольной корпорации «Гунхан», учрежденной правительством в 1720 году в Гуанчжоу. Перед «заморскими варварами» закрыли двери, оставив узкий проход для дипломатов и некоторых купцов. Для иностранной торговли, совсем без которой обойтись было невозможно, оставили один порт – Гуанчжоу, причем европейским купцам больше не разрешалось селиться среди китайцев – для них устроили изолированное «гетто». Строго регламентировалось количество сухопутных караванов, отправляемых в Россию. Торговля с Японией, Кореей, Вьетнамом и другими «неварварскими» странами, находившимися в сфере китайского культурного влияния, не ограничивалась, но она не могла компенсировать понесенных потерь. «Закрытие дверей» растянулось надолго, но основные меры были приняты в 1757 году, а дальше они лишь дополнялись.

Другой ошибкой императора Цяньлуна стала бирманская[100] кампания 1765–1769 годов. Кампания, которая по умолчанию выглядела победоносной, обернулась чередой унизительных для империи Цин поражений, итогом которых стал отказ Цин от доминирования на западе Индокитая. Почему так произошло? Да потому, что еще великий полководец Сунь-цзы учил, что война – это путь обмана. Способный должен демонстрировать врагу свою неспособность, должен притворяться бездеятельным перед тем, как ввести в бой свои силы. «Когда цель близко, показывай, будто она далеко, – говорит Сунь-цзы. – Ккогда же она и впрямь далеко, умей создать впечатление, что она близко». Бирманцы искусно внушали цинским военачальникам надежды на скорую победу, но всякий раз этим надеждам не суждено было сбыться. «Несколько бесплодных попыток – и уже не хочется», – гласит немного фривольная старинная пословица. Предприняв несколько бесплодных попыток, император Цяньлун предпочел отступить, совершив таким образом две ошибки – сначала он проявил легкомыслие, а затем не проявил должной настойчивости, в результате чего у южных соседей создалось нелестное мнение о империи Цин, которую они сравнивали с «бумажным тигром». Аналогичную неудачу цинская армия потерпела в Северном Вьетнаме (Аннаме), попытавшись поддержать старую династию Поздняя Ле в борьбе с новой династией Нгуен, контролировавшей юг страны. В 1788 году цинским войскам удалось практически беспрепятственно дойти до столичного Тханглонга (Ханоя) и вернуть на престол представителя династии Ле, но уже в следующем году Тханлонг пришлось оставить и уходить обратно… Цяньлун был вынужден признать представителя династии Нгуен Куанг Чунга правителем Аннама, а тот в виде «ответной любезности» формально признал себя вассалом Сына Неба и регулярно отправлял в Пекин дары, которые там воспринимались как дань.

В сфере культуры при императоре Цяньлуне происходили два разнонаправленных процесса. С одной стороны, активно создавались новые энциклопедические трактаты – «Цинский исторический свод» («Цин тунчжи»), «Цинское исследование древних текстов» («Цин вэньсянь тункао»), «Историческая хроника Китая» («Тунцзянь цзилань»), «Цинский политический свод» («Цин тундянь») и «Полного собрания книг по четырём разделам» («Сыку цюаньшу»), над составлением которого более трехсот пятидесяти ученых мужей трудились на протяжении десяти лет – с 1772 по 1782 год. Все китайское литературное наследие, что хранилось в огромной императорской библиотеке, было систематизировано и распределено по четырём разделам – «Классика», «История», «Мастера» (труды по философии и прочим наукам, а также по искусству), «Собрания» (антологии). Вдобавок к этому составлялись дополнения и комментарии к ранее написанным трактатам…

Но одновременно с созиданием шло разрушение – набирала обороты «литературная инквизиция», множились запреты как политического, так и морального характера. Около двух с половиной тысяч изданий были запрещены и сжигались. К запрещенным книгам добавлялись «не заслуживающие внимания», которые не уничтожались, а только лишь игнорировались. В число аморальной литературы попал даже роман «Речные заводи»… Главным мотивом, побудившим Цяньлуна отдать распоряжение о составлении «Полного собрания книг», было стремление отделить полезные книги от «крамольных», которые подлежали уничтожению.

Но ладно бы дело ограничивалось лишь книгами – страдали люди, имевшие несчастье написать что-то неугодное, причем с учетом «особой опасности» совершенных ими преступлений преследованиям подвергались и их родственники. Цяньлуну казалось, будто он таким образом укрепляет свою власть, но на деле он расшатывал ее опоры. Гонения на литературу не преминули сказаться на качестве экзаменов кэцзюй. Как выразился один из историков, «на бумагу вместо мудрости выплескивалась преданность». От кандидатов уже не требовалось продемонстрировать свою образованность и способность к глубокомыслию, важно было, чтобы их сочинения были правильными с идеологической точки зрения. Одновременно с падением качества шло падение нравов – ученые степени начали продаваться за деньги, чего при прежних цинских правителях не было. Точных данных в нашем распоряжении нет, но принято считать, что к концу правления Цяньлуна число купленных степеней лишь немного уступало числу заслуженных. В результате резко ухудшилось качество управления государством. Начался закат империи Цин…

«Если что-то не хорошо, то все не хорошо», – гласит древняя мудрость. В дополнение к прочим бедам император Цяньлун на закате своих лет обзавелся фаворитом по имени Хэшэнь – знатным маньчжуром из «краснознаменного» рода Нюхуру. Рано лишившись отца и терпя притеснения от мачехи, Хэшэнь смог получить образование и сдать экзамен на степень сюцая. В 1772 году попал в число императорских телохранителей. Двадцатидвухлетний воин приглянулся императору и начал стремительно возвышаться. Именно что стремительно, иначе и не сказать – из телохранителей «перепрыгнул» в помощники начальника Финансового ведомства, получил должность императорского секретаря, затем возглавил Финансовое ведомство… и 1786 году достиг «потолка», возглавив Большой секретариат. Тут перечислена лишь малая часть должностей, чтобы дать представление о темпах, которыми делалась карьера, а вообще-то Хэшэнь одновременно занимал более десятка ключевых должностей, держа под контролем все сферы государственного правления. Расположение Цяньлуна к фавориту дошло до того, что в 1790 году он отдал одну из своих дочерей за Фэншениндэ, сына Хэшэня.

Сказать, что Хэшэнь злоупотреблял расположением императора и своей властью, это не сказать ничего – он творил все, что хотел, ни с кем не считаясь и оборачивая любой поступок к собственной выгоде. На него пробовали жаловаться императору, но очень скоро все усвоили, что гнев Сына Неба падает на жалобщиков, а не на фаворита. Хэшэнь тоже не сидел сложа руки – он заменял неугодных на угодных, и спустя некоторое время все высокие должности были заняты преданными ему людьми, которые по части алчности и самоуправства не уступали Хэшэню.

Оскудевшая императорская казна, из которой тянули все, кто имел возможность, пополнялась за счет постоянного увеличения налогов, в том числе и самовольно вводимых местными правителями, что спровоцировало множество крестьянских восстаний. Вот два показательных факта. Первый – Хэшэнь был настолько наглым и недальновидным, что присваивал средства, которые выделялись для подавления восстаний. Второй – в своей алчности Хэшэнь дошел до занятия ростовщичеством, открыв по всей империи более сотни крупных ломбардов. К концу жизни Хэшэню принадлежало более восьмисот тысяч му[101] земли, несколько дворцов и на восемьдесят миллионов лян разного движимого имущества. Можно сказать, что Хэшэнь присвоил восемь годовых доходов императорской казны (!).

Подведем итог. Начал император Цяньлун хорошо и многого достиг, но закончил свое правление он плохо, практически перечеркнув все свои достижения. Поэтому по стобалльной шкале Цяньлун получает у нас всего сорок баллов. Как говорится, «что заслужил, то и получил».

В феврале 1796 года восьмидесятичетырехлетний император Цяньлун отрёкся от престола в пользу пятнадцатого сына, тридцатипятилетнего Юнъяня, поскольку из уважения к своему великому деду императору Канси считал невозможным занимать престол дольше его. Отречение носило формальный характер. Власть по-прежнему оставалась в руках Цяньлуна, точнее – в руках всемогущего императорского фаворита Хэшэня.

Пробыв в условной «отставке» три года, император на покое Цяньлун скончался. Это произошло 7 февраля 1799 года, практически на пороге нового, XIX века.

С императором Цяньлуном связана легенда, не уступающая в популярности легенде о подделанном завещании императора Канси. Якобы император Цяньлун был сыном ханьского провинциального чиновника Чэнь Шигуаня, на которого принц Иньчжэнь обменял одну из своих дочерей, поскольку подлинный принц Хунли родился слабым и больным. Иньчжэнь знал, что для его отца, императора Канси, при выборе преемника имеет значение наличие у того здоровых наследников, обеспечивающих стабильность передачи власти, вот и принял соответствующие меры… Создателю этой легенды светила казнь линчи, ведь получалось, что в октябре 1735 года, с воцарением императора Цяньлуна, цинский престол перешел от благороднейших маньчжуров из рода Айсингьоро к потомкам ханьского чиновника… Правда, есть одно обстоятельство, выявляющее недостоверность этой легенды. Подобный обман, будь он раскрыт, стоил бы принцу Иньчжэню жизни и посмертной репутации, иначе говоря, на такой риск можно было бы пойти только в случае крайней необходимости. Но на момент рождения сына Хунли, ставшего впоследствии императором Цяньлуном, у Иньчжэня имелся вполне жизнеспособный семилетний сын Хунши. Стоило ли рисковать при таких обстоятельствах? И уж если предполагать подмену, то более логично сделать это в отношении Хунши, которого отец вынудил совершить самоубийство из опасения, что Хунши станет оспаривать власть у Хунли-Цяньлуна.

Женщин, с которыми император Цяньлун делил ложе, известно около пятидесяти. У Цяньлуна было семнадцать сыновей и десять дочерей, последняя из которых, принцесса Хэсяо, стала женой сына Хэшэня. Надо отметить, что женитьба сына на императорской дочери стала одним из наиболее мудрых поступков императорского фаворита, а почему именно – будет сказано в следующей главе.

Глава 8. «Прекрасное и радостное» правление императора Цзяцина

Айсингьоро Юнъянь, ставший впоследствии императором, был рожден 13 ноября 1760 года императорской благородной супругой Линь, происходившей из знатного ханьского рода, принадлежавшего к Желтому знамени с каймой. После того как в августе 1766 года умерла императрица Нара, супруга Линь на правах обладательницы наивысшего ранга среди императорских жен возглавила гарем. В хрониках сказано, что она руководствовалась конфуцианскими традициями и была бережлива – стандартная и безликая положительная характеристика для жены императора.

Принято считать, что император Цяньлун избрал Юнъяня своим преемником задолго до отречения – в 1762 году, причем выбрал из семи кандидатов не самого одаренного, а самого прилежного и скромного. «Не самый одаренный» – идеальная характеристика для Юнъяня, который определенно не хватал звезд с неба, но зато взял для своего правления весьма оптимистичный девиз – Цзяцин («Прекрасное и радостное»). Забегая немного вперед, скажем, что не таким уж прекрасным и не настолько уж радостным оказалось это правление…

Начиналось оно совсем безрадостно. 1 февраля 1796 года принц Юнъянь взошел на престол, но приступить к правлению империей не мог, поскольку власть продолжала оставаться в руках отцовского фаворита Хэшэня, приходившегося императору родственником – тестем его единокровной сестры. Хэшэнь не столько правил, сколько обогащался, а внутренняя обстановка в империи была весьма сложной и крайне опасной – в феврале 1796 года в северо-западной провинции Хубэй вспыхнуло крестьянское восстание, которым руководило тайное буддийское Общество Белого лотоса. Изначально, на заре своего существования, это общество было монашеской сектой, но в конце XVIII века оно представляло собой конспиративную политическую организацию, располагавшую крупными силами. Императорской армии, привыкшей воевать «по правилам», было очень сложно сражаться с мелкими партизанскими отрядами, которые возникали словно из воздуха, наносили удар, и исчезали. Как говорят в народе, «крысы могут одолеть тигра, если их будет много». К началу 1800 года пламенем восстания было охвачено более ста шестидесяти округов в шести северных провинциях и велик был риск того, что это пламя перекинется в центр и на юг империи, где тоже назрело недовольство.

К счастью (да простятся автору эти слова, но иначе здесь и не сказать), отставной император Цяньлун «на покое» прожил недолго – до февраля 1799 года, как уже было сказано выше. Сразу же после смерти отца император Цзяцин приказал арестовать Хэшэня, который был обвинен в злоупотреблении властью и попытке ее узурпации. За это Хэшэню полагалась казнь линчи, но из уважения к своей сестре, бывшей невесткой опального фаворита, император послал ему золотую веревку[102] – вот почему выше было сказано, что женитьба сына на императорской дочери стала одним из наиболее мудрых поступков Хэшэня, иначе бы его нарезали на мелкие кусочки. Разумеется, все ставленники Хэшэня лишились своих должностей, а многие – и жизни. Им на смену пришли люди, пользовавшиеся доверием Цзяцина, который выше всего ценил нравственную чистоту и порядочность. Правда, вот, в людях император совершенно не умел разбираться, так что его ставленники не принесли империи много блага. Но, во всяком случае, новым сановникам удалось подавить восстание на северо-западе за счет изменения тактики борьбы с повстанцами – во-первых, в помощь армии были привлечены отряды сельского ополчения-сянъюн, создаваемые местными помещиками, а во-вторых, на вооружение взяли тактику «выжженной земли», которая лишала повстанцев продовольствия. К осени 1804 года восстание «Белого лотоса» удалось подавить, но у побед подобного рода имелась оборотная сторона: жестокость, проявленная по отношению к ханському населению, перечеркивала все усилия маньчжурских императоров по налаживанию хороших отношений с основной массой подданных. Даже если народ грабили солдаты-китайцы, их действия воспринимались как маньчжурский произвол.

Не успели решить одну проблему, как возникла другая. Созданные для подавления восстания иррегулярные части, привыкшие к «легким» военным заработкам, не пожелали складывать оружия и возвращаться к мирному труду, когда правительство в 1805 году объявило демобилизацию. К поднятому ополченцами мятежу присоединились солдаты войск Зеленого знамени, недовольные перебоями в снабжении продовольствием и задержками выплаты жалованья. В сложившейся ситуации правительство решило действовать подкупом, а не силой и начало раздавать демобилизованным земельные наделы из казенных владений. В тактическом смысле такое решение было мудрым, поскольку развязывание новой войны на северо-западе могло иметь фатальные последствия. Но со стратегической точки зрения оно являлось проигрышным, поскольку правительство открыто продемонстрировало свою слабость перед подданными, а слабости правителям не прощают, особенно если они чужеземцы. На месте императора Цзяцина умный правитель поступил бы иначе – не стал бы распускать отряды, имевшие боевой опыт, а приспособил бы их к делу, благо дел хватало и на юге, и в Тибете, и в той же Кашгарии – мелкие восстания вспыхивали часто и повсеместно. Но дальновидность не относилась к достоинствам Цзяцина, впрочем, как и проницательность, – раздавая должности, император обращал больше внимания на слова, а не на дела, в результате чего среди его сановников оказалось много никчемных говорунов. Цзяцин изо всех сил старался вернуть империи ее былое могущество времен правления императоров Канси и Юнчжэна, но на деле вместо прибыли выходил убыток.

В 1802 году империя ощутила первое крупное последствие политики «закрытых дверей» – Британская Ост-Индская компания, которую часто и не без оснований отождествляли с британским правительством, захотела отнять Макао (Аомэнь) у Португалии, благо для того имелся хороший повод – годом раньше Португалия стала частью империи Наполеона Бонапарта, заклятого врага британцев. Приближение британской эскадры к Макао побудило португальского губернатора обратиться к Пекину с просьбой о помощи, которая была принята благосклонно, ибо португальцы считались вассалами Цинской империи, поскольку не забывали регулярно отправлять к императорскому двору подарки. Британская эскадра быстро ушла обратно, но в сентябре 1808 года в Лянгуане[103] высадился британский десант… Эту проблему тоже удалось решить быстро с помощью полного прекращения морской торговли в Гуанчжоу и удаления из британской фактории всех китайцев, обеспечивавших жизнедеятельность поселения. Десант убрался обратно, а император Цзяцин окончательно убедился в мнимой слабости «заморских варваров» – достаточно пригрозить им прекращением торговли, как они тут же делаются послушными. Если бы двери империи были открытыми, он думал бы иначе и вместо почивания на лаврах задумался бы о выстраивании правильных отношений с западными державами, но…

Но до первой «опиумной войны» оставалось более тридцати лет, и воевать пришлось не Цзяцину, а его сыну и преемнику императору Даогуану. А ведь шанс для нормализации отношений с Лондоном у Цзяцина был – в 1816 году в Пекин прибыл посланник британской короны Уильям Питт Амхерст с поручением договориться об аренде Гонконга. Но британский аристократ отказался исполнить перед императором тройное коленопреклонение и девятикратное челобитье коутоу и потому получил отказ в высочайшей аудиенции и был выслан из империи. С собой он увез послание Цзяцина к британскому королю Георгу IV, в котором содержалась просьба-приказ более не докучать Сыну Неба посольствами. С российскими послами, к слову будь сказано, возникали аналогичные проблемы. Живя за закрытыми дверями, цинские правители и их приближенные не знали западных реалий и не могли понять, что привычное для них может выглядеть крайне оскорбительным для «заморских варваров», которые по умолчанию считались вассалами Сына Неба. Когда заговорят пушки, императорам станет не до битья лбами в пол, но, как известно, будущее могут прозревать только мудрейшие из мудрых, к числу которых император Цзяцин, при всем нашем уважении к нему как к седьмому правителю цинской династии, не относился (недаром же семерка считается несчастливым числом)[104].

Впрочем, предпосылки для «опиумных войн» начали создаваться еще при Цзяцине по причине дисбаланса в торговле с западными державами, которая носила односторонний характер. Западные торговые компании вывозили из Цинской империи различные товары – чай, пряности, шелк, фарфор и др., – но почти ничего не ввозили, поскольку империя находилась на полном самообеспечении. Китай не нуждался в товарах из внешнего мира, и европейским торговцам приходилось расплачиваться за китайские товары серебром, что было не очень-то выгодно. Пытаясь увеличить прибыли, Британская Ост-Индская компания с конца XVIII века начала контрабандой ввозить в Китай из Индии опиум, который обходился британцам дешево, а сбывался за хорошую цену. В среднем ежегодно ввозилось около двухсот пятидесяти тонн опиума (!), и это несмотря на запрет, наложенный в 1796 году, на ввоз и употребление этого зелья императором Цзяцином. Мало того, что подданые массово приобщались к употреблению сильнодействующего наркотика, так еще и оскудел приток серебра, что привело к дефициту этого основного «денежного» металла. В 1816 году, когда страсти вокруг импорта опиума накалились до предела, Ост-Индская компания формально запретила своим служащим в Гуанчжоу заниматься торговлей опиумом, но на самом деле все осталось по-прежнему, только торговцы опиумом сменили личину, превратившись из служащих Ост-Индской компании в частных торговцев, над которыми руководство компании было не властно.

Своеобразной «визитной карточкой» императора Цзяцина было сочетание непродуманности решений с неспособностью обеспечивать их исполнение. Что толку в указах, которые не работают? А когда в 1817 году после издания очередного запрета на импорт опиума император потребовал от Ост-Индской компании права досмотра корабельных грузов, в устье реки Сицзян вошел британский военный корабль, сразу же отбивший у цинских чиновников охоту к инспекции грузов. Предпочтительнее договариваться, чем угрожать, а если уж дело доходит до угроз, то они не могут быть пустопорожними, как-то так.

Еще одной проблемой, порожденной «закрытием дверей», стал расцвет пиратства в Южно-Китайском и Восточно-Китайском морях. Рост пиратства был вызван прекращением строительства крупных кораблей, которые могли бы успешно бороться с судами пиратов, и ограничение торговли, способствовавшее прогрессу контрабанды – известно же, что то, что нельзя получить праведным путем, люди буду стараться получить неправедным. В восточной части провинции Гуандун в 1806 году пираты подняли восстание, с подавлением которого правительству пришлось изрядно повозиться. Примечательно, что пираты в большинстве своем были патриотично настроенными сторонниками династии Мин, несмотря на то что «режим наибольшего благоприятствования» им обеспечила династия Цин своей политикой «закрытых дверей». Пираты играли важную роль в импорте опиума, который они получали от своих иностранных партнеров в море, подальше от глаз императорских контролеров, и выгружали в укромных местах на побережье. Цинским торговцам опиум приносил такие прибыли, ради которых стоило рисковать жизнью. Впрочем, особого риска не было, поскольку чиновничество к тому времени разложилось настолько, что любое дело можно было уладить с помощью взятки. «Раньше недостойным приходилось долго искать единомышленников, теперь же они находятся сразу, а вот достойного не найти», – сокрушался в одном из своих писем знаменитый ученый Жуань Юань[105].

Был момент, когда жизнь императора Цзяцина и судьба всей династии Цин буквально повисли на волоске над пропастью. Это произошло 15 сентября 1813 года, когда повстанцы, возглавляемые Обществом Восьми Триграмм[106] (ответвлением Общества Белого Лотоса), напали на Запретный город. Повстанцы планировали убить императора, когда тот будет возвращаться с охоты, но были разгромлены, и, согласно легенде, ведущую роль в отражении нападения сыграл второй сын Цзяцина принц Мяньнин, будущий император Даогуан, открывший по повстанцам огонь из своего ружья.

Как мятежники могли проникнуть в хорошо охраняемую столицу и подобраться к воротам императорского дворца? Очень просто – с помощью влиятельных придворных евнухов, которым хорошо заплатили за предательство. Такие вот были нравы и такие порядки… Расчет делался на внезапность и на то, что император находился за пределами Запретного города, который в такие моменты охранялся без особой бдительности.

Но и это восстание удалось подавить в начале 1814 года, хотя кое-где сопротивление продолжалось дольше. Характерной опасностью тайных обществ была их способность уходить в подполье, чтобы избежать окончательного разгрома – пожар был потушен, но угли недовольства продолжали тлеть до следующей вспышки.

Главной проблемой Китая во все времена были демографические кризисы – освоение новых земель не успевало за ростом численности населения. Надо ли объяснять почему? Освоение земель – трудоемкий и дорогостоящий процесс, в особенности если речь идет о заливном рисоводстве. Мало что можно освоить в одиночку или небольшим коллективом. Правительству нужно было «работать на опережение» – составлять прогнозы и в соответствии с ними вести целенаправленное освоение земель, но этим никто не занимался до времен Китайской Народной Республики.

За период с 1770 по 1830 год население империи увеличилось практически вдвое – с двухсот десяти до четырехсот миллионов человек. Налоговые поступления в казну при этом значительно сократились, поскольку происходило массовое разорение крестьянских хозяйств, которым перестало хватать земли для прокорма. Разорившиеся крестьяне искали работу по найму, но мало кому удавалось ее найти, поэтому большинство становилось разбойниками или пиратами. Не надеясь на защиту правительства, богатые землевладельцы, и вообще все богачи, создавали собственные вооруженные отряды, а в деревнях организовывали ополчение из крестьян для защиты имущества и урожая. Мало кто понимал суть происходящего в самом начале, но то был распад государства на множество мелких осколков, претендовавших на самостоятельность. «Зачем нам платить налоги и выполнять распоряжения императорских чиновников, если правительство не в состоянии обеспечить нам защиту и спокойную жизнь? – думали люди. – Раз уж мы вынуждены тратиться на самозащиту, то императору мы ничего не должны!».

Хорошо отлаженный государственный аппарат в сочетании с разумной политикой способен решать практически любые задачи, но у императора Цзянлуна не было ни того ни другого. Взять хотя бы ситуацию с ввозом опиума. Если бы между Цин и Британией существовали нормальные торговые отношения, то Ост-Индской компании не пришлось бы делать ставку на опиум. Разумеется, в каком-то объеме контрабанда опиума имела бы место, но наличие флота, способного эффективно бороться с пиратами, и действенный контроль за происходившим в империи стали бы серьезным препятствием на пути контрабандистов…

Дефицит земли привел к интенсивной миграции ханьского населения в Маньчжурию. Частично миграция осуществлялась с разрешения правительства, которому просто некуда было деваться, а другая часть переселенцев действовала на свой страх и риск, пользуясь царившей на местах неразберихой. Так священная вотчина маньчжуров начала превращаться в окраинную ханьскую область. Во второй половине XIX века дойдет до того, что правительство начнет поощрять переселение китайцев в Маньчжурию, дабы воспрепятствовать её завоеванию Россией.

Контрабанда опиума снизила приток серебра в империю и увеличила его отток, который в тридцатых годах XIX века составлял около десяти миллионов лянов в год. Дефицит серебра привел к резкому увеличению его стоимости в перерасчете на «простонародные» медные деньги – в точности повторялась ситуация, возникшая два века назад в империи Мин по причине сокращения притока серебра из испанских колоний в Америке и снижения китайского экспорта. Расхлебывать эту «кашу» придется императору Даогуану, но «готовиться» она начала при его отце. Вот цифры: если в начале XIX века за серебряный лян давали тысячу медных цяней[107] (таков был установленный курс), то к 1840 году – уже тысячу семьсот.

Пожалуй, дальше рассказ о «прекрасном и радостном» правлении императора Цзяцина можно не продолжать – и так ясно, что менее чем за сто лет сильное государство, созданное стараниями императоров Канси и Юнчжэна, пришло в упадок. В первую очередь, по причине неразумного управления, ведь до эпохи революций пока еще было далеко.

У Цзяцина было четырнадцать жен: две императрицы, две императорские благородные супруги, четыре благородные супруги и шесть наложниц. Одна из императриц, известная под посмертным именем Сяошужуй, происходившая из знатного маньчжурского рода Хитара, родила императору сына Мяньнина, которому было суждено стать отцовским преемником. Всего же у Цзяцина было пять сыновей, старший из которых умер во младенчестве, так что второй сын Мяньнин считался старшим из братьев.

Историки невысокого мнения о императоре Цзяцине, а вот у искусствоведов он пользуется заслуженным уважением за то, что приказал составить каталоги богатых дворцовых коллекций, без которых бы наше представление о культуре цинской эпохи было бы не столь полным. Недаром же говорится, что совершенно никчемных людей не бывает. За эти каталоги, а также за вклад в поэзию (Цзяцин писал неплохие стихи), мы «натянем» ему оценку и выставим тридцать баллов по стобалльной шкале, большего этот прилежный правитель не заслуживает.

Обстоятельства смерти императора Цзяцина, скоропостижно скончавшегося 2 сентября 1820 года, незадолго до своего шестидесятилетия, позволяют заподозрить злой умысел. Император умер в своей летней резиденции в Чэндэ[108] после прогулки. Мнения историков разделились между отравлением и инсультом, который могла спровоцировать физическая активность в жаркий день (Цзяцин был тучным малоподвижным человеком). Сторонники версии с отравлением считают, что принц Мяньнин к тридцати восьми годам извелся в ожидании престола настолько, что решил ускорить уход отца к Желтым источникам.

Преемника Цзяцин не назначил и завещания не составил, поэтому вопрос о престолонаследии на момент смерти императора оставался открытым.

Семейный расклад был таким. У императора имелся один добродетельный сын Мяньнин, которого очень любил его дед, император Цяньлун, один непутевый сын Мянькай, сын Мяньсинь, считавшийся вероятным преемником отца, и Мяньюй, не имевший возможности бороться за престол, поскольку на момент смерти отца ему исполнилось шесть лет и при живых взрослых старших братьях и отсутствии мощной поддержки при дворе его шансы равнялись нулю.

Непутевому принцу Мянькаю, третьему сыну императора Цзяцина, было далеко до недоброй памяти принца Иньжэна, но тем не менее он считался проблемой императорской семьи. Основные трудности возникли уже в правление императора Даогуана, но можно предположить, что они случались и раньше, просто при жизни Цзяцина их предпочитали замалчивать. В 1823 году супруга принца, происходившая из рода Ниохуру, осмелилась войти в императорский дворец через центральный вход, а не через боковой, причем Мянькай пытался оправдать этот поступок, вместо того чтобы принести извинения правящему брату… У современного читателя такое «преступление» может вызвать усмешку – было бы из-за чего шум поднимать! Но надо знать реалии того времени и понимать важность традиций при императорском дворе. Представим такую ситуацию – рядовой сотрудник является без вызова и спроса в кабинет босса, берет его за шкирку и вышвыривает за дверь… Будет ли такой поступок считаться возмутительным? Конечно же да. Супруга принца Мянькая совершила нечто аналогичное – она посягнула на привилегию, доступную лишь императорам и императрицам, то есть, образно говоря, показала, что она здесь главная… За такое можно было и золотую веревку получить, кроме шуток. А сам Мянькай в 1827 году помог бежать одному провинившемуся придворному евнуху, что совершенно не вязалось со статусом императорского брата. Император Даогуан изначально относился к Мянькаю хорошо, давал ему высокие должности, поскольку видел в нем своего помощника, но после случая с евнухом на год отобрал у брата титул цин-вана и вообще охладел к нему. Совершал Мянькай и другие безрассудства, в которые нет необходимости углубляться, поскольку портрет его и так ясен.

Матерью принцев Мянькая и Мяньсиня была императрица Сяохэжуй, происходившая из рода Ниохуру. Она стала императрицей после смерти императрицы Сяошужуй, матери принца Мяньнина. Рано потерявший мать Мяньнин был приемным сыном императрицы Сяохэжуй, а приемный сын в китайской традиции все равно что родной. Это сказано к тому, что у императрицы Сяохэжуй не было стремления к ущемлению прав Мяньнина.

Что же касается принца Мяньсиня, которому на момент смерти отца шел шестнадцатый год, то он считался вероятным наследником престола, поскольку отец-император всячески выказывал ему свое расположение и держал при себе. Впрочем, есть упоминание о некоем секретном императорском указе, изданном в 1800 году, по которому якобы наследником престола утверждался Мяньнин, но, скорее всего, это упоминание было внесено позднее, по приказанию императора Даогуана. Китайские императоры уделяли большое внимание хроникам, «выправляя» их так, как требовалось, а представители цинской династии по этой части превзошли всех своих предшественников – чего только стоит одна литературная инквизиция!

Императрица Сяохэжуй пользовалась большим влиянием при дворе, недаром же говорится, что «если муж похож на слизня, то жене приходится быть Гуань Юем». После смерти мужа императрице пришлось выбирать ему преемника, и она остановила свой выбор на Мяньнине как на старшем, наиболее опытным и больше других приспособленном к правлению. Отклонение кандидатуры принца Мяньсиня могло быть связано с его слабым здоровьем, о котором матери полагалось быть хорошо осведомленной. Мяньсинь умер в сентябре 1828 года, в двадцатитрехлетнем возрасте, в то время как император Даогуан правил до февраля 1850 года.

К слову, одним из полезных новшеств императора Цяньлуна, которому посвящена седьмая глава нашего повествования, стало правило замены распространенных иероглифов в табуированных императорских именах. В частности, в имени принца Юнъяня широко распространенный иероглиф «юн» («永») был заменен на менее распространенный иероглиф «顒», а в имени Мяньнина иероглиф «мянь» («綿») заменили на похожий иероглиф «минь» («旻»), отчего имя «Мяньнин» сменилось на «Миньнин», что вносит некоторую путаницу, впрочем, небольшую, ибо для знающего нет неясного. Замена распространенных иероглифов на менее распространенные имела огромное значение, поскольку она избавляла от необходимости вносить многочисленные правки в тексты[109].

1820 год стал своего рода «критической точкой» династии Цин. Еще не все было потеряно, еще имелась возможность выправить положение и обеспечить династии долгие годы стабильного правления, но для этого следовало хорошенько постараться, тщательно продумывая свои действия, так, как продумывал их Чжугэ Лян. Но в династии Цин не нашлось даже трех «сапожников»[110], а удерживать ее от падения придется благородной даме из рода Нара[111], а не какому-нибудь представителю дома Айсингьоро.

Глава 9. Император Даогуан, старавшийся поступать правильно

Даже если бы первенец императора Цзяцина дожил бы до совершеннолетия, принц Мяньнин все равно бы пользовался приоритетом в праве наследования престола, поскольку он был рожден императрицей, а не наложницей. Император Цяньлун отличал Мяньнина среди прочих внуков. Широкую известность получила история о том, как во время охоты девятилетний Мяньнин смог подстрелить из лука оленя, что весьма порадовало его деда. И в самом деле – для девятилетнего ребенка это было большое достижение, позволявшее надеяться на то, что и в будущем ему будет сопутствовать столь же большая удача…

Увы, надеждам чаще суждено не сбываться, нежели сбываться. Тридцатилетнее правление Мяньнина, избравшего девиз Даогуан («Целеустремленное и сияющее»)[112], никакого сияния не имело, а по части целеустремленности вообще оставляло желать лучшего. Император старался поступать сообразным образом, но от этого не было пользы… Почему? Да потому что, во-первых, нужно было правильно оценивать ситуацию, а во-вторых, исходить в своих действиях из реальных условий, а не из собственных представлений. Бедой большинства китайских императоров была их оторванность от народа и насущных реалий – они жили в Запретном городе и составляли мнение о том, что творится вокруг, по докладам сановников, которые далеко не всегда были объективны. Пожалуй, первым правителем Китая, имевшим обыкновение получать неискаженную информацию о состоянии дел на местах, стал Председатель Мао, хорошо понимавший, что сила правителя, в первую очередь, заключается в информированности, а все остальное стоит на втором плане. Кто владеет реальной информацией, тот держит в своих руках нити судьбы.

С чем императору Даогуану определенно повезло, так это с событиями, происходившими во время его тридцатилетнего правления, – их было много, и они имели важное значение как для китайской истории, так и для цинской династии. В принципе, Даогуан имел возможность преломить судьбу империи Цин, направив ее в благоприятное русло, но он этого не сделал, и все, что было после, можно сравнить с балансированием на краю пропасти: можно долго удерживаться над бездной, но, в конце концов, падение неизбежно. Могильщиком Цинской империи принято считать Юань Шикая[113], первого президента Китайской Республики, но, если уж смотреть в корень, то на роль могильщика претендует император Даогуан, у которого была возможность выправить положение, но он ею не воспользовался. Да, разумеется, важное значение во все времена имели и продолжают иметь объективные условия, не зависящие от воли правителя, но в рамках абсолютной монархии воля правителя значит очень многое и подчас может перевесить все прочие факторы. Сознавая степень ответственности, которую судьбе было угодно возложить на его плечи, император Даогуан всегда старался поступать правильно, но далеко не всегда из этого выходил толк. В фольклоре каждого народа есть истории о глупце, совершающем правильные поступки не к месту, и у каждого народа умные правители чередуются с не очень умными. Если бы девизы правления давались бы императорам постфактум, по итогам их дел, то вместо «Целеустремленного и сияющего» Айсиньгьоро Мяньнин получил бы девиз «Внешняя катастрофа и внутренние потрясения».

Проблема разложения «знаменного» сословия со временем вылилась в отток маньчжуров на гражданскую службу, которая в Китае традиционно стояла выше военной. Вместо того, чтобы упражняться в верховой езде и стрельбе из лука, потомки доблестных воинов получали классическое конфуцианское образование и сдавали экзамены на получение ученых степеней…

«В стрельбе из лука? – удивятся сейчас особо внимательные читатели. – В 1820 году?». Да, в стрельбе из лука. Политика самоизоляции не располагала к наблюдению за достижениями прогресса, а войны с повстанцами, бирманцами или вьетнамцами велись на старинный манер – без использования огнестрельного оружия. Недаром же ружье принца Мяньнина сыграло важную роль в отражении нападения повстанцев на Запретный город… Вот тут бы императору задуматься и сделать правильные выводы, но, к сожалению, выводы были сделаны только после того, как война с британцами показала слабость цинской армии…

Но пока еще до войны было далеко. Что же касается оттока маньчжурских воинов на гражданскую службу, то император Даогуан пытался препятствовать этому, закрывая школы, в которых маньчжуры получали классическое образование, и запрещая им совершенствоваться в чем-то, помимо военных искусств. На самом же деле разумнее было бы поощрять поступление маньчжуров на гражданскую службу, поскольку «знаменные» войска, потерявшие более половины своих земельных владений, из опоры престола превратились в обузу для казны. Назрела необходимость военной реформы, но император ее не осознавал. Раздутый сверх всякой меры чиновный аппарат тоже нуждался в реформировании: нужно было не учреждать новые должности, а сокращать старые и оптимизировать работу чиновников, но этим никто не занимался. А казна тем временем наполнялась все хуже и хуже, потому что основные налогоплательщики – крестьяне – беднели и разорялись. Но вместо того чтобы сокращать расходы, правительство предпочитало вводить новые налоги и брать займы у банкиров из провинции Шаньси[114]. Возможно, что реформа государственного аппарата была не по силам Даогуану, но уж собственный двор он вполне мог бы сократить, однако же не делал этого, а напротив, все увеличивал и увеличивал придворный штат, который к середине XIX века насчитывал свыше тридцати тысяч человек (!). Для сравнения: император Шуньчжи обходился двумя тысячами придворных, и нельзя сказать, чтобы он при этом испытывал какие-то лишения или неудобства.

Показательным примером для характеристики правления императора Даогуана может служить история с подавлением восстания, вспыхнувшего в Кашгарии в 1820 году. В былые времена Кашгарией правили ходжи из суфийских[115] братств Исхакия и Афакия. После завоевания Кашгарии цинской армией ходжи и их сторонники эмигрировали в соседнее Кокандское ханство. В 1820 году Джангир-ходжа, внук последнего независимого правителя Кашгарии Бурхан-ал-Дин-ходжи, начал призывать мусульман к священной войне против империи Цин и попытался было взять Кашгар, но потерпел неудачу. Цинское правительство отправило в горы Нарынтау[116], где обосновался мятежник, отряд из пятисот солдат, который был разбит повстанцами. Вместо того чтобы отправить против Джангира-ходжи новый отряд, а заодно и попытаться найти агентов в стане мятежников, правительство предпочло бездействовать, делая вид, будто Джангир-ходжа не представляет опасности. То ли император Даогуан был с этим согласен, то ли он не владел ситуацией, но так или иначе в заслугу ему такое легкомыслие поставить нельзя. К весне 1826 года Джангиру-ходже удалось собрать крупное войско, численность которого, по приблизительным оценкам, составляла сто тысяч человек. С этим войском Джангир-ходжа пошел на Кашгар и легко захватил его. Успехи ходжи, который принял султанский титул, вдохновили к восстанию жителей соседних областей, и очень скоро заполыхал весь регион. Лишь в феврале следующего года сюда пришло семидесятитысячное цинское войско, вынудившее Джангира-ходжу отступить в горы, где его долго пытались схватить и в конечном итоге смогли сделать это с помощью предателя из его ближайшего окружения. Джангир-ходжу доставили в Пекин, где предали казни линчи. Но если бы его поимке было бы уделено должное внимание в 1826 году, то восстания можно было бы избежать.

Французский миссионер Эварист Регис Гюк приводит в своих мемуарах интересный рассказ о том, как император Даогуан захотел увидеть Джангира-ходжу и потребовал доставить его во дворец. Сановники испугались, что ходжа может рассказать императору об оплошностях, допущенных его слугами, но не исполнить повеления было невозможно. Втихаря отравить узника или же сымитировать самоповешение они тоже не могли, поскольку казни мятежников такого уровня придавалось очень важное значение. Пришлось дать ходже какое-то одурманивающее зелье, которое лишило его способности адекватно воспринимать реальность. Представ перед императором, ходжа не мог отвечать на вопросы, при этом вид его внушал отвращение, а на губах выступала пена.

Кокандский правитель Мухаммад Али-хан, оказавший военную поддержку мятежникам-единоверцам, был наказан традиционным цинским способом – торговля с Кокандом была сведена к минимуму, и при этом не учитывалось, что палка имеет два конца и от ограничения торговли в равной степени страдают обе стороны.

Одно за другим вспыхивали восстания на юге империи. Особо беспокойными выдались тридцатые годы XIX века, когда восстания слились в единую полосу. Причина была все той же – рост налогового бремени и чиновный произвол, иначе говоря, разумное правление могло бы избавить от этих потрясений. Но единственной мерой, направленной на успокоение народа, стал императорский указ о прощении недоимок, изданный в 1830 году. Большой пользы указ не принес. Во-первых, чиновники на местах зачастую игнорировали его, пытаясь содрать с населения как можно больше в личных интересах, а во-вторых, очень скоро крестьяне снова обрастали долгами. Опасность восстаний в Запретном городе понимали хорошо, причины, вызывающие восстания, не были ни для кого секретом, так же, как и недостатки государственного аппарата, но при всем том ничего не менялось. Впору было подумать, что император и его сановники вскоре ожидают конца света и потому не хотят ничего менять.

Многие историки считают, что в правление Даогуана вся полнота власти находилась в руках его фаворита маньчжура Мучжаны, который возвысился еще при императоре Юнъяне. Неизвестно, как именно разделялись полномочия между императором и фаворитом, но одно то, что Мучжана председательствовал в Большом совете, говорит само за себя. Долгое время Мучжану рассматривали как сторонника легализации торговли опиумом, но исследования последних лет, основанные на документах из Первого исторического архива КНР[117], показывают, что все сановники императора Даогуана были противниками торговли опиумом, наносившей империи огромный вред (это был тот случай, когда никакая прибыль не могла покрыть ущерба).

Там, где позволял климат, от Шаньси до Гуандуна, начали выращивать свой, китайский мак, который оказался более выгодной культурой, нежели рис или овощи. За период с 1822 по 1834 год император Даогуан издал пять грозных законодательных запретов, касавшихся употребления и продажи опиума, а также выращивания мака, но коррумпированным чиновникам от императорских указов была только польза – ссылаясь на новые запреты, они увеличивали размеры взяток, получаемых от наркоторговцев.

Потребление опиума приобрело массовый характер, став новой китайской традицией. Опиум курили даже в Запретном городе, буквально под носом у императора. В 1835 году жители империи потратили на покупку опиума более семидесяти двух миллионов лянов, что вдвое превышало собираемые за год налоги. Курильщики опиума, торговцы и коррумпированные чиновники образовали нечто вроде «государства в государстве», существовавшего по своим законам. Если кто-то из читателей сейчас задался вопросом, употребляли ли опиум доблестные «знаменные» воины, то конечно же употребляли, ибо они были ничем не хуже других.

Положение, казавшееся безнадежным, попытался изменить чиновник Линь Цзэсюй, назначенный в 1838 году наместником Хугуана (региона, включавшего в себя провинции Хубэй и Хунань). Сразу же по вступлении в должность Линь Цзэсюй развернул активную борьбу с употреблением опиума и опиумной торговлей, причем сумел организовать процесс так, что добился значительных успехов. В докладе, поданном на имя императора, Линь предупреждал Сына Неба о том, что скоро у него не останется солдат для защиты от врагов и серебра для выплаты жалованья. Доводы подействовали. В конце декабря 1838 года Линь получил еще две должности – императорского уполномоченного высшего ранга и командующего флотом провинции Гуандун. Под его командованием военные корабли, прежде служившие транспортом для контрабандных товаров, занялись тем, чем им изначально было положено заниматься, – борьбой с контрабандистами. Линь Цзэсюй мыслил масштабно, вплоть до обращения с посланиями к британской королеве Виктории. «Нам известно, что в вашей собственной стране опиум запрещен со всей строгостью и серьезностью, – писал королеве Линь, – и это служит доказательством того, что вам хорошо известен пагубный характер этого зелья и его опасность для людей. Но раз уж ваше правительство запрещает травить свой народ, оно не должно травить и народы других стран».

Принято считать, будто войны, получившие название «опиумных», велись за право беспрепятственной торговли опиумом на цинской территории. Так-то оно так, но не совсем. Британия хотела полностью открыть для себя весь китайский рынок и вести свободную торговлю с империей Цин. Иначе говоря, если бы не политика самоизоляции, то не было бы никаких «опиумных войн». Самодурство императора Цяньлуна больно «аукнулось» его внуку, который, к слову будь сказано, считал продолжение политики самоизоляции безусловно полезным делом. Помимо свободной торговли, британцам требовался торговый форпост у берегов Китая, но по своей воле император Даогуан не отдал бы «британским чертям» ни цуня[118] цинской земли.

Британцам был нужен только повод для развязывания войны, к которой они давно уже были готовы, но недалекий император Даогуан в упор не видел нависшей над ним опасности и не понимал вероятных рисков конфликта с одной из могущественнейших империй.

В марте 1839 года Линь Цзэсюй потребовал от британских и американских торговцев, находившихся в Гуанчжоу, сдачи всего имеющегося у них опиума. В ответ на отказ решительный Линь окружил фактории войсками и отозвал оттуда весь китайский обслуживающий персонал. Блокада вынудила торговцев сдать около двадцати тысяч ящиков и двух тысяч тюков опиума, который был уничтожен. Впредь право на ведение торговли в Гуанчжоу Линь Цзэсюй собирался предоставлять только тем иностранцам, которые дадут письменное обязательство не иметь дела с опиумом. Из этой затеи мог бы выйти толк, поскольку купцам выгоднее было отказаться от продажи опиума, чем полностью потерять право торговли с Китаем, потому британский суперинтендант Чарльз Эллиот, руководивший всей британо-китайской торговлей, попытался спровоцировать обострение конфликта, устроив осенью 1839 года ряд нападений британских кораблей на охранявшие побережье джонки[119]. Провокация не имела успеха. Линь Цзэсюй добился желаемого, резко сократив ввоз опиума при сохранении прочей внешней торговли, чему император Даогуан был весьма рад.

Победа над торговцами опиумом воодушевила императора и внушила ему ложное ощущение своего могущества. Недолго думая (впрочем, кажется, долго думать он вообще не был способен), император решил… запретить с декабря 1839 года любую торговлю с британскими и индийскими купцами. Таким образом, Даогуан решил «наказать» британцев, а заодно и преподать урок всем иностранным партнерам, чтобы те впредь не смели бы противиться распоряжениям китайских чиновников. Даогуана можно сравнить с простаком, который присел отдохнуть на бревно, лежащее на берегу реки, и вдруг оказался в пасти у аллигатора – гонения на британских торговцев в Лондоне сочли достаточным поводом для начала войны с Цинской империей…

Имея под рукой немногим менее миллиона солдат, император Даогуан мог думать, что ему не страшен британский лев – как только попробуют высадить десант на побережье, так сразу же будут сброшены в воду. Но британцы избрали беспроигрышную тактику, сочетавшую быстроту маневра с превосходством в вооружении. Сухопутные силы британцев действовали в зоне действия их корабельных орудий. Ставка была сделана на блокаду цинских портов и всего Императорского канала, соединявшего Хуанхэ и Янцзы. В августе 1840 года британские корабли подошли к фортам Дагу, расположенным в устье Хайхэ[120], откуда до Запретного города было рукой подать[121]. Испуганный император пошел на попятный и уполномочил высокопоставленного сановника Цишаня (монгола из рода Борджигин) вести переговоры с командиром британской эскадры адмиралом Джорджем Эллиотом, двоюродным братом Чарльза Эллиота.

В задачи Цишаня входило не только заключение перемирия, но и как можно более скорое удаление британских кораблей от Пекина, поэтому Цишань пообещал удовлетворить большинство требований адмирала Эллиота, при условии переноса переговоров в Гуанчжоу. Эллиот согласился, посчитав, что в пребывании эскадры близ столицы нет необходимости.

Британские требования были следующими – возмещение стоимости опиума, уничтоженного по приказу Линь Цзэсюя, погашение задолженности торговой компании «Гунхан» перед британцами, возмещение военных расходов, передача Британии одного или двух островов у цинского побережья и принесение извинений Чарльзу Эллиоту. В качестве жеста доброй воли, еще до возобновления переговоров в Гуанчжоу, Даогуан разрешил торговлю с британскими коммерсантами, снял все запреты, касавшиеся опиума, и отправил в отставку Линь Цзэсюя, которого выставили главным виновником войны с Британией. Новым наместником Хугуана был назначен Цишань…

Если кто-то из читателей сейчас подумал, что на этом война закончилась, то сильно ошибся. Да, война могла бы закончиться «малой кровью», но император Даогуан умел испортить дело. В декабре 1840 года, вскоре после возобновления переговорного процесса, император решил, что Сыну Неба незачем прогибаться перед «заморскими варварами». Он запретил Цишаню оплачивать уничтоженный опиум и отдавать британцам острова, а в доказательство серьезности своих намерений направил в Гуандун большую армию. «Дергать тигра за хвост может только бессмертный», – гласит старинная пословица. Даогуан не был бессмертным, появление британских кораблей вблизи от столицы ввергло его в страх, британцы уже успели показать свое многократное превосходство над цинской армией, но тем не менее император вообразил, будто у него есть шансы на победу… На первый взгляд, он поступал правильно, поскольку великие мужи древности учили сражаться до последнего и говорили, что победа приходит к стойким, но те же самые мужи учили хорошо обдумывать свои действия, а не парить в облаках самодовольства.

В ответ на вероломство, проявленное Даогуаном, британцы в январе 1841 года возобновили боевые действия, а Цишань на свой страх и риск подписал с Чарльзом Эллиотом конвенцию, согласно которой были удовлетворены все требования британцев, вплоть до передачи им острова Гонконг. Эта конвенция получила название Чуаньбийской по названию острова, у которого 3 ноября 1839 года состоялось морское сражение, положившее начало первой «опиумной войне». Этот остров, захваченный британцами, согласно конвенции, возвращался империи Цин. Позже, в Пекине, на суде Цишань сказал, что подписал конвенцию, вызвавшую сильный гнев императора Даогуана, под давлением обстоятельств только для того, чтобы выиграть время. Видимо, император счел оправдания Цишаня убедительными, поскольку вынесенный ему смертный приговор так и не был приведен в исполнение, а в 1842 году Цишань получил помилование и продолжил службу на высоких должностях.

В Лондоне конвенцию тоже встретили без энтузиазма. Министр иностранных дел лорд Пальмерстон нашел, что Чарльз Эллиот получил от Цин гораздо меньше того, что мог бы получить. В августе 1841 года к побережью провинции Фуцзянь прибыла новая эскадра под командованием генерала Генри Поттинджера, сменившего Эллиота на посту главы британской торговой миссии. Военные действия были продолжены. В октябре британцы, успешно действовавшие в провинции Чжэцзян, заняли города Чжэньхай и Нинбо, где переждали зиму. В марте 1842 года крупные цинские силы под командованием императорского племянника принца Ицзина попытались выбить британцев из Нинбо, но потерпели сокрушительную неудачу, которая окончательно убедила императора и его сановников в том, что противостоять британцам невозможно… Однако благоприятное время для переговоров было упущено – генерал Поттинджер не собирался договариваться, а хотел запугать противника настолько, чтобы тот безоговорочно принял бы поставленные ему условия. «Последним доводом» Поттинджера стала угроза штурма Нанкина, к которому британцы подошли в начале августа 1842 года. 29 августа на борту британского военного корабля «Корнуэллс» был подписан крайне унизительный для Цин мирный договор, получивший название Нанкинского. По нему Британии выплачивалась огромная контрибуция в пятнадцать миллионов серебряных лянов (что в пересчете составляло двадцать один миллион долларов)[122], включавшая в себя плату за опиум, уничтоженный Линь Цзэсюем, порты Гуанчжоу, Шанхай, Сямэнь, Фучжоу и Нинбо становились открытыми для британской торговли и поселения британцев, Гонконг переходил в вечное владение Британии, а корпорация «Гунхан» упразднялась – отныне британские коммерсанты могли торговать с кем им было угодно. Заодно предельный размер пошлин на импорт ограничивался пятью процентами от стоимости ввозимых товаров. Если раньше опиум тек в империю множеством ручейков, то теперь он полился полноводной рекой – стоило ли императору воевать ради этого?

Следом за британцами императорскому правительству навязали выгодные им договоры Соединенные Штаты и Франция. Деваться было некуда, приходилось проводить политику «умиротворения варваров», которая, по сути, означала полную «потерю лица» для императора и его сановников. Срединная империя, центр и основа мироздания, была вынуждена потакать «заморским дьяволам», беспрекословно исполняя их наглые требования… Британцы действовали по принципу «аппетит приходит во время еды» – в октябре 1843 года в городе Хумэне было подписано «Дополнительное соглашение о торговле в пяти портах», по которому подданные британской короны получали право экстерриториальности с нахождением под консульской юрисдикцией, а Британия приобретала «право наибольшего благоприятствования», согласно которому на нее автоматически распространялись все привилегии, предоставляемые другим иностранным государствам.

Рассуждения некоторых историков относительно того, что британские агенты пытались организовать замену императора Даогуана на более угодного кандидата, не имеют под собой почвы. Британцев полностью устраивал «битый» Даогуан, хорошо усвоивший преподанный ему урок повиновения. К тому же для успешной торговли нужно спокойствие, а насильственная смена императора может его нарушить. Так что конспирологические теории в данном случае абсолютно не к месту.

Войной, которую развязали британцы, воспользовался основатель и первый махараджа государства Джамму и Кашмир Гулаб Сингх, купивший Кашмирскую долину у Британской Ост-Индской компании. В мае 1841 года он вторгся в Западный Тибет. Тибет находился под цинским протекторатом, но британские интересы здесь тоже присутствовали. Война, в которой тибетцев поддержали цинские войска, шла с переменным успехом и рисковала затянуться надолго, но по ряду причин активность Гулаб Сингха оказалась невыгодной британцам и потому в августе 1842 года был подписан мирный договор, подтвердивший довоенный статус-кво. При желании Британия могла бы разжечь эту войну в крупный и продолжительный конфликт, весьма неприятный для империи Цин, но британцы и без этого легко добились победы.

Сохранению репутации императора в глазах подданных способствовало традиционное для Китая преподнесение поражения в виде победы. Подлинные обстоятельства происходившего были известны немногим, а большинство представляло происходящее следующим образом: «заморские варвары» собирались покорить Китай, но Сын Неба, обладающий Небесным мандатом, заставил их убраться восвояси. Разве это не победа? Однозначно – победа, и да живет император десять тысяч раз по десять тысяч лет![123] Но при этом в провинции Гуандун продолжалось стихийное сопротивление интервентам – партизанские отряды, сформированные из местных жителей, нападали на британцев, а в 1847–1849 годах прошло множество восстаний, вызванных усилившимся налоговым гнетом, – надо же было набирать средства на выплату контрибуции…

Разумеется, из поражения в первой «опиумной войне» не было извлечено никаких уроков, хотя необходимость реорганизации и переоснащения цинской армии была буквально «выписана в небе огненными иероглифами». Поражение в войне воспринималось не как итог отсталости, а как результат неблагоприятного стечения обстоятельств. Самонадеянный Линь Цзэсюй своими действиями спровоцировал конфликт с Британской империей, легкомысленный Цишань не смог заключить мир на выгодных императору условиях, а глупые императорские военачальники не смогли одержать победу над противником, несмотря на численный перевес… Если Небу будет угодно, то в следующий раз все может сложиться иначе. Цинское правительство надеялось на то, что в конечном итоге «варвары» будут умиротворены и жизнь вернется в привычное русло. О наивности императора Даогуана можно судить хотя бы по тому, что накануне войны он спрашивал у своих придворных, где именно находится Британия, насколько она велика и какими народами управляет… Комментарии здесь излишни.

От сознания собственного могущества очень трудно отказываться, даже в том случае, если жизнь настойчиво в этом разубеждает. Цинские императоры были потомками непобедимых маньчжуров, которым удалось сокрушить династию Мин и установить свою власть над всем Китаем и многими сопредельными областями… И вдруг «заморские варвары» начинают хозяйничать во владениях Сына Неба…

Можно сказать, что императору Даогуану повезло – он не дожил до второй «опиумной войны» и не пережил еще большего унижения. Даогуан умер 25 февраля 1850 года на шестьдесят восьмом году жизни в дворцовом комплексе Юаньминъюань[124], создание которого началось в 1707 году по приказу императора Канси, а завершилось при императоре Цяньлуне. На исходе второй «опиумной войны» этот дворец будет сожжен интервентами, которые таким образом в очередной раз подтвердят свою репутацию «заморских варваров».

Император Даогуан имел пятнадцать жен: четырех императриц, одну императорскую благородную супругу, троих благородных супруг, троих супруг и четырех наложниц. Жены родили императору девятерых сыновей, двое из которых умерли во младенчестве, а старший сын принц Ивэй, рожденный супругой Хэ из маньчжурского рода Хойфа Нара, скончался при жизни отца в возрасте двадцати трех лет при весьма неясных обстоятельствах – есть записи о том, что он был болен, но не понятно, чем именно, так что можно заподозрить и отравление, ведь принц считался вероятным наследником престола (однако не был назначен им официально).

В итоге император Даогуан назначил своим преемником четвертого сына Ичжу, рожденного в 1831 году благородной супругой Цюань из маньчжурского клана Ниохуру, которая в 1834 году была повышена до императрицы и вошла в историю как императрица Сяоцюаньчэн. Как принято считать, принц Ичжу выгодно отличался от своих братьев способностями и демонстрировал успехи в учебе, почему и был избран отцом в преемники. К слову будь сказано, принц Ивэй учиться не желал, никакими успехами не блистал, а однажды даже был наказан отцовской рукой за то, что пригрозил казнить своего учителя, когда станет императором. Единственным достоинством Ивэя была красивая внешность, впрочем, среди правителей династии Цин откровенно некрасивых не было, все имели приятную в той или иной степени внешность, к которой, к сожалению, далеко не всегда прилагался ум.

Что ж, пора подводить итоги и, как несложно догадаться, они будут крайне неутешительными. Никудышный император Даогуан, которого с полным на то правом можно назвать позором благородного дома Айсингьоро, получает пять баллов по стобалльной шкале – за то, что смог продолжить род, породив дееспособного наследника. Правда, из дома Айсингьоро больше не выйдет ни одного мало-мальски значимого правителя, а сама династия Цин падет спустя семьдесят два года после смерти Даогуана.

Но пока еще империя Цин выглядит могущественной, несмотря на поражение, нанесенное ей британцами. И если бы сейчас воскресли Чжугэ Лян с Гуань Юем… Стоп! Никаких «если»! У нас историческое повествование о династии Цин, а не продолжение романа «Троецарствие».

Глава 10. Император Сяньфэн – десятилетие неспокойного «процветания»

Образ жизни Айсингьоро Ичжу, избравшего для своего правления девиз Сяньфэн («Вселенское процветание»), почтительные историки характеризуют как «полный излишеств», а непочтительные прямо пишут о том, что преемник недалекого императора Даогуана имел выраженное пристрастие к алкоголю и опиуму, а также отличался распущенностью, которая была приложением к двум основным порокам. Да, вот такую иронию проявила судьба по отношению к императору Даогуану, пытавшемуся бороться с распространением опиума в империи: его сын, пристрастившийся к этому зелью с помощью дворцовых евнухов, выкуривал по нескольку трубок в день, а сколько именно – история умалчивает.

В пору тяжелых испытаний государство нуждается в сильных правителях, но Сяньфэн, пожалуй, был наихудшим из цинских императоров, как по способностям, так и с виду – родился он недоношенным, вид имел болезненный, да вдобавок ко всему хромал, потому что сломанная после падения с лошади нога срослась неудачно. Императора принято сравнивать с драконом, но придворные Сяньфэна добавляли к этому лестному сравнению слово «хромой», отчего оно сразу же приобретало уничижительный оттенок. Цинская империя тоже хромала, подобно своему повелителю, причем на обе ноги.

Имелись ли предпосылки к свержению императора Сяньфзна? О, еще какие… Спустя несколько месяцев после восхождения Сяньфэна на Драконовый престол[125], а именно летом 1850 года, на юге империи вспыхнуло восстание тайпинов, в ходе которого было создано независимое государство. А уж если повстанцы создают свое государство, то от этого недалеко и до смены династий… Восстание, которое правительству удалось подавить лишь спустя четырнадцать лет, окончательно подрубило могущество «несокрушимой» Цинской империи, а содействие в этом оказала вторая «опиумная война». Никакого «процветания» при императоре Сяньфэне не было и в помине. Исторически достоверным стал бы девиз, содержащий в себе иероглиф «до» («墮») – «упадок».

Начнем с восстания, поскольку оно вспыхнуло за шесть лет до второй «опиумной войны». Вдохновителем тайпинского восстания, начавшегося в провинции Гуанси, был сельский учитель Хун Сюцюань, создавший Общество поклонения Небесному Владыке, секту, имевшую некоторые черты политической организации. Смешав вместе христианство, буддизм и даосизм, Хун Сюцюань провозгласил идею всеобщего равенства и братства, воплощением которого стало создание Небесного государства великого благоденствия – «Тайпин тяньго», от названия которого и произошло название восстания. На первом месте в учении Хуна стояло христианство, а себя он объявил ни много ни мало младшим братом Иисуса Христа, посланным на грешную землю для создания царства справедливости и всеобщей гармонии. «Небесный правитель» противопоставлялся погрязшему в пороках императору Сяньфэну, который вдобавок ко всему был маньчжуром. Надо отметить, что маньчжурскую карту, в том или ином виде, разыгрывали практически все повстанцы, но на деле к середине XIX века цинская династия окончательно «китаизировалась», а сами маньчжуры утратили бо́льшую часть своего былого влияния. Но, как известно, «ошибки предков будут ставиться в укор семи поколениям»… Несмотря на все усилия, маньчжурским правителям так и не удалось стать своими для китайцев.

Вместе с китайцами в восстании с момента его начала приняли участие чжуаны[126], многие из которых были приверженцами христианства (принято считать, что свое синкретическое учение Хун Сюцюань создавал именно в расчете на поддержку чжуанов). Первым значительным успехом повстанцев стал захват Юнъани в конце августа 1851 года. Там создано правительство Небесного царства, ведущие роли в котором играли тянь-ван («небесный князь») Хун Сюцюань, дун-ван («восточный князь») Ян Сюцин, си-ван («западный князь») Сяо Чаогуй, нань-ван («южный князь») Фэн Юньшань, бэй-ван («северный князь») Вэй Чанхуэй и и-ван («князь-помощник») Ши Дакай. Классический роман «Речные заводи» посвящен описанию приключений повстанцев, обосновавшихся на горе Ляншаньбо во времена династии Сун, но многие его обстоятельства были схожи с восстанием тайпинов. О том, насколько серьезным было это восстание, можно судить хотя бы по тому, что в государстве тайпинов проживало более тридцати миллионов человек (!), а также по тому, что тайпинам едва не удалось захватить Пекин… Маньчжуров тайпины ненавидели, считали их угнетателями и безжалостно с ними расправлялись. Так, например, взяв Нанкин, они вырезали двадцать тысяч маньчжуров, попавших к ним в руки. В случае захвата тайпинами Пекина всем представителям дома Айсингьоро грозила смерть.

Непосредственно к императору Сяньфэну описываемые в этой главе политические события особого отношения не имели, поскольку дела правления он перепоручил сановникам империи, а сам проводил время в свое удовольствие. Оно и к лучшему, потому что никаких качеств, подобающих правителю, Сяньфэн не имел, вплоть до того, что не стеснялся проявлять малодушие перед сановниками – известно, что, узнав о взятии тайпинами Нанкина, император разрыдался прямо на совете. Сыну Неба положено в любых обстоятельствах хранить спокойствие, а если придется нарушить это правило, то лучше выказать гнев, нежели страх, ну а рыдать уместно только в одном случае – при известии о смерти отца. Но, как известно, судьбы правителей неотделимы от судеб государств, во главе которых они поставлены, так что продолжим наш рассказ.

Политика тайпинов крайне импонировала простому народу, вечно страдавшему от угнетения власть имущих. Всеобщее равенство, справедливость, упразднение сословных различий, раздел имущества богатых среди бедных… Недаром же Председатель Мао считал тайпинов героическими революционерами XIX века. Железная «революционная» дисциплина и поддержка народных масс сделали тайпинскую армию несокрушимой. Вдобавок тайпины активно перенимали у своих врагов все полезное, вплоть до производства оружия.

Но при всей своей замечательности тайпины все же потерпели поражение. Правда, это произошло уже при сыне и преемнике Сяньфэна императоре Тунчжи, но раз уж мы начали разговор о тайпинах в этой главе, то в ней же его и закончим, иначе выйдет не очень удобно.

Главной проблемой тайпинов стала междоусобная борьба в высших кругах руководства. Изначально восстанием руководил отец-основатель Хун Сюцюань, но довольно скоро он превратился в идейного вождя с титулом «Небесного императора», а реальная власть сосредоточилась в руках бывшего торговца из провинции Гуанси Ян Сюцина, которого Хун назначил главнокомандующим тайпинской армии и дал ему титул дун-вана. Среди «старых братьев» (так назывались те, кто стоял у истоков восстания) были выходцы из Гуанси и Гуандуна, между которыми существовали определенные противоречия. «Меж четырех морей все люди братья», но при этом уроженцы разных мест склонны к соперничеству между собой, и с этим ничего не поделать. К разногласиям между «старыми братьями» добавились разногласия между гуансийцами, делившимися на сторонников дун-вана Ян Сюцина и бэй-вана Вэй Чанхуэя. Вдобавок «старые братья-южане» враждовали с «новыми братьями», уроженцами центральных провинций… Лучше всего к тайпинской верхушке подходило определение «клубок змей», и эти «змеи» сами себя уничтожили.

В начале сентября 1856 года сторонники Вэй Чанхуэя перебили сторонников Ян Сюцина и почти всю родню Ши Дакая. Как принято считать, было убито более тридцати тысяч человек. Такое кровавое самоуправство вызвало недовольство среди тайпинов, и Хун Сюцюаню пришлось казнить Вэй Чанхуэя и его ближайшего помощника, бывшего рудокопа Цин Жигана. Руководящие полномочия перешли к Ши Дакаю, поскольку сам Хун Сюцюань больше тяготел к развлечениям, нежели к скучной рутине правления. Однако скоро Хун Сюцюаню стало ясно, что в лице Ши Дакая он получил второго Ян Сюцина. Хун Сюцюань отстранил Ши Дакая от власти, которая перешла к братьям Хуна и его доверенным людям, что привело к расколу в рядах тайпинов: Ши Дакай со стотысячной армией ушел из Нанкина в провинцию Цзянси, где стал вести себя как самостоятельный правитель. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, правительственные войска усилили натиск и в 1858 году смогли серьезно потеснить повстанцев, но окончательное подавление восстания пришлось отложить из-за начавшейся второй «опиумной войны», и этот вынужденный шаг оказался стратегически верным, поскольку в государстве тайпинов назревали серьезные проблемы. Главной из проблем стал общий упадок, вызванный продолжительными войнами, плохим руководством и недостатком средств. Второй проблемой стало поведение тайпинов, которые с течением времени и ростом недовольства их политикой все сильнее уподоблялись «нечеловеколюбивому» цинскому правительству. Третья проблема, которую, в принципе, можно было бы поставить на первое место, заключалась в той фанатической нетерпимости, которую Хун Сюцюань и его последователи проявляли по отношению к конфуцианству, буддизму и даосизму. Такое поведение не встречало понимания в народе, привыкшем к мирному сосуществованию разных религий. Китаец почитает предков согласно конфуцианской традиции, обращается за предсказаниями к даосам и с уважением относится к буддийским святыням. Система Сань цзяо[127] – основа китайской духовной жизни, недаром же говорится, что «внешне каждый китаец является последователем Конфуция, внутри же он мистик-даос, а на пороге смерти становится буддистом, надеющимся на будущую жизнь». В эту систему, как показывает жизнь, может гармонично вписаться и Иисус Христос, проповедовавший ценности, многие из которых близки китайскому менталитету, но нельзя именем Христа разрушать чужие алтари, это негуманно и несообразно. В свое время на тайпинов возлагали определенные надежды западные державы, но, когда стало ясно, что тайпинам не под силу сокрушить империю Цин, они из вероятных союзников превратились в досадную помеху, особенно с учетом того, что тайпины жестко преследовали употребление и распространение опиума. Короче говоря, все обстоятельства складывались против тайпинов и время играло против них. Вдобавок у правительства имелся надежный человек – сановник Цзэн Гофань, назначенный наместником области Лянцзян, включавшей провинции Цзянсу, Цзянси и Аньхой. Цзэну были предоставлены чрезвычайные полномочия для борьбы с повстанцами в его наместничестве, а также в провинции Чжэцзян, и он воспользовался этим полномочиями наилучшим образом, сокрушив Небесное государство великого благоденствия в июле 1864 года, когда правительственными войсками был взят Нанкин. Борьба с оставшимися тайпинскими отрядами затянулась до февраля 1866 года, но победный исход ее был предрешен.

Вернемся, однако, в правление императора Сяньфэна, обещавшего своим подданным Вселенское процветание. После восхождения императора на престол начался подбор девушек для его гарема. У знатных маньчжурских родов была привилегия, которая вместе с тем выглядела как повинность. Родители, имевшие девочек, были обязаны регистрировать их по достижении половой зрелости и не заключать никаких брачных соглашений до тех пор, пока их дочь не предстанет перед чиновниками, ответственными за набор кандидаток в императорский гарем. Наложницы попадали в гарем разными путями – кого-то преподносили в дар, на кого-то император случайно обращал внимание, но этот путь был основным.

Выбор предстояло делать самому Сыну Неба. На стадии предварительного отбора уполномоченные лица отбраковывали откровенно некрасивых девушек или тех, кто имел какой-нибудь телесный изъян. Согласно традиционным представлениям, никакие изъяны не могли компенсироваться красотой – если девушка едва заметно прихрамывала или была косноязычна, то ей путь в гарем был закрыт даже в том случае, если бы она превосходила красотой саму Си Ши[128].

Остановимся на отборе наложниц поподробнее, поскольку эта историческая деталь весьма интересна, а для императора Сяньфэна она имела особо важное значение, поскольку с обитательницами гарема он проводил гораздо больше времени, чем с сановниками.

Итак, в назначенный день повозки с кандидатками въезжали в Запретный город через северные ворота, называвшиеся Воротами Божественной силы. Эти ворота играли роль служебных. Южные Полуденные ворота были парадными, и женщинам через них проходить запрещалось. Исключение делалось только для императрицы в день свадебной церемонии.

Придворные евнухи вели девушек в большой зал и выстраивали в несколько рядов, между которыми оставалось достаточно места для прохода. В этот день кандидаткам дозволялось не приветствовать императора ритуальными поклонами коутоу, поскольку Сын Неба должен был видеть их в полный рост. Разумеется, для визуального увеличения роста использовались доступные женщинам ухищрения – высокая прическа, обувь на высокой платформе. Одежде полагалось быть скромной, дабы внешний блеск не отвлекал императора от разглядывания сути. Важное значение имели манеры, которые в конфуцианской традиции ценятся выше внешности. Чувства кандидатки могли выражать лишь взглядами и улыбками, но излишнее усердие проявлять не стоило, поскольку благородной девушке, желающей делить ложе с императором, полагалось быть скромной.

Если Сыну Неба было угодно обратить на девушку свое сиятельное внимание, то кандидатке предстояла проверка в гареме, которая представляла собой нечто вроде детальнейшего медицинского осмотра. Сохранила ли девственность? Нет ли каких-то болезней? Чиста ли кожа? И так далее… Затем устраивался обстоятельный экзамен по части манер и образованности, и те, кто проходил все этапы конкурса, удостаивались чести стать императорской наложницей. Новеньким обычно присваивался самый низший ранг, с которого начиналась их придворная карьера. Венцом карьеры был статус матери наследника престола.

Так вот, в июне 1852 года императору Сяньфэну было угодно обратить внимание на невысокую девушку из рода Нара, которая станет одной из величайших правительниц не только в китайской, но и во всей мировой истории. Только за это в конце нашей главы мы выставим ему тридцать баллов по нашей стобалльной шкале и, таким образом, непутевый сын превзойдет своего прилежного, но недалекого отца.

О девушке из рода Нара будет сказано в свое время (и немало), а пока что давайте перейдем к обстоятельствам, вызвавшим вторую «опиумную войну». Реальным правителем государства при императоре Сяньфэне был некий Сушунь из дома Айсингьоро, начавший карьеру со службы в императорской гвардии. Довольно скоро этот ловкий интриган смог занять должность руководителя Ведомства по делам Монголии и Тибета, а также ряд других высоких должностей. Сяньфэн «прислушивался к советам» дальнего родственника, иначе говоря, передал все бразды правления в его руки. Вскоре после смерти Сяньфэна Сушунь лишится своей умной головы, но до этого еще далеко…

Подобно многим не слишком умным цинским сановникам, Сушунь был преисполнен реваншистских настроений. Он решил показать «заморским варварам», кто является истинным хозяином на территории империи. С благословения высших инстанций (а то и по их прямому указанию) цинские чиновники начали чинить разные препятствия иностранным торговцам, нарушая обязательства, взятые на себя правительством в рамках подписанных ранее договоров. При попустительстве властей участились нападения на европейцев, которым недвусмысленно намекали на то, что им лучше убираться прочь… В сложившихся обстоятельствах Великобритания и другие державы потребовали от императорского правительства перезаключения договоров на более выгодных для них условиях, а также обеспечения соблюдения достигнутых договоренностей. Правительство отказалось удовлетворить эти требования, а Великобритания, бывшая главным иностранным игроком на китайской арене, не стала настаивать, поскольку в то время вела войну с Россией[129]. Цинский двор не следил за международной обстановкой и не делал положенных выводов, поэтому нежелание Британии обострять конфликт было истолковано как слабость, и притеснения, чинимые иностранным торговцам, усилились. Дошло до того, что в феврале 1856 года в заключении от пыток скончался французский миссионер Огюст Шапделен, которого арестовали в Гуанси по обвинению в обращении в католицизм родственника китайского чиновника и приговорили к смертной казни. Ранее заключенные договоры разрешали деятельность христианских миссионеров на территории Цинской империи, а кроме того, подданные французской короны пользовались правом экстерриториальности и судить их мог только французский консул. Другим веским поводом к объявлению войны стал захват в реке Чжуцзян судна «Эрроу», плывшего под британским флагом. Местные власти подозревали, что экипаж судна (к слову будь сказано, состоявший из китайцев) занимался контрабандной и пиратством. У британского консула в Кантоне Гарри Паркса этот инцидент вызвал возмущение, которое подогревалось оскорблением, нанесенным британскому флагу, который был спущен по распоряжению цинского чиновника. Под угрозой немедленного начала военных действий экипаж был освобожден, но извинений по поводу оскорбления флага британцы так и не дождались.

Скажем прямо: оба инцидента стали следствием неразумной политики цинских властей, направленной на обострение отношений с западными державами. Старинная пословица гласит, что умного сына не приходится наказывать дважды. Цинское правительство во главе с Сушунем так и напрашивалось на повторное наказание, и это притом что пока еще не была выплачена до конца контрибуция, наложенная на империю по итогам первой «опиумной войны». Если правительство надеялось, что ему удастся отказаться от выплаты контрибуции, то чем, интересно, подпитывались эти надежды? Предвосхищая вопросы, могущие возникнуть у читателей, нужно сказать, что цинская армия осталась точно такой же, какой и была в период первой «опиумной войны», нового вооружения в ней не появилось и тактику британцев никто из цинских военачальников не изучал.

В конце октября 1856 года британская эскадра под командованием контр-адмирала Майкла Сеймура начала обстреливать Кантон, и вскоре британцы захватили защищавшие город форты на реке Чжуцзян. Эта мера подавалась не как начало новой войны, а как стремление защитить европейские фактории в Кантоне, иначе говоря, у цинских властей пока что была возможность решить дело миром. Однако наместник Лянгуана Е Минчэнь, сделавший карьеру во многом благодаря твердости, проявляемой по отношению к иностранцам, пошел на обострение конфликта, пообещав выплачивать по тридцать фунтов за принесенную ему голову «британского дьявола». Премия превышала годовой заработок крестьянина или кули[130], поэтому европейцев начали истреблять с великим рвением…

В наше время к Е Минчэню относятся по-разному. Многие не осуждают его за развязывание второй «опиумной войны», а, напротив, считают героем, противостоящим британской экспансии. В Гуанчжоу ему поставили памятник… Что можно сказать по этому поводу? Противостоять чужеземной экспансии – долг каждого патриота, но о последствиях своих действий все же нужно задумываться. Можешь изгнать иностранных интервентов – действуй! Но если не можешь, то не обостряй отношения. «Война – это путь к выживанию или гибели, – учил великий стратег Сунь-цзы. – Все следует тщательно взвесить и обдумать».

Сеймур был вынужден просить помощи, и британское правительство направило в Китай пятитысячный корпус, а к британцам присоединились французы, желавшие отомстить за смерть несчастного Шапделена. Сил у британцев и французов было не очень-то много, поэтому ко взятию Кантона они готовились очень долго и тщательно – штурм состоялся только 29 декабря 1857 года после продолжительного обстрела города из корабельных орудий. Но крупный город был взят, что называется, «с наскоку» – за несколько часов.

Союзники рассчитывали, что взятие Кантона сподвигнет цинское правительство к переговорам и потому не стали развивать свой успех. Однако переговоров они не дождались – правительство проигнорировало последнюю возможность урегулирования конфликта. Итогом этого упрямства стало занятие союзниками Тяньцзиня в конце мая 1858 года. Тяньцзин был водными воротами Пекина, а основная масса продовольствия доставлялась в столицу по воде, так что Сушуню, действовавшему от имени императора Сяньфэна, пришлось начать переговоры с британцами и французами. Итогом переговоров стали Тяньцзиньские трактаты, подписанные с Британией, Францией, а также с Россией и Соединенными Штатами, которые непосредственно в конфликте не участвовали, но воспользовались удобным случаем для получения новых выгод. Империя Цин шла на очередные уступки, открывала для торговли с западными державами шесть новых портов, обязалась возместить противной стороне военные издержки и даже пообещала более не использовать для обозначения британских подданных иероглиф «И» («夷») – «варвар».

На сей раз цинское правительство сделало кое-какие выводы относительно того, как нужно противостоять «заморским дьяволам» (однако до реорганизации и переоснащения армии дело так и не дошло). В июне 1859 года, когда британский и французский представители плыли в Пекин для ратификации Тяньцзиньских трактатов, им было предложено высадиться в городе Бэйтане недалеко от впадения реки Байхэ в Желтое море, а далее следовать по суше. Однако на кораблях посланники чувствовали себя в безопасности, а на суше – нет, поэтому они обратились к британскому адмиралу Джеймсу Хоупу с просьбой о том, чтобы его эскадра проложила бы свободный путь до Пекина. Хоуп атаковал форты Дагу, закрывавшие устье Байхэ, но встретил ожесточенный отпор и был вынужден отступить в Шанхай.

Союзники тоже сделали кое-какие выводы, главным из которых была необходимость преподать императору и его правительству окончательный сокрушающий урок. Действие малыми силами уменьшало военные расходы, но внушало цинским военачальникам надежды на возможную победу над «заморскими варварами» при более благоприятных обстоятельствах. На сей раз Британия отправила в Китай двенадцатитысячный корпус под командованием генерала Джеймса Хоупа Гранта, а Франция – немногим более семи с половиной тысяч солдат, которыми командовал генерал Шарль Кузен-Монтабан. Оба генерала были опытными вояками, а Грант вдобавок участвовал в первой «опиумной войне» и хорошо знал местные реалии.

Не забываем, что фоном для второй «опиумной войны» служило восстание тайпинов, отвлекавшее на себя изрядные цинские силы. Это так, к слову. В подобной ситуации императору Сяньфэну и его окружению следовало проявлять особую осторожность, но император жил от одной трубки с опиумом до другой, а его высшие сановники не отличались мудростью и дальновидностью – недаром же говорится, что у царя черепах не будет в слугах драконов. К тому же на цинском небосводе взошла новая звезда – звезда военачальника Сэнгэринчена, который был потомком Хасара, младшего брата Чингисхана. Сэнгэринчен хорошо показал себя в войне с тайпинами и потому император и Сушунь поручили ему защиту Тяньцзиня, то есть – защиту столицы.

Однако блистательный военачальник, состоявший в родстве с великим Чингисханом, проиграл решающее сражение, состоявшееся 21 сентября 1860 года у моста Балицяо, который в то время находился на окраине Пекина и служил одними из городских «ворот». Императоры добирались сюда в паланкине, чтобы пересесть на судно или на лошадей.

В распоряжении союзников было десять тысяч солдат, а Сэнгэринчен располагал тридцатью тысячами «знаменной» конницы и примерно таким же количеством пеших воинов. Кроме того, были у Сэнгэринчена и пушки – как-никак он оборонял последний рубеж на подступах к императорским дворцам. Но это был как раз тот случай, когда исход битвы решили техническое превосходство и выучка. Статистика была позорной. Союзники потеряли убитыми пять человек, а Сэнгэринчен – не менее трех тысяч. Император бежал на северо-восток, в свою летнюю столицу Жэхэ, оставив для переговоров с противником своего младшего брата Исиня, известного как великий князь Гун.

7 октября 1860 года союзниками был захвачен дворцовый комплекс Юаньминъюан, который защищал только небольшой отряд стражников. Дворец был разграблен и сожжен, а его легкий захват показал, что цинская армия после расстрела у моста Балицяо деморализована и сопротивление оказывать не способна. Союзники вернулись к Пекину и потребовали впустить их в город, угрожая в противном случае обстрелом из орудий. 13 октября князь Гун сдал город.

Позор был невероятный – враг в столице, император бежал, его дворец сожжен… Но еще позорнее оказались конвенции, подписанные с Британией и Францией в конце октября. Цинское правительство обязывалось выплатить каждой из держав по восемь миллионов серебряных лянов контрибуции, открывало для иностранной торговли Тяньцзинь, передавало Британии южную часть Цзюлунского полуострова вдобавок к Гонконгу, допускало использование китайской рабочей силы во французских и британских колониях, а также разрешало западным миссионерам арендовать и приобретать земельные участки для строительства миссий. На этом охота «дергать заморских варваров за бороды» иссякла.

Считается, что кончине императора Сяньфэна, умершего в Чэндэ 22 августа 1861 года в возрасте тридцати лет, поспособствовал стресс, вызванный бегством из Пекина. Другой причиной смерти императора называют сильную жару. Но можно с уверенностью предположить, что Сяньфэна погубил его образ жизни.

За день до ухода к Желтым источникам Сяньфэн назначил преемником своего пятилетнего сына Цзайчуня. Всего у императора было двое сыновей, но младший, рожденный благородной супругой Вэнь из маньчжурского рода Сюй, умер во младенчестве. Матерью Цзайчуня была наложница из рода Нара, которую за рождение первенца император повысил до ранга благородной супруги.

Сяньфэн назначил при малолетнем сыне регентский совет из восьми сановников, в число которых вошел и Сушунь, а для того чтобы подстраховаться от узурпации власти, установил, что указы регентского совета вступают в силу после их одобрения благородной супругой И, матерью Цзайчуня, и императрицей Цыань. Это вкратце, а подробно об обстоятельствах, сложившихся вокруг юного Цзайчуня, вошедшего в историю как император Тунчжи, будет рассказано в следующей главе.

За выбор наложницы, ставшей матерью наследника престола, император Сяньфэн, как уже было сказано выше, получает тридцать баллов по стобалльной шкале.

До падения империи Цин на Драконовом престоле успеют посидеть еще трое императоров, но править империей почти все это время будет благородная супруга И, известная как вдовствующая императрица Цыси. Именно благодаря ей империя Цин сможет перейти из XIX в XX век.

«Но должны же быть у человека хоть какие-то достоинства?! – могут воскликнуть сейчас некоторые читатели. – Ну должно же его привлекать хоть что-то, кроме опиума и постельных утех!».

Император Сяньфэн интересовался искусствами, главным образом – оперой и театром, разделяя пристрастия большинства своих подданных. Уже упоминавшийся выше француз Эварист Регис Гюк писал в своих записках о путешествии в империю Цин: «Нет, наверное, на свете другого народа, так страстно увлеченного театральным искусством, как китайцы… поистине они – нация актеров. Прожив среди них определенное время, нельзя не удивляться тому, как европейцам вздумалось считать Китай огромной академией, населенной мудрецами и философами. Нет, Поднебесная гораздо больше похожа на огромную ярмарку, где… вы видите театральные сцены во всех кварталах городов, паяцев и комедиантов, которые беспрестанно развлекают зрителей… Театры существуют повсюду».

Сяньфэн сочинял музыку для опер, сам ставил представления и сам в них участвовал. Нанимать наставников для обучения актерскому мастерству император не мог – такое ему не подобало, но Сяньфэн нашел выход – нанимал актеров для обучения дворцовых евнухов, а сам наблюдал за процессом и повышал свой уровень. Из музыкальных инструментов император предпочитал барабан, который, как принято считать, нравится решительным людям, и флейту, инструмент для людей острого ума (но обоих этих качеств у Сяньфэна не было и в помине).