Дипендра

30

Когда ты очень хочешь, ты получаешь. Надо только решиться отдать что-то в обмен, надо только решить, чем пожертвовать и что вычесть из себя так, чтобы не остаться в минусе, не стать меньше нуля. А еще лучше затаиться и представить, что ты – это не ты, и что вычитается не из тебя, а из другого какого-то иллюзорного человека, чью роль ты только иногда играешь. Тогда можно вычесть гораздо больше, но тогда с одним условием – не признаваться.

Случай не заставил себя ждать. Через две недели я выздоровел и стал выходить на улицу. Однажды вечером мне позвонил приятель и предложил срочно помочь с компьютером «одному богатому». С усмешкой подумав почему-то о корне определения «богатый», я сразу же согласился. Что это было – стечение обстоятельств или моя обострившаяся вследствие болезни интуиция?

Богатый оказался психиатром. Я наладил ему модем и после этого мы немного разговорились. Объясняя принцип работы компьютера, я случайно упомянул словечко «бессознательное», и тут мой заказчик высокомерно усмехнулся.

– Бессознательное, – поправил меня он, – это не совсем то, что вы, наверное, имеете ввиду. Это не скрытая, так сказать, фабула работы прибора и не сюжет, а то, что под ними скрывается. Бессознательное это скорее стиль, – он сделал паузу, внимательно посмотрев на меня. – Например, ледяная невозмутимость, под которой, например, скрывается паранойя. А бессознательное компьютера – это человек с его потребностями власти. Поэтому он и изобрел этот аппарат.

– Вы интересуетесь психологией? – спросил я, слегка ошарашенный этой его неожиданной тирадой.

– Я занимаюсь психиатрией, – ответил он, внимательно взглядывая на меня.

Что-то словно бы вспыхнуло во мне. Так вот, кто может наконец помочь разрешить мне мои проблемы!.

– Вы врач? – спросил я, еле сдерживая дыхание.

– И да, и нет, – сказал он, однако как-то неохотно. – Мы, так сказать, слегка экспериментируем.

– В области психоанализа?

Он засмеялся.

– Нет, в области эриксонианского гипноза и нейролингвистического программирования.

– А это что?

Он помолчал.

– Долгий разговор, но если в двух словах, то… как бы это сказать… ну, методы изменения реальности с помощью слов.

– Разве можно изменить реальность с помощью слов?

– Мы постоянно это делаем, вступая друг с другом в коммуникацию. Так мы изменяем наши взаимоотношения, – он помедлил и засмеялся, – с людьми.

Я вздохнул, вспоминая Лизу.

– Чтобы изменить реальность, нужно нечто большее, чем просто слова, нужна энергия, – сказал я. – А где ее взять?

– Энергия, – ответил он, – это ваше притяжение к цели, сила желания, а коммуникация – способ ее достижения.

Я снова почувствовал, что этот человек может мне помочь, но решил так сразу не переключаться на свои проблемы, а для начала ему понравиться и, прежде всего, его в себе заинтересовать. Я опять заговорил о компьютерах, слегка покритиковал его «машину», кое-что посоветовал, намекнул, что не мешало бы сделать апгрейд (ловя себя на так неожиданно проявляющейся тайной симметрии, ведь на самом деле апгрейд надо было бы сделать моим мозгам, а не его машине).

Психиатр живо интересовался тем, что и как устроено в компьютере, вставляя иногда с усмешкой для сравнения какой-нибудь медицинский термин. Чтобы поддержать интеллектуальный уровень разговора, не уронить чести мундира (а прежде всего, конечно же понравиться своему доктору!), я, в свою очередь, иногда что-нибудь глубокомысленно цитировал из книжечки отца.

– А вы образованный человек, – похвалил меня под конец нашего разговора психиатр и неожиданно спросил:

– Вы, судя по всему, и сами пишете?

– Иногда кое-что пописываю, – смутился я, но с достоинством добавил:

– И даже кое-где кое-что опубликовал.

Слава богу, что я не сказал где и под каким псевдонимом.

Уже в прихожей, одеваясь, я предложил ему взяться за модернизацию его компьютера и он согласился, заплатив мне за уже выполненную работу сорок долларов, как и обещал по телефону.

Было уже поздно, когда я вышел на улицу. Я едва успевал на метро, но почему-то вместо того, чтобы поспешить, решил дойти до своего дома пешком. Мысль моя нуждалась в движении тела.

«Признаться, признаться, выложить, как на духу, выволочь на свет все свои маленькие и большие заморочки. Вывалить все свое дерьмо, чтобы он покопался, поколдовал, помудрил, чтобы… чтобы наконец из этой кучки удобрений (но почему я себя так низко ценил, в глубине души так высоко, а на поверхности так низко?!) выросло мое большое дерево, пусть кривое, но зато со своей фантастической кроной, пусть перекошенной, да, как та сосна, чтобы и я поднялся, пусть сложенный, как из мозаики, пусть ассиметричный, но властелин, да, блистательный властелин, чтобы она, Лиза, увидела…»

Так я и шел по ночной холодной заколдобленной своей столице, иногда поскальзываясь и нелепо взмахивая руками. Намерзло, снег заледенел, бугристый желтый, затоптанный ногами прохожих или возвышающийся по сторонам в получерных отвратительных сугробах, заледенелых, покрытых коричневатой, оттаявшей было и снова замороженной коркой, или в ноздреватых глыбах, отколотых ломами усатых дворников в оранжевых блузах, только и ждущих мятежа, или сбитых с крыш крючьями фашистов-верхолазов. Москва, заколдобленная моя столица в нарядном праздничном сюртуке, сверкающий центр с грязной обледенелой периферией, с бесконечной периферией из замерзшего дерьма, которое никогда почему-то не идет в счет. Было поздно, а может быть, рано. Может быть, это уже начиналась новая заря? Моя вторая заря… ха-ха! Тайная и мучительная работа второго рассвета. И я ее над собой совершу, теперь под руководством врача. Чтобы стать, наконец для этих Лиз не наковальней. А что, тот же Лимонов, там тоже свои быки и свои подстилки. Бог – это же, как научил меня Крис, прежде всего насилие. Стать, становиться, раз изначально не дано быть. А становиться – это всегда через насилие. А над собой или над другими – в принципе все равно. Стать наконец сильным и богатым… И помогать бедным! Ха-ха! Я откровенно расхохотался. Эк же тебя понесло, Вик. Да, ты хорошо знаешь, что такое справедливость, чудовище… Нет, все ради Лизы и только ради нее. Я же должен доказать ей Дипендру, я же должен доказать ей Непал.

Домой я добрался в три. На пол пути я все же взял машину, хотя почему-то думал, что дойду непременно пешком, через все эти торосы и глыбы, как заполярный военный летчик, сбитый над ледяной тайгой. Машина остановилась сама и посигналила. Машина взяла меня на борт, не я взял на борт машину. «Случай», – сказал я себе. Молчаливый грузин, чем-то похожий на Сталина, подвез меня домой на своей «тойоте» за полцены.

Через неделю после апгрейда, который я сделал ему с таким усердием, Лимбасов (такая оказалась фамилия у психиатра) внимательно выслушал мою исповедь. И про то, что у меня не ладилось с отцом, и про Клару. Я сказал, что, быть может, отец даже отдал меня Кларе нарочно, чтобы покрепче к себе привязать, чтобы и я стал, как он, ведь он же хотел, чтобы я был художником, иначе откуда же это мое увлечение фотографией. Я не стесняясь (а чего стесняться-то?) рассказал Лимбасову и про онанизм, и наконец, сбиваясь и глубоко вздыхая, про Лизу, добавил, что она – та женщина, которая может меня спасти, чтобы я не остался бы как отец, никчемным, спивающимся, слабым. «Найти себе какую-нибудь работу по душе и успешно продвигаться в социуме – в общем-то здоровый девиз», – сказал я.

Лимбасов долго и внимательно меня слушал, потом долго и многозначительно молчал, отражаясь в поверхности лакированного стола, как какое-то диковинное насекомое (у него в кабинете стоял большой балетный какой-то стол). И наконец он сказал:

– Начните с конца, Виктор. Танцуйте, как говорится, от цели. Помните, я говорил, что цель – это и есть энергия. Вы хотите получить Лизу? Вы хотите полететь с ней в Непал? Это ведь и есть ответ – вот, мол, какой я богатый и в какой сияющий круг я вписан, не правда ли?

Я помедлил и кивнул покорно:

– Да.

– А она, – властно продолжил он. – именно такая женщина, которой, как говорится, нужен принц. Хе-хе… Это старая песня, все это, увы, старо, как мир… Проблема в том, что вы, Виктор, не принц. Вы сын своего отца и своей матери и потому обусловлены своими наследственными способностями, воспитанием и, увы, должны с этим смириться. Но, – он вдруг приблизил ко мне свое лицо и сделал фантастически обнадеживающую паузу, – вы можете стать принцем или, точнее, сыграть его роль в личной истории Лизы, если… – он внимательно и неподвижно смотрел мне в глаза, приближая и приближая свое лицо, я почувствовал, как он словно бы надувает меня через мои зрачки каким-то газом, какой-то летучей смесью, превращая в воздушный шар. – Да, вот именно! – неожиданно рассмеялся он, резко отодвигаясь. – Если возьмете ее в Непал!

Зрачки его вдруг быстро задвигались, взгляд стал перебегать, словно бы касаясь то одного моего глаза, то другого. Теперь Лимбасов словно бы обмазывал и замуровывал все мое лицо – зрачки, поры, ноздри, рот, чтобы газ не смог просочиться обратно. Он словно бы трогал, как врач, внешне, разумеется, как врач, а не как почему-то привидившийся мне в эти промежутки между его репликами каббалистический, сам исполненнный из глины, Голем, оживляемый вкладываемыми в его рот записками. Мне стало как-то даже физиологически неприятно, как будто как врач, он-таки касался меня каким-то безличным и холодным инструментом, какой-то ушной палочкой или маленькими блестящими щипчиками. А может быть, мне было неприятно, что мое лицо меня выдает и что мои губы искривляются в неприязненной гримасе?

– А чего вам для этого не хватает? – продолжал тем временем он.

– Хм, – вздохнул я, пряча себя, свое лицо, и не в силах спрятаться, но он все же говорил со мной откровенно и я должен был так же и отвечать. – Билет до Катманду, туда и обратно – шестьсот сорок баксов. И это только билет.

– Значит, всего-то навсего баксов? – с усмешкой сказал Лимбасов, словно бы приближая к моему воздушному шарику иглу…

– Да, – ответил я, ловя себя вдруг на мысли, что ведь на самом-то деле «нет», а не «да», то есть на самом деле я должен прежде всего измениться, чтобы заработать эти деньги, а потом уже предстать перед Лизой измененным, да, деньги потом, деньги уже потом, как следствие, а не причина…

– А баксов-то этих у вас, конечно же, хе-хе, и нет, – тем временем злорадно улыбался Лимбасов, поджимая иголочкой.

– Угадали, – мрачно усмехнулся я.

– А всего-то пару тысяч, – продолжал ухмыляться он. – А знаете, сколько, между прочим, стоит работа психиатра? Распутывать такие узлы, как у вас… ну, если методом психоанализа, то дорогая, знаете ли, получится штука, и долгая. По пятьдесят долларов за сеанс, три раза в неделю, не менее года, итого, подсчитайте, у вас же есть, прошу прощения, мозги, семь тысяч двести этих самых баксов. Это я точно вам сообщаю как профессионал, – он вдруг чихнул. – Прошу прощения.

Он весело и внимательно посмотрел на меня:

– И в то же время вы можете решить все гораздо проще и приятнее, всего за две тысячи.

– Но где я их возьму? – не выдержал я.

Лимбасов молчал, но теперь он смотрел на меня как-то по-новому. И наконец сказал:

– А я вам их дам.

Я опешил.

– Вы? Мне? За что-о?

– Разумеется, не просто так, – сказал он, снова приближая свое посерьезневшее теперь лицо, зрачки его опять быстро забегали, он замолчал, мне стало страшно. – Как бы вам это сказать…Ну хорошо, в известном смысле я покупаю этот ваш невроз.

– Что вы имеете ввиду? – спросил я, снова ощущая, словно бы меня нанизывают на иглу.

– Ну, эту вашу личную историю с Кларой, с Лизой, с Дипендрой и, конечно, с отцом-семидесятником.

Я не знал, что ответить и молчал, я чувствовал себя в полном замешательстве.

– Да-да, – как-то неестественно засмеялся Лимбасов. – Если хотите, то в каком-то смысле я хочу сыграть роль бога в вашей истории. Хочу дать вам этот шанс, чтобы вы наконец избавились от своего… э-ээ… с позволения сказать психологического онанизма и вышли в реальную жизненную историю, но, – он откинулся на спинку кресла и нееестественное выражение лица его приняло вдруг естественный и жестокий оттенок, – я дам вам этот шанс с одним условием.

Он замолчал.

– С каким? – настороженно спросил я.

– Ну… э-ээ… я попрошу вас… зафиксировать эту вашу, с позволения сказать, историю болезни, на бумаге. И то, что вы мне уже рассказали, и то, что… м-мм… будет, когда вы попадете в Непал… Вашу встречу с принцем… Развитие отношений с Лизой.

– Но зачем? Вы, что, собираетесь это опубликовать?

– О нет, упаси бог, ни в коем случае, – небрежно махнул руками Лимбасов, и словно бы отделился от своего отражения в столе.

– Тогда зачем?

– Ну… скажем так, для научных целей. Вы, знаете ли, интересный тип. С вами интересно экспериментировать. Эти ваши, с позволения сказать, оппозиции… Запросы опять же. Кроме того, вы хорошо образованы и можете складно выражаться… Эти ваши спасительные цитаты… Нам было бы интересно переварить эти ваши записки.

Он глубокомысленно посмотрел в окно.

– Не скрою также, что мне интересно и то, что вы вскользь упомянули о своем отце. Эти его путешествия по разным религиозным тусовкам… Меня это, знаете, навело на странные размышления, – он откинулся в кресле. – Если раньше верующий изначально, исторически принадлежал к какой-то определенной конфессии, то теперь конфессия, так сказать, выбирается спонтанно. Все мировые религии и персонифицирующие их божества стали в сознании западного человека в общем-то равноправны, и это, конечно же, разрушительное последствие демократии. Но как-то так случается, что все же обращение к какому-то конкретному божеству коррелирует с удачным разрешением ситуации и таким образом происходит как бы спонтанное нарушение симметрии. Кто-то молится то Христу, то Будде, то Магомету и вдруг «обнаруживает», что ему помогает, например, именно Будда, а кто-то, перепробовав с десяток сект и имен, останавливается на Сатане, – он как-то странно замолчал, а потом, как ни в чем не бывало продолжил: – Нам, в общем-то все равно, в кого верить, важна лишь эта наша таинственная потребность. Это, как любовь, нестерпимое желание и случайность встречи.

Он посмотрел на меня и засмеялся:

– Короче, это все входит в сферу наших профессиональных интересов. Мы знаете ли, имеем дело с властью, – он выдержал многозначительную паузу. – И мы хотим, чтобы она научилась пользоваться некими… м-мм… трансцендентностями или, как минимум, иррациональностями.

Он замолчал. Я никак не мог взять в голову, к чему он клонит. Все эти его витиеватые заумные выражения. Я как чувствовал во всем этом что-то не то, что-то глубоко мне чуждое и даже отталкивающее. «Имеем дело с властью». Кто он, этот Лимбасов? Как-то это все было странно и я не знал, что сказать. Молчание мое затягивалось.

– Вы, что, дадите мне деньги, когда я что-то напишу? – спросил я.

– Да нет, не обязательно. Я готов дать вам аванс, скажем, триста долларов. А остальную сумму буду выдавать вам по пятьдесят долларов каждый день, для чего вам нужно будет всего навсего подъезжать ко мне в офис. А когда напишите, тогда и напишите, в смысле тогда и принесете.

– И все?

– Ну, да, – невозмутимо пожал плечами он. – Просто будете подъезжать, я вам буду давать, вы будете расписываться, что получаете, и все. Некое… м-мм… так сказать начало трансцендентности.

Я окончательно запутался. «Он, что, делает из меня идиота? Или и в самом деле считает, что я сумасшедший?» Я не выдержал, вдруг как-то вырвалось само:

– А офис, уж, не на Лубянке ли?

– Да нет, ну что вы, – как-то брезгливо рассмеялся он. – У меня своя консалтинговая фирма. Частное, понимаете ли, дело. Конторка небольшая в подвальчике.

Я молчал.

– Ну, Виктор, решайтесь. Месяц с небольшим и вы с Лизой в Непале.

Я молчал.

– Решайтесь, Вик!

Он почему-то назвал меня Виком.

– Решайтесь! – он опять как-то нервно засмеялся. – И вы тоже станете причастны к истории нашей страны, к сознательной ее, так сказать, части, которую бессознательно творим мы, Штирлицы исторического процесса, – он смеялся уже откровенно, довольный своей шутливо-торжественной тирадой. Что-то было в его смехе такое, от чего по спине у меня побежали мурашки.

Вдруг он неожиданно серьезно добавил:

– Подумайте вот над чем, Вик. Прикосновение к власти и в самом деле божественно.

Я молчал. Мне вдруг стало ясно, куда и к кому я попал. Имиджмейкерская конторка с богом Лимбасовым во главе! С богом Лимбасовым-Штирлицем… Блядь! Но что мне было делать? Лиза и Непал вдруг оказались так близко.

– Я не знаю, – тихо ответил я, глядя в пол.

– А хотите спросим ваше бессознательное? – сказал с нажимом Лимбасов. – Давайте, подвесим в трансе вашу руку и она сама нам скажет, чего же хочет та, глубинная и сокровенная часть вашей личности. Кстати, аванс в триста долларов я могу выдать вам прямо сейчас.

Я посмотрел на свою руку – лежащая лодочкой ладонь и линии, в которых будто бы отражена уготованная нам судьба. И я спросил себя и свою руку, а как иначе, Вик, а как иначе? Ты же видишь, как все устроено и что творится в этом подлом мире? И кто правит бал. Так веселее же. Все игра. Поставь на кон свою депрессию, продай этому Лимбасову свой невроз. К тому же от тебя пока ничего такого не требуют. И если мы все разделены на части, то пусть в эту игру сыграет хотя бы какая-то твоя часть. Ради целого. Которого, как сказал бы Крис, не существует. Я нервно рассмеялся, я не хотел спрашивать себя, что бы ответил сейчас этому Лимбасову Дипендра.

Вернувшись домой, я, не раздеваясь, бросился на кровать. На столе лежал недописанный текст для «Лимонки», что-то про топор и про священную ненависть к буржуа. В моей руке были зажаты три стодолларовые бумажки аванса. «In God We Trust». Да, я просто проститутка, подлая религиозная проститутка. Бог-Лимбасов, который просто купил мою психику за две тысячи долларов.

Каждый раз, когда я ехал теперь на метро к нему в офис, чтобы получить очередные пятьдесят баксов, просто поздороваться с ним за руку, получить, расписаться, доброжелательно улыбнуться и, попрощавшись, уйти (полное безумие!), я клялся себе, что это последний, последний. Я говорил себе: «Если я не хочу, значит, я не хочу». Я спрашивал себя: «Разве я не свободен?» И в доказательство самому себе выходил из вагона, пересекал платформу и садился на противоположный поезд. «К Лимонову! К Дугину! Освободиться, остаться, каким я есть, пусть никчемным, но зато свободным». Я проезжал остановку, две назад, в сторону Фрунзенской, где в переулке был бункер НБП с веселыми чернорубашечниками и с наглым дядькой их Лимоновым. Там все было мне близко, там было легко, но я вдруг словно бы физически ощущал рядом присутствие Лизы, как будто она была здесь же, рядом со мной, в этом вагоне, как будто она стояла за моей спиной. Я вздрагивал и оглядывался, она исчезала и… оставалась здесь, в этом же пространстве, ее присутствие было необратимо и она словно бы говорила мне: «Ты герой другого мифа, Вик, так ради чего ты меня бросаешь? Ради чего сейчас, когда осталось так немного?» Поезд в сторону Фрунзенской тормозил, поезд в сторону Фрунзенской останавливался. Двери вагона открывались и я выходил вслед за ней и снова пересаживался в другой поезд, отвозящий меня в другую сторону на станцию с мозаикой Лансере, где рядом с площадью трех вокзалов стоял незаметный приземистый дом, в глубине которого творил свои непонятные дела Лимбасов. «Ты герой другого мифа…» Но что за миф, в который я втягивался и посредством этого Лимбасова? Я не писал ему ничего, никаких записок, а он и не спрашивал, как будто забыл, зачем и по какой причине дает мне деньги. Он не знал ни номера моего телефона, ни адреса (тем более, что я жил, где попало, а приятель, который меня вывел на этого Лимбасова, был в общем-то случайный приятель и вряд ли смог бы помочь ему меня найти). Он даже не знал моей фамилии, я просто расписывался непонятным росчерком. Я мог бы исчезнуть и он не смог бы меня найти. Честно говоря, я так и собирался сделать. На хрен мне писать еще какие-то записки. Трансцендентные отношения, так трансцендентные. В самом деле, а почему бы не обмануть власть?

– Вы просто положите ему в бокал эту таблетку.

– Это будет после ужина с королем?

– Да.

– А Девиани?

– Король не хочет, чтобы он на ней женился.

– Но почему?

– Она никакая не принцесса и ее отец никакой не индийский раджа.

– Но чем это все закончится?

– Необъяснимый приступ ярости и бешенства. В покоях принца целая коллекция оружия. Он сорвет со стены штурмовую винтовку или возьмет в руки автомат «узи». Смотрите, вот она, эта таблетка. Вот оно, это голубоватое вещество насилия, которое хотел изобрести еще маркиз де Сад. Видите, как она блестит, как она почти светится и какой она совершенной формы. Совершенная форма насилия. Что может быть реальнее?

– Реальнее чего?

– Реальнее самой жизни.

– Вы правы.

– А еще лучше заговорить с принцем о любви, да, о любви, пока таблетка будет медленно растворяться в бокале, исчезая и претворяясь в священную форму ненависти к самому себе, к своему роду, потому что свобода – это свобода от рода прежде всего, от матери, от отца и в конце концов от самого себя. И еще спросите его, наследного принца, разве такая пустота не абсолютна? И потом, когда он поднимется и уйдет, и вы останетесь один в его покоях, инкрустированных под Тадж Махал изумрудом и яшмой, когда вы посмотрите в окно на внутренние сады дворца Наранхъянти, на подвесной мост, увитый рододендронами, где в свете полной Луны мелькнет его удаляющаяся спина…

– И неужели потом я все забуду?

– Да, мой друг, вы все-все забудете. И про принца, и про бога Вишну и про Непал.

– А кто вы, с кем я говорю?

– А это неважно, Вик, это неважно.

Я просыпался, отгоняя дурной сон, отгоняя нависшего над моим лицом призрачного Лимбасова. Но он почему-то не исчезал. Я протыкал пальцами лицо призрака, но призрак лишь призрачно хохотал. За окном занималась моя вторая заря. В письменном ящике стола копились доллары. Глядя на низкий потолок, я подумал, что уже могу их ей, Лизе, показать и даже дать потрогать. Ее длинные пальцы, как она будет их, эти доллары, пересчитывать, что я ее не обманул, ровно полторы тысячи, уже хватает на билеты, а через десять дней, когда будет ровно две, мы полетим в Непал. А пока давай купим шампанского. Я хочу все же познакомить тебя с отцом, он художник темный и злой, но зато талантливый. «Значит, ты с ним наконец помирился? И ты мне больше не будешь врать?» «А я тебе никогда и не врал…» Снова проснуться, проснуться еще раз, тот же сон, но теперь здесь, в этой непальской тюрьме, острый угол стены и внутренний двор. Гуркх сказал, что там, за стеной есть еще и другое скрытое пространство. Откуда доносятся сейчас эти удары, стук топоров и молотков, что это, уже сколачивают помост, поднимая и укрепляя плаху? В распор, да, папа, в распор, я же помню, что ты был против, когда мы снова остались с тобой один на один, когда я проводил Лизу и вернулся, а Нина уже спала, и мы сидели и допивали вдвоем пятую бутылку шампанского, за окном струилась легкая ночная Москва, как когда-то, как в те времена, когда все еще были так глупо счастливы, как герои другого мифа, и я зачем-то признался тебе, что через неделю мы улетаем с Лизой в Непал, и что я хочу сделать ей предложение. И ты помолчал и сказал:

– А ты уверен, Вик, что это та женщина?

А ты уверен, Вик, что это та жизнь, какую бы историю мы на себя не примеряли и кем бы мы не были рождены? Ты уверен, что действительно есть то, что ты называешь свободой и что это есть не просто идеал, который по определению не имеет отношения к действительности и выражается, увы, только словами? Что есть неназываемое нечто – не имидж и не очередной пиар? И что любая история – лишь повод для исчезновений? Но какой смысл говорить о тайнах, если мы по-прежнему в самом начале пути. Если мы все также инфантильны, несмотря на возраст в десятки тысяч лет. Любовь-поражение, любовь-победа, брачные договоры, разочарование, несовершенство, страдание, насилие, мастурбация, мистицизм… «Покупайте ботинки «Гриндерс» – обувь двадцать первого века. Ботинки «Гриндерс» учат идти по жизни легко! Развлекайтесь же, на дворе проект-развлечение. Не понимайте его примитивно. В примитивных удовольствиях лишь примитивный кайф. Ищите горчинки, не помешает и немного отчаяния, немного фрустрации, немного боли, да-да лишь капельку боли. В непромокаемых гриндерсах вскрывайте табу, присутствуйте при ритуале и достигайте оргазма, читайте роман и отправляйтесь на смертную казнь.

Итак, оставим до времени тайны и – да здравствует лимбасовская машина признаний, да здравствует лязгающая фабрика слов, глянец цветной модных обложек, вездесущий посылающий туда-сюда интернет, да здравствует чудесная образная машина, невинная и великая в своем бинарном разврате, раздевающая принцев, оскопляющая порнозвезд, разрушающая олигархов, обезглавливающая королей, премьеров и президентов, не щадящая порой даже детей, о великий и двуликий общественный механизм, нежно дрочащий по самые уши избранников и избранниц, даря укрупнение, надувание и блаженство, о маленькие серенькие коники и коняшки, о исполины, безусловно достойные и давно уже скрытно сияющие в темноте, подобно спресованным антрацитам, в веках по-шекспировски и по-македонски, по-разински и по-пугачевски, по-чаплински и по-штирлицевски, по, по, по… о получайте же плату признаний, ноосферную и носфератову, каждому свое, как написано на вратах. О великий общественный процессор, о компрессор, о нагнетатель, о раздуватель и выпускатель нематериальных, но вездесущих лингамо– и йони-, фаллосо– и вагинообразных объектов, медленно проплывающих в мозговых небесах священной общественности, и не ради бездумного наслаждения, а с целью сакральной оплодотворения нравственных идеалов, о великий и беспощадный трахатель, постулятор и доказатор, кто есть кто, а кто есть ху, а кто и просто ху, ху-ху-ху, не достойный даже «и краткого»! О великий ухмыляющийся Пиар, в маске ловкого и беззастенчивого проныры, в черных перчатках жестокого и безжалостного палача, торжественного манипулятора казни с последним и ослепительнейшим оргазмом, о вездесущий нюхач и шпион, о великий и тайный предатель, священный Иуда, ищущий своего Христа, подпольный властитель-махараджа, выкачивающий золото из коллективного бессознательного, добывающий миллиарды из жажды осуществлений, страхов за жизнь, из предрассудков о смерти, из заветной тоски и невинной агрессии, из тупости прирожденной и опьянения от успеха, невежества, гнева, жадности и надежды, робких и беспардонных попыток любви, из бессмысленности бытия и его великого скрытого смысла. Хей, князь мира сего, великий Пиар, властитель серого вещества, разнузданный и самозванный наследник спящего Бога, хей, Ваше Вашество, свистите же пока не проснулся Он Сам, свистите же во все свои дудки, во все свои дырки, фальсифицируйте на разный лад, симулякрствуйте, открывайте истину, скрывающую, что ее нет, обфигачивайте серое сало из телепушек, бейте бильбордом, секите зеппингом, крошите на мелкие части, в «Гриндерсах» мы все равно пойдем все дальше и дальше в наши интимнейшие места, где хранятся наши последние драгоценности!