Диспетчер

1

Вечером у директора была назначена репетиция. В сумерках он вышел в коридор на охоту. Новая жертва появилась, повиливая тазом, точно под юбкой у нее был руль.

– Зайди ко мне, Лиза.

Он запер обе двери – и свою, и секретарскую.

– Я хочу тебе спеть. Послушаешь?

Лиза пришла в смятенье, но преодолела себя. Села, как отличница, сложив на коленях руки, и приклеила к лицу ожиданье. В скорости перевоплощений ей мало равных.

Певец выложил ключи на подоконник и поглядел вниз. Машины разъехались, здание опустело, охрана не услышит. Он набрал воздуху.

Стало трудно, как на горном подъеме, к которому не готов, обморочное чувство счастья мучительно нарастало. Он выпустил на волю три строки, точно облегчился, и оглянулся на Лизу.

Там, где сидела она, плавал рассыпающийся на ветру одуванчик. В тишине она понемногу отвердевала, но выглядела все равно гнусно.

Какие-то лохмотья жалких розовых пятен, всклокоченные волосы и трясущиеся руки. И это женщина, притаскивающая прибыль в тысячи долларов! Эта расторопная, сообразительная интриганка…

Опять фиаско. Он отомкнул двери и молча выпустил птичку. Она ушла, не угодив начальству, с выражением испуганного любопытства.

А что было делать, если его голос хотел петь? Хотел выпростаться из темноты на свет, но не мог, как иногда не может родиться ребенок.

Голосу было не до шуток. Речь шла о существовании наяву, а не среди грез. Не как одинокого лермонтовского дуба в конце пути, а дуба реального, рождающего листья и желуди.

А вдруг это наказание? Но за что? Он и так пострадавший. Банально пострадавший, не тяжелей прочих. Прочие, однако же, не поют.

Раньше его желания были другими. От двадцати до тридцати он любил только женщин и делал это столько, сколько они позволяли, пока не проваливался в сон, заштрихованный под ночь, и лежал в глубокой тьме, когда все существует помимо тебя, а ты один подо всем.

Абсолютный покой, извлеченный из женского тела, был его главной добычей, пока рыженькая обезьянка не доказала, какой это пустяк по сравнению с желаньями женщины. “Бульонница, – причмокивала она шоколадными губами. – Шубка”.

Восьмилетнюю девочку и трехлетнего мальчика он довел до двери, за которой они исчезли и больше не появлялись. Она увезла в Германию его детей. На фотографиях, которые она спустя десять лет прислала, он никого не узнал: там были две бабы и хлюпик на лужайке. Все это она совершила ради шуб и бульонниц. Он бы многое отдал, чтобы эта история была трагичной. Но она пошла, как у какого-нибудь “эдички”.

Ты нянчишься со своей персоной, а уличный прохожий полагает, что он тебя где-то видел. Он тебя не видел, просто ты похож на тысячи. У вас общие желания, а собственные достигаются личными страданьями.

Женщины в шубах для него не существуют – тем и оригинален…

Он пошел домой, обдумывая завтрашний день. Утром из Франкфурта прилетает бывшая жена Оля – он ей понадобился, чтобы отыскать некоего господина Бондаренко, в фонд которого вложены немецкие деньги ее немецкого мужа. Олины замыслы всегда впечатляли, но теперь он ее не опасался – он же пел. На что-нибудь этот идиотский голос все равно сгодится.

Певец понял, что не хочет проводить вечер в одиночестве, и позвонил

Кириллу.

Некрасовский переулок, где стоял его дом, был тупиком с фонарем-вспышкой под занавес, но в середине являл собой сплошные фасады, магазины и ослепительно мертвые вывески. Дома, тополя с отрубленными руками, медленные, как в вальсе, люди, улица, раскрывающаяся, как складки аккордеона.

На углу он дождался своего зама. Лицо Кирилла перекашивало возбуждение. Они вместе повернули во двор и зашли в дом, постепенно превращавшийся в особняк зажиточной публики. Чугунная ограда и парапеты уже наличествовали, не хватало только львов у парадной.

Консьержка, поздоровавшись, стряхнула пепел “Беломора” в горшок с пальмой. Поясница у тетки была натуго перевязана шалью со вздыбившейся шерстью.

Они сели ужинать. Вино, разлитое по бокалам, отдавало сливой.

– Я украл у Людочки рукопись, – сообщил Кирилл, в волнении принимаясь за салат. – Твой звонок застал меня за кражей.

Он сходил в прихожую и вернулся с папкой, попахивающей валокордином, с желтыми от старости тесемками. Кирилла, с его элегантностью, эта папка компрометировала.

– Я спрятал очки между диванными подушками, она пошла их искать, а я перерыл стопку на столе. Три месяца визитов, чаепитий – и вот я вор!

Бежал, как Раскольников с топором, пальто придерживал. – Кирилл залпом опрокинул бокал. – Трясусь, как кот после порки. – Он улыбнулся. – Я это давно решил, с того дня, как она объявила, что садится за мемуары и у нее есть неопубликованные рукописи. Мой отец называл ее Люлей. Двадцать лет она была его любовницей, они жили какой-то проникновенной жизнью, отгородясь ото всех. Там есть его кабинет, лампа, стул с подушкой, он писал в ее доме. Нет чтобы тихо стариться в своем музее – ей понадобились мемуары! Публичность!

– Пусть пишет. Она человек его времени, – возразил певец.

– Она его закопает. Похоронит вместе со временем, а он заслуживает большего.

Кто это решает, хотелось бы знать, подумал певец. Бедное время умирает вместе со своими кумирами. Один поворот потока – и все поменялось. Кто те счастливцы, что остаются на берегу смотреть, как уносит других? Как их определяют?

– Я издам это. – Кирилл коснулся папки. – Здесь совсем другое. Люля сказала, это правда о тиранах и благодетелях.

Старо, думал певец. Кому теперь нужна правда? Лучше всего забыть прошлые времена с их механикой двуличия. Одной рукой писать оды, другой креститься. Оды хранить у жены, разоблачения – у любовницы.

Рассечь себя надвое и жить в двух местах с двумя разными женщинами.

На пороге квартиры менять шляпу и выражение лица. Одну целовать в щеку, другую хлопать по заднице. В одном доме носить халат, в другом

– тренировочный костюм. Может, это необходимо? Если не пить, не писать стихов, не изменять жене, жить в наглухо застегнутом мундире, то можно и запеть, как это случилось с ним.

Они пили вино и разговаривали. В отце Кирилла все больше проглядывал

Мартин Иден, моряк в седле. Кем был бы Мартин Иден здесь? Грузным человеком с простым лицом, знаменитым писателем с госпремией, дачей, гулкой квартирой и автомобилем. Насыщенное отчуждение между отцом и сыном не исчезло вместе со смертью, но переродилось в ревнивую страсть. Два года Кирилл отыскивал пропавшие рукописи, пока не обнаружил их у престарелой любовницы. Рукописи он выкрал не для того, чтобы иметь самому, а чтобы лишить ее. Он жаждал обладать отцом в одиночку. Его наследством стала горечь, превратившаяся в пепел, осевший в их тарелках. Они сжуют его вместе с едой. Сколько понадобится поколений, чтобы переварить и извергнуть разочарование?

Через сколько тел должен пройти опыт двойной жизни, чтобы их оставить?

– И тебе не жалко Люлю? – осторожно спросил певец.

– Нет, – признался Кирилл. – В ней нет жалконького. Желтая дама на каблуках с “Галуазом”. Щелкунчик. Ей нравилось быть подругой большого писателя. Она и сейчас молодец.

Они помолчали. Тень желтой Люли с “Галуазом”, повитав над столом, легко растаяла. Кирилл ненадолго задумался и процедил почти небрежно:

– Я хотел тебя попросить. Нужно продлить Розе больничный, а бухгалтерша – ни в какую.

Кирилл вспомнил о Розе, потому что подумал об отце и любви, догадался певец.

– Я не могу менять правила ради Розы.

– Она особенная. Надо иметь храбрость, чтобы жить с такой болезнью.

– У тебя все особенные: отец, Роза, а ты все служишь и служишь.

– Тебе, между прочим, тоже…

– У нас паритет.

– Какое там! – скривился Кирилл. – Сейчас из-за Розы я нарушаю твои правила, а ты о них напоминаешь.

Рабство, в котором находился Кирилл, певца поражало. Шемаханская царица Роза сменила приемного отца на нового заботливого папу. Певец и сам некогда служил дворецким, бросавшимся на первый зов. Он и теперь служит, хотя ему давно отказано от места. Влюбленный мужчина все-таки жалок. Женщина в этой роли выглядит приличней.

– Я не решаю там, где есть правила. Бухгалтер не оплатит больничный, а я не могу ее принуждать.

– Хочешь построить Розу? – усомнился Кирилл.

– Если честно, мне нет до нее дела. Меня интересуют обязательства перед ее отцом и дружба с тобой.

Вид у Кирилла был оторопевший. Оказывается, кто-то способен жить, не интересуясь его розой! Он замолчал. Остаток ужина был поглощен в упрямом молчании. Никто не хотел уступать.

– Завтра прилетает моя бывшая жена, – прервал паузу певец. -

Предстоит искать некоего господина Бондаренко. Еще бы знать, кто это, – вздохнул он, подумав о пустых хлопотах. С Олей были связаны только пустые хлопоты.

– Ты что, телевизор не смотришь? Его уже неделю ищут, – усмехнулся

Кирилл.

– И кто это?

– Уголовник из Гордумы.

Часы пробили одиннадцать, когда певец разлил последнее вино и, подойдя к пианино, произнес со всевозможной небрежностью:

– А сейчас я, пожалуй, спою.

Кирилл изменился в лице. Непреклонно помолчав, он произнес:

– Боюсь, что я не готов. Надо было предупредить. Извини.

Он твердо распрощался.

Понятно, что Кирилл отверг пенье из эстетства. Но как понять именинника Лучинкина? Розовощекий начальник сбыта сник, как несвежая фиалка, когда директор предложил спеть, и буркнул “обойдусь”. При этом по лицу его, как молния, проскочила паника, а ведь он из десантников.

Субботнее утро, серенькое и невзрачное, началось в аэропорту. Если бы кто-то подсматривал за их встречей, все выглядело бы мило.

Цветущая женщина, почтительный мужчина. Несоответствие певца позабавило. Оле удалось втянуть его в игру, и, подыгрывая, он чуть не привез ее в свою квартиру. Бывшую жену в новую квартиру, перепутав времена. Но чем веселей она щебетала, тем больше он грустил о прошлом. Едва избавившись от опасений, он печалился об утихнувших бурях, как лермонтовский парус.

Оля расселась в ресторанчике так, что прислуга немедленно схватила маленькую, тщеславную ее суть. Она позорила его, любому лакею с ними все было ясно.

– Ты живешь с кем-нибудь? С кем? Ну и чем она лучше меня?

Она сыпала вопросами, энергично расшвыривая салат, ответы ее не интересовали. Вытерла салфеткой рот, пригубила вино и скривилась.

Все оказалось проще и грубей, чем он ожидал. Переход из благородной печали в жалость его не устраивал. Когда проходит сильное чувство, тот, кто его внушил, виноват во всем: и в том, что жизнь твоя такова, какова есть, тоже. Слишком много значила Оля, и нельзя, чтобы она была обезьяной.

– Хочешь, – он заметил фортепьяно, задвинутое в угол, – я тебе спою?

На ее лице приключилась борьба. Можно и обдернуться. Когда-то она его отправила, надеясь, что гой вернется с охапкой денег, а тот ушел с концами. – “Не искушай…”, знаешь такой романс?

– По-твоему, это остроумно? – спросила она.

– Я брал уроки, учился…

– С целью?..

– Без цели.

– Ты шутишь, – убедилась она.

Певец встал и подошел к фортепьяно. Предупредил официанта, тот слушал его, а смотрел на Олю, но на ее лице застыла полная непричастность. Певец поднял крышку, взял пару аккордов и вдруг понял, что не сможет. Замок в горле. Он сделал усилие, перебрал клавиши, прочистил горло и запел. Стало слышно себя со стороны.

Деморализовавшись, он посмотрел на Олю. Она сидела с отвисшей губой и выражением полного ужаса. Официанты окаменели с одинаково алыми лицами, откуда-то бежал метрдотель.

– Что случилось? – нагло спросил певец.

– Покиньте ресторан, – потребовал мужчина в бабочке.

– Я не расплатился.

– Прошу вас. – Он подталкивал певца на выход. – Тут посуда и картины. Люди. Попрошу. Иначе придется прибегнуть… Нонна! – тонко выкрикнул он, заметив, что усилия бесполезны. – Звони Зурабу!

– Мы уже уходим. – Оля стояла возле певца с полосато-багровым лицом. – Это была шутка. – Она ловко сунула купюру господину в бабочке и подтолкнула певца в сторону гардероба, где охранник приводил в чувство старика швейцара.

– Козел, – процедил парень.

Певец согласился. Его пенье было оскорблением слуха, и он мстительно торжествовал.

Они отъехали, Оля поглядывала на него с брезгливым ужасом.

– Хочешь, зайдем? – он кивнул на бутик. – Я куплю тебе шубу.

– Ты опять?

– Я не пою в магазинах.

– Ну так исполнишь еще что-нибудь. Я отвыкла от неожиданностей. А какую шубу? Из щипаной норки?

– Любую.

– Нет. – Она решила не рисковать. – Лучше заплати за Анькин колледж.

– Хорошо.

– Стой, останови здесь. Да стой же. – Она опустила стекло и начала усиленно махать. – Меня ждут.

– Кто?

– Я с мужем. Он прилетел неделю назад. Ну, с мужем, Куртом, – втолковывала она, – который платит за Анькин колледж, понимаешь? И за Сашкину школу. Муж, понимаешь это слово?

– У тебя здесь муж? – поразился он. – А почему он тебя не встретил?

– Не понимаешь? Господи, ну какая же женщина согласилась с тобой жить? Хоть бы одним глазом посмотреть.

– Почему бы женщине не жить со мной?

– Это унизительно, раз. А два – ты ревешь, как помойный козел. Шуба не поможет, только звукоизоляция.

Оля внезапно зарыдала, нервно размазывая руками лицо, пока не превратила его в клоунскую маску.

– Ты это сделал мне назло, – объявила она и с размалеванным лицом ушла к мужу.

Его учительница пения права: искусство, волнуя чувства, развивает.

Сперва старуху тоже спазмировало от его пенья, но потом она нашла в нем какое-то удовольствие. В старой певичке присутствовало шутовство, которое отличает людей искусства от прочих смертных.

Довольно мерзкое свойство, кстати.

Певец думал, глядя в спину удалявшейся женщине. Из-за нее он стал богатым человеком, и его фрагментарные женщины – тоже из-за нее.

Спустя десять лет снова нужны были усилия, чтобы на нее не наброситься, даже если знаешь, что потом подвесят за яйца. Ее озабоченная здоровьем европейская подтянутость ему не мешала. Но вот насчет пенья она не права, пел он вовсе не назло. Пел он сам по себе. Автономно.

В понедельник, подъезжая к зданию фирмы, певец с удовлетворением отметил скопление транспорта. Тягучее ленивое лето заканчивалось, начинался сезон. Но на третьем этаже он обнаружил выстроившиеся в коридоре столы и технологов, вежливо огибавших свои рабочие места, вынесенные в ожидании ремонта.

С ним поздоровалась проплывшая мимо Роза. Певец оглянулся ей вслед, как делали все. Она всегда носила один и тот же черный свитер с малиновыми брюками, облегавшими, как кожа. Ягодицы вращались, как покрышки, это завораживало. Плавающая в коридоре Роза тоже была помехой производственному процессу, и певец приготовился прессинговать, но его опередила Лиза, сунув под нос документы:

– Вот то, что на входе, вот затраты на сырье и производство, а вот выход.

– Несопоставимо, – сделал он вывод.

– Вижу, – согласилась она.

– Иди считай.

– Я посчитала, потому и пришла. По затратам не хватает двенадцати изоляторов. Должны быть произведены, но их нет.

– Где они?

– Не произвели.

– Где отпущенная сумма?

– Проплачена через банк. Все утверждено и подписано. Вами, между прочим, – со значением добавила Лиза. – Я пришла уточнить, не напутано ли чего.

– Напутано! – рявкнул певец так, что Лиза вздрогнула. – Какое, твою мать, напутано! Двенадцать изоляторов – это на всякий случай шесть миллионов! Ищи их теперь. И заметь: технологи травятся в курилке, дым коромыслом, столы в коридоре. Зарплата идет, никто не работает.

Где проект и где оформительша? Лето закончилось, где ремонт?

– Сергей Палыч, – нахмурилась Лиза, – там очень тяжелые семейные обстоятельства. Дизайнер…

– Попрошу не употреблять нерусских слов, – разозлился директор. -

Я их не понимаю. Мерчендайзер – это что? Монгольское имя? Еврейская фамилия? Футбольный клуб?

В это время в кабинете неслышно возникла особа в плаще, туфлях с бантиками и заплаканными глазами. На лбу у нее, точно привинченная, ловко сидела черная шляпка. Она сдернула ее мушкетерским жестом.

Волосы, как пишут в романах, рассыпались по плечам. Волосы были ничего так, но певцу больше приглянулись бантики на туфлях.

Узнавание произошло мгновенно.

– Госпожа оформительша! Заглянули сюда поплакать? А плакать впору нам!

– Меня зовут Александра. Можно Саша. – Она махнула куда-то тонкой рукой. – Сильный ветер!

– Что это мы все о погоде, – желчно заметил директор. – Лиза, покажи девушке фронт работ.

Он остался сидеть в кабинете, разбираясь с документами. К банковским операциям на фирме имели прямое отношение он, Кирилл, главбух и

Лиза. Время от времени – начальники отделов. Все хорошо зарабатывали, двенадцать лет выбивались в люди, вместе прошли огонь и воду. Он простил их ошибки, принял на работу их тещ и племянников.

Его партнер, Рафик Салахов, восемь лет назад ушел, забрав свою долю, и уехал в Казань, где убили его старшего брата. Приняв дело брата,

Рафик женился на вдове и растил ее детей, потом привез свою приемную дочь, и певец взял Розу без вопросов, а Салахова оставил основным поставщиком сырья, хотя были варианты дешевле…

Он в десятый раз принялся перебирать злосчастную шестерку. Ну кто?

Бочонок Лучинкин? Не с его умом такое проворачивать. Профессорская дочка и профессорская жена Вера Петровна Гольдберг, дама, приятная во всех отношениях? Если бы деньги украла она, смеялись бы до икоты.

Гена Поспелов, турист и бард? Бессребреник Шмаков, весь в патентах?

Леша Мальгин, которому он подарил свой старый “БМВ”? Или все-таки Роза?

В полпервого он отправился обедать. Кафе было заполнено сотрудниками, только за его столом, рядом с Кириллом, пустовало место. Певец кивнул заму, и тот сообщил:

– Лиза мне все рассказала.

Официантка принесла приборы и тарелки с салатом. Певец, заметив, что у входа стоит оформительша и смотрит на пустующий стул, махнул ей и краем глаза поймал взгляд Розы, кривой, как ятаган. Но Роза по-другому не умела.

– Решили перекусить? – Певец скроил улыбку оформительше. -

Правильно, тут кормят бесплатно. А что, проект уже готов?

– Можно сделать стены разных оттенков? – спросила она.

– Здесь не шапито, – последовал ответ.

Принесли салат, и девушка принялась орудовать ножом и вилкой.

– Это, кстати, тебе. – Кирилл подвинул певцу папку. – Ты интересовался Бондаренко. Это его “Записки коллекционера”.

Саморазоблачение меценатствующего жулика. Там много имен и информации.

– Где взял?

– Он всем раздавал на какой-то выставке. Бондаренко, имей в виду, друг всех художников. Этакий Казанова с тягой к искусству. Жулик, в общем.

Кирилл вдруг усмехнулся, скосил глаза на оформительшу и произнес одними губами: “Опасно ест!”

То, что та выделывала вилкой, смотрелось волнующе. Вилка приплясывала, готовясь выскользнуть и запрыгать по столу, ударяясь серебряной спиной. Иногда задерживалась во рту, временно успокаиваясь. Нож пытался поправить дело, но безумное орудие вновь принималось выделывать па. Дело выглядело так, будто вилка с ножом публично занимались любовью. Александра поймала их взгляды и забеспокоилась. Похоже было на то, как если бы от ветра закачались деревья, зашумели листья и разом запел хор птиц. Отбросив назад волосы, она мгновенно все пресекла. Гам и трепет смолкли, она поглядела в упор:

– Я переученная левша.

Как будто это что-то объясняло. Было бы заманчиво завести роман с существом, внутри которого пылко шумит жизнь, подумал певец. Тогда запертое в ней перельется через край. Но это требует приручения, и в ход идут взгляды, случайные прикосновения, неуверенные руки и разброд настраиваемых перед увертюрой инструментов. Томительное предчувствие концерта… А времени на это нет.

Вечером, когда здание уже опустело, директор прошелся по коридору.

Только в пустом кабинете технологов горел свет. Он заглянул: за единственным столом что-то чертила оформительша. Вид у нее был довольно измученный.

– Если вы заканчиваете, могу подбросить до дома, – предложил он.

– Пожалуй, – устало согласилась Саша.

Она надела плащ и шляпку, но он остановился возле своего кабинета, покрутил ключи, о чем-то раздумывая, потом завел внутрь и усадил на диван. Отпустил секретаршу, тщательно запер все форточки, двери и объявил:

– Я сейчас спою.

– Что это значит – спою? – почему-то испугалась Саша.

Вместо ответа он отошел к окну, набрал побольше воздуху и издал один только долгий звук. Она не успела понять, что это было. Вскочила с дивана, упала обратно, опять вскочила. Это была не боль, а какой-то ужас. Точно ее резали пилой. Щеки покраснели, заколотило в голове.

Крикнув:

– Где туалет? – она бросилась дергать дверь, а выбравшись, долго обливала лицо холодной водой.

Он переступал у нее за спиной, время от времени с интересом заглядывая в глаза.

– Это шутки такие? – Из глаз ручьем лились слезы. – Здесь так шутят?

В голове гудело, звенело и тукало. Как сильно надо хотеть, чтобы тишина лопнула, чтобы в ответ услышать этот рев! И как он это делает?

– Кто вас надоумил петь? – сердито спросила она.

– Я не ожидал, что так выйдет, – соврал он, – просто хотел вам спеть… Я беру уроки пения. А что, нельзя? Пойдемте, я вас отвезу.

Они молча доехали до ее дома, у подъезда прямо ей под ноги метнулась крыса и, проблестев мокрой спиной, пропала. Накрапывал дождь.

Собственно, был уже сентябрь.

Часы с боем отзвонили полночь, Александра жгла бесполезный свет, от которого не было проку. Свет не помогал, не его это было дело, а сплошной и простой темноты она опасалась. Скрипело время, кожей она чувствовала, как оно передвигает старыми костями. Сын остался у мамы, и на Сашу опять напала тишина.

Певец, вырулив на проспект, вспомнил, как они с Рафиком ездили на охоту. Над озером сгустились тучи, засверкали молнии, а когда загремел гром, молодая девочка-сеттер, задрожав всем телом, рухнула на бок. Упала от страха, как оформительша.

Открыв дверь квартиры, он сразу поднял телефонную трубку. Звонила всхлипывающая Оля.

– Курт… Курт, – бормотала она.

В отсутствие Бондаренко обнаружилось, что вальфдорская школа для русских сирот хорошо оснащена железом и обучают там боевым искусствам. Немец постановил, что детей готовят убивать. Оля сама познакомила Курта с Бондаренко и теперь оказалась во всем виновата.

Потому что русская, а русские без башки. Муж завтра улетает, предоставив ей разбираться с последствиями… Возможно, доращивать их троих детей придется певцу.

– Я готов, – не раздумывая, перебил он. – Только не забудь: я теперь пою, и это серьезней, чем выглядит. Есть и еще одна проблема – с сегодняшнего дня я хочу одну женщину.

Оля наконец разрыдалась, а он положил трубку. Раньше она не была такой плаксой. Неведомый господин Бондаренко становился проблемой.

По словам Оли, он был молод, поразительно хорош собой и изъяснялся на кошмарном уральском диалекте.

Певец поискал в портфеле “Записки коллекционера”, спустился вниз, посмотрел в машине и, ничего не найдя, понял, что оставил папку на работе.

Назавтра он вспомнил о ней, когда увидел оформительшу. Саша, почти нежно попробовал он произнести имя. Она говорила, что ее зовут

Александрой.

Она протянула бумаги:

– Вы вчера забыли на столе. Ну, когда обедали… – Глаза у нее подозрительно бегали. – Я уже заканчиваю проект. Не могли бы вы рассчитаться сразу?

– Могли бы. Но после визы господина Лучинкина. А как насчет следующего кабинета? Для отдела сбыта?

– Почему бы и нет… – Она пожала плечами, но на него не смотрела.

Глядела на папку в его руке. Та ее занимала гораздо больше.

– Что? – спросил он, покрутив папку. – Вы прочитали?

– Да.

– И как?

– Я их всех знаю, – ответила она. – Всех, кто там упомянут.

И повернулась к нему спиной.