Диспетчер

7

Утром певцу позвонила Саша и спросила, есть ли у него в квартире железная дверь. Ей надо спрятать картины.

Певец, немного подумав, вынес из гардеробной одежду, чтобы комната была совсем пустой, и принялся развешивать те, что уже были. Семь ганшинских картин заняли одну стену. Он старался не глядеть на

“Птиц”, чтобы снова не захотелось петь.

На такси приехала Саша, и они занесли еще семь полотен. Их тоже развесили.

Саша уселась в кресло и цокнула языком:

– Все, мы богачи! Четырнадцать картин Ганшина. Слушай, а откуда у тебя швирикасовские?

– Я их купил для тебя.

– Для меня? – изумилась она.

– Ты же сама говорила, что хочешь эти картины… Они твои. С ними и живи.

Певец усмехнулся, а она беспокойно заерзала.

– Что значит “с ними и живи”?

То и значит, подумал он. Если она уверяет, что хочет картины ради их самих, пусть получит. Что дальше, интересно?

– Ты имеешь в виду здесь, в этой комнате, жить? – обеспокоилась она.

– Где хочешь. Просто тут безопасней.

Саша принялась в волнении грызть ногти, обдумывая.

– А что я буду делать?

– Что всегда делала, – ответил певец.

Непонятно, что она имеет в виду. Почему жизнь должна стать другой?

У тебя появились картины, которые ты хотела. Что еще надо? Но Саша принялась теребить волосы, потом дергать ногами, потом разнервничалась окончательно.

– Что мне их, караулить теперь?

– Зачем? Есть сигнализация. Можно еще одну дверь поставить.

Он сел рядом с ней в кресло.

– Не хочешь меня поблагодарить?

Саша отодвинулась. Может, он хочет заработать любовь? Или посадить ее в клетку? Некоторые заводят женщин, точно подбирают уличного щенка: чтобы чувствовать себя могущественней. В нем живут двое. С которым она разговаривает? Проще, конечно, если твой двойник разгуливает на свободе чужой невестой, чем сидит внутри. Как будто нельзя разбогатеть, не обзаведясь странностями…

– Научись быть признательной, советую, – сказал он. – Большего не требуется. Подумай, ты хочешь остаться или уехать?

Саша посмотрела с беспокойством. В ней начались колебания, борьба, прогулки ума туда-обратно.

– Хочу остаться, – наконец сказала она.

Певец удовлетворенно улыбнулся. Он наклонился, нажал педаль кресла, и спинка услужливо легла.

– Вот твоя кровать.

Он снова улыбнулся и вышел из комнаты. Саша встала и побрела за ним на кухню. Они тихо ужинали.

– Я хотел тебя спросить… – произнес певец. – Почему ушел твой муж?

– Я хотела того, чего он не мог.

Певец засмеялся, и Саша не поняла, что это значит. Может, он уверен в себе? Ему кажется, что нет ничего, чего бы он не мог? Это тупость такая? Хотя Лиза уверяла, что это совсем не так. Просто у директора другой ум.

– Что смешного? – спросила она.

– Женщины всегда так поступают. Если нет денег, они просят денег, если есть деньги, находят то, чего ты не можешь.

Еще нужно заслужить, чтобы женщине что-то стало от тебя нужно, сердито подумала Саша. Кругом полно таких, от которых не нужно ровным счетом ничего.

– И ты его больше не встречала? Я имею в виду – мужа?

– За год и семь месяцев один раз. Видела из трамвая. – Саша вздохнула. – На нем было такое пальто, какое мы не могли себе позволить… Денег, которые он присылал по почте, было достаточно. В общем, я поняла, что с ним все в порядке. И мы с ребенком ему не нужны. Да и никто не нужен.

Саша вдруг задумалась, отчего она никогда не искала Ганшина. Ей это просто не приходило в голову. Точно после землетрясения у нее отшибло память и она забыла, что у нее есть муж. На самом деле это была видимость, она помнила о нем каждый день. Но это была память о том, чего нельзя совершать. О том, что она плохая жена художника.

Она опустила голову и спрятала глаза. Похоже на горе, подумал певец.

Может быть, Саша, как и он, никогда не была любимой. Может быть, она даже не знает, как это выглядит. Может, ей вообще трудно это вынести? Быть нелюбимым проще, поэтому у большинства все однобоко.

Две трети однобоких. Он сам чуть не въехал в столб, когда Оля спросила, почему нельзя вернуть их прошлое. Запаниковал, что Оля его полюбит. Тогда снова наступит асимметрия, только в его пользу.

Поужинав, Саша вернулась в комнату с картинами.

Она разглядывала “Почту”.

Когда она была ганшинской невестой, он привез ее в маленький, игрушечно чистый город познакомить с мамой. “Саша, – сказал он крошечной женщине, – интересуется магазинами. Ну, хочет пройтись по магазинам”. Его мама все поняла и радостно смутилась. Саша тоже была смущена и, пообедав, пошла гулять по бюргерскому городку с фонарными столбами, блестевшими оранжевой краской. В нем по-прежнему жила ганшинская первая любовь. Сердце жгло гораздо сильней, чем мартовское солнце, слепившее глаза. Кожа казалась прохладной от жара внутри. Она так его любила, что хотела угадать среди встречных его девушку. Она должна была ее увидеть и увидела. Грациозная и темноволосая, в длинном пальто, она заполняла бланк на почте, а Саша смотрела с улицы через стекло. Она ходила за этой женщиной до тех пор, пока ее не увез автобус. Спустя несколько лет Ганшин показал ей настоящую. Та, которую она выбрала ему на почте, была лучше.

Саша встала и повесила на место “Почты” “Фонарь”.

Майский лез ей под юбку, когда она была на восьмом месяце. Они листали альбом, а напротив, сидя в кресле, спал Ганшин. Саше надоели дурацкие шутки, и она сказала:

– Алексей не спит. Он притворяется.

– Мне лучше знать, – возразил Майский.

– Я не сплю, – произнес Ганшин, не открывая глаз. – Я о вас думаю.

Это картинка. Мы сидим втроем за столом, а с улицы светит фонарь.

Надо забрать картины у Майского. Они словно подружки, которых бросил общий любовник. “Он хитрей, чем ты думаешь, – говорил ей Майский. -

Посмотри на себя, как ты изводишься. Я с ним всю жизнь ношусь, и что? Из-за „Диспетчера” я по лесу ночью гулял и с тех пор не люблю природу”.

Саша думала. Можно отвердеть, как янтарная смола, можно испариться, как жидкость, сгнить, как яблоко, растаять, как снег, иссохнуть, как лист. Много способов уничтожить живое. Но куда может пропасть талант? Куда утечь, во что превратиться? Ганшин состоит из картин, как из клеток. Пока он ходит, ест, курит, смотрит в окно, оно не может быть потеряно. Он не может не писать. Но что он пишет, что?

Почему только копии? И что значит “вернуть написанное”? Это как если бы пчелы вдруг решили не делать больше мед. Или стали сами им питаться…

В тот день, когда Ганшин ушел, она утром бегала на молочную кухню и в магазин. Когда вернулась, он стоял на коленях возле раскрытого чемодана, вминая туда свитер. Свитер пружинил, меринос с акрилом артачились, руки проваливались внутрь, как в тесто. Услышав шаги, он, не оглянувшись, произнес: “Я ухожу”. В этот момент Саша подумала не о нем, не о себе, она подумала о курице в сумке и что с ней теперь делать. И что вообще следует делать, если не гладить рубашки, не покупать творог и не видеть его картин. Она отдавала этому время жизни, а с его уходом часы остановились.

Певец лежал, глядя в потолок, и не мог понять, что она делает в пустой комнате с картинами, не издавая ни звука. Молится, что ли?

Конечно, язык ее ему не знаком, но он обязательно отвезет ее к морю, где вырос, и научит говорить по-своему. Это будет ни на что не похожий союз мужчины и женщины. Он услышал, как Саша пошла в душ, включила воду, что-то уронила, звякнула, потом вышла из ванной в его полотенце и халате.

– Что, я одна буду спать? – спросила она.

– Как скажешь. – Он приподнялся на локте и посмотрел. С розовыми щеками она выглядела прелестной девочкой.

– Я знаешь что хотела тебя спросить? Когда ты видел Ганшина, он был здоров? Как тебе показалось?

– Я уже говорил. Выглядел – точно умер при жизни. Бинты на запястьях. Оля сказала, что он резал себе вены.

Он взглянул на Сашу и понял, что последнего говорить не стоило.

Превращение, случившееся на его глазах, поразило. Так и заболеть можно, подумал он.

Утром певец выдал Саше запасные ключи от квартиры, и она отправилась искать Майского. Певец, провожая ее, спросил, здорова ли она.

Никогда Саша не была так здорова, как сейчас. И эта бесконечная яркая осень в помощь. Ганшин говорил, что есть разница, пишешь на натуре или в мастерской, с моделью или без. Картина впитывает воздух, тепло, запахи, они проникают туда через руки. Саша впитывала осень, прохладу, огненные краски и была счастлива и разумно-холодна, как никогда.

Майский был занят на радио, в галерее Саша забрала ганшинские полотна, заявив, что ей заказали сменить рамы. Женщина, отдавая картины, улыбнулась, дав понять, что узнала ее.

К вечеру певец обнаружил, что коллекция в гардеробной увеличилась.

Но зато Саша, узнав, что из Амстердама возвращается Бондаренко, сидела смертельно напуганная.

– Он оторвет мне голову, – сказала она. – И все отнимет.

– Не бойся, – попробовал успокоить ее певец. – У него рыло в пуху с немецким фондом, ему будет не до тебя. Моя бывшая жена встретит его прямо у трапа.

Когда вернулся Бондаренко, Саша исчезла вместе с картинами и ключами от его квартиры. Ни в этот день, ни на следующий она не позвонила.

Певец припер к стенке Лизу, и выяснилось, что Александра устроила матери скандал из-за испорченной картины и, забрав ребенка, ушла, хлопнув дверью.

Господин Бондаренко, обнаружив пропажу ганшинских полотен, поднял шум на весь город. Выглядел он как молодой цыган с кривым хищным носом, смерть девкам, отутюжен, как носовой платок джентльмена, а обижался, как семилетний. Страдал, угрожал и намекал на возмездие.

Сообщил, что оценил в Амстердаме часть своих картин и выяснил, какова их цена на европейском рынке. Цифры звучали патриотично.

У певца было полное ощущение, что он умер. Или потерял смысл существования.

Через неделю он спустился в метро.

Возле серой колонны в старой куртке он пел, положив на пол кепку.

Пел два часа, чувствуя, как отпускает боль. Точно шел полым, легким порожняком, готовым взлететь. Волосы взмокли и прилипли к голове. Он устал, вымотался и избавился от тоски. На него смотрел Кирилл, не подозревая, что певец тоже его видит. Нацепив кепку, он подошел к заму.

– Юродствуешь? – усмехнулся тот. – Знаешь, кто мне сказал? Лиза.

Всем уже известно. Всей фирме. Это из-за шести миллионов?

– По-твоему, девушка может плакать из-за утраченной любви, а я не могу петь из-за потерянных денег?

Кирилл пожал плечами и с твердостью безумца отчеканил:

– Роза добра и красива.

Пусть верит. Все, кроме отчаянной Розы, цепляются за свое, за себя, за знакомое, за прошедшее и давно прошедшее. Только бесстрашная воровка Роза, поправшая все, пересочиняет известные сказки.

Например, сказку про двух сестер, злую и добрую. Крадет их детское прошлое. Кирилл еще грезит. Выложит шесть миллионов, останется ни с чем, придет к нему, и все начнется сначала. Семьдесят процентов мирового рынка товаров составляют копии и подделки. Подделки и копии. То есть повторы. На сем стоим. Безумный художник прав, ничего нового не бывает.

Дома певец перерыл письменный стол и отыскал бумажку с адресом мебельной фабрики.

Над красно-кирпичным домом стояло дымное зарево, неподалеку в промзоне тушили огромный пожар, оттуда доносились щелчки и взрывы, летели обгоревшие клочья.

– Там наши склады, – сообщила кариатида, отперев ему дверь. – Все из-за сильного ветра. Какие огромные убытки!

– Мне бы господина Ганшина, – попросил певец.

– Он пропал, – ответила статуя. – Сбежал из больницы. Погодите. -

Женщина открыла шкаф. – Я не могу сосредоточиться, но мне кажется, что я видела его пальто. Да. Пальто появилось, а куртка исчезла. Он здесь был. Может быть, даже днем. Когда он ушел из больницы, вы говорите?

– Я ничего вам не говорил. Я первый раз слышу о больнице.

– Неделю назад это снова повторилось, – сказала женщина. – Я отвезла его в Каменку, там знакомый доктор. Сегодня утром Олег мне позвонил и сказал, что Алексей ушел. И… еще пожар. В общем…

– Дайте мне адрес больницы, – попросил певец.

Больница выглядела деревянной полуразвалившейся усадьбой позапрошлого века. Жил в ней, очевидно, небогатый помещик, и средств хватило лишь на тонкие каменные колонны у входа, возле которых прямо на деревянном крыльце полураздетое, подстриженное под горшок существо, сосредоточенно раскачиваясь, изучало подол серенького застиранного платья. Только тогда певец понял, что больница психиатрическая.

Он вошел внутрь и быстро закрыл нос платком. Проходившая мимо санитарка спросила:

– Вы к кому?

– Мне нужен главврач.

Они двинулись вдоль коридора, постучав, она открыла дверь.

Главврач сидел в кресле и с грохотом закатывал железный шарик в лунку зеленого поля. Певец помнил эту детскую игру. Поле, напоминавшее полукруглый железный поднос, долго валялось на шкафу, а шарики пропали. Молодой доктор любезно встал и круглым жестом отодвинул игру.

– Вы, вероятно, по поводу Алексея Ганшина. Зоя мне звонила, ну, Зоя…

Она подруга моей матери, мама всегда обижалась на ее черствость. Но это эмоциональная бедность. Зоя досконально исполняет обязательства.

Служебные, супружеские. Очень надежный человек, вдова директора фабрики. – Последнее доктор произнес с уважением. – Новый директор вначале задвинул ее в угол, потом вернул на прежнее место.- Градус уважения поднимался все выше. – Мы удивлялись ее привязанности к художнику, она все-таки человек дела, но потом я понял, что это компенсаторное. Она через него ощущает. Союз людей, которые не могут решить свои проблемы в одиночку.

Певец понял, что доктору не с кем поговорить. Монолог шел без пауз.

– В общем, мы его подлечили, суицидальное состояние сняли, и тут он вдруг исчез.

Доктор вытащил откуда-то из-под стола трость с набалдашником, щелкнул внизу, и сверху вырвалось огромное пламя. Он прикурил.

– Это зажигалка? – удивился певец.

– Как видите… Мы много с ним разговаривали. Помимо маниакально-депрессивного синдрома там, конечно, есть еще и фиксация. Много притворства, но, знаете, в сыне железнодорожника это неуклюже и слишком заметно. Иногда он признавался, что ему скучно с собой. Что он ненавидит даже собственное лицо, не говоря уж обо всем остальном. Даже держать кисть так, как он ее держит, опротивело.

Классичность манеры – то, что ставят ему в заслугу, – это дерьмо, гордыня посвященных. Цитаты из Рембрандта – знак бессилия. Что он создал канон и теперь этот канон теснит его. Ну и прочее… Почему-то он непременно хотел вернуть себе уже написанные картины. А пропал на другой день после приезда жены.

– Вы имеете в виду Зою?

– Да нет, почему Зою? Имею в виду его жену Александру. Хотите? – вдруг прервался доктор и, взяв из вазы яблоко, бросил его певцу.

Яблоко со стуком покатилось по полу, а доктор, взглянув на певца с профессиональным интересом, наклонился, забросил его обратно в вазу и продолжал как ни в чем не бывало: – Жена отняла картины у тех, кому он их раздарил или продал задешево, потому что действовала во спасение. Мне рассказывала Зоя, как она буквально вырвала у нее последнее полотно, твердя, что речь идет о жизни и смерти. Она, я имею в виду Александру, хотела забрать и то, что он написал здесь, но я не отдал. Хотите – покажу?

Они спустились на первый этаж, и доктор провел его в угловую комнату на первом этаже. За окном неумолимо лил дождь, палата пустовала, храня лишь слабый запах краски, а на стене сияло яркое южное лето, солнце, речка. Нелепый живописец в беретке и блузе на высоком берегу писал, склонившись к мольберту, всецело поглощенный своим занятием.

Дерево рядом было кривым, художник в наклоне повторял изгиб ствола.

– Отличная живопись.

– Таких у Зои полно, – заметил доктор.

Он вдруг насупился и принялся листать альбом, прихваченный из кабинета.

– Вот она. Это копия. Написана в 1926 году. Малоизвестный французский художник. На обороте картины француз сделал приписку.

Если перевести, будет приблизительно следующее: “Никогда не поступай, как я, никогда не поступай, как другие, никогда не поступай даже как Рафаэль”. Взгляните сюда, – доктор снял со стены и перевернул картину Ганшина, – та же надпись, слово в слово, по-французски. Можно было бы подумать, что у Алексея Александровича отличная память, если бы не отыскался этот альбом, припрятанный им.

– Так вы полагаете?..

– Сумасшедшие так не шутят. Это самоирония.

– Не вижу тут смешного.

– Издевка. Это его состояние, и, в общем, даже его картина за копию не сойдет, слишком много в ней автора. Мощный человек, на многое способный, мрачный авантюрист. Его власть распространяется не на всех, но тем, кто попал под его обаяние, трудно выпутаться.

Манипулировать, красть – он может все, но зачем? Это сделают другие.

Его жена выглядела психически неуравновешенной. Кто из них сильнее болен, еще вопрос. Он гораздо больше смахивал на симулянта, скрупулезно обдумывавшего каждый шаг. Она, наоборот, свято верила в то, что говорила, а несла она чушь. Посмотрите на эту красоту.

Он вынул из альбома карандашный набросок. Певец посмотрел и увидел

Сашино лицо.

– Это уже не шутка, – сказал доктор, – тут трагедия.

– Сколько вы за него хотите? – спросил певец.

– Сколько не жалко.

Певец выгреб из бумажника все наличные и сунул доктору. Тот, согнув пополам купюры, опустил их в карман халата и потянулся за тростью, поставленной в углу. Певец отшатнулся: из трости выскочил факел размером с олимпийский.

Покинув больницу, он действовал спокойно и методично. Заехал в мастерскую, купил рамку для наброска, дома приготовил ужин, налил вина, поставил Сашино лицо напротив и исполнил гимн одиночек “Выхожу один я на дорогу…”.

О какой свободе могло говорить это существо с лицом монахини, истово служившей одному, за которого она была готова обманывать, воровать, скитаться? Это настоящий плен. Как сказал доктор, трагедия.

Он не хотел отдавать ей картины, а отдал все до одной. Может быть, они с художником живут где-нибудь в провинциальном городке и она по утрам варит ему кофе? Оба отчаянно боролись, пусть победят. Странно, как легко она отняла себя у него, и грешник в нем смирился. Ее лучезарность невозможно присвоить или удержать, она не даст распоряжаться собой.

Он задумался о человеческих двойниках. Наверное, они созданы уже уставшим божеством в тот час, когда день клонится к вечеру и фантазия уступает место механической работе. Если б творец не уставал и все разнились, мир был бы непостижим и его главное изобретенье – сознанье – оказалось бы излишеством. Саша была его, была им, и, зная себя, он знал, что искать ее бессмысленно. Она вернется, потому что художник снова ее оставит. Или прогонит. Они с певцом опять будут вместе, но, собственно, он и теперь знал, что не один.

Ему припомнился таджик, что сидит в лавке между стеклянными дверьми магазина за вечно блестящими от воды киндзой, укропом, редисом и луком, и оттуда, как клочок земли, торчит черная макушка. От шагов покупателя он клонится еще ниже, готовый исчезнуть совсем, а может, быстро читает молитву и лишь потом встает с глазами, полными опасений. Рост у него неожиданно высокий, а на лице – застенчивость ребенка. Как будто ему стыдно представать перед миром. Вчера, повесив пакет с травой на безмен, он повернулся к свету, и стало видно, что левая щека изуродована розацеа. Вот и вся причина стыда, а певец видел в нем брата. Но в итоге он им и оказался.

Права на существованье не бесспорны, и люди – лишь случайное сочетанье, дети греха или радости, в сущности, все равно. Дети чувства или инстинкта. Им нужно зеркало, чтобы видеть, что они существуют, нужны копии и доказательства их бытия. Все, что подтверждает их законные права, кроме свидетельства о рождении. Он перестал удивляться господину Бондаренко, прячущему в подвале картины с птицами. Это единственное, что было у него надежного.

Кусок вечности, купленный за бесценок.

Посмотрев на часы, он понял, что опаздывает на концерт. С тех пор как пропал художник, все потекло по привычному руслу. Прилетел Курт

Вайман и забрал рыдающую Олю, с Бондаренко они поладили. Певец начал выступать на любительских концертах, а учительница ему аккомпанировала. Все вошло в обычную колею, а всего-то один живописец покинул город. Стало тихо, как в лесу, покинутом птицами.