Дитя Одина

ГЛАВА 13

Конец моего пребывания у Транда был отмечен боем жеребцов. Уже несколько месяцев все в округе только и ждали этого лошадиного поединка. И мы с Трандом отправились посмотреть на него. Для поединка выбрали место, которое ни один из жеребцов не считал своим. А чтобы их раззадорить, в загон возле голой площадки, на которой должны были биться кони, завели табунок кобыл. Само собой, собралась немалая толпа, и многие бились об заклад и делали ставки. Мы с Трандом подоспели, когда хозяева жеребцов уже стояли друг перед другом, удерживая животных за недоуздки. А жеребцы уже были в пене, пронзительно ржали, вырывались и становились на дыбы, желая броситься друг на друга. Кто-то из пришлых — он, надо полгать, поставил на этого жеребца — смело зашел сзади и тыкал коню в ятра короткой палкой, чтобы еще больше разъярить его, на что Транд заметил:

— Он не стал бы этого делать, когда бы владел знанием. Он может вызвать враждебность Локи, и это принесет ему несчастье.

Я не понял, говорит ли Транд об истории, в которой Локи превратился в кобылу, дабы соблазнить злобного великана в обличье огромного жеребца, или о комической сцене в Вальгалле, когда Локи потребовалось развеселить великаншу Скади. Локи разделся, привязал один конец веревки к бороде козла, а другой — ксвоимятрам, и эта парочка таскала друг друга взад-вперед по залу, и оба вопили во всю глотку, пока обычно угрюмая великанша не разразилась хохотом.

Толпа вдруг зашумела — жеребцов отпустили, они стремглав бросились друг на друга и схватились, оскалив зубы и фыркая от ярости. Гневное ржание сменилось бешеным ревом, они сталкивались, вставали на дыбы и бились копытами, или, изогнувшись и раскрыв пасти, пытались укусить друг друга в шею. Все глаза были устремлены на происходящее, и тут я почувствовал, как кто-то тихонько потянул меня за рукав, и, обернувшись, увидел скромно одетого, не знакомого мне человека. Он кивком головы позвал меня, и мы немного отошли от толпы, радостно задорящей жеребцов, вступивших в кровопролитный бой.

— Кари послал меня с вестью, — сказал незнакомец. — Он собирается на Оркнеи и договорился отплыть на судне, которое выходит из Эйрара через две недели, начиная с этого дня. Он говорит, что ты, если хочешь, можешь поехать с ним. Если ты и впрямь решишься на это путешествие, найди дорогу в Эйрар и спроси там корабль Кольбейна Черного. Это человек сам с Оркнеев, он старый друг Кари.

У меня не было вестей от Кари с того самого дня, когда он отказался на Альтинге от предложения годи помириться с поджигателями. Однако слухов доходило достаточно. Похоже, Кари сразу по окончании Альтинга приступил к самоличной смертоносной и кровавой мести. Он перехватил отряд поджигателей, когда те ехали верхами домой с Альтинга, и вызвал их на бой. Они приняли вызов, потому что у Кари был только один спутник, человек по имени Торгейр, а поджигателей было восьмеро. Но Кари и Торгейр бились так умело, что трое поджигателей полегли на месте, остальные же в страхе бежали. Вожак их, Флоси, вновь предложил окончить кровную месть и заплатить хорошую виру за сожжение Ньяля. Но Кари был непримирим. Он убедил своего соратника Торгейра принять это предложение, сказав, что тот напрямую не замешан в кровной мести, но что он, Кари, еще не отдал долг чести своим мертвым родичам.

Теперь Кари был вне закона, и каждый человек был против него, но он не хотел отказаться от задуманной мести. Движимый северным понятием чести, о котором я говорил ранее, он месяцами скрывался, живя либо на пустошах, либо у расположенных к нему людей. Он нашел еще одного товарища по оружию — то был Бьерн Белый, хозяин маленького хутора, и о нем даже подумать такого никто не мог, потому что все его знали как хвастуна, который много болтает да мало делает. На самом деле Бьерн слыл таким трусом, что даже его жена не думала, что у него хватит отваги ввязаться в драку. Но Кари, прирожденный вождь, вдохновил Бьерна на подвиги. Они вдвоем рыскали по Исландии, выслеживали поджигателей и бились с ними. И всякий раз союз Кари и Бьерна брал верх. Бьерн охранял Кари с тыла, пока этот умелый воитель сражался с поджигателями. Погибло уже пятнадцать из них, остальные же решили, что разумнее будет отправиться до срока в изгнание и покинуть Исландию, чем стать дичью для Кари. На исходе лета последний из поджигателей уплыл из Исландии в Норвегию, и большее о них ничего не слышали. Теперь, так я подумал, Кари тоже решил уйти в изгнание.

Я рассказал Транду о предложении Кари, как только мы вернулись на его хутор. Ответ моего наставника был тверд:

— Разумеется, ты должен отправиться с Кари, — сказал он. — Вас связывает обязательство. Кари не забыл обещания, данного тебе на Альтинге. Предложив довезти тебя до Оркнеев, он выполняет свое обещание. Ты, в свою очередь, должен признать благородство его духа, принять его предложение и поехать с ним.

Потом добавил, и его слова доказали, что все это время он понимал, что меня тревожит:

— Если и есть последнее назидание, которым я хотел бы напутствовать тебя в дорогу, то вот оно: будь всегда честен сам со всяким мужчиной и со всякой женщиной, коль выкажут они такую же веру в тебя, и тогда убедишься, что ты воистину не одинок.

Кольбейн Черный отплыл на юг из Эйрара в конце ноября. Для плавания время было позднее, но нам повезло с погодой, и все прошло без происшествий. По пути на Оркнейские острова Кари попросил сделать остановку на острове Красивом, который лежит между Оркнейскими и Шетландскими островами, поскольку хотел побывать у еще одного своего друга, Давида Белого, которого знал еще с тех дней, когда оба служили ярлу Сигурду Оркнейскому. И вот пока мы стояли на острове Красивом, некий рыбак привез весть о том, что поджигатели находятся по соседству, на Мейнланде, как называется главный из Оркнейских островов. Они отплыли из Исландии на две недели прежде нас, но нам погода благоприятствовала, их же встретил сильный шторм. Судно сбилось с курса, и в тумане его выбросило на скалы Мейнланда, так что корабельщикам только и удалось, что выбраться на берег. Это несчастье поставило Флоси и его спутников в трудное положение. Один из погибших при сожжении, Хельги, сын Ньяля, был прежде дружинником ярла Сигурда. А стало быть, коль скоро их схватят люди ярла, то ярл, скорее всего, покарает их смертью за убийство одного из присягнувших ему воинов. Поджигатели испугались и весь день скрывались в расщелинах скал, прикрываясь мхом и водорослями, пока Флоси не решил, что нет у них иного выбора, как только пересечь остров и добраться до большого двора Сигурда, предстать перед правителем Оркнеев и отдаться на его милость.

Едва они пришли, ярл Сигурд сразу же узнал, кто они такие. Весь север говорил о сожжении Ньяля. Ярл же был известен своим бешеным нравом и, как и боялись поджигатели, впал в ярость и поначалу велел схватить прибывших. Но Флоси отважно обратился к нему, признал свою вину в смерти Хельги, сына Ньяля, и согласно старому северному обычаю, предложил занять место Хельги в дружине ярла. Поворчал Сигурд, поворчал да и согласился. Поджигатели присягнули ярлу и теперь находились под его защитой.

Сигурд Храбрый, как все его называли, был язычником-норвежцем на старый лад и гордился этим. Воинственные люди всегда стекались к нему. Говорили, будто его любимые времена года — весна да осень, ибо при первых же признаках весны он спускал свои корабли на воду и приступал к набегам на соседей. Потом возвращался на лето домой, чтобы собрать урожай, а как только страда завершалась, тут же вновь выходил в море как викинг на поиски добычи. Всем известен был боевой стяг, на котором мать Сигурда, прославленная вельва, вышила знак Одина — черного ворона. Считалось, что всякая дружина, вступив битву под этим стягом, непременно победит. Однако, в согласье с причудливым нравом Одина, знаменосец дружины, выигравшей битву, обречен на гибель. Посему неудивительно, что только вернейшие из дружинников ярла Сигурда готовы были стать знаменосцами.

Мать ярла Сигурда, Эйтни, которая вышила стяг, и была той самой женщиной, подругой моей матери в те времена, когда в длинном доме на Берсее Торгунна любилась с моим отцом Лейвом Счастливчиком. По словам рыбака, принесшего нам вести о поджигателях, мать ярла была уже очень стара, но все еще весьма деятельна.

Кари решил, что явиться на Мейнланд ко двору Сигурда в праздник Йоль — в дни, когда все пируют, празднуют и кладут обеты — будет нам в самый раз. Сигурд живет по-прежнему и празднует на старый лад. Начинается день с того, что огромного кабана, посвященного плодовитости богини Фрейи, водят по обширным ярловым владеньям, чтобы всякий желающий мог коснуться щетины его и дать обет на весь грядущий год. Тем же вечером обетный кабан, уже зажаренный, подается на стол в великом пиршестве, на котором ярл со всей щедростью потчует своих дружинников и гостей, и мед и пиво льются рекой. Этот праздник Сигурд устраивает во славу Йольнира — вот еще одно имя Одина, — не мешая, однако, христианам сочетать языческий праздник Йоль с их собственным, коль скоро они, христиане, в свою очередь не станут вмешиваться в распорядок еды, питья, застольных сказаний и гуляний. И подумалось мне тогда, что, быть может, именно в эти дни, пятнадцать лет назад, я и был зачат.

Кораблю Кольбейна сопутствовал ветер, и он перенес нас через море между островом Красивым и Мейнландом меньше чем за десять часов. Кольбейн знал одно тихое место с песчаной отмелью, подходящее для высадки, и вот — он, Кари и я отправились на берег в челноке, на борту же остались сторожевые люди. Не менее получаса шли мы по покатым песчаным дюнам, пока не добрались до длинного дома ярла, но пришли еще засветлЪ, так что я еще успел разглядеть эти хоромы. Много слышал я о богатстве и могуществе ярла, равных коим нет в Исландии, и по правде сказать, был немало разочарован. Представлялся мне преогромный дворец с башнями и башенками и стены каменные. А увидел я все тот лее длинный дом, каковых насмотрелся в Винланде и в Исландии. И вся разница была только в том, что дом ярла Сигурда оказался много больше тех. Он был раза в три больше наибольшего из длинных домов, мною виденных, и наружные стены его толщиной были фута в четыре. В остальном же, от каменно-дерновых стен до деревянных опор и до крыши, поросшей травою, был он точно таким же, как то жилье, в котором прожил я всю свою жизнь. И внутри огромное здание оказалось таким же мрачным, дымным и плохо освещенным, как его меньшие родичи. Потому-то Кари, Кольбейн и я смогли замешаться в толпу гостей незамеченными и занять место неподалеку от входа. Оттуда мы могли видеть весь просторный зал и издали — главный очаг, где сидели Сигурд, его ближние и почетные гости. В полутемном зале, в тесной толпе гостей вряд ли кто-нибудь мог узнать Кари.

Не следовало бы забывать о чрезмерном чувстве чести Кари. Мы явились в промежутке между вождением обетного кабана и тем временем, когда его подадут на стол с яблоком в пасти. Промежуток этот длится часа три, а покуда гостей по обычаю развлекают жонглеры, акробаты и музыканты. И еще по обычаю хозяин Йольского пиршества вызывает почетных гостей сказывать в очередь о своих подвигах. Едва мы, трое, нашли себе местечко, как ярл Сигурд вызвал одного из поджигателей, высокого, нескладного человека по имени Гуннар, сын Ламби, чтобы тот рассказал в подробностях историю гибели Ньяля и о событиях, ей предшествовавших. Надо думать, ярл Сигурд полагал, что рассказ об этих известных и свежих еще событиях из уст одного из главных участников произведет впечатление на гостей.

Едва Гуннар, сын Ламби, заговорил, как стало ясно, что рассказчик выбран неудачно. Когда дело доходит до слов, исландцы бывают многоречивы, но Гуннар оказался особенно тяжеловесен. От его скрипучего голоса скребло в ушах, и он часто терял нить рассказа. А еще перекроил он историю так, чтобы вывести поджигателей в самом выгодном свете. По словам Гуннара выходило, будто сыновья

Ньяля сами накликали на себя такую участь и вполне заслужили смерти в собственном доме от огня и дыма. Когда Гуннар завершил рассказ, знатнейший из гостей Сигурда, богато одетый вождь с сияющей бородой, спросил, как семья Ньяля вела себя в свой последний час. Гуннар же небрежно отвечал, мол, они поначалу неплохо дрались, а потом начали кричать, молить о пощаде — так он сказал. Этого Кари уже не мог стерпеть. Я стоял рядом с ним и слышал его гневное сопение все то время, пока Гуннар продолжал свой ужасный рассказ. Но тут Кари испустил яростный крик, выскочил из нашей тесной кучки и бросился на середину зала. Как и все, я стоял столбом, пока Кари, перепрыгивая через вытянутые ноги сидевших на боковых скамьях, не поравнялся с Гуннаром, сыном Ламби, который, садясь, только и успел обернуться на шум. Все были столь поражены, что никто и двинуться не успел. В руке Кари был его славный меч Ногорез. Одним махом Кари отрубил голову Гуннару, сыну Ламби.

Первым опомнился Сигурд, старый воин.

— Схватить этого человека! — крикнул он, указав на Кари, стоявшего перед толпой (у ног его расползалась лужа гуннаровой крови). Послышался ропот, и вновь настало неловкое молчание. Никто не двинулся с места. На пирах принято оставлять оружие снаружи для обережения от пьяных драк, которые могут завершиться кроволитием. Кари удалось пронести Ногорез в зал только потому, что пришли мы поздно, привратники были уже пьяны и не удосужились обыскать его. А было оружие только у телохранителей Сигурда, но эти люди прежде служили вместе с Кари и знали, каков он в битве. Кари посмотрел прямо на Сигурда и громко сказал:

— Кое-кто скажет, что я всего лишь сослужил тебе службу, убив убийцу твоего прежнего дружинника Хельги, сына Ньяля.

Зрители одобрительно зашептались, а Флоси, предводитель поджигателей, встал. Он тоже обратился к Сигурду и сказал:

— Я скажу от имени поджигателей. Кари не сделал ничего дурного. Он не принял предложенную мною виру за его родичей и всегда говорил прилюдно, что продолжит кровную месть. Он только выполнил свой долг.

Сигурд сразу уловил настроение общества.

— Кари! — загремел он. — Ты грубо оскорбил наше гостеприимство, но прав по делу. Позволяю тебе покинуть этот дом безнаказанно. Но говорю тебе, по делам твоим приговариваю тебя к таковому же изгнанию, к каковому приговорен ты в Исландии. По сему случаю ты должен немедля покинуть Оркнеи и не возвращаться, покуда не истечет срок твоего изгнания.

Кари ничего не сказал, повернулся на месте и с окровавленным мечом в руке спокойно пошел по залу туда, где стояли Кольбейн и я. Прошел мимо, и мы оба двинулись было за ним к выходу. Кари кивнул Кольбейну и тихо сказал:

— Пошли. — Мне же молвил твердо: — Ты должен остаться. Я привез тебя на Оркнеи, как обещал, но у тебя еще не было времени сделать то, что ты задумал. Надеюсь, у тебя все получится. Может быть, мы еще как-нибудь встретимся.

И сказав это, он вышел за дверь во мрак ночи. Я смотрел им вслед, ему и Кольбейну, смотрел до тех пор, пока они не растаяли в темноте.

Ярл же, едва телохранители унесли труп Гуннара, сына Ламби, снова стал радушным хозяином, приказал принести еще питья, и вот уж он кричит на стряпух, желая узнать, сколько еще нужно ждать, чтобы подали обетного кабана. Мне-то думается, что втайне он был рад, ибо эти события сделают праздник Йоля в его доме памятным на долгие годы. Служанки и рабы вымыли столы, и к чести Флоси должно сказать, что он, вставши, громким голосом спросил у ярла, дозволено ли будет ему поведать заново о сожжении Ньяля и его семьи. Ярл махнул рукой в знак согласия, и Флоси, повернувшись к гостям, заявил, что начнет все с самого начала. Все одобрительно закивали и уселись, приготовившись к долгой повести. Не только норвежцы отличаются неутолимой жаждой к подобным повествованиям, и чем чаще звучит рассказ, тем больше он им нравится.

Флоси уже начал, когда управляющий Сигурда протолкался ко мне сквозь толпу.

— Ты тот юноша, который прибыл с Кари, сыном Сель-мунда? — спросил он. — Пойдешь со мной. Ярл желает поговорить с тобою, а также и его почетный гость.

Я пошел за управляющим через толпу гостей и оказался перед высоким местом ярла.

Сигурд оглядел меня с ног до головы и спросил мое имя.

— Торгильс, — ответил я.

— Давно ли ты знаешь Кари? — спросил ярл.

— Не слишком давно, — почтительно ответил я. — Помогал ему в прошлом году перед Альтингом, но всего пару дней. Потом он пригласил меня поехать вместе с ним на Оркнеи.

— Это зачем? — спросил Сигурд.

— Потому что знал, что я хотел приехать сюда разузнать о моих родных.

Прежде чем ярл Сигурд успел спросить, что я имею в виду, вмешался человек, сидевший по правую руку от него.

— Какой замечательный человек этот Кари, — сказал он. — Взять вот так и войти, осуществить у нас под носом кровную месть, совершенно не думая о своей безопасности. Большой храбрец.

— Кари всегда славился храбростью, — отозвался Сигурд, и его заметно почтительный тон заставил меня внимательней присмотреться к его гостю.

Столь богато одетого человека я еще не встречал. На каждой руке у него было по три золотых запястья, не меньше, и перстни на пальцах сверкали великолепными самоцветами. Каждая часть его одежды был из лучшей, яркого цвета ткани. Башмаки из мягкой кожи. Даже пахло от него хорошо — то был первый встреченный мною человек, который пользовался духами. Небесно-голубой плащ был оторочен широкой полосой золотого шитья с затейливым узором, а уж дорогая фибула, заколотая на левом плече плаща, была и вовсе удивительна. Вообще-то она была вполне обычная: булавка, закрепленная на кольце, воткнешь булавку в ткань, повернешь кольцо, и вот уже фибула на месте. Но даже у моего отца Лейва не было ничего похожего на эту фибулу, которую гость Сигурда столь хвастливо выставлял напоказ. Она была огромная. Булавка длиной почти с мое предплечье, а плоское кольцо в поперечнике шириной с мою кисть. И сама булавка — точнее сказать, пика, — и плоское кольцо кованы из тяжелого золота. А еще чудесней был затейливый бесконечный узор на золотом кольце и созвездье драгоценных камней, в него вставленных и по цвету ладно подобранных, — аметисты синие, желтые, а иные красных оттенков от карминного до рубинового. Не фибула, а искусное творение и художество. Мне подумалось, что подобной красы больше на свете нет. Эта, думал я, превосходная вещь, подобающая королю.

Ярл Сигурд уже повернулся к своему щеголеватому гостю и не слушал дальнейших объяснений, чего ради мне понадобилось побывать на Оркнеях. Он был занят беседой с гостем, и я поймал хмурый взгляд его управителя, что стоял чуть позади. Сообразив, что мое присутствие у высокого места более нежелательно, я спокойно вернулся к управляющему.

— Нечего подслушивать государевы тайны, — прорычал он, и на мгновение показалось мне, будто знает он, как я был соглядатаем на Альтинге.

— Кто этот человек, на котором такая замечательная фибула? — спросил я у него.

— Это Сигтрюгг, конунг Дублина, а прибыл он ради переговоров с ярлом Сигурдом. Конунг ищет союзников для похода на ирландского короля Бриана. А я, зная Сигурда Смелого, не думаю, чтобы он упустил возможность взять добычу, не считая другой приманки — тут в дело замешана баба, Корм лед.

Однако, заметив, что я мало что понимаю из его речей, управляющий подозвал одного из слуг.

— Эй, ты, присмотри за этим малым. Найди ему что-нибудь поесть и местечко на ночь. А потом — какую-нибудь работу.

И с этими словами от меня отпустил.

Йоль завершился обрядным тушением йольского бревна — большого горящего полена, которое залили элем, чтобы год выдался плодородным. Гости разъехались, а меня приставили к домашним делам. После двенадцати дней непрерывных пиршеств в большом зале и вокруг царил беспорядок. Мне велели выметать мусор, собирать и жечь всякую дрянь, валявшуюся на полу, чистить длинный очаг, драить лавки и выкапывать мокрую землю там, где гости облегчались, не утруждая себя походом в отхожее место. Пожалуй, думал я, скотина в коровниках Браттахлида держит себя опрятнее.

Конуг Сигтрюгг все еще оставался здесь и вел какие-то переговоры — я заметил, что они с Сигурдом Смелым проводили немало времени в палате совета и нередко с ними сидели советники. А среди советников была мать Сигурда Эйтни. Я уже говорил, что эта известная вельва на редкость хорошо сохранилась для своего преклонного возраста. Должно быть, ей перевалило за семьдесят, но не ветхую согбенную старуху я увидел, как ожидал, а небольшого росточка, довольно тучную старицу, полную сил. Она сновала повсюду, появлялась всегда внезапно, и от ее быстрых глаз мало что могло скрыться из того, что происходило вокруг. О возрасте ее говорили только редкие седые волосы. Эйтни была почти лысая, и у нее была привычка то и дело поправлять головной платок, чтобы никто не увидел ее лысины.

Ее уши, как и глаза, не упускали ничего. Едва я начал выспрашивать слуг, тех, что постарше, не помнят ли они некоей Торгунны, которая прожила на Берсее одну зиму, и было то пятнадцать лет назад, как вдруг меня опять вызвали. На сей раз — в горницу Эйтни в задней части длинного дома. Мать ярла встала так, что свет из маленького оконца пал прямо на меня, когда я вошел. В норвежском доме окно чаще всего — не более чем дыра в стене, которую в ненастье или стужу закрывают ставнями, но благодаря богатству и положению Сигурда окно в комнате его матери было затянуто прозрачными пластинами из коровьего рога, и тусклый унылый свет северной зимы глянул мне в лицо.

— Мне сказали, что ты выспрашиваешь о Торгунне, которая была здесь много лет назад, — сказала Эйтни. — Наверное, ты ее сын.

Должно быть, я раскрыл рот от удивления, поскольку она продолжала:

— Не удивляйся. Глаза у тебя такого же цвета, и кожа как у нее, и, пожалуй, в лице есть сходство.

— Я не помню своей матери, — сказал я. — Она отослала меня к отцу, когда я был совсем младенцем, а когда я вернулся туда, где она жила, ее уже не было в живых.

— Где же она умерла? — спросила Эйтни.

— В Исландии, во Фродривере, — ответил я. — Она умерла там, когда мне было три года.

— Ах да, я слышала об этом, — бодро прервала меня эта тучная маленькая женщина.

— Говорят, незадолго до ее смерти были знамения, а потом приходили призраки, — рискнул я. — Это было как-то связано с ее добром, с вещами, которые она привезла с собой, одеждой и кроватными занавесями. По крайней мере, мне так сказали. Когда эти вещи сожгли, все успокоилось.

Эйтни фыркнула.

— О чем же они думали! Нечему тут удивляться! Коль наложили лапы на священные вещи вельвы — жди беды.

Она снова фыркнула.

— Может, твоя мать и была с виду неприглядна, но в другом была мастерица, и я говорю не только о рукодельи. Между прочим, те кроватные занавеси она привезла с собой из Ирландии, она сама их вышивала и пела над ними заговорные слова.

— Ты имеешь в виду, как когда режут руны? — заметил я.

Эйтни бросила на меня испытующий взгляд.

— Да, вроде того, но по-другому. Мужчины и женщины умеют резать руны, но женщины предпочитают вышивать свои знаки. В некотором смысле это труднее и более действенно. Простыни, занавесы и одежда, о которых так заботилась твоя мать, были сильным колдовством. В чужих руках оно действовало так, что духам стало не по себе.

Я уже было раскрыл рот, чтобы высказаться насчет таинственного стяга ярла с вороном, но вовремя передумал.

— Мне говорили, что ты и моя мать проводили немало времени вместе, вот я и подумал, не будешь ли ты так добра, не расскажешь ли мне о ней. Я хотел бы знать все, что можно.

— Чаще мы обсуждали обычные дела — или дела, которые не касаются мужчин, — ответила она. — Твоя мать, пока жила у нас, держалась замкнуто. Женщина она была дородная — это тебе, полагаю, известно — и довольно свирепая, так что люди тоже сторонились ее. Я же с ней общалась чаще других, потому что мы могли поговорить по-ирландски, и, конечно же, она поняла, что у меня есть зрение, как я поняла, что она вельва.

— Откуда лее она родом? Кто ее родители? — не унимался я. — Мне бы узнать, и тогда, может быть, я узнаю, есть ли у меня ныне здравствующие родственники.

Эйтни посмотрела на меня с некоторой жалостью.

— Не жди слишком многого. Каждый мечтает оказаться знатного рода, князем или великим правителем. Но предки наши были простые люди. Я же знаю только то, что мать твоя прекрасно говорила по-ирландски и манеры имела хорошие, когда не бывала в дурном настроении, а это признак, что родом она из семьи довольно знатной. Правда, однажды она обмолвилась, что клан ее живет где-то в самой сердцевине островной Ирландии. Не припомню, как она назвала, то ли Уа Руарк, то ли Уа Руанаид, или что-то вроде этого. Но ведь ирландские роды любят присваивать себе новые титулы и названия, хотя бы при смене места жительства. Ирландцы — народ беспокойный, бродячий. Я прожила на Оркнеях так долго, что мне совсем не известно, что там творится. Может быть, конунг Сигтрюгг знает клан твоей матери. А с другой стороны, может статься, и он ничего не знает об этом. Даром, что он конунг Дублина и живет там, сам-то он с ног до головы норвежец. Посоветовали бы тебе самому добраться до Ирландии, да там и приняться за розыски, так было бы лучше. Впрочем, не спеши, на западе уже война, а скоро станет еще хуже. И зачем я говорю тебе все это? Ты же знаешь или скоро узнаешь.

Опять я, наверное, смутился, старуха глянула на меня и сказала:

— А, может быть, и нет. Ты еще очень юн. Как бы то ни было, я могу устроить так, чтобы ты поехал с Сигтрюггом, когда он отправится восвояси, и очень скоро — это можно предсказать и без второго зрения. Он и его люди — попросту саранча. Они сожрут все, что припасли мы на зиму, если Си-гурд не даст им понять, что пора бы и честь знать. Я ему посоветовала подавать им снедь поскуднее, да еще воскресить вяленую рыбу, наполовину сгнившую оттого, что по осени дождем залило у нас кладовую. Если вонь не выгонит их, значит, их ничем уже не выгнать.

Старая оказалась права, и военная хитрость со снедью подействовала. Сигтрюгг и его спутники покинули Берсей спустя двое суток, и меня прихватили по особой просьбе матери ярла. О Торгунне я больше ничего не узнал, но был рад покинуть Оркнеи, ибо заметил, что один из поджигателей стал поглядывать на меня как-то странно, будто пытаясь вспомнить, где он видел меня раньше. Я же признал в нем одного из тех людей, кого я подслушивал на Альтинге, и меня беспокоило, что он может догадаться. В таком случае мне в конце концов перерезали бы горло.