Дивеевские Христа ради юродивые Пелагия, Параскева и Мария

Блаженная Параскева Ивановна, в миру Ирина, родилась в конце XVIII столетия в селе Никольском Спасского уезда Тамбовской губернии. Родители ее, Иван и Дария, были крепостными крестьянами господ Булыгиных. Когда Ирине минуло семнадцать лет, господа выдали ее замуж за крестьянина Феодора. Безропотно покорясь родительской и барской воле, Ирина стала примерной женой и хозяйкой, и семья мужа полюбила ее за кроткий нрав и трудолюбие, за то, что она любила церковные службы, усердно молилась, избегала гостей и общества и не выходила на деревенские игры. Они прожили с мужем в согласии пятнадцать лет, но Господь не благословил их детьми.

По прошествии этого времени помещики Булыгины продали Феодора и Ирину помещикам-немцам Шмидтам в село Суркот. Через пять лет после переселения муж Ирины заболел чахоткой и умер. Впоследствии, когда блаженную спрашивали, какой у нее был муж, она отвечала: «Да такой же глупенький, как и я».

После смерти мужа Шмидты взяли Ирину в кухарки и экономки. Несколько раз они хотели вторично выдать ее замуж, но Ирина решительно отказывалась: «Хоть убейте меня, а замуж больше не пойду!» Так ее и оставили.

Через полтора года стряслась беда: в господском доме обнаружилась пропажа двух кусков холста. Прислуга оклеветала Ирину, заявив, что их украла она. Когда приехал становой пристав с солдатами, помещики уговорили его наказать Ирину. Солдаты по приказанию пристава жестоко истязали ее, пробили голову, порвали уши. Но Ирина и во время истязаний продолжала говорить, что не брала холстов. Тогда Шмидты призвали местную гадалку, которая сказала, что холсты украла женщина по имени Ирина, но только не эта, и лежат они в реке. Начали искать и действительно нашли их там, где указала гадалка.

После перенесенных пыток Ирина была не в силах жить у господ-нехристей и, уйдя от них, пошла в Киев на богомолье.

Киевские святыни, встреча со старцами совершенно изменили ее внутреннее состояние: теперь она знала, для чего и как жить. Она желала сейчас, чтобы в ее сердце жил только Бог — единственный любящий всех милосердный Христос, раздаятель всяческих благ. Несправедливо наказанная, Ирина с особенной остротой почувствовала неизреченную глубину страданий Христовых и Его милосердие.

Помещик тем временем подал заявление о ее самовольном уходе. Через полтора года полиция нашла Ирину в Киеве и отправила по этапу к господам. Путешествие было долгим и мучительным, ей сполна пришлось испытать и голод, и холод, и жестокое обращение конвойных солдат, и грубость арестантов-мужчин.

Шмидты, чувствуя свою вину перед Ириной, простили ее за побег и поставили огородницей. Более года прослужила им Ирина, но, соприкоснувшись со святынями и духовной жизнью, не смогла более оставаться в имении и снова бежала.

Помещики подали в розыск. Через год полиция опять нашла ее в Киеве и, арестовав, препроводила по этапу к Шмидтам, которые теперь не приняли ее и с гневом выгнали на улицу — раздетую и без куска хлеба.

Пришло время исполниться благословению духовных отцов Киевской лавры. Господь призвал свою избранницу на путь юродства Христа ради. Несомненно, что в Киеве Ирина приняла тайный постриг в великую схиму с именем Параскевы и поэтому стала называть себя Пашей.

Пять лет она бродила по селу, как помешанная, и была посмешищем не только для детей, но и для всех крестьян. Круглый год Паша жила под открытым небом, перенося голод, холод и зной, а затем удалилась в Саровские леса и жила в пещере, которую сама вырыла. В брошюре «Юродивая Паша Саровская, старица и подвижница Серафимо-Дивеевского женского монастыря», изданной в Москве в 1904 году, есть упоминание о свидетельствах монашествовавших в то время, что именно преподобный Серафим благословил Прасковью Ивановну на скитальческую жизнь в Саровских лесах. Там она в посте и молитве прожила около 30 лет. Рассказывали, что у нее было несколько пещер в разных местах обширного непроходимого леса, где тогда было много хищных зверей. Ходила она временами в Саров и в Дивеево, но чаще ее видели на саровской мельнице, куда она приходила работать.

За время жизни в Саровском лесу, долгого сурового подвижничества и постничества она стала похожа на преподобную Марию Египетскую: худая, высокая, почерневшая от солнца. Босая, в мужской монашеской рубахе-свитке, расстегнутой на груди, с обнаженными руками, блаженная приходила в монастырь, наводя страх на всех, не знавших ее.

Однажды, когда она еще жила в Саровском лесу, мимо проезжали татары, только что обокравшие церковь. Блаженная вышла из леса и стала их ругать. За это они избили ее. По приезде в Саров один татарин сказал гостиннику:

— Там старуха вышла, нас ругала. Мы ее избили.

Гостинник воскликнул:

— Знать, это Прасковья Ивановна! — запряг лошадь и поехал за ней.

До переезда в Дивеевскую обитель блаженная Паша некоторое время жила в одной деревне. Видя ее подвижническую жизнь, люди стали обращаться к ней за советом, просили помолиться; тогда враг рода человеческого научил злых людей напасть на нее и ограбить. Параскеву избили, но никаких денег не нашли. Блаженную обнаружили лежащей в луже крови с проломленной головой. После этого случая она проболела около года, но совершенно поправиться не могла до конца жизни. Боль в проломленной голове и опухоль под ложечкой мучили ее постоянно, но она на это почти не обращала внимания и лишь изредка говорила: «Ах, маменька, как у меня тут болит! Что ни делай, маменька, а под ложечкой не пройдет!» Волосы у Паши заросли как попало, так что голова зудела и она все просила «поискать».

Прасковья Ивановна часто приходила к дивеевской блаженной Пелагии Ивановне. Однажды она вошла и молча села возле блаженной. Пелагия Ивановна долго смотрела на нее и наконец сказала: «Да! Вот тебе-то хорошо, нет заботы, как у меня: вон детей-то сколько!»

Паша встала, не сказав ни слова поклонилась ей и тихонько ушла из Дивеева.

Прошло несколько лет. Однажды Пелагия Ивановна спала, но вдруг вскочила, точно кто ее разбудил, бросилась к окну и, высунувшись наполовину, стала глядеть вдаль и кому-то грозить.

Около Казанской церкви открылась калитка, и в нее вошла Прасковья Ивановна и прямо направилась к Пелагии Ивановне, что-то бормоча про себя.

Подойдя ближе и заметив, что Пелагия Ивановна что-то говорит, она остановилась и спросила:

— Что, матушка, или нейти?

— Нет.

— Стало быть, рано еще? Не время?

— Да, — подтвердила Пелагия Ивановна.

Прасковья Ивановна поклонилась ей низко и, не заходя в монастырь, ушла.

За шесть лет до смерти блаженной Пелагии Ивановны Паша вновь явилась в обитель, на этот раз с какой-то куклой, а потом и со многими куклами: нянчилась, ухаживала за ними, называла их детьми. Теперь она по нескольку недель, а затем и месяцев жила в монастыре. Последний год жизни блаженной Пелагии Ивановны Паша пробыла в обители неотлучно.

Поздней осенью 1884 года Паша шла мимо ограды кладбищенской Преображенской церкви и, ударив палкой о столб ограды, сказала: «Вот как этот столб-то повалю, так и пойдут умирать; только поспевай могилы копать!»

Слова эти вскоре сбылись: умерла блаженная Пелагия Ивановна и за ней столько монахинь, что сорокоусты не прекращались целый год, и случалось, что отпевали сразу двух сестер.

Когда скончалась блаженная Пелагия Ивановна, в два часа ночи ударили в большой монастырский колокол, и клиросные, у которых жила в то время блаженная Паша, переполошились, повскакивали с постелей, боясь, не пожар ли. Паша встала вся сияющая и начала перед всеми иконами зажигать и ставить свечи.

— Ну вот, — сказала она, — какой тут пожар? Вовсе нет, а просто это у вас снежок маленько растаял, а теперь темно будет!

Без сомнения, блаженная Пелагия Ивановна поставила на свое место Прасковью Ивановну с той же целью, с какой преподобный Серафим послал в Дивеево ее саму, — спасать души монашествующих от натисков врага рода человеческого, от искушений и страстей, ведомых блаженным по дару прозорливости. Если дивная раба Божия, блаженная Прасковья Семеновна Мелюкова, называла Пелагию Ивановну «вторым Серафимом», то «третьим Серафимом» по духу и страданиям стала в Дивееве Прасковья Ивановна, которую все в обители почитали за «маменьку».

Несколько раз келейницы блаженной Пелагии Ивановны предлагали Паше поселиться в келии почившей.

— Нет, нельзя; вот маменька-то не велит, — отвечала Прасковья Ивановна, показывая на портрет Пелагии Ивановны.

— Что это я не вижу?

— Да ты-то не видишь, а я — то вижу: не благословляет!

Блаженная Паша поселилась сначала у клиросных, а затем в отдельной келии у монастырских ворот.

В келии стояла кровать с громадными подушками, на ней располагались куклы. Кровать Прасковья Ивановна занимала редко, так как ночи напролет молилась пред большими образами в углах келии. Немного подремав под утро, с рассветом она начинала мыться, чиститься, прибираться или шла на прогулку. От живущих с ней Паша требовала, чтобы в полночь они непременно вставали молиться, а если кто не соглашался, она начинала так шуметь, «воевать» и браниться, что все поневоле вставали унимать ее и молились.

Первое время Прасковья Ивановна редко ходила в церковь, говоря, что у нее «своя обедня», но строго следила, чтобы сестры ежедневно ходили на службы. Когда собиралась в храм, накануне с особым старанием омывалась и приготовлялась к такой радости. В храме становилась у двери или на крыльце. Вела себя чинно, с благоговением и трепетом; иногда всю службу стояла на коленях. В последние десять с лишним лет некоторые правила блаженной переменились: она, например, не выходила из монастыря и даже от келии не отходила далеко, перестала посещать храм и приобщалась дома, да и то очень редко. Господь Сам открывал ей, каких правил и образа жизни держаться.

В полночь Прасковье Ивановне всегда подавали кипящий самовар. Пила она только тогда, когда самовар кипел, а иначе скажет: «Мертвый», — и не пьет. Впрочем, и тогда нальет чашку и как бы забудет — вода остывала. После того, как Паша выпивала чашку (а когда и нет), она всю ночь ставила и тушила свечи и до утра по-своему молилась.

Когда ей заваривали чай, она норовила отнять пачку и высыпать ее всю. Высыпет, а пить не станет. Когда насыпали чай, она старалась подтолкнуть руку, чтобы просыпалось больше, а когда чай получался очень крепкий, говорила: «Веник, веник», — и весь этот чай выливала в полоскательную чашку, а затем выносила на улицу. Евдокия возьмется за один край, блаженная — за другой, повторяя: «Господи, помоги; Господи, помоги», — и так они эту чашку несут. А когда вынесут на крыльцо, блаженная выливала ее и говорила: «Благослови, Господи, на поля, на луга, на темные дубравы, на высокие горы».

Если принесет кто варенье, старались не давать блаженной в руки, иначе она сразу относила банку в уборную и переворачивала ее вверх донышком, приговаривая:

— Ей-Богу, из нутра! Ей-Богу, из нутра!

Напившись чаю после обедни, блаженная садилась за работу: вязала чулки или пряла пряжу. Это занятие сопровождалось непрестанной Иисусовой молитвой, и потому ее пряжа очень ценилась в обители: из нее делали четки, пояски и холщовые подрясники для духовенства. «Вязанием чулок» она называла в иносказательном смысле упражнение в непрестанной Иисусовой молитве. Так, однажды к Паше подошел приезжий, намереваясь спросить, не переселиться ли ему поближе к Дивееву, и она сказала в ответ на его мысли: «Ну что же, приезжай к нам в Саров, будем вместе грузди собирать и чулки вязать», — то есть класть земные поклоны и учиться Иисусовой молитве.

Привыкнув жить на природе, в лесу, блаженная летом и весной иногда удалялась в поля, рощи и там проводила в молитве и созерцании по нескольку дней. Первое время по переселении в Дивеево она ходила на дальние послушания или в Саров, на прежние свои излюбленные места. По дару прозорливости познавая духовные потребности сестер, живших на отдаленных от монастыря послушаниях, она стремилась туда — бороться с врагом, наставлять сестер и предостерегать их от соблазнов. Конечно, везде ее принимали с радостью, особым удовольствием и упрашивали пожить подольше. Жившие же с ней монахини имели к ней величайшую любовь, скучали и тосковали в дни ее отсутствия.

Долгое время стремление постоянно переходить с места на место относилось к особенностям Паши. Когда мать игуменья предлагала ей поселиться в монастыре, она всегда отвечала:

— Нет, никак нельзя мне, уж путь такой, я должна всегда переходить с места на место!

В путешествия она брала с собой простую палочку, которую называла «тросточкой», узелок с разными вещами или серп на плечо и несколько кукол за пазуху. Часто Паша, находясь в веселом настроении, по-детски хохотала, перебирая имущество, хранившееся в узелке. Чего там только не было: деревянные крестики, корки, горох, огурцы, травка, вязаные детские рукавички с деньгами в первом пальце, разные тряпочки.

Тросточкой блаженная иногда пугала пристающий к ней народ и виновных в каких-нибудь проступках.

— А где моя тросточка! Ну-ка, я возьму ее! — говорила она, когда ее растревожат. Бывали случаи, когда она немилосердно била ею человека, если никакими словами нельзя было вразумить его.

Однажды к ней пришел странник и пожелал, чтобы его впустили в келию. Блаженная была занята, и келейница не решалась ее потревожить. Но странник настаивал:

— Передайте ей, что я такой же, как она!

Удивилась келейница такому несмирению и пошла передать его слова блаженной. Прасковья Ивановна ничего не ответила, а взяла свою тросточку, вышла наружу и начала бить ею странника изо всех сил, восклицая:

— Ах ты, душегубец, обманщик, вор, притворщик...

Странник ушел и уже не настаивал на встрече с блаженной.

Внутреннее состояние блаженной можно было понять по ее внешнему виду: она была то чрезмерно строгая, сердитая и грозная, то ласковая и добрая, то горько-горько грустная. От доброго ее взгляда хотелось броситься обнять и расцеловать ее. По-детски добрые, глубокие и ясные голубые глаза Паши поражали настолько, что исчезало всякое сомнение в ее чистоте, праведности и высоком подвиге. Тому, кто испытывал взор блаженной на себе, становилось ясно, что все ее странности, иносказательный разговор, строгие выговоры и выходки были лишь наружной оболочкой, намеренно скрывавшей величайшее смирение, кротость, любовь и сострадание.

Паше нравилось носить сарафаны, и она, как дитя, любила яркие цвета, особенно оттенки красного. При встрече почетных гостей или в предзнаменование радости и веселья для посетителя блаженная иногда надевала несколько сарафанов сразу. На голове обычно носила старушечий чепец или крестьянский платок, летом ходила в одной рубахе. Под старость Прасковья Ивановна начала полнеть.

Блаженная усердно занималась своими куклами: кормила, мыла, укладывала на постель — сама же ложилась на край кровати. Она немало предсказывала приходящим к ней, используя куклы, показывая на них. Большим утешением для нее было, когда ей дарили куклу. Среди кукол она выделяла любимых и нелюбимых. У одной куклы она отломала голову. Когда какой-либо сестре в монастыре приходило время умереть, Паша вынимала куклу, убирала ее и укладывала. Когда же блаженная начинала бушевать и колотить своих кукол, сестры знали: обитель ожидают скорби.

Как-то раз приехали купчиха с замужней дочкой. Чтобы угодить Прасковье Ивановне, привезли ей из Москвы большую куклу, всю разодетую в шелка и бархат. Как только они вошли и поклонились, блаженная вскочила, забегала, схватила новую куклу да одним махом отодрала ей руку и сует дочке в рот. «На, ешь! Ешь!» — кричит. Та испугалась, стоит ни жива ни мертва, мать ее тоже трясется, а Прасковья Ивановна еще громче кричит: «Ешь! Ешь!» Гостей еле вывели. Оказалось, что неспроста так случилось. Потом мать каялась, что ее дочь погубила свое дитя еще в утробе, и все это блаженной было открыто.

Большое духовное значение имел для блаженной серп. Она жала им траву и под видом этой работы клала поклоны Христу и Богоматери. Если к ней приходил кто из почетных людей, с кем она не считала себя достойной находиться вместе, блаженная, распорядившись угощением и поклонившись гостю в ноги, уходила жать травку, то есть молиться за этого человека.

Нажатую траву она никогда не оставляла в поле или во дворе монастыря, но всегда собирала и относила на конный двор. В предзнаменование неприятностей Паша подавала приходящим лопух, колючие шишки.

Одним из любимых занятий, соединяемых ею с Иисусовой молитвой, было полоть и поливать огород. Когда Паша говорила: «Уж я полола, поливала, везде полола!» — это означало, что она сообщает о своих молитвах за того, о ком говорят.

— Никто не полет, никто не поливает, все я одна работаю! — иногда жаловалась Прасковья Ивановна, объясняя, что не может одна за всех молиться.

Блаженная постоянно была занята работой и сильно ворчала на молодых, если они проводили время праздно:

— Вы вот все пьете да едите, а нет того, чтобы пойти дело поделать!

Часто бранила за нечистоту, нечистоплотность.

— Это что?! — кричит иногда монастырским сестрам. — Это что?! Надо взять тряпочку либо щеточку да все вымыть, да вытереть.

Прасковья Ивановна любила иногда напечь булок и пирогов, которые непременно посылала в подарок матушке игумении и другим.

Говоря о семейной жизни, блаженная часто уподобляла ее приготовлению кушаний:

— А ты знаешь, как надо варить суп? Сперва очистить коренья, вскипятить воду, потом поставить на плиту, наблюдать за всем этим, по времени охлаждать, отставлять кастрюльку, а то подогревать, — и скороговоркой объясняла, как необходимо женатым людям соблюдать нравственную чистоту, охлаждать горячность характера и подогревать холодность и не спеша, с умом и сердцем устраивать свою жизнь.

Молилась Паша своими словами, но некоторые молитвы знала наизусть. Пресвятую Богородицу она называла «Маменькой за стеклышком». Когда упрекала людей за проступки, часто выражалась так: «Зачем обижаешь Маменьку!» — то есть Царицу Небесную. Иногда она стояла перед образом как вкопанная и усердно молилась; порой со слезами, став на колени, молилась, где придется: в поле, в горнице, на улице. Бывало, входила в церковь и начинала тушить свечи, лампады у образов, порой не позволяла зажигать лампады и в келии.

Мать Рафаила рассказывала, что когда она поступила в монастырь, ей дали послушание ночного сторожа. Издали ей хорошо была видна келия Прасковьи Ивановны. Каждую ночь в двенадцать часов в келии зажигались свечи и двигалась быстрая фигурка блаженной, которая то тушила, то зажигала их. Мать Рафаиле очень хотелось посмотреть, как блаженная молится. Благословившись у дежурившей вместе с ней сестры походить по аллейке, она направилась к домику Прасковьи Ивановны. Занавески во всех его окнах были открыты. Подкравшись к первому окну, только она хотела забраться на карниз, чтобы заглянуть в келию, как быстрая рука задернула занавеску; она направилась к другому окну, к третьему — повторилось то же. Тогда она пошла кругом к тому окну, которое никогда не занавешивалось, но и там все повторилось. Так она ничего и не увидела.

Спустя некоторое время мать Рафаила пришла к блаженной. Она приняла ее и сказала:

— Молись.

Та стала молиться на коленях.

— А теперь полежи.

В это время блаженная стала молиться. Что это была за молитва! Она вдруг вся преобразилась, подняла руки, и слезы рекой полились из ее глаз. Мать Рафаиле показалось, что блаженная поднялась на воздух: она не видела на полу ее ног.

Испрашивая на каждый шаг и действие благословение у Господа, Паша иногда громко спрашивала и тут же отвечала себе: «Надо мне идти? Или погодить?.. Иди, иди скорей, глупенькая!» — и тогда шла. «Еще молиться? Или кончить? Николай Чудотворец, батюшка, хорошо ли прошу? Не хорошо, говоришь? Уйти мне? Уходи, уходи, скорей, маменька! Ушибла я пальчик, Маменька! Полечить, что ли? Не надо? Сам заживет!»

Блаженная действительно разговаривала с невидимым для нас миром. Любовь к Богу и святым проявляла своеобразно: угощала образа, клала к ним любимые вещи, украшала их цветами. Поднося гостинцы к Божией Матери, лепетала:

— Матушка! Царица Небесная! Какой Младенец-то у Тебя — Батюшка! На, на, на, вот возьми, покушай, наш Дорогой!

Бывало, когда ей подавали деньги, обращалась с вопросом к иконе преподобного Серафима:

— Брать или не брать? Брать, говоришь? Ну ладно, возьму. Ах, Серафим, Серафим! Велик у Бога Серафим, всюду Серафим!

И только тогда брала деньги и клала под икону преподобного.

О себе Паша обычно говорила в третьем лице:

— Иди, Прасковья! Нет, не ходи! Беги, Прасковья, беги!

В дни духовной борьбы с врагом рода человеческого она начинала говорить без умолку, но ничего нельзя было понять; ломала вещи, посуду, волновалась, кричала, бранилась. Однажды блаженная встала с утра расстроенная и встревоженная. После полудня к ней подошла приезжая госпожа, поздоровалась и хотела беседовать, но Прасковья Ивановна закричала, замахала руками:

— Уйди! Уйди! Неужели не видишь, вон диавол! Топором голову отрубили, топором голову отрубили!

Посетительница перепугалась и отошла, ничего не понимая, но вскоре ударили в колокол, оповещая, что сейчас скончалась в больнице в припадке падучей монахиня.

Случаев прозорливости Прасковьи Ивановны было бесчисленное множество, некоторые из них записаны.

Однажды пришла к блаженной девица Ксения из села Рузина просить благословение идти в монастырь.

— Что ты говоришь, девка! — закричала блаженная. — Надо прежде в Петербург сходить да всем господам сперва послужить; тогда даст мне Царь денег, я тебе келию поставлю!

Через некоторое время братья Ксении стали делить имущество, и она снова пришла к Прасковье Ивановне.

— Братья делиться хотят, а вы не благословляете! Как хотите, а уж не послушаю я вас и поставлю келию!

Блаженная Паша, растревоженная ее словами, вскочила и говорит:

— Экая ты, дочка, глупая! Ну, можно ли! Ведь ты не знаешь, сколько младенец-то превыше нас!

Сказав это, она легла и вытянулась. А осенью у Ксении умерла сноха, и на ее руках осталась девочка, круглая сирота.

Однажды, бегая по селу Аламасову, блаженная Паша зашла к священнику, у которого в то время находился по делам службы псаломщик. Она подошла к нему и говорит: «Господин! Прошу тебя, возьми или приищи хорошую кормилицу или няньку какую, потому что тебе надо, иначе никак нельзя, уж я тебя прошу, возьми кормилицу-то!» И что же? Дотоле совершенно здоровая жена псаломщика захворала и умерла, оставив младенца.

Крестьянин из соседней деревни ехал Саровским лесом за монастырской известкой и встретил Прасковью Ивановну, шедшую, несмотря на мороз, босой и в одной рубашке. При покупке извести ему предложили взять несколько лишних пудов без денег. Он подумал и взял. Возвращаясь домой, он опять встретился с Пашей, и блаженная сказала ему: «Аль богаче от этого будешь, что беса-то слушаешь? А ты лучше-ка живи той правдой, которой жил!...»

Многим приходящим Прасковья Ивановна указывала, каким путем надо спасаться: кому предсказывала семейную жизнь, а кого благословляла на монашество. Одна дивеевская монахиня вспоминала, как поступила в монастырь: «Собралась я в Саров, горячо молилась у гроба угодника Божия, прося его помощи, а на обратном пути заехала в Дивеево, да и зашла к блаженной Паше, а она, как увидела меня, закричала: “Где была до сих пор, где шатаешься? Ее тут ждут-ждут, а она все шатается невесть где!” — да палкой все мне грозит».

Сестры Зоя и Лидия Якубович (будущие схимонахиня Анатолия и схимонахиня Серафима) были в Дивееве проездом и зашли к блаженной Прасковье Ивановне. Они очень смущались, что должны были стать основательницами новоустрояемой общины. Уже была прислана из Синода бумага, согласно которой Зоя назначалась строительницей церкви, но сестры не чувствовали в себе сил исполнить это послушание.

Прасковья Ивановна сказала:

— Дайте мне бумаги, я почитаю.

Зоя знала, что блаженная неграмотна, но повиновалась и подала ей синодскую бумагу. Блаженная тут же изорвала ее в клочки и бросила в печку. Обратившись к образу преподобного Серафима и указывая на сестер рукой, она воскликнула:

— Батюшка Серафим, твои снохи, ей-Богу! Обе твои снохи!

Затем велела им идти к игумении Александре и проситься в монастырь.

Схимонахиня Анатолия рассказывала, что как-то им с сестрой захотелось посмотреть, как Прасковья Ивановна молится ночью. Благословились у игумении и пришли вечером к блаженной. А она тут же улеглась спать. В двенадцать часов встала, потребовала самовар, напилась чаю и опять легла спать, а утром, погрозив пальцем, сказала: «Озорницы, когда сукман (суконный сарафан), кресты и поклоны, тогда молиться». Послушницы поняли ее слова так, что брать подвиг можно не ранее, как после пострижения в схиму. Перед принятием схимы сестры пришли к блаженной Прасковье Ивановне за благословением. Блаженная встала и начала вслух молиться: «Уроди, Господи, жита, пшеницы, овса, вики и лен зеленый, молодой, высокий на многая лета». При этих словах она подняла руки и сама поднялась на воздух. Слова «на многая лета» означали долгую жизнь матери Анатолии. Лен у блаженной означал молитву.

Предсказывая близкую кончину схимонахини Серафимы, Прасковья Ивановна говорила о ней: «Девушка хорошая, а вся в земличке одна головка наружу», — и действительно, мать Серафима, внезапно заболев, вскоре умерла.

Мать Рафаила рассказывала, что за полгода до смерти своей матери она пришла к Прасковье Ивановне. Блаженная стала смотреть в сторону колокольни.

— Летят, летят, вот один, за ним другой, выше, выше, — и руками прихлопнула, — еще выше!

Мать Рафаила сразу все поняла. Через полгода скончалась мать, а еще через полгода — дедушка.

Когда мать Рафаила поступила в монастырь, она постоянно опаздывала на службу. Как-то пришла она к блаженной, а та говорит:

— Девка-то хороша, да лежебока. За тебя мать молится.

Схиархимандрит Варсонофий Оптинский был переведен из Оптиной пустыни и назначен архимандритом Голутвина монастыря. Тяжело заболев, он написал письмо блаженной Прасковье Ивановне, у которой бывал и к которой имел великую веру. Это письмо принесла мать Рафаила. Когда блаженная выслушала его содержание, она только и сказала: «Триста шестьдесят пять!». Ровно через 365 дней старец скончался. Этот случай подтвердил и келейник старца, при котором был получен ответ блаженной.

Известный духовный писатель С. А. Нилус, впервые приехав в Дивеево, долго не решался посетить блаженную. Перед тем, как отправиться к ней, он долго пил чай. По дороге он надумал дать ей пятирублевый золотой. Свою встречу с блаженной он описывает так: «Вхожу на крыльцо. В сенцах меня встречает келейная блаженной монахиня Серафима.

— Пожалуйте!

Направо от входа комнатка, вся увешанная иконами. Кто-то читает акафист, молящиеся поют припев: “Радуйся, Невесто Неневестная”. Сильно пахнет ладаном, тающим от горящих свечей воском... Прямо от выхода — коридорчик, и в конце его — открытая дверь во что-то вроде зальца. Туда и повела меня мать Серафима:

— Маменька там.

Не успел я переступить порог, как слева от меня, из-за двери, с полу, что-то седое, косматое и, показалось мне, страшное как вскочит, да как помчится мимо меня бурею к выходу со словами:

— Меня за пятак не купишь! Ты бы лучше пошел да чаем горло промочил.

То была блаженная. Я был уничтожен».

Впоследствии С. А. Нилус очень почитал Прасковью Ивановну. Она предсказала ему женитьбу, когда он еще и не помышлял о том. В другой раз блаженная сказала ему: «У кого один венец, а у тебя восемь. Ведь ты повар. Повар ведь ты? Так паси ж людей, коли ты повар».

Однажды в монастырь приехал один архиерей. Блаженная ожидала, что он зайдет к ней, а он прошел к монастырскому духовенству. Она ждала его до вечера, и когда он пришел, бросилась на него с палкой и разорвала наметку. От страха он спрятался в келию матери Серафимы. Когда блаженная «воевала», то была такой грозной, что всех приводила в трепет. А на архиерея, как потом оказалось, напали мужики и избили его.

Как-то приехал к блаженной Паше иеромонах Илиодор, в миру Сергий Труфанов, из Царицына. Он пришел с Крестным ходом, было много народа. Прасковья Ивановна его приняла, посадила, потом сняла с него клобук, крест, все ордена и знаки отличия, все это положила в свой сундучок и заперла, а ключ повесила к поясу. Затем велела принести ящик, положила в него лук, полила и сказала: «Лук, расти высокий», — а сама легла спать. Он сидел, как развенчанный. Ему надо было всенощную начинать, а он встать не может. Хорошо еще, что ключи к пояску с одной стороны привязала, а спала на другом боку, так что ключи отвязали, достали все и отдали ему. Прошло несколько лет — и он снял с себя священнический сан и отказался от иноческих обетов.

Однажды приехал к блаженной епископ Гермоген (Долганов) из Саратова. У него были большие неприятности — в его карету подкинули ребенка с запиской: «Твоя от твоих». Он заказал большую просфору и пришел к блаженной с вопросом, что ему делать. Она схватила просфору, бросила ее о стенку, так что та отскочила и стукнулась о перегородку, и ничего не ответила. На другой день то же. На третий день заперлась и вовсе не вышла к Владыке. Что делать? Сам он, однако, так почитал блаженную, что без ее благословения уезжать не захотел, несмотря на то, что дела епархии требовали его присутствия. Тогда он послал келейника, которого она приняла и напоила чаем. Владыка спросил через него: «Что мне делать?» Она ответила: «Я сорок дней постилась и молилась, а тогда запели Пасху». Смысл этих слов был, по-видимому, тот, что все нынешние скорби надо достойно потерпеть, и они в свое время разрешатся благополучно. Владыка понял ее слова буквально, уехал в Саров и жил там сорок дней, постился и молился, а в это время дело его решилось.

Евдокия Ивановна Барскова, которая и в монастырь не шла и замуж не собиралась, отправилась на богомолье в Киев. На обратном пути она остановилась во Владимире у одного блаженного купца, который принимал всех странников. Наутро он позвал ее, благословил изображением Киево-Печерской лавры и сказал:

— Иди в Дивеево, там блаженная Паша Саровская тебе путь укажет.

Как на крыльях полетела Дуня в Дивеево, а блаженная Прасковья Ивановна во все время ее двухнедельного путешествия (а шла она пешком около трехсот верст) выходила на крыльцо, аукала и манила ручкой:

— Ау, моя капанька идет! Моя слуга идет!

В Дивеево Дуня пришла к вечеру, после всенощной, и сразу — к Прасковье Ивановне. Мать Серафима, старшая келейница блаженной, вышла и сказала:

— Уходи, девушка, уходи, мы устали; завтра придешь, завтра придешь после ранней.

Выпроводила ее за калитку, а Прасковья Ивановна «воюет»:

— Вы мою слугу гоните! Вы что мою слугу гоните! Моя слуга пришла! Моя слуга пришла!

Когда Дуня утром пришла к блаженной, она приветливо ее встретила: настелила на табуретку платков, сдунула пыль и усадила ее, стала поить чаем, угощать; так и осталась Дуня у блаженной. Прасковья Ивановна сразу доверила ей все, и старшая келейница матушка Серафима полюбила ее.

Дуня рассказывала, что блаженная была очень расположена к ней и возилась с ней, как с подружкой. Дуня нарочно подойдет к блаженной без платка, и она тут же достанет новый платок и покроет ее. А через некоторое время Дуня опять подходит к ней с непокрытой головой. Мать Серафима говорила:

— Дуся, ты так у нее все платки выманишь.

А Дуня раздавала другим.

Монахиня Александра (Траковская), будущая игумения, спросила Дуню:

— А ты не боишься блаженной?

— Не боюсь.

И только матушка Александра отошла, блаженная говорит:

— Эта — мать будет (то есть игумения).

Когда в 1902 году колокольня монастыря была почти достроена, архитектор нашел, что она имеет опасный наклон и угрожает падением. Работы были прекращены, что немало огорчало сестер. Но Прасковья Ивановна утешала их, говоря всем, что запрещение будет снято, колокольня достроится и на нее будут подняты колокола. Это предсказание исполнилось.

Зимой 1902 года матушка игумения Мария была тяжело больна, сестры сильно скорбели и опасались за исход болезни. Монахиня Анфия, заведующая монастырской гостиницей, вместе с другими сестрами неоднократно спрашивала Прасковью Ивановну: «Выздоровеет ли наша мать-настоятельница?» И блаженная каждый раз говорила, что ее ждет скорое выздоровление. Предсказание Прасковьи Ивановны сбылось. Несмотря на преклонный возраст. мать-настоятельница оправилась от тяжкой болезни, опасность миновала.

В 1904 году, предчувствуя близкую кончину игумении Марии Ушаковой, блаженная Паша все твердила: «Стена отваливается, стена отваливается, мать уходит, уходит мать-то!»

После смерти игумении Марии (Ушаковой) ее сменила игумения Александра (Траковская). При постройке нового собора в Дивееве она не спросила благословения блаженной.

Когда шел торжественный молебен на месте закладки, к Прасковье Ивановне приехала тетушка игумении — Елизавета. Она была старенькая и глухая и потому сказала Дуне, послушнице блаженной:

— Я буду спрашивать, а ты говори, что она будет отвечать, а то я не услышу.

Та согласилась.

— Мамашенька, нам собор жертвуют.

— Собор-то собор, — отвечала Прасковья Ивановна, — а я усмотрела: черемуха по углам выросла, как бы не завалили собор-то.

— Что она говорит? — спросила Елизавета.

«Что толку говорить, — подумала Дуня, — собор-то уж закладывают», — и ответила:

— Благословляет.

Собор оставался неосвященным до 1998 года. В годы запустения на его крыше росли деревья.

Прасковья Ивановна была пострижена в схиму, но поскольку целые дни она была занята с людьми, читать правило ей было некогда, и ее келейница мать Серафима справляла и свое монашеское правило, и за Прасковью Ивановну — схимническое. В монастыре матушка Серафима имела отдельную келию, и для вида у нее была постель с периной и подушками, на которую она никогда не ложилась, а отдыхала, сидя в кресле. Они жили одним духом. И лучше было оскорбить Прасковью Ивановну, чем матушку Серафиму. Если ее оскорбишь, то к Прасковье Ивановне тогда близко не подходи.

Мать Серафима умерла от рака, болезнь была столь мучительна, что она от боли каталась по полу. Когда она скончалась, Прасковья Ивановна пришла в церковь. Сестры сразу обратили на нее внимание, поскольку в церковь она ходила редко. Блаженная сказала им: «Глупенькие, глядят на меня, а не видят, что на ней три венца», — это о матери Серафиме.

На сороковой день Прасковья Ивановна ждала, что придут священники и пропоют в ее келии панихиду. Весь вечер она ждала их, а они прошли мимо. Блаженная расстроилась и сказала с укоризной:

— Эх, попы, попы... прошли мимо... Кадилом махнут — и то душе отрада.

Однажды келейница блаженной Параскевы Евдокия видела сон. Прекрасный дом, комната и такие большие, как их называют, итальянские окна. Окна эти открыты в сад, где висят необыкновенные золотые яблочки, прямо стучат в окна, и все везде постлано и убрано. Видит она мать Серафиму, которая говорит ей: «Вот отведу я тебя и покажу место, где Прасковья Ивановна». Тут Евдокия проснулась, подошла к Прасковье Ивановне, хотела было все рассказать, а она ей рот закрывает...

В конце XIX столетия в Саров начал ездить будущий митрополит Серафим, тогда еще блестящий гвардейский полковник Леонид Михайлович Чичагов. Послушница блаженной Прасковьи Ивановны, Дуня, рассказывала, что когда Чичагов приехал в первый раз, Прасковья Ивановна встретила его, посмотрела из-под ручки и говорит:

— А рукава-то ведь поповские.

Вскоре он принял священство. Прасковья Ивановна настойчиво говорила ему:

— Подавай прошение Государю, чтобы нам мощи открывали.

Чичагов стал собирать материалы, написал «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» и поднес ее Государю. Когда Государь прочитал ее, то возгорелся желанием открыть мощи отца Серафима.

Несмотря на множество чудес, которые видели люди в течение семидесяти лет после преставления старца Серафима, с делом открытия его святых мощей и прославления были трудности. Рассказывали, что Государь настаивал на прославлении, но почти весь Синод был против.

В это время блаженная Прасковья Ивановна четырнадцать или пятнадцать дней постилась, ничего не ела и ослабела так, что не могла даже ходить, а ползала на четвереньках.

Как-то вечером к блаженной пришел архимандрит Серафим (Чичагов) и говорит:

— Мамашенька, отказывают нам открыть мощи.

Прасковья Ивановна сказала:

— Бери меня под руку, идем на волю.

С одной стороны ее подхватила мать Серафима, с другой — архимандрит Серафим.

— Бери железку. Копай направо — вот и мощи...

У батюшки Серафима сохранились лишь косточки. Это смущало Синод: ехать ли куда-то в лес, если нетленных мощей нет. На это одна из остававшихся в живых стариц, лично знавших преподобного, сказала тогда: «Мы кланяемся не костям, а чудесам».

Сестры говорили, будто сам преподобный явился Государю, после чего он своей властью настоял на открытии святых мощей.

Когда был решен вопрос о прославлении и открытии святых мощей, Великие князья приехали в Саров и в Дивеево, к блаженной Прасковье Ивановне. Они привезли ей шелковое платье и капор, в которые тут же и нарядили.

В то время в Царской семье было четыре дочери, но не было мальчика. Великие князья ездили к преподобному молиться о даровании наследника. Прасковья Ивановна имела обычай все показывать на куклах, и тут она приготовила куклу-мальчика. Постелила ему платки мягко и высоко уложила: «Тише, тише, он спит...» Повела им показывать: «Это ваш». Великие князья в восторге подняли блаженную на руки и начали качать, а она только смеялась.

Все, что она говорила, передавали по телефону Государю, который сам приехал позже.

Евдокия Ивановна рассказывала, что мать Серафима собралась в Саров на открытие святых мощей, но вдруг сломала ногу. Прасковья Ивановна исцелила ее.

Перед приездом Государя в Дивеево блаженной объявили, что после того, как его встретят в игуменском корпусе и пропоют концерт, он оставит свиту за завтраком и придет к ней.

Когда мать Серафима с Дуней вернулись со встречи, на столе стояли сковорода картошки и холодный самовар, но Прасковья Ивановна не дала их убрать. Пока с ней воевали, из сеней донеслось: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» Вошла Августейшая Чета — император Николай Александрович и императрица Александра Феодоровна. Уже при них стелили ковер, убирали стол; сразу принесли горячий самовар. Все вышли, оставив Царственных Гостей и блаженную одних, но Государь и Государыня не могли понять, что говорит Прасковья Ивановна, и вскоре Государь вышел и сказал:

— Старшая при ней, войдите.

И беседа состоялась при келейнице.

Прасковья Ивановна предсказала Царственной Чете все: войну, революцию, падение престола, династии, море крови. Императрица была близка к обмороку и сказала, что не верит. Блаженная протянула ей кусок красного кумача: «Это твоему сынишке на штанишки. Когда он родится, поверишь».

Затем Прасковья Ивановна открыла комод. Вынула новую скатерть, расстелила на столе и стала класть на нее гостинцы: льняной холст своей работы, початую голову сахара, крашеные яйца, еще сахар кусками. Все это блаженная завязала в узел — очень крепко, несколькими узлами — и когда завязывала, то от усилий даже приседала. Потом дала узел в руки Царю со словами:

— Государь, неси сам. А нам дай денежку, нам надо избушку строить.

У Государя денег с собой не было. Тут же послали и принесли, и он дал ей кошелек золота, который сразу же был передан матери игумении.

Когда прощались, целовались рука в руку.

Тогда же Государь Николай Александрович сказал, что Прасковья Ивановна — истинная раба Божия. Все и везде принимали его как Царя — она одна приняла его как простого человека.

После этого со всеми серьезными вопросами Государь обращался к Прасковье Ивановне, посылал к ней Великих князей. Евдокия Ивановна говорила, что не успевал уехать один, как приезжал другой. После смерти келейницы Прасковьи Ивановны, монахини Серафимы, спрашивали все через Евдокию Ивановну. Она передавала, что Прасковья Ивановна говорила:

— Государь, сойди с престола сам.

Перед смертью она все клала поклоны перед портретом Государя. Сама она была уже не в силах делать их, и ее поднимали и опускали.

— Что ты, мамашенька, так на Государя молишься?

— Глупые! Он выше всех царей будет!

Блаженная говорила о Государе: «Не знаю — преподобный, не знаю — мученик».

Незадолго до смерти блаженная сняла портрет Государя и поцеловала в ножки со словами: «Миленький уже при конце...»

Игумен Серафим (Путятин) неоднократно был свидетелем того, как блаженная ставила портрет Царской Семьи к иконам и молилась на него, взывая: «Святые Царственные мученики, молите Бога о нас!» — и горько плакала.

После визита Царской Семьи в Саров и Дивеево эти святые места стали посещать многие приближенные ко двору люди, и некоторых блаженная нелицеприятно обличала. Приезжал Григорий Распутин со свитой — молодыми фрейлинами. Сам он не решился войти к Прасковье Ивановне и простоял на крыльце, а когда фрейлины вышли, то Прасковья Ивановна бросилась за ними с палкой, ругаясь: «Жеребца вам стоялого!» Они только каблучками застучали.

Приезжала и Анна Вырубова. Опасаясь, что Прасковья Ивановна опять что-нибудь выкинет, прежде послали узнать, что она делает. Прасковья Ивановна сидела и связывала поясом три палки (у нее было три палки: одна называлась «тросточка», другая — «буланка», третья — забылось как) со словами: «Ивановна, Ивановна (так она себя называла), а как будешь бить? — Да по рылу! Она весь дворец перевернула!» Важную фрейлину не допустили, сказав, что Прасковья Ивановна в дурном настроении.

В 1914 году началась мировая война. «Когда она была в самом разгаре, — рассказывали дивеевские сестры С. А. Нилусу, — блаженная, маменька Прасковья Ивановна, все радуется, все в ладоши

хлопает да приговаривает:

— Бог-то, Бог-то милосерд как! Разбойнички в Царство Небесное так валом и валят, так и валят!»

По прозорливости Прасковье Ивановне было известно о грядущих гонениях на Православную Церковь. Так, архиепископу Петру Звереву она предсказала «три тюрьмы». После 1918 года он трижды был арестован, несколько лет провел в заключении и умер от тифа на Соловках в 1929 году.

Иногда приходившим к ней монахиням Прасковья Ивановна говорила:

— Вон отсюда, шельмы, здесь касса!

Действительно, после разгона обители здесь находилась сберегательная касса.

Умирала блаженная тяжело и долго. С. А. Нилус так описывает свою последнюю встречу с Прасковьей Ивановной летом 1915 года: «Когда мы вошли в комнату блаженной, и я увидал ее, то прежде всего был поражен происшедшей во всей ее внешности переменой. Это уже не была прежняя Параскева Ивановна, это была ее тень, выходец с того света. Совершенно осунувшееся, когда-то полное, а теперь худое лицо, впалые щеки, огромные, широко раскрытые, нездешние глаза: вылитые глаза святого равноапостольного князя Владимира в васнецовском изображении Киево-Владимирского собора — тот же его взгляд, устремленный как бы поверх мира в премирное пространство, к Престолу Божию, в зрение великих тайн Господних. Жутко было смотреть на нее и вместе радостно».

Перед смертью блаженную Параскеву парализовало. Она очень страдала. Некоторые удивлялись, что такая великая раба Божия так тяжело умирает. Кому-то из сестер было открыто, что этими предсмертными страданиями она выкупала из ада души своих духовных чад.

Прасковья Ивановна умерла 22 сентября /5 октября 1915 года в возрасте около 120 лет. Когда она умирала, в Петербурге одна монахиня вышла на улицу и видела, как душа блаженной поднималась на небо.

Похоронили Прасковью Ивановну у алтаря Троицкого собора Серафимо-Дивеевского монастыря, справа от могил блаженных Натальи Дмитриевны и Пелагии Ивановны.

После кончины Прасковьи Ивановны в ее домике два года жила и принимала народ ее преемница, блаженная Мария Ивановна. Паша говорила о ней:

— Я еще сижу за станом, а другая уже снует. Она еще ходит, а потом сядет.

Когда же она благословила Марии Ивановне остаться в монастыре, сказала:

— Только в мое кресло не садись.

Келия блаженной Паши после ее смерти стала местом почитания и паломничества верующих. Вплоть до закрытия монастыря в 1927 году в келии блаженной читалась неусыпаемая Псалтирь.

А. П. Тимофиевич так описывает свое посещение келии в 1926 году: «Это был небольшой одноэтажный деревянный домик с верандой под железной крышей, стоявший у самых ворот монастырской ограды... мы очутились в небольшой горнице, откуда вело трое дверей... мать Киприана ввела нас в келию блаженной Параскевы. Стены ее сплошь были увешаны образами, и что особенно привлекло наше внимание, это стоявшее посреди келии во весь рост Распятие прекрасной работы.

— Перед ним особенно любила молиться блаженная, — заметила матушка, — и уж сколько ночей голубушка выстояла напролет, не спавши, сколько слез пролито, то ведает один только Господь.

Слева в углу находилась большая, покрытая пестрым одеялом кровать со множеством подушек. На кровати лежали куклы самого разнообразного вида, причем от некоторых осталось одно только туловище».

Келия блаженной Паши Саровской, стоящая у южного входа в монастырь, сохранилась до наших дней. В советское время в ней находилась сберкасса, а затем пункт раздачи детского питания. В 2004 году к празднованию 250-летия со дня рождения преподобного Серафима келия блаженной Параскевы была возвращена монастырю, в будущем здесь предполагается устроить музей истории Дивеевской обители.

Посетивший Дивеево в 1971 году протоиерей Владимир Смирнов описал состояние святых могил так: «Прошли мимо места, где были часовенки над могилками блаженных, причем нам указали на склеп с пробитым сводом как на место погребения блаженной Параскевы (Саровской Пашеньки), используемый как место для свалки мусора и нечистот проживающими здесь людьми».

Осенью 1990 года было определено местонахождение могил у алтаря Троицкого собора. Могилы были реконструированы, на них установили кресты. В памятные дни, а с сентября 1993 года и по субботам после ранней литургии, на могилах служили панихиды и литии.

В Серафимо-Дивеевском монастыре бережно хранится реликвия, переданная дожившей до возобновления церковной жизни в Дивееве монахиней Серафимой (Булгаковой), — рубашка и платье блаженной Параскевы, в которых она приступала ко причастию Святых Христовых Таин, а также часть холста ее работы и ниточки пряжи.

Известность и авторитет блаженной Паши Саровской еще при ее жизни были столь велики, что, начиная с 1904 года, о ней тысячными тиражами было напечатано несколько брошюр. В 1910 году литографической мастерской Серафимо-Дивеевского монастыря была выпущена цветная литография — портрет блаженной Прасковьи Ивановны.

Многие, с верой обращающиеся к молитвенному предстательству дивной блаженной старицы, получают помощь, исцеляются от физических и духовных недугов.

Молитвами святой блаженной Параскевы Дивеевской Господь да помилует нас грешных! Аминь.

ПРОСЛАВЛЕНИЕ СВЯТЫХ БЛАЖЕННЫХ ПЕЛАГИИ, ПАРАСКЕВЫ И МАРИИ, 31 июля 2004г.

ОБРЕТЕНИЕ СВЯТЫХ МОЩЕЙ БЛАЖЕННОЙ МАРИИ с. Череватово 14 сентября 2004 г.

ОБРЕТЕНИЕ СВЯТЫХ МОЩЕЙ БЛАЖЕННОЙ ПЕЛАГИИ 15-17 сентября 2004 г.

ОБРЕТЕНИЕ СВЯТЫХ МОЩЕЙ БЛАЖЕННОЙ ПАРАСКЕВЫ 15-20 сентября 2004 г.