Дневник 1984-96 годов

1994

7 января. Был в концертном зале "Россия". Вручение "Золотого Овна". Занудливое действие и ужин, который мы все честно за это заработали. Скучно, все куплено.

Дневник надо писать ежедневно или — бессмысленно.

Почти закончил первую главу нового романа.

17 января. Вчера Егор Гайдар подал в отставку. При всем скверном к нему отношении формулировка отставки безукоризненно честна, и я полностью с нею согласен: русские налогоплательщики должны будут расплачиваться за белорусскую инфляцию и строительство нового Белого дома (его стоимость в 5 раз превышает расходы на культуру) — преступление. Теперь народ это знает в образной форме.

Сегодня был на приеме по поводу 130-летия земства. В Свято-Даниловом монастыре. Из впечатлений внешних: сервировка, кухня, качество кухни, хотя и экономят. Я давно уже не видел такой коллекции хрусталя. Водка в графинах. Встретил Ник. Аркадьевича. Время поваров. Видел Ципко, С.В. и Н.С. Михалковых. Никита говорил о ненависти к России инородцев. Я спросил, что случилось с О.П. Табаковым? Мы когда-то вместе ужинали у Олега. Н.С. ответил: "Он наполовину еврей". — "Но наполовину!" — "Евреев наполовину не бывает". Его же мысль о русском характере: "Хорошо бы дом, но если его надо строить, то можно без него и обойтись".

18 января, вторник. Писали весь день "Книжный двор". Сюжет: с Володей Орловым — о "Шеврикуке", с Ефимом Лямпертом — о романе В.П. Астафьева. Ефиму 30 лет, он — врач-гинеколог-акушер, говорим и о романе "Побежденные" Ирины Головкиной. Ефима я провоцировал сказать больше, чем он хотел, т.е. о злости и злобе Астафьева. Но я сказал об отдельных, поразительных по силе сценах. Много размышляли о "Побежденных". Надо написать статью: невостребованное.

19 января. Ельцин принял отставку Гайдара. Утром был ректорат по поводу заочки. Шла речь о минимуме почасовой нагрузки. Все мыкались и суетились о себе. Интересы дела и института Минералова не интересуют. Совершенно неприлично явился Смирнов, рассказывал о своих успехах в Париже.

20 января, четверг. Весь день был дома. Приехал Анатолий из Сочи (родственник Копылова). Рассказывал о разгоне там демонстраций и патрулировании улиц. Мы незаметно вырастили поколение, которым ход порядка и ход событий в мире безразличен. Они целиком базируются на картинке в ТВ.

Продолжаю писать роман. Меня это увлекает.

23 января, воскресенье. Самое сложное — находиться "в состоянии прозы". Нельзя читать, писать, заниматься чем-либо — ты ждешь, боишься спугнуть, перемешать со знакомым. Роман выруливает на главу "Мать".

В субботу вместе со своим учеником Виталием Амутных был в Театре ЦДС на "Шарадах Бродвея". Спектакль (по фильму "Это все о Еве") с Л. Касаткиной. Ставил Бурдонский. Все увлекательно, но плосковато, нет изощренной, любимой мною мыслительной психологии.

Вчера ходил чинить видик. Взяли 36 тысяч.

28 января, пятница. В среду в "Литературке" вышла статья Евг. Щегловой "Стоящий за дверью. Сергей Есин и его герои". Неинтересно. Господи, милые, оставьте нас в покое, занимайтесь собою, как мы занимаемся собой, не копайтесь в нашем, у вас достаточно своих, не лезьте все мерить своим двойным гражданством, у нас оно одно.

Нападки на меня последнее время идут жестокие. Может быть, это и к лучшему. Все ожидают, что я буду бороться за Литинститут, а я все без боя освобожу, и тогда крутитесь сами с воспитанием своего подрастающего слабого юношества. ТВ, пресса постепенно из нас, русских, всех делают антисемитов, мне надоело быть каким-то анти.

31 января, понедельник. Был на "Беренике" в ЦДМ, в постановке Бородина. Мое давнее любопытство, что "слышали" современники, — удовлетворено. И снова соблазн: а как это звучит по-французски. Ведь те актеры и актрисы потрясали. Очень хороша и сама постановка: свет, светильники, которые все действующие лица держат в руках, архитектура, среди которой разворачиваются события. Играется все на роскошных лестницах бывшей оперы Зимина.

Утром страдал у зубного.

Вечером — секретариат СП. Говорили Бондарев, Распутин… Интересна мысль Бондарева: все — сейчас же. И Распутина: о закате литературы. Жесткое письмо идет, нехорошо тому, кто пишет в мягкой, прочной манере.

2 февраля, среда. В институте открылось совещание молодых. Девушки в столовой очень хорошо все подготовили. Обедал вместе с Распутиным.

Весь день прошел в скандалах: не из чего платить зарплату, не хватает 11 млн. Это все проделки правительства. Конфликт с Ольгой Вас., нашим молодым главбухом, разрастается: здесь все замешано на злой женской себялюбивой и пронырливой воле.

Вечером был с Викт. Симакиным в театре: "Шарф Коломбины" с Васей Дичковым. Кружево вокруг холодного рассудочного текста Г. Саркисяна. Эстетика позаимствована от Фокина. О, это воровство в театре!

Скандал с В.С. Она готова предавать меня каждому встречному. Я — рационалист. "Тайные занятия рыбки" (секретные) упоминаются в рассказе у Селенджера. Мы не такие.

3 февраля, четверг. Вечером в ректорате сидели В. Распутин, С. Шуртаков, С. Иванов, Ю. Минералов, Лева Скворцов, я. Все это было после семинара прозы. С завистью сидел на семинаре: вот моя работа, а не унитазы. В ход пошла последняя бутылка коньяку из Албании. Много интересного рассказывал Шуртаков. Его курс: Бондарев, Мандель, Фридман (свободный человек) он же Бакланов. Рассказывал, кто из ребят что привозил с каникул из дома: Годенко (отец — директор МТС в Мордовии) — сушеную картошку, кто-то мед в бутылках и т.д. Я многое тоже высказал из своего обидного и потайного. Распутин подарил мне (подписал) "Сибирь".

4 февраля, пятница. Закрытие заседания. Опять говорил Бондарев. Приняли моих двоих: Долженко и Амутных. Секретариат благодарил меня.

5 февраля. Были у Михайловской. Чудный сын Маргариты Леонтьевой Гоша. Прекрасный торт из желе. Выпили крепко. Михайловская (от Розанова) начала тягостный разговор о евреях, предупреждая меня об отдельных высказываниях — особенно в марте, апреле. Надоело!

13 февраля, воскресенье. Анапа. Последнее время жил как в бреду. Мне кажется, у меня поехала крыша. Все из-за института. Я понимаю, что ничего не могу предотвратить, и остановить, и предвидеть, но мечусь, затыкаю щели в судне, которое топят. Еще хуже, когда затыкаю возможные бреши. Пишу какие-то письма, пытаюсь перехватить у судьбы инициативу. 4-го выдали зарплату по "расценкам" декабря. Понадеявшись на указ президента, а потом распоряжение правительства, я поднял (согласно указу) зарплату в 1,95 раза. Но, естественно, денег никаких не пришло, и я вернулся к старому.

Перевел старика Озерова на полставки. Его подтексты — библейство, но ему 80 лет и мифическая загрузка.

Писать о В.П. Смирнове не буду, все это сплошная боль. Вот как он ответил на приглашение студентов на панихиду по Пушкину 10 февраля в институте. Не желая сказать по-бытовому, что просто занят, заявил: "В этих стенах, оскверненных валютными пунктами…" За счет этих валютных пунктов он прожил месяц в Париже! (К слову, на панихиде служил отец Артемий, роскошный молодой, несколько кокетливый батюшка. Бывший студент с филфака МГУ. Во время очень интересного слова — разжигал ладан перед панихидой — он что-то прыснул даже по-французски.)

А тут еще сумасшедший Вас. Вас. Калугин принялся душить Саркисову. Старуха по этому поводу написала письмо. Мрак! И еще проигранный процесс (разгильдяйство проректора по хозяйству Ларисы Ник. и Ашота, нашего юриста) по поводу жилого крыла нашего общежития.

От всего этого я и сбежал в отпуск, черт с вами, вы позируйте, а я линяю!

Завтра постараюсь написать о поезде, о попутчиках, а сегодня еще об одном событии последних дней. Твердо решил печатать уже давно написанные "Огурцы" и отправил их в "Современник". Предварительно дал прочитать В. Сорокину — откликнулся "литературным", в его манере, письмом, явно с наметкой на общественно-литературный резонанс, — и Рус. Кирееву. Этому дал с тайным расчетом, ибо в опусе довольно много места уделено и ему. У Руслана очень благодушный отзыв, сказал, что, например, не знал о моем звонке Новикову, с которым он дружен, сказал также, что в записках нет надсада и стремления кого-либо обидеть, но позиция и ситуация. Что скажет теперь Куняев? Надо обязательно добавить письмо Любимову и мою заметку в "Лит. России".

Живу в санатории им. Крупской. Разместили прекрасно.

14 февраля, понедельник. Звонил С.П. Вышло мое интервью в "НГ" Что-то со словом "вегетарианец". О новостях в институте пока говорить рано.

Утром ходил по Анапе. Самое главное — нашел раскопки уровней Горгиппии. Мне важно, чтобы за спиной обязательно был "крошечный", впаявшийся в землю — одни фундаменты — город, и тогда уже весь берег, небо, залив превращаются в место действия древнего мира. Босфорское царство! Синдская гавань!

В городе очень холодно после прошедшего урагана, пустынно. Граждане бывшего Советского Союза прекратили болеть. Пустыми стоят огромные санатории. Работают лишь два — Крупской и Чкалова. "Крупская", в котором живу я, заполнена в лучшем случае на 20–30 %. Все попытки оккупировать, удержаться на плаву обречены на поражение. Здесь ножницы: коллективы и тот стиль, за который могут платить только очень богатые люди.

Читаю "Улисса". Не пишется.

На косе среди моря — стаи лебедей и уток. Прошел мимо памятника-стелы. На ней надпись: "Здесь в здании курзала 1 февраля 1918 года была провозглашена Советская власть в г. Анапе" (вырезано на камне).

"Устанавливается одновластный режим — Советская власть. 21 сентября 1993 года" (это самодеятельная надпись фломастерами или краской). И рядом: "Быть монарху" (цвет побледнее).

15 февраля, вторник. Включился в полный, как военнообязанный первого года службы, комплекс лечения: бегаю, хожу на процедуры, мало с кем разговариваю, много гуляю.

Во время прогулки у моря, на высоком обрыве, нашел кладбище. Это за маяком, и дежурный, поднимаясь на башню, должен его видеть. Есть несколько надгробий начала века. Живым нет дела до мертвых. Старинный русский деревенский обычай с деревянными крестами благороднее: память, пока крест не сгнил. Мертвые с нами, пока память о них живет. Видеть искрошенные бетонные надгробия — невыносимо.

В этом смысле мое положение ужасно. Мне надо бы самому подготовить фотографию, которая будет на моем надгробье. Я слишком много отдал сил своей деятельности как литератор, чтобы теперь о чем бы то ни было жалеть.

С.П. рассказывает о своем крошечном сыне. Эти рассказы не только меня занимают, но делают этого ребенка удивительно близким. Сострадание — вот путь к любви.

Написал несколько страниц в "Ошибку 2-х". Все время читаю "Улисса". Какая гениальная, поздно прочитанная книга! Она так проста во всей своей немыслимой изощренности, что невольно начинаешь себя корить: почему не я, не я это придумал и написал? Но есть еще один немаловажный момент: сколько же времени вложено в этот пухлый том!

Сегодня по ящику показали подписание договора Ельциным и Шаймиевым (Россия и Татарстан), потом женщина-корреспондент задала как бы обоим вопросы. С какой ненавистью Б.Н. смотрел на нее: надо делать еще одно интеллектуальное усилие, чтобы понять вопрос. Но внезапно инициативу ответа перехватил Шаймиев: как тяжело Ельцину привыкать, что кто-то из Казани равен тебе.

Идея рассказа: человек ходит по кладбищу и подправляет могилы, реставрирует дощечки.

Вооруженные нашими историческими знаниями, как никогда близко и подробно мы имели возможность наблюдать лицо тирана. Хорошо — тирана не будущего.

Не забыть попутчиков по поезду. В дороге прочел книжку Вероники Куцилло "Записки из Белого дома". На журналистском жаргоне Б.Н. — Бэн. Книжка резко ангажированного автора, и тем не менее есть поразительные пассажи (стр. 152). Уже заканчивается штурм парламента, и до конца книги остается лишь пять страниц: "Я, кажется, перестаю нормально оценивать действительность. Те, за окном, они кто? Они же — наши, мои, т.е. президентские. А эти, внутри, с автоматами и без, они чьи? Не наши. Почему же те, молчаливо стоящие на набережной, вызывают ужас и ненависть? Их солдаты, их танки… И если бы я сейчас могла каким-то образом исчезнуть отсюда и очутиться на той стороне, хотела бы я этого? Нет. Я бы не простила себе предательства до конца жизни. Сбежать, уйти — я ведь это уже пробовала один раз и помню, что после этого чувствуешь".

Идея рассказа: живые ходят к мертвым в гости. Как бы вход в зеркало.

16 февраля, среда. Написал статью о книжке Вер. Куцилло. Кому — не знаю. С большими ехидными цитатами. Подтекст: что же вы, гады, трепали языком! Невольная аналогия мстительного человека: любой конфликт разрешается мирно, кроме конфликта с собственным парламентом.

Мельком показали по ТВ вскрытый гроб Гамсахурдиа. Как мало остается от человека. Но эти маски накладываются на мои постоянные мысли о смерти.

Завтра начну писать сцену "общежитие". Это трудно; писать надо помалу, иначе происходит сползание стиля, нет столь любимого мною уплотнения. Общежитие надо выходить.

С высокого берега видно, как под вечер лебеди перелетают в соседний заливчик: волны, барашки, пена. Вообще-то издалека лебедь напоминает сегодняшний скоростной реактивный истребитель. Летящая змея, хищная птица.

19 февраля, суббота. Тоталитаризм закончился в 1985 году. Дальше все пошло под горку. Нетерпение инородных диссидентов губит Россию. Мы так долго терпели и шли к другому государству, что не хватило сил на финишную. Пишу так, может быть, потому, что смотрю по ТВ Олимпийские игры.

Два соображения. После выступления Юрия Власова. Его отца (работника КГБ, отказавшегося от тесного сотрудничества с Берией) в 48 лет заставили сделать "прививку от рака", а через четыре месяца он погиб от саркомы. Вспомним также В.И. Ленина. В статье М. Алданова, связанной со смертью В.И., описывается факт выступления 20-летнего Ульянова в Самаре: пусть голод, голод создает революционную ситуацию.

В одном случае распущено КГБ (речь на 1-м съезде советов), в другом — пала империя.

Много говорят о Сараево. Мне иногда кажется, что режиму Б.Н. очень сейчас нужна была бы, чтоб продержаться, война из патриотических побуждений.

20 февраля, воскресенье. Сегодня был дивный день. Солнце, море синее, снег у берега растаял. Лебеди берут хлеб из рук.

Пишу уже в половине двенадцатого ночи. Видел сон, от него и проснулся. Вдруг во сне из моего правого бедра фонтаном через какие-то прорывы потек гной, похожий на поносную жидкость светло-горчичного цвета. Я спал в своей комнате и закричал, вскочил: Валя, Валя! Определенно, была какая-то радость освобождения, за которой должно было прийти и выздоровление. Со второго раза Валя зашевелилась у себя, и я увидел через щель в двери, что она в руке несет йод, который, не донеся до меня, разлила. Швырнув пузырек, она пошла к себе, сказав, дескать, что сама больна. И тут почувствовал, что хочется взять тяжелый молоток и ударить по голове. Опять было чувство гнева, обиды и досады. Нельзя же так любить только себя!

После завтрака уехали на машине с соседом по столу Алексеем, подполковником, живущим в Новороссийске. Долго размышлял об особенностях Краснодарского края. Климат и возможности почвы здесь таковы, что мужик вынужден все время ждать результата, работать, наш — философствует, он ищет смысл. В этом отношении краснодарский мужик — политик, наш — философ.

Несколько поразительных моментов почувствовал от осмотра города. Сверху — вид Цемесской бухты. Памятник погибшим кораблям из бронзовых волн, на каждой из которых абрис и название судна, затонувшего в 1918 году, помечено и расстояние от берега. Невольно вглядываешься в прозрачную воду: не покажутся ли призраки? Хорош и гранитный красноватый коленопреклоненный матрос, глядящий на воду. Все на века. Трагично и сильно. Здесь же где-то и сгинувший по халатности с пассажирами несколько лет назад "Адмирал Нахимов".

На другой стороне огромный, в духе монумента на Пресне, памятник высадки куниковцев. Идея потрясающая: чудовищная плита, как часть судна, и выходящие через десантный люк люди. Видно, что все это стоило немало. И со всем можно было бы смириться, даже с торопливостью Л.И. Брежнева, стремящегося отбить себе место в бессмертие. Но памятник этот проецируется на бедность ближайших бетонных пятиэтажек. Я представил себе маленькие кухни, тонкие, лишенные звукоизоляции стены и подумал: а нельзя ли было воздвигнуть что-нибудь подешевле?

Утром бегал и купался. Вечером опять болит левая нога. Сосуды.

22 февраля, вторник. В моих двух комнатах два туалета, два радиоприемника и цветной телевизор. Идут Олимпийские игры. Иногда, когда заканчивается передача, бывают странные и смешные моменты: реклама подпирает конец программы, а переключаешь на другую — там тоже банковские дела, мебель для офисов или аукцион московской недвижимости, но в это же самое время и по радио продают по самым дешевым и убыточным для продавца ценам партии английского шоколада или итальянской обуви. Ходил давать телефонограмму по случаю 23 февраля. По дороге купил "Литературную газету".

"Москва, Литинститут, Льву Ивановичу Скворцову.

Дорогой Лева, поздравляю тебя и в твоем лице всех наших оруженосцев профессорского, преподавательского, студенческого, аспирантского и технического контингентов с былым праздником Советской Армии. Желаю всем здоровья. С особым волнением вспоминаю наших фронтовиков: Георгия Ивановича Куницына, Михаила Петровича Лобанова, Юрия Давидовича Левитанского и всех других. Пошли им Бог долгих лет жизни. Сергей Есин".

Интересно, как воспримут этот текст?

В санатории много увечных детей: хромота, волочит ножку, согнутая ручка. Глядя на них, сердце обливается кровью. Но еще больше жалко матерей.

"Литературка" идиотически пытается меня "достать". Опять о валютном окне в институте. Мерзко. Действительно, вторая древнейшая.

23 февраля среда. Вечером шел по лестнице, на ступеньках Антон (лет шесть, без руки) играет с приятелем в электронную игру. Бодро, без смущения нажимая культей на кнопку.

Сегодня же вечером танцы. Все увечные ребята любят танцевать, и делают это очень ловко. Элегантный Алексей перетаптывается на месте. Антон же любит плавать и все норовит прыгнуть с вышки.

Вечером объявили о решении Думы об амнистии. То, что голосовал против Гайдар, понятно. Даже смятение я прочел на его лице по ТВ. Я с ужасом воспринимал эти события, зная Бэна. Боюсь, он не остановится ни перед чем. От судьбы трудно уйти, когда человек обходит ее виток, она догоняет и хлопает его.

Не вернуться ли мне в Москву? Страшно.

Написал сцену обольщения. Хорошо. Роман скользит, как плохой конькобежец. Но образ, кажется, я поймал.

Днем был с Алексеем и Петром на дне рождения Людмилы Андреевны. Странная компания. Богатый, многообильный стол. Какая-то неясная молодежь.

24 февраля, четверг. Плохо спал. Отхожу от вчерашних безумств. Возраст таков, что уже два бокала шампанского для меня — излишество. Вчера поздно выяснилось лицо дамы, которая нас пригласила. Она многие годы работала в бюро туризма Анапы, продала квартиру за 27 млн и уходит в монастырь. Думаю, что просто временно выплывает в другую жизнь, прячась от кого-то. Судя по разговорам за столом, мирской жизни она не прерывает. Раньше мы привыкли, что имидж санатория до некоторой степени спасает нас от нежелательных знакомых. Я понял, что мою общительность надо попридержать.

Сегодня выступил Ельцин. Надоело слушать речи, написанные помощниками. В этом смысле Ленин да и Сталин были интереснее, в их выступлениях чувствовалось собственное дыхание.

Немножко писал.

25 февраля, пятница. Когда возникает свое — исчезает чужое. Жил я более или менее спокойно до 13.30. Позвонил С.П. Что-то происходит с арбитражем. Ольга Васильевна, наш главбух, сказала: Есин специально уехал, а я на суд не пойду.

Второй раз охватывает меня всепоглощающий гнев по ее поводу. Пошел и сдал билет. Еду в Москву 28-го, на 10 дней раньше…

Но одновременно С.П. передал мне телефон в Анапе некоей Светы, моей родственницы, которая только что мне звонила. Светлана Ивантеева из Владивостока? Света из Дубны? Это племянница Светик, дочь Тамары Мироновой. Нашел ее (Черноморская, 46). Сели, поговорили, сколько вспомнили о нашем детстве. Боже мой, куда все улетело? Покойники живы в моей памяти.

26 февраля, суббота. В 15.00 подал в отставку Казанник. Перед этим, накануне, я слышал его интервью. Значит, на него давят со страшной силой. Власть — еще две-три отставки — будет опозоренной.

Сегодня шел по набережной и, как всегда, стоя писал роман. Нос к носу столкнулся с одетым в камуфляж парнем, омоновцем из Нижнего. Получает 350 (я — 100) тыс. в месяц, живет в двухкомнатной квартире. Жена и ребенок. Рассказывал жуткие вещи о Москве. Жили они, кстати, 95 человек, в "Украине". Не без удобств. Толпа все время шла безоружной. Может быть, были вооружены 10–12 человек впереди. Толпа смешала их, и они разбежались. Интересно, что о потерянном, отнятом у омоновцев и брошенном оружии никто не заикается.

Встреча с этим Сережей — судьба. Буду писать роман дальше. Послезавтра уезжаю.

27 февраля, воскресенье. Весь день сегодня ходил. Немножко писал. Был в краеведческом музее. На месте Анапы стоял большой мусульманский город. Все разбили, разорили в порошок. Вечером улицы почти не освещены. Так, наверное, было в прошлом веке. И масса полуголодных собак. Дружба собачьего народа: скрещиваются немыслимые породы.

Немного поменял роман. Практически целиком первую главу. А пусть дальше время вертит сюжет. Напишу еще смерть отца и путч.

Главный грех — уныние.

28 февраля, понедельник. Уехал из Анапы. С утра уже чувствовал себя простуженным. Когда массажистка Оля хлопала на прощанье меня по бокам, чувствовал, как внутри все хрипело.

Прелестный, выстроенный в сталинском духе — "культура и порядок" — вокзал в Тоннельной. По дороге в автобусе все жаловались, что ездить стало невозможно, цена на билеты чуть ли не удваивается через месяц.

Поезд оказался на диво чистый и ухоженный, но за какую-то немыслимую цену. Проводница русская, переехавшая из Латвии, рассказывает, что все практически пришлось бросить, чтобы получить хоть какую-то зарплату. Ее сменил латыш, которому возвращают "прежние" земли.

Со мною в купе два крутых — или омоновца, или рэкетира, или и то, и другое, молодые симпатичные парни. Приступ разгулялся. Пью чай и ем мед. Засыпаю довольно рано. Один из молодцов за простынкой ночью трахает пассажирку, претенциозную, старше его лет на 5–6.

2 марта. Приехал в 5.00 по расписанию. На работе все разваливается. Поговорил с Ольгой: или заявление и тогда готовиться выступать на суде буду я, или выступай. Приехал домой и сразу свалился.

4 марта. Утром 3-го температура 38,5. Еле доплелся. Просидел на суде. Дело — к повторному рассмотрению.

Теперь болею дома. Звонил Ерохин. Бедняжку объявили на какой-то тусовке антисемитом, ибо в статье о Минкине он сказал: "русский бы так не поступил". Замучили нас еврейским вопросом. Этот вопрос касается только евреев, и пусть они его и разбирают. Есть еврейский вопрос или нет еврейского вопроса, но Алла Гербер все равно лишь бойкая публицистка, не писатель.

Еще из сведений: Нерлер прислал ответ на мою публикацию об "окне" Мандельштама. Не пожалел денег. Он сам в Нью-Йорке, Аверинцев — в Вене, и оттуда защищают интересы О.Э. Мандельштама, заключенного, погибшего из-за того, что не получил лишней тарелки супа. Хорошо защищают. Я представляю реакцию самого О.Э.: живое или мертвое? Объяснил же я им, что через это окно — половина наших институтских доходов!

8 марта. Весь день на ТВ ведьмин шабаш. Одна дикторша спрашивала у какой-то иностранной дамы: "Сколько американских бизнесменов нужно привезти в Россию, чтобы настало возрождение?".

6-го ездил с В.С. на "Емелю", премьеру спектакля, который поставил Симакин.

10 марта, четверг. Слушал "Евгения Онегина" в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Боже мой, слушаю всю жизнь — что за чудо эта опера. Как светло соединились здесь два гения русских. Поразительно угаданы народные песни в ткани этого довольно рафинированного действия. Особенность русской музыкальной культуры — мы хотим знать слова, и в русской опере это необходимо, как нигде. Каждый звук здесь волнует, каждое выпорхнувшее слово заново осмысливается. Но может быть, я смотрю этот спектакль в последний раз? Смерть страшна не червями и могилой в полиэтиленовом гробу, а потерей этого дивного: "Слыхали ль вы за рощей глас ночной?".

11 марта. Был на совещании в правительстве Москвы, мое письмо Ю.М. Лужкову, которое я долго и старательно сочинял, возымело действие: мэр со всей определенностью заявил, что фасады и ограды в этом же году нам отремонтируют. Проводивший заседание Александр Сергеевич Матросов (очень большой начальник) дал указание готовить проект реконструкции института. Заковыка же здесь такая: а не перейти ли Литинституту с его собственностью к городу?

1995

18 января, среда. Вечером писал на Радио две передачи "Студию молодых" и "Писатели у микрофона". В первой были интересные ребята. Леша Сизов, ученик Рекемчука, оказывается, с блестящей прозой, тонкой и с великолепными глубокими ассоциациями, и два поэта: Дима Добровольский и Марина Кравцова. У Димы еще великолепные тонкие песни. Он кончил или почти закончил авиа-какой-то институт. Рыжий, одутловатый парень, родом из Костромы. Марина — химик, уже закончила Ленинский пединститут. Она до слез меня тронула, сказала: "Я думала — это передача по ТВ. На мне ни одной своей вещи, и даже шуба взята на стороне". Бедная девочка, но ее жизнь — это плетение ее слов.

В другой передаче высказал свою заветную мысль о Чечне. Когда мы видим матерей и сестер, перегораживающих дороги нашим танкам, невольно думается: а разве матери не видели, что их сыновья, и мужья, и братья привозят из Москвы, куда они ездили как охотники в лес, как лисы в курятник, — сумки денег? Эти деньги — слезы и беда других матерей и жен. Разве они не знали, что поддельные авизо обогатили их мужчин?

Весь день занимался хозяйством вместо других своих сотрудников. Сегодня Гр.Гр., хохол-бригадир написал письмо: "Л.Н. отремонтировали квартиру, а она теперь хочет отблагодарить Серг.Голака, другого хохла, за счет института".

17 января, вторник. Защита докторской Прониным. Все это было прекрасно. Влад. был элегантен и язвителен. Первая половина дня была занята разборкой подряда: замена труб в общежитии. Один из подрядчиков написал письмо на Лар.Ник.: она за счет украинцев отремонтировала квартиру и теперь хочет одного отблагодарить за счет другого.

19 января, четверг, Крещение. Именно поэтому не созвали ученый совет. Завтра, с 14 по 18 — совещание одно за другим по ремонту. Приехала Л.Н. и пошла в бой. К счастью, в этот момент были Лев Ив. и Буханцов. Пасую против хамства. Вечером она с торжеством принесла мне подметное письмо. Видимо, его написал давний клиент Вал. Сорокина. Институт пуст, конфликтов нет. Дазыбао вывесил кто-то из ВЛК или их друзья. Как всегда, дикая обида на несправедливость ко мне. Нет сил работать, дышать.

20 января, пятница. Весь день крутился со злосчастной трубой в общежитии. Из событий ученого совета было два: сообщение М.П.Еремина о Грибоедове — вот здесь и понимаешь, для чего нужно 80-летие эрудита и что такое спокойная несуетная жизнь в литературе; и мое чтение анонимного стихотворения — грязной инвективы на меня. Создано все это в недрах заочки и ВЛК. Это еще раз свидетельствует о том, какие писатели у нас есть и каких писателей мы воспитываем.

"Тайному биографу, бабьезадому шустрило с "Дороги в Смольный" СЕРГЕЮ Графомановичу ЗАСОЛО-

ОГУРЕЧНОМУ посвящается

Вот Есин именем Сергей.

Писатель тоже преизрядный,

профессор, будь оно неладно,

литинститутовский ей-ей.

К нему я глупый с челобитной

ходил: коллега, уголок

мне дай пещеры первобытной!

Но некто бросил уголек

в его казенную квартиру,

и в ней, ей-ей, пожар возник,

и много, видишь ли, возни

с ремонтом кухни и сортиру.

А я, как юный пионер,

а он, как бедный инженер,

душ человеческих ваятель.

Он мне сказал: вали, приятель!

Таким писателям пока

в системе рыночной не место…?

Ах, ты задуй тебе с норд-веста!

Ах ты, цыпленок — из ЦК!

А ведь поди ж ты, инженер!

Знаток оттенка и нюанса.

Солист. А я — актер миманса,

всегдашний юный пионер.

Он, как и прежде, "вашим-нашим",

а мы по-пионерски пашем.

Мы состоим в одном Союзе,

как два шара в бильярдной лузе.

Но он под номером один,

а я под градусом.

И все же мы в разные системы вхожи:

товарищ — я. Он — господин.

Но, правда, я таких господ, как он,

вгонял в холодный пот.

Итак, пусть занесет в меню:

Его вгоню пять раз на дню.

Разок — от имени бродяг

с дипломами литинститута.

Второй — от имени бумаг,

что испражнил он почему-то,

а третий пот — за тех, кто пал,

служа не есинской халтуре,

а той большой литературе,

где конь Сергея не ступал.

Четвертый… Впрочем, полукровок

Грешно гонять без тренировок!

Я это, право, о коне…

ПЕГАСЕ… АСЕ… ЕСИ… НЕ".

Все последние дни лениво по полчаса, стучу на машинке "Гувернера", который не идет, потому что нет внутренней моей собственной личной темы, и перечитываю "Лолиту" холодным цепким взором. Вся конструкция, перекрытия и подпорные стали обнажены. Совершенство и мастерство редчайшие, во всем крайняя продуманность. Очень продуманные соединения и ходы подготовлены и проаргументированы так точно, что выглядят органическими. Особенно мне нравится "Изабель г-жи Гейз". Набоков практически полно вводит "кирпич" с крыши" в свой сюжет, а ничего, проглатываю. Пустая и привычная суета. Просто, видимо, я бегу от себя.

23 января, понедельник."…?и очутился я в Париже". Осуществилась давно проектируемая командировка в Париж. Это Париж (Сорбона-8), с которой у института давний и тщательно выполняемый обмен. Встретил Клода Фриу, который заезжал как-то ко мне в Москву. Я с Б.Н. Тарасовым, зав. кафедрой зарубежной литературы и писателем-литературоведом. Его книжки о Паскале и Чаадаеве имели в свое время успех. Нам дали каждому по… долларов. Гостиница стоит по 210 в сутки, поэтому, выбрали совместное горемычное житие. В таком же крошечном (гостиница две звезды) номере я в юности жил в Японии. Правда, там был телевизор. Две койки, один стул, две тумбочки. Раздеваясь, рубашку и джинсы кладу на шкаф. А что поделать, иначе не на что будет ездить в метро и ходить обедать. Питаемся пока московскими запасами. Так живет профессура в доблестное послеперестроечное время.

Париж, в принципе, город скорее небольшой, во всяком случае с Москвой не сравнится. Рассмотрел памятник Карлу Великому у Нотр-Дам и Генриху IV на Новом мосту. Город, конечно, бесконечной эстетической неожиданности, как Ленинград, но на этот раз он меня не удивил. Очень хотелось бы увидеть улицу Старой Голубятни, на которой жил д'Артаньян. Но Лувр, подсвеченный снизу, Н.-Д., Сорбонна с ее поразительными амфитеатрами (например, амфитеатр Ришелье) и мраморными полами — все это волнует. В церкви Св.Устена видел могилу Кольбера, здесь даже стоял. Легенды, оказывается, имеют прототипы. Но, в конечном итоге, цивилизация стоит лишь столько, сколько напридумает и напишет литература.

Раздумываю, когда звонить сестре.

24 января, вторник. День, посвященный д'Артаньяну. В 11.45 подъехала на машине Ирэн Сокологорская. Поехали на обед в Сен-Дени. По дороге о студентах: шустры, активны, но устрашающе необразованны. Вспомнил своих, особенно 5-й и 4-й курсы, которые взращивались под клекот необязательных впечатлений. Ресторан специализируется на гасконской кухне. Знал, что будет болеть пузо, но взял салат по-гасконски: чуть зелени, копченое мясо и жареная гусиная печенка с грецкими орехами. Гуся этого бедного сажают в узкую клеточку и набивают кормом через воронку, отчего печень разрастается и разбухает. Вообще, в гасконской кухне: утка и гусь, нафаршифрованные особым образом, в жиру, отчего мясо как-то изменяется. Жареный гусь с овощами был необыкновенен и дивно хорош (похоже на "табака", видимо, и технология схожа). Но потом доля уважения к д'Артаньяну сказалась на болях в желудке,

После обеда пошел в базилику С.-Д. - могилы королей. Именно здесь, у гроба Людовика ХIII, Атос принял клятву Бражелона. На меня все это произвело невероятное впечатление: Людовик ХV, ХIV, Мария Медичи, Капетинги и т.д. Все вылизано и расставлено в соответствии с экскурсионной логикой. Я представляю, какой хай производят все эти родственники, когда гаснет подсветка и уходят экскурсоводы. Выясняют — из-за него рухнуло королевство и прервалась династия. Как удивительно разнообразны надгробия: Филипп Красивый — совсем (по сегодняшним меркам) не красивый. Длинный оказывается коротким и т.д. И все это во время революции потрошилось, выбрасывалось. Все, как и у нас. Говорили об этом с Б.Н. вечером. Все то же неразумное, между богатством и бедностью, мещанское сословие.

На обеде выяснились некоторые подробности: М.О.Чудакова, остановившаяся в Париже у Фриу, далеко не афиширует своих взглядов. Все здесь воспринимается совсем не так, как есть на самом деле: демократия лишь как только демократия. Не она разваливала страну, и не демократическая интеллигенция давала разрешение Б.Н.Е. на штурм Белого дома и на ввод войск в Чечню. Письма подписывались не против инакомыслящих писателей, ученых, артистов, а против "фашистов", против антисемитов и т.д. Что и кто конкретно стоит за этими словами-фетишами, западная интеллигенция не знает.

В метро Тарасов перевел заголовок газеты, которую читал юноша: "Партизанская война в Чечне развертывается".

Вечером шел дождь. Сена уже затопила набережную, идущую вдоль правого берега, по которой еще вчера ездили машины.

Звонил Татьяне. Она очень обрадовалась. Поеду к ней в следующую среду.

25 января, среда. Жуткое наводнение на Сене. Вчера и сегодня временами шел дождь, коричневая вода в реке поднялась, закрыла шоссе вдоль набережной на нижнем уровне. Вода подошла и уже мочит осветительные приборы, которыми вечерами подсвечивается мост.

Все-таки это единственный город в мире, где русский человек, воспитанный на переводной французской литературе, чувствует себя так свободно. Огромное количество знакомых и памятных реалий, привычные названия улиц, имена, вошедшие в плоть нашей культуры. И, естественно, прущее через край, прыскающее в глаза самодовольное богатство внешней культуры. На чем все это держится? Откуда такое обилие праздных людей на улицах? Откуда такое пренебрежение — при безработице — физическими формами труда: негры и алжирцы асфальтируют дороги, подметают улицы и вывозят мусор.

Утром, доплетясь до Ситэ со своей пл.Республики с толстой, по моде начала века мясистой теткой из металла в центре, я решил войти во Дворец правосудия. И все-таки власти, видимо, откуда-то ждут удара. Возле каждого государственного здания, на больших перекрестках, стоит их величество полицейский, чистенький, доброжелательный в опрятной форме и почти обязательно привлекательно-молодой. Во дворце на входе "для посетителей", всех обстоятельно, как в Кремле на прием, обыскивают, не чурались магнитными воротцами и осмотром сумочек, но потом можно почти свободно разгуливать почти по всей территории. Дом закона, который всегда старался стать не правилом, не исключением, а Законом, ибо, видимо, это и есть единственное прочное основание для труда и жизни. Какая свобода, какие роскошные холлы, вестибюли и приемные, сколько места и воздуха. Место поднимает власть. И как оно охраняется.

В 13.00 встретился с Б.Н. в Сорбонне. Я уже сходил в Люксембургский сад, чистый, ухоженный, скорее окультуренное пространство, нежели сад. Так же, как Тюильри, куда я поеду; все это заслуживает скорее любования, нежели любви, нужна сила, вольность, корень, рвущий камень. Этого ничего делать не положено. Германский порядок менее крут и значителен, чем местный.

Январь. Париж. Пройдя почти весь Сен-Жермен, добрались до книжного магазина "Глобус". Стоит трехтомник Алешкина, и лежит мой том "Избранного". Цена 120 франков — 12 кг отборных мемуаров. Б.Н. сказал, раньше магазинов было три, нынче, с падением интереса к русистике, торговля книгами сократилась.

Вечером долго и медленно разглядывал скульптуры по фасаду Лувра, которые мы все воспринимаем так же, как и печные трубы: это скульптуры деятелей государства, науки, искусства. Абеляр соседствует с Монтенем. Скульптур много, десятки, многих этих деятелей я не знаю или не могу прочесть их имена. Мазарини и Ришелье стоят через площадь напротив друг друга и пускают друг в друга ядовитые взгляды: счастливый и несчастливый любовник Анны Австрийской! Огромный, похожий, как его у нас представляет Вобан.

26 января, четверг. Совершили экскурсию на метро до ст. "Булонский лес", даже через лес, под дождем мимо Большого каскада озер — здесь был момент, когда какой-то вежливый господин взялся подвезти нас до этих озер на "мерседесе" и подвез, через весь лес с голыми взывающими ветками на "вид Эйфелевой башни" к высокому обрыву над Сеной, где расположен дворец Шайо. Сверху опять бесконечная поразительно точная и от этого чуть скучная линия через башню к "Военной школе".

Две вещи поражают — Эйфелевая башня в переплетении ее металлических конструкций и сам Дом инвалидов: двери, огромное количество пушек — обстреливают точно и сейчас, — мемориальные улицы, церкви со свешивающимися с потолка вражескими знаменами. В каждом "жесте" — разумное воспитательное начало. Родина-мать. У нашей Родины, по-моему, слишком мало сыновей.

27 января, пятница. Утром позвонил Павлу и уехал в Малье. Долгий разговор о потери цели в жизни. Он уехал лет 20–25 тому назад из Киева. "10 лет прорывался, стал кандидатом наук, а все 140 р.". Выперли, слежка и КГБ. Он живет недалеко от замка Во-Ле-Виконт. Определенно я иду по следам Дюма. Мельком из машины увидел купол, под которым спал Людовик ХIV (по Дюма). Мой визит оказался не таким уж спонтанно-бескорыстным, вернее, мое приглашение. Мы перед обедом съездили купили чугунную печку, которую Павел сторговал раньше.

Для меня все здесь безумно интересно. Дом, набитый старыми вещами и антиквариатом. С нашей точки зрения, поле жизни — музей.

История Павла: жена бросила, дочка ушла, дом, который он нанимал, становится не по средствам. Мечта вернуться на родину лопнула: он боится. Рассказывал, как пытался купить квартиру в Москве. Умереть чуть ли не проще. Какая удивительно грустная и безрезультатная жизнь. Рассказал все это Б.Н., он точно определил: самообслуживание.

Для "жизни без детей" — огромный пустой дом, полный постелей, на которых никто не спит, и игрушек: внизу педальный автомобиль, наверху электрическая железная дорога.

28 января, суббота. Наш номер стоит 230 долларов в день, если вдвоем, и 210 — если поодиночке. Окно в колодец, на дне которого какой-то зал или цех, а по бокам окна таких же отельчиков. Одна звезда. Туристский, но белье приличное, меняют ежедневно, и жить можно. Один стул, шкаф и две тумбочки, в которых наши продукты. Питаемся в основном длинными, дивного вкуса французскими батонами и дешевыми яйцами. Одна из особенностей жизни: топят только ночью, днем батареи даже не теплые, а просто не холодные.

Утром были в Толстовском обществе. Читали по-французски два доклада. Один о христианстве у Толстого — дочь или внучка философа Лосского; другой — Жорж Нива невысокий литературовед (автор книги о Солженицыне) — о воображении (отсутствии) в романе "Воскресенье". Я хорошо сосредоточился и написал пару страничек в "Гувернера". Забегая вперед, скажу, что утром во время пробежки впервые прочувствовал и понял, что "Гувернера" я напишу. Вдруг увиделась жена второго героя, которая приехала и живет в одном номере (они муж и жена по фиктивным паспортам) с героем основным. Главное, есть ощущение, и с остальным справлюсь. Обидно, что герои не сразу выстроились и возникли под пером, и значит, предстоит внести уточнения, произвести серьезную редактуру.

Во время докладов записал в блокнот (возможно, несправедливо). "Седовласые, милые, высохшие люди, собравшись, делали все, чтобы убить живое слово, все расщепить, расчленить, лишить жизни, превратить все в человеческое мясо, действуют по алгебраическим законам скотобойни: поиски к поискам, потрошки к потрошкам, а рожки пойдут на варку клея".

К 15 часам пришли к Зинаиде Алексеевне Шаховской. Старуха — родилась в 1906 году, значит, ей 88 — меня околдовала, так умна, ясна и определенна. Я всегда в разговорах о ней в Москве относился с иронией: страсть юных недоумков к аристократии, какой там еще редактор "Русской мысли", так, дамочка с определенной злобой и долей рабочего антисоветизма. Мы запели с нею на два голоса сразу: "Я не признаю общечеловеческих ценностей". И я: "Я против интеграции Европы, снятия границ и мирового правительства. Во главе этого правительства станет такой монстр, что нам всем не поздоровится. Граница — это то, что может спасти человека" — "я это понимаю и разделяю".

Много говорили о библейцах. Держалась в рамках, но тема эта для нее из выстраданных и больных. Подарила мне книжку 23-го года, переизданную в 1978 году "Имка-пресс" "Россия и евреи", написанную (авторы) евреями. По ее словам, основная мысль книги — разрушение России нанесло еврейству огромный урон. То же самое происходит и сейчас. Вообще она много говорила о России, которая сейчас, по ее словам, переживает страшное время. Она с симпатией рассказывает о времени Хрущева и о Москве, куда она попала женой дипломата в 1920-х. Ее сегодняшния впечатления — глубокие, особенно от чиновников и их жен, которые стремятся ее посетить: ради приобщения к аристократизму. Главная ее печаль-забота — что ее не знают как писательницу в России.

15 романов и 4 тома воспоминаний по-французски.

Я постараюсь сделать все, чтобы заинтересовать С.А.Кондратова и издать воспоминания и "Россия и евреи" в "Терре". Книги придется брать в архиве, куда все свое "нищее имущество" она передала. На первой странице она написала "Это честная и хорошая книга должна появиться в России — Зинаида Шаховская, 29.01.95".

Когда она встала с дивана и, опираясь на палку, — я пытался поддержать ее, "нет, нет, меня поддерживать не надо, я пока могу сама" — пошла за книгами в другую комнату, я обратил внимание: она высокая. Я-то всегда полагал, что долго живут только маленькие старушки.

Из подробностей: "Мой врач и друзья предупреждены, чтобы, если я почувствую себя плохо, никаких возвращений с того света, никаких машин и приборов. Старость дана человеку как последнее испытание, в наказание".

Она одна — все это, возможно, ждет и меня.

Возвращались к площади Республики, домой, пешком. Огромный Св.Августин, обошли темный парк Монсо, впечатление произвела церковь Магдалены с огромной фигурой Христа на фризе фронтона. По ту сторону рю Рех (Королевской) — обелиск из Луксора: две цивилизации смотрят друг на друга. Дальше начались бульвары: Итальянский, Капуцинов, витрины, отели, столики, пламя реклам — мне это неинтересно. Где заканчивается история — мне скучно.

29 января, воскресенье. Прочел только что с массой выписок книгу З.Шаховской. "В поисках Набокова": вот как надо писать — беспощадно. Импульс ее ясен: 500 страниц, сцена в "Галкиморе", когда Набоков- сука! — не узнал З.Ал. Беспощадно, но объективно и с любовью. Но и хороша расчетливость Набокова: он добился своего — книги-легенды Шаховской.

Вечером были у Натальи Борисовны Соллогуб, дочери писателя Б.С. Зайцева. Они с мужем Андреем Владимировичем живут в районе бульвара Гарибальди в собственной квартире. Здесь же сразу выучили меня ритуалу хождения в гости: я в джинсах и кофте, а хозяйка — в строгом костюме и на каблуках. У Андрея Владимировича белый платочек в кармане. Их браку 62 года. Двое, кажется, детей и с десяток внуков. Опять к восхищению стоицизмом. Хозяйка, не стесняясь, сказала: я вся в операциях, у меня в теле протез, титановый гвоздь и в бедре такой же искусственный сустав, у Андрея Владимировича почти потеряно зрение, он все время шарит по столу и берет не те предметы. Очень снижен слух, говорить приходится громко: здравствуйте, Андрей Владимирович (!!!) Прибавляется у меня и чувство зависти — семья. Большая, расчлененная, с многоветвистыми заботами. У Михаила, старшего сына, недавно, например, умерла няня, сорока лет- рак. К этим старикам надо прибавить еще и Ирину Сергеевну Мамонтову (в доме у нее мы впервые встретились с Натальей Борисовной), плохо, с палкой передвигающуюся старушку, в русом, в отличие от своей совершенно побелевшей подруги, парике. В конце вечера она — мы проводили ее до такси — еле двигалась, стараясь не отрывать ног от асфальта.

Старики покормили нас небогатым ужином с закуской, супом, кусками вареной курицы с овощами и соусом, фруктами (несколько мандаринов) и чаем с печеньем и шоколадом.

Говорили о Чечне, выборах во Франции, об их московских впечатлениях, о религии. Здесь мы не сошлись с Н.Б. в ее экуменизме. Об архиве Зайцева: он почти весь здесь и кажется прилично разобранным.

Н.Б. показала комнату — кабинет отца, где он и умер, прожив в этой квартире лишь три месяца. Здесь, видимо, и ее кабинет; стоят новые книги Солженицына, "Живаго", стихи Бродского. Я рассказал о доме-музее писателей в Орле и просил Н.Б. подумать — не разослать ли архив, тем более, дети с внуками ездили по России недели две, и им нравились люди и страна. Это, действительно, сохраниться может что-то лишь на родине. Так что я посоветовал поступить с архивом — в ЦГАЛИ.

Я сам все время суетился, помогал носить тарелки, предупреждал движения — мысль о мучениях и труде, которые испытали эти женщины, меня угнетала, сердце начало сжиматься…?

Совершенно освоились в парижском метро. Оно мне нравится: предельно близко каждый раз подвозит к месту назначения. Поздно вечером здесь попадаются прелестные экземпляры бомжей. Один, например, спал, лежа на полу, подложив под голову какую-то дорожную сумку. Гуляя по городу, по Сите, в уголках набережной видели, как три бомжа на костерке готовили какую-то пищу. Подоспели человек шесть чистеньких, одетых в роскошную форму полицейских. Люди, в этот раз оказавшиеся на набережной, с удовольствием наблюдали за стычкой нищеты и закона. Сена очень поднялась, оставив под водой причалы, аншлаги, порой торчащие из воды в 10–20 метрах от берега. Два наших соотечественника снимались у Нового Маяка, у статуи Генриха IV. Кадр строился так, чтобы попали король и один из героев, и тот кричит фотографу: пусть в кадр войдет и наводнение — затопленный под мостом на косе скверик с закрытыми будками для мороженого.

30 января, понедельник. "Утром ездили с К.Фриу в банк открывать счет. По дороге показал уголки Монпарнаса и знаменитое место, перекресток литературы: здесь одно напротив другого — "Куполь", "Ротонда".

Рядом небольшая гостиница, где останавливался Маяковский. Говорили о Р.Роллане, который знал положение в России, А.Жиде. Кто обманывался, кто был обманут? Я вспомнил Фейхтвангера, который просто боялся.

В 15 часов были у Анастасии Владимировны Солдатенковой, правнучке Пушкина. Солдатенкова (Солдатенков — купец, строитель Боткинской больницы; ее, кажется, переименовали) она по мужу. Опять — 80 лет, удивительно бодрая, генетическое здоровье, несмотря на диабет. Еще водит машину. Буду ездить до 85, а уже там как получится. Квартиру подарил племянник, поэтому "платит лишь 1600". Шьет, переписывается, вяжет на двух вязальных машинах. Жизнь как радостный дар: у меня очаровательные внуки, был очаровательный муж, очаровательные правнуки… Очень рада, что инкогнито съездила в Ленинград. Очень славно, вкусно нас накормила, подарила еще по коробке кофе. Жертвы своей бедной родины.

В 17 часов встретились с Ольгой Михайловной Ткачук (Герасимовой) — по мужу. Рассказывала о поразительной ненависти во Львове к русским. Они с мужем оттуда, и недавно ездили на машине. В трамвае вечно рассуждают: "Есть три великих поэта: Шекспир, Гете и Шевченко"". То же самое говорила о неприязни Франции к русским. Все радуются, что развалилась империя. Радуются неудачам в Чечне, слабости Советской Армии. С восхищением говорит о русской системе образования и сравнивала ее с французской.

Провели хороший и веселый вечер. Муж Юра, компьютерщик у "Филипса", валился с ног от усталости. Но как хочет домой. Сколько тоски по нашей русской открытой и ясной жизни.

Мои записки не передают и части глубины и уникальности всех этих людей. Здесь, видимо, порок стиля: много описательности, которую я не хочу довести до конца.

31 января, вторник. Вечером были у Клода Фриу и Сокологорской. Огромная мастерская бывшего живописца. Подобного я еще в своей жизни не видел. Во всю стену плоскость стекла и по утрам — сверкание отовсюду. Всюду пыльно, пахнет кошкой и собакой — белая афганская борзая. Борзая нянчит кошкиных детишек, таскает их, требует, чтобы кошка их кормила. Ездили в ресторанчик ужинать: много мяса и прекрасный пирог с яблоками и сметаной.

Сын у Клода и Ирэны — Игорь, дивный, толстоватый парень. Он учился год в Лите и жил у нас в общаге. Помнит многих ребят.

1 февраля, среда. Были, наконец-то, в гостях у Татьяны. Квартира и жизнь у нее хорошая, но тоже страшная. Татьяна выложилась, встречая нас, Марк сразу же уехал в Париж, у него какие-то политические игры с Шираком. Видимо, у Татьяны нет никакой внутренней личной жизни. Марк, судя по его кабинету, другой: все у него по досье и полочкам.

Очень хорошо переделали гараж, в нем живет теперь Т.Н., моя мачеха. Довольно уютно.

Вечером осмотрели лицей. Все поражает; кабинеты, компьютеры, стадион за школой, столовая. Куда, интересно, в таком случае идут деньги наших налогоплательщиков?

2 февраля, четверг. Очень боюсь за лекцию в субботу. Решил всю ее написать. Это я в Москве не продумал, но и уезжал, как всегда, в спешке. Одновременно гоню повесть. Я всегда пишу, когда плохо на душе, кое-что проясняется, и, наверное, я все успею.

Вечером был в Лувре — 20 франков — после 15-ти. Обошел скорым шагом. Самое интересное — пирамида и нижняя подвальная часть, подножье средневекового Луврского замка. Все это значительно меньше Эрмитажа. Дворец с сухой и какой-то вымученно-декоративной роскошью. Живопись у меня больше не смотрится. Вижу свое время. Кажется, с музеями я покончил. В последний раз, видимо, взглянул на Афродиту и Нику. Джоконда впечатления не произвела, подозреваю, что она ближе к живому, нежели к искусству. В принципе, довольно мало человечество натворило за свою историю, значительно больше проорало.

3 февраля, пятница. Каждый день бегаю. Сегодня бегал, несмотря на то что не спал — волнуюсь. Утром пошел на Пьер-Лашез, это очень близко от дома. Увидел, наконец, Стену коммунаров — сохранился кусок старой стены и в ней как бы высеченные лица. Потрясают, еще памятники жертвам Дахау и Равенсбрюка. Все кладбище на меня действует плохо, сумрачно, тревожно. Очень хочется сделать еще рывок, но, видимо, и я свою жизнь проорал: не смог сосредоточиться на новом материале, всю жизнь чего-то боялся. Разыскал и постоял возле памятников и плит: Абеляра и Элоизы, Аполлинера (плита с поэтическим текстом) возле одинаковых, подновленных памятников Мольера и Лафонтена. У Пруста огромная гранитная плита и много цветов, у Бальзака (бюст), у Пиаф (плита с распятьем). Специально отыскал могилу-часовенку м-ль Марс (написано просто Mars), пустота — в решетку всунут старый, поникший искусственный цветок. Видел большой, одна надпись, памятник "Тальма" — и все. А ведь потрясали эпоху. Возле Д. Моррисона сидят ребята, все внизу расписано иероглифами.

Весь вечер писал лекцию. Написал и доволен своей работой.

Вечером прошел по Темпль до Риволи. Пусто, скучно — Париж начал мне надоедать.

4 февраля, суббота. Утром в Институте славистики прочел лекцию. Аудитория вряд ли восприняла меня адекватно, хотя были вопросы: например, сравните свою позицию и позицию Лимонова. Собою я доволен: лекции буду продолжать, дополнять, превращу в курс. На лекции была Таня. Потом долго с ней гуляли. Она накормила нас с Б.Н. в кафе с видом на Люксембургский сад. Подарил ей еще две книжки "Есенина" и свое "Избранное". Расстались, настроение у меня грустное. Вечером были с Б.Н. у Варвары Александровны Марс (урожденная Урусова) и ее мужа Оливье. Прекрасная квартира на Острове, рядом живут Ротшильды, и рядом Помпиду. Дом, как мне показалось, пахнул Парижем времен революции. Винтовая лестница с деревянными ступенями.

Говорили о эакодированности и заструктуированности французов. Мы — другие, и в этом наше счастье.

Еще днем Б.Н. сделал мне подарок. В улицу Драка (дракон), идущую от бульвара Сен-Жермен, оказывается, впадает улица Старой Голубятни. Здесь жил г-н д'Артаньян. Сейчас только один отель в большом бургундском доме. Пусто и неинтересно. Выходит улица к церкви Сан-Сюльпис.

16 февраля, четверг. Практически после Франции не пишу. Москва встретила кучей проблем, и главная — резкое неприятие меня в институте, неприязнь Смирновым, Калугиным и вокруг них. Я отчетливо сознаю, что это их собственная проблема: ненаписанные диссертации, неутверждение в профессуре, сужение круга исследований и собственная близкая старость, которая гонит их шебуршиться — вот причина. Но все это, так же как и закулисную привычку чесать языками, переносить трудно. По спине я чувствую неприязнь. Хотя бы за то, что пишу, за имя, за то, что выкручиваюсь без нянек. С Володенькой, нашим дорогим, связано, конечно, и квартирное решение. Хочется выхватить голубчику из института квартирку и остаться чистеньким. И здесь самое хорошее: ату его, отвлекающий момент.

А проблема Сорокина, а Калугина… Ну последний-то психованный. Сорокин — это, конечно, редкая звезда работников, рожденных нашей советской властью.

…Как я не люблю эту работу. А делать ее надо — честь и достоинство важнее. Проживу.

Вчера, 15-го в "Юности" выдали премию — Диплом им. Катаева за роман "Затмение Марса", 250 тыс. рублей и медаль Полевого. Хорошо и интересно говорили. Говорил хорошо и я сам. Были Л.И.Скворцов, В. Орлов.

Вчера же появилась в "Новом мире" разгромная рецензия Аллы Марченко на "Сезон засолки огурцов". Вполне естественно, это про "ихних". Переживу. Главное, заметили — и слава богу.

У С.П. "Юность" приняла повесть. Мне здесь есть чему завидовать. Наверное, я горжусь ею больше, чем "Марсом".

17 февраля. Прилетела из Берлина B.C. Утром разбирался со своей зарплатой, которую мне назначили во время моей командировки в Париж. Она оказалась ровно в два раза больше —

1 млн?200 тысяч. Постарались Саша и Оля, Лев Ив. подписал. Были аргументы, но все не забыли и себя. Привел все до уровня прежней нормы — 600 тысяч. И тем не менее, чувствую, что вокруг меня творится сговоренная вороватость Саши и Оли.

Все-таки В.П. своего добился: ощущение травли вокруг меня проявляется, и я нервничаю, не могу работать. Пора решиться уйти, но привычный порядок сломить — это меня страшит. В конце концов, так мало сделано для института, почему же я должен сдавать позиции? Моя нерешительность и стремление поступить со всеми по-человечески только плодят интриганов.

Вчера встретил старого Юрия Павловича, которого имел неосторожность оставить в ученом совете и дать часы, и он сухо, как с покойником, со мною поздоровался. Писал ли я, что мне заказывают роман о В.И.Ленине? Это, может быть, и есть выход. Верность никогда не подводит.

18 февраля, пятница. Весь рабочий день продолжается 14 часов, как на рабских рудниках. Одно сладкое утешение — визит Александра Терехова. Прекрасный красивый человек с очень сильным чувством слова. Я поклонник его "Зёмы". Ему достается, и не пускают к пирогу известности за стихийно русское начало. Во время часового разговора снял с меня допрос по всем параметрам, касающимся творчества: как писать, что, как не страдать. Вынюхивал, как собака, травку, когда больно. Вечером был Нерлер, подарил книжку о Мандельштаме. Как в прошлый раз до театральной нашей ссоры мы хорошо поговорили: одни "Огурцы" подарил ему, другие — библиотеке Мандельштамовского общества, а третьи — С.С.Аверинцеву в Вену. С.С. сейчас заведует кафедрой славистики в Венском университете.

Плохо и тревожно сплю. Все надоело. Ощущение, что Смирнов, Калугин ведут против меня интригу. На ближайшем совете все выскажу — или перевыборы, или определим срок этих выборов.

В 15.15. по радио опять шла моя передача — "Студия молодых". Послушать не удалось, опять был потерявший мое уважение Саши, с пожарными идеями.

19 февраля, суббота. Накануне вечером и отрывками в субботу читаю дневники К.И.Чуковского. Карандашом делаю пометы, а потом спишу цитаты. Концепция моего "словаря" выжимается с каждым днем все отчетливее. Надо бросать институт и садиться за дело, иначе ничего не получится. Если соглашусь работать, то не более трех дней. Понедельник, вторник, четверг.

Четверг. Сегодня, по сути, все решится. Мне надоели разговоры за моей спиной, интриги, разные голоса… Пусть похлебают из моей чаши… Распустим ученый совет и выберем новый, и совет выберет нового ректора. Или пусть ясно и четко проголосует: когда я должен устроить перевыборы.

Последнее время стремлюсь выплыть изо всех сил из финансовой бездны: но, встречаясь с ректорами, я все время слышу — положение у всех почти такое же. Мы, хозяйственники, считатели унитазов. И вторая забота: оградить институт от воровства своих и чужих, которые все тянут свои щупальца.

Вчера был на "акции", как называет в С.П. - встрече армии и деятелей искусств. Все происходило в Академии Жуковского. Здесь даже в музее портреты Ленина и старая экспозиция — историю не стараются переписать. Но поразил меня, конечно, сам дворец, балкон, с которого Наполеон наблюдал за горящей Москвой. Прекрасно, что вся фасадная часть с лепниной и бальным, под куполом, залом сохранились. В стены не вбито ни одного гвоздя.

Из окна наблюдал прибытие Грачева. Не видел только "знаменитого Пашиного "мерседеса", как писали о нем "Московский комсомолец" и чеченская газета, выходящая в Москве. Акция называлась "Деятели литературы и искусства в поддержку армии". Дожили, армию, которая защищала всех крыльями истребителей, — защищать силами искусства… Было человек 200. Неожиданным здесь было то, что есть люди, которые открыто идентифицируют себя с понятием "русский".

У меня было готово выступление: между двумя цитатами Толстого, но я их еще использую. О Чечне.

С усмешкой наблюдал сановитость нашего писательского корпуса: Баранова-Гонченко, Ляпин, Лыкошин, Ганичев. Грустно наблюдать начальников от литературы, не подкрепленных литературой.

Вообще-то это был урок с банкетом для министра обороны. Министр, как мне кажется, ясно ощущает, что "свои" для него в этом деле, а чужие — в зале Совмина, но там все-таки власть. Впрочем, еда и питье были хороши.

Из деятелей были: Андрей Ростоцкий, читавший прелестные стихи Дениса Давыдова, Н.Бурляев — Языкова, В. Конкин — рассказывавший смешное, Меньшов, читающий из Гудзенко. Это люди высокого калибра, умудряющиеся отделять свою духовную жизнь от лицедейства.

Был в "Терре", говорил с С.А. Фестиваль мы проводим фактически за его счет. Говорили о Терехове. Он полагает, что этот парень значительно выше Амутных.

Пришел около двух. B.C.: "Я тебя потеряла, всех обзвонила, вдруг вижу: ты сидишь на "НТВ" очень грустный".

Сегодня решающий день.

23 февраля, четверг. День ученого совета. Но сначала вклеиваю старую заметочку из "Культуры". Это все еще наш друг Бакланов. Все это к вопросу: свои и наши. Или искусство вовремя снова перевернуться. Сколько раз Г.Я. ел хлеб нашего Президента, а вот опять не выгодно.

Писал ли, что все время чувствую за спиной шелест недоброжелательства? В прошлое воскресенье вдруг в ЦДЛ в Малом зале нарисовалась конференция "Будущее Литинститута". Я не пошел, но потом Е.Н. Лебедев и Е.А. Кешокова рассказали. Собрались друзья и последователи Арсения Конецкого. Недавно он подарил мне свою книгу, где о нем пишут "лидер современной поэзии". А стихов-то нет, один надрыв, одно желание близкой славы.

Кстати, в среду на защите дипломов маленький скандал: встал Ю.Д. Левитанский и сказал про ученицу Т.Бек: "А поэзия здесь и не ночевала".

Еще во время вступительного слова, когда эта ученица читала свои стихи, я тоже заметил: или пустое "штукарство", "арабески", или я ничего не понимаю. Звериная морда "постмодерна" опять получила отпор русского поэта.

То, что произошло на ученом совете, так грустно, что даже не хочется писать. Всем олухам я решил дать бой: "Я решил досрочные — я так считаю — выборы, но тогда пусть новый ректор решает все экономические вопросы".

Выступили: В.И.Гусев, М.П. Еремин, Л.А.Озеров, В.В.Сорокин, А.И.Горшков. Гусев: "Вы видите кого-нибудь, кто мог бы Есина заменить?" Еремин: "Закон, когда нет блага и благодати". Всю бучу подняли: Ковский, Смирнов, Калугин — хорош или нет, С.H. - здесь не надо ставить этого вопроса, надо объявлять выборы. Они считают, что решение, за которое они все проголосовали два года назад о моем сроке в пять лет, можно отменить. Все это люди, которые пили у меня в доме за мое избрание. Они были главным двигателем на выборах. Я не оправдал их надежд: я все должен был давать им сверх меры и вне очереди.

Именно Калугин и Смирнов получили годовой и полугодовой отпуск на написание докторской диссертации, и оба не написали. Смирнов месяц пробыл в Париже. Первым. Недодал!

Сегодня увидел призрак рассказа о Смирнове. Месть должна быть совершена!

28 февраля, вторник. Утром за час с небольшим провел семинар.

За последнее время это, пожалуй, единственная аудитория, где я чувствую себя в атмосфере любви и доброжелательности. Меня страшит только одно: не повторяюсь ли я?

В 12.20 дневным поездом отправился в Ленинград — здесь, в Гатчине участвовал в фестивале "Литература и кино". В дороге небольшая разборка: одного билета не хватает. Я за 60 тысяч еду в купе проводницы.

Отплыли — и сразу ощущение защищенности, покоя и счастья. Повесть моя на новой главе, но еще не стартую.

По дороге записал: это инерция семинара. "Очень несложно написать первую повесть. Даже с интеллектом, честолюбием и сердцем. Очень нетрудно подавать надежды. Но вот жить и писать, и писать долго…?"

Мне часто кажется, что когда молодой писатель пожелает писать про детство — значит, чувствует упадок сил. Конечно, это не навеяно чтением в вагоне новой повести А.Терехова. Повесть прекрасна, он вообще редкий писатель, сохраняющий в себе и интеллигентное и народное начала. Но тем не менее думалось,

Переехали через Волгу у Калинина. Сразу вспомнилась моя армейская служба.

1 марта, среда. Были на экскурсии в прелестном Гатчинском дворце. Мне очень нравится отделка, небольшой тронный зал, сама география дворца, озера, видные из окон. Портреты мальчика Павла и гр.Бобринского.

Вечером состоялось открытие, на котором я выступил, споря со своей старой подругой Галиной Семеновной Пахомовой. Сейчас она министр культуры области, раньше — секретарь по пропаганде обкома. Как она, имея такие чины, все отдала и сдалась. Служит ли народу или просто служит? Все ли забыла? По крайней мере, кажется, именно она дала деньги. Выступая, я спорил с ней, — с ней, которая процитировала Д.С.Лихачева. Смысл этой цитатки в одном: дальнейшее величие России прирастать, дескать, будет только культурой. Но ведь такой народ, столько в свое время построили и сделали! Я-то лично верю, что мы еще утвердимся как великая нация.

После многих лет встретился с Даниилом Граниным. Чем-то, осмотрительностью и осторожной боязнью потерять чувство собственного достоинства, он напомнил мне Бакланова. Мельком в разговоре Гранин мне сказал: зачем вы "взяли на себя обузу, Литинститут. Вы так интересно и много в свое время писали". Очень волнуется: выживут ли журналы. Для его сухой, рациональной прозы это спасение.

2 марта, среда. Весь день смотрел фильмы. Поставил для себя рекорд — 6 фильмов, просмотренных от начала до конца. С большим трудом выруливаю на отношение с Клепиковым. Украинцы подвели и вместо призов привезли коробку сувениров. Пока лучшие фильмы это "Хромые внидут первыми" М.Каца (Укр.) и "Танец дьявола", фильм-балет на музыку Гладкова.

3 марта, четверг. Утром приехал Саша. Передал, что С.П. прочел в "Юности" гранки и его сфотографировали. Жуткие, нештучные фильмы. Посмотрел "Закат" Зельдовича. Это холодно, рационально, значительно по плотности уступающее Бабелю с огромной ненавистью к России. С особым антирусским смаком сделана сцена погрома.

Не дописал вчера о смерти Листьева. Пресса, особенно ТВ, устроила по этому поводу общенациональный траур. Сегодня в газете прочел: "У него в портфеле 1,5 тыс. долларов". Откуда эти деньги? Западный богач у себя такие деньги в портфеле не носит. Я глубоко уверен, что все дело в "дачах" за рекламу. Нельзя так: я беру, беру, а теперь я хочу стать честным в связи с назначением меня большим начальником и брать больше не буду.

8 марта, среда. Пишу уже в Москве. Собственно, уехал из Ленинграда, из Гатчины в понедельник во время бурно текущего банкета. Накануне вечером распределили "свои" четыре приза. Все это проделали быстро, четко, мне даже не пришлось пользоваться своими двумя голосами.

Как и "Танцы" — единогласно. Колебался, не зная куда склониться и куда примкнуть, лишь Е.Леонов-Гладищев. Во время объявления результатов на пресс-конференции и позже, через два часа в зале сложилось ощущение, что в целом результатами довольны. Сомнения у всех вызывает "Идиот" ("Жизнь с идиотом") Александра Рогожкина, но здесь ответственность с нами разделила B.C. с ее призом "Призрак Марлен".

Уже в самом начале вечера, после того как я объявил результаты, я почувствовал, что значит быть председателем жюри. О, это излучение недовольных. Сзади меня сидел Шиловский, который точно рассчитывал на высокое место, а получил приз зрительских симпатий и излучал злобу. Объявление результатов — смерть короля. Его фавориты уже заранее считают, что они как бы сами по себе и никому и ничем не обязаны, — они равнодушны и отстранены.

На всякий случай вклеиваю наше жюри.

Президент фестиваля — Даниил Александрович Гранин.

Жюри

Председатель: Есин С.Н. - писатель;

Леонов-Гладышев Евгений Борисович — актер;

Клепиков Юрий Николаевич — кинодраматург;

Плаксина Евгения Ивановна — киновед;

Сэпман Ираида Владимировна — киновед;

Тримбач Сергей Васильевич — кинокритик.

Самый, конечно, самостоятельный из всех был Клепиков. Единство наших с ним мнений, видимо, все и решило. Он же предложил и грандиозные формулировки. I. Мих.Кац — "За режиссуру, утверждающую красоту и силу кинематографической образности". 2. Реж. Олегу Григоровичу "За вдохновенное включение хореографической киноверсии повести Гоголя "Вий". 3. Александру Рогожкину ("Идиот") — "За дерзость кинометафоры". 4. Алексею Балабанову ("Замок" по Ф.Кафке) — "За выдающееся решение сложной творческой задачи, соответствующее стилю и духу произведения".

Утром 7-го провел семинар. Разбирал этюды. Впереди такая тьма работы, что мне с ней не разобраться.

Женя Цимбал — "Повесть непогашенной луны" — со словами: "Так приходит слава" — передал B.C. кроссворд из "Мегаполис-Экспресс": "96. Автор романа "Имитатор", ректор Литературного института, 98. Коллега Цельсия и Фаренгейта".

10 марта, четверг. Сумасшедший рабочий день. Утром к двум Есенинский комитет. Здесь же по Строгановскому переулку музей — первый московский адрес Есенина. Очень милая ситцевая подделка мещанской квартиры. Хорошо, что делается хоть что-то. Все это и любовь к Есенину расширяют русское пространство.

В обед ездил к Кондратову — отвозил счет на ж/д и договаривался насчет 25 млн рублей приза. Это удивительный человек, вызывающий у меня чувство восхищения и глубокого уважения. Отвез ему свою собственную гравюрку "Гатчина". Ох, как она мне нравилась с одинокой фигуркой Павла, но чувство благодарности оказалось сильнее.

Вечером опять два "мероприятия": Клуб независимых, где недолго говорили о клубе как духовном прибежище. Он, конечно, не действует, но мы "пока все в нем".

Перед "Академией" в предбаннике встретил Руслана Киреева: он помялся, помялся и ушел, поняв. Видимо, Академия так и возникнет, как русский вариант пен-центра. К сожалению, невольно здесь окажутся люди достаточно себя скомпрометировавшие плохим письмом. На Клубе мы с Костровым оказались по другую сторону решения о Чечне с Коганом, на "Академии" — с Киреевым и Андр. Дементьевым. Все трепыхаются, стремясь удержаться на плаву.

Моя задача сейчас: сохранить институт, сделав как можно более индивидуального добра, и посадить вокруг или хотя бы поддержать как можно больше русского, из чего возникнет самодеятельная инициатива.

Русские пролетарии всей страны, объединяйтесь.

В руки пошел ленинский материал — значит, роман мне писать.

13 марта, понедельник. Вчера и позавчера на даче: обрезал смородину, обломал малину, пожег все сучья, вычистил теплицу, выграблил от листьев участок. Я чувствую, как катострафически уходят силы, слабеют память и интерес к жизни. "Гувернер" почти не двигается. Но возникло одно место — разговор за столом: современное, Чечня, Листьев и т.д., и фигуры туристов.

Читаю новую повесть Крупина в "Нашем современнике". Мне кажется, что это прекрасно, по крайней мере много страсти и истинности, веры в Бога, дай бог и дальше ему этой веры. Потрясает еще его удивительный юмор, направленный на сегодняшних деятелей, всякие его перевертыши: Марина Смешневская (Вишневская), Мулат Сукоджава, Гаврик Пупов (Попов), Сперлер (Черненко), Шакелогонов и?т.д.

Наконец, в пятницу был у Юдина: бросай работать. У меня, говорит, есть 20 тысяч, на восемь лет мне хватит. Решиться бы, но я не чувствую за собою никаких тылов.

Ваня Панкеев в пятницу прочел удивительный обо мне пассаж как о телеведущем, в "М.Правде". А на следующий день показали "Книжный двор" — уныло, скучно и дешево.

14 марта, вторник. Два события в институте. На семинаре был Петя Алешкин. В нем, великом издателе, совмещаются: отсутствие глубокой культуры и детская откровенность. "Я убийца" написан им за две недели. Я часов по 12 пишу, пока рука не устанет.

Второе событие случилось в общежитии: со второго этажа, из помещения "Литобоза" за ночь вынесли два холодильника. Ай да студенты! Скорее всего, это предприимчивость наших заочников!

15 марта, среда. Защитилась Лена Семенова, как всегда, с вывертами, еле справляется с собой. Перед самой защитой видел ее на лестнице с бутылкой пива. На бутылке еще обратил внимание на надпись: "1900" — это цена.

Вечером был в Театре Моссовета на пьесе Голдсмита "Ночь ошибок" — это начинается цикл премии мэрии. В антракте зашел в музей: стенды, посвященные актерам, которых в основном я знал: Раневская, Плятт, Марецкая, Завадский. Невольно, как делаю теперь, сравнил даты их жизни с собственным возрастом: осталось совсем немного, а я порхаю, пытаюсь услужить всем, мало работаю, трачусь на институт. И отчетливо знаю, что не будет никакой благодарности.

16 марта, четверг. Ездил в общежитие смотреть сантехнику: сколько же за три года сделано! А главное, не останавливается конвейер по производству литераторов. Самое интересное, что в комнатах у актеров, которые здесь живут временно, по просьбе О.Табакова, значительно чище, м.б., литература располагает к грязи?

20 марта, понедельник. Сегодня день рождения B.C. С половины второго я дома занимался хозяйством. Встал в шесть и все утро тоже чистил и мыл. Увы, прошла жизнь, а я все за всех: и дом, и стирка белья, и дача, и квартира — все на мне. А еще институт, и еще пишу. Если смотреть правде в лицо — то в бытовом смысле моя жизнь сложилась ужасно. Значительно лучше устроилась B.C.

В случае необходимости она всегда уходит в свои болезни. А потом читает, смотрит ТВ, будто бы я создан для подельной работы горничной и кухонного мужика.

22 марта, среда. Состоялась защита Павла Лося. Получил отлично. Доволен сегодняшним днем: многое сделано. Утром проходил от метро "Охотный ряд" к институту. Над Моссоветом сменили эмблему. Вместо герба СССР — похожий на солдатскую бляху щит Георгия Победоносца. Вот так постепенно отламывать и откидывать будут нашу историю. Новые господа не станут ни перед чем, чтобы сохранить свои голубые и черные понастроенные клозеты.

23 марта, среда. Вчера от Саши Барбуха из Симферополя пожаловала собачка: щенок, ротвейлер по кличке Долли. Если бывает любовь с первого взгляда — она состоялась!

Дивный веселенький щенок. Весь вечер я был в состоянии ажиотации: ходил в зоомагазин за прививками, кормом и т.д.

Сегодня в институте началась двухдневная конференция "Новая Россия" — это рериховское общество. Минута, когда все сосредоточились на мысли: "Пусть всему миру будет хорошо" — показалась мне знаменательной.

Писал ли я, как на 100 000 рублей меня "накололо" земство? Я внес за аренду зала, и они мне пока не вернули. Все эти движения — движения честолюбцев. В "МП" большой обзор ТВ — книжные передачи. Игорь Михайлов перебирает Кириллова, Сароскину, "Графомана" и т.п. Пассаж обо мне:

"…?Но потом вдруг ловишь себя на том, что в следующем сюжете с каким-то тревожным нетерпением жаждешь увидеть снова Есина. А что если не появится и не подведет итог? Как быть? В кого верить, если он — все: мои мысли, чувства, капризы и радости? Кто еще вложит свои "персты" в мои "язвы"?

Здесь как бы количество Есина на экране обратно пропорционально его обаянию. А книги уже — фон. Названия не запоминаются. "Метеориты" сгорают, не оставив следа.

То ли дело газета. Простенько и со вкусом — вышли в свет… и т. д."?

29 марта, среда. Как всегда, в 15 часов состоялась защита. Трое дипломников: Саня Янкова (Болгария), Исса Абидола (Сирия) — получили "отлично". Я всегда радуюсь чему-то неожиданному и дерзкому в наших работах.

За последнее время прочел роман Краснова "Лагда" — нечеловек, офицеры, еврейская проблема. Прекрасны юные военные сцены. Разгромленный имперский быт ушел от нас, как Атлантида. Особенно хорош Петрик. Самое трудное в литературе все же писать любовь.

Вчера, во вторник, у меня на семинаре был В.Н. Крупин. Вел себя доброжелательно, но с достоинством, ребята почему-то на него нападали, особенно наши восточные девушки.

Вечером ездил на Киевский вокзал за мясом для собаки. На обратном пути заходил к Пронину. Вл.Александрович "разбирал" мои "Огурцы". Слишком большая честь для подробного живописания Новикова и компании. В конце концов, и они, мои оппоненты, меня избрали. Все это судьба, случай, ситуация.

В "Независимой" моя статья о гатчинском кинофестивале. Я почему-то счастлив, ибо очень хотел напечататься в "Независимой". Несмотря на все скрытое недоброжелательство С.Федякина, пробился.

30 марта, четверг. Этот чертов институт высасывает из меня все силы. Не работаю, мысль уходит. Сегодня состоялся ученый совет — ровно три года как я ректор, а уже столько врагов. В коридоре института встретил В.В. - прошли мимо друг друга, не поздоровались. Ничего, кроме холодного презрения, у меня нет.

Вечером в институтском дворе встретил Гришу Могилевского, своего старого ученика. Он сейчас торгует кухонной посудой и, по его признанию, не пишет. Говорит, нет морального стержня. Обменялись с ним подарками: я ему "Огурцы", он мне роскошную тефалевую сковороду со стеклянной крышкой.

Весь вечер занимался собакой и кухней. Весна, все болит, головокружение, старость, немощь. События в России разворачиваются стремительно. Жаль, конечно, что снова не увижу империю, национализацию и мощную Россию…

31 марта, пятница. Утром был в мастерской художника Тарасова, возле филиала МХАТа. У него новый портрет — Е.Леонова. Покойный артист сидит в кресле, левая рука подпирает щеку, щека чуть деформирована и глаз косит — это создает грустно-лукавое выражение. Последний взгляд. Сразу вспомнил, как вел с Е.Леоновым интервью по поводу выхода его книжки. Говорили о потере в быту искусства портрета: ушла Раневская — нет, ушел Смоктуновский — нет. Разве фотография способна заменить живописный портрет? У Валерия особый взгляд: народный портрет нового времени — человек, как иносказание своей судьбы и долга. Интересно, что я по колориту определил учителя Тарасова — Гелий Коржев.

Днем был в Думе на пресс-конференции Зюганова, посвященной изданию "Концепции национальной безопасности России в 1995 году". Дума встретила сочным, как в Радиокомитете во времена застойные, запахом столовой.

Зюганов говорил очень определенно и решительно. За его словами продуманная концепция мер и убежденность. За последнее время он очень сильно вырос как политик. Вот и еще раз вспомнишь о методологии и твердом марксистском обосновании.

Я еще и еще раз убеждаюсь, что из всех объединений мне ближе всего коммунисты с их сочувствием к рабу, к простому обездоленному человеку.

Была М.О. Чудакова — подарил ей "Огурцы". Она заинтересовалась ими после рецензии Марченко. Интересно теперь ее мнение. Самое любопытное, что с нею мне интересно и увлекательно. За те месяцы, что она отсутствовала в институте, я по ней соскучился.

Вечером ушел со второго действия "Титула" Галина в "Современнике". Мертво и искусственно все это. Все вымучено. Хороши только Гармаш и Толмачева, но как-то сами по себе; смесь антирусского и сегодняшнего, вернее, уже ушедшего. Театр увядает, в нем нет свежей дерзости.

Собачка сегодня съела телевизионный провод, провод от охранной сигнализации был съеден еще раньше.

1 апреля. Весь день занимаюсь собакой — компенсация за отсутствие детей: строгаю мясо, хожу в магазин за молоком и яйцами, за творогом, за витаминами. Деньжищ уходит прорва.

Вчера "для пап и мам" открылась наконец-то Третьяковская галерея. Лена Алхимова, богиня пианизма, как-то втолкнула меня в очередь сотрудников. Господи, как преступно долго я не пользовался этой благодатной подпиткой. У меня ощущение, что Третьяковская поможет России — слишком силен ее внутренний потенциал. Все здесь родное и излучающее наше, русское. Необыкновенное впечатление оказали на меня на этот раз отцы древнерусского искусства. Произошло какое-то просветление. Но что я раньше воспринимал умом, я теперь увидел сердцем, и это увиденное меня потрясло. Насколько все величественно и грандиозно. Невольно сопоставляю со светской живописью. Искусство здесь все крепче, ближе к Богу, к вечной жизни человека. Так дорого отзываются и все народные картины, которые помню с детства. Время дошлифовало их, отмыло случайные черты.

Но происходит переоценка: не так уже хватает за сердце Левитан (ТV действует, и его пейзажи иногда величественны), сух и формален Крамской, но выдвинулся Врубель, и, наоборот, померк Филонов или художники начала века. А в целом — какой блеск и мощь русского искусства.

2 апреля. День рождения у Т. Скворцовой. Долго спорил со свояком Льва Ивановича о сегодня и завтра России. Ему все кажется, что он мог бы стать доктором наук и известным фармакологом. Сидит в Женеве (он сидел там долго и страстно любит ту жизнь), если бы "мы жили как в Финляндии". Люди предавшие и тайно всегда предававшие Россию, с наслаждением компенсируя свое прежнее лакейство перед партией и властями, сейчас с наслаждением перечеркивают все ее прошлое. Какой доли они хотят для своих внуков? Банка с кока-колой застит все. Скорее всего, милый свояк так и не вылез бы из клеточки своей социальной предопределенности.

По ТВ показали панихиду по Максимову в одном из московских храмов. Со свечками стояли те, кто именно последнее время, в пору выступлений Максимова в "Правде", страстно ненавидел его. М.б., Максимов последний искренний человек моего поколения. Очень жаль, что в Париже я не успел встретиться с ним. Сначала он был в больнице, а потом я не проявил настойчивости: встречусь в Москве и уже здесь подарю ему книгу.

Получил письмо от З.А.Шаховской. Я взял на себя лоббирование выпуска ее мемуаров, и здесь много мне удается сделать. Она пишет об "Огурцах" и о чувстве юмора в этой книге.

Чеченская война продолжается. За всем этим я вижу лицемерие обеих сторон. Мы пытаемся опять покорить Чечню. М.б., устроить референдум и отпустить ее на все четыре стороны?

7 апреля, пятница. Утром ходил в Думу. Собрались у Тарасова. Все земские деятели, вице-президенты, члены совета. Наша предводительница — г-жа Панина, судя по статьям в "Российских ведомостях", занимается не земством, а только составлением своего капитала. Крутятся какие-то деньги, отпущенные земству правительством (Шахрай 500 млн на "Буквари") и областями в частном банке, какая-то нескладуха с помещениями на Новом Арбате и т.д.

Но еще у дверей Думы нам вручили листовку. Практически все понимают, что Мавроди не чист на руку, но… хотя бы что-то. Самое интересное, как стало известно вечером, незначительным большинством Дума сегодня подтвердила иммунитет Мавроди. Деньги победили в Думе честность и право.

Относительно Паниной выработали план: в среду собираем совет, отзываем, как учредители, свои подписи.

Пока ждем опоздавшего Поповича, "новый" Тарасов рассказал — он депутат ВС РСФСР последнего инициатора созыва — как вместе с Ельциным он был в Б.Д. в августе 91-го. Ельцин и Г.Г. сидели смертельно пьяные. Уже была договоренность об отправке на самолете Ельцина в Италию. Деятельный Лужков суетился с генералами. И вдруг он весело закричал: наше время, мы победим, наконец-то есть жертва! Речь шла о трагедии в тоннеле под Новым Арбатом и Садовым. Впрочем, эти события еще будут обрастать подробностями.

Был на открытии клуба "Терры" в Бутове. Мне постепенно стала ясна стратегия С.Кондратова. Он собирается жить и издавать книги долго. Купил книгу Троцкого "Сталин".

9 апреля, воскресенье. Был на даче в Обнинске. Ощущение, что "Гувернер" пойдет. По крайней мере, возникла "идея" кроме чисто художественно-обличительной. Сформулировать отчасти ее мне помог отец Петр во время презентации "Терры" в Бутово. Идея эта христианская, суметь бы воплотить. Надо еще набрать "портреты".

15 апреля, суббота. Неделя полна событий. Но все это не имеет никакого отношения к моей духовной жизни. Живу не расчетливо, легкомысленно, как в начале жизни.

Понедельник. Встречал вечером С.П. из Кельна. По работе без него было трудно. Рассказал много интересного.

Вторник. Как следует ожидать: Лощиц, с которым была договоренность, и висело объявление "Исторический роман сегодня" — сам Лощиц очень хотел бы преподавать в институте, и я понимаю, что у него есть то, чего нет у меня, какая-то вознесенная русскость и истинная вера в Бога, — Лощиц на семинар не явился. Обычная ситуация: подводят, и, как всегда, свои, "правые", русские, националисты.

Среда. Вечером ездил в Красногорск. Было большое собрание совета по земству. Как свидетельствует пресса, Панина занята своими делами, бизнесом и как бы крутит земские деньги, мужики тайно собрались, чтобы сместить женщину. Все это производит впечатление горькое. Но она наконец-то, вижу вблизи — типичная фигура сегодня. Таковы, видимо, и "голубчики" из верхов.

Четверг. Прочел рассказ Ю. из Симферополя. Прекрасный, талантливый парень. Бедный, несчастный, дай бог ему счастья.

Пятница. Утром конференция по патриотизму в Т-ре на Таганке. Записи в тетради. Очень интересные и точные формулы: Листьев для развала страны сделал не меньше, чем могли бы сделать несколько дивизий. Агенты разрушения: Лихачев, Аверинцев, Табаков. Вечером заседание Славянской академии. Говорили о людях, учредителях и т. п. Шансов мало, игра.

Суббота. Писали "пилот" для ТВ. "Книжный двор" закрыт, я дал довольно жесткое по этому поводу интервью на прошлой неделе. Новая передача называется "Наблюдатель". Диалог: я и Лямпорт. Сюжеты: проза Серг. Гандлевского "Предпоследняя черта", Окуджава, Владимов. Думаю, передача не выйдет. Пассажи здесь любопытные.

19 апреля. Никогда я еще не писал по такому свежему следу. Только что вошел в самолет и только что потерял 2 тыс. 600 марок, принадлежащих Лене Бородину. Конверт, который он мне вручил, из мелкого бокового кармана, видимо, выпал в машине или на выходе. Маленькая надежда, что он выпал дома, когда я прощался и "сели на дорожку". С одной стороны, это моя "денежная" непруха. С другой, диссидентская психология Лени: привез за пару часов, когда я уходил с работы. Я ведь мог бы выправить справку, не трястись и т.п. Горько до безумия потому, что я экономил на себе постоянно, берег каждую копейку, а теперь придется возвращать

2 тыс. долларов. Но мне и наука. Только куда учиться, когда я так стар. Я ведь никогда не нарушал никаких правил, связанных с границей. Если бы теперь все забыть и хотя бы б дней провести нормально. Но ведь теперь не смогу сделать и ради чего я еду — поработать над своей рукописью. Я, видимо, не любимец Бога.

За что я плачу? Кому должен?

20 апреля четверг. Какая могла бы быть поездка, если бы не злосчастная потеря пакета. Вчера плохо спал, но м.б., это связано с плотным ужином в "Короне" на Маркетплац. Было человек 12, я сидел рядом с Барбарой, переводчицей и преподавательницей русского языка. Говорит и слушает свободно. Удивило меня, что она ученица Фасмера, который мне еще в 20 казалось принадлежит истории. Поговорили о преподавании стилистики. Наша традиция опирается на все богатство художественных текстов. Немцы, видимо, правы.

Марбург — чудо красоты, и здесь бы жить да жить. Ощущение, среда и красота старинного города невероятные. Всего этого можно достичь, если из поколения в поколение строить эту порядочную и комфортабельную жизнь.

Утром за завтраком Пулатов рассказал, как во время его "романа" с Евтушенко последний, съездив в Париж, хотел, чтобы тот оплатил ему еще, дескать, несуществующую — из Парижа в Нью-Йорк — поездку: билет, дескать, потерял. Проверили по Парижскому компьютеру — такой поездки не было. Впрочем, я не делал здесь выводов: ловчилы, они и есть ловчилы.

Из рассказов Пулатова интересны также требование Жени Сидорова, летевшего с писателями тоже в Нью-Йорк, оплатить, как главе делегации, билет 1-го класса. Он, дескать, тогда будет выходить как персона из переднего люка, а все остальные из заднего. Вот здесь уже все ясно: утверждение себя как деятеля через спесь. Трагедия непишущего писателя. Сейчас сижу наверху города: панорама передо мной. Это сделать могли только века. Так тихо и прекрасно. Под сердцем какой-то клубок несчастий.

Ходил в храм Елизаветы и поднялся на самый верх, к замку. Такого я пожалуй еще не видел. Купил йогурты, хлеба и кг апельсинов. Это обед. Завтрак в гостинице был "крепкий". Немцы привыкли есть помногу.

Читаю "Сталина" Троцкого. Крепкий, добротный стиль, идея, информативно. Ныне вожди уже сами не пишут, а стиль литобработчиков ничтожен.

Необходимо записать рассказ Пулатова о пути в СП. Возможно, это одна из версий, много бы я отдал, чтобы прочесть еще и версию, скажем, Евтушенко, Ананьева или Бакланова.

Итак, в августе 91-го Пулатов вместе с женой и сыном в Переделкино. Он — председатель Азиатского пен-центра и член оргкомитета по подготовке к 9-му съезду СП. В Переделкино ажиотация: русские, патриоты, как бы уже кричат, что пора бить жидов. Одни и те же лица по TВ. К вечеру из Москвы наприезжали с листовками в защиту Ельцина. "Патриоты" поутихли. В это же время Пулатова — последний уверяет, что все чистая случайность — Битов зовет на заседание Пен-клуба: Рыбаков слагает свои полномочия, и назначены выборы нового президента. Кандидатуры две: Евтушенко и Битов. Атмосфера на заседании самая воинствующая: одной из первых выступает Наталия Иванова: мы разгромим русский фашизм, теперь очень важно добить гадину в ее гнезде. Выступают Ананьев и Бакланов. Расклад голосов в районе 60:100 в пользу Битова. Вот то, что Евтушенко не выиграл выбора, считает Пулатов, и предопределило его агрессивность по отношению к СП. "Теперь давайте чистить союз, пора разбираться с ним".

Из рассказа я не понял (это можно проверить по "Литгазете") — в тот же или на следующий день состоялось заседание секретариата, но на нем Бакланов, Ананьев, Черниченко и Евтушенко потребовали от секретариата объяснить по поводу "поддержки" ГКЧП.

Все равно мне не удается порядок живого и динамичного рассказа Пулатова со многими подробностями. Из деталей беру лишь сценку: трусость Михалкова, Грибова, Скворцова, Суровцева. Двое последних говорили, что опоздали и поэтому бумагу не подписали. Грибов и Михалков отказались от постов секретарей, ушли в отставку.

В этой ситуации Пулатов бросил свой билет члена СП: какую демократию вы, дескать, строите, издеваясь над стариками.

Дальше пленум — все известно. Черниченко выворачивает руки Бондареву и кричит, что меня не тронет, я депутат, есть неприкосновенность. Из деталей — нажим перед пленумом националов, намеревавшихся войти в правление и т.д.

Другой сюжет, который необходимо записать — это Барбара, — преподавательница русского в Университете имени принца Филиппа. Само по себе это все очень занятно: принц, перейдя в протестантизм, выселяет из монастыря монахов и объявляет первый протестантский университет.

В то время, когда тут учился Ломоносов, здесь было 123 студента. Барбара показала мне дом, где Ломоносов бывал у профессора Вольфа, дом невесты Ломоносова, где он жил (под самым замком, где жил Пастернак). В свое время Евтушенко обнял дом с доской Пастернака. Постараюсь я сделать то же самое. На обоих домах — доски; это — энтузиазм и старание Барбары.

Михаил Васильевич Ломоносов 1711 — 1765

"Везде исследуйте всечасно, Что, есть велико и прекрасно, Чего еще не видел свет".

У Пастернака "Охранная грамота": "Прощай философия".

21 апреля, пятница. Утром встречались с ректором Университета. Очень славный и симпатичный мужчина с породистым умным лицом. Вечером я встретил его на собрании иностранных студентов. Днем — мэр Марбурга. Все неинтересно, обсуждали проблему недели культуры. Запомнилась мэрия с ее прекрасными старинными залами. Вечером после университета сидел в "домашнем баре", у директора гимназии Рексуса — много пива. Интересный разговор о коммунистах, о защите нашей профессии. Та же "горячая" демагогия, что и у нас, но с другим знаком.

22 апреля, суббота. Записываю кратко. Дом Лотти — в тетрадь.

1. Посещение Вейцлера. Обязательно об этом напишу. Возникла даже мысль сделать статью в словарь — как возникает сюжет,

2. Шахта "Фортуна". 150 метров вниз. Поражает чистота и точность всех соединений.

3. Весь вечер провел у Гюнтера Яна — толстый, с большим животом — жена Ингрид — в Беденкорфе. Дом напротив замка через долину. Та степень достатка, когда люди живут для себя, не заботясь особенно о будущем, занимаясь внутренним миром и детьми. Он преподает экономику в школе бизнеса. Подавали тушеные свиные ноги с капустой (варят 10 часов, семь раз нагревая и остужая). Приехал мэр и "глава парламента". Особая совестливая сердечность. Удивительное тепло нисходит от этого человека.

Перед ужином приехала Барбара и потом отвезла нас в Марбург.

23 апреля, воскресенье. Состоялся литературный (платный) утренник в кафе возле ратуши. Было человек 80, распродали

15 "Имитаторов" на немецком языке, которые г-н Легге где-то раздобыл. Я сказал несколько фраз, а потом минут 30 все слушали чтение на немецком первой главы. Потом минут 40 читали Пулатова. Я был потрясен терпением публики — это напомнило мне атмосферу литературных вечеров начала века. Откровенно скучали русские студенты. Кстати, мы отправляем в Германию учиться русских студентов, а они и не собираются возвращаться на родину. На родину им наплевать.

Весь день много работы. Писал, гуляя по старому Ботаническому саду.

25 апреля. Улетали в Москву. В этот день утром я впервые побегал по Ботаническому саду. Плохо перенес полет. В самолете думал о том, что завтрак в отеле, который мы в первые два-три дня с жадностью съедали, в последние дни стали оставлять: как же мы, значит, хронически недоедали. В организме чего-то не хватает.

1 мая, понедельник. Обнинск. Приехал еще в субботу. Единственное утешение — собака. Читаю верстку "Марса" для однотомника в "Голосе". Всю неделю провел с больной головой. Гигантское количество работы и хозяйственных дел. Не пишу и не занимаюсь английским. Надо брать себя в руки, я чувствую, как постепенно деградирую. Моих сил хватает пока только на институт.

3 мая, среда. После праздников первый рабочий день. В 4 утра встал и отвез C.П. в аэропорт. Он летит на заработки — переводчиком в круиз. Берут по западным меркам, а своим — по меркам крохоборства и нищеты. Переводчик — 20 долл. в день. Ну ладно, пусть хоть попутешествует за капиталистический счет.

Сегодня в Содружестве (у Пулатова) состоялось чествование ветеранов. В конференц-зале накрыли стол для заседаний и поставили несколько столиков. Чуть-чуть водки и бутерброды. Вели все это Пулатов и Розов. Пулатов умница, в рот ни капли, а ведь бывало в Марбурге довольно крепко принимал, здесь достойно и, как всегда, точно найдя себя, произнес речь. Вел все это B.C. Розов. Он сказал, что был сегодня в церкви, помолился и принес сюда 50 свечей —

50 лет победы. Зажгли в память уходивших в каждый год. Все было трогательно и по-настоящему. На этих стариков, еще пытающихся вспомнить себя молодыми, смотреть было очень больно. Куда все делось, как быстро все исчезло. Лобанов, Годенко, Викулов… Было человек 70. Очень хорошо говорила И. Стрелкова.

Я выступал не первым — все уже выпили по одной-две, раздухарились — и поэтому старался быть покороче.

Мои тезисы: в этом зале, где пела Наташа Ростова, никогда еще не видели столько аристократии — по крови, пролитой за Родину, и аристократии духа. Я пожелал всем быть счастливыми в детях, внуках и литературе. Если говорить о родине — ко всем она была сурова по-разному — она меня воспитала, дала мне образование и профессию, моя советская родина.

Сегодня позвонили из TВ, "Очевидное-невероятное", пошел брак, просят переснять. Очень жаль, интервью в Герценовской комнате "было хорошо"!

4 мая, четверг. Вечером позвонил Ю.Бондарев и долго говорил о "Затмении Марса". Он хорошо проработал роман и знает его подробно. Главная мысль: еще, дескать, никто со времен Достоевского не показывал такого опустошенного героя и не делал этого с такой обезоруживающей искренностью. Литаврин, по словам Ю.В. - это тип. Дай бы бог. Давно я не слушал с таким вниманием отзыва о своей работе. Врать или комплиментничать ему смысла нет никакого.

5 мая, пятница. Приезжали из "Невероятного", на этот раз вместе с С.П. Капицей. Разговор с Капицей не произвел на меня впечатления: вопросы были самые общие и незаинтересованные. Гуманитарная cфepa — не его, видимо, с частицами и атомами он чувствует себя спокойнее.

Читаю этюды студентов — "Обсуждение Валерия Осинского на фоне Бронной улицы, в весенний день". За год мне становится заметнее движение ребят. Возможно, я сделал мало ошибок, по крайней мере, в двух или трех очень сомнительных случаях (например, Илья Балакин и Маша Лежнева) — появился стиль. Я вообще заметил: на заданную тему ребята пишут интереснее, нежели самостоятельно.

6 мая, суббота. Утром написал письмо Лужкову о ремонте институтского двора.

В 16 часов был на вечере в "Правде". Выступили Глазьев, Говорухин, Лужков и Ольга Ульянова, племянница Ленина. Зал был наэлектризован. Распространялась "Правда" (выпуск — май, 10, 1945). На первых страницах Приказ Главкома.

Вечером звонил Кожемяко: шесть раз, дескать, Ильин (зам.) спрашивал, приехал ли Есин? Обида была, просидел никчемно в зрительном зале. Кожемяко мне сказал: это твоя гордыня, ни к кому не подошел.

9 мая. С утра в Обнинске — копал и сажал картошку. Телевизор не включал: этих двух народов не видел. Это не отсутствие любопытства, а печаль и трагическое сознание прошедшей жизни, искомканной режимом — с этим я еще раз не хотел встречаться. Я не хочу пособничать этому празднику. И проданной Победе, даже как зритель.

Вечером был у дяди Лени Сергеева — день Победы и 75 лет Елене Викторовне, его жене. Последний стол "как надо". В тщательно продуманных салатах, в полубедности, в двух букетиках ландышей — крушение бывшей советской служивой аристократии. Они уйдут, и гнездо будет разрушено. Генеральский дом!

Дядя Леня хорошо говорил о мировом значении Победы. Перед праздником Бакланов выступал в "Без ретуши". Ох, эти разговоры не пишущих честолюбцев!

16 мая, вторник. Пишу лежа, 7.15 утра, маленький отель у площади Трокадеро, Париж. На неделю поехал вместе с бывшим ВОАПом на конференцию о книге. Думал, что, как всегда, вояж не состоится, меня вытеснят, поедут другие. Уезжать из Москвы не хотелось. В институте, как всегда, неспокойно; за последнее время меня страшат также все сборы, которые занимают как минимум день, пишется плохо. Но все оказалось совсем по-другому.

Летели плохо (это скорее к предыдущему пассажу), в Аэрофлоте стало совсем тесно, буквально некуда протянуть ноги. Голова начала отчаянно болеть, "писателей" трое: Н.Иленов, Гр.Горин и я,

Утром сегодня побегал в парке под Трокадеро. Хорошо, красиво, над головой вздымается Эйфелева башня. В Париже все время открываются для меня тысячи деталей. В парке, например, бюст П.Валери или Аполлон у Музея кино.

Вчера Гриша, милый и доброжелательный человек, рассказывал смешные интересные истории о том, как его выселяли из квартиры на улице Горького.

Последние дни читаю верстку книги: все очень неровно. Ясно одно: политика катастрофически стареет. В некоторых местах я уже сам не помню своих намеков. Веяние времени: корректор везде поднял, до заглавной, слово "Бог". И все-таки моя новая книга, верно, станет одним из лучших хрестоматийных свидетельств времени. Повесть "В родном эфире" — это технология тоталитарной практической идеологии времен упадка,

16 мая, вторник. Коротко описываю утро. Ходил в Пушкинский центр, где открыта выставка. Два интересных обстоятельства: дама из магазина "Глоба" сказала, что я очень "иду" и что они уже второй раз заказывают мои книги. Подарил ей "Огурцы" и сказал, что вышлю, если они пойдут. Второе — явление Глезера: он собирается устроить скандал по поводу непринятия его в Пен-центр. Ваксберг, предвидя это, уже приготовился отказаться вести пресс-конференцию.

На площади Трокадеро, когда я начал спускаться вниз, к реке, внезапно встретил Сергея Александровича Кондратова вместе с Анатолием Аверкиным. Обрадовался им ужасно. Они утащили меня в гости к Татьяне Максимовой, вдове Владимира Емельяновича. Это за авеню Фоша. Собственную квартиру, которую Максимовы купили раньше и куда переехали сравнительно недавно, — сдавали. Татьяна выглядит очень моложаво. Говорила о продаже своего дома в Брюсселе. В том числе Татьяна рассказала: "Взять место на Сен-Женевьев-де-Буа очень трудно. Но на этот раз ей помог Никита Струве. В свое время он взял место, планируя его для Солженицына. Но теперь у Солженицына все в порядке. И место отошло Максимову.

Кормила клубникой и черешней — вкусно, значение мужа чуть переоценивает. Как и любая бесстилевая литература — он отплывает. Вряд ли вскоре его будут печатать еще и еще, читателя в последнее время он интересовал как публицист. Обедали: доблестный Кондратов кормил обедом. Вкусно. Впервые ел улиток.

Вечером было очень плохо. Весь день болела голова. Видимо, возраст, и встают проблемы акклиматизации. Кстати, у меня отчего-то возник окончательный план на последние два года жизни: "Гувернер", "Словарь терминов" конец срока, и я категорически не переизбираюсь и начинаю писать "Ленина". Я сделаю биографию, которую потом будут переиздавать всю жизнь.

Проводил утром Сер. Кондратова. Совершил огромное пешее путешествие через Тюильри, Елисейские поля до пл.Революции. Через ворота Сен-Дени вернулся обратно с обедом… Обошел вокруг Елисейского дворца — сегодня день инаугурации. Удивило только одно: проход вокруг дворца, окруженного телевизионной техникой, абсолютно свободен.

Вечером было выступление Ерофеева, Нарбиковой, Глезера и Сапгира. Все это проходило, как в Германии, через чтение собственных отрывков. Не без способности и таланта, но довольно однообразно. Главный недостаток этой прозы — раскованный рационализм. Рационализм по общему замыслу и понимания своей недостаточности и "накачивание" своей фантазии по части эротических и "грязных" деталей. Особенно это видно по Валерии Нарбиковой: какие-то унитазы, младенцы, которых насилуют через рот хоботами. Нарбикова сидела сытая и довольная, как кошка. В штанах, черных ботинках, белой кофте с бусами — одежде почти невинной — и спокойным, почти бесстрастным невинным же голосом читала эту похабель. Ее отрывок был так же сильно политизирован. В основе его какой-то дедушка, лежащий в гробу, в упоминании которого угадывался В.И.Ленин.

Витя прочел рассказ "Как мы зарезали Францию" — обычный его рациональный с очень плотной присыпкой. Саша Глезер — публично, в чтении отрывков, сводил с кем-то свои вечные счеты. Всем хочется в большую литературу.

19 мая, пятница. Утром состоялась дискуссия. Я выступил, кажется, удачно, полемизируя с Витей Ерофеевым против его модернизма. Был Алик Гинзбург, полный рассказов, повел меня в "Русскую мысль". Там поговорил со своим выпускником молодым армянином Манукяном, посидел за столом Горбаневской. Редакция помещается в большой квартире, все доброжелательно, интересно, кажется, и газета на уровне разговора. Но пришел домой, стал читать — газета-то предельно политизирована. В ней нет мягкости Алика Гинзбурга. А жаль.

Вечером был на коктейле в издательстве. Купил четыре тома эротических гравюр, как потащу в Москву — не знаю; покопался в книгах, долго по бульварам и Елисейским полям шел домой на улицу Клебера. Дочитал "Аккомпаниаторшу" Берберовой.

20 мая, суббота. Утро было занято журналистской дискуссией, где господа, прекрасно устроившиеся вне эпицентра страданий и не знающие, что такое быть голодным, рассуждали о России и что в ней не так уж плохо. Вели дискуссию Алик Гинзбург и некая Лора (из "Фигаро"), которая вобщем, по сравнению с соотечественниками, проявила большую лояльность. Я вмешался после Дымарского (сын), Грачева Андрея, г-на Сироткина — Россия полна страданий. Отвечая мне, почему-то Дымарский сказал о моем таланте оратора. Вот уж не ожидал.

После обеда — хлеб и сыр — пошел пешком на Монмартровское кладбище. Нашел могилы Вестриса, Нижинского и Стендаля. Был на могиле Золя. Еще раз поразился отношению к прошлому. Целая улица лежит прямо над кладбищем. Сделано все, чтобы не разрушить ни одной могилы. Проверить в Москве: в одной могиле Нижинский и Лифарь или Лифарь установил надгробие.

В 20 часов вечер памяти Максимова. Народу мало. Интересна была только Розанова в своей скандальной манере. Говорила о выразительности ненависти. После провожал С.Кардеа (Бахметьеву) до Пасси и отправился искать дом Бальзака. Нашел: вниз по лестнице, длинное, одноэтажное строение. Бахметьева рассказывала о своей длинной истории попадания во Францию. Хотелось! Два фиктивных брака. О М.В. Розановой говорит ужасно.

21 мая, воскресенье. Утром был у Тани. Она встречала меня с Колей на вокзале. Поговорили, поотвели душу. Марк как-то впервые был добр. Иногда из-за его угрюмости вылезает веселый парень, похожий на Колю. Таня кормила запеченными улитками, моллюсками, жаренными с картофелем и мясом.

Шел от Восточного вокзала пешком. Путешествие вдоль Лувра,

27 мая, суббота. Вернулся в Москву в понедельник. Субботу и воскресенье много ходил и расписался. В субботу ездил с Оскоцким на Сен-Женевьев-де-Буа. Здесь все знакомо, ибо по фамилии — это Россия. Видел надгробия Кшесинской, Тарковского, Зайцева и многих других. Война коммуны с кладбищем. Вторжение в русские порядки целых рядов католиков. Интересная история с полотером.

В институте скандал: Краснопресненский банк прекратил платежи. Моя интуиция, как всегда, меня не подвела. Неделя была напряженной — вручение дипломов на заочке. Защита моих студентов, Ученый совет. Защитились Тарпищев Паша и Илющенко Олег. Я полагал, что последний не защитится никогда, но проза его меня даже давила своей неординарностью. Он похож и на меня, но я его все же не сломал.

28 мая, воскресенье. Утром ездил в Красногорск на учредительный съезд "Духовного наследия". Час проговорил перед началом заседания с Бондаревым. Чувствуется его голод по собеседнику не литературных сплетен, а литературы. Еще раз говорили о "Марсе". Понимаю, что это вызвано минутой, но тем не менее и я вслед за Бондаревым думаю: "Время будут изучать и узнавать по моему роману".

Роман немножко записался, по крайней мере для меня конструкция его становится все непреложнее и непреложнее. Как всегда в этих случаях, мне начинает казаться, что случившееся в романе случилось и в жизни.

3 июня, суббота. Утром был на съезде объединения "Моя Отчизна". Пригласил Вл.Егоров. Это все, оказывается, комсомольские вожди. Состоялось все в Октябрьском зале Дома Союзов, в том самом зале, где судили Бухарина. Очень интересно, как бывшие комсомольские вожди (Мишин) призывают поддерживать частных предпринимателей — банкиров и торговцев.

Вечером был на радио. Читали отрывок из "Затмения Марса" и потом минут десять я говорил. Собою недоволен — слишком часто обращаюсь к старым теориям.

Вечером были Андрей Полунин и Илья Балакин — мои ученики. Я болею, кажется, у меня или камни, или простата. Старость чувствуется на каждом шагу.

4 июня, воскресенье.. Читал работы Е.Вдовиной и книгу Юры Мэттью Рюнтю "Нуриев без макияжа" — жуткая, чудовищная беллетристика с подделкой под документ.

8 июня, четверг. Совершенно перестал интересоваться политикой. В институте идут госэкзамены. Конфликт с Дубаевым. Вчера во время последнего зачета по литературе поставили три неуда. Это значит, пересдавать через год. Этим можно гордиться: перешли Рубикон.

В метро с каждым днем все больше и больше нищих. Порою меня охватывает ужас.

Потихонечку идет роман. Я уже пишу путешествие от Александрии в Каир.

16 июня, пятница. Вписываю дату только как точку отсчета. На самом деле в датах несколько запутался. В пятницу, в 16 часов от С.П. на Фрунзенской отъехали на автобусах, через жуткую жару и Москву в Шереметьево. В Якутске — пленум Правления, и в общем — меня обязали быть там. Живу в каком-то неявном состоянии под солнцем, которое не заходит и не заходит несколько суток, под топором речи, которую еще не знаю, как буду произносить. Мне неясна еще сама идея Пленумов, их пафос, их воздействие на формирование общественного мнения. Пока — это пленум о взаимодействии национальных литератур. Должна же русская литература растить литературы национальные и вместе с ними чувство сепаратизма и отчужденности российских народов?

Конспективно черчу абрисы последней недели, как их помню. Обратный отсчет.

В среду утром приходила Тоня Сергеева с дочерью и ее подругой. Она надеется, что, перебравшись к нам в институт из Университета, девочки найдут некоторое равновесие, не будут снимать где-то комнату, т.е. личную жизнь устроят по модели, как видит ее мама. Все это не так, и так не произойдет. Интереснее им, конечно, будет у нас, но жизнь свою они будут выбирать сами.

В среду, 14-го, вручал дипломы 32 своим студентам. Я говорил довольно складно и удачно: "совместный праздник", "начало пути". О житейском содержании этих понятий.

В 16 часов был на совещании комиссии по премиям. Судя по всему, премию мне присудили, но до сентября еще два с лишним месяца, и или я что-нибудь ляпну, либо на меня что-нибудь донесут. По крайней мере, несколько членов комиссии — Е.Колобов, В.Каретников — были искренни, поздравляя меня.

В 15 часов был на юбилее в "Юности". В последнем номере у меня вышла заметка об этом юбилее, в которой я опять не утерпел и свел кое-какие старые личные счеты. О, эта накипь юности. К сожалению, приехал поздно и не застал ни Е. Сидорова ни В.П.Аксенова.

В 19.00 был на вечере Джойса и презентации его трехтомника. Кажется, хорошо говорил о Джойсе в жизни моего поколения. В этом смысле, полагаю, составил некоторый контраст С.Б.Джимбинову, говорившему о писателе с бумажками в руках.

Четверг, 15-е, утром встречался с Бел. Интересен как тип со своей жесткой системой недуховности и гедонизма. Это один из персонажей моего "Гувернера". После этого в 12.00 говорил на ВЛК. Конфликт между бумажкой, корочкой и содержанием. Тем не менее, первый мой выпуск ВЛК прошел. В 14.00 заседание приемной комиссии.

Пятница, 16-е. В 14 часов на кафедре у Смирнова. Говорили о нагрузке. Хорошо быть правым, когда ты гость и хозяин.

Опять возвращаюсь в Якутск, а перед этим в самолет. Цивилизация вывешенных поверху улиц тепловых цепей. Живем в каком-то обкомовском пансионате с внутренним двором. В самолете интересен маневр, как Ганичев и Лыкошин ушли бочком-бочком в первый класс.

В субботу в Якутске участвовал в TВ-передаче вместе с Распутиным, Машбашем, Сорокиным.

Гнетет речь.

18 июня, воскресенье. Сегодня состоялся пленум. Он проходил в соответствии с лучшими традициями. Со своими народными, отсвечивающими речами полезли националы. Речь Ганичева была многословна, вязка, с привычной аргументацией. Если бы не выступление Гусева, Нади Мирошниченко, П.Проскурина, обнаживших тему — катастрофу русских, — пленум мог бы считаться проигранным. Все это наложилось на ситуацию в Буденовске. Заложники, Шамиль Басаев, Ельцин, цедящий что-то бессмысленно-нелепое о Чечне. Черномырдин, беседующий по телефону с бандитом. Никогда еще телевизионный персонаж не пользовался в народе такой ненавистью.

Вечером был концерт в оперном театре. "Травиата", "Чио-чио-

сан", "Дон-Кихот" — все это следы Москвы, ее Консерватории, ее театральных и балетных училищ.

Вечером — опять по TВ встреча с Черномырдиным — захотелось сжечь его чучело.

19 июня, понедельник. Утром выступил на Пленуме. У меня было три тезиса: цензура на TВ, русский язык и значение русской литературы для культуры и, наконец, положение с переводом в национальных литературах — советская халява больше не повторится.

В 13 часов на "Борисе Бедном" — вдоль по Лене. Чудесный музей на берегу. Все новизна, но чудесно: зелень, высокий берег, блеск воды.

Острог, дом купца, церковь — все это требует огромных сил и денег по поддержанию порядка и, конечно, скоро придет в запустение. Все держится на энтузиазме 89-летнего… Органический русский патриот, потому что все помнит и достаточно образован. Когда националы подчеркнуто дружат, мне кажется, что они дружат против русских.

Очень плохо себя чувствую. Тяжесть, сонливость. Заказал себе билет на два дня раньше. Хорошо бы улететь.

21 июня, среда. 10.00. Москва. В 12 по местному вылетел в Москву. В 12 по Москве был дома. Всю дорогу читал Нагибина. Вечер обрушился на меня новостями, и главные из них — "Духовное наследие". Как бы умерить собственное честолюбие и решить, что мне нужно.

27 июня. Вся неделя очень сложна из-за банковских историй. Впервые я понял, что такое крушение банка. Послал в "Правду" свое письмо Парамоновой и "Приписку". Конечно, в Пресня-банке взбесятся. Но они меня загнали, пускай получат.

В 17 часов вместе с "Духовным наследием" от Pay-корпорации на автобусе — в Тверь. Всю дорогу проговорил с Аристовым из Черноголовки. Вечером купался вместе с Г.Орехановой в Волге. Город выглядит так, будто только вчера закончилась война. По домам век XIX — вчера. Самое незабываемое впечатление — это рука Эсамбаева в ресторане с оттопыренным мизинцем и бриллиантовым кольцом, тянущаяся к тарелке с хлебом.

28-го поздно вечером вернулся с Орехановой. Ее речи произвели на меня впечатление. Убежденный человек, уверенный в том, что она имеет. В конечном счете, заражает не логика и не факты, а страсть. Она над фактами.

1 и 2 июля — лето уже покатилось к устью. Был на даче. День прошел хорошо: писалось, тянул роман, хоть было много дум об институте. Вернулся вечером к "Итогам". Киселев принял совершенно лакейскую интонацию. Еще не в открытую, зная бесконечные уловки этого господина, Ельцина еще не бросили, но любовь и "угощайтесь" перемещаются к Черномырдину. Воистину старая КПСС взрастила в своих недрах людей без совести и принципов. Как они, однако, начали пользоваться демократической терминологией! Заговорили о приоритете личного над государственным. В высшей степени этим господам наплевать и на чужое личное, и на общее государственное. Я до физической осязаемости вижу их сытое, подернутое солнцем брюшко, ради которого все и делается. Я вижу их щенков и их раскормленных, тупоголовых самок.

В понедельник утром, 3 июня, читал "Смиренную прозу" Саши Барбуха. Мне уже ясно преимущество нового поколения, но, видимо, и у моего поколения есть какие-то преимущества? Где они? И в чем? Как прекрасно ребята стартуют! Но вот хватит ли дыхания, чтобы свою жизнь превратить в законченную и закругленную метафору. Метафора потом закруглится в две строки в словаре.

Очень плохо чувствует себя B.C. Я боюсь будущего, чужого страдания, своего нетерпения, незавершенной жизни. Боюсь болезней и смерти близких. Господи, пошли мне смерть на лету.

Утром Пресня-банк денег опять не дал. Жулье.

4 июля. вторник. Поехала крыша у Володи Макарова, замечательного тихого мальчика, которого мы намечали на поездку в Кельн. Он прошел блестящую аттестацию — и вдруг сексуальный бред, мания преследования. С грустью я смотрю на этого ребенка, хочется прижать к себе и защитить. Тем более, повторяю, все у него плохо. Руслан Киреев хорошо о нем отзывается. Я очень боялся, что все это абберация моего подозрительного зрения, но, к сожалению, это же подтвердил и наш врач Дима Харазашвили. Свои впечатления о Володе запечатал в конверт и вшил в его личное дело.

В обед приходил В.П.Смирнов, забрал свое заявление и в качестве отступного взял отпуск на написание диссертации. Все это производило жалкое впечатление. По старой коммунистической памяти он увязывал свой уход с вопросами и намеком на готовое волнение студентов, со звонками, дескать, от прессы, которая будто бы связывает его уход с уходом Лебедева. Ст…й, жа…й, пл…й м…к. Но я все равно люблю его краснобайство и завирания.

5 июля, среда. Состоялся пленум "Духовного наследия". Кажется, меня выдвигают в Думу. Конечно, я надеюсь, я не пройду. Но это дает мне опыт. Интересен был банкет. Комсомольцы во главе с Игорем Маляровым привычно и талантливо поглощали красную рыбу. Пресня-банк агонизирует. Правительство установило плавучий курс для доллара 430–490 — это источник фантастических спекуляций. Во время пленума глаз отдыхал на лицах; я люблю эту родную круголюдность — видя, как полковники один за другим распространяются о содеянном, у меня возникла мысль: у них получите.

Мне совершенно не нужно, чтобы мои книги читали, достаточно того, что я их сформулировал и написал.

В "Новом литературном обозрении" разгромная рецензия на "Огурцы" — очень гуд!

6 июля, четверг. "Правда" напечатала статью о пленуме в Якутске. Заканчивается она ссылкой на меня о государственной цензуре.

Отдиктовал "Биографию" для сборника. Мне кажется, это получилось, хотя жанр, скорее, эссе. Вечером впервые после пожара был в Белом доме. Я удивляюсь, как люди там работают. Для меня он еще полон теней и отзвуков стрельбы. Я все время принюхивался: не пахнет ли пожаром. Белый дом — это, конечно, наша родовая травма. Хороша и округа: чугунная решетка, которая, конечно, стальная, потому что даже в слове ее не хочется сравнивать с решеткой в Летнем саду. Люди на Есенинский комитет собрались все знакомые. Большое звено диковатых красно-коричневых с шелудивым боровом Га-ым. Ситуацию все не понимают и держат в уме только свой "клин". Выступал два раза, первый раз — о клубах и значении поэта, второй — о проекте Константиновского заповедника. Меня удивляет, что государство, Минкультуры спохватываются об этом только под праздники. Никому, кроме русского заунывного сердца, С.А.Есенин не нужен.

Чеченский позор продолжается. Как из всего этого выкрутятся Черномырдин и правительство?

11 июля, вторник. Очень долго добивался разговора с Кинелевым. В этом не было умысла министра. Трещит политика, рушится министерство. В воскресенье Киселев, страдая, облизывал правительство. Какая стыдоба в оправдании Ельцина. Воровско-дворовый жаргон: Грачев его подставил. Будто бы "он" — несмышленыш. Тем не менее быстро и точно поговорил с Кинелевым. И для себя сделал вывод, что значит, когда невозможно созвониться.

Две ступеньки публикации (по старым поводам) в "Огоньке". Одна — из ЦДЛ (с вечера Джойса), вторая — по поводу нашей пресс-конференции в институте. "Вечер в честь Джойса в ЦДЛ, сочли необходимым прийти писатели В.Ерофеев и С.Есин, профессор С.Джимбинов и переводчик "Улисса" С.Хоружий.

Вечер проходил культурно, с налетом добротного академизма. Профессор Джимбинов рассказал о Джойсе все, что можно: про ирландскую специфику и "поток сознания", про пресловутую элитарность и странную любовь к "человеку толпы". Виктор Ерофеев слегка укорил Джойса за наивность и простодушие. Сергей Есин, напротив, простодушно сообщил, что не сумел одолеть "Улисса", но зато рассказал, как бегал трусцой по Дублину, городу, где происходят события романа. Размеренный ход вечера резко нарушился с появлением на сцене художника Александра Бренера, известного своими эпатирующими акциями. Достав из широких штанин нечто, Бренер с выражением зачитал свое "Письмо к ирландским писателям". Дамы визжали, падали в обморок, смеялись и плакали".

Однако главный герой мероприятия, философ Сергей Хоружий, нашел выступление Бренера "самый удачным в программе вечера", потому что таким экстравагантным образом удалось хоть чуть-чуть разрушить "стилистику ЦДЛ, навсегда пропитанную миазмами официоза".

Я начинаю собирать коллекцию преднамеренных обманов: вот и Виктория Шохина объяснила, что "не одолел", но ведь сказал-то я по-другому. Не забыть бы сюда девочку из "Нового Литературного обозрения".

Вчера выплатили зарплату. Вечером слушал Левитанского: почему не профессор, почему мало платят.

И еще публикация из "Правды". И в этой статье не сказано то, что было на самом деле. Участники пленума постарались этого не заметить.

В воскресенье писал "Гувернера". Написал сцену в магазине, доволен, но все это так старомодно, приземленно, в принципе, ничтожно. Но чем же тогда занять себя.

17 июня, понедельник. Дневник пишу мало. Во-первых, как всегда, дневник не идет, когда пишешь роман, а во-вторых, просто мало физических сил. Прошлая неделя была в хозяйственных хлопотах и беспокойствах. Наконец-то нашел письмо из агентства "Гласность", которое заказало мне автобиографию, но Галина Васильевна сегодня положила его вместо 371 п/ящика на почте в 37-й. На почте сказали, что ключей от ящика клиентов у них нет.

Вся неделя, и суббота, и воскресенье — под тревогой нездоровья B.C. Завтра ей ложиться в больницу. Это хуже, чем самому. Со всех сторон плохо — я привязан к дому, собаке, болезни B.C. В воскресенье она вечером сказала мне: я-то предполагала, что ты умрешь рано, а я долго после тебя буду жить… Возможно, несмотря на ее болезнь, так и будет.

Читаю монографию В. Панкеева о Гумилеве — слабовато. Много дел с хозяйством.

Сегодня позвонил И.Васильев: в "Коммерсанте" он прочел о том, что меня сделали номинатом на премию.

Прочел В.Маканина — "Кавказский пленный" — почувствовал себя дерьмом.

Неделю занимаюсь институтским хозяйством.

1 августа. Позвонил С.И. Смирнов: как пишется "Временитель"? Ему заказали писать грамоты к премии мэрии Москвы. С В.С. очень плохо. Сердце болит.

18 августа, воскресенье. Дневника не веду, ибо все мои впечатления от сегодняшнего дня поглощены романом. Он движется, и уже чувствуется конец. Бог мне послал Толю с его рассказом о совхозе. И вообще Бог послал. Любое замедление романа — это всегда благо, потому что в цель незаконченного эпизода вклинивается еще что-то. Вот и Толя-Коляня получит у меня престарелую директоршу музея, занимающуюся реституцией. Боюсь, это словечко вызовет у меня милый образ Жени Сидорова. Недаром Пруст написал свою Одетту с собственного шофера и сожителя.

Коммунисты, как всегда, определились по-своему: разобрали все "учебные" места для сражений и оставили мне Москву. Теперь не будет ни Москвы и ничего.

Идут экзамены в институт. Четверг и суббота были чудовищны по напряжению, но кое-что радует. К сожалению, плох и необъективен детский семинар — Сережа Иванов не тянет.

Я пропускаю целый ворох мелких событий, который не внес в дневник. Большие разговоры о Николае, во время которых он выявлялся как большой и патологический врун. Для меня это интереснейший литературный тип, потому что время это идет от полного непонимания, что у собеседника может быть искренность, чтобы понять и опыт, и ум, разобраться и с враньем. К сожалению, за последнее время я все чаще и чаще встречаюсь с тем, что не могу перевести в художественный тип жизненный. Это, видимо, связано с моим прошлым бытовика и внутренней установкой на героя с душой, того, что мы раньше называли положительным.

Вчера, 3 сентября, я был заранее приглашен в Третьяковскую галерею на празднование Сретения. Меня попросили даже осмыслить это событие. Я приготовил трехминутную речь, над которой неделю сладостно размышлял, и в которой собрал давно покоившиеся у меня мысли о христианстве и религии.

Заранее придя в зал, я представился г-ну Святославу Бэлза, телевизионному конферансье, моему соседу по дому, о чем мы подшутили, и встретился с неким г-ном Олешковичем ("О" или "А" я в силу традиционных оглашений некоторых гласных не расслышал), Михаилом Антоновичем (запомнил С.П.). Я сел в зал и даже подумал, что в случае необходимости меня выдернут, это будет даже как-то особо телевизионно. Правда, некоторое недовольство собою, не всецело демократической своей точкой зрения, я услышал. Но ведь у нас демократия и плюрализм.

Из содержания концерта: потрясающе играл Николай Петров "Богатырские ворота" — мне кажется, что у его рояля струн в 10 раз больше, нежели когда играют другие. И было еще два выступления, даже три: Святослава Бэлзы, который с присущей ему эрудицией и оптимизмом поведал присутствующим некоторые сведения из энциклопедии для детей и взрослых, вспомнив даже незабвенную корреспондентку Пушкина Ишимову. Потом выступал Леша Баталов, мой старый приятель, который рассказал о доме в Лаврушинском, в котором жил (в это время я жил в коммунальной квартире), дом Леши знаменит тем, что именно его облетала булгаковская ведьма Маргарита и разбила всем стекла; кроме заезжавшей сюда Ахматовой, квартировавшего Пастернака, заходившего Мандельштама, здесь жила такая тьма писательских подлецов, которых хватило бы, чтобы посадить абсолютно всех, кроме доносителей-писателей, итак, Леша рассказывал о доме, об Ахматовой, о том, как он учился живописи, и о тайном причастии, которое он принял в детстве. Я тоже принял причастие в 14 лет в Елоховском соборе, но отнюдь не тайно, принял и принял. Выступавший вслед за ним Володя Васильев — здесь я еще раз убедился, что танцору на сцене лучше всего плясать, а драматическому актеру произносить написанные не им монологи — итак, Васильев стал рассказывать о своем, с детства доверительном отношении с религией. Даже привел слова своей мамы: "Впереди Пресвятая Богородица-Заступница, я за ней, Володичка". И второе, уже присловье, никогда не забываемое в русских семьях: "С Божьей помощью". Немножко это напоминало выступление старых большевиков, искусственно приблизивших к 1917-му или к 1905 году — момент вступления в партию. Вообще эти ребята, кажется, так же клялись, получая свои очередные регалии, верности КПСС, как нынче Богу. Но это вопрос особый, хотя и издавна меня интересующий — об этике высказываний.

Я глядел на этих друзей, полный зависти, и предвкушал, как выйду вслед за ними, скажу нечто поумнее. Чего уж они предвидели в моей речи антидемократического, что не дали мне слова.

3 сентября, воскресенье. Собственно, всю неделю шла атака на мою премию. Язвительные завуалированные замечания следовали постоянно. Наконец, все разрядилось, в заметке "Нового времени". Не забудем два обстоятельства: журнал в одном доме с "Новым миром", где Алла Марченко и где, конечно, чуть-чуть ворожит не забывающая ничего Мариэтта Чудакова. Я не их, этим все сказано. И не люблю "чистый" стиль зарубежной интеллигенции. Второе обстоятельство: кто-то из моих "переносчиков" в эти дни сказал: в "Новом времени" только и говорят о премии. Есть еще и третья составляющая: в редколлегии все сплошь друзья юности — красавец Ганюшкин, с которым работали в "Комсомолке" и который уже тогда был серьезен и важен, а я свистун, главный редактор Александр Пумпянский, умный комсомольский ребенок, который не забыл, как мы во время фестиваля делали с ним интервью со Стенли Крамером и его со мной посылали лишь в качестве переводчика, а так был умен, так на много претендовал. И еще знакомый — Кронид Любарский, тоже, наверное, не забыл нашу схватку в Копенгагене — его время, все разрушили, КГБ нет, за всеми следит ФСК, русский в Европе — человек второго сорта.

Сама заметка в жанре доноса, с плачем по упущенным возможностям для своих. И комментировать по этому поводу не хочется.

Накануне в пятницу поругался со Смеховой: во время 16-й передачи "Студии молодых". Она, как всегда, обвинила меня в рекламе института. А собственно, ради чего я передачу делаю. Ради того, чтобы у нее была работа. Но здесь еще сказалась и установка: мне надоела и сама передача, и глупость Аллы с ее поверхностными и традиционными вопросами. Где-то она у меня вызывает то же ощущение — прямолинейности подхода, отсутствия за вопросом глубины и внутренней работы.

Еще накануне, в четверг, вышла "Правда". Взял ее с подачи Уражцева: "Духовное наследие" и КПРФ объединились и подали общий список. Меня, естественно, прокатили. Всем им, конечно, не обязательно знать, что в тот момент, когда они предали партию, я, который всю жизнь испытывал давление и пренебрежение аппарата, оставался с ней и со своими обязанностями, клятвами и обещаниями, столько делал последнее время для "Наследия" — они меня прокатили.

10 сентября, воскресенье. Был сегодня у сестры Елены. Видел дядю Толю. Ему 85 лет, умен, с хорошей памятью, реакцией, первичен. Помню его молодым в 50-х! Поговорили всласть. Я чувствую, они мной гордятся. Я стоял на остановке под домом, а он смотрел на меня из освещенного окна. Много вспоминал отца.

13 сентября, среда. Случайно попал на совещание к С.А. Филатову, главе администрации Президента. Кремль изнутри все современнее и роскошнее. Окна кабинета на 4 этаже выходят на звонницу Ивана Великого и самый большой колокол можно хорошо рассмотреть. Были Гельман, Афиногенов, Бакланов, Васильев, Чудакова и несколько человек, которых я вижу впервые — интеллигенция, с которой хотели бы познакомиться перед выборами.

В толстой записной книжке, где у меня "Гувернер", записана вся беседа. Филатов даже заметил: "хотя здесь и не записывают".

Все это совещание демонстрирует, как определенная интеллигенция через шуточки и неявки (не было Искандера) постепенно отчаливает от президента. Филатов говорил о разнообразных новых программах.

Я был доволен собой: ни на йоту собою не поступился. Начало моей речи: "Если бы я желал победы этому режиму, я бы посоветовал ему… а. Все на выборы с объяснениями, б. Пакет законов о пожилом человеке, в. Молодежь, г. Интересы русских в Семипалатинске, Крыму, Прибалтике. Не утерпел и ответил на какую-то реплику о том, что интеллигенция привела демократию к власти и осталась ни с чем — "Брак по расчету редко бывает счастливым". О поддержке писателей: достаточно запустить бывшую писательскую собственность, и всем хватит. С.А. отреагировал на Переделкино, где у него все союзники, очень живо: только суд. Сам Филатов, как ни странно, мне понравился — убежден, хотя его слова о сделанном в историческом плане — дескать, очень много — жалки. Коммунисты отличались тем, что делали все в историческом плане — это положение Советского Союза…"?

На следующий день: поясняю: а. Все партии и блоки должны заключить соглашение о проведении этого общего лозунга в жизнь. Пропаганда: не голосуйте за фамилии, имена, отдайте голоса за людей, которых вы наверняка знаете; б. Человек должен знать, как его похоронят, и быть уверен, что по нему справят поминки;

в. Местное самоуправление. Оно может называться как угодно, но в его название должно входить слово совет; г. Телевидение: оно скучно, потому что оно без идеологии и без национальных интересов.

18 сентября, понедельник. В Синем зале дома Сов.Мин. — в расстрелянном парламенте, был на заседании Есенинского комитета. Вел Юр. Фед. Яров. Первое ощущение — подновленный старой цековской демагогии. Все те же самые демагогические приемы, но без четкости и с заискивающей ласковостью. В президиуме кроме Ярова — Ф.Кузнецов, постоянно подобострастно вставляющий словечки, Прокушев Ю.Л., Сидоров Е.Ю., отчего-то все время вспоминающий Литинститут и поглядывающий на меня. Обменялись вестью о смерти Пименова, и он поздравил меня с премией — вот, знать, было разговоров, если заклинило.

Бросается в глаза цвет лиц писателей и кормленой бюрократии: писатели серые, изжеванные, Ляпин уже полгода в одних и тех же светлых ботинках, у бюрократии — цвет лица розовый, здоровый.

Щепетильность момента в том, что разговоры о тратах и об увековечивании памяти на фоне разрухи, голодный народ за скобками — и это до старой памяти никто не может забыть.

— Никогда, как мне кажется, раньше писатели не были административно так принижены. Хозяева устроили сатурналий и на пару часов пригласили своих лакеев в гостиные.

19 сентября, вторник. Утром семинар: обсуждали М. Лежневу. Меня удивляет, как за год все мои ребята выросли, в том числе и Маша.

В этот день хоронили бывшего ректора В.Пименова. При старом времени был бы Дом литераторов, венки, панихида. Здесь обошлось почти по нищенскому разряду. Панихида в морге, на Иваньковском шоссе. Катафалк запоздал на 1,5 часа. От института нас трое или четверо.

20–24 сентября.Самое главное — тревога за B.C. Беспокоит то, что ситуация вне моей воли и контроля. При всем ее мужестве она беззащитна перед своими тонкими венами и механикой медицины. Каждый ее рассказ доводит меня почти до сердцебиения и обморока. Несмотря на свой спор и интенсивную жизнь я чувствую — я первый.

В пятницу развернулась трагедия у Димы. Позвонила накануне его отъезда в Германию Элизабет и сказала, что любовь прошла. Это схема. За всем этим, кажется, ее пока работающий в какой-то секретухе отец. Вербуем все, как и у нас. Кто-то заинтересовался ее "русским другом".

25 сентября. Утром видел, как вынимали старика с рельсов в метро.Чудом дед остался жив. Кажется, весь состав прошел над ним. Поразило бесстрашие какого-то парня из публики. Он спрыгнул на рельсы и подал старика другому. Кажется, электроэнергию на линии на этот момент отключили. Запомнились реплики: "Ты, главное, на провода не наступай". Прибежала белая от страха милиция. Старик уже лежал на платформе. У него, кажется, лишь несколько глубоких царапин на лице. Невольный сюжет: столкнули, чтобы завладеть квартирой?

26 сентября, вторник. Обсуждали Сашу Азаряна. Кажется, я не ошибся, за его косноязычием какое-то новое качество — литература. Если бы не его самоуверенность и нежелание учиться.

27 сентября, среда. Приехал Клод Фриу. Был на его лекции "Французские путешественники о России". "Я еду за аргументами" (Кюстин).

2 октярбя, понедельник. Сегодня в 11 часов состоялось открытие памятника Сергею Есенину. Вход был строго по пропускам. Я подошел к старшине, к майору, которые управлялись с двумя рациями, с просьбой пропустить пару десятков студентов и преподавателей. Все отсылали меня один к другому. Полковник сказал: "Пусть мне скажет главный администратор". "Кто? Покажите мне его". Я повернулся и, кинув собственный пригласительный билет, ушел. Я не мог как ректор быть на литературном торжестве, когда моих студентов, как баранов, держат за загородкой. Навстречу мне очень торжественно и благостно, я бы сказал — образцово прошествовали Н.Д. и А.И. Солженицины. Потом со всклоченной бородой и в кожаной курточке прошмыгнул Борис Можаев.

В пятницу, 6 октября, вышла "Правда" с моей статьей "Господа, собираясь в Париж, одевайтесь поскромнее". Отзывы о моей едкости и непримримости. Мне эта статья, несмотря на сокращения и обструганную аргументацию, тоже нравится.

В воскресенье, 8 октября, ходил на концерт Кати Ричаррди. Я ее слушал в 76-м году в Рекивеме. На этот раз своей уверенностью, женственностью, мастерством она переломила зал, но "тогда" это был пулемет, отстреливающий в слушателя немыслимой энергии и красоты пассажи.

Субботу и воскресенье писал. На концерте много думал о романе и решил ввести "Грот Афродиты" — новую сцену.

Всю неделю жил. Навел порядок в квартире и все вычистил.

В пятницу очень хорошо Е.Ю.Сидоров говорил о повести С.П. Толкачева. Я рад. Но все они лишь штукари и отличники. В литературе надо жить, рисковать и отдать ей все, даже семью.

9 октября, понедельник. Ну, наконец-то я получил первый по-настоящему политический донос. Героем стал… Это еще раз подтверждает правило: ничего не делай хорошего плохому человеку… написал донос на своего бывшего друга все пять лет, хочет скандала, чтобы по политическим соображениям уехать в Германию.

10 октября, вторник. Утро — интересное обсуждение Осинского. Собираюсь в Ирак. Поездка внезапная, но другой возможности увидеть Вавилон у меня не будет.

Все нищие и калеки страны хлынули в Москву. У меня сердце обрывается, глядя иногда на увечья и страдания людей. Это стало какой-то выставкой нашего общего убожества и страданий.

12 октября, четверг. К 15 часам?поехал на традиционную, оказывается, встречу с мэром Ю.М. Лужковым, посвященную открытию театрального сезона. Состоялась встреча в филиале Малого театра, отремонтированном и реконструированном с немыслимой по московским меркам роскошью. Видимо, здание строилось так, чтобы — я забегаю вперед — можно было накрыть а ля фуршет человек на 800 — т.е. как "театр со своей публикой". Сама встреча проходила в жанре умиления и восхваления Ю.М. (надо сказать, что и я ему обязан за ремонт фасада института). Практически из всех выступающих ничего не просил только Анат.Смелянекий, сказав о маразме наименования улиц: "разыменовали" улицу Станиславского, Южинский переулок и ул.Немировича-Данченко. Остальные: Яновская, Белякович, Розовский — наши театр.корифеи — во вкрадчивой манере независимой прислуги просили квартир, площадей, зарплат. Лужков практически никому не отказал, и для всех это было чем-то благостным, хотя раньше все это просто было. Игорь Моисеев говорил о звукопоглощающих потолках, которые того и гляди рухнут на голову, а денег нет, и здесь же сказал, что МХАТ три месяца не получает зарплаты и работает. Где наши доходы, где наши деньги? На этом фоне благотворительность Лужкова и подкормка на фуршете выглядят специфически.

13–14 октября, пятница — суббота. Улетел в Багдад на референдум о подтверждении полномочий Саддама Хусейна еще на пять лет. Поздно, часов в пять, прибыли в Амман. Если бы можно было объявить, точнее, если бы я всегда записывал, что дают есть в самолетах, то, по-моему, выиграла бы Израильская авиакомпания. Или я находился в Москве?

В 19 часов на двух автобусах, в ночь, отправились в Багдад. Из-за бардака ни один самолет в Ирак не летает. В стране отменены даже местные рейсы. Уже в автобусе я узнал, что нам предстоит проехать около 1000 км.

Я вряд ли смогу описать дорогу. Несколько темных и заплеванных хар-чевен, куда мы приставали, запертые при них лавочки с пыльными продуктами.

К часу дня подъехали к Багдаду. Город напоминает мне Каир и Кабул. В обоих арабское население, и через Каир течет река. Очень похоже на Каир, архитектура — центр с огромными отелями. В одном из них — "Палестина" нас и поселили.

Размышляю о демократии, тоталитаризме, народе. Из страны, кажется, выпускают очень неохотно, но лица у молодых людей хорошие, и на них ощущение покоя, как было у наших, до перестройки. Нужна ли людям сильная власть? Или кто-то обязан сделать их жизнь простой и здоровой? Тогда почему многие с такой теплотой вспоминают Сталина?

Вечером купались в бассейне и смотрели "народное шествие" — в поддержку референдума в центре. Все это было довольно энергично. В конечном счете и в России Саддама поддерживают и в противовес своим, и как антиамериканца, и антисиониста.

15 октября, воскресенье. Утром заглянул в окно: свободная, широкая река и внизу — пальма, как картинка из детской книжки. Любовь к городу — это любовь с первого взгляда, а м.б., чувство — это мой город! Сам город — мощный, сотворенный с размахом — центральные улицы, огромные отели, площади и широкое вкрапление старых районов. А ведь есть с чем сравнивать: от Дели и Стамбула до Кабула. Главное ощущение — почти позабытое чувство личной безопасности. Видимо, это наложило отпечаток на поведение людей: очень несуетное, лица у всех открытые, добрые. В городе в лавках продают спиртное, но ни одного пьяного не видел. Превращаясь в А.Жида, могу написать гимн молодежи. Много вообще красивых людей. Референдум. Собственно, игра известна, и как бы ни была плохо обставлена сама процедура, очевидна почти такая же экстатическая, как у нас, вера и любовь к Сталину, — любовь народа к Саддаму Хусейну. И тогда о чем же здесь говорить?

Был на четырех избирательных участках. Огромное поле возможностей для журналистов говорить о показухе, но, по сути, все это лишь неловкость и недостаток культуры у людей.

Придумал сюжет. См. зап. книжечка. Наверное, никогда не напишу.

Вечером ездил на объявление результатов. Церемония, которую ждали сотни журналистов, затягивалась, и я в 11.20 ушел. Водитель автобуса, который нас вез обратно, хотел слупить с нас 15 долларов. Костя Эккерт из "Известий" мужественно по-арабски отбрехался.

Последняя подробность, объясняющая всю ситуацию: арабский журналист сказал мне, пока мы ожидали начала церемонии: "Когда Россия поднимется снова и займет свое место… Без России арабским народам стало очень трудно, и мы ждем этого".

16 октября, понедельник. Незабываемая поездка на юг, в сторону Ефрата, к развалинам Вавилона. Развалины, конечно, производящие большое впечатление, реставрированы. Это выразительно, но создает ощущение, что с тобою играют. Новый выстроенный дворец для "почетных гостей" на холме, который насыпали в том месте, где когда-то проходило русло реки, омывавшей город.

Обедали, потом видели комплекс мечетей, посвященных имаму Хусейну в Кербале. Первый внук Мухаммеда, обезглавленный здесь (над его головой — другая знаменитая мечеть в Каире). Сверху мечеть отделана золотом, а изнутри — гигантским набором зеркал. Современные хрустальные люстры и вентиляторы, как ни странно, вписываются в интерьер.

Истовость верующих, особенно молодежи, вот крепость этой веры и этика религии делают государство крепким. На людей я не устаю удивляться — их открытости, устремленности.

С нами ехали несколько молодых заносчивых ребят из Чехословакии. У них, как они говорят, не было денег, "у нас доллары!", и они чудесно путешествовали "на халяву", минуя наши сборы: экскурсоводу, шоферу и т.д. Народ не ропщет. Меня вообще поражает единство народа и правительства,

Вечером гуляли по городу. Впереди у меня куча денег, которые мне надо истратить.

17 октября, вторник. Утром час проработал. Недостаток финала — я кручу вокруг да около, постепенно, для себя, формулируя то, что хотелось бы сказать.

На нашем этаже в коридоре напротив холла с лифтами круглосуточно, меняя друг друга, сидят молодые люди, которые здороваются, когда мы приходим или уходим. Сегодня один из них куда-то вышел, но оставил на стуле папочку с листиком бумаги. В графах были какие-то арабские слова, но еще стояли цифры наших номеров. Быстренько прикинув, я обнаружил график: когда я ухожу и когда прихожу в номер.

В десять поехали с С.И.Журавлевым и Олегом Захаровым на базар. По дороге купили носки, а потом С.И. долго водил нас по лавкам антикваров. Огромное количество серебра, старинного оружия, богатств, которые люди вынуждены были продать. Было интересно, но тем не менее у меня разболелась голова от постоянного прикидывания наших и "их" цен, от разговоров о таможне, риске и о том, сколько за все это можно бы было получить "там".

После обеда ездил с переводчиком Хасаном в университет и быстро с деканом и зав. кафедрой русской литературы и языка все решили относительно обмена. Не помню имен этих людей, но многие из них учились в одно время со мною в МГУ. Хасан — замечательный парень, с совершенно русской психологией и русской, народной, оценкой наших российских событий.

18 октября, среда. Бесцельные шатания по базару. С.И. в коротких штанах с голыми ногами изображает из себя американца-магната ("О май френд!"), мы при нем. Смотрим и прицениваемся к грудам серебра. Иногда С.П. вздыхает, излагая нам московские цены, сколько бы можно за это получить, но опасно: вывоз золота и серебра из страны запрещен.

В 17 часов уехали в Тикрит, на родину Саддама, ребята-журналисты; обедал с университетской профессурой в какой-то чистенькой столовой. Брат одного из преподавателей кафедры немецкого языка хозяин этого заведения. "Кормят всегда чисто и в долг". Было много мяса в разных видах — на лавашах, и салаты. Купил ботинки. Не тот размер и дорого.

Я не уехал с журналистами, потому что на вечер назначена встреча с министром. Присутствовали: Хасин, Гази (старый писатель с седыми усами и капризами мальчика, он так же, как и я, закончил МГУ), министр, Олег, С.И. и я. Начались возвышенные тосты и названия друга друга "брат", хотя никаких резонов для братства, кроме выгоды, нет. Министр невысокого роста, круглолицый человек, пил и энергично, по-отечески одаривал всех кусками жареного мяса. Все было очень мило.

За несколько часов до этого праздника какой-то другой старик, увидев, что мы выходим из ювелирной лавки, отозвал меня и быстро сказал по-русски, что, поговорив с нашими соотечественниками, он понял, почему погиб советский строй.

Мне-то ясно, почему погибнет любой подобный строй. Дай Бог и Аллах здоровья Саддаму — без него чиновники все разнесут и растащат.

19 октября, четверг. Олег переел, у него расстроился желудок, он уже не xoчет мечей, сабель и шпаг. Он мучается. Утром С.И. уехал на базар, а я работаю. В легкой дымке передо мной река. Действительно, мне нравятся эта страна и эти люди. И главное — правдивость и чувство безопасности.

С.И. приехал с рынка. Купил две сабли: одну из них предлагает — на выбор — Олегу и сторговал вазу — 4 кг. серебра.

Выехали из Багдада в 15.00, но, оказывается, нам еще надо заехать на рынок, купить ту самую вазу, которую С.И. присмотрел. Мероприятие заняло около часа, потом шофер — очень немолодой иракец, заезжал домой, отдавал деньги.

Проезд через ночную пустыню, еда в придорожных харчевнях, костры и пропускные пункты через каждые 30–40 км — все это тоже, хотя и специфическое, но большое удовольствие.

Два момента поразили во время пути: средневековый рыцарский замок, внезапно оказавшийся невдалеке от Аммана в голой пустыне, и стадо овец, совершенно в библейской первозданности, разбросанное в полностью лишенной растительности пустыне. А рядом — совершенный и многотребовательный мир.

Опоздали на час на самолет, к счастью, он опаздывал на три часа. Всю дорогу проговорил с Костей Эккертом, белокурым парнем из "Известий". Прекрасный рассказчик и прекрасный аналитический ум, много видел и знает, быстрый, хотя, наверное, и неглубокий, явно ангажированный и убежденный западник с тоской по Израилю. Все четыре часа проговорил с ним с наслаждением.

За мною сидел космонавт Андриан Николаев. Пили все безбожно. Когда уже в Москве Николаев проходил мимо меня, я обратил внимание: костюм на нем старый, может быть, семидесятых, и в руках давно вышедший из моды огромный портфель из кожзаменителя.

Встретил С.П., Вал.Сергеевна, и звали на какую-то премьеру.

26 октября. Вечером был на обеде в резиденции французского посла на Большой Якиманке. Ул. Димитрова уже нет, нет и блестящей защиты болгарина на процессе, его выступления против Геринга. Нет фашизма, нет противостояния… Пожалуй, никогда еще я не обедал в такой изысканной обстановке… Это, конечно, стоило бы описать, сам особняк, его гостиные с роскошными люстрами и двумя портретами: Екатерины Вел. и Петра I. Обед состоялся по поводу приезда каких-то французских литераторов, которых я не запомнил. Из наших были С.Чупринин, Л.Петрушевская, с последней я, памятуя традиционно наши юношеские распри, не поздоровался, С.Рассадин, с которым я не поздоровался тоже, Пелевин. С послом (имен, как всегда, не помню) мы долго говорили о культуре. Это каждая страна и каждый мир — кладбища в России и Франции, и об их "ложной классике". Я все же чувствую, что французы довольно снисходительно относятся к Мопассану, Дюма… О, эта жажда современности…?

Во время обеда произошла диспозиция, которую я нигде раньше не наблюдал. Что это — скаредность французов или их пренебрежение к личности. Переводчики не сидели за столом, а на стульчике примыкали к говорящим. Шептали на ухо. Мне было не по себе.

27 октября. Видел днем Светлану Силину, она с внуком приехала из Владивостока. Чудесный плотный парнишка трех лет. С грустью поговорили. Она проехала весь бывший Союз: говорили о пассивности народа.

Сегодня стало плохо С.Онаприенко, нашему студенту со 2-го курса. Я положил его в деканате. Пульс 240. Я посмотрел — запястья у него в следах от бритвы.

1 ноября, среда. Был на вечере, посвященном 20-летию покойного Евг.Руб. Симонова. Опоздал почти на час, потому что брал B.C. из больницы. Мужеству ее я поражаюсь: такая самостоятельность и вера в жизнь. Вечер происходил в ВТО на Арбате, а потом в Театре Симонова в Калошином переулке, напротив. Поразительно было выступление Борисовой — монолог Клеопатры после гибели Антония. Самым уникальным — Михаил Ульянов, в свое время вытеснивший Симонова из театра.

На юбилее встретил Юрия Изюмова. Поговорили.

2 ноября, четверг. Днем — ученый совет. Кажется, я научился вести его по-новому. Я не волнуюсь, да и все явления принимаю в их совокупности. А главное, меня очень заинтересовало то, что я делаю.

Вечером состоялась конференция по Бунину. Выступления Джимбинова и Вл. Гусева были блестящими. Первый — о грехе Бунина, нарисовавшего забитую и темную деревню. Именно это и заставило "критику" собраться в славословиях автору. Второй, Гусев — о Бунине как продолжателе Большого стиля, начало которого Гусев ведет от Карамзина.

Роман опять отпал.

Был М.П. Лобанов, говорил комплименты по поводу "Марса".

Елена Алимовна Кешокова, наш замечательный декан, принесла цитату из какой-то книги 1991 года о социальной психологии. Здесь обнадеживающая цитата обо мне.

6 ноября, понедельник. Утром был в институте, занимался английским с Сарой Смит. Она постепенно что-то из меня выколачивает. Интересно рассказывала о своем дяде, который оставил дневник — печатать только после смерти всех его жен. Исследователь, приехавший из Канады (его биограф), сразу кинулся смотреть место, где говорилось о встрече именно с ним, в свое время. Прочтя, он на следующий день улетел. Отношение этого дяди со своими двумя женами в конце жизни приняло злое соревнование: кто кого переживет, значит, чье завещание будет действительно.

Наступающий праздник отмечен москвичами огромной очередью у Макдоналдса. В метро те же нищие на своих местах.

Несколько дней назад был репортер из "Файнейшил таймс". Ему я развил мысль о реализме как русском методе. Социалистический реализм — это лишь одно из ответвлений модернизма, ибо модернизм всегда отличается в первую очередь бледностью слова.

Вечером был у Г. Будикова в его новой гигантской квартире, полной антиквариата: знать, кому-то в новой жизни не так уж и плохо. Интересно, что вся эта новая жизнь проходит за двойными железными дверями с новыми итальянскими замками.

Вышло какое-то воззвание, которое я подписал. Ощущение тревоги.

7 ноября, вторник. Телевидение все с большим почтением говорит о коммунистических демонстрациях. Милые журналисты не уверены, что если парламентская власть изменится, им не дадут по спине.

Вчера, как уже писал, был у Ген.Вас. Будникова в его новой квартире — все выглядит прекрасно, его старый антиквариат засиял. Не хочется даже думать, откуда и как все взялось. Полагаю, что это тот случай, когда все взялось из труда.

Интересен был спор с "неангажированной" Бахметьевой. Все понаслышке: литература, идеология, левые и правые. Интересная тенденция, собственно, почему они спорят, они не только хотят жить удобно, демократически в быту, но и еще знать, что о них не говорят плохо, как о конъюнктурщиках.

Ничего не пишется, плохо себя чувствую.

Вечером Киселев "пытал" Зюганова: все это было недостойно. Киселев все больше и больше приобретает черты провокатора, по приемам соединяется с Невзоровым.

14 ноября, вторник. Обсуждали рассказы Тани Трониной. Эта тихая девочка удивительно быстро растет.

Руслан Киреев рассказал, что говорил с Залыгиным. Тот сокрушался, что заметочка Марченко прошла мимо него. "Как же так мы поступили с Сергеем Николаевичем".

Господи, я-то об этом и забыл.

Вечером ездил на новую дачу Мальгина. Сколько же новая собственность требует денег. Все ставни, включая второй этаж, из железа.

15 ноября, среда. Утром, вернувшись, добил последние абзацы романа. Нужна правка и т.д., но дело сделано. Пора нацеливаться на следующее.

В 15 часов был на круглом столе о культуре. Выступавший Костя Щербаков сказал, что культура, как никогда в России, в высочайшем развитии. Он имел в виду фестивали, а я — народную культуру. Она в жутком упадке. Хорошо говорил Кинелёв. Деятели культуры каждый тянул одеяло на себя. Все выступали, а не делали дело. Я решил промолчать, хотя был готов.

Написал и отослал в НГ страничку по поводу обращения Е.Сидорова, М.Ульянова и др. А судьи кто?

17 ноября, пятница. "Рабочая трибуна" напечатала мое большое интервью.

18–19 ноября, суббота — воскресенье. В "Независимой" вышла моя небольшая статейка. В тот же день уехал в Обнинск с собакой. Топил печку и спал. Утром в воскресенье занимался досками и вечером уехал. Ощущение тихой и благостной гармонии.

Это, видимо, связано и с тем, что в среду закончил роман. Все, поставил на черновике точку. Откровенно не знаю, что из этого получилось. Но пока не сяду редактировать — несколько дней свободы. Впрочем, уже думаю о литературоведческой книжке.

По TВ — политическая борьба. Самое поразительное — поцелуй Ельцина и Назарбаева. В тот момент, когда в Казахстане в тюрьме находятся арестованные казаки.

20 ноября, понедельник. В средине дня был на юбилее Лобанова. Хорошо говорил С.Ю. Куняев — о воле. Я ввел понятие "русский стоик". Я безумно люблю этого старика. Вечером звонил из Стамбула С.П. Их круиз убыточный, денег им не платят. "Я не могу купить себе кофе". Зарегистрировали мой фонд, это был последний именной.

"И другой мой любимый автор — Сергей Есин. Представлять его российскому книголюбу нет необходимости. Хотелось бы обратить внимание на его новый роман "Затмение Марса". Напечатан он в "Юности". Роман удивительно талантливо написан. Перед нами история молодого человека, испорченного временем". Это Бондарев в "Книжн.об.", ноябрь, 14.

21 ноября, вторник. Привезли мое интервью в "Домашнем чтении". Игорь Медведев сделал "окрестности".

На семинар пришел Андрей Платонов, очень интересно рассказывал об Израиле. С Андреем мы когда-то вместе работали, он художник. Днем Елена Алимовна принесла ж-л "Мой", в котором повесть Владимира Лямпорта. Здесь есть страницы, посвященные моим встречам с автором в Ялте. Сделаю копию и заложу в свои папки.

22 ноября, среда. Состоялось отчетно-перевыборное собрание Союза писателей Москвы — Гусевского. Накануне прошла интрига. Комсомольский проспект, в котором восторжествовали самые "светлые" силы — Ганичев, Ляпин, Лыкошин и т.д., хотели заменить непокорного Гусева "своим" и покладистым Валентином Сорокиным. Для меня это было достаточно важно.

Само собрание произвело на меня впечатление. Все те же, не постаревшие лица плохих, в своей основе, писателей. Они донашивают свои костюмы; все будто посыпаны пеплом и перхотью. Это все радетели за "советскую халяву". Халявы больше никогда не будет. Тем не менее благоразумия у всех хватило выбрать Гусева.

На собрании сидел с Ириной Ивановной Стрелковой. Говорили о Кобенко и о менталитете современного писателя. Она похвалила мои "Огурцы", сказав, что я писал книгу в хорошем настроении — это тоже повлияло, что она написала на книгу рецензию в альманахе "Реалист".

По дороге я прочел — альманах подарил его главный редактор Юра Поляков, — что наиболее интересно для нее сейчас то, как мои реальные герои со временем отразятся в моих книгах в художественной форме.

23 ноября, четверг. В среду приехал С.П. из своего круиза. Поездка, кажется, была неудачной: переводчикам — круиз убыточный — не заплатили, и они еле-еле вылетели на чартерном рейсе из Стамбула.

Утром занимался с Сарой Смит. Днем Минералов принес известие, что накануне состоялась кафедра, где Дмитренко говорил о нелигитимном ученом совете и нелигитимном ректоре. Переждем.

Днем состоялся "дневник" албанской литературы. Его прекрасно организовали приехавшие в институт супруги Шепло. Эти вечера надо устраивать чаще: здесь лицо института.

27 ноября. Написал вводку к "Бертолетовой соли" С.П. План изменился, и я сделал комментарий о состоянии литературы. Читаю список "НГ?" на премии. Все интересно, но прорыва по-прежнему нет. Даже интереснейший Юрий Козлов соскочил в "Ночной охоте" на модный триллер.

Вчера был у меня Вл.Павлович. Предложил ему мир. Он его, по-бабьи капризничая, отверг. Отношение к нему теперь у меня брезгливое.

Вечером был у Вульфа. Очень интересно рассказывал о знаменитом чемодане с письмами Степановой. Особенно о романе П.Маркова и…?

29 ноября, среда. Утром в 10.30 началось собрание Российского авторского общества. Командует (по существу) всем этим пожилой армянин Тер-Григорян. Так и видятся за этой фигурой ее советские чиновные подвиги, "знаменитый армянский лисий ум", в котором нет ничего возвышенного, и одна хитрость и куча родственничков, детей, внуков, которые все должны быть накормлены, напоены, выучены за границей за счет этого самого общества и его авторов. По анонимному, в списках, голосованию я получил 1973 голоса из 2458, значит, 470 человек меня вычеркнули: или я не из их клана, или не знают. Выбрали председателем Андрея Эшпая при вице-президенте Горине. Занятна была Ирэна Андреева, нашедшая после верховных советов иную плоскость активности. Микаэл Таривердиев, во что бы то ни стало желающий, чтобы его выбрали вице-председателем. Все это довольно смешно.

После двух занимался в институте делами, а в 18 часов у меня начался мой авторский вечер в Некрасовской библиотеке стараниями Андрея Михайловича Стахевича. Я, как всегда, над всем этим не работал, ни прессой, ни телевидением не занимался. Речь моя была традиционной с упором на биографию и "признание". "Опубликован" плагиат Гребнева по "Времени желаний". А чего, собственно, скрывать?

Вечером, в 20.30 у меня в кабинете начали заседание по анти-

букеру. Это попытка выявить действительно что-то интересное и не связанное с кланами, тенденциями в литературе. Я удивился, как легко и определенно, кидая листочки с баллами (1-е место — 5, 2-е — 3, 3-е — 1) мы быстро получили результат — Алексей Варламов "Рождение". Прекрасная молодая вещь, в которой главное для меня идея и путь прихода к Богу.

Все это будет держаться в тайне до понедельника, надо немножко напакостить Букериаде.

Закончили наше собрание около 12 ночи. Присутствовали Ефим Лямперт, Игорь Зотов, Олег Давыдов, Виктория Шохина, в Ленинград звонили Золотаревскому и… Ефим, конечно, немножко тянул энергичную линию — Гандлевского и Сорокина.

30 ноября, четверг. Самое знаменательное — это звонок из "Юности": С.П. присудили премию Катаева за его "Бульон". Меня это восхитило, ибо я с этим согласен. Занятно, что оттеснили учеников Орлова, которыми "Юность" заполнена.

Вечером состоялся ученый совет с голосованием о том, что заведовать кафедрой может только штатный сотрудник. Похоже, что это акт против Е.Лебедева, он штатный сотрудник ИМЛИ, у Кузнецова.

Утверждали программу лит-ры XX века на кафедре В.П.Смирнова. Он ответил мне тем, что выбросили меня из учебных программ, где я стоял раньше. Это после того, как я вошел в школьную программу и "Словарь Казака". Повторяюсь с чувством брезгливости.

1 декабря, пятница. Вечером был у Модестова. Квартира — книжный шкаф. Долго говорили о студентах-албанцах, о переводе. Дома Долли съела мои тапочки, привезенные из Багдада.

4 декабря, понедельник. Праздник Введения Богородицы во храм. В эти дни состоялся 3-й Всемирный русский народный собор. Именно поэтому его участников пригласили на литургию с участием Патриарха в Кремле, в Успенский собор. Наверное, это один из значительных дней в моей жизни.

Бог дал мне на это время зрение, и я во время литургии разглядел и имена святых, и их лица, и их одежду. Поразила и сама композиция живописи собора, законченность и вписываемость фресок, иконостаса, икон.

Я мало кого видел по сторонам, хотя стоял рядом с Крупиным и Беловым.

Я принимал причастие. Я не очень понял, в чем конкретность действия, но понял сердцем.

Все было очень близко: Патриарх, прислуживающие ему иерархи, даже его охрана.

После литургии я исповедовался и причастился из рук Патриарха.

А чего мне, собственно, было бояться исповеди? Я не лгу, не стяжаю. Я только умничаю и сомневаюсь. Под тканью, которой меня покрыл священник, я сказал все.

Собственно, служба в Успенском соборе — это начало действия 3-го Всемирного русского народного собора. Я просидел весь день в Свято-Даниловом монастыре и, конечно, услышал и узнал много интересного, но, в принципе, это, конечно, бесовское явление, и Церковь взяла на себя светскую миссию как бы в предверии выборов дать возможность высказаться всем известным политическим лидерам: Лапшин, Зюганов, Жириновский, Гайдар, Черномырдин, Шумейко, Рыбкин, Михалков, Лужков, Рыжков и т.д.

Два обстоятельства были интересны: Патриарх прервал свою речь, дабы пожать руку прибывшему с опозданием Черномырдину, и фронтальное рассмотрение президиума.

Я сидел на балконе и сверху всех хорошо разглядел. Слева направо:. Г.Свиридов, Т.Петрова, Н.Михалков, В.Шумейко, Е.Панина, Черномырдин, митр.Кирилл, Патр. Алексий, Ганичев, Рыбкин, Лужков, кн. Дм. Мих. Шаховской, Бурляев, Распутин.

Из них не менее семи членов КПСС. Самый богатый человек в России — Черномырдин и нищий Распутин, гении, нувориши и нищие. А Шумейко, а Рыбкин — бесы. А Михалков с его скандалом из-за денег Фонда, которые он отдал в траст…?

5 декабря, вторник. На семинаре выступил В.И. Белов. Я почему-то отчаянно волновался за его медлительную манеру. Покоряет его бесхитростность и правдивость. "Я не очень хорошо выговариваю, потому что у меня искусственная челюсть" и т.п. Много говорил об ответственности русских перед Судьбой и о технологии письма.

В 15 часов ходил на семинар Бек. Прекрасные стихи Саши Авдеева. С каким трудом я додержал его до 3-го курса. Однозначно коснулся этого снобистского семинара, но очень простые стихи. В его стихах по органической, взрослой повадке что-то предвещает очень крупное явление. Если только бросит пить!

Вышла "НГ?" со статьей "Антибукер". Все произошло, случилось, но счастья нет. Чего мне надо? Редактирую роман. Он, кажется, плох, да вдобавок ко всему потеряно 2 страницы — начало второй главы.

B.C. по-прежнему находит в себе силы, чтобы жить. Слава богу, сегодняшний, вторичный диагноз не подтвердился, не рак.

6 декабря, среда. Утром сидел дома и до 12 учил язык и писал дневник. В первом часу пошел к метро и по дороге у стенда с газетами увидел такую сцену. Пожилая женщина читала вслух газету своему мужу. Это была восторженная статья о Волкогонове.

Вечером TВ передало: Волкогонов умер в возрасте 68 лет. Впервые у меня нет жалости по поводу смерти человека. Сам фронт массы его книг, тиражи тоже не говорят за него — институт, холуи.

7 декабря, четверг. В 15 часов ушел вместе с Л.И. в Пушкинскую библиотеку на вечер В.М.Сидорова. Поэт он, конечно, не самого первого ряда, философ путаный, но его рассуждения о сегодняшнем дне интересны: у России последний выбор. И выбор — это не голосование, а состояние общества.

"Вечерний клуб" поместил статью Жени Некрасова об "Антибукере". Что пресса скажет еще?

Сегодня высказался о романе Владимова Ал.Михайлов-старший: в год 50-летия Победы апологетика Власова — кощунственна.

8 декабря, пятница. День: в 9.30 у Лены Ивановой — у нее умерла мать, тетя Валя, тетка Валентины Сергеевны. Старушка лежала вся обтянутая кожей, но лицо ее меня не пугало. Это было спокойное, умиротворенное лицо. В 12.00 я заехал в институт, был на Поварской. На заседании Исполкома в том числе речь шла о письме СП России президенту. Они требуют имущество и институт. В общем, одна подлость и гадость. Отметить бы, что в руководстве СП ни одного классного писателя. Бездарь и есть бездарь.

Вечером был на д.р. у Сиренко на ул. Радио. Прелестный капустник, фуршет. Я сказал несколько слов и подарил "Марса".

10 декабря, воскресенье. Утром звонил Илья Кириллов. В свое время, два года назад, я послал его в Кельн как представителя русского меньшинства в нашем институте. Он писал в "Дне", был привержен русской идее. Теперь Илья хочет уехать в Германию как политический изгнанник. Звонил, чтобы я устроил вечер Сергея Ковалева, так называемого правозащитника. Нобелевской премии, которую он считал лежащей у себя в кармане, ему не дали. Сергей Ковалев баллотируется в Думу по Чертановскому округу. Соперник у него Олег Румянцев. Хочет во что бы то ни стало провести этот вечер в Литинституте до 17-го, до выборов. Этого они не дождутся.

Накануне, в субботу, которую мы работали, поругался с Союзом писателей РФ. Мы договорились проводить вместе Всероссийское совещание молодых писателей. Все переиграли. Вместо конца января, быстро-быстро в Переделкино 11 декабря. Всего 30 человек, из ближайшего центра. Спонсоры — афганцы — хотят перед выборами тоже отсвистать.

Выборная суета усиливается. У станции метро "Университет" висит аэростат "Голосуйте за Артема Тарасова". Того самого, который как предприниматель прославился в начале перестройки. Нынче он экономист!

Весь день занимался второй главой "Гувернера". По-моему, плохо и торопливо.

13 декабря, среда. Вчера к 17 часов ездил в СП России на открытие выставки иллюстраций к "Тихому Дону" М.А.Шолохова и на вечер, посвященный 30-летию со дня вручения М.А. Нобелевской премии. Все те же круглощекие начальники, ничего, по сути, не читавшие и не читающие и ничем, кроме "любви к России", не знаменитые. Это как мой С. Когда я говорю ему, что надо работать, он говорит мне, что "любит до слез Россию и страдает".

Были: Ганичев, Мелентьев, Алексеев, Лыкошин, Осипов и т.д. Говорили тот же умница П.Палиевский и Л.Колодный, сделавший, конечно, мировое открытие, сразу долженствующее прекратить все шепоты о плагиате Шолохова. Сын Шолохова Михаил прочел потрясающее письмо к своей матери. Здесь — интрига московских писателей, многие названы по фамилиям,

Все два дня мучился, внутренне готовясь к выступлению, и произнес небольшой спич с тезисом: "За что наша интеллигенция ненавидит Шолохова?". Собою я доволен. Сказал. По мере того, как я говорю все резче и резче, мне все легче.

Читаю Владимова — "Генерал и его армия".

23 декабря, суббота. Бросил взгляд на дату своей последней записи. Вчера вечером позвонил Женя Капишин, с которым мы вместе учились в академии, и сказал: "Умер Валера Юдин. Умер в своей постели, тихо и незаметно. Сломали дверь больше чем через неделю. По подсчетам, умер он числа 13". Смерть эта меня потрясла, как не потрясла смерть Визбора, моего тоже если не друга, то человека, с которым была прожита молодость. С Валерой-то вместе было прожевано немало еще со времен академии. У меня остался его Бахтин, у него много подписанных мною книг. Надо быть готовым всегда, и мои существенные планы в любой момент могут оказаться неосуществленными: книга о литературоведении, том мемуаров и еще роман о В.И.Ленине, который я обещал издательству.

Теперь по порядку.

В воскресенье состоялись выборы, принесшие победу коммунистам, и в понедельник в институте я отгулял день своего рождения. Утром в день выборов позвонила Чудакова и предложила сделать прогноз. Ошибки. Переходят 5-процентный барьер: коммунисты, ЛДПР, "Наш Дом". Гайдару я дал 1,5 млн?избирателей, Федоровым по 1,5 млн, Яблоку — 4, женщинам — 7. На самом деле прошли барьер 4 блока: Зюганов, Жириновский, Черномырдин, Явлинский. Но ведь и я ему по-человечески симпатизировал, но полагал, что и все видят, что этот умный перенек не имеет ясной позитивной программы и играет сразу в две руки: разным группам людей вселяет разные надежды. Это лидер мелкой буржуазии.

На следующий день встретил свой день рождения. Отделался я от всего малой кровью, организовав все веселье в столовой Литинститута. Было человек 90 — для многих это был еще и праздник победы на выборах, многие пришли, зная, что я сочувствую коммунистам и они мне сочувствуют. По крайней мере накануне выборов, в субботу в "Правде" появилась моя статья "Россия может избежать второго политического затмения". И, оценивая события, кстати, от имени ЦК КПРФ, меня поздравил с 60-летием Г.А.Зюганов.

Присутствующих не отмечаю, но заведу папку со своим "праздником". Кстати, мысль об этой папке навела меня на то, чтобы написать еще одну книжку своих мемуаров. И еще раз кстати: это уже сегодняшнее событие — позвонил мне С.В.Михалков, которому я подарил свои "Огурцы" во время гулянки на Поварской (об этом дальше) и сказал: книжка о писателе и безусловно останется в литературе. Ругал обложку, говорил, что надо добавлять и выпускать серьезной большой книгой в твердой обложке. Особенно хвалил мою речь о Фадееве.

На следующий день после моего дня рождения, 19 декабря проводил семинар. Обсуждали Сашу Родионова, внука Ан.Гребнева "Во сне сгорело у меня платье". Чувствуется, что парень талантливый, но опять аэропортовские игры в народность…?

В четверг, 21 декабря, в 14 час., как обещал мне Т.И.Пулатов, состоялось — о как я боюсь этих слов — мое чествование в Содружестве писательских союзов на Поварской. Бывший знаменитый кабинет Маркова, стены, завешенные коврами с вытканными на них портретами восточных классиков. Если бы была жива мать! Но не было даже Вал.Серг., потому что в этот день у нее был диализ. Было два параллельных стола. Я очень жалею, что не взял микрофона и не записал всех речей. Все-таки за одно могу поручиться, что большинство говоривших были искренни. Основной тезис — меня, слабого и в душе переменчивого человека хвалили за стойкость, за верность, за умение делать дело, работать и держать слово. Бондарев сказал, что видит во мне одного из крупнейших современных писателей. Были: С.В. Михалков, Пулатов, Ю.В.Бондарев, А.Кешоков (не говорил), Р.Г.Гамзатов, Я. Козловский, Н.И. Старшинов, В.Г.Распутин, Вл. Анар, В. Костров, Ю.Т.Грибов (нынче он работает в "Красной звезде") и довольно много других: Крупии, Ниязи и т.д. Из институтских был Лева Скворцов, Серг.Петр., Серг.Мартынов, который спел для меня под аккомпанимент гитары песню. Дикие куплеты пел наш физрук В.А.Тычинин на мотив "Сиреневый туман". Закончилось все около 16 часов.

Около пяти ко мне в кабинет — я вернулся на работу, потому что в 19.15 на Таганке было вручение "Антибукера" и, с одной стороны, мне надо было пару часов где-то перекантоваться, а с другой, я во что бы то ни стало хотел к своему черному костюму первый раз в жизни надеть рубашку со стоячим воротничком и черную бабочку: прихоть и протест какого-нибудь пародиста Иванова, который отсвечивает, изображая из себя джентльмена и являясь злодеем, — итого около 17 ко мне явился Илья Кириллов и долго нудил, требуя за один день академическую справку. "Я бы стал на колени перед Кельнским собором и целовал землю". Я пытался объяснить ему, что он бросает под колеса свою судьбу и может быть готовым только на роль "мальчика на автозаправке". "Илья, вы понимаете, что без меня вы никогда бы в Германию первый раз не уехали". "Только это и останавливает меня написать о вас, а заказы были и, их готовы уже были оплатить долларами" Не знаю, подействовали ли на него мои резоны, но в субботу он позвонил и извинился за тон и т.д. Главное, не дать гневу себя увлечь!

В девятнадцать часов я вносил свою бабочку и черный пиджак в "Московский коммерческий клуб" в ресторан "Слобода" на Большой Коммунистической возле Таганской площади. О всей этой истории достаточно подробно писала "Независимая газета" — вручение "Антибукера". В своей речи, которая у меня была в кармане, я говорил, почему я ввязался в эту кутерьму. Отдельные фразы были адресованы В.Третьякову, который в интервью накануне допустил некоторые пассажи об участим Литинститута в этом событии. Речь эту я не произнес, решив не читать, а в пределах написанного импровизировать (речь где-то в бумагах, и ее я не переписывал).

Церемонию начал В.Третьяков, следующим был я. Виталий отклонился от главной причины — мы все недовольны коррумпированным "Букером". Все это, наверное, будет в "Независимой". В своем выступлении я подчеркнул эту мысль.

Занятны были встречи с Аллой Марченко. Она посмотрела на меня, как на льва, который бросается на овечку. Я сказал: "Алла, мы сражаемся с идеями, а не с людьми". Аналогичная встреча произошла и с Натальей Ивановой, именно о ней говорил Булгаков "со скошенными к носу от постоянного вранья глазами". Но в жизни она все же мила.

Еда была изысканная, но маловато. Было ли мое любимое мороженое и пюре — не дождался: валился с ног, устал.

22 декабря, пятница. Вручение призов по конкурсу "Умное сердце" (А.Платонов) "Московского железнодорожника". Обычная операция патриотов: наградили своих — Распутин, Белов, Крупин и Сережа Сибирцев. Тем не менее люди были свои, все по-русски сидели, еда была вкусная, сытная, и ее было достаточно.

27 декабря, среда. Похоронили Валерия. Это было в ритуальном зале при Боткинской больнице, где мы хоронили Ю.Томашевского. Собрались человек семьдесят. В этой смерти и похоронах все трагично. Гроб не открывали. Трагичной оказалась судьба наследства. Я представляю, что эти книги и уже ничего не стоящую мебель вывезут родные в Киев, но именно эти книги нужны только специалисту и купит их только специалист. Квартира уйдет так называемой дочке, которая, кажется, еще и не знает, что умер отец. Валерий тогда работал в ЦК и не хотел доводить до суда дело о мнимом отцовстве, удочерив приплод одной певицы из Театра оперетты.

На панихиде говорили я и Капишин. Валера действительно был замечательным человеком, высоко несшим знамя дружбы. Если я действительно совершенствую себя уже в моем преклонном возрасте, то раздел "дружба" идет по Валере. Поминки были в Доме актера. Все говорили, прощаясь со своей молодостью и совсем не радуясь, что жизнь дала им еще кусок баловства. Было много старых знакомых: В.К. Егоров, Казбек. Огромный и уже совсем взрослый Артем — племянник Валеры. Пятьдесят четыре года. Воистину, все точные формулы уже захватили поэты: "Милый мой, ты у меня в груди".

Все время думаю о прошедших выборах. Власти, проиграв их, затевают что-то новенькое.

Читаю Дженнифер Джонстон — мать моей учительницы Сары. Почти мужской роман, который мог бы написать и я.

28 декабря, четверг. Вручили значок "Почетный работник высшего образования России". Церемония происходила в Комитете. В старости все эти желанные радости (20 % прибавки к зарплате) уже не имеют прежнего значения. Днем написал страницу представления для Изюмова. Они хотят наградить меня какой-то премией и попросили самого написать "за что". Мой фрагмент должен войти в статью Изюмова — под статью я и написал, обозвав себя русским националистом.

B.C. страдает и ездит на диализ. Сейчас у нее идея-фикс — поехать на фестиваль в Берлин, не выпасть из тележки. Ее воля к жизни меня потрясает, я бы сдался. Смерть ходит над христианами, и они ее любят.

Вечером был в библиотеке у Стахевича, а потом долго говорил с С.П. Это был редкий случай его откровенности. Сердце за него болит.

Вчера вечером побил собаку, всю ночь до утра думал об этом, запомнила ли она зло. Переживал. Дал себе слово — больше не буду.

31 декабря, воскресенье. Пишу около 21, уже началась программа Киселева. Весь день занимался хозяйством, ходил в магазин за хлебом, свеклой и т.д. Впрочем, и вчера занимался тем же — стирал белье и убирался. Вообще, перепады моей жизни фантастические: стирка, грязные руки, раздражение, а потом надел серый костюм и пошел на ежегодный новогодний прием в Кремль. На этот раз B.C. осталась дома, и поэтому я остался до самого конца и сумел рассмотреть все, чего не успел рассмотреть раньше. В конце этого был зал с прекрасной едой на столах. Удручали лица — мелкие и суетные. Весь вечер неумолчно гремела музыка. Я отношу это к тому, что собравшиеся люди не знали, что сказать друг другу, и пользовались эстрадными штампами как формулами общения. Надо сказать, что Сталин был более требователен к программам, которые разыгрывались на кремлевских банкетах. Звездой вечера, который я описываю, стала вульгарная певица Аллегрова, и все, что происходило на сцене банкетного зала, несло на себе неистребимый налет вульгарности. Пошлые, кричащие голоса, банальные, из подворотни, смыслы.

В зале я не видел писателей, крупных оперных артистов. Любовь к телевизионной узнаваемости — телевидение, как бог нации, — к банальным, верняково примелькавшимся людям. Напротив меня за столом сидел с женой Кобзон, для которого немыслимо было бы попасть на прием к президенту в Америке.

Две речи произносились в самом начале: Лужков, без бумажки, уверенным голосом победителя говорил о том, что в Москве стало и становится лучше и лучше. Об этом же по бумажке говорил Ельцин. С точки зрения этого зала все было совершенно справедливо. Но когда я думаю о нищих, сидящих в каждом московском переходе метро, думаю о стоящих заводах, разрушенном военно-промышленном комплексе, о городских и районных закрытых театрах, я думаю о лживости этих речей.

Несколько наблюдений, связанных со сбором гостей в верхнем фойе: растерянный, крошечного роста Шахрай, так рвущийся в самые первые лица государства. Интересная сцена, как почти интуитивно в центре зала услышишь, не отслушаешь — собрались М.Захаров, Жириновский и Боровой. На каком из языков, интересно, они говорили?

И последнее наблюдение: в прошлом году сидящий где-то в центре зала адвокат Андрей Макаров был героем вечера, выиграв конкурс веса — 167 кг, потом шли Зыкина и Ельцин. Ныне его поместили за 87, 85-м столом (всего, объявили, столов 92), и он оказался сразу же у дверей, через которые входили гости.

1996

4 января, четверг. Если завести бредень назад, то: в новогоднюю ночь — я, Валя, Генка, муж покойной Тони Хлоплянкиной и Татьяна Алексеевна. О чем здесь говорить и писать. Выборы? Они прошли, и интересны только результаты партий и средства, которые затрачены каждой из партий для достижения результатов. Бои в Чечне, которые обеспечивают жиреющий Мост-банк и сытый имидж Черномырдина. На экране разворачивается стремление наших властей во что бы то ни стало сохранить войну и бои в Чечне, потому что это возможность существования этой власти. Результатов можно добиться только жесткой рукой и непопулярными мерами, адекватными сегодняшней мировой демагогии.

В институте все, как прежде: занимаюсь экзаменами, лукавством бухгалтерии, отчетностью, отоплением. Сегодня лопнуло отопление в зале. Я пришел, когда все махали руками. Пришлось быстро организовать людей, чтобы убрать воду с паркета, иначе — многотысячные ремонты. А что значит "организовывать"? Это браться за тряпку самому. Руки до сих пор у меня черные от краски, которая натекла в воду.

Сегодня снова объявился виденный мною на новогоднем балу Иосиф Кобзон. Я хорошо рассмотрел его атлетическую моложавую фигуру и тогда же сказал Наташе Дуровой, с которой мы сидели за одним столом: "Мог ли бы появиться человек с такой же репутацией, как у Кобзона, скажем, на вечере с присутствием Президента США? А у нас, при нашем президенте, пожалуйста!". И его жену Нелли я хорошо запомнил, высокую женщину с белой кожей и прекрасным жемчужным ожерельем в квадратном вырезе платья. Они сидели напротив, и я все отметил: какое большое количество людей подходило к ним, чтобы обменяться поцелуем. Конечно, это были владетельные персоны.

Итак, через три дня после памятной субботы Кобзон объявился. Здесь интересна еще одна фигура — Бовин, (заметка в "Труде" от 04.01.96).

В воскресенье вместе с B.C. был в Театре Олега Табакова, смотрел "Последние" Горького. Еще раз возникла мысль о величии Горького как драматурга и величии реалистического театра. Сидели мы так близко, что иногда актеров можно было коснуться рукой. Самое интересное, наверное, это все же Яковлева, держащая спектакль силой своего нервного напряжения. Здесь все хорошо без исключения, сделан каждый образ. Любопытно, конечно, то, что волновало людей в прошлой жизни: стыдно ли дворянину служить в полиции или нет? Но чем строить драматургию сейчас? И другой мотив — частная собственность, деньги. Этот мотив сейчас актуален. Но за деньги уже не купишь трепета духовных отношений: в обществе эти духовные отношения исчезли.

Понедельник. Перенесенный на ногах грипп дал осложнение: у меня жесточайший фарингит. Тем не менее вынужден пойти с B.C. в кино. Саму ее отпускать страшно. Весь день читал роман дипломника "Аудиенция у князя". Очень все долго. Гомосексуальная тема зашагала по литературе. Все за границей, с блеском чужой хемингуэевской жизни.

Среда. Утром с Л.И. говорили о назначении В.Г. Кинелева вице-

премьером. Он сохраняет и свой предыдущий пост. Л.И. сказал, что Кинелев, видимо, идет на социальные вопросы вместо Скокова. В этом случае высшей школе будет легче. Я нахожу, что "откуда деньгам браться". Как бы ни было благорасположено лицо, но в стране нет средств. Куда же они делись? Куда делся труд поколений? Привожу выписку из одного из последних номеров "Труда".

Международное канадское радио: "Казахстанские дипломаты, оставшиеся в Израиле после визита в эту страну президента Назарбаева для закладки зданий посольства Казахстана, направились третьего января за покупками и истратили за три часа 250 тысяч долларов. Среди них были министры здравоохранения, энергетики и юстиции, а также сын Назарбаева. Один из дипломатов купил на тысячу долларов конфет в качестве подарков для детей, другой потратил 30 тыс. долларов не ювелирные украшения и 10 тысяч — на одежду. ("Труд", 9 января).

Вечером был в Театре зверей у Н.Дуровой, вместе с Лешей, сыном Яси, и Леной, его женой. Дивно. Я вспоминал собственные картины из детства.

12 января, пятница. Вечер. В 13.00. был на заупокойной по тете Вале. В список собственно Ивановской родни я внес своих: мать, отца, Юрия. Слова "обедня", как иностранный язык, постепенно доходят до моего ума и сердца.

По телевизору крутится преступление в Кизляре. Все в плену идеологических клише. Но совершенно очевидно, что это народ со своим представлением о чести и совести. Врать иноверцам "можно" сколько угодно. Я не верю ни единому слову людей, говорящих по TВ.

13 января, суббота. В 13 часов был на Шаболовке на стихобоях. Вел и пригласил меня Юра Поляков. Из трех поэтов — Олега Филипенко, Николай Дмитриев (он потомственный учитель словесности), Юрий Корея. Я выбрал Дмитриева с его ясным, русским и напряженным стихом.

В метро видел надпись фломастером на мраморе: "И Ленин такой молодой и юный Октябрь впереди".

17 января, среда. Встречался с умницей Сережей Кондратовым. Дело в том, что мой отъезд в понедельник в Ярославль не состоялся. B.C. поставила так, что или она переносит время диализа, чтобы ни от кого, особенно от С.П., не зависеть, или я вынужден остаться. Я остаюсь во вторник, иду на коллегию в Госкомпечать. Вопрос о господдержке. Список чудовищный, свидетельствующий о полном перерождении аппарата и о стремлении во что бы то ни стало "вырвать". Много заведомо коммерческих изданий. Вот и встретился с Сережей, который час просидел и прореферировал весь список. Оказалось, что, с моей легкой руки, после знакомства в Париже с Грызуновым он стал его советником.

Сегодня утром ко мне в кабинет врываются омоновцы: был звонок, институт заминирован, освободите помещение. Естественно, я и не шевельнулся. Вскоре все рассосалось: звонок вроде был по нашему же институтскому телефону — кому-то хотелось погулять.

И вторая новость: утром звонили из Обнинска — взломали и обчистили дачу. И это в благоприятный для Стрельца день. Под вечер позвонил Куняев: прочел "Гувернера" и говорит, что здорово. Я по-прежнему не верю и сомневаюсь.

Вечером был на творческом вечере у Сани Кузнецова. Он прекрасный человек, но зачем-то лепит из себя большого писателя. Впрочем, я его люблю: вспомнил молодость, Визбора. "Под конец жизни я разошелся с ним во взглядах". Вначале Саша был в смокинге, а закончил вечер в черкесске.

Весь позор с Первомайской, кажется, закончился. Взяли штурмом село, будто это Бородино.

19 января, пятница. Еще вчера позвонили из Обнинска: будто бы ограблена дача и просят приехать опознать отобранные у грабителей вещи. Оказалось, все не совсем так: в этом году до дачи еще не добрались, вызвали по поводу прошлогоднего грабежа. Поймали. Кто? — спрашиваю у милиционера. Молодые славные ребята. Одного из них зовут Саша. Из Обнинска. Совсем зеленые. Но если бы вы знали, какая в деревне царит нищета.

В разговоре долго говорили о положении дела в милиции: денег не платят, начальник — противник возбуждения уголовного дела — открытый вор. С.П., который ездил на машине со мною, спрашивает, кто победил на выборах. Коммунисты. Это в архидемократическом Обнинске. Я помню город на следующий день после путча. Отсюда вывод: коммунисты победят везде, где плохо, где все повержено.

Вчера звонил Куняев: наговорил много лестного про роман, хотя я не уверен, что читал он его подробно. Берут в 3 и 4 номера. Я сомневаюсь.

Вечером звонил Вульф: реакция после моей статьи.

23 января, вторник. Вчера состоялись выборы спикера в Верховную палату. Им стал Строев. Это политическое нагнетание не меняется, не может кончиться ничем хорошим. Радости от победы "наших" нет. Тревога за людей, за страну-то я не тревожусь. Для России иногда требуется, чтобы было плохо. Она вывернется и выйдет окрепшей. Но, как всегда, за свою "крепость" она заплатит людьми, своим народом.

Вечером был в СТД на презентации книги Вульфа. Была Степанова, все говорили о потрясающем успехе книги. Из людей, на которых мне интересно было посмотреть, были: И.Соловьева, И.Саввина. В свое время Соловьева была рецензентом "Живем только два раза" в "Новом мире". Сейчас это седовласая и живая семидесятилетняя женщина. В конце вечера, после фуршета призналась мне, что выпила бутылку водки.

Постарела и Саввина. На лице какие-то пятна. Пыталась бурчать на меня из-за заметки в "Независимой" ("Я еще не дочитала"). Пристально, оказывается, интеллигенция следит за каждым печатным словом.

Очень много говорили о "любви". В присутствии 90-летней женщины в этом было что-то развратное. М.б., и сенсации бы не было, если бы книга вышла "потом". Что-то здесь есть недостаточное.

25 января, среда. Утром был у посла Македонии на ул. Дм.Ульянова. Посольство — в квартире на 1-м этаже. Посол — Г. Тодоровский — славный профессор, на пенсии. Говорили об обмане и о литературе. Маленькая, наперсточная страна, крошечное посольство. Начинаю испытывать жалость к этому миру.

28 января, воскресенье. Ничего не поделаешь, придется писать о похоронах и смерти Юрия Давидовича Левитанского. До слез жаль старика, и он сейчас, как живой, передо мною. Вечером в четверг мне позвонила его третья жена Ирина: умер Юрий Давидович. Я по своему жесткому обыкновению подумал: опять все хозяйственное напряжение, как и в случае с Томашевским, падет на меня. А не ходим ли мы на кладбища потому, что боимся, как бы наши собственные похороны не оказались пустыми? Обмен.

Юрий Давидович умер в мэрии, после какого-то совещания, где демократы — в виде заговора — рассуждали, как сыграть так, чтобы выиграл президентские выборы Ельцин. Приблизительно на такой же сходке я был летом у Филатова. Кстати, как я и предсказывал тогда, выборы они проиграли.

Утром в пятницу, половина десятого, я уже отдиктовал некролог, который в субботу поместила "Московская правда". Спасибо Саше Егорунину, который помог мне и дал точные наводки и сам же поставил в номер. К двенадцати в институте уже стояла выставка из книг Юрия Давидовича. Но тут возникли вопросы с охраной, которая ушла из общежития, и я забыл о дате похорон: 12 часов, ЦДЛ, панихида. С этим и уехал в Обнинск в надежде отдохнуть и приехать вечером в воскресенье. Но в субботу эта несчастная дата — 12 дня — всплыла у меня в памяти.

Все это я описываю, чтобы стало ясно и происходящее далее. Еще не было двух, ушел по совершенно темному поселку, через ж.д. пути, через лес, опоздал на электричку. Первоначально я хотел переодеться, но, к счастью, этого не произошло, потому что на кладбище я бы продрог.

В одиннадцать я приезжаю в Москву, ровно к 12 — в ЦДЛ. Сразу же вижу в Малом зале принаряженные и, скорее, торжественные, нежели траурные фигуры. Командует всем Эдлис. Я подхожу: "Дай мне слово". Он: "Нет". Я становлюсь в сторонку и наблюдаю. Говорят Соколов, Евтушенко, длинно Эдлис, Поженян, Вознесенский. Вознесенский не готов, и спасибо ему лишь за то, что он читает стихи Левитанского. Евтушенко читает свою какую-то полупрозу-

полустихи. Эдлис, как опытный актер и драматург, поигрывает и делает вид, что забывает закрыть "траурный митинг". Потом вспоминает и возвращается. Проходя мимо меня, останавливается (из зала все наблюдают и по-своему комментируют): "На кладбище выступишь!". К этому времени в моем сознании уже готова статья о том, как мне не дали слова: демократы и у гробовой ямы воюют с патриотами. Я говорю: "Нет, я болен, я не могу ехать на кладбище". Я-то понимаю, что меня не хотят выпускать на публику, боятся моих слов, боятся, что я схвачусь по поводу основных тезисов Эдлиса — Левитанского убила чеченская пуля и по поводу об одиночестве. Через пару минут остываю: "Скажу на кладбище". Я-то выше того, чтобы воевать у могилы.

Могила братьев Квантришвили. Гроб Левитанского — его хоронили за счет Ильи Коллерова (бензин). Несколько речей, в том числе и моя: последний поэт русской традиции. Могила обтянута материей. Бригада совершенно трезвых благообразных могильщиков. Деньги, видимо, платили огромные. Читающий молитвы раввин. Холодно.

Вечером конспектировал на компьютере статью В.Бондаренко об Айтматове.

29 января, понедельник. Разворачивается история с Сашей Авдеевым, проректором. Он, видимо, болен, но во мне зреет и поднимается брезгливость к его финансовой нечистоплотности, после которой я уже не могу с ним работать.

Был в финском посольстве на вечере Класа Андерсона — ихний министр культуры и пианист. Заманивая заповедным для нас словом "посольство", министр-финн собрал целый зал в своем пресс-центре. Были и правые, и левые. Аннинский, министр культуры, вместе со своей женой. Чем старше женщина, тем лучше шуба. Куча людей, от бабушки русской поэзии Андрея Дементьева до Евгения Попова, прозаика, прикидывались, что их интересует поэзия. Слушал, склонив голову, многовалентный Аннинский. Каждый готов был написать, спровоцировать свое мнение, проанализировать за поездку, за лишнее приглашение, за книгу на финской бумаге.

После литчасти был хороший шведский стол, и во время еды играл на ф-но министр, ему помогал какой-то хороший саксофонист. Министр-то мне понравился. Стихи в русских переводах неплохи, да и играл он замечательно. Самодостаточный человек. Эстетика министра в стихах — морское дно.

30 января, вторник. В "Некрасовке" состоялся вечер В.И.Гусева. Общий вывод — Гусев каким-то логическим образом хорошо действует на меня, и другой — мне кажется, люди хотят объединиться и что-то слушать. Молодец и директор библиотеки — Андр.Мих. Стахевич — все время что-то крутит, придумывает, будоражит людей. Мой вечер в библиотеке следующий —

21 февраля.

31 января, среда. Утром звонил Вульф — резонанс на мою статью о Степановой. Ему звонила Е.Фадеева, знаменитая актрисса приходят письма. Поделился с Виталием, что иду на вечер Бондаренко. Умный, как змей, Виталий сказал, что объявленной в афише Дорониной не будет. Не было ни Киреева, ни Аннинского. Немилосерден был популистский, агрессивно-единый, едкий как щелок, русский дух. К счастью, я взял себя в руки и не произнес свою заготовку.

1 февраля, четверг. Начал статью для "Завтра". Поговорил с Авдеевым, который почти плакал. Я решил оставить его на гостинице. Волнуюсь за статью о Табакове. И надо бы начинать что-то новое.

2 февраля, пятница. Я не могу противостоять наглости и бесстыдству. Конфликты с Ольгой Васильевной. Внутри нее бродят страсти из-за денег. Подбираюсь к гостинице. Там, как и везде, тоже нечисто.

Вечером Юлия Борисовна вынесла тарелку с остатками из столовой для приблудившейся собаки. Не успела она оглянуться — тарелку украл бомж.

7 февраля, среда. В музее Герцена на Сивцевом Вражке, в доме напротив Кремлевской поликлиники состоялся вечер памяти Лакшина. Были званы Маканин, Е.Колобов, Глузский и Ваншенкин. Говорили и еще люди из зала. Несколько дней перед этим я читал много Лакшина и восхищался этим чтением — здесь интересны даже не факты, а сам автор и характер его построений. Мне кажется, без ложной скромности, я говорил не хуже всех. Говорил о памяти, приводя набоковскую дифиницию о смерти. Он увидел новую этику у людей, которые всю жизнь маскировались под традиционную интеллигентность. Сердце не выдержало.

Закончил и даю читать статью о смерти Левитанского. Статью о Набокове "Независимая" притормаживает.

9 февраля. Был в Сопове. Я опять влез в большое строительство. Это все боязнь деньги истратить на себя.

Вышло "Домашнее чтение" со сказкой Е. Нестериной и моим предисловием. Вечером по TВ Жириновский против В. Анпилова. Одно из свойств длительных показов по TV: Ампилов уже не выглядит таким идиотом, потому что здесь он разворачивает мысль, а Жириновский показан демагогом и одесситом — это они сами себя так показывают, — и какой испуганный Любимов! Как он, оказывается, боится "передела собственности". Этот, уже лысеющий, молодой отпрыск.

11 февраля, воскресенье. Весь день был дома. Читал, учил английский. Вчера.

1. В квартире у Рерихов. Поразили картины, которые видел в музеях. Портрет ("Пускаю руку, как собаку").

2. Панихида в 15 часов по Пушкину в Литинституте. Был народ в третий раз.

3. Чехов на Таганке. Театр становится театром.

13 февраля, вторник. Третья попытка напечатать дневник на компьютере. Обе предыдущих провалились, а жаль: при первой я довольно подробно описал свое посещение квартиры Рериха на Ленинском проспекте, а во время второй — Чудаковых.

Два события, заслуживающих внимания, сегодня имели место: презентация Вавилонского талмуда в мэрии и эпизод из моих отношений с журналом "Современник".

Самое главное, что я сумел дождаться, вытерпев всю презентацию — о ней речь особо, — когда выкатили целую тележку с книгами. Я выхватил лакомый том, который тут же полистал перед началом церемонии, и был таков.

В известной мере на этой презентации я был марсианином, засланным на обитаемую планету. Меня не удивили море еврейских лиц, джентльмены в широких фетровых шляпах и лапсердаках, разгуливающих по зданию, но сколько, оказывается, моих знакомых, считавшихся долгие годы и полагавших себя русскими, вдруг бойко заговорили с соотечественниками, прибывшими сюда из другой страны, — на идиш, а то и на иврите. Ситуация напомнила знаменитый магазин в романе Булгакова, когда дамы вдруг защебетали по-французски.

Самой любопытной фигурой на этой презентации (кстати, он ее и вел) оказался московский демон — Александр Яковлев. Занятно из его политпросветских уст было услышать о том, что ужасы большевизма не давали возможности появления талмуда на русском. Смотря на этого дряхлого героя, я вспоминал о своей трусости и о своем уже подзабытом желании на каком-нибудь подобном приеме подойти к дорогому Александру Николаевичу и харкнуть ему в рожу. Самое занятное — представить, что будет потом. Обо всем этом я думал не только во время фуршета, глядя на Александра Николаевича жующего. Были красная икра и традиционная фаршированная рыба. На нее налетели. Но, главное, на выходе — уже став счастливым обладателем книги — я один на один почти столкнулся с Александром Николаевичем в коридоре. Он был с высоким, вполне интеллигентного вида охранником. Тут я понял, что плюнуть, по трусости, не смогу. А если подойти и с самой лилейной улыбкой попросить у Александра Николаевича как сопредседателя попечительского совета проекта дать мне автограф на этой замечательной книге. Я не сомневаюсь, он, конечно, бы нашелся. Но все же?

Теперь о другом инциденте. Около двенадцати часов дня раздался звонок от Саши Сегеня. Это заведующий отделом прозы, мой редактор и младший приятель. Задыхаясь, как мне показалось, от собственной смелости или дерзости, он сказал, что читает мой роман, что роман не получился, что он написан без любви к людям и что лучше бы я его забрал, не говоря ничего главному редактору о звонке. Я, правда, сказал, что вкусы и видение литературы могут быть разными, что мне, например, крайне не нравится роман Лили Беляевой, который я сейчас читаю, но свой роман тем не менее я, естественно, забираю. У меня одно условие — чтобы роман привезли мне в институт. С таким настроением я и поехал на презентацию.

14 февраля. Утром у меня на столе — в этот день я перепутал дни недели и пришел в институт в половине девятого — оказалась моя, в папке, рукопись "Гувернера" с письмом С. Ю. Куняева. Собственно, в случившемся я виню только редакционную политику. Журнал, раздираемый стремлением, почти как в старое время, услужить союзникам, "своим", плохо пишущим секретарям, да еще здесь "молодняк", который на компьютерах строчит свои затеи. И уже обещано журнальное место, и уже выпито под это пиво. Я отчетливо представляю, как любимый мною Саня под горячую раздраженную руку сократил все "общие", как ему казалось, места, обнажил "сюжет", а когда все это перечел, то и сам понял, что получилась мура собачья. От отчаянья он кинулся звонить мне. Я все это себе представил довольно живо и сразу же написал письмо Куняеву. Вот оно, но сначала письмо, которое редактор "Современника" — совсем недавно называвший меня по телефону Чеховым и говоривший, о замечательном романе — прислал мне.

Сюда впечатать два письма.

Весь день я занимался хозяйством института. Говорил с Харловым, ездил в общежитие, пугал своих приворовывающих красавиц, потом ругался на летучке с Шишковой по поводу отпущенной в Париж без спросу и замены. Овчинниковой, пришлось кое-что решать по поводу моего вечера, который состоится 21 февраля в Некрасовской библиотеке. Я решил уйти от своей литературы и сосредоточиться на публицистике. Так сказать, второй, аккомпанирующий, ряд должны составить "независимый" Лямпорт, Скворцов, Вишневская и поэты из Литинститута.

16 февраля, пятница. Утром, когда я брал из гаража машину, чтобы везти Вал. Серг. в Химки, в 19-ю больницу, где вроде бы ей — по протекции ее нового главного — должны сделать пересадку, я обратил внимание на какие-то странные личности, жмущихся к нашей книжной лавке. Мельком я махнул рукой: "Открывается только в десять", — и уехал.

Описывать весь этот переезд, бывшую больницу Главкосмоса, запустение и шоссе (раньше избыточность лозунгов — нынче переизбыточность рекламы), забитое иномарками, не буду. Сбылись, кстати, и мои предсказания, что из этого вряд ли что-либо получится. Новый главный делает популистский шаг, и должен сказать, довольно удачный. Положа руку на сердце, не могу не отметить здесь: на меня так дохнуло моими собственными методами, что я даже удивился. Но я не болтун.

Так вот, когда я вернулся, то через весь наш двор, от конюшен, в которых расположились гаражи, архив и эта самая книжная лавка, до флигеля, в котором читальный зал, была вытянута очередь. "Терра", которой принадлежит лавка, раскручивает жуткую книжку Лаврова. Здесь невозможно говорить ни о каком качестве литературы, но какова сила рекламы, особенно помещенной в "Московском комсомольце"! Это показательно, но и обидно для нашего института, который бьется и старается над словом, а тут приходит неопрятный, немолодой, по сути своей нищий читатель и заявляет о своих вкусах.

О вчерашнем хрипатом выступлении Ельцина, о дебатах между Нуйкитным и Кожиновым по телевидению ничего не говорю, как о почти не имеющем никакого значения. Презрение к этой фигуре, видимо, такое же, какое в начале века испытывали к Николаю II. Ельцина, правда, иногда оживляет какая-то дьявольская сила.

Вчера в "Независимой" появилась моя статья на полполосы об Олеге Табакове. У редактора просто чутье на самые дорогие для автора куски. Изменили заголовок — вместо "Олег Табаков, как зеркало русской революции" стоит, конечно, тоже занятное названьице "Подвал Олега Табакова", но оно — не мое. Также обидно за предпоследний абзац об орле на папахе героя. Абзац точнее привязывал и мою статью, и Табакова к сегодняшнему дню: "Выгнившая тыква в черной папахе с большим красивым орлом. Я, кстати, сидя на первом, литерном, ряду, очень упорно, я бы сказал, впился в этого орла. Моя ошибка? Ошибка художника или та указующая мелочь, которая иногда ворожит нашу удачу? Мне показалось, что впопыхах на папахе бывшего полицмейстера оказался не орел времен первой русской революции, а птичка, которую нарисовал современный художник и повесил на парадный мундир сегодняшнего воинства. Птичка с сегодняшней кокарды. Чертовщина какая-то".

Вечером в пятницу был в консерватории на певческой ассамблее. Название, конечно, заковыристое, но полтора часа из опер Чайковского — это хорошо. Много размышлений о стиле и основных мотивах. Именно этим — отсутствием боязни повториться — силен настоящий классик.

22 февраля, четверг. Мне иногда бывает грустно, что мир мой чрезвычайно сужен, а мои впечатления — лишь искусство да институт, работа. Видимо, сухое и рациональное у меня сердце. Вот и сейчас, оглядываясь на прошедшее, вижу только спектакли и другое, связанное с общественным началом жизни.

Начну по порядку. Самое значительное, конечно, — это спектакль по пьесе Теннеси Уильямса "Костюм для летнего отеля" в Театре Гоголя, поставленный Сережей Яшиным. Много нахлынуло на меня, когда я после стольких лет снова попал в этот театр. До сих пор живо помнятся и читка пьесы, и завлит Лариса — она и на этот раз встретила меня, как почетного гостя, у входа, — и премьера "Сорокового дня". В те времена я почти каждый раз ходил на спектакль. Именно тогда, во время читки пьесы в кабинете директора, я и познакомился со Светланой Брагарник. С ней-то и произошел у меня в среду инцидент во время приема, посвященного 75-летию газеты "Труд" в "Славянской", у Киевского вокзала.

Но сначала о спектакле Яшина. Вал. Сергеевна долго колебалась, идти ей или не идти в театр, пока не выяснила, что играет Брагарник. На меня произвела впечатление сама пьеса. Много знакомых мотивов и из "Ночь нежна", из "Праздника, который всегда с тобой" — так оно и должно быть, если драматург берется за сложнейшие отношения Скотта Фицджеральда, его жены Зельмы и прикручивает еще некую сердечность между Хэмом и Скоттом. Допускаю, что Теннеси здесь что-то привиделось исключительно из своего, но все равно взаимоотношение двух пишущих и, видимо, честолюбивых супругов чрезвычайно интересно. Зельма, роль, о которой актриса может только мечтать. Тем не менее Брагарник в этом спектакле ни мне, ни Валентине Сергеевне особенно не показалась. Возможно, это было еще и потому, что рядом с нею работал совершенно невероятный молодой актер — Олег Гущин. Здесь было такое удивительное попадание в придуманный образ, здесь была необычная актерская фактура. Не влюбиться в артиста было просто невозможно. Природа его таланта мне лично была совершенно ясна, но какова незащищенность, какова дерзость оставаться самим собой. Может быть, поэтому у меня, сидящего в третьем или четвертом ряду, образ Светланы Брагарник как-то запал.

Но между этим "запал" и инцидентом был еще спектакль у Табакова. Конечно, после моей статьи я ожидал и одновременно побаивался звонка Табакова. Наконец, через пару дней, он позвонил. О статье деликатно почти не говорили, Табаков тут же пригласил меня на пьесу Миллера "Чемпионы" (Миллер не первый, не второй, а третий — Джейсон). Олег пробормотал что-то о пьесе, которую он привез двадцать лет назад, но которая оказалась вдруг безумно актуальной сегодня. Пьеса оказалась старомодной и плоской. А может быть, в букете талантов Табакова нет ничего от феи Режиссуры? Переклички не вызывали энтузиазма публики, подтексты были мелки.

На кратком описании этого впечатления я и заканчиваю временную перебивку и перехожу непосредственно к банкету по поводу 75-летия газеты "Труд". Опять хочется сделать отступление и хотя бы высказать расхожую мысль: чем ниже всеобщий уровень жизни, тем роскошнее банкеты и сытнее презентации. Описывать ли мне зал, декорированный воздушными шариками? Столы, заставленные разносолами русской и французской кухни, сфинксообразные молодые официанты, оркестр и певец с косичкой. Еще в холле я встретил Леню Павлючика, Лешу Филиппова, сына моей старой сотрудницы Татьяны Филипповой, и с ними какую-то даму со смутно знакомым мне лицом. В общем, смутно знакомая дама вместе со Светланой Сорокиной и Леонидом Петровичем Кравченко оказалась моей соседкой по столу, и в тот момент, когда Леня галантно ходил встречать Чурикову с Памфиловым, я начал светский разговор с Алексеем. Алексей — театровед, поэтому и разговор шел о театре: дескать, а что вы, Леша, последний раз видели в театре? "А что на вас, Сергей Николаевич, произвело за последнее время большое впечатление?" Если кто-нибудь когда-нибудь будет читать мой дневник, то подойдя к этому месту, читатель догадается. Вот именно, со своей куриной памятью на лица, фамилии, имена я сказал: "Мы с Валентиной Сергеевной ходили в Театр Гоголя на "Костюм", на Брагарник, но она нас разочаровала. Ее явно переигрывает ее партнер". Опускаю все другие подробности.

5 марта, вторник. Утром вместе с Валентиной Сергеевной вернулся из Ленинграда, из Гатчины, где вчера вечером закрылся Второй фестиваль "Литература и кино". Сейчас с пологого спуска этой тяжелой недели обо всем этом не хочется писать, да и все призеры уже обнародованы и завтра появятся в газетах. Я определенно дал слабину, пропустив вперед Ирину Евтееву с "Элексиром" по Гофману. Нажали на меня Рогожкин и Клепиков. Сережа Урсуляк с его "Летними людьми" по горьковским "Дачникам" был выше, но ленинградцы нажали.

Показательным для нашего времени всеобщей трусости был эпизод с призом (10 миллионов рублей) компартии. Перед тем как пригласить Валерия Тарасова с этими деньгами (а он депутат Думы), я звонил в Гатчину: нужен коммунист, с призом? Конечно, деньги всегда нужны, и на жюри мы этот приз утвердили как приз для молодых режиссеров. А потом испугался мэр, зав. отделом культуры, бывшая секретарь горкома, и от приза отказались. О, как коммунисты, еще более вальяжно и сытно пристроившиеся при новом режиме, боятся своего прошлого! Пришлось ломать решение, дарить белорусам какую-то мелочь, я устроил скандал, было плохо с сердцем, Валентина Сергеевна меня отпаивала и отливала. Потом на закрытии фестиваля мне практически не дали слова, потому что боялись моих истерических "разоблачений", и решение жюри озвучивал довольно пошлыми шуточками Игорь Дмитриев. Все боялись, что я что-нибудь ляпну. Я уехал злой и недовольный собою.

В поезде меня приятно удивил специальный блокиратор на дверь, который проводник с вечера раздавал вместе, как в самолете, со стерильным "завтраком-ужином". Это от бандитов, которые своим ключом отпирают дверь и прыскают на пассажиров сонной отравой из баллончиков. Это нравы перед выборами Президента, который неугомонно трещит о стабилизации. Страна предателей, трусов и воров.

Утром в десять успел на семинар, где обсуждали рассказики Натальи Бутовой. Девочка, конечно, растет, но самое трудное — заставить студента страдать.

Днем вручали премию Сереже Толкачеву в "Юности". Я искренне за него порадовался. В своей речи он много говорил обо мне. Премия "Юности" имеет для меня магическое значение, потому что в свое время меня ею обделили. Скорее, неожиданно для всех и, наверное, и для меня С. П. вырос в значительного писателя, и я, если он не будет пить и иметь стабильный быт, уверен в его будущем.

К пяти часам надо было еще идти в Московское отделение, где в кабинете Гусева состоялось совещание общественного совета о союзовской собственности. Главным действующим лицом здесь был Феликс Кузнецов. Где собственность, там всегда Кузнецов. Я полагаю, что заговорил Ф.Ф. об общественной собственности потому, что не получается что-то с приватизацией переделкинской дачи. Ему вторил Юра Поляков, наш реалист, о необходимости дружбы с Лужковым и властями. Моя мысль, которая не отрицала и прагматического подхода, заключалась в том, что союзу надо вспомнить, что он и политическая организация. Власть, не любящая ту часть писателей, к которой мы принадлежим, прислушается только к сильной и уверенной в себе оппозиции.

7 марта, среда. Мне пора менять жизнь, потому что видимость необходимости событий и собственного участия в них сделали почти невозможным мое писание. Отметил ли я, что вчера в СП видел Сашу Сегеня, того самого, после разговора с которым я отозвал из "Нашего современника" свой роман? Садизм должен быть утонченным. Войдя в комнату, где мы заседали, я не только пожал ему руку, но и сел рядом. Он, естественно, ожидал от меня намеков или каких-либо недружественных движений, а я очень ласково с ним разговаривал. Со Станиславом Юрьевичем Куняевым мы встретились на похоронах Бориса Можаева, и точно так же я пожал ему руку. В глазах друг у друга мы прочли, что все помним, и у обоих у нас в сознании остались письма, которыми мы обменялись. Господи, да кто знает что-нибудь о качествах произведения, кроме самого писателя? Кто лучше него предощущает ошибки или собственную удачу? Тем более что я помню, как Куняев рассказывал мне, как колебался, прочитав "Побежденных", их лучшую публикацию последних лет. Бородин говорит, что, дескать, роман хороший. Это и решило.

С похоронами Можаева, как рассказывал Вл. Гусев, все было не очень благополучно. Похороны нынче стоят от 5 до 7 миллионов рублей. В конце своей жизни, с момента перестройки, Можаев много лавировал. Русак по духу и крови, он, конечно, хотел, чтобы его принимали в демократических салонах. Все это было заметно и замечено как той, так и другой стороной. И запомнилось. Вот почему позже и "патриоты", и "демократы" эти расходы не захотели нести. Но все так или иначе образовалось. Народу собралось много, почти столько же, как и на похороны Ю. Левитанского, но публика, в основном другая, пожалуй, из прежних был только Поженян. Сенсацией стало появление Солженицына. Я обратил внимание на его большие крупные ступни в тяжелых ботинках. Ноги были какие-то дьявольские. И вообще, вид классика был расчетливо сбалансирован. Его речь была прекрасной, оппозиционной, он говорил о Чечне, о России, о самом Можаеве. Она, конечно, будет напечатана, и поэтому я ее не фиксировал. С прибытием Солженицына писатели расчетливо расположились так, чтобы в телевизионном кадре отсветиться вместе с ним. Очень выразителен был В. Бондаренко, который забыл о своей ругани автора "Гулага", картинно и скорбно служил ему фоном. Вел все, естественно, Феликс Феодосьевич. Многие были в черных пиджаках. Речи, как обычно, "я и покойный…?". От важности момента Солоухин в первую половину своей речи забыл "окать". Напомнил о себе Юрий Любимов, что-то воркуя о цензуре, гнете и репрессиях. А в уголочке на стуле сидел почти никем не замеченный Виктор Сергеевич Розов. Хорошо говорил Гусев: о мужестве быть в литературе мужчиной.

Еще до начала церемонии В.Н. Ганичев, который позже тоже выступал и рассказывал, как он покойного печатал в "Роман-

газете" и в "Молодой гвардии", предупредил меня, что писателей принимает директор ФСК Михаил Иванович Барсуков и, если я хочу, могу поехать.

8 марта, четверг. Сон меня сморил, и историю продолжаю вечером на следующий день. День прошел в обычной институтской суматохе, но вечером раздался звонок от Тани Набатниковой. Это продолжение вчерашней истории. Оказывается, в Союз писателей звонил один из помощников Барсукова и передал просьбу директора не особенно его цитировать, он, оказывается, вчера слишком разоткровенничался и наговорил лишнего.

Барсуков действительно кое-что сказал, с точки зрения политика, лишневатого. В частности, у него было несколько инвектив, которые могли быть сочтены за антисемитские. Но, в принципе, он говорил вещи широко известные, о том, что развал СССР планировался американским еврейским капиталом, и именно об этом предупреждал Крючков, о том, что вице-президент Гор, самый большой ненавистник России, еврей, а Клинтон полукровка, о том, что идет грабеж средств, которые посылаются в Чечню и т. д. Многое из того, о чем говорил Барсуков, было известно, но в его устах эти мифы приобрели характер реальности. Самое ужасное, когда слухи подтверждаются. Гусинский ввел в Россию Еврейский конгресс. Кстати, сегодня один из телезрителей в передаче цитировал по какой-то еврейской газете Лужкова, который вроде бы на этом же конгрессе сказал, что из 141 нации, населяющей планету, евреи самые умные.

Внутренняя цель, из-за которой писатели решили встретиться с Барсуковым, это все та же собственность. За большим столом для заседаний в кабинете министра с хрустальными лампами, русскими пейзажами на стенах и портретом Ельцина над рабочим столом директора нас собралось человек двадцать. Неизбежные Ганичев и Кузнецов, Василий Иванович Белов — он сидел напротив меня, Гусев, Сорокин, Лыкошин, Числов и многочисленный писательский люд. Этим и отличается "патриотический" союз — шубным уровнем. Поэтому разговора не получилось. В.Н. Ганичеву, по комсомольской привычке, надо было отсветиться самому Кузнецов повитийствовал, имея под прицелом переделкинские дачи. Я попытался поставить вопрос остро, по крайней мере сформулировал вопрос о качестве двух альтернативных союзов. Другой мой тезис: отдайте писателям их собственность, которой сейчас завладели посторонние писателям люди, и писатели, может быть, прокормятся и сами, но здесь меня перебили, и в своей вялой манере Ганичев стал играть роль начальника. В общем, если говорить грубо, то Барсуков выполнил свою задачу: доказал писателям, что он очень неглупый, знающий, патриотически настроенный человек, а вот писатели своей задачи не выполнили.

Из деталей. Подавали чай с шоколадными конфетами. Я съел за счет КГБ шесть конфет.

В Грозном новая вспышка боев. Мое убеждение, что ситуацию можно усмирить только огнем и мечом. Цивилизованный и деликатный русский против демагогии и бандитов.

10 марта, воскресенье. Все три дня праздников ездил на работу. Начал внимательное чтение и редактуру "Гувернера". Боюсь, мои опасения, что роман скучен, не оправданы. Пауза, которая образовалась, позволила мне вернуться к тексту. Я пользуюсь и теми замечаниями и правкой, которые сделал "Наш современник". Все, что ни происходит — к лучшему. Я полагаю, что смогу расцветить текст и углубить характеры.

На последнем собрании в Московском отделении (об этом я писал) я сидел не только рядом с Сегенем, но с другой стороны сидел тоже наш выпускник и прекрасный молодой писатель Миша Попов. С ним мы немножко подшучивали над диковатым образом прогрессистов. Миша сказал, и здесь сердце у меня екнуло, потому что это и мои мысли: "Я не понимаю, почему Бродский плохой поэт?" — "И я, Миша, не понимаю, и всегда, встречаясь со "своими", когда речь заходит о Бродском, даже как бы извиняясь, но твердо говорил, что считаю Бродского выдающимся поэтом. Причем я понимаю, когда судит о нем Юрий Кузнецов, у него свои профессиональные и личностные претензии, но, скажем, среднеодаренная союзовская поросль…"

Эта ассоциация пришла в голову, когда я внимательно изучил поправки и замечания "Современника". Вот уж цензура, так цензура! Ничего хотя бы отдаленно напоминающего "сексуальное"! Мир продолжает жить в длинных семейных трусах и фиолетовых дамских панталонах. Убирается все, что хотя бы слегка могло быть воспринято как критика деревни. Все, что рождено возле деревенского колодца, априори — талантливо, умно, нравственно и культурно. Ленин с его замечанием, вполне, кстати, в частностях справедливым, об идиотизме деревенской жизни! В этом смысле показателен эпизод о разграблении новыми русскими шведского стола. Далее шло воспоминание об алчности пожилых, даже интеллигентных женщинах на презентациях в начале перестройки. Из контекста было ясно: это от приближающегося голода, от общего снижения уровня жизни, в том числе и питания. Весь эпизод редакция похерила. Многозначительна переписка на полях рукописи редакционных начальников. Один пишет: "Ерунда! Так делают их дамочки!". Другой поддерживает высокий дух корпоративной лояльности и чертит праведным карандашом: "Согласен!".

В пятницу ездил на дачу в Сопово. Копылов дом построил. Фундамент низковат. Сколько это все стоит! Но главное, встроенная в новый дом, сохранилась избушка Юрия.

Я все чаще и чаще думаю об умерших родных. О маме, об отце, о Юре, бабушке, лежащей высоко на сопке над Владивостоком, о покойных тетках: Вере, Тосе и Нюре.

11 марта, понедельник. Вечером был на "Корсаре" в Театре Станиславского и Немировича-Данченко. Сидел в амфитеатре, и хорошо был виден зал и пол сцены. Воистину этот легонький балет стал для меня любимым. Облегченная музыка все время действует, и все время без какой-либо тяжести изящно и волшебно танцует действие. Я получил удовольствие в чистом виде, ничуть не умничал, ничего не сопоставлял. Но вдруг одна мысль прорезала это созерцательное сибаритство: я твердо выделил взглядом то место на сцене, где я мальчиком танцевал в балете Спадовеккиа "Берег счастья". Это "Артек", компания детей разных национальностей, ставших воинами-интернационалистами во время войны. Смутно помню военные сцены, но утренние пионерские, довоенные и послевоенные, хорошо помню. Куда делся этот нынче наверняка приватизированный и растащенный лагерь, куда делись интернационалисты, когда-то счастливые дети и где люди, которые это когда-то танцевали? В афишке уже ни одного знакомого мне имени. Только некая Голикова ходит в фигурантках. Не дочка ли это нашей красавицы Зины Голиковой? Ни с кем не вижусь, ни с кем не встречаюсь. Вроде бы слышал, что Света Пейч торговала билетами в филармонии. Если бы поднять всех покойников, которые танцевали на этой сцене, то танцующие скелеты заполнили бы сценическое пространство.

Из "Нашего современника" мне привезли файл набора "Гувернера". Это облегчит мне редактирование и переделку. Постепенно я понял, что "Современник" просто испугался романа. Настроение хорошее и легкое, все к благу, роман, я думаю, выпишу до блеска. Кое на какие мои собственные просчеты при редактуре Сегень мне указал.

12 марта, вторник. Утром на семинаре был Ефим Лямпорт. Говорил интересно о корневом значении журналистики и о "Прогулках с Пушкиным" Синявского. О необходимости наполнения формулы. О пустоте и о легкости письма. Ребята были агрессивны, ибо умная и логическая речь подразумевает очевидное, а если очевидное, то "почему это высказываю не я". Умников не любят. Но еще до семинара Ефим показал мне только что полученный загранпаспорт, в котором уже поставлена печать "Отъезд на постоянное место жительства". Ефим уезжает и, как сказал мне, твердо решил заняться в Америке врачебной практикой. "Я могу рассчитывать только на свои 32 года. Три года на то, чтобы сдать экзамены, а потом натурализоваться и получить работу". А я подумал: "Выжили, отжали. И здесь не русские или евреи, не писатели или критики, здесь тусовка писательского истеблишмента, которому Ефим своими инвективами мешал. Битовы, Окуджавы, Ивановы, Чупринины, вся братия. Разговоры Лямпорта, что в этом виновата Шохина или кто-либо, — это лишь романтические размышления о происшедшем".

В обед был у Кондратова по делам фестиваля: возил ему протокол заседания жюри, по которому он должен будет выплатить 25 миллионов рублей пяти молодым актерам. Кабинет Сережи украшают несколько прекрасных портретов художника Ф. Барбышева, который оформлял мое "Избранное". "Здесь никогда не будет портрета Солженицына". Поговорили об А.И., об "Иване Денисовиче", о Достоевском, Шолохове и А. Толстом. Из списка фамилий ясна и тема — эпопея. А значит, поговорили и о "Красном колесе". Солженицын пытается заполнить пространство "Колеса" документами и "правдой" вместо того, чтобы заполнять собой. Это уже моя негустая мысль. Дальше разговор скользнул на толстые журналы, которые по своей маломощности не могут определять литературной жизни, и была высказана идея "Отечественных записок", которые сразу можно было бы раскрутить до тиража 200 тысяч экземпляров, и тогда попробуй с ними не посчитаться. "Бросай свой институт и становись главным редактором. Зарплата наверняка будет побольше, чем у ректора". Пофантазировали, что хорошо бы журнал устроить в бывшем особняке "Знамени".

Вечером у меня был актер Сережа Юшкевич, подарил ему "Марса".

На следующий день, вдогонку:

С легчайшей подачи нашего физрука Тычинина пошел вчера объясняться на заочку. Была одна Неля, хорошо поговорили. Я объяснил ей, что если отстал с переездом в основное здание деканата, то все равно вижу низкий уровень, который дает заочное, отписки вместо рецензий, несоответствие учебного плана. Если на все закрываю глаза, то это не от слабости.

Под вечер пришла Галина Александровна с одной дагестанкой, слабой девицей из семинара Цыбина, которая уже две недели тырится в общежитие. Ее курс давно уехал, но желательно пожить в Москве. Речь шла о том, что мы то разрешаем, а то нет кому-либо жить. И вдруг в разговоре Г.А. сказала: "Я так ненавижу сейчас этот Кавказ за то, что они сделали с нашими ребятами". На этих словах все отчуждение между нами рухнуло.

13 марта, среда. Всю ночь болело горло, страх смерти, с вечера два телефонных звонка: Вульф — о "большом успехе" "Бесприданницы" и Глеб — надо быть на вечере "Голоса" в четверг. Глеб вспомнил о моем мифическом так и не изданном шеститомнике. Шестикнижье!

На работу не ходил, только продиктовал С.П. по телефону факс в Париж Клоду Фриу и обсудили письмо в Израиль какому-то неопределенному любителю, желающему заниматься у нас в институте на заочном отделении.

Вечером звонил Коля Кузьменко, проректор по АХЧ, рассказывал о героических сражениях с московской канализацией. Все наши протечки в гостинице объясняются просто: были засорены протоки в колодцах. Я представляю, как ночью ребята бегали по двору и вскрывали один за другим канализационные колодцы, и один за другим колодцы оказывались полны воды и дерьма.

14 марта, четверг. Совершенно больным пошел сначала на английский, где рассказывал Саре Смит о нашем походе со Стенфордом на "Корсара" и об экскурсии по ночной Москве, потом говорил об аренде спортивного зала под магазин. Потом шло продолжение скандала с кафедрой литературы ХVIII века. Писал ли я, что Евгений Николаевич Лебедев ушел из института? Один раз я застукал его, как он читал лекцию в нетрезвом виде, второй раз лекция не состоялась, потому что он не пришел на работу. Лебедев развязал и начал пить. Я объявил ему выговор, он подал заявление об уходе, я подписал. Теперь кафедра "протестует" против назначения Минералова завкафедрой. Во всем этом какая-то нечистая возня самого Лебедева, а главное, тихой и скромной Леночки Буяновой. Я написал Лебедеву письмо, но он не угомонился. Пойду напролом, в понедельник соберу кафедру, в четверг все поведую ученому совету. Против слухов и домыслов лишь одно оружие — гласность. Придется кое-какие вещи назвать своими именами.

Вечером был на вечере "Голоса". Писатели устроили из этого вечера несколько небольших своих. Особенно хорош был Ананьев, который скромно изображал из себя жертву тоталитарного режима и правдолюбца. Сидевший рядом со мною Лева Колодный шепнул, как тот не захотел печатать в "Октябре" его статью о рукописях Шолохова. Потом истерика Лили Беляевой, рассказ об адмирале Ушакове — Ганичева, комментарий ко всему Кожинова. Я выступал три минуты. Вспомнил об унижениях и заискиваниях в прежних редакциях.

21 марта, четверг. На следующий день после дня рождения В. С. Как и всегда, чувство потерянности, нежелания жить. Уже две недели не проходит простуда, которую я вынужден переносить на ногах. Кашель, сопли. Невольно вспоминаю свою покойную мать, у которой тоже все начиналось с простуды и кашлей. На это наслаиваются непорядки с деньгами в институте, сложности на кафедре у Лебедева. Не забываю закон, что надо в условиях служивой системы бояться пьяниц: они коварны и, чтобы отмазаться от своих недостатков, продадут и заложат ближнего. Как правило, у них плохо и с честью, и с совестью. Выбили из колеи и две смерти в институте. Лев Адольфович Озеров — 82 года, и Маргарита Леонтьева, дочь Наталии Георгиевны Михайловской — 28. Обоих безмерно жалко, потому что оба были люди, преданные литературе и живые. Маргарита делала несколько раз со мною интервью, последнее время много была связана с "Духовным наследием", хорошо и интересно работала, писала диссертацию. Я как-то уже прикинул, чтобы после аспирантуры оставить ее преподавать в институте. Как по-своему распоряжается судьба!

Вчера, на похоронах Озерова, где мне пришлось сказать несколько слов, я увидел Льва Ошанина, еще пару лет назад гражданского мужа Маргариты. Разница была, кажется, лет в 60, но он жив, бодр, шутит. Кажется, чтобы не травмировать, ему не сказали о ее смерти.

Об Озерове, наверное, будет много написано, а я не смогу сказать кратко. Да и знаю плохо его писания. Здесь было, конечно, много точности, хорошая филологическая школа, огромная жизнь в литературе, но много и книжного, терпеливого и вторичного. Но в институте он был незаменим. Наша довольно беспринципная молодежь его стеснялась. Все групповые и национальные пристрастия у него заканчивались на пороге большой литературы. С одинаковой тихой твердостью он защищал Пастернака, Мандельштама, Маяковского, Горького и Платонова от инвектив сегодняшних литконъюнктурщиков. Я не уверен, что во время последних выборов он голосовал за меня, но это мой электорат и человек, который создавал непередаваемую ауру института.

Из событий, которые надо бы обязательно отметить. Это, во-

первых, премьера в Театре Гоголя "Бесприданницы" А. Островского. Мне понравился несколько затянутый спектакль Серг. Яшина. Сенсация, конечно, — Олег Гущин в роли Карандышева. Новая концепция — главный обиженный Карандышев, и поразительное поле вокруг актера. Но это все в прошлую пятницу.

Валин день рождения неожиданно прошел хорошо. Мы обошлись без скандала. Были Дарико, Лена, сестра Вали, Сара, моя преподавательница английского, с мужем Стенфордом, Лева с Татьяной и С.П., который в этот день взвалил на себя бремя хозяйства. Утром я сотворил фаршированного судака, но он развалился, хотя и был очень вкусным.

Писать надо каждый день, столько уходит подробностей, но сил не хватает.

25 марта, понедельник. Утром, еще не было восьми, позвонил проректор Николай Евтеевич. На этот раз он, зная мой характер, начал очень правильно: "Только не волнуйтесь, Сергей Николаевич, не берите близко к сердцу. Всем буду заниматься я…"

Повесился наш дворник Виктор Иванович. Он работал у нас уже пару лет, и все были очень довольны его работой. Хотя у Виктора Ивановича и было три участка — это довольно существенный заработок, около миллиона, — но убирал он их идеально. Мне в короткой форме не удастся нарисовать его портрет, но человек он был вежливый, выдержанный, доброжелательный. К сожалению, я ни разу не поговорил с ним долго. Он был по профессии художником, специалистом по росписи тканей и до перестройки работал на каком-то комбинате в Кунцево. Потом комбинат закрыли, и в поисках работы он пришел в институт. Что его толкнуло к самоубийству? Вопрос этот, конечно, праздный. В известной мере ответ на него уже есть: что значит пятидесятилетнему человеку остаться без профессии! Чтобы быть объективным, скажу, что жена от него ушла, девятнадцатилетнюю дочь он уже несколько лет не видел. Но как рассказали наши рабочие — он им жаловался, — был и еще один фактор. Виктор Иванович жил неподалеку, в коммунальной квартире, в доме, который купила какая-то фирма. Коммуналку расселили, остался один несговорчивый Виктор Иванович. Его несколько раз пугали по ночам, ломились в дверь. Он жаловался ребятам: "Они меня, — он имел в виду кавказцев, — убьют".

Повесился он в бойлерной, стоя на коленях, на какой-то проволоке. В эту бойлерную мы всегда на ночь запирали нашу институтскую собаку Музу. Виктор Иванович ее выпускал утром, и она ждала Евгению Александровну, которая приходила попозже. Муза в это время была рядом, потом долго ее не могли вытащить из подвала.

Сегодня в два тридцать приходила ко мне Мариэтта Чудакова. Она позвонила мне домой еще вчера и сказала, что хотела бы взять отпуск за свой счет для написания учебника по советской литературе. М.О. Чудакова поломала все наши договоренности. Сначала она не смогла читать в первом семестре. Все сорвалось из-за какой-то иностранной командировки. Потом заболела, потом снова поехала за рубеж — читать в Америке. Там у нее и вызрела идея быстро закончить учебник.

Разговор был тяжелый и долгий. В конечном итоге М.О. Чудакова написала заявление. Чего там все разговоры о стремлении просвещать юношество.

"Уважаемый Сергей Николаевич, обращаюсь к Вам с важной для меня просьбой.

По нашим с Вами планам я должна в настоящее время приступить к работе в институте и выполнить свою нагрузку (около 300 часов) этого учебного года.

Однако мои обстоятельства складываются так, что я не могу этого сделать — хотя сожалею об этом. Дело в том, что я интенсивно работаю над учебником литературы советского времени — моим главным научным делом последних лет. В то же время у меня все больше часов забирает моя общественная деятельность (как вы знаете — я осталась членом Президентского совета). В ближайшие три месяца я буду, возможно, еще более активно участвовать в предвыборной кампании президента.

В связи с этими двумя обстоятельствами очень прошу Вас предоставить мне отпуск за свой счет до 1 июня сего года.

Я очень надеюсь, что мы с Вами сумеем впоследствии найти возможность — часы и время года — для того, чтобы я отработала те часы, которые я должна институту.

С надеждой на понимание

М. Чудакова, профессор кафедры творчества,

член Президентского совета.

25 марта 1996, Москва".

Но здесь есть и благородство. На перевыборную кампанию берет отпуск. Другая бы просто не ходила на работу.

27 марта, среда. Для начала своей избирательной кампании Лужков выбрал выступление в "Керосинке", в Университете нефти и газа на Ленинском проспекте. Когда пришел пригласительный билет, мне почему-то показалось, что это будет встреча мэра с ректорами, где можно будет что-то сказать и что-то попросить. Но главная цель была другая — через средства массовой информации озвучить идеи Лужкова. Кстати, какая была охрана, сколько гаишников, какое немыслимое количество черных машин! Послушать предвыборную речь мэра приехали все "шестерки". Ни при каком режиме подобного не бывало. Мальчики стояли стеной.

Зал был полон. Лужков — он выпускник "Керосинки" — проговорил свою речь, из которой следовало, что он сторонник капитализма, предпринимательства, больших состояний, банков. Все остальное, что он говорил о равенстве, социальной справедливости, неимущих, пенсионерах, школьниках и студентах — все это был туман. В одном котелке не найдется средств для всех.

Встреча для ректоров все же состоялась. После речи, телекамер и аплодисментов — в зале заседаний ученого совета "Керосинки" состоялась пьянка. Я сразу понял, что ни о чем серьезном поговорить нельзя. А у меня так много в институте проблем. Двор, крыша, реконструкция. Впрочем, на этой встрече всего было достаточно: икры, коньяка, фруктов, бутербродов с деликатесами. Но как сановные ректор и профессура "Керосинки" пели о мэре! Меня всегда поражает эта внутренняя несвобода пожилых людей, которым практически уже нечего терять. Его, оказывается, заметили еще студентом! Особенно меня поразил Карабасов, ректор Института стали и сплавов. Кажется, я был доверенным лицом, когда этот Карабасов, секретарь обкома, баллотировался на какую-то крупную должность. Чего он-то запел, доктор наук? Куда он дел свое убежденное коммунистическое прошлое? Впрочем, всегда пристальнее и взыскательнее глядишь на людей знакомых. Ой, как грустно!

29 марта, пятница. Рангун, ныне Янма. Все это я еще, наверное, объясню чуть позже: огромный перелет, длившийся 22 часа с остановками в Дубаи, Дели, Бангкоке до Рангуна. Небольшая страна настояла, чтобы весь мир произносил название ее столицы не так, как мир привык, как вошло во все справочники и в художественную литературу, не повинуясь британской традиции, а как произносилось это слово искони, как удобнее было туземной, а не европейской гортани. Живем в прекрасном отеле, в свое время построенном повелением Хрущева. Нет только никакой таблички.

12 апреля, пятница. Вчера, в чистый четверг, прилетел из Бирмы. Улетал вместе с Тимуром Пулатовым в четверг, две недели назад. Для поездки я взял две недели отпуска и, несмотря на то что ехал в составе делегации от Содружества писателей, внес еще 650 долларов на билет. Сначала вроде бы Пулатов обещал взять меня за счет сообщества, но перед самой поездкой выжал из меня деньги за билет (кажется, не все, не полную сумму), по крайней мере, в поездке, во время наших скандалов, он раз пять говорил мне, что внес за меня 500 долларов.

Вообще, Пулатов странный человек. Такой мелкой барственности, хамства и пренебрежения к людям я почти не видел. У него острое чувство лести и конъюктуры. Потом его привычка все время говорить о "власти", "предательстве", "величии". Пыткой стало и мое с ним пребывание в одном номере. Он ни на минуту не может остаться один и без собеседника, причем все его разговоры касаются только интриг по собственности, борьбе с ненавистным ему В. Ганичевым и воспоминаний о том, как он, оттеснив Евтушенко, взял власть. Совершенно искренне считает себя лидером и полагает, что без него русские писатели пропадут. Но это лишь одна сторона этого человека. В Бирме я впервые взял в руки его книжку и, прочитав несколько его повестей, должен сказать, что писатель он великолепный. Пишет он всю жизнь по-русски и в его речи и текстах язык точен, органичен и природен. В его прозе жизнь рассматривается несколько абстрактно, в притчевой форме. Надо быть ребенком и иметь редкую веру в себя, чтобы так все живописать.

Третьим членом нашей делегации была Галина Федоровна Минина, бирманистка с удивительно приятным щебечущим голосом. Галине Федоровне, я полагаю, уже крепко за пятьдесят, она инвалид второй группы, потому что перенесла операцию на мозге, у нее вырезали опухоль, но, может быть, всем сравнительным успехом нашей поездки мы обязаны ей. В Бирме она бывала бессчетное число раз, кажется, ее знает половина страны, она различает всех бирманцев в лицо, и ее знакомые — во всех слоях общества и, конечно, огромное количество разных министров, администраторов и деятелей искусства. Большинство ссор с Пулатовым "первого периода" происходило из-за нее. Пулатову, которому очень хотелось — о, эти черты восточного человека! — купить какие-то камешки и золото, все время казалось, что во время покупок Галина Федоровна недостаточно внимательна к нему. Она действительно у сверкающих прилавков увлекалась, потому что тоже покупала что-то и себе, но претензии Тимура — я ей плачу, пусть обслуживает только меня — казались мне необоснованными. Потом эта хамская привычка торговаться и стремление торговаться через толмача: "Ты ее защищаешь, вы снюхались". Написал ли я, что по своему героическому стоицизму Галина Федоровна очень напомнила мне В.С.? Каждый вторник, четверг и субботу — дни диализов В.С. - я сжимаюсь и начинаю бояться плохих известий.

21 апреля, воскресенье. Я все же поддался на уговоры Валентина Сорокина и поехал на совещание молодых писателей в Сыктывкар. Вместе с нами ехал еще Юрий Кузнецов. Вопреки моим ожиданиям, в вагоне не было никакой пьянки, ехали довольно весело и дружно. Я читал рукопись Оксаны Северниной и книжку по английскому языку. Поначалу моя поездка казалась мне данью моей заинтересованности в делах союза, нежели деловой. Я твердо условился, что выезжаю обратно на следующий день или вылетаю в среду утром. Но по приезде сразу выяснилось, что я смогу и поработать. Все было организовано очень четко и определенно. Кстати, обе дамы, возглавляющие союз, вернее, отделение в Сыктывкаре, мои "крестницы", обеим я давал рекомендации. Одна — Лена Габузова, эта еще с семинара в Лемью, а вторая Елена Васильева, — детская писательница.

Итак, все было организовано чудесно, и уже в 4 часа дня я сел читать и проработал над рукописями до половины третьего ночи.

26 апреля, пятница. Уже много дней не пишу. Настроение плохое, в институте все разваливается, за коммуналку обрушиваются чудовищные счета. Вчера состоялся ученый совет с голосованием по Минералову. Голосование, естественно, провалилось, ибо Минералов слишком нахрапист и прямолинеен. Но удалось выслушать много гадостей, талантливо срежиссированных Е.Н. По моим соображениям, несмотря на его английский язык и бесконечные интеллигентные цитирования, дрянь он изрядная, ибо вся ситуация организована и сыграна из больницы.

Вечером ходил с В.С. в Дом кинематографистов, где у меня прихватило сердце.

Убит Джохар Дудаев, прессу это волнует уже много дней. Никакой жалости к этому герою, нет жалости и к этой стране, сосущей кровь из моей Родины.

Сегодня на работу приехал позже. Урок из вчерашнего — усталость и стремление не делать лишнего. Пусть каждый получает свое.

Вечером проводили семинар с обсуждением романа Оксаны Северниной. К сожалению, роман написан плохим, скучным языком, но мысль о выморочности интеллигенции прекрасна. Жаль, что роман не получился.

30 апреля, вторник. Пропустил поездку на дачу и то состояние удивительного спокойствия и ощущения полноты жизни, которое неизбежно появляется у меня там. Господи, вот бы и жить там: от рассвета до заката, с разной погодой, облачностью. Следить за тем, как разваливаются почки, ходить в телогрейке и сидеть по два часа за пишущей машинкой. Все мое время проваливается в быт, в выполнение обязанностей, которые я выполняю за кого-то. За одного я делаю его работу, другому я просто отпускаю грехи.

С утра проводил семинар. Это мой долг студентам за поездку в Сыктывкар. Позвал Льва Колодного, который рассказывал о Шолохове и об идее своей книжки. Здесь же всплыла и его работа о В.И. Ленине. Все это определенные знаки, тем более, что звонил Саша Варламов, надо уже заключать договор на мой роман о В.И. Наверное, буду писать две книжки параллельно.

В обед было две депутации: одна — Михаил Павлович Еремин, который уже и готов был взять кафедру, а вторая — Станислав Бемович Джимбинов. Оба сказали мне, что ни в коем случае не связывают меня и Минералова. Противостоят лишь Минералову. До обоих я постарался донести всю казуальность поведения Лебедева. Я действительно в этой всей истории был лоялен по отношению к Е.Н. Но надежда, что все выяснится само собой, — плохая надежда. Меня и слушать-то, в общем, не захотели. Значительно приятнее было ректора потравить. Но потом надо было прийти и покаяться. "А я и не знал, что вы, оказывается, пришли не проверять Лебедева, а слушать Ровнер". Ах, ах, младенцы!

В день ученого совета, ночью, звонил Гусев. Впрочем, он звонил и вчера. Состоялась предварительная, скорее пробная, защита Калугина и, выпив четыре рюмки, он признался, что хотел бы срочно стать ректором. Господи, да пусть будет! Пусть попробует, если сумеет. Пусть будет первый сумасшедший ректор. Пишу, но твердо знаю: всю горечь и оскорбительность ситуации передать не смогу. Господи, какой грязный малый, а читает стихи, рассуждает о возвышенном.

Яндарбиев, преемник Дудаева, о гибели которого много говорили средства массовой информации, оказался жив. Он, кстати, выпускник наших Высших литературных курсов.

1 мая, среда. Весь день чистил библиотеку, отложил целый ящик поэзии, которую решил подарить Сереже Мартынову. Надо бы, конечно, наклеить экслибрисы, ну да бог с ними, среди книг есть и те, которые я покупал еще во время службы в армии.

По телевизору демонстрации, которые везде прошли спокойно. Ельцин пляшет на смотровой площадке Воробьевых гор с какой-то фигуранткой и призывает всех голосовать за себя. Я бы сказал так: за реформы, но без Ельцина. Ну сколько можно врать? Почему государством должен управлять человек с такой тупой и лживой биографией? Почему стыд не выест глаза?

4 мая, суббота. Компьютер меня не слушается, и я, час промучившись, продолжаю писать большими буквами. Праздники провел в суматохе, первого остался в Москве, потому что 2-го надо было провожать в Париж с аэродрома в Шереметьево Льва Ивановича и Сережу — двух проректоров. Уехал на дачу только во второй половине дня.

После двух дней сражения с комьпьютером за строчную букву продолжаю. В праздничный четверг вместе с Ашотом и его компаньонами вычистили весь участок, пожгли мусор, расчистили фасад и вымыли дачу. Дай Бог мне здоровья, и чтобы не погибла рассада в теплице.

5 мая, воскресенье. Был на 35-летии Сережи Кондратова. Все это происходило в гостинице "Балчуг Кемпинский", той самой гостинице "Бухарест", которая стоит на другой стороне реки, напротив гостиницы "Россия", и которая из всех московских гостиниц была первой отреставрирована. Такой роскоши я прежде не видел, даже не предполагал, что она существует. Пир происходил в "надстроенном" этаже, в "библиотеке". По отношению к Кондратову это показалось мне символичным. Еду, напитки, десертный стол оставляю в стороне. Самое поразительное — вид на Кремль, на мост, на храм Василия Блаженного, гостиницу "Россия", на кораблики внизу. Наверное, это было самое дорогое блюдо этого приема. По крайней мере, все со своими тарелками, стаканами столпились на балкончике, с которого расстилался поразительный вид. Гости мне особенно не запомнились (было человек пятьдесят, элита), кроме двух: президент банка "Империал" (бывший замминистра по печати — вот откуда такие фантазии на его телевизионной рекламе, советское "культурное" прошлое дает о себе знать) и мой коллега, писатель-фантаст…

Теперь основное. После того как гости основательно закусили и выпили, все высыпали на балкончик-веранду, с которого расстилался единственный и неповторимый вид на город, и решили, что, по русской традиции, надо попеть. Самое интересное, что€ мы пели: "Там, вдали за рекой", "Вот кто-то с горочки спустился", "Артиллеристы, Сталин дал приказ" — песни советских лет.

Когда я уходил, то Толя Аверкин, помощник Сережи, который меня провожал, ибо без "карточки" даже такого респектабельного и седого джентльмена, как ректор Литинститута, в бабочке и смокинге, в опасное и криминальное время из гостиницы не выпустят: а вдруг сопрет жемчужное ожерелье! — так вот, когда Толя меня провожал, он мне показал внутренний, как стеклянная труба, дворик. Сверху, с очень большой высоты, как через подзорную трубу, было видно: огромный стол с тарелками, блюдами и цветами. За столом сидели человек тридцать гостей и ужинали, а перед ними на эстраде разыгрывался спектакль, как мне сказал Толя, Чехова. Вот этой роскоши, этого немыслимого пренебрежения к искусству нашу публику еще научить можно, но петь незнакомые и неродные песни мы не будем. Самое интересное, что такое же положение и у молодежи. На всех своих тусовках они не поют песни, которые слушают, а все старенькое: "Миленький ты мой", "Черный ворон", "Что стоишь, качаясь", "Гори, гори моя звезда".

7 мая, вторник. Наконец-то открыли мемориальную аудиторию Евгения Долматовского. Пресса быть не соизволила, ибо здесь особенно ни на что не покусишься. Из наших тоже народа было немного. Товарищи, поэты, сослуживцы с кафедры — тоже не удосужились. Я выступал недолго, и выступление мое было искренним, потому что Долматовский действительно создал много песен и отдельных формул, вошедших в нашу жизнь и ставших формулами нашей духовной жизни. Мне оставалось только удивляться этому. Хорошо говорили Вас. Субботин и Нина Краснова, его ученики. Как кто-то справедливо отметил: событие это, безусловно, имеет значение в культурной жизни страны. После небольшого собрания в одиннадцатой аудитории, когда прозвучал звонок на следующую лекцию, спустились в ректорат и посидели там, поговорили, выпили по "фронтовой". Ели любимые Евгением Ароновичем медовые пряники. Их принесла Мирослава Ивановна, его жена. Кстати, она его бывшая ученица. Галя Долматовская блистательно отсутствовала. Это не кинофильм, рядом с которым можно потусоваться.

Приехал Саша Мамай, которому я очень рад.

9 мая, четверг. По ТВ показали парад на Красной площади. По сравнению с прошлыми годами довольно убогое зрелище. Не поставили на парад технику, видимо, чтобы не срамиться. Ельцин и Черномырдин на мавзолее В.И. Ленина выглядят как самозванцы. Не одно и то же — создать империю и ее разрушить.

Днем ездил на аэродром встречать фрау Вибе и Бруно Цилинского из Кельна. Настроены они, конечно, оба, совершенно не зная нашей ситуации, чрезвычайно демократически. Для меня это еще один пример власти дурмана средств массовой информации.

Вечером ходил с Мамаем на концерт в консерваторию. Восьмая симфония Шостаковича и концерт для фортепиано с оркестром Моцарта. Здесь надо говорить о всех трех факторах: моей любви к удивительному Николаю Петрову, о поразительном сочинении Шостаковича и дирижере Василии Синайском, в котором я не предполагал такой силы. Впервые я музыку воспринимал биологически, не как некие логические построения и разные темы, которые должны переплетаться, воевать и дополнять друг друга, а как нечто бушующее в моей собственной душе. Разговоры Саши о том, что симфония о войне или о каком-то периоде, мне смешны, потому что это — сразу обо всем. Николай Петров был как всегда. Ведь не люблю я его, ведь не могу забыть ему его фразу о шандалах и о том, что ими и кого надо бить, а ничего поделать с собой не могу. Музыка и чувства стекают с его пальцев. Каждый его звук цепляет за сердце.

На концерте встретил Юрия Исааковича Белявского, главного редактора газеты "Культура", где работает В.С. Потащил меня в третий раз знакомиться с Петровым. Кажется, Белявский дружит с ним многие годы. "Читал-с", — сказал Петров, здороваясь со мною. Белявский сказал мне, что Петров — дитя двух линий: знаменитого баса Петрова и знаменитого виолончелиста Большого театра Фейхтенгольца. "Вот такой нужен сплав, чтобы получился русский национальный гений". Здесь я почувствовал себя ущемленным.

Без десяти двенадцать, когда я уже спал, позвонила какая-то сумасшедшая студентка: у нее конфликт с охраной. Говорила мне, что они сделали ей замечание, когда в два часа ночи она жарила на кухне рыбу и почему-то при этом смеялась. Конфликт этический, видите ли. Этично ли звонить ректору в полночь?

10 мая, пятница. Ездили с Сашей на дачу. Наконец-то собрал вторую теплицу. Рабочий Дима, который делал мне въезд на участок, нагло обобрал меня, как липку. Вместо 300 тыс. рублей, о которых мы с ним договорились, запросил полтора "лимона". Сговорились на миллионе. Рабочий класс! Я ему стал выговаривать, что он не истратил блоки, о которых мы с ним договаривались, куда я, дескать, теперь их буду девать. "Это твои проблемы". Мне нравится, что люди, которые никогда ничего не прочли, вдруг ухватили не свойственную им терминологию.

16 мая, четверг. Пишу поздно вечером, к сожалению, не записываю все поденно — и сил не хватает, и времени, а потом начинаю конспектировать. Не люблю я этого. Вечером встретил из Парижа Стенфорда. Сегодня он ночует у нас, а завтра переедет на свою квартиру. Стенфорд мил, хорошо относится ко мне, и, возможно, с ним я заговорю по-английски. У него другая, нежели у Сары, метода, он требует, чтобы я не переводил, а лишь улавливал общий смысл.

В воскресенье вышел на работу и сразу же несколько "гадостей". Поговорил со Смирновым, чтобы передвинуть "текучку" с первого перезагруженного курса на второй. Он скривился и начал мне лениво доказывать, что лучше держать ее на первом. С таким же успехом я могу доказать, что ее лучше держать и на первом, и на втором. С моей точки зрения, со второго начинать полезнее, да и ребята немножко поразгрузятся. Во всем, что В.П. говорит и делает, сквозит обида непонятой и недолюбившей провинциалки. Боже мой, сколько в нашем институте легенд! О лучшем в Москве лекторе, о неповторимом специалисте по Ломоносову или Тютчеву…

А ведь, по сути, всего-навсего интерпретаторы предисловий к чужим книжкам. Все больше и больше убеждаюсь, что литературоведение в его массе — никчемная и амбициозная наука. Перебирание в большинстве случаев камешков на берегу. Но точит-то эти камешки и раскладывает на берегу океан. Кто будет?

В понедельник не пришел на экзамен Лебедев, и под его, видимо, давлением не пришла Ровнер. Лебедеву, конечно, стыдно после моего с ним последнего разговора. Я согласился на все условия: все три спецкурса. Но когда мы подошли к его фронтальному курсу, к ХVIII веку, я отказал. Лебедев, видимо, был пьян и искал себе героического отступления, он просто послал меня… На следущий день Г.В. перезвонила его секретарше, но не соединились. Я хотел поступить, как старший и более мудрый, а потом и у меня заело…

В понедельник же первый курс разыграл на сцене плавтовский "Котел". Все было, как в античные времена, все роли исполняли мужчины, особенно хороши были братья Черепановы. В роли какой-то дуэньи был мил и мой Юра Роговцев. Как естественно держались ребята, какой замечательный педагог Елена Алимовна! Для меня это представление тоже было хорошим уроком: и в прежние времена, как и теперь, зрительский интерес держался на быте, на нравах, на перипетиях семейных отношений.

Сегодня — экзамены у аспирантов. Мое счастье, что они хорошо отвечали.

В 15 часов началась защита дипломов. Я счастлив, что пятерку получил Виталий Амутных. А ведь при другом раскладе смело мог бы и не получить.

22 мая, среда. Вечером вместе с Толкачевым ходили в болгарское посольство на прием по случаю дня славянской письменности. Помню прием позапрошлого года, когда на огромной террасе с видом на Москву жарили люля и была масса знаменитых лиц. Тогда я еще разговорился с Геращенко и сказал ему, что уважаю его за твердость. Нынче народа, может быть, было больше, но лица все помятые, неизвестные. Как тень прошлого, промелькнул Андрей Дементьев. Еды было скандально мало, все ходили с пустыми тарелками. Стало заметно, что Болгария обеднела и из богатой державы, ибо была огородом всех социалистических стран, превратилась в заштатную странишку со следами, как протертые кружева, былого величия. Зачем такой же, как в Версале, прием? Интересная мыслишка пришла мне в голову. Практически за этот прием, как за чечевичную похлебку, Болгария купила первородство грамоты и культуры огромной державы — России.

Ганичев подскакал к Сергею Александровичу Филатову. Чуть позже он же и рассказал мне, что в СП "скандал": ПАУ (объединение Бондарева, Ларионова, Журавлева) присудило премию имени Шолохова Г.А. Зюганову. Средства массовой информации в соответствии с предыдущими годами оповестили всех, что премию присудил Союз писателей России. Союз немедленно присудил премию покойному Можаеву и еще кому-то. Президент, удовлетворенный верноподданическим поступком русских писателей, прислал поздравления — вот с этими-то сообщениями и поправками Ганичев ходил к Филатову докладывать.

Утром собрал небольшое совещание по диссертации Калугина. Были Гусев, который решил у себя на кафедре эту диссертацию доделывать, найдя, что диссертация годится и как теория; Скворцов, который практически у меня за спиной решил обсуждать эту работу на кафедре, не просто как книгу, а как диссертацию; Минералов; Горшков, который "диссертацию" прочел и уверяет, что в ней нет ни единой крупицы науки, а только перепевы Лурье и Лихачева; Толкачев, как зритель и свидетель.

Мое сообщение состояло в том, что: а) я не для того создавал специализированные советы, чтобы за моей спиной через них пропускать негодную и малонаучную продукцию; репутация диссертации — это репутация и моя, и Литературного института;

б) если вы, господа, так относитесь ко мне и так поддерживаете моих и института недругов, то отныне я не чувствую себя связанным с вами морально.

Стали говорить, что пошел пресс и наплыв: Авчинникова, Писарева, Баканова. У всех диссертации недотянутые, но все уверены, что у себя их пожалеют, не завалят, пропустят снисходительно. Это значит, что слух уже прошел: у нас полегче, посвободнее, поблатнее, чем где бы то ни было. Я так и сказал.

Потом все оправдывались, виляли, но понимали, что принимают участие не в очень благородном деле. Собственно, текста Калугина мне смотреть было не нужно, я помню, как Васенька года три назад читал на ученом совете свой доклад. Заказали ему как специалисту сообщение об Аввакуме, а он прочел что-то между Курбским и Грозным. Я тогда же понял, что он и не самый умный человек, и не очень грамотный ученый. Грамотный бы выкрутился. Писал популярную книжку, из нее с наглым и победительным видом и прочел главу. Чутье-то на плотный и сочный текст с пульсирующей мыслью у нас, господа, есть.

24 мая, пятница. С грустью сознаюсь, что моя попытка многих лет удержаться от ведения ежедневника, "склеротички", как называет его Ваня Панкеев, куда можно заносить свои планы на много дней вперед, оказалась неудачной. Завел. Раньше я все держал в памяти, плыл иногда по волнам, но тем не менее в главном никого не подводил и успевал.

Вот мое расписание на сегодня:

8.45 — Стенфорд, муж Сары Смит, которая ползимы преподавала мне английский, приехал в Москву и теперь по старой дружбе совершенствует в языке меня. Я занимаюсь с ним до десяти, до начала работы, два раза в неделю.

13.00 — Должны приехать Б.А. Кузнецов, Вацлав Михальский и еще один деятель книжной торговли из московской мэрии по поводу организации постоянной летней ярмарки во дворе института. Мэрия к институту, да и ко мне относится неплохо, и хотя представляю, какие возникнут трудности с уборкой мусора, с порядком, с размещением лотков с книгами и стоянками автомашин, даже с туалетом, ибо если эту проблему не решить, то загадят весь двор, — разрешил.

А между тем у меня с 12.30 начался кандидатский экзамен по философии. Я еще с горечью вспоминаю экзамен по теории литературы, когда один из студентов-выпускников не смог ни единого слова сказать ни о Тютчеве, ни о Мандельштаме. Я пережил физическое чувство позора. Надо бы, конечно, поставить парню двойку, но наши ревнители справедливости и свободы, дабы затереть отсутствие собственной работы, надавили на меня, я не захотел конфликтовать, поступил, как и всегда в жизни, конформистски и согласился на тройку. Боже, каких же преподавателей для провинции, светил местных университетов мы готовим! А ведь еще протиснется и в Москву, начнет преподавать в столице. Впрочем, диссертацию, может быть, и напишет, есть какая-то бойкость заемных фраз. Но и диссертация у него будет в цейтноте.

Порадовал ответ девочки, специализирующейся по стилистике. У нее в билете был вопрос о "Герое нашего времени". Я приготовился к знакомым еще со школьной скамьи дефинициям, но внезапно она заговорила о литературной традиции того времени, и получалось, что роман не гора в долине, не одинокий колосс, а некая литературная дискуссия, и Лермонтов, как и любой литератор, был подвержен и литературной моде, и стремлению к дискуссии. Это было так неожиданно, что я не утерпел и принялся думать, кто же ей читал в институте этот период. Про себя я назвал всех троих: Лебедева, Дмитренко и Еремина. Но я забыл, что в свое время читал и Минералов, а оказался именно он.

Вспомнил о Лебедеве, но о нем позже. Пришло новое коллективное письмо, подписанное студентами. Письмо явно инспирировано кем-то из вражеского лагеря. (Ненавижу себя, что написал эти слова "вражеский лагерь", опустился до несвойственной мне терминологии и мировосприятия.) Жалко и ребят, будущих и сегодняшних литераторов, которые опустились до коллективных писем. О писатель, действующий в одиночку в этом мире!

Если о Минералове, то такая в обиходе зануда, но как знающ, как много на лекциях дает нового и оригинального материала! Но если об экзаменах по философии, то я еще раз понял, какое значение имеют хороший и добросовестный лектор и его требовательность. Здесь важны не его артистизм, не эффектность, а тяжелая повседневная, часто нудная работа. Здесь должен сказать, что росту уровня подготовки в институте по философии мы обязаны кафедре и, конечно, Александру Ивановичу Зимину.

16.00 — Вручение премии имени Шолохова Г.А. Зюганову.

До этого, в четверг, на совещании у Пулатова по поводу юбилея А.А. Фадеева у своего бывшего дружка Арсения Ларионова я выяснил, что информация В.Н. Ганичева, о которой я услышал в болгарском посольстве, грешит неточностями. Учредителями этой премии являются не давно исчезнувшее ПАУ, а "Молодая гвардия", "Современный писатель", "Международное сообщество писателей" и другие не менее почтенные организации.

К сожалению, перед началом церемонии состоялся довольно длинный концерт, гда три прелестные русские женщины пели песни, и русские, и советские. Все это было мило, но я не был на это настроен. Мне даже показалось, что затягивается торжественная часть, потому что не приехал главный герой. Кроме Зюганова, премию присудили также Е. Носову и А. Кешокову.

Кстати, в самом присуждении этой премии политическому деятелю не было ничего неожиданного. Ранее эта премия присуждалась Кастро и боснийскому сербу Караджичу. Но и Кешоков, и Зюганов были на месте. Больной и старый Носов прислал телеграмму.

Речи Бондарева, Пулатова, Зюганова. Бедноватый фуршет. Ощущение перелицованности жизни. В речи Зюганова — ни одного лишнего слова. Изящно, как авиационная конструкция. Пулатов зовет меня на сцену. Я отказываюсь. "Не щепетильничай, — я внес тебя в жюри". — "Ты поздновато внес". Скорее всего, я не принципиальничаю, а просто боюсь светиться на сцене в телевизионных камерах. Для подкрепления авторитета на сцену вызывают на все готового Сорокина с его почти профессорско-артистической, видимо, импонирующей публике внешностью, и в синем костюме. Сорокин, конечно, стесняется, потому что ректор сидит в зале и ректора уже вызывали, а он из каких-то своих резонов не пошел на почетное место.

Поздно вечером в четверг даю Виктору Кожемяко интервью для "Правды". Исходная точка — новые бумажки, присланные мне из Госкомвуза, где они открещиваются от правительства — обещанных президентом денег нет. Говорю язвительно, немножко парадоксально, раздраженно. Все время рефлексирую: неудачник это говорит, которого не позвали на пир победителей, или все же патриот, для которого происходящее больно? Однако, как и все, страшусь прихода коммунистов. Окружение Зюганова опасно и невежественно, я ведь имел с ними дело. За них, собственно, я опять лезу в петлю. А они с депутатской неприкосновенностью или без нее в критическую минуту рассосутся, как клопы, по щелям. Сделать ничего нельзя. Парламентским путем власть взять почти невозможно. Это все плохо кончается, хотя бы в Чили. И, естественно, страшусь каких-либо прямых действий. Договариваюсь с Виктором, что обработанный материал он мне покажет в среду в 9 утра. Сам Виктор уже обносился, плохая, старая, нынче донашиваемая обувь. Вот они — итоги нашей жизни.

Вечером в пятницу уезжаем со Стенфордом на дачу. К сожалению, у Сережи ломается дверь в квартире, звонит его жена Валя, ночует с ребятенком у нас, поздно вечером Сережа должен ехать встречать итальянцев, в общем все окружены обязательствами. Уезжаю с некоторым смятенным духом, надо бы остаться, помочь ему, но эти самые обязательства, полная сумка продуктов у Стенфорда. Я, как прагматик, понимаю, что лишний час общения со Стенфордом — это мои шансы сделать рывок в языке. Мои обязательства перед огородом, дачей, уже посаженными растениями, которые надо подкармливать, перед будущим летом, землей, сам я на исходе измота. Валентина Сергеевна со своей мучительно-героической жизнью, от которой я тоже устаю. Еду, беру себе тайм-аут. Тем более что и воскресенье у меня занято, на даче только сутки, накануне я обещал Юре Полякову, который регулярно берет меня в свои передачи, поучаствовать у него в какой-то викторине.

26 мая, воскресенье. Сто километров туда, сто километров обратно, лопата, грабли, потом уже в Москве душ, бритье, и умный, вальяжный, сановный, все знающий, по каждому вопросу имеющий свое мнение, — я уже у Полякова.

Вот здесь вопрос: почему я до сих пор хватаюсь почти за все, не отказываюсь от многих телевизионных и радиоинтервью? Боюсь, я уже столько наговорил, что надо крепче демонстрировать якобы свои силы и якобы свои связи. Их у меня нет. Мое имя не соединено ни с какими тусовками, беззащитное.

Викторина происходила в ресторане "Дон-Кихот" на Петровском бульваре, в здании "Энциклопедии". Видимо, все государственные учреждения выживают нынче одинаково. Вначале, когда я пришел, у меня возникла легкая паника. Как всегда, в своей вечной спешке я не делаю никаких заготовок, полагаясь на свою ловкость, а на этот раз Поляков попросил меня, чтобы я задал пару вопросов. Я ведь не цитатчик, мне трудно будет вспомнить какие-либо имена или литературные даты — основной хлеб викторилиста. Но потом я пошел в какую-то относительно тихую комнату, где переодевалась девица и кормили осветителей и шоферов, сосисками и быстренько набросал для себя пяток вопросов, которые и мне показались занятными. В передаче, в конечном счете, я скомпоновал два вопроса об осведомителях, когда открылись архивы охранки. "Какие профессии держали здесь лидерство?" Литераторы, журналисты и актеры. Второй вопрос был повеселее — сначала пассаж о неграмотности нашего правительства, а потом: "Какое произведение русского классика должны были в школе, институте или, как вольные читатели, прочесть наши правители, чтобы у них навсегда отпало желание лезть в Чечню?" — "Хаджи-Мурат".

29 мая, среда. Вчера в "Труде" появилась моя маленькая заметочка о Чечне. Честно говоря, мне показалось, что она появиться бы и не должна, потому что чеченский вопрос сделал в тот день еще один виток. За несколько дней до этого наше правительство договорилось с Яндарбиевым, и он должен был прилететь в Москву на переговоры с Ельциным. Я хотел бы посмотреть, как любой русский царь принял так мятежника. Тем не менее встреча состоялась. Определенно, наши парни шапки зря не носят. Оставили Яндарбиева на день в Москве как почетного гостя, считай заложника, а тем временем Ельцин совершил свой опереточный наезд в Чечню. Побывал в приграничном к Грозному селе, а основное время провел в военном городке, где и пообедал. В тот же день вернулся в Москву. И вот, в силу этой-то поездки, которая меняла пропагандистскую расстановку сил, я полагал, что мой текст не появится. Вот они в компании президента Северной Осетии Ахсарбека Галазова, Александра Шохина, Василия Лихачева (зам. председателя Совета Федерации), Александра Лебедя.

"Ректор Литературного института Сергей Есин: — Я хотел бы, чтобы все случилось так, как говорит и верит наш президент. Переговорили, подписали и — война окончена. Но устранены ли причины? Перестали ли виться большие деньги вокруг Чечни? Устранены ли противоречия между национальными элитами и московской экономикой? Забыли ли мы Буденновск — нашу национальную травму? Российские войска уже много раз по приказу сверху давали тайм-аут, как мы говорили еще совсем недавно, "бандитским формированиям", а потом все начиналось сначала. Что радикального есть в новой договоренности? Почему нельзя было прекратить эту войну раньше? Впрочем, в этом благородном процессе замирения я все же очень надеюсь и на выпускника Высших литературных курсов при Литературном институте Зелимхана Яндарбиева. Он у нас в институте хорошо узнал русскую литературу, являющуюся отражением русского национального характера — мощи, великодушия и терпимости. Но терпимость и терпение — это разные слова одного корня.

Война окончилась? Покончено ли с войной?"

30 мая, четверг. Основным событием дня, конечно, был день рождения Геннадия Васильевича Будникова. Я прихватил с собою Сережу и Стенфорда — оба должны посмотреть редчайший московский интерьер с антиквариатом, портретами на стенах, с музейной мебелью. Да и стол у ребят не подкачал, все было по высшей марке, без жлобства. По своему вечному отсутствию памяти запомнить, кто был, я не смог. Справа от меня сидел замминистра печати Аркадий (вставлю имена потом), человек еще старой партийной закалки, не афиширующий своих пристрастий, но явно не без коммунистических настроений. Два молодых банкира, один из них бывший мимошник с двумя иностранными языками. Бывший генерал, помощник министра и завкафедрой в землеустроительной академии, бывший соратник и друг Янаева. Всем было хорошо, и все о Гене говорили искренне.

31 мая, пятница. Встал около пяти утра и повез Валентину Сергеевну к Дому кино — она все же решила лететь в Сочи на несколько дней. Еще два дня назад, во вторник, диализ у нее прошел плохо, приехала домой с каким-то колотуном, ее трясло, звонила мне на работу, меня вызывали с заседания кафедры, и тогда же она прокричала мне в трубку, что никуда не поедет. Но, впрочем, я и тогда уже знал, что она сто раз может все перерешить. А звонила даже не для того, чтобы я все бросил и срочно приехал, потому что знала, что приехать я не могу, а чтобы прокричать кому-нибудь свои болести.

Во вторник была итоговая кафедра. Я сделал много замечаний по защитам дипломных работ, их низком уровне, работы иногда не читаются мастерами, нет предварительных обсуждений. Кажется, я только-только начинаю понимать, что значит вести кафедру. Но и наши вконец уставшие мастера тоже хороши. К началу следующего года обязательно возьму в институт кого-нибудь из молодежи.

Кстати, из дипломной работы: "Даже крысы в общаге имеют задумчивый вид — И писали б стихи, но они не имеют бумаги". Галина Топаева.

Писал ли я, что две недели назад сначала Эмилия Алексеевна, а потом и Липатов прочитали "Гувернера"? Я успокоился, потому что в лукавство и недобросовестность Липатова поверить не могу — прям как ломовой конь. Печатать будут в девятом номере. Оба сказали: совершенно новая для меня работа и совершенно по-новому решенные образы. Началась обычная гонка. Сегодня еще только конец мая, а я уже живу осенью. Боже мой, как для меня дорог этот период с конца мая по 21 июня — жизнь, день все повышается, и здесь я бессмертен, а потом сразу лето вроде уже и закончилось, осень и надо дожить год, чтобы, дай бог, выйти на новый.

2 июня, воскресенье. В субботу с С.П. и Стенфордом ездили на дачу. Я полюбил эти уикэнды, во время которых лишь садовая, очень подтягивающая меня работа, и разговоры по-английски. Стенфорд бьется с моей памятью, но результаты более чем скромные.

Успокоившись за "Гувернера", я вдруг сразу переключился на раздумья о книжке о Ленине и по поводу своих собранных цитат — литературоведение. Последнее я смог бы сделать между делом, но надо разобрать цитаты.

Получаются две интересные модели для написания романа о В.И. Ленине: один вариант — с точки зрения самого Владимира Ильича, оправдать этот ход — пара пустяков; второй — с точки зрения Надежды Константиновны. Параллельные мемуары, тем более известно, что Сталин в мемуары Крупской очень вмешивался. Если даже я повторю книгу Крупской, то все равно лучшего чтения для нашего читателя подобрать будет трудно. Мне останется только пофантазировать, прорезать все подсознанием, тем, что бурлило и часто вело и не помещалось в рациональное. В революции было много евреев. У них-то у каждого были свои мотивы.

Ельцинская кампания продолжается с предельным бесстыдством. В передергивании карт соревнуются все персонажи. Сегодня вдруг стал рассуждать у Киселева о Новочеркасске Лебедь, днем Лимонов говорил о том, что коммунистов не надо допускать ни до какой руководящей службы. Попробовал бы он возиться с канализацией, бюджетом, крышами, протечками, вечной нехваткой денег, амбициями преподавателей, идиотизмом налогов. Здесь кишка тонка, рассуждать проще. Как я и предполагал, в Чечне ничего не остановилось, опять русские танки, сожгли БТР, нужны честные решительные действия против боевиков. Чечню надо заставить определиться.

Возникла идея книги "Власть культуры", надо попробовать бы собрать статьи. Не забыть бы!

Завтра надо разбираться с кражей досок. Видимо, Валера Осинский к этому причастен, и госэкзамены, как заноза в голове, сидят, еще и Лебедев, этот конфликт надо ликвидировать. Тем более что я не хочу ухода его из института, готов отдать читать ему все курсы, но и оставлять заведующим кафедры тоже не желаю. Пьющий человек всегда слаб.

4 июня, вторник. В понедельник стало известно, что с "европейским лоском" — выражение телевидения, "элегантный" Собчак проиграл выборы на должность ленинградского мэра. В этом я вижу некоторый перст судьбы, хотя трудно предугадать, чем это отзовется или как это можно экстраполировать на президентские выборы. Не верю я в коллективный разум народа, не верю я в его сообразительность, но в месть судьбы верю.

Это все вдогонку — то, что я не записал раньше.

И еще — в Чечне, естественно, никакого замирения. Опять сожгли БТР, опять взяли каких-то заложников, пятичасовая прогулка нашего президента по военному городку в Грозном — лишь предвыборный трюк. Старый человек за свои властолюбивые амбиции платит молодой и горячей кровью соотечественников. Уверен только в одном, кровь эта отольется на его внуках, на его выморочном роде.

Каждое утро во время тридцатиминутной поездки в институт я разговариваю со своим шофером Федей. Федя по утрам еще убирает, как дворник, территорию возле дома брата, где он живет. Это где-то рядом с Ленинским проспектом. Он говорит, что нет ни одного дня, чтобы на своем участке он не видел какой-нибудь вскрытой, искореженной машины или не услышал, что чье-то авто угнали. "Власть очень ослабла в смысле борьбы с криминальными структурами", — это его заявление. Сегодняшнее Федино сообщение: "На Ленинском вчера стреляли из автоматов. Целыми очередями, вы не слышали?".

В институте идут государственные экзамены. Отвечают очень неровно. Хитроумный Виталик Амутных получил трояк. Владимир Павлович спрашивает студиозусов разные мелочи. Я уже устал от пафоса, и пафос этот кажется мне почти смешным.

Вечером был вместе с Сергеем Петровичем и Стенфордом на концерте ансамбля Игоря Моисеева в концертном зале "Россия". Это все старые, любимые и много раз виденные мною прежде номера. Не могу сказать, что скучно и без обычного блеска, но смотрится все это как бы под другим углом зрения. Я понял, что раньше этот ковер плясок существовал на фоне нашей общей народной жизни, где молдавские и грузинские танцы были танцами и этнографией нашей общей великой родины. Сейчас последние общеполитические события нас лишили этой народной жизни, и все помертвело, сломалось, потеряло первоначальный смысл. Глядя на какой-нибудь молдавский танец, я думаю о Великой Румынии, снятом с пьедестала бюсте Пушкина в центре Кишинева и неистовой русофобии, ненависти к русским, которые внедряются сегодня в сознание людей в этой стране.

Самое, конечно, удивительное — это огромная танцевальная сцена в конце спектакля: еврейская свадьба. Здесь много выдумки, много любви, нежности к, видимо, с детства запомнившимся картинам быта. Неизменная Хава Нагила, которой весь зал дружно стал подпевать. Все очень мило. Начиналось с русской дореволюционной кадрили — закончилось еврейской обаятельной свадьбой.

В связи с этим вспомнил свое удивление, когда в начале перестройки многие деятели искусства стали открывать тайну своего рождения, ранее тщательно скрываемую: во время совместной передачи по радио Миша Казаков, позже уехавший в Израиль, признался в верности своим родителям, потом всегда и вечно русский Лев Аннинский начал подавать cигналы о своем еврейском родстве, знаменитый учащийся кулинарного техникума нескромно принялся демонстрировать комсомольский билет, в котором была обозначена его национальность — осетин. Сейчас Хазанов имеет двойное гражданство. Велика Россия, а убегать или уезжать в эмиграцию некуда.

8 июня, суббота. Чеченские события, как я и предполагал, продолжают немирно развиваться. Все действия правительства и Ельцина — это лишь предвыборные маневры. Я полагаю, и Ельцин, и это самое правительство в плену иных сил и, ничего, не рискуя всем, сделать не могут.

В четверг после ученого совета, прошедшего на этот раз как никогда мирно, ко мне зашел Вахид Итоев, представившийся нашим выпускником. Он из Чечни, сейчас в эмиграции в Москве, печатается в "Правде" и, как говорит, в свое время возглавил оппозицию по отношению к покойному Дудаеву. По сути, не сказал ничего нового, но ощущение подлинности и очевидца на меня подействовали. Все происходит из-за нефти. На нефтеперерабатывающий завод в Грозный поступает 6–7 тысяч тонн своей нефти и 25 тысяч из Башкирии и Татарии. Здесь вырабатывается почти 100 % всех авиационных масел. Дальше выписываю фразы, которые осторожно записал во время этой беседы: "Нет двух более похожих, чем чеченцы и русские, народов". "Вся нефть продавалась. Чеченцы скупили сейчас на эти деньги пол-Стамбула и все турецкое морское побережье и хохочут, глядя на то, что происходит в России". "Вначале Дудаев брал 25 %, а 75 % отсылал в Москву. Но когда он потребовал сначала 50, а потом75 % выручки для себя, началась война". "Чечня — это огромная черная дыра, куда слетались все наркотики мира, и отсюда распространялись. В Чечне было шесть или семь лабораторий наркотиков, причем несколько было расположено в шахтах стратегических ракет". "В Грозном погибли около 17 тысяч русских и чеченских детей…"

12 июня, среда. Вчера появилось мое огромное, чуть ли не на полосу, интервью в "Правде". Я рад, что обозначил позиции, утерпел и не лизнул. Впрочем, может быть, если бы позвали, и лизнул? Сережа Мартынов сказал, что в этом интервью я не отдал себя взаймы коммунистам. И тем не менее передержки в статье есть, я собою не совсем доволен.

Во вторник день прошел, как у заведенного. Утром госэкзамены, заочники, как всегда, отвечали лучше. Так получилось, что русскую литературу ХIХ века принимал только один Анатолий Сергеевич Демин, а он не забойщик. Пришлось снимать Минералова с курсового экзамена по литературе ХVIII века, переносить этот экзамен на четыре часа позже, сажать Минералова на госы и садиться самому. К моей радости, и ХVIII век ребята тоже знают. Минералов заполнил все лакуны, которые оставил после себя словоохотливый Лебедев. К моему удивлению, и я сам довольно хорошо "наблатыкался", а главное, помню университетский курс и задаю вопросы как заправский профессор.

После обеда ездил на ТВ, где что-то говорил в передаче Вани Панкеева. Ваня ловок, и я ему по-своему благодарен.

Вечером пришлось вести конференцию по писателям СНГ в библиотеке Некрасова, это рядом, и долго говорил с Ильей Шапиро.

Сегодня ходили со Стенфордом на выставку "Сокровища Трои", находки Шлимана. Выставка, как я и ожидал, не произвела на меня никакого впечатления, значительно интереснее выставленное в боковых двух зальчиках греческое и римское искусство. Эти экспонаты за жизнь я видел уже много раз, но все это интересно и глубоко. Золото на меня не производит впечатления. При выходе лежали небольшие бланки и просьбы — напишите отзыв. Я написал: "не отдавайте".

Значительно интереснее другая выставка, развернутая в музее имени Пушкина. "Москва — Берлин". Масса любопытнейших экспонатов и произведений искусств из других музеев — здравствуйте! — архитектурные проекты, даже киноленты "Броненосец "Потемкин", посмотрел знаменитую "Лестницу"), много экспонатов и с немецкой стороны, все это рассматриваешь с любопытством. Плохо, что устроители выставки во что бы то ни стало стремятся доказать, что фашистский режим и наш, советский, — это совсем одно и то же. Нет, это не так.

На обратном пути, шли к Кропоткинской, встретили огромные толпы людей, идущих к Васильевскому спуску, где сегодня состоится концерт-митинг (подобные словосочетания — изобретение наших дней, которыми стараются все оправдать). Опытный взгляд сразу же выделил кучки людей, видимо, связанных какой-то рабочей общностью: служащие из контор и банков — и сразу вспомнил старые разнарядки на демонстрации.

По телевидению неслыханные клекоты в пользу Ельцина. Выглядит он, конечно, кормленее, сытнее и вальяжнее других кандидатов. Боже мой, что же будет дальше?

В Чечне по-прежнему не мирно. В Москве в метро взорвали мину, есть жертвы. Лужков и Ельцин пытаются это столкнуть на коммунистов.

13 июня, четверг. Утром все решилось у врача. После нескольких часов исследований я получил отсрочку. Лишь только язва желудка. Господи, как хочется закончить жизнь без страданий, на лету, и не создавать трудности своим близким. Хочется стать депутатом, министром только из-за одного: похоронят на общественный счет.

Сегодня состоялась защита двух студентов-заочников: Саши Малюгина, которого я выпускаю, и Саши Скоробогатова, на него пишу только рецензию. От обоих ощущение законченности профессиональных навыков. Особенно хорош Малюгин, его суховатые, с эстетикой кактуса конструкции меня, не умеющего делать такое, радуют.

Вечером проводил совещание: из общежития украли 4 кубометра полового бруса. С участием или с молчаливым согласием Валеры Осинского — сам герой вертелся, не по-мужски лил грязь на Сережу Лыгарева, начальника охраны. После совещания ощущение съеденой мухи, бурчит в животе до сих пор.

Позже смотрел телевизор. Политика — это жизнь без этики. Особенно хорошо и артистично врет Ельцин. Ему не скучно. Такой удивительной, беспринципной лжи я не видел при коммунистах, ни при Сталине, ни при Хрущеве, ни при Горбачеве. Ощущение, что Ельцин не из этого народа. Интервью у Ельцина на какой-то поляночке брал совершенно морально разнагишенный Эльдар Рязанов, степень его холуйства и заискивания фантастическая, это при том, что он стремится быть даже развязным, дескать, два старика разговаривают про жизнь друг с другом. Поразила трехпалая ельцинская левая рука.

14 июня, пятница. Чего же здесь скрывать, что все сейчас живут выборами? Это не только выборы главы государства, каждый еще и совершает некий собственный мистический суд. Я еле сдерживаюсь, чтобы на дню по нескольку раз не ввязываться в политические споры. Например, вечером, когда я уходил из института, в столовой встретил Гришу, своего бывшего ученика. Он как коммерсант, конечно, за Ельцина. Гришу поддерживает Володя, бармен. Гришу еще очень интересует продажа земли. Вот этого ему, оказывается, только и недостает для счастливой жизни. Вот если бы продавали землю… Здесь он видит огромные возможности для обогащения государства. Мои резоны, что надо сначала заставить действовать законы, создать возможности, чтобы органы правопорядка могли защитить твою собственность, на это нужны годы и годы, а уж потом об этом можно говорить. Но чего Гриша-то, горожанин, так беспокоится и волнуется по поводу земли? Все хотят продавать, покупать, но не созидать.

Сегодня утром получил поразительное письмо. Во-первых, оно отпечатано на компьютере, помещено в конверт с окошечком, в которое просвечивает отпечатанный на компьютере же адрес. Письмо составлено как сугубо личное и выглядит как сугубо личное. Я не могу утерпеть и перепечатываю:

"Здравствуйте, уважаемые Сергей Николаевич и Валентина Сергеевна!

Я решил написать Вам письмо, потому что мне важно поделиться своими мыслями с Вами — людьми, которые испытали жизнь.

Я родился и вырос в Замоскворечье. Большую часть жизни посвятил своему родному городу.

Мы с Вами знаем, что российский человек всегда доверял власти. (Вот тут у меня возникло далеко не первое уже сомнение относительно этого письма. Первая мысль, как у человека, знакомого с аппаратными играми: кто писал, кто готовил, кому принадлежит эта светлая идея? Ведь письмо это проходило не через одни руки, шлифуясь и оттачиваясь. Кто-то даже за его текст получил гонорар или даже премию. И какой в принципе дешевый, популистский ход. Я уже не говорю, сколько все это стоит в рамках целого города, потому что, как я понял по почтовому ящику соседей, по крайней мере в нашем районе письмо распространялось широко.) Он был уверен, что в трудную минуту она его не бросит, хоть что-то, но даст. Хоть как-то, но поможет. Хоть плохо, но защитит. В нашем отношении к власти есть что-то сыновнее, родственное, что, кстати, позволяет выносить тяжкие испытания. (И вот здесь я подумал: как важны для точки зрения координаты отсчета. Сытое и властное место, вид из правительственной ложи или с галерки.) И я задаю вопрос: имеет ли государство право на крутом повороте бросать людей на произвол судьбы?

Нет! Вся моя работа направлена на то, чтобы доказать, что городская власть верна Вам.

В это непростое время в Москве введен бесплатный проезд для пенсионеров, выплачиваются регулярно пенсии, одиноким и нетрудоспособным пенсионерам помогают на дому, выдаются бесплатные санаторные путевки для инвалидов, предоставляются отдельные квартиры ветеранам. (Здесь тоже хочется привести маленький комментарий. Пользуетесь-то вы, голубчик Лужков, капиталист и убежденный сторонник капитализма, социальной аргументацией из арсенала коммунистической пропаганды.) В Москве — самая высокая пенсия по стране, и она будет еще выше. (И это естественно, потому что в Москве вращается около 80 % всех денег России, и Москва город очень богатый, и возможности московского мэра и правительства неизмеримо больше, чем возможности любого другого города).

За четыре года мы не только удержали Москву от многих бед, но и приумножили ее. Мы сохранили ее лицо, умыли, начали реконструировать и отстраивать. Мне часто приходится идти на конфликт с правительством России, отстаивать интересы Москвы, но несмотря на это, все мои идеи находят душевную (Хорош эпитет, как долго его, наверное, искали. Не только о собственной поддержке избирателями позаботился мэр, но еще и перед президентом выслужился, еще раз откозырял и продемонстрировал свою лояльность) и полную поддержку Президента Бориса Николаевича Ельцина.

Но сейчас я беспокоюсь, что страна не переживет новых потрясений и переделов после смены власти, еще одной диктатуры. (Когда страну трясли, чтобы получить власть, страна все могла пережить, а вот теперь она совсем расшаталась и управлять ею, следовательно, должны одни и те же люди?) Современный город не приспособлен для революций. В городе работы очень много, можно сказать, непочатый край.

Я буду благодарен, если на выборах мэра города Вы поддержите мою кандидатуру. Это будет означать, что Вы лично оценили мой труд. Но я буду вдвойне благодарен Вам, если Вы, (некий компьютерный пропуск, а затем выделенные разрядкой, как и в самом начале, имена), Сергей Николаевич и Валентина Сергеевна, поддержите Президента России Бориса Николаевича Ельцина. Этот выбор — единственно верный путь для России. В этом я твердо убежден.

Желаю Вам и Вашим родным всего доброго. Пусть все мы будем жить в благополучной и процветающей России.

Искренне Ваш,

мэр Москвы

Юрий Лужков".

Ах, прелесть компьютерных дописок! Уже через несколько дней через работающую у нас в институте и живущую в одном доме со мною Надю Годенко узнал, что она тоже получила письмо от мэра. Это уже была заготовка на мать-одиночку. Неплохо. Какая же борьба идет за каждый голос избирателя, как же всем хочется во власть. Впрочем, через несколько месяцев заканчивается и у меня срок моего избрания. Посмотрим, как в этом случае поведу себя я.

В институте сегодня занимался крышей. Препирался с невероятно пройдошистым Андреем Ореховым по этому поводу. Организовываю хитрую мену: я ему вход с Тверской, который когда-то был по проекту в доме, и, кстати, помещался в доме банк, а он мне — ремонт крыши над всем зданием. Все у нас проносилось. Дом давно требует капитального ремонта, прогнили стропила, рушатся своды в подвалах. Крышу пока оценили миллионов в триста. Андрей жмется, я его понимаю, дорого. Если бы не лето, которое когда-нибудь закончится, то я бы его пересидел, а тут приходится выходить с инициативами.

Заканчиваю читать верстку "Гувернера" для "Юности". В этом романе единственный персонаж, который мне нравится — автор, очень не глуп. Боюсь, что начинаю понимать Пушкина: "Ай да Пушкин, ай да сукин сын!"

17 июня, понедельник. Вчера состоялись выборы. Ехал с дачи, по дороге два раза спустило колесо. К счастью, во второй раз на повороте к Балабанову. А здесь как раз небольшой пункт по вулканизации и перемонтировке колес. Невольно хорошо подумал о новом времени, раньше бы мне куковать, таких лавчонок в то время не было. Кстати, в этой лавочке командует молодой, еще нет тридцати, парень: отец — академик из Обнинска, мать закончила иняз, работает по переводной информатике, брат — выпускник физтеха. Если меня не дурит, то любопытно для времени. Но парень какой-то приблатненный.

Первые результаты выборов под ликование комментаторов оказались неутешительными для Зюганова. Атмосфера на экране в связи с этим мерзостная. Все стараются ущипнуть, съязвить, пнуть противника. Главный козырь — коммуняки, и вот раньше были лагеря и не было колбасы. Нынче и без лагерей мрут больше, чем в лагерях. К утру выяснилось общее соотношение 35 — 32 в пользу Ельцина. Боже мой, это при том, что ты уже у власти, что на тебя брошена вся государственная пропагандистская машина и любой, от Киселева до Рязанова, торопится послужить памперсом для сановного президентского зада. Какой ничтожный результат!

Неожиданно для всех третьим вырвался Лебедь — около 17 процентов. Этот генеральский сапог, о котором я и раньше говорил Валентине, когда она, восторженная, приехала из Приднестровья, раздулся сразу же неимоверно. Все говорят о том, что, дескать, он передаст свои голоса… Не та страна, чтобы что-то можно было передать. Мы сами с усами. Прелестную подробность, со слов, сообщила "Свобода": предвыборную кампанию Лебедя финансирует Чубайс. Не удивлюсь, если Лебедь — это один из иезуитских планов Ельцина. Для себя по-прежнему связываю Лебедя с путчем 91-го и расстрелом Белого дома в 93-м. Если бы и народ об этом вспомнил.

Странное чувство возникло после этого вечернего смотрения телевидения. Будто труба слива — так иногда видно, как в реку падает вал грязной воды из такой трубы — поливала тебя несколько часов подряд. Брезгливое ощущение нездоровой кожи и грязи во рту. Дал себе вроде слово не лезть в политику.

Весь день в институте нервничал из-за хозяйственных дел: телефоны, аренды, ремонты. А осенью профессора и преподаватели придут, а все, как и было встарь.

Вечером в "Культуре" нашел небольшую заметочку: "Стал известен список претендентов на получение литературной премии имени Льва Толстого за 1996 год. Жюри литературной премии имени Льва Толстого обсудило список кандидатов на получение этой престижной награды. В числе претендентов значатся имена известных писателей: Михаила Алексеева, Анатолия Ананьева, Виктора Астафьева, Дмитрия Балашова, Андрея Битова, Владимира Богомолова, Сергея Залыгина, Сергея Есина, Станислава Куняева, Виктора Лихоносова, Сергея Михалкова, Евгения Носова, Владимира Солоухина и Анатолия Ткаченко…?" Конъюнктура, генеральские претензии, былое встретились с действующей литературой. Чрезвычайно интересно, как этот ребус будет решен. Впрочем, мне почти безразлично. Усилия надо прикладывать к новой вещи. Ленин у меня почти уже крутится.

18 июня, вторник. Я хотел начать эту запись дневника с мысли, которую я обдумывал с утра. Это — политическое самоубийство генерала Лебедя. Сегодня утром передали, что генерал, сделавший феноменальную политическую карьеру за год после отставки и набравший на выборах президента 17 % голосов, вдруг согласился на место председателя Совета безопасности и помощника президента по национальной безопасности. Расчет Ельцина чрезвычайно прост: на ближайших выборах он получит голоса избирателей Лебедя и сильную фигуру, готовую на все при возможных народных волнениях. Ясно только одно — голосов-то Ельцин не получит. Народ за последнее время поумнел, и его не так легко будет провести. Генерал продался за конфетку. Впрочем, во всей этой игре с новыми куклами я вижу признаки приближающейся диктатуры. Спаси и сохрани нас Господь.

Умер Сергей Сергеевич Иванов, брат Валентины Сергеевны. Читал книгу и захрапел. Несколько дней назад он вместе с женой Машей переехал в новую квартиру, практически дети оттеснили их в однокомнатную из привычной трехкомнатной. Можно только смутно представить, что он чувствовал. История его сына Сергея и новой невестки заслуживает отдельного описания. Поездки в качестве челноков в Турцию и Польшу, какая-то палатка в Петровско-

Разумовском, потеря навыков и интересов интеллигентной семьи. Все это — если не трагедия, то знак времени.

Днем сегодня приходил Валера, мой племянник. Ему не платят зарплату с 14 апреля, практически они голодают, Валера занимается извозом, красит кому-нибудь колеса, моет машины. Возил какой-то даме продукты в забегаловку, где она торговала. Но дама прогорела, предварительно купив себе роскошную машину. Двое детей, больная неработающая жена. Бедный подполковник российской армии.

Сегодня написал характеристики на весь свой курс, а потом договорился устроить небольшой вечер для выпускников.

Боже мой, какая грустная жизнь. Суечусь, суечусь, а смерть рядом. Сидит, косая, на табуретке, читает книжку, в которую внесено и мое имя. На какой странице? Самое трагичное в моем положении, что мне в этой гонке за справедливостью и некоторой литературной незабывчивостью надо рассчитывать только на свои силы, все постараться дописать и вчерне закончить, потому что я не оставляю после себя заинтересованных лиц.

20 июня, четверг. Сегодня вручали дипломы очному отделению. Получилось довольно нарядно. К случаю в Москву приехали Игорь Черницкий и Коля Романов, проездом на праздник в Брест. На празднике будет Ельцин. Дня через два Зюганов в Думе станет, наверное, рассказывать — когда Ельцин сказал о Победе, вся площадь, как один, принялась скандировать: "Да здравствует, Советский Союз!". Я тут же пригласил ребят выступить у нас в институте перед началом торжественного акта. Игорь прочитал два текста Пушкина: "Что в имени тебе моем", а после "Скребницей чистил он коня…?". Я заметил, что к стихам студенты Литинститута прислушивались, как к текстам, не очень известным, но с большим интересом. После торжественной части мне Альберт Сергин, наш директор столовой, поставил бесплатно закуску, а арендатор, Илья Шапиро, как спонсор, доставил выпивку. Впервые студенты меня за что-то поблагодарили. Надо сказать также, что с этим потоком институт заканчивали две кореянки. Девчата принесли розы. Не забуду никогда в жизни.

21 июня, пятница. Все утро писал о перевороте, о Лебеде, об изъятии русского окружения Ельцина — Коржакове, Барсукове, Грачеве, — об его проигранном первом туре, а потом какой-то сбой в компьютере, и все полетело.

Ничего не пишется, волнения за институт. Вчера вроде бы договорился с Ореховым относительно ремонта крыши. Завтра похороны Сергея Сергеевича Иванова.

22 июня, суббота. День тяжелейший. Уже вечером, когда я вернулся домой, сил ехать на дачу не было. А ведь чего делал-то: только разговаривал да говорил. Минут сорок пришлось полежать на кровати, прежде чем идти в гараж за машиной, собирать вещи. Кстати, впервые выехали с Валентиной Сергеевной: ровно год, с тех пор как она легла в больницу прошлым летом, она на даче не была. Вывез подышать.

Утром ездили в морг, где-то в районе Октябрьского поля, в нескольких остановках на автобусе от больницы В.С. В одном преимущество настоящего времени над прошлым: с покойниками возни стало, видимо, меньше. Бизнес это прибыльный, везде понаделали при моргах ритуальные залы. Мрамор, мало света, медные светильники, тихие голоса. Все, как говорится, для занятого сегодняшнего человека, облегчить его многоделовую жизнь. Мне ведь тоже из морга — переодеться дома и ехать в Думу. От вечного — к политике.

Сергей Сергеевич лежал, как никогда, благостный, тихий и даже, может быть, помолодевший. Поговорили с родными. Увидел, наконец, легендарную Клавдию, невестка, новая жена сына Сергея Сергеевича и племянница В.С. Худая, вполне современная женщина с еле сдерживаемым внутренним темпераментом, внутри у нее, наверное, все клокочет. Накануне Сергей Сергеевич хорошо выпил. Все новое: новый район, первый этаж, нет телефона. Зато вроде бы переспектива для молодых. Внук Дима на похороны прийти не смог, он работает где-то грузчиком, может быть, приедет в крематорий в Митино. Вспомнил "Обмен" Трифонова. Новая, сегодняшняя ситуация и прежняя. Руки зачесались сесть за письменный стол и сделать что-нибудь в прежнем жанре.

В Думу приехал по наводке Валеры Тарасова. Я доверенное лицо Зюганова. Коммунисты, конечно, меня, как всегда, обманут, но неприятие мое нынешнего режима слишком уж велико. Снимали клипы, которые пойдут по ТВ в отпущенное по закону для кандидата в президенты время. Само выступление не столь важно, я постарался сделать его в несколько ироничном виде. Первый дубль был лучше, емче, острее. Суть выступления — мы не знаем ни программы одного, ни программы другого, давайте будем выбирать по этике, по делам.

Самое интересное во всем — это обстановка в комитете Думы по культуре. Сидели в кабинете у Губенко. Снимали в кабинете Говорухина, временно превращенном в студию. В кабинете Губенко сидели Руцкой, с которым прежде я не был знаком, и Жанна Болотова. Атмосфера довольно пессимистическая, я больше слушал, нежели говорил. Общее впечатление нехорошее. Люди привыкли к своему положению, хотелось бы, чтобы Зюганов победил, но мы все равно в Думе не пропадем. Все признавались, что считают положение Зюганова во втором туре безнадежным. Люди усталые и равнодушные. Понравился мне только адвокат компартии Иванов, он тоже был в кабинете Губенко. У Руцкого навыки полковника: рас-счи-тайсь! Я никогда не смогу простить ему поведение на Верховном Совете РСФСР и развала компартии. Теперь он спохватился. Я все время старался дистанцироваться от этой публики. Даже не остался в комнате, когда зашел Зюганов. Сидел в приемной, читал "Дейли-коммерсант". И Руцкой, и Зюганов, уходя, нашли меня и пожали руку. Зюганов показался мне человеком, борющимся со своим страхом и не очень решительным.

29 июня, суббота. К дневнику почти остыл, но это всегда бывает или когда захлестывает жизнь, или когда наступает апатия. Я бы сказал, мой случай совмещает и то, и другое. Жуткий политический непроходняк. Я невольно вспомнил слова Ленина из "Государства и революции" о так называемых демократических выборах: все возможности на стороне власти. Надо бы найти цитату и позже ее впечатать. Удивительный информационный террор всех патриотических сил, т. е. сил, которые не на стороне Ельцина. Впрочем, несмотря ни на что, уже несколько дней меня гоняют по всем радиостанциям. Я имею в виду выступление, записанное в Думе. Было, как и в случае моей последней публикации, много звонков. Всех особенно взволновало сравнение Ельцина и Лужкова. Моей телевизионной записи пока в эфире нет, я очень боюсь, что ее двинут перед самыми выборами. Ельцин, конечно, выиграет, и головы мне не сносить.

В институте довольно спокойно провел последний ученый совет. Как ни странно, атмосфера поменялась, когда встал вопрос, что я реально могу повернуться и уйти, хлопнув дверью. Вдруг все как-то поняли, что станет просто хуже и не исключено, что многие потеряют работу. Положение действительно в институте отчаянное. Правительство еще не перевело денег на стипендию и зарплату ни за апрель, ни за май, нет, естественно, и отпускных.

Каким-то образом мне удалось выплатить стипендию студентам и аспирантам. Удастся ли набрать денег на отпускные? Вчера звонил в казначейство: если в понедельник не получу деньги, дам телеграмму президенту. Орехов привез из Новгорода безрадостное известие: банк отказался финансировать нашу крышу. Вчера, как назло, весь день лил дождь. Возможность получить деньги одна: вернуться в зарплате к ставкам, реально финансируемым правительством. Они подчас в семь-восемь раз ниже того, что мы выплачиваем. Это дворники, уборщицы, слесари. Преподаватели и профессура получают в три-четыре раза больше, чем им выделяет бюджет, многие об этом и не догадываются. И еще удивительный сюжет: объем моей работы неизмеримо вырос за эти четыре года — раньше в институте не было аренд, гостиницы, компьютерного цеха, платных иностранных студентов, издательства, курсов иностранного языка, лицея, подготовительных курсов, экспериментального театра, книжной лавки.

Стенфорд вчера водил нас с Валентиной Сергеевной на "Травиату" в Большой. Пресса об этом спектакле уже пошумела. К сожалению, к границе страсти ни певцы, ни дирижер, ни постановщик не поднялись. Я не принял новшества Васильева "опластичить" увертюру и антракты балетной парой. Это облегчает оперу, в которой достаточно плоских, а иногда и пошлых моментов. Сцены бала похожи на бал в "Евгении Онегине" в постановке Станиславского и на бал в "Анне на шее". Видимо, эти знакомые с детства картины тревожили Васильева.

Вчера же заключил договор с "Армадой" на роман о В.И. Ленине. Гвоздик в мозгах уже сидит.

6 июля, воскресенье. Пишу, вернувшись из Киева.

Уехал туда, воспользовавшись приглашением Черницкого и небольшим институтским делом к киевским властям. У нас учатся очень много ребят с Украины, и я решил разведать, не поможет ли самостийная власть чем-нибудь своему будущему искусству. Закончится все это небольшой проверкой на вшивость. Я почти уверен, что никто и ничем не поможет, и по-прежнему ребята будут кататься за свой счет, а стоимость билетов будет расти и жизнь будет дорожать.

Второе дело, приведшее меня в Киев — это встреча с Борисом Олейником, председателем Украинского фонда культуры. Собственно, это попытка найти спонсора для фильма Игоря Черницкого. Сценарий Игорь написал по моему роману "Затмение Марса", сам бог велел и мне здесь немножко побеспокоиться. Олейник мне не отказал, обещал подыскать спонсора, но я буду еще писать ему письмо. Из того, что может быть интересно: его распря с Украинским союзом писателей. Он сказал, чтобы я написал письмо еще и Мушкетику, я сказал, что писать не буду. Он сказал, что в ссоре со всем самостийным писательским союзом. Его рассказ, как он только что в Страсбурге говорил о выборах в России. Как бы вы, дорогие европейцы, посмотрели, если бы в вашу страну приехали семь президентов и заявили, что дальнейшую дружбу с вашей страной не видят, если победит на выборах действующий президент. В связи с этой олейниковской инвективой я вспоминил, как несколько месяцев назад приехали в Москву, слетелись эти господа из наших бывших республик, и Тер-Петросян пугал всех неизбежными репрессиями и другими ужасами, если победят коммунисты.

Собственно, из-за этих выборов я и уехал. Победа Ельцина казалась неизбежной, мне было не пережить ночи перед телевизором, и как раз вечером 3-го, в среду, я и уехал. О поражении Зюганова я узнал где-то на железнодорожной стоянке. Мужской голос на перроне по-утреннему бодро сказал: победил Ельцин. Сорок процентов, которые получил лидер компартии, это такой электорат, с которым необходимо считаться. Собственно говоря, это лучший результат, что бы Зюганов делал со своей победой? Страна разорена, промышленность и сельское хозяйство гибнут. Теперь, наверное, все и начнется, ибо правительство не выполнит никаких своих обязательств, денег, чтобы заплатить долги по зарплатам и пенсиям, нет, я боюсь, что мы опять перейдем на революционный путь развития. Тем не менее осенью, когда похолодает и произойдет отрезвление, я жду народных волнений. Обидно, конечно, и за то, что выборы проиграны Зюгановым из-за нерешительности, из-за стремления все раздать и развести строго по своим. Ни одного свежего молодого лица в его окружении.

Перед лицом общего дела и судьбы страны "патриоты" — теперь уже ставлю это слово в кавычки — не смогли объединиться. Нина Андреева никак не смогла поступиться принципами; председатель Союза офицеров Терехов перед самыми выборами затеял перед камерой разборку; Ампилов в свое время не смог промолчать. Впрочем, чего ждать от этого страдающего logorea gradus gravis — недержанием речи. Я помню его замечательные, оснащенные ленинскими цитатами выступления на партийных собраниях Гостелерадио. Ну просто не мог промолчать, сердешный! Наши писатели-почвенники, борцы за всеобщую, как грамотность, нравственность, перед самыми выборами заговорили о неприятии молодежной культуры и о грядущей тотальной борьбе с гомосексуализмом, как будто бы человек виноват, что таким его создал Бог. А в это время на гетеро- и гомодискотеках молодняк плясал в маечках, на которых было любовно написано: "Ельцин — наш президент!". Здесь, конечно, надо вспомнить Клинтона, выигравшего выборы, только пообещав американцам, страдающим гомосексуализмом, службу в армии. Клинтон, наверное, заглянул в энциклопедию и узнал, что каждый десятый мужчина рожден с генетическим дефектом, диктующим эту нездоровую страсть. Наши деятели и политики были последовательны в своей тупой и неколебимой решимости во всем навести порядок. Ни один не поступился принципами! Ни одного не свернуть! Я абсолютно уверен, что всеми ими руководило неизбывное большевистское честолюбие и тщеславие. Как же, господа из телевидения установили свои камеры, наконец-то пришло мое время говорить и поучать! Боже мой, опять обманули, и обманулась страна. Сегодня по телевидению в киселевских "Итогах" какие-то бабы объясняли, почему они голосовали за Ельцина — мы сначала за Лебедя, а когда Лебедь утек к президенту, мы за президента. Кругом одни ублюдки.

Вчера в бане — вернулся в Москву в субботу утром и сразу, с того же Киевского вокзала, уехал в Обнинск — один работяга, матерясь, рассказывал, что чуть ли не подрался со своим напарником, который голосовал за Ельцина: да что сделал он тебе хорошего? Тут же, в парилке, сидел сын этого работяги, молодой, совершенно литой из мускулов парень лет двадцати двух, на горле коротенькая золотая цепочка. Во время этого разговора парень ушел, отец сказал: стесняется, голосовал за Ельцина. И тут же начал рассказывать, что парень льет бетонные плиты, работа тяжелая, физическая, платят немного, вернее, недоплачивают. Отец приводил цифры, сравнивал деньги, полученные за одну плиту, с продажной ценой. Я подумал, что парень уже никогда не получит высшего образования и сын парня тоже этого образования, скорее всего, не получит. Кстати, в Зюганове нет ни смелости Ельцина, ни его мужского товарного и наглого вида. В конкурсе причесок победила шевелюра Ельцина.

Закончу некоторыми киевскими впечатлениями. Киев, как всегда, прекрасен. Я даже боюсь: не начинаю ли я изменять лучшему городу всей земли — Ленинграду. Коля Романов и Игорь Черницкий — прекрасные экскурсоводы. Они показали мне места в центре, которые я прежде или не видел, или на которые не обращал должного внимания. Не забыть мне теперь тысячелетней липы, археологической тропы с развалинами фундаментов терема Ольги и жертвенника. Я открыл для себя и необыкновенную гражданскую кирпичную архитектуру Киева. Одно необычно: в будний день на Крещатике и в центре столько народа, что можно подумать, будто шествует праздник. В смысле антирусских новаций и демократического прогресса киевляне, как и прежде, впереди планеты всей. Напротив гостиницы "Москва" снесен памятник Ленину и Октябрю. Теперь на этом месте дырка. Снесен памятник Гайдару. На шпиле, венчавшем цирк, который располагается возле вокзала, какой-то умелец выпилил из металлического кольца звезду. Теперь цирк напоминает какой-то аппарат для пеленга вражеской станции. Срубить звезду у стоящего неподалеку огромного шпиля, ознаменовывающего победу в войне, силенок пока не хватило. Еще функционирует памятник Дружбе Народов над киевскими кручами. Все, как и положено, как на панно в московском метро на станции "Киевская": бандурист, русак-работяга и так далее, всех по паре. Одновременно наблюдается, по словам Игоря, полный развал в культуре. Украинское кино уже уничтожено. Ада Роговцева, бывшая звезда Киевской драмы, уже не в театре, потому что у жены главы Администрации Президента жена тоже актриса. Факультет кино и телевидения — расположен в Лавре, и мы зашли туда по дороге, Игорь здесь преподает — в "руинах". Мы погуляли по зданию, и моему-то опытному взгляду все это видно.

10 июля, среда. Проводил Стенфорда. Он очень привык к русской жизни, провожать его было жалко, и мы все к нему привыкли. Пожалуй, за свою жизнь я еще не встречал более естественного и милого человека, чем этот ирландец. Дай Бог ему счастья. Я простился около пяти часов с ним у таможни, а вечером почти в двенадцать позвонила из Парижа Сара, самолет еще, оказывается, из Москвы не вылетел. А ведь рейс переносили, звонили домой, раза два или даже три. В этот день все пошло кувырком, не было шофера, который должен был привезти Стенфорда в институт, я служил за шофера, поэтому в отпуск, как я предполагал, в среду уйти не удалось. Завтра опять на работу. Меня волнуют крыша и то, что "Русское золото", поселившееся во флигеле, не пересылает арендную плату.

11 июля, четверг. Кажется, я ушел дней на десять в отпуск. Этих отпусков у меня скопилось за несколько лет. Уехал вместе с В.С., она тоже взяла отпуск.

На меня на даче нахлынула какая-то благодать, понял, как долго я ничего не делал руками, как обо всем соскучился. Сделал стеллаж на второй, дворовой террасе. Готовлюсь к большой работе, часть которой, конечно, буду делать в Обнинске. Все к этому времени должно быть под рукой и на месте: книги, вырезки, заготовки. Роман о В.И. Ленине.

Начал одновременно со своей "физической" работой и статью, предваряющую книжку публицистики. Название уже известно — "Власть культуры". Как, оказывается, много можно сделать за день, если тебя все время не подгоняют мелкие бюрократические события. Продвинулась и сразу получила нужную интонацию статья и внезапно, как бы махом, сложилась книжка: статьи по хронологическому принципу, каждую статью или интервью буду предварять цитатой из дневника!

15 июля, понедельник. Накануне весь день был в плохом настроении. Разобрал все свои статьи последних лет, из которых собрался сделать книгу. Все довольно интересно, но масса похожих и скучноватых интервью. Я всегда радовался, когда журналисты быстро и довольно четко делали из наших бесед приличные интервью. Теперь я увидел, как сильно эти интервью отличаются от моих статей. Насколько в статьях все плотнее, мощнее по слову и по мысли. Хорошо, что, повинуясь какому-то наитию, я взял на дачу в Обнинск два тома своих дневниковых записей. Как, оказывается, при соблюдении временной дистанции все это интересно. Над дневниками надо начинать работать и обязательно их печатать, может быть, при жизни. Но, к сожалению, для книжки они не подойдут. Сами куски из них будут длинноваты, а потом дневники просто жалко портить, превращая их в подсобный материал. В общем, мучился я, мучился, а потом стал продолжать писать статью. Нашел верный тон и даже тему книжки — книга диссидента.

Из телевизора узнал: Чубайс назначен главой Администрации Президента. Держись, Россия! Но как же можно так врать? Еще недавно Ельцин удалил Чубайса из правительства, как одну из самых ненавистных народу фигур. Кажется, еще вчера Чубайс заявлял, что никогда он, свободный человек, не станет участвовать в правительстве. Теперь становятся понятными и суматоха по поводу денег, выносимых из Белого дома Лисовским, и чубайсовская поспешность, и его разглагольствование на волнах каналов.

16 июля, вторник. Вчера вечером вернулся из Обнинска, чтобы везти В.С. на гемодиализ. Правда, утром мне предстояло встретиться с Эмилией Алексеевной по "Гувернеру", побывать в пулатовском союзе, зайти на работу и вечером встретиться с родней у приехавшей из Парижа Татьяны. Две вещи удивительны: во-первых, Эмилии нравится мой роман, она говорит, что читает его с интересом, что я сменил манеру, и она, дескать, торопится домой, где ее ждут недочитанные страницы. По ее мнению, особенно удались мне женские образы. Я начал рассказывать ей о том, как создавался роман, как я ездил на Кипр с Сашей и его родителями и что практически роман сочинен и сконструирован. Из жизни только пейзаж, море, посудина на море, пирамиды, Иерусалим и автобус. Все остальное "сочинено". В процессе этого рассказа я и сам поразился, как много здесь придумок. Столько, что я и сам не ожидал. Я ведь, как и все литераторы, живу под магией материального возникновения прозы. Значит, где-то видел, что-то слышал. И видел, и слышал, но возникает иногда и нечто, чего я не знаю и сам.

Второе, что поразило, это возникновение некоторой правки в пятой, еврейской, главе. Все, что у меня написано, так ничтожно, так мало, а вот и этого малого Липатов боится. Ряд пассажей пришлось убрать, увести в подтекст, почти везде заменить слово "еврей" на некое иносказание. Хорошо, что пока мне удалось отбить пассаж о специфике нашего, родного хазара. Мысль очень простенькая: наш, русский, советский еврей — самый специфический. Ни один еврей в мире не ругает страну, в которой родился и в которой живет. А наш ругает, впрочем, в романе об этом поцветистее и с большими подробностями. Удалось вывести из-под редакторского ножа и строчки об Энштейне-антисионисте. Но бояться еще надо, редакция — существо норовистое, и по старой памяти потихонечку они могут вынуть из романа все, что захотят. Эмилия Алексеевна призналась, что по телефону ругалась с Липатовым, но он боится Натана Злотникова и еще парочки редакционных. Заодно позлословили об одном из писателей. Есть стиль, есть эпизоды, но ослабла общая воля к вещи, к предмету словесной живописи. Эмилия жестоко произнесла слово "исписался". Я полагаю, что мастера такого калибра исписаться не могут.

Днем был на заседании совета по русской прозе. Я пришел не к самому началу, но то, что Федь говорил, было довольно разумно: о том, что необходимо понять молодежь, о провале лирической поэзии и сокращении драматических приемов. К моменту моего прихода Федь высказал уже свой главный тезис, что русскоязычная литература в принципе портит русскую. Конечно, сказано это было в среде интернационалистов, но ведь действительно неумение колдовать над словом вносит в наше искусство газетчину, стереотипы решений. Все, говорящие на русском, считают, что они им владеют с исчерпывающей полнотой, но ведь это не так. И есть ограниченность в словесной ткани у любого национала, пишущего на русском языке. Все это довольно трудно доказать, довольно легко опровергнуть при помощи демагогии, но я чувствую здесь определенную правоту.

Вечером у Татьяны хорошо подкормились. Она постаралась, и все было вкусно и интересно. Таня меняется не быстро, все так же мила, тонка, серебриста в смехе, но похожего у нас мало, только зов крови. Я люблю свою родню. Всю. Глядя на Николя, я невольно и безо всяких на то оснований думаю: может быть, этот французский, плохо понимающий по-русски мальчик будет продолжателем моего дела. Захватывающе интересно увидеть свое место в будущем, даже как твои до последнего дня собираемые папки для вырезок и бумаг наследнички, высвобождая жизненное пространство, понесут на помойку.

17 июля, среда. Окончательно определился с отпуском: с сегодняшней среды по четверг, 25 июля. В пятницу, 26-го начинается первый экзамен на дневном отделении. Четверг на то, чтобы разобраться с темами этюдов, возможными жалобами и — вперед.

23 июля, вторник. Впервые, наверное, так спокойно, размеренно я живу на даче, деля свое время между хозяйством, чтением и творческой работой. Как в принципе я ненавижу, не люблю это слово — "творчество", "творческая". Пользуюсь как термином.

Весь этот период много думал о романе "В. И. Ленин". Взятые на себя обязательства меня страшат. Боюсь и гор материала, который придется перелопатить. Но, как и всегда, тема идет мне в руку. Вот и сейчас попалась статья об изгнании Троцкого.

Я поражаюсь, как много беру от В.С. Ведь раньше я никогда не держался за старые журналы. Кажется, наступила очередь тем номерам, которые я не прочел в перестройку. С жадностью проглотил в "Знамени" подборку рассказов, писем и стихов Шаламова. Стихи прекрасные, в рассказах много столь любимой мною манеры мыслить, а не только "изобразительности" и точности, накрахмаленного и демонстративно выставленного, как у Бунина, слова. Самое интересное у Шаламова — стихи. Самое любопытное — переписка с Солженицыным. Здесь два характера, две жизненные установки. Расчетливость и постоянная экономия собственных сил и времени для творчества, для художественности у Солженицына мне претит. Последний, кстати, не дал его вдове права опубликовать и свои письма к покойному Шаламову. Но многое становится ясным и из ответов лагерника "второго сорта". Из подробностей, из самых доброжелательных ответов и отзывов на публикацию "Ивана Денисовича" становится ясно, что Солженицын сидел не в самых трудных лагерях и почти всегда "на подсосе", на шарашке, в общем, не на черных, убийственных работах.

Неожиданным для меня оказалось скептическое отношение Шаламова к евреям. Это видно и по его замечаниям о судьбе солженицынского Цезаря Марковича, и по списку доносчиков, из-за которых Шаламову закатали второй срок.

Прочел за несколько недель "Культуру". Жуткие и почти бездоказательные нападки на Горького. Судьба этого писателя очень раздражает нашу интеллигенцию. Во-первых, ему позволено было менять свое мнение, чего не позволено щелкоперам, ибо оно у него органично, и заблуждался он органично и естественно. Во-вторых, он создал литературу из того, что современный интеллигент не знает и знать не хочет, а если бы и хотел, то узнать и сострадать этой простой народной жизни он бы не смог. Да как же он посмел! Как он осмелился, а мы учились, учились, складывали слова, а у нас не получается так, и нашу гладкую и нешершавую писанину почему-то не ценят.

Попалась отвратительная статья Бориса Васильева о религии. Все этот старый прихлебатель валит на большевиков. Взять бы и кое-какие факты из этой статьи проверить. Как снимали фильм о вскрытии мощей Сергия Радонежского — с какого года вошли в обиход золотые зубы, которые, по словам писателя, выкапывали и выламывали уже в двадцатые и тридцатые у буржуазных покойников большевики. Мерзость.

24 июля, среда. На один день приехал раньше с дачи. Сегодня мне вручали уже давно обещанный указом президента орден. Процедура эта проходила в десять часов в Министерстве культуры, ужасном современном здании на Китайском проезде, которое я помню еще по прежним годам. Внизу, в вестибюле, серого камня полы; поразило меня малолюдство учреждения, которое я привык видеть кишащим деятелями культуры. Все блеклое, как бы выцветающее. Я помню зал заседания коллегии по тому времени, когда выступал здесь на совещании по созданию мемориального центра Булгакова. Тогда я впервые увидел недосягаемую, как мне казалось, Чудакову. Сегодня этот зал не вызывает у меня почтения, какие-то недозавинченные батареи отопления, традиционно красный цвет на креслах пообтерся. До того, как появился Е.Ю. Сидоров, наш министр, о котором я достаточно много и подробно пишу, стали просачиваться члены коллегии и рассаживаться за большой длинный стол. Здесь тоже все траченные молью. Из знакомых лиц только Валера Подгородинский, с которым мы вместе выбивали госпремию Вите Симакину, и Костя Щербаков — усатый полуседой младенец. Глядя на него, я все время думаю: служба у них, сердешных, в породе. Зал был почти полный, видимо, из-за спешки и занятоcти предвыборной кампанией никаких вручений не производили, а вот теперь как бы награждения и по случаю Победы. Лица все не молодые, но в своем подавляющем большинстве русские. Вот кто вывозит русскую культуру.

Орден мне вручили одному из первых. Зная о циркулирующих по Москве слухах о новом министре, я довольно бодро посоветовал Евгению Юрьевичу (про себя я все равно зову его Женей Сидоровым), итак, в момент рукопожатия я пожелал Жене Сидорову скорее возвращаться под родные знамена. В этот же момент я вспомнил свой кабинет в институте с вываливающейся в углу краской и неизменное красное знамя с Лениным и положенными словами. А что? Пожалуй бы, и уступил Жене кресло, продавленное когда-то его же ягодицами. В связи с награждением я сделал довольно наглый министру подарок, презентовал ему "Огурцы", которые в значительной части посвящены его персоне и которые он, конечно, хорошо знает.

Среди награжденных много было музейных работников. Вспомнил мысль Наполеона: я даю человеку бляху, орден, и привязываю к себе на всю жизнь. Из лиц более или менее известных только Пресняков-старший и Марта Цифринович. Кажется, Цифринович получала какое-то звание, за нее я искренне порадовался.

Сам орден с межеумочным названием "Дружбы" показался мне мелковатым, его никак не сравнишь с прежним — "Дружба народов". Ленточка зелененькая, все это легковесно. Но тем не менее это мой первый орден. Я еще не остыл и очень хорошо помню, как на Гостелерадио меня лишили "Веселых ребят", которые в последний момент отдали Максиму Шостаковичу. Пришел старший Шостакович, Максим не выезжает, его не отмечают, старый Лапин, который любил меня и которого я тоже любил, вычеркнул из списка меня и вписал Максима. А Максим вскоре остался за рубежом.

После министерства заехал на работу, решали с Зоей Михайловной, что делать с семинаром публицистики. Кажется, я договорюсь с Апенченко. Начинаются экзамены, начинается работа.

За время тех десяти или пятнадцати минут, которые я пробыл в своем кабинете, позвонила Мариэтта Омаровна. Сказала, что кто-то в Омске или в Бийске видел мое выступление по ТВ как доверенного лица Геннадия Зюганова. Ее это очень удивило, меня тоже, потому что не далее как вчера Тарасов сказал мне: "Не получилось, твое телевизионное выступление мы никуда не давали". Позиция, дескать, неясная, размытая, не ясно, за что ты выступаешь. А вам ясно? Вот вы и профукали президентское место. Тем не менее позвал меня в пятницу на встречу с Зюгановым. Я полагаю, что там я сумею много сказать, терять мне нечего, возраст у меня такой, что надо говорить правду. Буду защищать, буду не щадить себя, буду писать книжку о Ленине, но все равно они — суки.

25 июля, четверг. Утром разнес по семинарам и группам темы для этюдов, получилось довольно интересно. Начались приемные экзамены. Вечером определил темы для группы публицистов. Апенченко сделал это интересно: "Событие года", "Трудный день", "Деловой человек", "Музыка в переходах — нищие в метро", "Ветераны войны и афганцы", "Почему я хотел бы (не хочу) стать депутатом Государственной думы", "Что я знаю о русской публицистике", "Правду, правду, только правду. Но что такое правда?"

"Известия" на своих страницах поместили гимн на инаугурацию президента. Какие-то странные слова, очень напоминающие времена Сталина: "Первый сокол — Ленин. Второй сокол — Сталин". "Культура" тоже постаралась, опубликовав картину-коллаж из галереи Марата Гельмана. Ельцин и Лебедь на фоне идиллического пейзажа. У людей моего поколения сразу же возникают совершенно определенные ассоциации.

Опять что-то взорвали.

26 июля, пятница. Сегодня абитуриенты писали этюды. Пару часиков сумел урвать и прочел, отредактировав свою статью в новую книжку. Есть и заголовочек "Жизнь на фоне". Говорил с Юрой Апенченко. Сказал ему, что вдруг перестал чувствовать обиду на Бакланова, меня тяготят враги, я знаю, что многим ему обязан. Невольно зашел разговор об отношениях Бакланов — Бондарев. Когда-то они ходили всегда только вместе, их проза была почти неразличима, а теперь, на склоне лет, ссора переросла в открытую и непримиримую войну. Я рассказал, что хотел сделать вечер знаменитого литинститутского семинара Паустовского, через который прошли не только эти двое, но и Шуртаков, Евдокимов, Годенко и многие другие. Бондарев сразу же мне отрезал: "Если будет Григорий Яковлевич, я не приеду". На это Апенченко сказал, он ведь с Баклановым довольно долго работал: текст Юриного рассказа у меня выписан на отдельной бумажке.

29 июля, понедельник. Сегодня, когда по телевидению смотрел на стачку горняков Приморья, которым уже не платят бог знает сколько зарплату, я невольно позлорадствовал: скоро дождутся и всеобщей забастовки горняков. И тут же подумал: боже мой, почему я хочу, чтобы моей родине стало плохо? И еще от одной картинки на телеэкране резануло по сердцу: ночью убили паренька, вышедшего с блокпоста, успели отрезать ухо — обезобразить труп. Эту, как сказал бы эстет, натуралистическую картинку тут же показали. Троих нападавших на блокпост боевиков из пулемета расстреляли. Если бы эти дети знали, что творят!

Какая чудовищная ответственность лежит на взрослых. Взрослые же делят власть и планируют министерства. Все время возникают новые указы, как будто из указов могут возникнуть деньги, продукты и жилье. Рассказывают такой эпизод. Стоят старушки в очереди и разговаривают между собой о политике, о Ельцине. Мы-то за него голосовали, а он Чубайса привел. Ненависть к Чубайсу всеобщая.

В институте сегодня писали изложение. Отрывок из Мамина-

Сибиряка довольно трудный, но чрезвычайно русский и неожиданный. Может смущать некоторое многотемье, но на то они и писатели будущие, чтобы справляться с трудностями.

В субботу и воскресенье еще раз в уме переделал всю книжку. Теперь будет так: введение "Жизнь на фоне" и четыре раздела. Первый — политика, второй — культура, третий — литература и институт, четвертый — искусство, сюда войдет большинство статей о кино. Распределил и все статьи. Последний раздел закончится "Смертью Левитанского". Хорошо бы написать еще статью о проигравших коммунистах, мои к ним претензии. Возникла идея иллюстраций. На это натолкнул "Канкан" Сера, которым "Независимая газета" в свое время иллюстрировала мою статью о бессмертных шалостях интеллигенции. "И просят, и клянут". Сейчас буду потихонечку готовить комментарии на полях.

30 июля, вторник. Уже довольно давно Вл. Павл. Смирнов в преддверии начинающегося у него на кафедре ремонта попросил присмотреть за портретом Горького с кафедры. Я сказал, чтобы несли ко мне в кабинет: на окнах решетки, поблизости охрана. Честно говоря, мой кабинет постепенно превращается в маленький склад. Чтобы летом во время безлюдья не вынесли, я велел поставить в кабинет и два телевизора с видеомагнитофонами, которые недавно купили для занятий с иностранцами. Тащат, воруют все. Записал ли я, что недавно из общежития украли 4,5 кубометра досок, которые сняли с полов и которые я припас, чтобы поставить стеллажи у нас в архиве? Портрет поставили к стеночке, и я забыл. Сегодня, после двух дней отсутствия, возвращаюсь на работу и вижу, портрет висит на стене возле окна. И сразу же в комнате наступила такая теплота, такая мягкость, что я на собственнном опыте понял, почему так любила аристократия вешать живопись в свои жилища. Это не просто живописные пятна, это какая-то мягкая энергия жизни. Кажется, по возможности, я начну собирать живопись и дома.

Сегодня весь вечер разбирался с книгами, присланными на конкурс Пенны. Все это, конечно, очень разные книги, авторы, но меня потрясает амбиция писателей. По условиям конкурса, автор может представить себя и сам. Так, боже мой, какой только гадости они ни нанесли. Особенно здесь постарались юмористы с разливанным морем своей несусветной пошлости. Постараюсь побольше всего прочесть, но в целом ряде случаев действовать буду беззастенчиво: Искандер со своим зубоскальством по поводу Ленина пусть будет представлен кем-либо другим из членов жюри, а не мной. Из, так сказать, по именам заметного сегодня вечером прочел Зою Богуславскую, это даже не Надежда Кожевникова — компот с бараниной. Всем хочется описывать свое молодое сексуальное, а на этот раз, в отличие, наверное, от жизни, героическое поведение. Там, где в жизни дала, замещается на литературное не дало.

Днем в институте читал этюды, очень много посредственного. Хорошо ставит оценки Рейн.

5 августа, понедельник. В Обнинске, как всегда, чтобы забыться, занимался хозяйственными делами. Начал строить стеллажи в гараже. Неожиданно оказались некоторый урожай огурцов и много зеленого перца. По старой нищей привычке советского человека все запасать впрок и надеяться только на свои силы зеленый перец заморозил, но огурцы в этом году солить не буду.

Все время, в хозяйстве ли, в каком-либо низком чтении, много думал о двух своих книгах. Степень беспокойства уже так велика, что пора бы и начинать конкретную работу, иначе пойду вразнос. Первую главу "Публицистика", наверное, закончу выдержками из дневника. На это меня натолкнул разговор с моим вечным оппонентом Мариэттой Омаровной Чудаковой. Но об этом чуть позже.

Что касается В.И., то, может быть, написать этот роман от лица трех женщин: матери, Крупской и Арманд? Как это оправдать — не знаю, но повод для размышления и внедрения в материал здесь есть. Все получится, конечно, значительно проще, да и уже написанные куски "Константина Петровича" не дадут мне особенно уклониться — листов десять там есть. Ничего не ясно, все покажет материал, в который надо влезть, но я пока стою, потому что еще не набирается книжка о культуре. Интересно отметить, что "масть пошла". Как и всегда бывает во время счастливой или в будущем удачной работы, сами по себе идут в руки материалы: вдруг попалась статеечка в "Советской России" об Илье Николаевиче, отце Ленина.

В пятницу шел экзамен по русскому языку и литературе, М.О. пришла, и мы с нею впервые после многих месяцев имели беседу. Разговор, естественно, зашел о выборах. Все удивлялась, как я стал доверенным лицом Зюганова. Лицом-то таким я не стал, потому что ни официального согласия не давал, ни удостоверения не получал, но по радио и по телевидению так меня объявляли. Это правило моих политических доброжелателей — поступать так, как им хочется и как удобнее и выгоднее. М.О. все упирала на зюгановскую бородавку и на фразу в какой-то книжке генсека Зюганова, что через несколько лет после смерти "вождя" — вождем он назвал Сталина, — продолжение фразы я опускаю, итак, в разрезе репрессий 37-го это безнравственно. Конечно, это все плохо сказано, хотя я и могу согласиться с мыслью Чудаковой, что каждое неловкое слово — это этика. Я согласился и даже сам об этом говорил, что новые коммунистические чиновники не хотели победы, потому что сейчас всем им удобно, все заняли прекрасные думские кабинеты и получили думское обслуживание, они не знают, что с этой победой делать, потому что страна разоренная, и только ее фантастические заделы и богатство позволяют нам до сих пор жить и сводить концы с концами. У коммунистов нет радикальной, кроме равноправия и народовластия, программы. Но это совсем не значит, что единственная реальная альтернатива им — Ельцин. На его бестрепетном загривке дебила столько смертей, униженная империя, смерти в Чечне и т.д.

Читаю книги на премию Пенна. Все одно и то же: борьба с гадиной, старые ходы в литературе, имитирующие новые. Произвела впечатление только книжка никому не известного Михаила Волостнова "Несусветное в Поганочках". Это опять, кстати, народная тема.

В Приморье большая забастовка шахтеров. Скандал разгорается, и ТВ, дабы продемонстрировать объективность и просто для того, чтобы оно было острым и смотрелось, иначе в него не засунешь рекламы, довольно много об этом дает материалов. Здесь конфликт между губернатором Наздратенко, который много сделал для победы Ельцина в Приморье и также, видимо, много сделал в исчезновении половины суммы бюджетных перечислений для шахтеров. В этом эпизоде очень выявилась воровская, коррупционная сущность режима, не сдерживаемая, как на Западе, устоявшимися противовесами верховного самоуправства.

7 августа, среда. В Грозном боевики снова смогли взять штурмом город. Ночью его отбили. Опять ужасные жертвы. Все это показывает ложность позиции правительства. На этом фоне будущая инаугурация президента. Сегодня с умилением телевидение говорит, что Ельцин принял вариант инаугурации более дешевый. Разгон туч над Ивановской площадью будет стоить шесть миллиардов рублей. Поэтому президент решил проводить инаугурацию в Кремлевском дворце съездов, дескать, денег в стране мало. Вспоминаю поездку президента в Чечню, его твердые обещания — с войной покончено. Как же люди после этого могут глядеть в глаза друг другу? Погибли в один день около ста наших солдат. Нет там никакого мирного населения. Классовая борьба и националистические интересы. Запугивание народа и массовый психоз, вызванный идеологическим террором заинтересованных групп.

Знаменательно, что штурм Грозного начался после того, как нашли "присоски", отводы от нефтепроводов, на этом сырье работают подпольные нефтеперерабатывающие заводы. Войну в Чечне можно кончить только в Москве. Преступники здесь. Московское телевидение и ангажированные журналисты все ищут виновных, кто отдал приказ, кто из генералов и как бездарно воюет, но почему не хотят пойти чуть дальше: ситуация вызвана режимом, который во главу угла поставил накопление и обогащение за счет государства, народа, собственных чеченских, а лучше русских граждан и ресурсов. Я лично во всем виню только одного нашего бездарного и самонадеянного президента.

12 августа, понедельник. Сейчас ни о чем нельзя говорить, кроме Чечни. В Грозном, судя по прессе и телевидению, творится ад. Передают о двухстах убитых и почти семистах раненых. Почему это должно происходить в мирной, невоюющей стране? Чьи интересы оплачивает кровь русского молодняка? Кстати, я регулярно просматриваю списки убитых, раненых и пропавших без вести, которые систематически печатает "Труд". Ни разу я не встречал в этих столбцах еврейской фамилии. При сегодняшнем состоянии экономики и ведении наших политических дел русские по-прежнему остаются наиболее бедной — Черномырдины, естественно, не в счет — частью населения, русскому Ване нечем откупиться ни от военкома, ни от врачебной комиссии, ни от его превосходительства Министерства обороны. Мир праху твоему, не успевший проюношествовать и убитый чеченской мусульманской пулей, мир праху твоему, погибший за доллары в чужом кармане, русский Ваня!

На этом зловещем и знаменательном фоне происходила торжественная инаугурация президента. России она обошлась недешево, и можно только удивляться, как вино и хлеб на пиршественном столе кремлевского приема не превратились в кровь и тела павших солдат. У меня все это не вызвало никакого любопытства, и всю церемонию я видел мельком в ночных новостях. Все дико: и орден "За заслуги перед Отечеством" первой степени, который вместе с золотой нашейной цепью, вроде тех, которые мы видели на старинных портретах коронованных особ, вручал бывшему секретарю обкома из Свердловска другой секретарь обкома, из Орла, правда, еще вчера считавшийся одним из верных и последовательных сторонников коммунистической идеи, — итак, диким мне показался этот орден с цепью, взятой, кажется, с какого-нибудь портрета Карла V, который Ельцину вручал федерал Строев, и присутствие Патриарха, читающего свою речь по листку бумаги, и нелепое появление председателя Конституционного суда, олицетворяющего закон в стране, где царит беззаконие и криминалы торжествуют, и вся эта безвкусная смесь русских диких лиц и американских ритуалов, сама идея проводить торжество с нерусским наименованием, как на Ивановской площади, с величием и размахом оперы Глинки "Жизнь за царя", так и во Дворце съездов, с его стилистикой бюрократической партийной роскоши — все нелепо, купечески, во всем дикий оскал азиатчины.

В пятницу же, конечно, после торжества и банкета президент подписал указ о трауре. Кстати, это было бы прекрасным поводом отменить ярмарку инаугурации и провести ее хотя бы в собственном кабинете под оком двух-трех телевизионных камер.

В четверг и в пятницу, параллельно президентским торжествам, в институте шло собеседование. Я полагаю, в этом толку и пользы было больше. Вот и опять мы набрали шестьдесят человек на первый курс. Ребята, которые поступали во время первого года моего ректорства, уже заканчивают институт. Обмелела ли Россия? Обмелело среднее образование. Ребята не знают вещей из гуманитарной области, которые мы в свое время изучали и знали в четвертом или пятом классе. Наибольшее впечатление оставила группа девочек-переводчиц из Чувашии. Я полагал, что здесь пойдет национальный блатняк, дочки, племянницы, родственницы, дочки любовниц и дочки шоферов, в общем, как в старое советское время при возникновении целевых наборов, но девчонки владеют той страстью к слову и чувствованием русской литературы, которые сейчас отличают их от московских профессорских писюх. Все остальное пока просто благополучно.

18 августа, воскресенье. Нет сил писать о Чечне, о вписавшемся в эту картину Лебеде, занявшемся типичным русским предательством. Я с нетерпением жду, когда его, по натуре провокатора и предателя, переиграет еще больший провокатор и подлец — наш президент — и выбросит с политической сцены, как провонявшую кухонную тряпку. Вот здесь я буду всей душой с президентом. Теперь я вижу, как все в нем, в генерале, искусственно: неподвижное лицо, немногословие жулика на допросе, вечная готовность найти виновного.

Всю неделю читал книги на конкурс. Есть вещи исключительные. Впечатление произвели на меня "До и во время" Владимира Шарова и "Гонщик" Александра Бородыни. Есть и любопытный молодняк: совершенно по простой манере русский Сергей Кочергин "Ближе к Богу" и Александр Кан "Костюмер", впрочем у последнего много размазано, много претензий, чтобы получилось, как на Западе. Редчайший случай в сегодняшней литературе — у Кочергина в героях ходит чистый и трогательный русский человек с ощущением справедливости и верой в чистоту, любовь и Бога.

Завтра-послезавтра подобью бабки и примусь за свой следующий "аттракцион". Знаю ли я хоть один день без труда? Последнее время тревожат сны со слезами и мукой. Я готов к смерти хоть завтра, обидно только, что не смог реализовать много заготовок. Если я умру скоро и внезапно, так еще и не связав "формально" себя с Богом, то умру с ясной и отчетливой верой в его существование и в любви к нему. Умру, несмотря на все свои смертные грехи, праведником. Если есть, конечно, высший суд и высшая справедливость. И зачем мне ложное смирение и ложная, умильная скромность? Мои любовь и вера сильнее и крепче, чем у умильных и лицемерных.

19 августа, понедельник. Сегодня прошло пять лет со дня так называемого "августовского путча". История разберется: был это путч или предательство? Не надо уповать на Бога, что он накажет виновных, у него много забот с пошатнувшейся везде нравственностью и верой людей. Виновные, как всегда бывает, накажут себя сами. Не мог Господь сделать так, чтобы большинство его народа жило впроголодь и постепенно теряло свое лицо. По вере ли он дает прибыток и богатство? Никогда не смогу даже помыслить, что за неверие по незнанию в него, Господь способен лишить свое чадо хлеба и достойной жизни. И что за вера, к которой приходишь в дни тоски и горя?

Пять лет прошло. Все помню, и как утром разбудил меня по телефону Сережа: "переворот", и мой дневной поход по Москве, и свидание с Женей, когда он спрашивал меня: "Как?". А что я ему мог ответить? И разве тогда же я не чувствовал, чем все это кончится для моей родины? Где она сейчас? Сколько лоскутных государств возникло по периферии России.

Размышляя о случившемся, я все более и более начинаю думать о том, что беда наша в захвате центральной власти выходцами из деревень. Здесь и крестьянская, ушлая, направленная на себя психология, и отсутствие настоящей марксистской подготовки. Первые революционные призывы были другими. Было выгодно, и все эти Горбачевы и Черненки это, марксистское, знали, с натугой выучили и отдекламировали профессорам в своих партшколах. Сначала выкресты из крестьян захватили своей ласковой обстоятельностью Политбюро, потом, как куль с овсом, свалившийся с чужой телеги и проданный первому попавшемуся цыгану, сдали великую державу лихим и голодным проходимцам, назвавшимся демократами.

Сегодня с утра по всем каналам и телевидения, и радио начался такой шабаш воспоминаний! А что сделано-то? Ради чего сложили головы трое полупьяных мальцов на Смоленской и кто их сегодня вспоминает? Не получилось из них всенародных героев. А какое было отпевание, какая панихида! Единственное утешение, что я эти пять лет не сидел сложа руки. "Эффект близнецов", "Стоящая в дверях", "В сезон засолки огурцов", "Затмение Марса", через несколько дней выходит "Гувернер" и наполовину готова книга "Власть культуры" — из статей, интервью, очерков, написанных за последнее время. Никто не будет вспоминать, что я удержал на плаву и спас Литинститут, никто не вспомнит пожар в моей квартире, но то, что я написал, — это только мое.

Сегодня продолжал читать книги, присланные на конкурс. Невероятное впечатление от нового, в восьмом номере "Современника" рассказа Распутина "В той же земле". Давно литература не производила на меня такого сильного физического воздействия: когда я закончил чтение, вдруг заболело сердце. Женщина сама, без помощи муниципальных организаций хоронит свою мать. Как круто и точно взято, как роскошно, со скрытой страстью сделано. Там, где мы, средние литераторы, пишем сотни страниц, мастер ограничивается лишь несколькими. И как сильно это направлено против существующего порядка, унизившего и разорившего всех нас. Я не говорю здесь о пластике и физической осязаемости распутинских деталей. Каменистая могила, внучка, открывающая дверь в комнату мертвой бабушки — она там одна.

Вечером по лживым волнам ТВ показали какую-то интеллигентскую тусовку, выдаваемую за Совет по культуре при Администрации Президента. Ростропович, который никому, кроме нас, бедных, во всем мире уже не нужен; Искандер, который уже давно ничего про новое не пишет, а все талдычит своего Сандро; Мариэтта Омаровна, знаменитая своими призывами и страстью к президенту. Культура. Культура просит не менять ей Сидорова. Если действительно кресло министра культуры предлагалось много раз свежо выходившей замуж Федосеевой-Шукшиной, которой декретом надо бы запретить носить вторую половину фамилии, или Алле Борисовне Пугачевой, носительнице и пропагандистке самых мещанских и вульгарных взглядов, то — пусть будет Сидоров. За пять лет он очень многое узнал, а если еще и посмелеет, то дела у него пойдут. Он, конечно, не Фурцева, но ведь и не Федосеева-Шукшина. Кстати, дочка Шукшина Оля поступает на заочный к нам в институт. Я читал ее этюд вместо куда-то исчезнувшего с экзаменов другого носителя культуры, Анатолия Приставкина — деятели культуры удивительно умеют отлынивать от своих платных обязанностей, — и поставил "отлично". Искренне, хотя чуть больше, чем следовало, нажимала на "папу" и на свою веру в Бога. Подторговываем, дочка, искренностью?

24 августа, суббота. Сегодня у В.С. гемодиализ, он закончится около часа, я решил ее ждать, чтобы отвезти на дачу. Кончается лето, это, может быть, последние ее вольные дни перед операцией. Анализы у нее ухудшились, и ей опять пришлось перейти на трехразовый диализ.

Вся неделя прошла в чтении: дочитал книжки на конкурс Пенне и отослал записку со своим решением. Ее надо бы перепечатать сюда, и я позже это сделаю. Сам документ у меня в папке, в "личном". Прочел и около ста этюдов заочников. Все это наложилось на августовскую жару, на мое беспокойство по поводу необъятной работы с Лениным. Просыпаюсь по ночам и долго читаю Крупскую или другие книжки по теме. Собираю библиографию. Замысел уточняется, становится более определенным и менее экстравагантным. Уже ничего о "тайных" мемуарах Крупской я не пишу. Вся Крупская, ее главы, это, скорее, "мое-ее" отображение. Любимый, скользящий между автором и героем психологический монолог. Все опять будут приставать, что мало диалога.

С горечью и болью наблюдал за войной в Чечне. Московские политики продолжают на крови русских мальчишек и чеченских недорослей свою мерзкую политику. Президент уже зло и мстительно напомнил Лебедю, что он слишком много говорил о прекращении огня в Чечне, когда баллотировался в президенты. А вот теперь, дескать, у него власть, а он ничего сделать с нею не может. Из чувства объективности надо отметить, что никакой власти у Лебедя, конечно, нет: ибо власть президента и власть секретаря его Совета безопасности — это власть разная. Решает, и ставит цели, и соглашается на все только хозяин. Этого скалозуба пригласили в правительство, чтобы потом сделать из него котлету, не съедобную ни в какой политике. Сколько политических вертухаев промелькнули и исчезли ныне из нашего обзора. Я думаю, Лебедь долго будет умываться из-за своей соблазнительности пойти во власть. Сейчас в Чечне объявляют какое-то подписанное Лебедем и Масхадовым перемирие. Я в перемирие не верю. Тяжелый фельдфебельский бас, неподвижное лицо, медлительные, как бы властные жесты Лебедя сегодня уже перестали производить впечатление. Хитрость здесь не спасает. Обещанный военными настоящий, с участием авиации штурм Грозного не состоялся.

Откликушествовал на Пушкинской площади Сергей Адамович Ковалев, как какая-то былинная птица-мразь, питающаяся исключительно русской кровью. Пресса и так называемое прогрессивное общественное мнение не дало военным исполнить свой долг. Каждый раз, когда я смотрю и слушаю корреспондентов НТВ, я думаю, какими путями до их кошельков доходят деньги чеченской мафии. Самое интересное — это тоже прорывается по каналам ТВ и даже НТВ — каждый командир танка, солдат, офицер, служащие сейчас в Чечне, знают, как надо поступать: додавить, а вот наши политики и высший комсостав, участвующий в политической игре, этого, к сожалению, не знают. Как дешевка и старая размазня выступил по поводу штурма министр обороны, "элитный генерал" Родионов. Против бандитских правил мы выступаем с правилами средневековой рыцарской вежливости. Развели город по зонам, отдельные каналы для выхода, совместные комендатуры. Через два-три месяца все, я уверен, в Чечне начнется сначала. Совместные комендатуры смешны. Я полагаю, что со временем русская часть этих комендатур будет вырезана. Хоть бы кто-нибудь вспомнил и задумался над тем, что понятие "советский народ" не такая уж смешная и нелепая дефиниция. В этом понятии была доминанта народа, людей труда. Сейчас утверждается доминанта национальных элит. Шкворень партии прошивал все общество, не давая националистам высунуть носа. Сейчас национальные элиты действуют в своих интересах, мальчики, которые никогда не получат образование и, наверное, даже не станут собственниками, воюют за их интересы. Но хватит об этом.

29 августа, четверг. Не писал несколько дней. Прошлые понедельник и вторник по восемь часов с 10 до 18 шли собеседования у заочников. Дни были нехорошие, жаркие, но я понимал, что самоуважение у наших будущих студентов начинается с серьезности вопросов, которые мы им задаем. Они должны попасть в институт через определенные интеллектуальные трудности, должны почувствовать себя молодцами. Я иногда сам удивлялся себе, как могу я, не умолкая, пропускать, одного за другим, по полсотни человек в день. Каждый раз приходилось мне заново строить свой сюжет, выяснять бытовую, нравственную и творческую сторону характера абитуриента.

Один из парней был прошлогодний. Я спросил его: на чем вы сломались в прошлом году? Он ответил: на Сергее Николаевиче Есине — и повторил мне весь наш с ним прошлогодний диалог, мои вопросы и его ответы. Как они все запоминают! Здесь, пожалуй, есть причина стараться, задавать вопросы и спрашивать немыслимое. А может быть, это мое честолюбие: ректор Есин создает миф о писателе Есине?

Я сам иногда удивляюсь, сколько литературоведческого мусора у меня в голове. Мой стиль — ухватиться за то, что мой собеседник вроде бы знает. Он начинает рассказывать мне о набоковской Лолите, уверяет меня, что это его любимый роман, и тут я спрашиваю его, как называется родной город Лолиты и как звучит фамилия ее матери? О, Илона Давыдова, давшая возможность мне по-английски наизусть выучить эти тексты!

Несколько дней подряд звонил Игорь Семиречинский: остановилась "Правда", и он пристает ко мне, написать об этом несколько слов в их специальный номер. Я отдиктовал небольшую статейку Екатерине Яковлевне, и она показалась мне достойной "Независимой газеты", да и Игорь по своему обыкновению в назначенное время не позвонил. Отправил статейку по факсу в "Независимую". После нескольких дней ожиданий — мой текст, как политический, обязательно должен был прочесть Третьяков — заметка в среду, 28 августа, появилась. Назвали они ее "Правда" как штрих к биографии общества". К сожалению, и "Независимая" не обошлась без редактуры, вырезали очень важный для меня абзац о соратниках Зюганова, удобно рассевшихся в думских кабинетах и не желавших победы. Обидно, особенно потому, что ни оригинала, ни копии у меня не осталось. Уповаю на Екатерину Яковлевну, а вдруг у нее сохранились стенографические записи?

В Чечне, в Грозном, пока все вроде бы успокаивается. Боже, сделай так, чтобы я был не прав. С.П. завтра утром отправляется в поездку по Дунаю. Едет в круиз переводчиком, но бесплатно, только за стол и каюту.

30 августа, пятница. Я редко вижу сны, что определенным образом свидетельствует, что я не подвержен озарениям и не ведом высшими силами. Тем не менее совсем недавно видел сон, который мне показался неожиданным и страшным. Если его трактовать прямо, чего я всегда опасаюсь, полагая все это суевериями, недостойными Божьего создания, то сон устрашающий. Мне снилось, будто бы я, покойная мама, покойный брат Юрий живем в нашей комнате в коммунальной квартире на Гранатном переулке. Ночь. Полная темного. Я твердо ощущаю присутствие мамы и Юрия в комнате, но мне хочется выйти в туалет, в коридор. Ощупью я пробираюсь к двери и очень, до физической очевидности, ощущаю тяжесть и фактуру дверного крючка. На ощупь я отбрасываю крючок, открываю дверь, и в коридоре, где всегда горит красноватым свечением электрическая лампочка, полная темнота. В ужасе я снова заскакиваю в комнату и просыпаюсь.

Пишу уже вдогонку событиям. Сидорова снова назначили министром культуры, я этому рад, потому что политическая острота ушла, а он, конечно, лучше и Губенко, и Аллы Борисовны Пугачевой. Уже сидит несколько лет, значит, чему-то научился. Рассказывают, что всю волну с его назначением поднимала дорогая жена Вера.

Я только могу представить себе количество звонков по телефону и уклончивых, выжимающих собеседников разговоров. Оскорбило правительство своего будущего министра, конечно, смертельно. Всех просто взяли и назначили, а его, так сказать, добивали — назначили последним.

1 сентября, воскресенье. Обнинск. Нездоровится, это обычное нездоровье и простуда в конце недели после лета без отдыха, нервов и скандалов. У меня уже так бывало. Всю неделю работаю, а в выходные лечусь, привожу себя в порядок, пью мед, аспирин и чай. Это значит, что организм уже чертовски ослаблен.

Всю субботу и воскресенье — уехал в пятницу вдвоем с Крапивиным и отвозил его утром до его участка — читал Ленина, мемуары Соломона и другую подобную литературу. Когда читаю, роман у меня вроде складывается, а перестаю — опять наступает отчаяние перед неподъемной этой работой. И все же ни с чем не сравнимое удовольствие от интеллектуального движения. Сколько времени ушло на доски, на копку огорода, на езду по строительным магазинам. Все это в зачет моей судьбе не поставят, но это жизнь, и это мне нравится.

2 сентября, понедельник. Утром состоялся митинг — по старой памяти мы называем любое собрание митингом, — посвященный началу учебного года. В этом году, в отличие от прошлого, народу собралось много. Толпа, как в прежние годы, для меня была не безличная, многих ребят я уже прочно знаю по именам, по рукописям, по их проказам. Новые абитуриенты понаприносили цветов. Речь я, кажется, произнес неплохую, сказав по пунктам, не формально и в своей манере все, что я хотел сказать. О западной и русской литературе, о политике и литературе, о государственном и частном, о труде и успехе. Выступали после меня запланированные Рейн и Рекемчук. Александр Евсеевич напомнил: ровно 50 лет назад на этом же месте, в этот же день 1 сентября стояли абитуриенты, вернее, новые студенты и перечислил их имена: Ю. Бондарев, В. Тендряков, В. Солоухин, Г. Бакланов, В. Бушин, А. Рекемчук… Я вспомнил, как я, знавший об этом факте, собирался в этом году собрать живых участников этого набора. Потом, когда Александр Евсеевич закончил свою речь, мы поделились нашими общими наблюдениями: на предложение собраться все отвечали, а этот будет? Бакланов не хотел быть с Бондаревым, Солоухин с Бушиным и т. д.

Вечером смотрел по петербургскому каналу передачу из цикла "Исторические расследования". Передача была о В.И. Ленине, тема — его болезнь. В конце меня поразила дата — 1996 год, а в передаче участвовал уже покойный Д. Волкогонов — были также Ю. Афанасьев, медик-профессор Александр Гофман, бывший министр здравоохранения СССР академик Петровский. Этот хоть сказал, что в свое время, накануне празднования столетия со дня рождения В.И. Ленина, когда на Западе готовили целый букет инвектив и прорабатывалась версия смерти Ленина от застарелого сифилиса, он с коллегами детально пересмотрел историю болезни В.И. и теперь с полной уверенностью отвечает — никакого сифилиса не было. Все остальные были постыдны. Особенно Волкогонов, стоящий, как показало время, уже одной ногой в гробу. Во всех утверждениях — а главная мысль всей компании: Ленин, став главой государства, был уже недееспособен, не мог принимать ответственных и взвешенных государственных решений, — во всех утверждениях троицы была даже не ненависть, а ясно понятая неглупыми людьми конъюнктура. Пропагандистская передача, имеющая целью разрушить у новых поколений известные стереотипы, как и любое неправое дело, начала бить по своим: невольно возникают нежелательные для пропагандистов ассоциации с еле держащимся на ногах, вечно отдыхающим или пьяным Ельциным. Стрельнула даже фразочка, что В.И. вынужден был слишком часто брать отпуска и затягивать свой отдых. Гнусно все это, но, видимо, таков стиль мировой игры.

3 сентября, вторник. Утром, как обычно по вторникам, провел семинар. Я очень рад, что к нам вернулся Володя Кузнецов. Говорил с ребятами о чтении летом и установил график обсуждений на первый семестр. Радует разброс их летнего чтения. Многие схватились за классику, за Толстого и Достоевского. Тем не менее довольно долго говорили о Маркесе, Прусте, Джойсе. Я рассказывал о своих впечатлениях от конкурса Пенны. Я чувствую, результаты его меня саднят. Записал ли я их: Фазиль Искандер, Распутин, Петрушевская. Завтра попрошу Мишу Семерникова, руководителя конкурса, прислать мне факсом результаты всех поименные. Мне кажется, большинство нашего жюри всего потока не прочло, впаялись в своих, клановых. Обидно до ужаса, потому что надо бы отметить или хотя бы заметить в списке целый ряд иных произведений и имен. Читали партиями и классами.

Провел кафедру, всех особенно не ругал, но высказал свою точку зрения на некий наплювизм преподавателей. На уровне кафедры провернул дело с новым союзом. Вместо ассоциации будет так: "Союз Писателей Литературный Институт".

Вечером говорил с Юрой Копыловым, он отдал церкви свое роскошное подворье возле моего скромного Сопова, доставшегося мне от брата. Когда я соглашался принимать в обмен на свою новую автомашину это братнино наследство от племянника, то предполагал Юрину мистическую помощь и тайную мысль: выйду на пенсию, поеду сюда писать, а мой друг будет поблизости. Минут пятнадцать на машине и полчаса пешком. Поэтому я помалкивал, когда в прошлом году его присные драли с меня бешеные деньги за строительство. Я это, с грустью надо констатировать, предвидел. Сливки, которые можно было снять из знания советской конъюнктуры: перепродать заводские остатки, подворовать немножко, получить взятки — все это заканчивается. Торговое пространство делится крупными акулами, общеэкономическая ситуация мелеет, у простых и вовсе небогатых людей, которые и есть основные покупатели, нет денег.

4 сентября, среда. Днем долго говорил с Джоном о современном русском языке, хотя вряд ли сказал что-либо новое. Моя главная мысль — о прокрустовом ложе языковых шаблонов, которых появляется с каждым днем все больше и больше. Я заметил, что даже очень некультурные люди и дети по каждому поводу стали говорить: "Это не моя проблема". Формула позволяет ничего не допускать к сердцу, не испытывать чувства неловкости, когда проблема не твоя, а ты тем не менее даже задуматься о ней не хочешь.

Вечером, в шесть, вручали дипломы и премии в мэрии. Знакомый мраморный зал Моссовета. На этот раз вручал премии вице-мэр Валерий Шанцев, подозрительно быстро выздоровевший после покушения на него во время выборов. Список лауреатов был довольно значителен. Я рад, что смогли дать премию Юре Козлову, Алле Суриковой и отчасти даже Львову-Анохину. Двое первых, не в пример Анатолию Киму, отчетливо понимают мое здесь старание. Алла подарила мне дивную серебряную или несеребряную чашку для кофе и блюдце. Это в первый раз, поэтому я запомню. Банкет был победнее, чем в прошлом году. Шустрая Алла узнала, что эта премия дает немыслимые льготы по уплате за квартиру и коммунальные услуги, я в это не верю.

5 сентября, четверг. Утром из Белгорода приехал Андрей Полонский получать диплом доцента. Мы с ним поговорили, в том числе и о его будущей докторской диссертации. Уже отсюда возникла у меня идея создавать докторский спецсовет по русскому языку.

У всех на языке заявление Ельцина о необходимости делать ему операцию на сердце. Теле- и радиостанции приводят успокоительные прогнозы, что, дескать, лишь один процент этих, хотя и на сухом сердце, операций заканчиваются летальным исходом. Может быть, окружение хочет разделаться с ним таким путем? Все гадают, передаст ли он кому-либо свои полномочия на время болезни, а это один-два месяца. Меня здесь волнует совершенно другое, нравственное основание всей этой истории. А может быть, история повторяется, если судить по недавно показанной передаче по телевидению о Ленине и его болезни. Я об этом писал в своем дневнике несколькими днями раньше. Значит, перед выборами он знал, что не может полнокачественно управлять огромной страной? Значит, скрыл, и опять, в который раз, соврал. Ельцин в этом смысле представляет собой какой-то феномен вранья. Есть, говорят, какие-то породы собак, совершенно лишенных чувства боли, наш президент совершенно, как мне кажется, лишен чувства стыда за свое наглое и обескураживающее вранье.

На работе занимался студентами, у которых полно проблем в начале учебного года, подчищал письма, в том числе Кучме о студентах-украинцах. Мне нравится ставить наших бывших советских вождей в сложное положение. У нас в институте студентов-украинцев больше тридцати, просьба моя простенькая и бескорыстная, помогите хотя бы своим, хотя бы, как раньше, оплатите дорогу. Конечно, не ответит, конечно, не оплатят, но само по себе это любопытно.

6 сентября, пятница. Зарплату мы выплачиваем по частям, когда находим деньги. Вчера выплатили лаборантам, в понедельник выплатим работникам общежития, последние в этой очереди станут управленцы.

Дни всегда подбираются по принципу: то густо, то пусто. Сегодня Вячеслав Всеволодович Иванов прочел последнюю, третью лекцию у нас в институте. В конференц-зале было полно, хотя перед этим ходили слухи, дескать, лектор Кома плохой, читает скучно. Читает медленно, в обычной манере собирания мысли. Не байки рассказывает, а мысли, заготовленные, у нас на глазах как бы рождает и выпускает в свет. Читал он о психологии творчества. Много акцента, но без него, видимо, и не справишься. Бахтин, Выгодский. Мне все это очень нравится, хотя и не исключено, что во время лекции на тугих кусках можно и пяток минут соснуть. Наши, как всегда, много говорят об уникальности вуза и собственной неповторимости, но любой конкуренции боятся смертельно.

Поговорил с Чудаковой о чтении ее спецкурса по Булгакову на ВЛК. В свое время, под налетом вопросов этих вполне взрослых и независимых чудаков, она сказала, что все они антисемиты, и читать больше на ВЛК она не станет. В этом году Булгакова и на очном, и на заочном очень хорошо прочел Сахаров. Спросил у М.О., хотелось бы ей читать в этом семестре Булгакова? Лучше нет, призналась. Ну и хорошо, всем хватит места, славы и популярности.

Вечером ходил на прием в бирманское посольство. Хорошо кормили. Прием был организован в честь троих писателей-бирманцев, прибывших в порядке обмена в Москву. Это их ответ на наше с Пулатовым посещение. С Пулатовым я ссорюсь из-за его хамовитости, но бирманцы тем не менее живут в институтской гостинице. Накануне мы в институте давали им обед в своей новой столовой, рассказ о которой — отдельный сюжет. В посольстве поговорил с Галиной Федоровной. Она мне подарила книжку о Леночке Западовой, я ее прочту и, пожалуй, напишу обещанную статью о Бирме — Ньямне, как сейчас называют. Эти пагоды, жара, тропическая зелень, королевский дворец еще сидят во мне и требуют разрешения. Тем более что посол попросил нас обязательно написать, когда мы уезжали. Дай бог, чтобы получилось.

После приема зашел в институт и долго, до библиотеки Ленина, шел вместе с Сережей Мартыновым пешком. Было хорошо, Москва в центре прекрасна. Как сильно оживил центр храм Христа Спасителя, видимый почти отовсюду. Когда подошли ближе — какая это громада! Размеры, конечно, циклопические. Как только они смогли решиться разрушить такое? Ведь здесь очевидно, сколько каторжного труда запрессовано в строении.

13 сентября, пятница. Дневник — это теперь, наверное, единственный вид литературы, на который мне еще хватает сил. Усталость ли пришла? C возрастом ли пришло равнодушие к формам жизни? Или это холодное понимание невозвратности и неповторяемости человеческой натуры? Разве меньше демагогии, подлости и пресловутой партийности стало с крушением тоталитаризма? Разве новые вожди чем-нибудь отличаются от старых? Мы стали ближе к Христу, но хоть что-нибудь оторвали от своего эгоизма, дабы быть совершеннее? Колесо дней катится все по той же дороге, разбрызгивая вокруг себя грязь.

Уже, пожалуй, неинтересно писать о чеченской катострофе. Как и предрекалось, поступки Лебедя — торопливый популизм неглубокого человека. За державу обидно! Вчера на лотке возле института я видел книжечку Лебедя именно с таким названием. В контексте сегодняшнего дня это становится ироничным и занятным. В Чечне все осталось, конечно, по-старому. От того, что мое предвидение почти оправдалось, мне совсем не радостно. Как никогда, я понимаю боль за Родину и за гибнущих русских людей. Нам дорого обходятся орлы на чернильницах у Ельцина, сосредоточенная раздумчивость Черномырдина и эксперименты сытых молодых людей, Гайдара и Чубайса, новые кремлевские интерьеры, роскошные витрины ГУМа, огромная реклама на Тверской. Когда-то мы об этом всем мечтали. Мы и помыслить, конечно, не могли об изменении строя, но рассуждали примерно так: ну, чему бы помешала жвачка или кока-кола, чему бы помешала свобода киноэкрана? Оказалось, не очень глупы, хотя и негибки, были старые джентльмены, сидящие на Старой площади.

Но вернусь к молодым толстомясым героям, о которых уже написал в предыдущем абзаце. Всем им, конечно, — это мой общий и постоянный русский завистливый стон — перестройка дала многое, вот здесь воистину лакеи стали господами. Как вальяжен Чубайс, начинавший свою карьеру с чтения политэкономии в театральном училище. Может быть, там он набрался изысканных театральных жестов? Милый Гайдар — о дедушке не говорю, видимо, сентиментальность идет рука об руку с юношеской жестокостью — отнюдь не похудел и нынче проводит лето в Чехословакии, где снял виллу. Внучок Ельцина учится, говорят, в частной школе в Англии, и дедушка с бабушкой платят за него 25 тысяч долларов в год.

Последний самый безнравственный скандал в политической сфере — это операция на сердце у Ельцина. Не пишу подробно, потому что этим заняты средства массовой информации и газеты. По-человечески каждого попавшего в беду жаль. Но ведь, значит, знал, когда шел на выборы, знал: болен, значит, знали об этом его дочка, врачи? Значит, многомиллионная страна была обманута? Президентство — как способ получить дорогостоящую операцию на сердце за государственный счет? C большим интересом наблюдаем мы все сейчас за медицинскими силами, брошенными на спасение верховной власти, удобной новой буржуазии. Оказывается, целая структура создана для обслуживания высоких показателей здоровья. Все это на фоне разрушения народной медицины.

Последнее, о чем бы хотел, вернее, на что хватает времени, чтобы написать в дневнике, это приезд Вольфганга Казака. Талантливо я прибавляю и прибавляю себе работы. Несколько последних дней приходилось крутиться вокруг его визита, его мании, его диплома почетного доктора. Юра Космынин вчера принес грамоту. Она ручной работы на тряпичной с водяными знаками бумаге. В центре реплика с одной из иллюстраций "Апостола". Роскошный шрифт и буквицы. Мантия Казака производства Вячеслава Зайцева висит у меня в шкафу. Вчера его ездил встречать С.П. - мэтр капризен и полон собственного величия. В нашей гостинице, куда мы его поместили, не оказалось по оплошности горничной туалетной бумаги, кельнский славист по этому поводу бедному С.П. сделал репримант. Сегодня в два часа я с ним обедаю. Постараюсь высказать ему как можно больше, даже не относящееся к нему, а только к моей политической досаде.

16 сентября, понедельник. Пятничная лекция Казака и мой с ним часовой разговор. Он читал о "Тарусских страницах". Этот альманах, конечно, запал ему в душу, и здесь доктор организовал свою концепцию сопротивления. Я думаю, все это происходило не так, скорее, люди пытались писать правдивее, а часто по-другому, нежели их современники. У "Тарусских страниц", конечно, сильно диссидентство, но — и это главное — произведения, включенные в них, не обладают самодостаточной литературной мощью. Стихи Панченко, Коржавина и Слуцкого не самые сильные. Именно здесь, противопоставляя их стихам Винокурова — тот писал, что готов отвечать только за себя, а не за сделанное предшественниками, — Казак строит свои политические концепции. Хорошо, что прямо на лекции не промолчала Елена Алимовна, в характере которой есть редкое бесстрашие, а потом и я ей помог. Я думаю, такой отпор многолюбимый небожитель Казак получил впервые.

Что касается разговора, здесь речь шла о сокращении квоты. Немцы все время предъявляют нам претензии по отбору студентов, а нам посылать некого. Ни один из германистов, которым Казак покровительствует, не ударил палец о палец, чтобы помочь нам набрать немецкую группу. Ни Зоркая, ни Дмитренко, ни Сотникова, ни Микушевич. Я об этом и сказал. Интерес к немецкому языку падает. Если, как вы считаете, падает к русскому, то на фоне той же культурной разрухи, падает и к немецкому. Не без вашей помощи, не без ваших любимых диссидентов эта культурная ситуация и возникла. У нас сейчас лишь тринадцать студентов изучают немецкий язык, из них двое пятикурсников, которым ехать куда-либо уже поздновато, а двое намечены к отправке в Германию. Мы решили сокращать обмен, он нам не выгоден. Мы посылаем студента на полгода, а немцы шлют нам своих сериями по два месяца. Каждый раз встречи, общежитие, оформление. Здесь еще и финансовый аспект: немцы эти поездки организовывают за счет государства, а мы — за счет института, за счет коммерческих средств, ибо других нет.

21 сентября, суббота. Все время пытаюсь освоить новый портативный компьютер. Старость — она и есть старость. То, что молодые делают не задумываясь, четко и быстро, у меня получается со скрипом, с попыткой все понять и умом проследить извивы работы очень быстрого устройства. А здесь, как и в жизни, надо полагаться на инстинкт, порыв, а порою даже и случай. Я своим высшим достижением считаю то, что я в сорок лет научился управлять машиной.

Дневник, как хотелось бы, не могу писать ежедневно. За неделю так устаю на работе, что, когда прихожу домой, сил на какое-то интеллектуальное движение не хватает — тупо смотрю телевизор или читаю газету. Пропадает огромное количество деталей и наблюдений. А дневник сейчас, наверное, единственная литература, которая имеет право на существование. Что-то пытаюсь сделать за воскресенье, но краски выцветают, как у акварели, слишком долго лежащей на солнце.

Вышел девятый номер "Юности" с "Гувернером", но меня это не радует. Я уже знаю, что все решат, что это старомодно, неоригинально, пресно. Время такое, что литература искусственно градуируется по возрастному принципу, и у шестидесятников, заведомо известно, хорошо получиться не может. Пресса сейчас в руках у молодых, и они мстят за былое, за геронтократические пристрастия былых времен. Впрочем, это принцип, как мне кажется, поддерживается в первую очердь именно молодой и старой еврейской интеллигенцией, но Бог им судья, разные культуры, здесь уже ничего не поделаешь.

В пятницу уехал в Обнинск. Недавно я понял, что если у меня и есть хобби, а я-то грустно полагал, что не обладаю никакой страстью, то это строительство. Мой мещанский ум любит сосредоточиваться скорее на конструктивных особенностях и различных хозяйственных усовершенствованиях, нежели на извивах моей прозы. Вот и на этот раз я переделал въезд в гараж. Сосед Дима и на этот раз взял с меня очень большие деньги, а сделал все плохо, пришлось с ним ругаться. Потом разбирал на зиму теплицу и мысленно проектировал еще одну — новую. Новая тепличка будет стоять, прислонившись к солнечной стороне дома. Я так видел на картинке. Сделаю я ее из оконных рам, которые освободятся после того, как вставят металлические евроокна. Полагаю, что жить на даче в Обнинске станет очень хорошо и комфортно, когда я выполню все свои строительные планы и умру. По дороге домой размышлял о даче под Сопово, в которую я вломил уйму денег. Там еще надо все обшить вагонкой, устроить колодец.

Увлекся книжкой Георгия Соломона "Среди красных вождей", ни озлобленности, ни конъюнктуры, старый убежденный большевик, портреты новых вождей. В одной из загранпоездок носил чемодан Ленина. Это все по преимуществу дипломаты или люди, увиденные глазами дипломата. Чего стоит только портрет Зиновьева, который в 1917-м был еще подвижным и живым парнем. Вагоны с деликатесами, которые гонят из-за границы, преимущественно из Германии, для утробы молодого вождя. Сюжеты с Иоффе, Литвиновым, Чичериным, Гуковским. А мелкая, в основном грамотная, еврейская челядь, наполнившая и присосавшаяся к советским постпредствам. Картина, отчего-то напомнившая мне о нашем времени. Наши политические деятели, ставшие, как Черномырдин, Гавриил Попов и многие другие, внезапно чрезвычайно богатыми. И еще в этой связи невольно вспоминаются политические процессы 30-х годов и невероятная беспощадность Сталина по отношению к бывшим друзьям. По замечаниям современников и соратников, Сталин отличался личной безукоризненной честностью и почти монашеским аскетизмом. Не месть ли это за былой грабеж?

Прочел большие работы студентов Трониной и Вьюгина. Вьюгин теперь восстанавливается в институте и уже окончательно переехал в Россию из Эстонии или Латвии. Выперли. Я помню, как он мотался туда и обратно, подторговывая дезодорантами и шампунями. На что-то надеялся. Cудя по его роману, прошел жуткую школу, не исключено, что и кровавую. Его новый роман о киллерах читается с захватывающим интересом. К сожалению, парень что-то потерял из стиля, с которым пришел в институт. Я до сих пор помню рассказ, c которым он поступал — "Мародер".

В понедельник напишу Вьюгину и Трониной по письму.

24 сентября, вторник. Сегодня "МК" поместил такую заметочку: "Литературная общественность взбудоражена слухами о создании еще одного Союза писателей. Этот предполагаемый союз может возникнуть на базе Литературного института, а его членами могут стать все писатели, когда-либо закончившие сам институт и Высшие литературные курсы. При этом ориентация нового союза обещает быть принципиально внеполитической, хотя в это трудно поверить. Напомним, что выпускниками института являются тысячи писателей нынешнего СНГ. По слухам, руководство так называемого "бондаревского" Союза писателей России на Комсомольском проспекте встревожено возможностью появления новой писательской структуры, которая сможет оттянуть к себе крупные писательские силы, если, конечно, допустить, что такие еще имеются".

25 сентября, среда. В понедельник не вышел на работу Коля Кузьменко. Поэтому схватка из-за бойлерной в общежитии впереди. Я абсолютно уверен, что там со стороны "Медэкспорта", получателя тепла и энергии, который перераспределяет ее нам, административное воровство. Заправляет там всем некто Козлов. Практически об этом я написал три недели назад префекту Систеру, но перемен к лучшему пока не вижу.

Сегодня с раннего утра дома. Заказал пластмассовые пакеты для окон, и сегодня их должны ставить. Стоит это дорого, практически пришлось отказывать себе в таком необходимом, как отпуск, и насущном, как хорошая обувь, но я полагал, что в ближайшее время состоится операция у Вал. Серг. и в ее-то комнате надо иметь герметическое и легко поддающееся регулировке окно. В этом году, в отличие от предыдущих, затопят на две недели позже — с 1 октября. В доме стоит холод, и я уже простужен. Это результат последней ночи. Результат ведения дел в нашей стране.

С утра читал "Историю Французской революции" Карлейля — поразительно, как в третий раз, счатая революцию 1917-го и перестройку, повлекшую за собой смену строя, все развивается по одному сценарию: с недовольства верхов, подтачивающих власть — аристократии, русской и французской, вспомним великих князей и братьев короля, партийной элиты, потом усилия масонов, спецслужб других государств, а в наше время еще диссидентствующей, преимущественно еврейской, интеллигенцией. Со счетов, конечно, нельзя сбрасывать еще и эксплуатируемые массы — и оглупляемый, оглушенный народ. Интересно, что в книге Карлейля я встретил слово "перестройка". Вот она — черная магия слова.

Сегодня утром Вал. Серг. ездила к хирургу относительно операции — и вдруг телефонный звонок: операция отменяется, велика степень риска, и хирург полагает, что она хорошо реабилитировалась после диализа, хорошо выглядит. Имеет, конечно, значение, что и сама Вал. Серг. операции не хочет, справедливо боится. Моя-то точка зрения обывательская: Бога нечего гневить, если хорошо, то не следует стремиться добиваться лучшего.

Окна, естественно, не поставили, только привезли. Рабочие-

перевозчики сказали: монтажники прибудут, наверное, через полчаса. Вечером я позвонил на фирму: ах-ах, простите, что вам не позвонили. А я-то надеялся, что капитализм пристрастит наших распоясавшихся бытовых работников.

Во вторник с успехом провел семинар с обсуждением новой повести Павла Платонова. Сделал это даже с некоторым вдохновением. За последнее время ребята меня радуют, они все чрезвычайно быстро взрослеют. Они уже по-другому говорят, чем два года назад. Мне кажется, что нынешнее поколение шагает быстрее и размашистее. Я до сих пор кажусь себе вчерашним мальчиком.

11 октября. Исполнилось двадцать лет, как умерла мама.

Во второй половине дня был в Содружестве Пулатова на заседании по празднованию 95-летия со дня рождения Фадеева. Обидно, что в основном собрались старые люди, теперь это мои собеседники. Как всегда, очень интересно говорил С.В. Михалков. Из старых знакомых — Нина Ивановна Долгушина, с которой я познакомился пять лет назад в Чугуевке. Не исключено, что мне опять придется лететь во Владивосток. Там меня, говорят, ждут. Фадеев, как и Горький, знаковая фигура времени, на которой скрестилось общественное мнение, базирующееся, впрочем, на незнании.

По дороге домой в метро читал статью нашего пятикурсника Алексея Иванова в "Литучебе". Статья о Литинституте называется "Тридцатилетние". Тезис, довольно спорный, что тридцатилетние — соль земли и именно в это время пишутся все лучшие произведния. Приводится в качестве примера Анат. Ким и Саша Соколов. А Вольтер, написавший "Кандида", кажется, в шестьдесят? А многие другие писатели, чей талант расцвел именно в зрелом возрасте? У Алексея ощущение, что старшие его не пускают в литературу и старшим тоже в литературе не дают жить, но не возрастные силы, а некоторые другие. Но в статье есть боль и волнение. Много закавыченных, но без сноски на имя цитат из меня. "Нас встретили на пороге словами: "Если вы решились прийти сюда, знайте, что вашу жизнь вы уже проиграли". Мое, мое. Интересно и восприятие меня студентами: "Помню, когда пришли первого сентября, на крыльце стоял ректор и приветствовал нас. Он говорил, а ветер развевал седую прядь волос. Он говорил, что Литинститут — это непотопляемая субмарина, и рубил ладонью воздух — какая хорошая мысль! Да и было похоже, что стоит он на капитанском мостике. Затем распахнул дверь, а субмарина начала свое погружение. И вот плывем уже три с половиной года, и готов плыть хоть всю жизнь". А я-то со стороны кажусь себе еще мичманом.

"Независимая" 20-го поместила заметку Александра Панова о церемонии вручения Казаку мантии и грамоты. Выделяю фразу: "Выбор оправданный и объяснимый — Казак имеет немалые заслуги перед русской литературой и перед Литературным институтом, в частности (на церемонии присуждения степени ректор Литинститута Сергей Есин вспомнил "милый Кельн" и семинары Казака)". Хороша и газетная фотография — я надеваю на Казака мантию, которая застегнута на "женскую" сторону по недогляду наших милых дам — Е. Кешоковой и моей секретарши Галины Васильевны, ездивших в дом моделей Зайцева: обе докторские мантии были сделаны на Барбару — нашего второго доктора Honoris causa; итак, я надеваю, вытянув руки, шапочку на доктора "полицейского литературоведения" (так Казака в прежние времена обзывали в "Литературке"). Оба — и Казак, и ректор — самодовольны до отвращения.

26 сентября, четверг. Вчера вечером ездил на презентацию книги "Desert Warrior" by Prince Khaled ben Abdel Fziz Al Saud. Прислали огромный конверт с приглашением. Все — и сам билет, и конверт на роскошной бумаге, фамилия и имя — напечатано типографским способом. Сама презентация — в "Редиссон-Славянской", отеле, в котором останавливался Клинтон и где всегда так хорошо на всяких сборищах кормили и поили. Во всем ощущение роскоши и немыслимого богатства. Так, впрочем, оно и оказалось, ибо автор книги — забегая вперед скажу, что ее, кажется, а это как раз меня и привлекало, не раздавали, — племянник нынешнего саудовского короля, военный министр, "параллельный" американскому генералу главнокомандующий арабскими войсками. Герой последней иракской войны. Пригласил министра Лужков: попытаться продать ему кое-что из военного снаряжения?

Когда я вошел, то сразу увидел, что публика разнокалиберная и ее излишне много, да и повели всех, к моей неожиданности, не в милый банкетный, а в конференц-зал. Презентация началась на тридцать минут позже. Боже, но какие были речи! С каким придыханием наши штатские и военные произносили слова "ваше высочество". С каким энтузиазмом льстили. Как упоительно говорили о дружбе. Хусейна называли не иначе, как "багдадский правитель". Наши новые богатые (богатые ли?) продавали своих бедных соотечественников и продавались. С каким упоением говорили о войне, в которой я не был на стороне американцев. Долго я эту трескотню выдержать не мог. У подвернувшегося поблизости охранника бесцеремонно спросил: "Жратва после пресс-конференции будет?". Охранник ответил: "Если и будет, то не для всех". Я представил себе, что мне придется проталкиваться через этих "не для всех", качать свои права, стыдобушка-то какая. Я тут же, бочком-бочком, и вышел прочь к домашнему супу и домашним же, из холодильника, рыбным котлетам. Обычное хамское отношение к широкой публике. Нагнали, а потом, желая сэкономить, ищут кто познатнее, кого нельзя не накормить, а кто и самим воздухом королевского высочества будет сыт.

В три пятнадцать состоялся ученый совет. Прошло довольно легко, Минералов стал завкафедрой, Корниенко — профессором. Это и неплохо, она работящая, неглупая. Вышла из печати — привезли сигнал — новая книжка Вишневской о Сумарокове. Сделали хорошо, я рад, как младенец.

30 сентября, понедельник. Был на вечере, посвященном Фаине Раневской, в Театре Моссовета. Самое удивительное — на той же сцене, где совсем недавно она играла и я ее видел, сейчас говорят о ней в прошедшем времени. Собственные воспоминания и мемориальные материалы — на сцене стоял огромный компьютерный экран и все время шли отрывки из фильмов — не совмещаются. Я уже давно не видел собрания, в котором были бы задействованы такие культурные силы. Перечисляю только участников: Мария Миронова ("Я с ней познакомилась до катастрофы, до революции 1917 года, в 1916 году"); Зацепина (она с ней снималась в двух фильмах и рассказывала эпизод, как в перерывах между съемками Плятт и Раневская говорили, употребляя "русские слова", о затрещине, которую Раневская ей дала, чтобы получились слезы); Юрский читал Пушкина, но уже без прежнего, задыхающегося усилия, как читал в юности; Райкин прочел стихотворение Давида Самойлова и стихотворение Пушкина, но в самом конце так улыбнулся, что стало ясно, что молодой Райкин тоже актерский гений; Ольга Остроумова читала Ахматову — читала хорошо, но во всем этом была художественная невнятица, я понимал только слова, а не смысл; как всегда, Елена Камбурова пела, скорее декламировала, очень неплохо, но, как и всегда, чужое торжество превращала в свое; Владимир Васильев танцевал вместе с кремлевскими солистами "Золушку" (во всем вечере была тайная идея уподобить Раневскую Золушке советской власти), а потом передал букет цветов Г. Улановой. Оказывается, и она была здесь, на этом вечере. Я рад, что, кажется, поднялся со своего места первый, а потом и зал, а может быть, как говорится, весь зал в едином порыве. Пропускаю Карцева. Но не могу не сказать о Хазанове. Он читал некоторые свои мифические миниатюрки. В них было столько пошлости и грубоватой физиологической нечистоплотности, что выступившему следом Евгению Колобову с его оркестром зал, просто в пику, устроил бурную овацию. Настоящее искусство предполагает свободу.

Продиктовал "примечания" к первой главе "Власти культуры". Прекрасная мысль откомментировать уже давно написанные и начинающие стариться статьи переводит все в жанр чистой истории культуры и политики. Мысль счастливая.

1 октября, вторник. Надо бы начать с жуткой новой склоки, которая началась у меня с заочным отделением, с Низовой и Вартановой, но начну тем не менее с обсуждения Максима Курочкина. Сегодня впервые пришел на обсуждение Юра Козлов. Он говорил о Монблане постмодернистской литературы, из которой публике известна лишь крохотная часть. Шарик рулетки не попал на обозначенное число. Но попадает у 95 %. Меня порадовало, что его речь была неконкретна, но наступательна. Он против того, что этим молодым засранцам интеллектуалам наиболее дорого: они могут лишь сосчитать, понять, но не могут со страстью прочувствовать. Письмо образованных импотентов. Пьеса Максима как формула, конечно, шедевр. Здесь придуманы такие ходы и вариации, что мне и не снились. Не хватает страсти. Обычная болезнь современных детей.

Что за дела: уже третий ректор борется с бабами, которые готовы сплетничать, покрывать преподавателей и студентов, снижать марку института, подменять требовательность слюнями, а бабы живут, а ректоры ложатся с инфарктами. Валя Сорокин, наш русский миляга-патриот, по своему обыкновению, уехал проводить очередное союзовское мероприятие. По этому поводу заочники, которых он "ведет", написали письмо.

5 октября, суббота. Решился поехать в обязательную поездку с Барбарой Кархофф в Ростов Великий. Я уже давно ничем себя не баловал, предпочитая отсиживаться на даче. Господи, какая осень, какой день, как таинственна и необъятна русская природа. Барбара взяла с собой какого-то мальчика-англичанина, вроде бы ее крестника. Крестник двадцати одного года, почти как разведчик говорящий по-русски, но вроде работающий в каком-то отделении английского банка или фирмы в Москве. Сергей Петрович взял еще нашего стажера норвежца с именем, похожим на Вермут. И у этого Вермута, и у Барбары, и у крестника Карла я увидел блеск в глазах по мере того, как перед нами разворачивались русские просторы.

Кремль оказался хорошо отреставрированным по сравнению с теми давними временами, когда я его последний раз видел. Это успели еще коммунисты. Невероятная русская цивилизация как бы поднимается в последнее время со дна. А может быть, раньше мы отказывались ее видеть и понимать? Мне это видится в малом и большом. Там обновленной оказалась церквушка, там ставят новую, там оказывается понятным что-то из русского характера. Как же проиграли большевики, решив разом покончить со всем религиозным, в том числе и хозяйственным укладом! Вокруг каждого монастыря были свои хозяйственные просторы, свои правила, а чаще всего — лучшие в округе — свои рабочие места. Изменилась ли жизнь к лучшему, когда церкви стали складами? В Ростове показывают казармы, в которых еще в допетровское время жили строители метрополичьего ансамбля. Хорошие, крепкие дома. К Олимпиаде 1980 года казармы решили разрушить, а на их месте воздвигнуть стоянку для экскурсионных автобусов. Разрушить с танками, взрывчаткой и неограниченными солдатскими ресурсами не смогли. Были дома, теперь уже несколько десятков лет стоят развалины. Кому мешали казармы?

9 октября, среда. Делаю эту запись второй раз, В. C. включила на кухне чайник — и компьютер вырубился, пара последних страниц пропала. Кажется, я хорошо написал о своих тяготах жизни, об институте, ставшем мне ненавистным, о правительстве, которое не дает денег на культуру, а притворяется, что оно цивилизованное правительство, о наших преподавателях с замашками советских обывателей. Об этих двух назойливых и глупых бабах с заочки, c которыми идет постоянная и противная война, в которой мне не хочется пользоваться запрещенными приемами, а они пользуются. На что трачу время!

Из записной книжки. В понедельник, 7-го, вечер памяти Талькова. Дисциплина зала. Много самодеятельности. "Русский", "православие" — это такой же штамп, что и раньше "коммунизм". Поет Романов. Стихи плохие.

Написал письмо в Кельн. Через фрау Вибе. О Логачеве. Деньги.

Времени ни на что не хватает. Приходится заниматься сплетнями.

В воскресенье, 6-го, приезжали Черницкий и Романов. Привезли пирог.

Днем был в Обнинске. Разобрал теплицу и отдал долги.

Звонок — умер Куницын.

К двенадцати часам ходил на гражданскую панихиду в Дом литераторов. Пока шел, вспоминал, как несколько лет назад шел почти тем же путем в Гнесинку к Георгию Ивановичу на юбилей. Было много народу, стояла жара, и все еще, казалось, выправится.

Выступал я вторым после Гусева, прекрасно сказавшего о Георгии Ивановиче. Утром по просьбе Володи Куницына я написал статью о покойном для "Завтра", так что тезисы у меня были. После меня говорили Элем Климов, один из главнейших демократов начала перестройки, Ваншенкин, Марлен Хуциев, Володя Костров. Очень хорошо говорил старший Михайлов, который представлял, наверное, в этом же зале с подробностями и себя. Впрочем, через этот зал пройдут многие из нас. Только как замечание: мне показалось, что Климов в своей речи намекал, его опять кто-то угнетает. О, как сладко нашей интеллигенции жить под чьей-либо пятой.

12 октября, суббота. Страну сотрясают политические телевизионные разборки. Только что Борис Федоров, бывший председатель Национального спортивного комитета, — а нам помнится что-то о льготах на беспошлинную торговлю спиртным, полученных этим фондом, — только что Федоров сообщил, что Коржаков требовал с него 40 миллионов долларов, как тут же собирает бывший начальник президентской охраны пресс-конференцию и, в свою очередь, разоблачает Чубайса, Федорова, Гусинского, Березовского и косвенно, в намеках, многих других.

На этом фоне наши институтские склоки кажутся мелочью: комиссия на заочном отделении устанавливает, кажется, ряд поддельных подписей и другие безобразия. Все, как в государстве: вспоминаю дела с поддельными авизо.

Сегодня утром написал "собственное мнение" о проходящем по конкурсу Калугине. Пришлось вспомнить даже старинный эпизод, когда этот молодой человек бранил престарелую М.Р. Саркисову, и другую аргументацию.

Приезжал в институт Валерий, мой племянник, его обворовали в метро новым, не слыханным прежде мною способом. Из китайской куртки, сшитой из искусственного блестящего, а самое главное, очень скользкого шелка, выдавили бумажник. Вор "косил" под глухонемого, тыкался моему племяннику в живот. Потом долго терзали в милиции и так и не выдали бедному подполковнику Валере справку, что его обворовали. Теперь ему предстоит новый произвол: пересдавать на автомобильные права. Картины нашего советского полицейского произвола ужасны. Чувствуя свою безнаказанность, милиция даже не стесняется посторонних и посетителей. Царят воровство и обирание клиентов. Справку не дают, потому что какой-то босс боится повышения статистики по преступлениям в Москве.

Альберт Дмитриевич, наш директор институтской столовой, о котором я раньше еще не писал, обзавелся швейцаром. Надо сказать, что столовая эта в вечернее время работает как кафе и бар. Итак, этот швейцар, чрезвычайно милый и обаятельный негр, хорошо говорящий по-русски, учится в МГУ на физическом факультете, в аспирантуре. Работа у негра с четырех или шести вечера по музыкальным дням, когда играет джаз. Платит негру Альберт Дмитриевич около 500 тысяч рублей в месяц. Для людей, знакомых с нашими предыдущими порядками и с положением в Союзе с иностранцами, картинка эта увлекательнейшая.

16 октября, среда. Переписываю из записной книжки. Владивосток. Хотел, наконец-то, взять с собою маленький компьютер, чтобы не мучиться потом, обрабатывая свои дневниковые обрывки, но перед отъездом позвонил Виталий Вульф и сказал: вернешься без компьютера. Отчасти он был и прав, но мы жили в крошечном общежитии для спортсменов-олимпийцев, и, конечно, все бы обошлось.

Когда в последний раз уезжал из Владивостока, то думал, никогда больше не увижу этот город, это море, сопки, не побываю у родных мне могил бабушки, тети Веры, дяди Васи, дяди Коли, Юры, сына дяди Васи. Всех я помню еще молодыми, красивыми. Смерть тогда еще не подбиралась к ним. Но вот жизнь распорядилась иначе.

Две недели назад у Пулатова возникла идея моей поездки на круглый стол по Фадееву в связи с надвигавшимся 95-летием классика. Шли долгие препирательства: за счет союза или за счет института. Я, еще памятуя старые годы и огромные очереди на самолеты, потребовал зарегистрированный билет обратно. Пулатов как-то долго не мог понять, что ехать за счет института я не могу, не имею внутреннего права, когда такая нехватка денег, долго телился и, наконец, позвонил: "Фирма "Трансавиа" предоставляет тебе и Мише Фадееву бесплатный билет туда и обратно".

Как я уже написал, поселили в гостинице на 7-10 человек для олимпийцев, в разговоре промелькнул термин "высшее спортивное мастерство". Сегодня с утра — приехали во вторник, под вечер — сидим без воды, света, тепла: отключили электроэнергию. Сразу вспомнились виденные по телевидению стачки и забастовки энергетиков и распри между губернатором края Евгением Наздратенко и мэром Владивостока Черепковым. Последний производит впечатление ненормального. Два года назад Наздратенко отстранил Черепкова от должности, и тот два года судился, пока московский суд не признал его отстранение незаконным. Целое лето край сотрясали забастовки, энергию отключали на 10–20 часов в сутки, и ясно, что такое лето, холодильники, которые не работают. Экономика, судя по всему, разрушена, ни Наздратенко, ни Черепкову взять средств неоткуда, они могут только манипулировать и маневрировать остатками. Интеллигенция, как всегда, без мозгов, и разделилась. Наздратенко, который обещает более уверенным голосом и наглее, пользуется большей популярностью. Саша Брюханов, корреспондент местного радио, который брал у меня интервью, говорил о баснословных взятках, выданных, чтобы отстранить Черепкова, о взятке в миллион долларов, которую увезло из Владивостока одно из первых лиц государства, С-ец.

В городе все как бы осыпалось. Стоят отдельные хорошо отремонтированные дома, огромное количество японских, с правым управлением, автомашин. Японцы от старых машин очистили все свои свалки. Сияют новые, на английском языке вывески, невероятное количество хорошо одетых длинноногих девиц с блудливыми глазами, но чувствуется запустение и вползающая разруха. Все неухожено. Крыши домов старые, и что станет, когда они окончательно проржавеют, шифер на них разрушится. На центральных улицах грязь, памятники облезли, монументальная группа "Борцам революции" на центральной улице обнесена барьерчиком, потому что отваливаются куски. В свое время Черепков разрешил пенсионерам ездить в городском транспорте бесплатно, но в городе все больше и больше "коммерческих" рейсов, на которые это правило не распространяется. Нахохлившиеся бабульки часами ждут муниципального автобуса.

К четырем часам в день приезда пошли на обед к Нине Ивановне Великой, мощной старухе, похожей чем-то на Раневскую, заведующей кафедрой литературы в университете, ее я помню еще по прошлому приезду. Как сказали бы раньше, к даме кавалерственной. Напомню, именно она и Нина Ивановна Дикушина стали основательницами владивостокских встреч. Это еще раз свидетельствует, что для любого самого неподъемного дела достаточно лишь одного инициативного человека. Двадцать пять лет назад дело это было не только престижным, но и беспроигрышным, хорошо, что эти старушки не забросили его сейчас, когда оно у принципиальных демократов может вызвать некоторое сомнение.

Постараюсь бегло, без лишних слов, описать обед и однокомнатную квартиру Нины Ивановны. Без книг, некий профессорский аскетизм, зато обед заслуживает невероятной похвалы. Здесь, видимо, помогали аспирантки, а частичным финансированием занимался краевой фонд культуры в лице Майи Александровны Афиногеновой, тоже старой знакомицы. Раньше был бы ресторан, какая-нибудь обкомовская дача. Но разве бы в ресторане подали три салата, какой-то китайский с изюмом, "Фантази" с рисом и крабами. А рыбные котлеты из кеты, а голубцы как горячее блюдо, а помидоры с кремом, а два торта и бесконечные, не боящиеся обкомовского окрика разговоры!

Вечером ездил к своей двоюродной сестре Светлане. Отвозил коробку старых детских вещей и игрушек, которые Наташа, жена Валеры, посылала для светланиного внука. Живут они, как и прежде, в трехкомнатной квартире, которую Светлане оставил прежний муж. Новых вещей практически нет. Саша — сожитель дочери Светланы, тоже Светы, теперь уже ее муж. У них прелестный мальчонка, Сергуня. Саша уже оставил свою "крутую" работу, о которой я все время выспрашивал его в прежний приезд, и теперь занимается работой самой обычной: зимой ходил матросом в море. Его прощание с крутым бизнесом выразилось в том, что ему пришлось продать не только его звуковую аппаратуру, но и золотые бирюльки, которыми он очень гордился. Пять лет назад Саше был двадцать один год.

Живописал последний свой рейс в Корею c частной коммерческой фирмой. За рейс не заплатили, во Владивостоке приходилось долго, частями выбивать "гонорар". В самой Корее капитан, экономя деньги, восемь дней не кормил своих матросов. Съели все старые сухари, крупы, заплесневелые галеты, начались какие-то желудочные заболевания. После восьми дней такого курорта команда подписала кабальный договор на оставшийся рейс. Где ты, профсоюз, прежний неусыпный страж трудящихся!

В среду состоялся круглый стол по творчеству Фадеева. Многое здесь вращалось вокруг статьи Вячеслава Всеволодовича Иванова, Комы, который недавно читал лекцию у нас в институте. Взгляд злого, несправедливого мальчика из-за соседского забора. Тезисы: циник, бездарный писатель, сатрап. Независимо от справедливости или несправедливости этих утверждений, я полагаю, что в высказываниях Комы было много тайного, того, что говорилось за столом у его родителей. Выступали Н.И. Дикушина, Н.И. Великая, Сергей Филиппович Кривашенко — новый, вместо Великой, заведующий кафедрой литературы в университете. Интересная была подборка фадеевских писем у Дикушиной, особенно письма Пастернака о Сталине. Мне всегда кажется, что в исступленных письмах писателей, в их дневниковых записях есть некий двойной смысл: не были ли эти восторженные свидетельства простыми алиби для КГБ или каких-то лиц, которые могли еще при жизни прочесть эти частные заметки? Не писалось ли это заранее для следователей с Лубянки?

Надо бы для себя не забыть, что Фадеев был, со слов Миши Фадеева и Н.И. Дикушиной, личным врагом Берии. Высказывание М.А. Фадеева о поразительном чувстве одиночества у его отца в конце жизни. Здесь прорвался какой-то надрыв в отношениях родителей. Если иметь в виду характер и профессию А. О. Степановой, то многое понятно. Демократ Миша (в конце 1980-х опрометчиво вступивший в КПСС) также подчеркнул, что предсмертное письмо Фадеева было, при всей критике партийных методов руководства литературой, написано человеком, не разочаровавшимся в идеях коммунизма и коммунистах. Идеалы сохранились. Это письмо об исправлении жизни через социальное. Тоже деталь: самоубийство совершилось на даче, где на первом этаже находился лишь один человек, одиннадцатилетний сын. Потом мне Миша рассказывал: "Я даже не обратил внимания на выстрел, участок был огромный, было много охотничьего оружия, ружья висели на стенах, брат и отец часто стреляли из мелкашек и т. д.". И дальше: "На груди была крошечная, без крови, дырочка". Но это в каких-то более поздних разговорах.

Вернусь к конференции. Тут я хотел бы подчеркнуть выступление И.В. Григорай, литературоведа из Дальневосточного университета: она говорила о возвращении Фадеева к народному характеру, натуральное здесь теснило социальное и историческое. Все это очень созвучно с моей теорией, что в большую литературу можно проникнуть только через положительного героя. Здесь же, на конференции у меня возникла идея на следующий год прочесть спецкурс по Фадееву. Если, конечно, буду жив и если соглашусь баллотироваться на второй срок.

23 октября, среда. На работе скопилось столько дел, будто меня специально ждали, чтобы выплеснуть все это. Но положение как-то пока нормализовалось. Комиссия по заочке сделала заключение, которого вполне хватило бы, чтобы выгнать из института всех людей, которые столько лет отравляют мне жизнь, но, как всегда, мне жалко, в душе шевелится дурацкая совестливость и боязнь Бога.

Дома застал все по-старому. Кажется, решилась моя поездка в Германию, к сожалению, не удалось достать визу на более продолжительный срок. В самое ближайшее время предстоит выступление на заключительном заседании конкурса Пенне. Может быть, победит Распутин. Уже стало ясно, что по молодежной номинации победит Волостнов с его "Поганочками". К моему удивлению, он оказался слушателем ВЛК. Ни в пятницу, ни в субботу не удастся поехать на дачу. У дяди Лени Сергеева золотая свадьба, и надо обязательно сходить. Может быть, все в последний раз.

27 октября, воскресенье. Вчера на час назад перевели время. Сейчас четыре часа утра по "новому времени". Заполню страничку дневника и уеду на дачу. С.П. укатил туда вместе со старыми рамами от окон и балконными дверьми еще вчера утром. У нас новые "европейские" окна для очень богатых людей. Конечно, все это нам не по карману, но, наверное, это и есть признак мещанской бедности — одна дорогая, из другого времени, вещь в доме.

Со второй половины дня субботы уехал сначала в институт, потому что по своей добросовестности, прежде чем выступать перед публикой, хотел прочесть второй рассказ В. Распутина,

"В больнице". Здесь больше бытописательства, собственного больничного опыта и меньше закругленности трагической метафоры, которая так поразила меня. В Дом литераторов пришел, когда там уже закончились обсуждение и дискуссия между Распутиным и Искандером. Говорят, это было интересно. Честно, я волновался, потому что втравил Распутина в это состязание. Записал ли я в дневнике, что недели за три до финала почти час говорил с Валентином Григорьевичем по телефону: он отказывался от дальнейшего участия в конкурсе, ссылался на то, что с двумя рассказами ему вступать в борьбу неловко и т.д. Обычная рефлексия боязни, но Распутин человек удивительный, и, может быть, здесь действительно обычная русская искренность и совестливость. Все, дескать, с книгами, а я только с рассказами.

В кабинете у директора Дома, Носкова, собрались не мои друзья, а, скорее, недруги — члены жюри. Контактен и демократичен был только Сидоров. Я, правда, ему отплатил его же монетой, в самом конце вечера, когда победитель был уже выявлен и Женя, от этой победы бывший в полной растерянности, отказался от выступления, я дал ему совет поблагодарить всю публику и поздравить всех финалистов. Итак, в кабинете Носкова было мне неуютно. Немножко поговорил с Давыдовым и вспомнил о его дочери и талантливейшей жене Торощиной. Войнович, которого я видел вживую практически впервые, оказался маленького, идеального размера для честолюбца, роста. Налетевшее телевидение снимало в основном демократов, обходя единственного затесавшегося сюда человека другой партии — меня. А чего, собственно, я из другой партии? Я просто за то, чтобы в государстве не воровали, чтобы была жизнь, а не ярем. За отсутствие лжи и за нашу русскую спокойную и доброжелательную жизнь, без врагов и с достатком. Здесь же был и мой сосед Слава Бэлза, который, я-то помню, не дал мне сказать в Третьяковской галерее во время открытия выставки Владимирской Богоматери. "Я — ваш нелюбимый сосед". — "Почему же нелюбимый?"

Начался заключительный тур. Пока комиссия считает, три члена жюри говорят о тех лауреатах, по поводу которых каждый из них был закоперщиком. Я говорил о Распутине. Передо мною был Солоухин, построивший свою речь довольно легкомысленно, не пожелавший что-либо сказать о самом Искандере. Знаю сто лет несколько его баек, как он, Солоухин, был в комитете по присуждению Ленинских премий и на них давили мнение и диктат ЦК. К моему тексту, который по просьбе Миши Семернякова я написал раньше для итальянцев, я приделал некую полемику: дескать, опыт мой не так обширен, как у Солоухина, ибо я в жюри раньше почти не состоял, а вот только был в жюри Антибукера — отметил свою принадлежность к другой литературе, — а там у нас просто: покидали в шапку свои предложения и сделали писателя знаменитым. После этого с потерями, но без бумажки, рассказал свой текст.

После меня выступал с несколькими словами о Петрушевской Войнович. В его речи было много нажима и агрессивных утверждений только собственного мнения. Я ведь не забыл, как Лена Нестерина, моя ученица, вернула мне книгу Петрушевской со словами: я не буду читать эту гадость. Здесь взгляд на жизнь и этику. Потом Галя Кострова сказала мне, что говорил я хорошо, лучше всех, но отчаянно волновался. Во время одного из концертных номеров принесли решение счетной комиссии. Я просунул голову — сидел во втором ряду президиума, прямо за Сидоровым и рядом с Солоухиным — и увидел: Искандер — 132 голоса, Распутин — 167 или что-то вроде этого и 47 — Петрушевская, которая, кстати, на церемонию не пришла. Это была и моя победа, я-то знаю: рассказы Распутина я обсудил на своем семинаре, раздал довольно много билетов своим студентам.

Был у дяди Лени Сергеева. Мне так нравится их большая семья, такие чистые и хорошие люди. Мне кажется порой, что я их всех недостоин, я выдаю себя за другого. Отвез огромный букет роз, новый свой роман и бутылку "Уссурийского бальзама", который привез из Владивостока. Дядя Леня — это последний человек, который помнит, любил и теперь соединяет меня с мамой.

Пять утра, иду в гараж и уезжаю на дачу.

28 октября, понедельник. Субботнее присуждение премии Распутину — полное название Международная литературная премия (по прозе) "Москва? — ?Пенне" — вызвало сегодня обвал средств массовой информации, пришлось дать интервью "Свободе", "Вечернему клубу", "Труду". Постепенно я понял, что в этом все усматривают некий политический реванш. Именно поэтому перепечатываю в дневник свое представление в жюри кандидатуры Распутина:

"Рассказ Валентина Распутина "В ту же землю" — одна из жемчужин новой русской литературы, свидетельствующая, что русская литература вопреки некоторым расхожим мнениям не погибла, что идеалы ее по-прежнему высоки, а мастерство не утрачено.

Распутин один из тех редчайшего разлива писателей, почти любое произведение которого не только вызывает толки, но и — что главное — обрастает мифом суперреальности, надолго удерживается в сознании читателя, становясь как бы его собственным открытием и наблюдением. Что касается литературы такого качества и имен — здесь я не боюсь пересола — это Толстой, Достоевский, Тургенев, а если говорить конкретно о повестях и рассказах самого Распутина — это не только классическое "Уроки французского", но и повести "Живи и помни", "Прощание с Матерой", "Пожар".

Русский читатель знает, сколько здесь провидческой мощи.

Особенность взгляда Распутина-писателя — сочувствие маленькому человеку. В России это человеку обездоленный. В сегодняшней России человеку, социально обреченному на нищету, но все еще несущему высоко свои нравственные принципы, эта душевная бескомпромиссность героев Распутина декларирует порой даже нравственный ригоризм.

Сюжет рассказа "В ту же землю" чрезвычайно прост: смерть матери-старухи героини и ее похороны. Это действительно сюжет, но сказать это — значит не сказать ничего, потому что поразительные художественные детали уйдут. А здесь еще и жизнь, и судьба, и узнаваемые реальные подробности, знакомые сегодняшнему россиянину.

Это были тайные похороны, тут же, в городской черте, почти в городском парке, это был самодельный гроб, это был старенький легковой автомобиль, а не катафалк. Героиня не хочет контактировать с государством и его структурами, даже муниципальными. И здесь не только ее тотальная бедность и девиз любой коммунальной службы, даже похоронной, — грабь человека в нужде, — здесь еще и нечто другое: неприятие всего жизненного уклада. Неприятие не на политическом, а на нравственном, бытовом и этическом уровнях. Вот так.

Я уже говорил о маленьком человеке в распутинском творчестве. По своей пронзительности героиня рассказа "В ту же землю" не уступает, или уступает немногим, бедному Акакию Акакиевичу Башмачкину — знаменитому и провидческому герою гоголевской "Шинели".

Еще в пятницу вышла в нашем издании книжка литературных статей Адамовича "С другого берега". Новый для меня и очень доказательный, хотя и не всегда приемлемый, взгляд на явления советской литературы. Читаю с восхищением. Горжусь и собою, и нашей кафедрой, подготовившей книжку.

В воскресенье на даче сгреб все листья и окопал теплицу. Было хорошо. Вечером топил баню.

30 октября, среда. Состоялся "творческий вечер Валентина Сорокина". Это особая эстетика и специфика взвинченного поведения. Но, может быть, здесь и некоторая недостаточность общеинтеллектуальной подготовки. Вечер состоялся в малом, камерном зале Дома армии. Из выступающих интересен, пожалуй, был только Вл. Гусев, по-своему и оригинально сплетший свою речь. Среди прочих аргументов здесь была и русская оголтелость. Словечко очень милое и многое объясняющее. Зал был полон, чувствовалась большая подготовительная работа. Практически, кроме Проханова, здесь был весь патриотический бомонд. Приходится нюхать свое, родное. Ганичев, Куняев, Петелин, Проскурин, Виноградов, Ларионов и др. Банкет состоялся наверху, на четвертом этаже, в библиотеке. Все было до слез бедновато, с воспоминанием о прошлом изобилии. Но ведь раньше хорошо жили не потому, что были талантливее или моложе, а лишь оттого, что демагогическое условие времени было такое, за счет других, угнетенных и нищих простых писателей жили. А теперь байки рассказываем, что всем было хорошо. Из фигур неординарных мне запомнился Шевцов. Одна из родственниц Сорокина ожгла меня полосующим взглядом. В своей речи, опершись на мысль Куняева посвятить Сорокину какое-либо из своих любимых стихотворений, я раздумывал, что же посвятить мне: Соглядатая, Временителя, Имитатор — у меня без посвящения. Все это говорилось не без моего рабочего, институтского смысла. Еще есть роман Гувернер.

В понедельник вышла заметка в "МК", злобно описывающая весь процесс присуждения премии "Москва? — ?Пенне". Тут же на меня обрушился ворох средств массовой информации: "Вечерний клуб", "Свобода", "Труд", но и все, и наши, и чужие не решаются сказать главное: дали не той тусовке, поэтому и нервничаем. А если и дальше так будет, останемся без доходов.

Каждый раз, когда еду на работу, вижу, какое безобразие возводится на стрелке Москвы-реки: памятник Петру I и 300-

летию русского флота. Поднятая длань царя, разрушителя устоев Православной церкви, бьет по шапке храма Христа Спасителя. По размерам они почти равны.

Во вторник вечером звонил Алексей Подберезкин, просит встретиться в програме "Один на один" с Зюгановым. Утром в среду прислали мне книжку Г.А., читаю, профессорская книжка, написанная негустым профессорским слогом.

В четверг ученый совет, который принесет мне не много радостей, утром я еду провожать в Шереметьево Лямпорта. Свои же евреи дожали этого интересного человека.

Политические склоки перестают меня интересовать. Бушует скандал по поводу введения в Совет безопасности банкира и владельца Березовского. Березовские всего мира объединяются на шее русского народа.

2 ноября, суббота. Пятница и суббота ознаменованы большими скандалами с В.С., тема все та же: отъезд С.П. на две недели за рубеж. В этом она, как глубоко больной и привязанный к месту человек, видит ущемление своих прав. Мы всегда сражаемся только со своими ближними. Чтобы скрестить всегда готовое и наточенное копье, нужна видимая и осязаемая цель. Какой смысл завидовать Новодворской или Фаллачи, какой смысл завидовать английской королеве, баронессе Ротшильд или Майе Плисецкой? Объектом может быть только вооруженный и видимый всадник… Все это относится к любому нашему ближнему.

Как я и предполагал, коммунисты всегда обманут. Весь сыр-бор из-за моей встречи с Зюгановым внезапно ушел в песок: вроде бы Любимов сказал, что ему и каналу нужен более энергичный оппонент, типа человека из Администрации Президента. Это стало известно в четверг вечером и, слава богу, ничего путного, кроме вопросов, достаточно злых, я бы Зюганову и не задал. Просмотрел его книжку. В какой мере книжку эту писал Подберезкин и его аппарат?

Склока с заочным отделением разгорается. Убедить никого ни в чем невозможно, ибо здесь я имею дело с самонадеянной и некультурной силой. Эти заочные дамы вместе с сумасшедшим Васей так долго травили меня, мешали жить, мешали работать, на склоки оттягивали силы от института, что придется пойти до самого последнего конца. Дуры, они не понимают, что впереди возможна реорганизация. При всех условиях, лично моей жизни, ее внешним очертаниям, можно позавидовать.

В пятницу был на радио, где записали одну главку из "Гувернера". Но перед этим полчаса пробыл в пулатовском союзе, где Тулеев, уже как министр по делам СНГ, встречался с писателями. Я тоже сказал несколько слов, говорил сбивчиво и путано, проблемы, которые имеются, никем поняты быть не могут, и понять их никто не хочет, потому что под этим должны быть деньги и воля к добру. Ни того, ни другого у нашего правительства нет. Тулеев сидел, как совестливый кот, который стянул у хозяйки шмат сала.

Вчера вечером по телевизору показали Березовского, который рассуждал о том, как надо восстанавливать Чечню. Это на фоне жуткой истории, как расстреляли родителей прокурора, занимавшегося Буденовском. Автобус, на котором ехали старики, остановила банда боевиков, потом в автобус вошла женщина и указала: "Они". Стариков расстреляли и десять дней не давали похоронить. Ничего более страшного я пока о Чечне не слыхал. И Березовский ее восстанавливает. А надо ли ее восстанавливать! Может быть, это зачумленное место? Оставить, обнести колючей проволокой, рано или поздно, если они не изменятся, мировое сообщество поймет, что эту рану надо выжечь.

Так не хочется ехать в Германию, жизнь перестала меня нести. Потихонечку заканчиваю свою книжечку "Власть культуры". Возникает идея с оформлением. Практически надо наработать еще один публицистический слой.

Думаю о письме Дорониной об организации при институте актерского факультета. Для института это что-то новенькое.

5 ноября, вторник. Марбург. Никогда не предполагал, что придется увидеть этот город во второй раз. Все тот же замок, видимый с шоссе из Франкфурта, все тот же франкфуртский аэропорт с его бесконечным лабиринтом переходов, все тот же встречающий нас на своей машине толстый Гюнтер. Еще накануне, в Москве, уже стало известно, что Гюнтер встретит нас на полчаса позже, минуя всю процедуру, у стойки "Аэрофлота". Это были прекрасные полчаса, когда можно было наблюдать публику и разглядеть удивительное здание. Я должен сказать, что в аэропортах, где обычно более обеспеченная публика, встречается большое количество просто красивых и хорошо и модно одетых людей. Будто сидишь в кинотеатре и видишь фильм про аэропорт и западную действительность. Боже, какая вольготная и свободная жизнь, почему-то нет толпы и сутолоки, бесконечное количество стоек, какие все спокойные и доброжелательные от сытости люди. Кстати, пока искали стойку, пришлось не один раз обращаться к персоналу — и тут я заметил, что среди этих немок, говорящих на прекрасном немецком языке, очень много турчанок, африканок и вообще женщин с иными, нежели у немцев, лицами. Достаток и спокойствие цивилизуют и ассимилируют быстрее, нежели нищета, насилие, ненависть и неприятие. А позже, когда мы с толстым Гюнтером — чадолюбивый Гюнтер, оказывается, забирал детей из школы — мчались по шоссе, я подумал, что богатство страны созидают порядок, люди и их количество. Каждая пара рук, даже чужих "этнически", черных или в крапинку, прибавляет и присовокупляет богатство страны.

Уже в аэропорту я узнал, что лечу не один, как мне раньше сказали, а вместе с Викторией Токаревой и Леонидом Бородиным. Леня просто окликнул меня, когда я уже стоял на регистрацию. Я тут же вспомнил двухлетней давности кошмарную историю с его деньгами, взятыми для передачи кому-то в Германию, которые я забыл в Москве. Я убирал перед самым отъездом, уже в плаще, за заигравшимся и наделавшим на паркете лужу щенком, и конверт с деньгами, который я постарался положить поаккуратнее, во внутренний карман плаща, сполз по шелковой подкладке и упал на пол, я заметил это, я его поднял, положил на письменный стол, чтобы забрать немедленно, что-то меня отвлекло, конверт остался на столе. Не писал ли об этом два года назад в своем diary? Значит, тогдашний ужас запомнился очень сильно. Я тут же, так сказать, прямо на поле боя, стал объяснять Лене, где я обнаружил отсутствие конверта, как в состоянии аффекта я тогда же прорвался через таможенный контроль, выскочил на площадь: машины с С.П. и шофером уже нет, а я еще надеялся, что свою пропажу найду где-нибудь на полу в автомобиле. И уже в Марбурге, когда мы на машине Гюнера, такого толстого, что садились передние рессоры, проезжали крошечный город, я снова завел прежнюю тему и, будто оправдываясь и обкладывая свои вымыслы реальностями, принялся показывать здание главпочтамта и те, выкрашенные желтым, телефонные автоматы у входа, откуда я звонил в Москву, и Валя ответила мне, что никаких денег не видит. Ужас своего немедленного, у автоматов, планирования — где достать, где взять, у кого перезанять и чего себя лишить — я здесь не передаю.

И потом, наверное, и в момент этого проезда меня всегда поражало одно: ничего в этом городе внешне не меняется. Кажется, те же вещи на витринах, те же горшки с цветами на подоконниках. Я бы не смог здесь жить. О чем хотя бы писать свой diary? Сколько за это время случилось и сгорело у нас в России!

К сожалению, не могу описать ни нашу встречу с Викторией, ни наш перелет в три часа, ни наши разговоры. Вика, конечно, очень непосредственный человек, у которого все получается шутя и играючи. Мне бы надо завидовать ее таланту, ее легкости, удачливости в делах, ее изысканности и откровенности. Но при всей ее очаровательной коммуникабельности я не могу всю ее удачливость в литературе и делах отнести только за этот счет. Вика рассказала поразительную историю женитьбы ее отца, видимо, чистого разлива петербургского жителя, на ее матери. Мальчик, худенький и узкоплеченький, поехал на практику во время голода на Украину и встретил юную восемнадцатилетнюю девушку — "много розового и сладкого мяса". Поехала она с ним в Ленинград только потому, что расправлялся со всеми неимоверный голод. А на кой молоденькой и красивенькой девахе этот цыпленок? Стараюсь передать все ближе к Викиному тексту. А когда цыпленок, под влиянием огромной родни, собравшейся внезапно в огромной столовой, в доме на Невском — они молча воззрились и на своего кровного молодого петушка и на некошерную курочку: кого ты, дескать, Моня, нам привел? — вот когда цыпленок-петушок, осаженный родственным благоразумием, вдруг сказал: "Ты, голубушка, поезжай пока домой, мне надо служить в Красной армии", тогда скромная некошерная девица молвила своим не самым тихим голосом: "Дак, с какими якими очами я отсюда стикаю?". И осталась. Все события дальше должны были привести к появлению сначала на свет, а потом и в литературе писательницы Токаревой.

Может быть, когда-нибудь мне удастся включить в дневник и разговоры с Бородиным. Я много с ним встречался, но плохо его знаю. По крайней мере, в его высказываниях есть русская печаль обреченности и есть трезвость понимания: я писатель-самозванец и всем своим литературным успехом обязан политике. Кстати, когда он вышел из лагерей, на его счету было 52 тысячи марок. Его дела вели за него "Грани" или "Посев". Сейчас с деньгами пусто. У него тоже, как почти у всех нас, русских, нелады с критикой. По словам Вики, мы оба с Леней числимся по ведомству антисемитов. Может быть, это справедливо в той части, что до вступления в литературу, лет до 35–40, мы об этом экстравагантном чувстве и не помышляли. Школа советская привила нам эту вакцину.

Вечером традиционная "Крона" была закрыта, и мы сидели в какой-то забегаловке. Все старые друзья — Легге, Пафф, пришла в восемь после трех уроков Барбара, как всегда внезапно и неожиданно возник Слава Куприянов. Я пил "Гиннес" и доел мороженое за Викой, Леней, у которого ко всем его несчастьям еще и поджелудочная, за Толей Кимом, он тоже оказался в стольном Марбурге.

В забегаловке нашей компании прислуживал молодой, лет двадцати двух, кельнер. Прелестная, от природы обаятельная морда. Ни о чем он серьезном не думал, жил, как птица. Такая обаятельная мордаха, такой редкой пластики фигура. Правда, Виктория с ее психологической наблюдательностью сразу сказала, что парень педрило. Я не о том. Сидят за столом четверо очень известных руских писателей, Толя строит из себя классика, я приноравливаюсь к этому, за Бородина его книги, за Токареву ее издатели и гонорары, но, боже, как бы сейчас поменять все былое и прошлое на эту легкость движений и безоблачное и ясное понимание жизни. Какая тоска, а перед парнем расстилается весь двадцать первый век.

С Куприяновым поговорили о Евг. Харитонове — он его знал. В поведении тот, говорит Слава, в первую очередь был брутальным.

В тот момент, когда в забегаловке, которая, впрочем, мне очень понравилась, мы ели какую-то домашнюю колбасу на больших тарелках и я наблюдал за обаятельным официнтом, стало известно, что Ельцину сделали операцию и она прошла удачно. Ну, и слава богу. Человек страдающий всегда достоин прощения. Через час, уже по телевидению, я видел демонстрации на Красной площади в Москве и на Дворцовой в Ленинграде: старики и старухи несли плакаты "Мы хотим есть". В еду входит и хирургическая операция нашего президента.

6 ноября, среда. Все утро, что мне не свойственно, медленно, заглядывая в магазины, не волнуясь, не завидуя и не нервничая, гулял по городу. Но еще до этого Леня и Вика вместе с Куприяновым уехали, кажется, в Бохум, в ту гимназию, где я был прошлый раз. Они классики, у обоих вышло в Германии много книг, им и работать. Моя цель тоже определена — покупка кейса для переносного компьютера. Я впервые решил совершенно даже не думать о деньгах, а скромно, но точно купить, что мне хочется.

Но все началось с того, что утром я совершил пробежку в моем любимом старом университетском ботаническом саду. Замотанный обстоятельствами и жизнью, я совершенно не обращал внимания на себя, и вдруг такая передышка. Как прекрасно жить вместе с рассветом, наблюдать, как тьма отгорает, и знакомые дорожки, здания и беседки появляются, словно на проявляемом позитиве. Будто ничего не изменилось, и утки в извилистом ручейке и в небольшом бассейне плавают те же самые, и та же женщина, видимая в освещенное окно, моет полы и убирает лаборатории в еще чуть только наметившемся в отступающей темноте здании. Но вот таких золотых и хрустящих листьев в прошлый раз явно не было. Впрочем, новшество есть. Пробегая вдоль подпорной стены, отгораживающей уступ парка от улицы, под одной из арок я увидел, уже правда покинутое, гнездо бомжа. Неужели дошло?

Разброс цен на компьютерные кейсы от 400 до 50 марок. Купил бы не задумываясь и за 400, но кейс мне нравится не вполне, хотя знаю, что привыкну и буду его любить и с удовольствием с ним ездить. Вообще переносный компьютер приносит мне тьму удовольствий. В магазине слышал русскую и литовскую речь. Соотечественники ведут себя довольно вольно.

Утром за завтраком материализовал совет, данный мне накануне Викторией, прихватить со шведского стола бутерброд. "Часика в три тебе так захочется есть, и ты с таким удовольствием его съешь, что этим будут перекрыты некоторые неудобства за столом". Я поразился тогда тому, что практически это совет из "Гувернера". Готовый к этому поступку психологически, я мастерски выполнил операцию и был чрезвычайно счастлив в три часа, когда согрел привезенным из Москвы кипятильником чай и выпил его с куском хлеба и куском копченой ветчины, а мед я купил в здешнем магазине, так же, кстати, как и фруктовый, дивного аромата чай.

День прошел в милых блужданиях по городу.

Вечером вместе с Барбарой поехали в одну из школ, куда собрали студентов и старшеклассников, говорящих по-русски. Собрались вместе с учителями человек сорок. Мы долго препирались с Барбарой: она настаивала, чтобы я воспользовался уже готовой их формой, так любимой у нас до революции, читал одну из глав вслух, я почти согласился с нею, но в последний момент решил прочитать привычную для меня лекцию по литературе. Ребята были этнические немцы, переехавшие в Германию с родителями из России. Русские за границей учатся, оказывается, только одному предмету — экономике. Глядя на них, я решил потратиться, в смысле потратить силы, ведь почти наверняка с подобным человеком им за жизнь уже не встретиться. Я говорил им о русском менталитете, что хоть они по крови и немцы, но не должны забывать русскую книгу и русский язык, говорил о преимуществах делового человека знать литературу по сравнению с человеком, который ее не знает. Я выкладывался хотя по знакомым блокам и чувствовал себя молодцом.

Вечером вместе с Барбарой, Наташей Громовой и Толей Кимом ездили в какой-то немецкий национальный ресторанчик. У меня сейчас, когда я выбиваю эти слова на клавиатуре, начинают течь слюнки. Розовый, огромный кусок предварительно подкопченного свиного мяса, кислая тушеная капуста и горка жареного картофеля. Ресторан уютный, капитальный, красивый. По стенам старинные, сделавшие бы честь гравюрному кабинету почти любого музея, эстампы. Владеет рестораном одна и та же семья уже в третьем или в четвертом поколении.

7 ноября, четверг. Только написав это число, сообразил, что сегодня один из самых значительных праздников — годовщина Октябрьской революции. Как там в Москве? Сегодня ночью опять появились московские сны, а значит, и московские тревоги. Волнуюсь за В.С., за институт, за свое будущее.

Утром прощались с Кимом. Было интересно наблюдать, как много мясного он ест за завтраком.

День у меня сегодня до вечера свободный, я ходил к замку и побродил по музею. Здесь, конечно, никаких слов не хватает, чтобы сказать, сколько в этот музей вхлопано денег и как замечательно все получилось. Выше всяких похвал экспозиция, включающая новый комфорт и удобства в старые замковые стены, и сами экспонаты. Много мебели, костюмов, предметов быта разных слоев общества. Если экспонируются крестьянские стулья, то в стеклянной витрине их стоит полдюжины, все традиционные, похожие, но в каждом личная индивидуальность мастера и хозяина. Интересна и сама конструкция замка: узкие, оформленные стеклом щели в полу, показывающие конструктивные проходы и колодцы. Видимо, национальный характер ничего не ломать, а достраивать и совершенствовать.

Неожиданное около часа дня явление — один из мальчишек, бывших вчера на моей лекции, пришел ко мне в гостиницу проконсультироваться по поводу своих стихов. Зовут Денис Швыдкой. Сразу признался, что полуеврей, живет в Харькове. Интересная подробность — его тетка замужем за актером Маковецким.

Таланта у парня нет, обычная ровность и ощущение, что он во всех областях жизни боек и расторопен. Есть гладкость, но читал мало, лишь бурлящие по-молодому эндокринные железы. Поговорили хорошо. Здесь парень довольно случайно получил стипендию, приехал по обмену на практику, сдал минимум по языку и послал документы на конкурс: пригласили два университета, еще ганноверский. Он выбрал Марбург. Живет на помощь родителей и приработки. Что-то делает с бутылками на пивзаводе. Шесть часов непрерывного труда по два раза в неделю — 90 марок. В месяц собирается около четырехсот. Работу, если не лениться и хорошенько потопать, найти можно. Возмущается тем, что здесь есть "дискриминация": "Посылают за разрешением на право работы. Говорят так, дескать, работайте, но если нам с биржи в течение недели пришлют немца — не взыщите".

В четыре часа вместе с Барбарой ездили в какое-то знаменитое кафе, где выпекают немыслимые пирожные. Кафе старинное, как и вчерашний ресторан. В ассортименте до тридцати сортов тортов и пирожных. Вкуса необыкновенного. С Барбарой договаривались, что я завтра в школе буду читать из "Имитатора". Русскую литературу внедряют в умы школьников, как Екатерина Великая внедряла в России картошку. Надоело чувствовать себя побирушкой, настоял, что в кафе заплачу я. В восемь часов предстоит еще какое-то суаре, кажется, в том же подвале у директора гимназии, что и в прошлый раз.

Удивительный город, хожу по нему уже четвертый день, а ботинки все еще чистые. Никакой пыли и грязи.

Вечером были в том же подвале, что и почти два года назад. Хозяин — директор гимназии. Огромный дом, "мерседес", гараж с откидывающимся по радиоуправлению входом, подвал-бар, отделанный под какой-то кубрик на корабле. На столе вдоволь хлеба, ветчины, сыра, немножко зелени, вдоволь вина и пива. Кто-то из наших заохал, вот, дескать, обычный директор гимназии! Нет у меня зависти к их жизни, я хочу только своей и у себя. За столом скучные, полурастительные разговоры из общих мест. Зачем им всем литература? Впрочем, книга отзывов аккуратно ведется. Я нашел там и министра Сидорова, и свои фотографии, и пожелания прошлых времен.

Как-то получилось, что мы, русские, уединились у рояля и с наслаждением спели песни военной и послевоенной поры. Совершенно безголосая, по ее собственным словам, Виктория жестко аккомпанировала и держала наше сборище. К моему удивлению, все знали слова — и Куприянов, и Вика, и Леня. Разошлись в первом часу, чрезвычайно довольные.

8 ноября, пятница. В ежедневном писании дневника тоже есть и свои минусы — не отстаивается. В компьютере тоже есть опасность. Слово, его компьютерная ровность и товарный вид затягивают. Не становлюсь ли я постепенно графоманом и автором произведения о физиологии собственных дней? Не заглушаю ли дневником тоску по настоящему и по жгущей руку продукции? А так вроде бы какое-то дело. Только собственной духовной работы нет, съели ее или возраст, или отсутствие андреналина. Нет и желаний, кроме самых низких и тупых, скорее пассивных фантазий. И от интеллектуальной деятельности иногда только недолгое физиологическое удовольствие. А потом все пропадает.

Сейчас вечером, уже в номере гостиницы передо мною в телевизоре только что бежали СNN-овские новости, несчастные и голодные дети в Сомали, камера суетится и показывает слезу ребенка, а у меня ничего, кроме изобразительного любопытства да неосознаного соображения: хорошо всем в одинаковой степени быть не может, чужое страдание подстраховывает от собственных. И страданий на всех тоже одинаковая доля, кому больше, а кому, значит, меньше. Значит, меньше нам, белым, мне. И страдания всем не хватит.

Утром ездили с Барбарой в гимназию. Я уже заранее был раздражен: некая постсоветская, но на немецких дрожжах настоящая обязаловка. Но сначала о школе. Конечно, и снаружи, и изнутри, и по оборудованию она прекрасна. Впрочем, противопоставления, как ожидается по фразе, не будет. Мне нравятся немецкие дети, их осмысленные лица, и вообще не следует по одному-двум случайно встретившимся дебилам думать о целом поколении. Растут хорошие ребята. Но — ближе к первому впечатлению. Поразили вначале дети: такие сытые и уверенные, у всех гладкая и вылощенная, с просвечивающим через нее румянцем, кожа. Мы попали во время перемены, и только этим, наверное, объясняется мое следующее наблюдение: все жуют. Кто яблоко, кто какую-то булочку, стоя, на ходу, сидя на подоконнике. Физиология питания у немцев, конечно, сильна. Немецкая кухня — обильная и натуральная. Опять забегая вперед, поделюсь, что когда через пару часов мы с Барбарой обедали в одном деревенском ресторанчике и нам подали шницель, я понял, что под словом "шницель" я раньше понимал нечто другое. Этот шницель, сдобренный хреном, сильно отличался от тех, которые подают в институтских столовых и в деликатесных российских ресторанах, он в пять раз больше по площади и в десять раз значительнее по весу. Не этим ли объясняется и румянец, и немецкая стать, и пузо у мужиков, и их отменные немецкие зады, и ранняя солидность. Умеют жить в радость и в собственное удовольствие.

В учительской, скорее, зале, в котором много воздуха и простора, стоит ксерокс — немыслимая роскошь сегодняшней любой нашей государственной канцелярии, какие-то другие приборы, облегчающие объяснение и делающие его наглядным, и много учителей-мужчин. Парень-учитель, в класс которого мы шли, усатый, уверенный, выпускник Геттингенского университета, производил прекрасное впечатление. Класс у него был двенадцатый, почти выпускной, он сказал, что сейчас они изучают "Страдания молодого Вертера", а сам он преподает английский и немецкую литературу. Кстати, здесь и другие, более экстравагантные сочетания не в новость. Жена директора гимназии, у которого мы были в гостях накануне, тоже учительница, преподает одновременно физкультуру и французский язык. Тем не менее, судя по моим наблюдениям, интеллектуалов местные университеты не готовят.

Забегаю опять вперед, видимо, в этих забеганиях моя, как скажут литературоведы, поэтика: собою я остался доволен. Никакого художественного чтения все того же "Имитатора", хотя отрывок из четвертой главы у меня был приготовлен. Я в хорошем темпе, с вопросами и ответами провел сорок пять минут и, чтобы не разжижать впечатления, уехал. Говорил много о психологии творчества, о значении литературы в жизни человека, об обаянии литературы в бизнесе и т.д. Кстати, книга о психологии творчества упорно строится в ряд того, что собираюсь, если буду жив, написать.

Не буду рисовать карту нашей с Барбарой многочасовой прогулки по окрестностям Марбурга. Какая дивная, какая хорошо и плотно заселенная земля! Как важно, чтобы цивилизацию реже сотрясали войны и революции и чтобы меньше было перестроек.

На каждом холме — или бывший замок, или его развалины. Но все это было, все было построено, и вокруг этих гигантских, требовавших немыслимого труда построек, кипели и развивались человеческие отношения. С каждой горы вид разворачивается необычный. Особенно мне понравилось в Аменинбурге. Только что прошел град, и мы забежали в кафе, висящее под замком, почти над пропастью, под замковыми стенами: внизу кукольный городок, долина с квадратами полей, потом горные цепи вдалеке, а ближе к нам холмы с рощами и кустарником, белеющие селения. Открывался Божий мир во всем его величии, и за ним вставала косматая вселенная. Погода, вернее, состояние погоды и света постоянно менялось. Облака будто варились на глазах, как вареники в гигантской кастрюле. Пространство то расширялось, то сужалось. Вдалеке, на одной из вершин, на узкой, как карандаш, башне, на острие вращался промышленный, с тремя лопастями-крыльями ветряк. Призрак Перро, размахивающий руками. Но тут что-то двинулось в колеснице облаков, театральный мастер раздвинул новый ряд кулис, и вот уже за первым призраком появился другой, тоже, наверное, сумасшедший. Постояли, покрутились. Сначала прямо перед ними кто-то протянул легкую кисею, потом кисея уплотнилась, глубина исчезла. Опять смена декораций — оба ветряка сгинули, будто ушли заволоченные туманами, не сумев выплыть из них, растаяли в мире небытия. Не приснилась ли вся эта картина? Мир опять поменялся, не намекая на какие-либо планетарные альтернативы, стал визуально цельным, но, как пасхальное яйцо в коробке, обложенной ватой, катастрофически сузился, будто бы стал снова иным. Словно постоянно в природе совершалась борьба света и тьмы, ангелов и сил мрака. Я это к тому, что, может быть, не зря столько туманных мечтаний на религиозной почве появилось именно в этой стране. Потом, почти рядом с нами, за окном, обманно-досягаемая волшебно-мистическая вдруг возникла радуга. Броском кисти на полнеба. Кто позволил себе это чудо? Кто этот небесный художник? А чуть позже над первой дугой повисла вторая многоцветная дуга. Постояли, демонстрируя в переменчивом мире устойчивость небесной воли, а еще через пять минут они обе красно-зеленым сгустком догорали в темном от кипящих туч проходе между двумя рядами вершин. Даже в Гималаях я не видел ничего столь величественного и, по сути, религиозного. Музыка Баха, воплотившаяся в беззвучном показе небесных страстей.

9 ноября, суббота. Наконец-то я избавился от одного из своих младенческих комплексов. Чего я, собственно, всю жизнь за границей боялся? Быть смешным? Казаться неуверенным? Своей собственной незащищенности? Гипотетической опасности, которая подстерегает всех нас в этой жизни? Все оказалось значительно проще. Я ведь даже не объявляю "тему". А все очень несложно: без какой-либо посторонней помощи, ориентируясь только на вывески и свой очень плохой, неуверенный и несовершенный английский, который я учу всю жизнь, а последние три года ежедневно, я уехал на поезде во Франкфурт, прошатался там весь день и вернулся поздно вечером в Марбург.

Вот маршрут и тема моих франкфуртских скитаний: вокзал, пешком до дома Гете, осмотр музея, пешком же по городу с заходом на цветочно-мясной рынок в центре, где был поражен и немецкому естественному изобилию, и культу и изобилию мяса (эти вымытые, по виду почти фарфоровые свиные ножки, эта требуха, похожая на сделанную из синтетических материалов, эта немыслимая чистота, при которой когда-то бегающее и живое превратилось почти в предмет: новая эстетика), посещение Doma, посещение религиозного музея при соборе (безвкусица и кощунство с ночным детским горшком, на котором в качестве сентиментального утешения нарисован ангел, и безвкусица и кощунство, когда на ризе иерарха, на спине немыслимой гладью вышита Тайная вечеря, ситуация не только Божьего отчаяния, но и отступничества его учеников), большая прогулка по городу, Майн, похожий для меня на реку-Москву, большой блошиный, ну в точности как в Москве, рынок, между двумя мостами. Около четырехсот ступенек вверх, и я на верхней смотровой площадке собора.

Франкфурт, через который я с десяток раз летал, название которого с детства сидит у меня в ушах, потому что здесь была штаб-квартира американской армии, и значит, пропаганда вбила название в голову. С башни собора хорошо проглядывается география — вдоль реки. Но старого города по существу нет, во время войны его разбомбили. Остатки — это незыблемый и прекрасный собор и еще лишь несколько зданий. Гигантские небоскребы, гнездо которых выросло в центре, не поражают, а читаются скорее вялым вызовом американцам: и мы так можем! Эта выставочная гигантомания кажется особенно бессмысленной, когда понимаешь, что большую часть города составляют трех-четырехэтажные виллы и частные дома.

Дом Гете — практически тоже новодел, мемориальных предметов почти нет. Но получить представление об образе жизни можно. Наверное, такие крупные люди и могут вызреть только в достатке. В огромном для семьи из четырех человек доме — дед поэта был бургомистром, что, конечно, свидетельствует об уровне, — жили еще четыре служанки. Самая любопытная и, наверное, самая подлинная комната — это кухня. Как и в веймарском доме, каменная раковина, много разных медных форм для выпечки желе и приготовления паштетов. Здесь даже "качалка" для воды. Кухне, видимо, немцы, понимая ее жизненную задачу, всегда, а не только в музейном деле, придавали огромное значение.

Прямо над домиком Гете строится нечто огромное — новая высотка, и понимаешь, что современная жизнь, ее задачи, комфорт и удобства культуру догрызут.

Отдельная тема — большое число русских на улицах. Один раз я обратился к двум респектабельным пожилым немцам — оказалось, еврейская пара из Москвы, эмигранты. В музее я примкнул к русской группе, осматривающей мебель и обсуждавшей квартирный вопрос в позапрошлом веке, в центре меня остановила, видимо, в свою очередь приняв за благоразумного старого бюргера, молодая русская парочка. Забраться на крышу собора меня соблазнили две молодые девушки, говорящие по-русски, и на блошином рынке я видел дородного молодца, собиравшего в конце рабочего дня непроданный товар в ящик — иконы. Русские пленницы, вывезенные контрабандой.

В поезде читал Крупскую. Первая глава ленинских "воспоминаний" будет любовь к жене. Вторая — может быть — Шушенское? А не сделать ли книжку по именам: Мартов, Плеханов?

10 ноября, воскресенье. Утро началось с традиционного выступления в кафе Vetter. Царствовала здесь Виктория со своими семью переведенными на немецкий язык книгами. Немцы меня удивляют: в воскресенье собрать аудиторию, да еще за пять марок. Впрочем, во время этих чтений все что-то едят или пьют. С Викторией мы все время грыземся. Я намекаю, что, кроме литературной одаренности, в ее счастливой судьбе еще ворожит ей и папина линия, она округляет свои кукольные глаза: ну как это? Как это? А вот очень просто. Как не пустили на Запад Леонова, философски настроенного писателя, который при обычном сочетании, конечно, был бы Западу интересен. Как, в принципе, не пустили на Запад Шолохова? А все очень просто: еврейские барышни и талантливые, с быстрыми еврейскими мозгами юноши трясли перед своими коллегами-переводчиками пейсами, уверяли, что говорить и переводить этих писателей почти неприлично, да еще намек, что писатели эти, дескать, не в ладах с неким вопросом. Не родись красивой, не родись счастливой, а родись полуеврейкой. Но это не о Виктории. Виктория человек талантливый!

Описал ли я Людвига Легге, организатора всей этой русской трескотни? Вечный путаник, неизменно ходящий в светлой фетровой шляпе. Длинный, с усами, чрезвычайно деятельный. Видимо, когда-то очень давно он перебежал из ГДР, знает все бюрократические порядки и при помощи своей шляпы, производящей невыразимо интеллиентное впечатление, выбивает деньги на всякие городские мероприятия, связанные с литературой. "Марбургский литературный кружок". Немцы охотно и много на все это дают, понимая, что большинство денежек останется в местных магазинах, ресторанах и кафе, а прибыль — в виде влияния, репутации, слухов о прекрасной и незакатной стране Германии.

Вот и Виктория Самуиловна, умнейшая женщина — делаю вставку прямо в компьютерную версию, — заявляет мне: дескать, кто же в Германии ходит в химии, в искусственном? Все, как один, — в натуральной коже, хлопке, шелке, а едят только высокоэкологичную свинину. Да нет, отвечаю я ей, барышня, здесь тоже есть богатые и бедные, и богатые едят и носят совершенно другое, нежели в их демократическом государстве носят и едят демократически настроенные бедные люди. Чтобы закончить тему кружка, должен сказать, что в нем действует поразительная, почти военная дисциплина. Людвиг талантливо одних посылает отвезти нас в аэропорт; другой, этим другим был Гюнтер, привез нас в Марбург из Франкфурта; третий безропотно переводит; четвертые везут в поездку по Рейну. Леня говорит, что за всем этим, как он думает, стоит четкая масонская организация со своей иерархией и жесткой системой подчинения.

В этот же день Леня рассказывал мне, что после того, как вышел "Имитатор", он затребовал к себе в тюрьму полную справку обо мне. Оказыватся, на воле существовали люди, которые обслуживали диссидентов и практически ежедневно писали им письма. Какие-то женщины сидели на работе, а тогда можно было сидеть и ничего в течение целого рабочего дня не делать, и писали письма. Причем можно было заказывать определенную тематику, и они с готовностью переписывали десятки страниц материалов и конспектировали сведения из книг. В частности, так, рассказывал Бородин, он начал собирать материалы о Марине Mнишек. На одной из подобных женщин Леня и женился на второй или третий день после того, как вышел из лагеря. Национальность этих жалостливых дам у меня не вызывала никакого сомнения. Теперь относительно меня: по словам Лени, это были не просто сведения, а досье. Судя по всему, сведения были самые различные.

После "чтений" пошли в китайский ресторан. Ресторан был тот же самый, что и прошлый раз, с видом на город, меню, кажется, тоже аналогичное. Но хозяева не унывали от повторяемости сюжетов, и посетители весело, хотя и в меру, пили пиво и ели разнообразную китайскую еду.

11 ноября, понедельник. Большая поездка на Рейн. Это меня по-настоящему потрясло. Все оказалось совсем не так, как возле Бонна, где реку я все же видел, и вовсе не так, как я мог это себе представить. Все великие реки похожи своей внутренней силой и самодостаточностью. Таков же и Рейн. Крутые — река течет почти в каньоне — берега, сплошные шпалеры виноградников. Немыслимая крутизна этих виноградников, замки почти на каждом утесе или горе. Так высоко, что кажется, здесь невозможно и жить, и дышать. А по низу, почти у самой воды селение за селением, городок за городком. И главное: неотвязная мысль о череде человеческих поколений, поднявших все это обозримое хозяйство, подпорные стенки под виноградники, вычистившие эти земли, выстроившие эти замки. И сколько здесь пролилось крови! Внизу, вдоль реки, по обоим берегам тянутся линии железных дорог и автомобильные шоссе, а наверху еще сохранились "рабочие" остатки дорог, по которым прошли римские легионы.

В качестве платы за гостеприимство и за божественные пейзажи пришлось в школе, в 11 классе, а потом и в учительской, прочесть что-то вроде лекции. Я начал ее с "литературных мест": с гесарлыкского холма, с рассуждения о величии литературного образа, возвышающегося над прототипом. А потом перешел к Вертеру, потому что рядом, где я был в прошлый раз, скала Лорелеи. Собственно, возле этого места, воспетого после фон Брентано и Гете всеми поэтами Германии, и располагается сама школа.

Впечатления здесь у меня раздваиваются. Хочется описать и саму школу, прекрасного немецкого качества, все продумано, функционально и удобно, умных и въедливых ребят, учителей, среди которых все же преобладают мужчины, и природу, среди которой расположен город. Здесь Рейн делает почти под прямым углом поворот, а каньон уже и отвеснее, чем где бы то ни было на реке. Здесь, наверное, в старые времена происходили кораблекрушения чаще, чем в других местах. Привычка литературы сваливать неудачи в мужских делах на женщин. О, Лорелея! Заботливая Барбара приготовила мне ксерокс со знаменитого стихотворения. Пожалуй, это лучше, чем бинокль. Через эти стихи этнографические и даже географические подробности видятся яснее.

Лорелея, легионеры. Бохум, дом Паффа.

13 ноября, среда. Презентация книги Адамовича вечером в "Нашем современнике". Громкое, шипящее красноречие Гусева.

14 ноября, четверг. Вечером был на "Овечке" в Театре Моссовета. Это пьеса Надежды Птушкиной, имя для меня смутно знакомое, а сам спектакль — одна из многочисленных ныне московских антреприз. Играет Чурикова, бывший балетный танцор Гедеминас Таранда и молоденькая актриса Ирина Макимкина. Пьеса эта вызвала в Москве шок. Вишневская во всех служебных комнатах и на кафедрах рассказывает ее содержание. Всех смущает шокирующее количество слов про сперму, про совокупление, про баловство библейских пастухов с черной овечкой. По сути, здесь действительно играют библейскую историю, и только всеобщее невежество не позволяет видеть громадные куски внутренних заимствований из Томаса Манна с его "Иосифом". Здесь все необычно, на месте даже огрузневший танцор, стилистика спектакля в известной мере подогнана под него. Танцев порядочно, и опять — они не мешают. Самое интересное в пьесе, в ее медленном и подробном расмотрении — это ее еврейские корни. Библия вообще странный документ, который проговаривается, даже защищая боговдохновенный народ, чаще, чем, наверное, кому-то хотелось. Ведь Иаков, от которого пошли 12 колен рода иудейского, получил свое благословение обманом, а жена его Рахиль, тоже дама-основательница, совершила кражу домашних богов у собственного отца. Здесь есть над чем поразмышлять. И все же спектакль однотонен, не возвышается до сочувствия или облегчения собственой совести.

Почти рядом со мной сидел осетин Хазанов, перед самым поднятием занавеса показалась в партере рекламная физиономия Вознесенского вместе с Зоей Богуславской, похожей на птицу Березовского. Кстати, СМИ пишут о том, что Березовский отрекся от своего лакомого израильского гражданства. Чистые деньги и власть, как известно, вкуснее, нежели дымок и запах от жертвенника со Стены плача.

Весь день шла тяжелая, рутинная работа со студентами: посещаемость, прогулы, стипендия, ремонты, пожарные и общежитие, на которое все зарят рот. Вышло два моих интервью: в "Книжном обозрении", которое делал А. Щуплов, и в "Вечернем клубе", которое мастерски сварганил Женя Некрасов.

Сегодня же был Саша Варламов: в "Армаде" обеспокоены слухом, что я могу вернуть им задаток и не сделать романа.

15 ноября, пятница. "Московский комсомолец" опубликовал сегодня матриалы по разоблачению незаконности и жульничества предвыборной кампании Ельцина. Дело о выносе 500 тысяч долларов из Белого дома как бы тогда же комментируют в частном разговоре Чубайс, Красавченко и Ильин. И разговор убийственный, а для меня главное — лексика. После Лифшица с его бессмертным "не будем жадничать" по манере выражаться этот разговор — нечто неподражаемое. Правительство и сановники говорят, как на воровской малине. Это убивает. Самого материала, если он справедлив, хватило бы в Америке, чтобы рухнуло правительство и президент получил импичмент. У нас ничего не случится. А уж кто нами управляет, нам всем давно известно.

Вышел сегодня материальчик по телевидению, который двумя днями раньше делал Сережа Мартынов. Я сам не видел, но, с его же слов, материал сильно обкорнан, особенно цензура испугалась слова эксгумация. Политическая цензура, судя по всему, усиливается. Наше телевидение слишком завязано на доходах из Чечни и слишком сильно пахнет чесноком. Сережа говорит, что почти все работающие на НТВ имеют израильское гражданство. Ах, принять бы закон, запрещающий работу на каналах телевидения в качестве штатных сотрудников людей с иным гражданством, нежели российское! Например, некто Ступник, постоянно вещающий из Белоруссии, тоже гражданин Израиля.

До одиннадцати гладил белье.

17 ноября, воскресенье. Вчера ночью взорвали жилой дом в Каспийске, это городок возле Махачкалы на берегу Каспия. Погибло почти все руководство погранотряда. Видимо, пограничники сильно мешали кому-то или перевозить оружие, или перевозить наркотики, или вывозить деньги. Жертвы чудовищные, много детей. По сведениям из газет, заложили до 100 килограммов тротила. На место этого явного теракта вылетал Черномырдин, собственно, по попустительству которого все подобное и творится. По телевидению показали его умело скорбное лицо. Его собственные денежки политы раздавленной русской кровью. Не верю ни единому его слову, ни единому шевелению его правительственной брови. Такая ненависть охватывает меня, когда в подобных ситуациях вижу их деланые лица. Ничто человеческое мне не чуждо. Крокодилы.

Вечером долго и упорно по НТВ врал Киселев. Показали Березовского, Киселев задавал ему скоординированные острые вопросы. Например, вопрос о его израильском гражданстве. Вопрос: прилично ли, чтобы пост заместителя секретаря Совета безопасности занимал ситезен другого государства? Березовский уверял, что он не гражданин Израиля, а просто компьютер Министерства внутренних дел Израиля показывает, что он, Березовский, гражданин. А за чужой компьютер он ответствености не несет.

В субботу был на даче. Разгребал листья и удивлялся, что меня еще не ограбили. На обратном пути всю дорогу в машине думал о своей борьбе в институте, зачем мне все это надо?

Читал Соломона, потихонечку выявляю форму. Материал сам начинает идти в руки, это хороший признак. Кстати, записал ли я, что в пятницу у меня был Саша Варламов из "Армады" и сказал, что мне надо будет в романе брать ленинскую жизнь всю, а не до 1917 года, как предполагалось раньше. Может быть, это и к лучшему?

19 ноября, вторник. Сегодня день объявленного накануне траура. Трауры по стране возникают все чаще и чаще, к ним стали привыкать, тем более что по ощущению это не день взаимной и всеобщей скорби, а, скорее, дань правительственной приверженности европейским обычам. Из-под развалин вытащили 109 человек и, кажется, только сорок живых. Горе не бывает мельче или крупнее, но я вспомнил беспрецедентный траур по Листьеву. Как здесь уравнять происходящее?

Сегодня на семинаре играли в "молодого автора, принесшего в издательство заявку на роман". Я еще раз поразился талантливости своих ребят. Как ни странно, лучшей была Маша Лежнева. Ее беспретенциозность и невинная пошлость оказались самыми естественными для категории нового романа.

Весь день занимался институтскими делами: целый ряд планов и проектов, которым посвятил все лето и в которых увязал, подходят к завершению. Остались последние удары — Ассоциация писателей и Академия. Что это осуществится — не верится. По этому поводу идет много разнообразнейших разговоров. В тот момент, когда все писательские организации рушатся, работает только Литинститут. Это, естественно, вызывает раздражение у недругов. На своей страх и риск запустил в печать книгу писем Фадеева, если она выйдет к 25-му, к юбилею, будет прекрасно.

20 ноября, среда. Под утро мне приснился сон, будто я в Америке. Но почему-то среди совершенно американских автомобилей ездит наш институтский беленький рафик, я — за рулем. Почему-то удивительно высоко сидеть и мне страшно. Только умом я понимаю, что еду не на какой-то стремянке на колесиках. Вдобавок ко всему оставляю машину на улице и долго плутаю по какому-то банку или общежитию. Здесь меня угощают то ли йогуртом, то ли кефиром. Когда я выхожу на улицу, то понимаю, что не помню, в какую сторону ехать к гостинице, где я остановился. Мой рафик тоже пропал. Я думаю, что его угнали. Но, скорее, понимаю, что я просто не могу его отыскать. Начинаю блуждать по переулкам и вглядываюсь в проносящиеся мимо машины, и в этот момент телефонный звонок.

Спросонья не врубаюсь, кто это, наконец понимаю — Ефим Лямпорт из Америки. Он еще раз благодарит меня за проводы. Я думаю о его жене и дочке. Тороплю его: не трать деньги. Говорит, что 25-го уже будет телефон и квартира. Быстро у них все там решается. Голос у Ефима бодрый и напористый. Дай бог ему там счастья. Я твердо знаю, что сначала мне снился сон про Америку и про мой автобус, а уж потом раздался телефонный звонок.

Вечером к семи часам вместе с С.П. поехал в Госдуму, где в комитете по культуре должна была состояться так называемая "гостиная". Пригласивший меня Валерий Тарасов сказал, что будет фуршет, это, конечно, меня сильно воодушевило. Состоялся большой и дружный плач по культуре. Собрались в приемной комитета перед дверью с надписью "Станислав Сергеевич Говорухин" человек сто народа. Перечислю лишь тех, кого я знаю: Хренников, Богословский, Бурляев, Доронина, Усанов, Иванов (художник, очень, кстати, хорошо говоривший о новой Третьяковской галерее и о пороках в ее экспозиции). Начал все это какой-то искусствовед из Союза художников, фамилии которого я не запомнил. В основном все жаловались и ныли по поводу гибели культуры, слова и выражения самые банальные. Говорухин как бы и спровоцировал тон.

Все было весьма справедливо, но не конструктивно. Как люди осведомленные, все сообщали интересные факты, но в интерпретации не шли дальше плохих министров и нежелания правительства выдать деньги. Позже в своем выступлении я говорил, что правительство денег дать и не может, ибо в государстве, где не работает промышленность и не существует сельское хозяйство, денег взять неоткуда, их можно только отнять у пенсионеров, образования и детей, бюджет на пределе.

Теперь о фактах. Во время пожара в особняке МИДа сгорели картины Врубеля и четыре панно Богачевского. Лужков реконструирует Гостиный Двор, надстраивая над ним еще один этаж, но все почему-то забыли, что это творение Кваренги. О безобразиях возле Кремлевской стены. И еще фактик: за год от суррогата водки в стране погибают до 50 тысяч человек.

Интересно говорила Доронина, она начала с каких-то стихов, к месту, Есенина, и получалось все значительно. Я сидел недалеко от нее и видел ее лицо, песцы, сапоги с цепями и застежками, жемчуга и руку, лежащую на коленях. Актриса она редкостная, потому что сумела передать свою страсть и пафос залу. Речь ее тоже о гибели культуры, культуры русской. Дальше, несколько затянув, она рассказала о разделе МХАТа, это, как считала она, был пробный шар к уничтожению русского театра. Система Дорониной кажется довольно логичной. В своей речи я сумел не подделаться под общий плаксивый тон и сохранить объективность. Проблема, как считаю я, не в министре и правительстве, а во власти как таковой. Только изменение ее может привести снова к созданию подшерстка культуры. Я рад, что в присутствии Зюганова смог спросить у него: "Почему, Геннадий Андреевич, вы так блистательно сумели проиграть президентские выборы?". Фраза буквальна, потом я говорил об отсутствии новых идей, лозунгов и политической воли к победе. Сначала, когда я рассказывал об институте и о моих знаниях хозяйства и канализации, о недостатках лицемерного государственного финансирования, он удовлетворенно и одобряюще кивал мне головой. Сидящий с ним рядом Рыжков недоумевающе глядел на меня, особенно когда я закончил и мне много хлопали. Впрочем, во время фуршета Зюганов подошел и сказал: "Благодарю за жесткую критику". Тут же я договорился с ним о встрече в нашем институте.

Кормили в Думе хорошо. Были водка, вино, шампанское, ветчина, сервелат, прекрасные сандвичи с селедкой — специалитет комитета по культуре, фрукты. Хорошо поел за счет налогоплательщиков.

28 ноября, четверг. Не писал дневник больше недели. Как всегда, с трудом доработал неделю, а в субботу уехал в Обнинск. Простудился или в бане, или утром на террасе, когда начал писать доклад. Как всегда, я беру на себя груз лишний, не умея отстоять себя, и вхожу в чужие обстоятельства. Так и тут: позвонили из Министерства просвещения, вернее, из того "отделения" нашего министерства, которое было раньше "министерством просвящения", и попросили принять участие в конференции "Русская школа". Памятуя, что я общественный, в кавычках, деятель, я согласился. Дел в институте было столько, что своевременно подготовиться я не сумел, заболела Екатерина Яковлевна, наша институтская стенографистка, и я к субботе, когда наступило время одуматься и оглядеться по сторонам, оказался один на один с этим самым докладом. Правда, Лев Иванович и Александр Иванович Горшков снабдили меня некоторыми материалами. Пришлось работать всю субботу на даче, а утром вместе с компьютером я перебрался на террасу и просидел там часа два. Вот здесь и простудился. Ну, еще грешу и на вечернюю баню, которая была очень хороша.

В понедельник, несмотря на нездоровье, сделал этот доклад, и вернувшись домой, принялся читать "Ночного сторожа" Валеры Осинского. Роман по общей идее оказался не таким уж плохим, даже интересным: грустная любовная история на фоне выдавливания русских из Молдавии. Валера очень хитро все мотивировал и даже сумасшествие главного героя подкрепил некоей генетической подпорченностью — его отец и мать двоюродные брат и сестра. Хорошо придумана специальность героя — он ездит по стране вместе с вагоном-рефрижератором. Картины быта и картины распада страны. Все это сдобрено так увлекающими меня "социалистическими хитростями" — бесконечными приемами воровства. Но, как почти всегда у Осинского, все это написано весьма плохо, нет культуры и образованности, слово корявое, мутное. Во вторник наметил лишь абрисы разбора, в следующий вторник возьмусь за главное, за стиль.

Вечером среды и утром четверга читал "записки стенографистки" — книжку, которую написала Екатерина Яковлевна. Все это оказалось значительно лучше, нежели я мог себе представить. Интересна сцена возле синагоги и информация, что весь район Бронных был заселен евреями. Сколько, оказывается, страстей бушевало вокруг Литинститута! Мне сейчас, когда я работаю здесь, кажется, я столько отдаю своих жизненных сил, очевидно, последние минуты незамутненного старостью сознания распыляю среди этих дворов, аудиторий и коридоров, что каждый камень еще сто лет будет кричать обо мне. Не будет, забудут на второй день. Столько глупцов, негодяев, честолюбцев и тупиц вкладывали свои усилия в это заколдованное место! Собственно, об этом и мемуары Екатерины Яковлевны. Сколько мошек летело на этот свет! Впрочем, с грустью я понимал тщетность любых человеческих усилий. Все поглотит жерло забвения. Тем не менее радуюсь этой маленькой книжечке. Всю жизнь проведя возле пищущих людей, перепечатав столько книг и пьес самых великих советских писателей, понимая невероятность человеческого дара отражать реальность и придумывать новую, не надеясь ни на что, человек вдруг взял и сумел написать свою собственную книгу. Как поднимется авторитет в собственной семье! Как возвысится самооценка! Но и мне приятно быть неким богом-созидателем и Гарун-аль-Рашидом.

Вечером в четверг состоялся ученый совет. Выступала Н.И. Дикушина со своими изысканиями по письмам Фадеева. Утвердили добавления в устав, и добавили новых членов ученого совета: Оля, Сережа, Коля. Делал я это отчасти из-за голосов, приближаются новые выборы и нужен "свой" электорат. И тем не менее стремлюсь, чтобы судьба вновь повернулась и сама, помимо моих боязливых желаний и наперекор им, освободила меня от этой непомерной тяжести, хочу на волю. Как и годы, проведенные на радио, кажутся мне проведенными в одной комнате, так и почти пять лет в институте — это годы, проведенные в моем кабинете. Перед глазами все один и тот же "пейзаж": облупленная стена, окно с решеткой, знамя с неизменными буквами и Лениным, стол, заваленный бумагами. Сил писать, управлять, терпеть больше нет. Написал ли я, что назначил на следующий четверг конференцию? По идее, по требованию Минвуза мы будем утверждать поправки к уставу, но на самом деле все должно решиться: останусь ли я на второй срок.

29 ноября, пятница. В два часа дня в кабинете у Левы мы с Шуваловым подписали учредительные документы о создании Академии российской словесности. В уставе есть пункт, говорящий о преемствености академии, в свое время организованной по указу Екатерины II. Начиналась вся эта честолюбивая трескотня еще два года назад, и в ее "основании", главным "мотором", стоял Юра Беляев. Я полагаю, что кроме того, что он безумно честолюбивый человек, он еще и нервный, но именно нервным удается иногда то, что не получается у нормальных людей. Вообще-то, все это афера, потому что нет ни помещения, не финансирования, и даже, чтобы внести регистрационный взнос, пришлось скидываться, и я дал ровно половину, сто тысяч рублей. Как учредитель, в готовый список совершенно нагло я "всадил" своих — Л. Скворцова, А. Горшкова, И. Вишневскую и В. Гусева. Против последнего вдруг были какие-

то жуткие напряги. Как я понимаю, здесь особенно усердствовал Поволяев. Видимо, когда-то Гусев прямо и по-солдатски где-нибудь написал о его полной литературной неодаренности. Вдобавок ко всему Валерий Дмитриевич, по слухам, был замешан как директор Литфонда России в каких-то историях. По крайней мере, Литфонд вышел из перестройки с потерей Дома творчества в Голицыно. Я по запаху чувствую воровство. У Беляева и загипнотизированного им Шувалова вообще страсть к условным в литературе людям. Но, в принципе, говорят, что обычно в подобных организациях до 30 % — это люди со стороны, у нас вроде бы таких процентов 10. Мне надо было бы проявить принципиальность, но сжался в комок ради общего дела. Вообще все согласовывалось и проходило так долго, что в списке академиков уже много покойников — например, Б.Можаев. Бог с ними, пусть это будет посмертным венком. Как символический курьез, отмечу, — женщина-юрист из Госдумы, которая должна была принести уставные документы, опоздала на час. На шампанское и конфеты мы тоже скинулись с Левой.

Вечером у меня брал интервью Юра Апенченко. Я долго ему втолковывал, что с юности я не поумнел, он всегда был образованнее и умнее меня, но вот теперь он берет у меня интервью. Он сказал: но в тебе всегда было что-то другое.

3 декабря, вторник. Семинар, продолжали обсуждать Валерия Осинского. Говорили о стиле его романа. Как всегда, по-своему прочли роман Лена и Оксана. С одной стороны, интересно взята политическая и бытовая жизнь, а с другой — низка культура самого автора. Любопытнейший писатель, но возможно, что его талант пожухнет, спрямится, когда Валера начнет работать в беллетристической манере. Сейчас он изобретает мир, будто бы мир до него и не существовал.

Вечером был на презентации совместной финско-русской книжки в финляндском посольстве. Все та же тусовка, все тот же обсевший русскую жизнь липкий полупорнографический стиль. Состояние русской прозы по книге не видно, она переведена, но зато видно состояние русско-финского отбора. Во время горделивой презентации, где литераторы считали себя уже почти европейскими знаменитостями, хотя все они лишь пешки в культурно-политической игре, было очень скучно, писательские глупости были невыразительны, нападки русских на большевиков и Ленина — старыми и лишенными воли, а финскую репризу о том, что Мартина Ларни печатали у нас, когда в Финляндии его уже не читали, я уже слышал год назад все в тех же залах и из тех же уст. Видимо, зависть к собственному писателю у его молодого собрата слишком сильна.

Но кормили финны, как и год назад, очень хорошо. Особенно замечательны были копченая кета и молочный мусс с горячим компотом. Отдадим также должное селедке в горчичном соусе, разварной картошке, салату с грибами. Северный акцент стола всех определенно радовал. Иногда мне кажется, что в нашей стране даже самые обеспеченные интеллигенты живут от презентации до презентации. Конечно, не голодаем, но живем безалаберно.

Встретил Игоря Виноградова, нынешнего редактора "Континента". Хорошо и спокойно за этой самой копченой рыбой поговорили о современной литературе, посетовали, что ситуация такова, что имена, как раньше, не возникают даже при самых престижных публикациях. Критика изовралась и предлагает публике только своих кланово-национальных, публика рекомендациям критики верить перестала, литература все больше и больше начинает жить в своем кружке, а читатель перестал брать в руки серьезную книжку. С другой стороны, я знаю, что всегда молодежь пробивалась трудно, и имя возникает из мелочей, постоянного напора и работы. А мы-то как пробивались? Но ведь уже организовалось имя у Пелевина, скажем, и у Бородыни. По сути дела, мысль Пастернака в ее прагматическом значении не изменилась, — "привлечь к себе любовь пространства". Без этого имени не сделаешь, интриги, знакомства не помогут. Но, впрочем, я понимаю, что это мой идеалистически-романтический взгляд. Пробьемся штыком и лопатой.

Увидел чрезвычайно важного от провинциальной спеси Сережу Чупринина. То, что для меня уже давно прошедший этап — редакторство, участие во всяких комиссиях — для него все это еще полно смысла. Он участвует в литературном процессе. Протянул мне два величественных, как наша демократическая власть, пальца.

После длинного перерыва встретил Андрея Мальгина. Я полагаю, что его продажа "Столицы" (моя версия) была ошибкой. Деньги в наше время решают далеко не все. Он вывалился из тележки общественной деятельности, что с его гибкостью и напором, наверное, более важно, чем все остальное. Переговорили о его болезнях (летом у него была болезнь Боткина), богатстве и рыбках в аквариуме. У него дома прекрасный аквариум с редчайшими тропическими рыбками. Каждую неделю приходит специалист, все чистит, меняет воду, ухаживает за рыбами. Одна какая-то рыбка собирается метать икру, брюшко у нее распухло, но вот никак не разродится. Андрюша переживает и волнуется.

Остальные персонажи приема проплыли тенями: Пьецух, Клемантович, чей роман я недавно прочитал, Гареев, который для меня нов, но как порнограф интересен, если мне не изменяет память, он сидел за порнографию, кажется, связанную с газетой "Еще", и весь мир его освобождал. Видел также Женю Попова, Витю Славкина. Особенно выделяю его жену, подругу юности Нину. Как она только умудряется чувствовать себя значительной, ничего собой не представляя?

4 декабря, среда. Весь день внутренне готовился к собранию. Для меня это процесс. Удастся ли мне убедить пол-института и превратить обычное собрание профессорско-преподавательского коллектива в собственное перевыборное? Всю ночь читал финскую книгу.

5 декабря, четверг. Я должен описать один из самых невероятных дней в своей жизни. Через час после того, как все свершилось, Алекандр Сергеевич Орлов, наш знаменитый историк сказал: "Это было как переход Суворова через Альпы". Я это расшифровал для себя: поступил так, как никто и не ожидал. Сказал это Александр Сергевич уже "на шампанском", уже после двух голосований, открытого и тайного, когда меня единодушно (93 за) избрали ректором на второй срок. Все-таки, несколько планируя события, я многого и не предполагал. Не предполагал такой быстроты и единодушия.

Лишь догадываясь о результатах и в известной мере провоцируя их, я тем не менее готовился к нескольким вариантам итога. Но в отличие от своих оппонентов, которые жрали водку, трепали языками и вели в институте разрушительную работу, я размышлял над этим долго и упорно, я все время занимался не только собой, но и нашим хозяйством, проводил огромную и изматывающую душевную работу. Как актер перед премьерой, долго и мучительно совершенствовал все "мизансцены" и основные монологи. Я старался предвидеть и отработать все реплики. Про себя я могу сказать, что я умею не только терпеть, но и ждать. Но я всегда больше полагался на случай, нежели сам шел в атаку. Последние события, а именно выборы Ельцина и референдум Лукашенко, заставили меня быть решительным. Я ведь отчетливо сознаю, сколько я сделал для института, и понимаю, что в общем-то создал систему, при которой он действительно почти автономен и лишь отчасти зависит от бюджета.

Я люблю эту работу. Я, наконец, стал действительно ощущать себя общественным деятелем, так почему должен был отдать это сумашедшему или пьянице и трепачу? Только потому, что прошлый раз они меня выбирали, болели и радели и потом стали требовать, чтобы я им дал то, чего не мог дать? Но разве кое-что не получили? Оба отгуляли целый год в оплачиваемых отпусках. Но где эта, давно ожидаемая мною и коллективом, докторская диссертация одного? Какую-то невнятицу, выдаваемую за докторскую, написал другой. Ладно, все это позади. Теперь уже это все заработал я сам и никому ничего не должен. Пора по порядку. И стало скучно все это писать. Тем не менее напрягусь и постараюсь все изложить связно.

Уже около месяца назад из министерства пришло циркулярное письмо, где всем ректорам предлагалось утвердить на общем собрании коллектива или на конференции представителей все поправки к уставу. Прочитав письмо, я сразу понял, что судьба дает мне редкий шанс прощупать коллектив и неожиданно, лишая своих противников возможности трепать мне нервы и держать в подвешенном состоянии, провести выборы досрочно. Я рассчитал так: в конце концов, я тоже живой человек и имею право располагать своим временем. У меня впереди огромный роман. Да и жизнь последнее время просто протекает сквозь пальцы. Проживу. Начну продавать собственность, и лет на пять-шесть мне хватит.

Возвращаюсь к своему плану. Я минут за двадцать? — ?тридцать провожу поправки, среди которых одна была щепетильная, потому что против нее горой была наша заочка: выборный на заочке декан. Прощай тогда самодеятельность, прощай "золотое дно". И после "поправок" тут же от коллектива требую: через неделю, обязательно еще в декабре, выборы ректора. Конечно, у меня мелькала мысль, что могут потребовать выборы — о эта русская страсть к демократии и ее нелюбовь к лишним собраниям! — выборы немедленно. Так оно и случилось, раздались голоса: давайте прямо сейчас. Ректора мы, дескать, уже знаем. Ни при каком-либо другом ректоре институт бы не устоял. Потом с умной и взвешенной речью выступил Валентин Митрофанович Сидоров. Вел собрание Гусев. Потом в каком-то едином порыве, включая и персонажей, для которых я не самый любимый человек, все открытым порядком проголосовали за меня, и тут я будто бы опомнился. Нет, говорю, голубчики. Если вы меня хотите, если я вам, как говорили в давние века казаки, "люб", то давайте-ка я перед вами сейчас отчитаюсь, а потом мы эти самые выборы проведем по всей необходимой процедуре, то есть превратим их в тайные. Предполагал ли я такой исход дела? Правда, с одной стороны, я всегда в курсе того, что происходит в институте, и всегда готов на эту тему говорить безо всякой подготовки, но на это собрание все же принес бумаги с результатами деятельности наших служб и подразделений за пять лет. Кропотливо и настойчиво готовился. Все — дальше неинтересно. Я конечно, понимал, что, голосуя за меня, все думают и о собственных интересах, а здесь я человек проверенный. Но кто сказал, что единодушие не щекочет душу?

6 декабря, пятница. Утром ездил в бывший Госкомвуз, отвозил, как и обещал раньше, личное дело Натальи Васильевны Корниенко и документы на утверждение ее в звании профессора. В качестве некоего стимула и предрождественского подарка искренне и, конечно, не как некую взятку купил два ананаса, апельсины, бананы, виноград. Про себя отметил, что, как и почти вся кафедра, на собрании она не была. Здесь и умысел, и общественная лень. Нужно обладать определенным бесстыдством, чтобы использовать человека, которого не любишь и не уважаешь.

8 декабря, воскреснье. В 16.25 уехал в Ярославль. По дороге читал Адамовича. Прекрасный фирменный поезд. Откидывающиеся, как в самолете, кресла. Проводница разносит чай, кофе и печенье. Признаемся, что раньше таких удобств не было. Я попал в детский вагон. В середине, по бокам вагона, встроена с одной стороны деревянная кроватка для малышей, одна общая кровать, на которую мамаши должны класть как бы поперек своих младенцев, а с другой стороны через проход вытянулся детский манеж метров в пять. Глядя на все это, на спокойный и солидный комфорт, на публику, среди которой нет бабок в черных "плюшовках", челноков, пьяниц и старых дедов, разворачивающих при всех свои портянки, я невольно думаю, а может быть, приживемся, может быть, все правильно и Россия стабилизируется. Она, как большое животное, перевернется с бока на живот, словно лошадь или корова, подтянет ноги, тяжело встанет, а потом пойдет, зашагает, заржет, побежит. Вот эта мысль о справедливости моей собственной правоты, о моих политических выступлениях, а практически о необходимости и обязательности для России прожить исторический отрезок, который она прожила, вот эта мысль последнее время преследут меня все чаще. Совесть зудит.

Всю дорогу читал Георгия Адамовича, восхищался его статьями, удивительным анализом явлений русской советской литературы, отчеркивал отдельные строчки и абзацы, чтобы потом сделать выписки. Добью я или не добью книжку о литературном мастерстве? Я размахнулся так, будто собираюсь прожить сто лет.

Учил английский. Боже мой, сколько счастья в четырех свободных часах.

Потрясло: в конце пути, перед самим Ярославлем проводница сняла неиспользованный до конца рулончик туалетной бумаг и понесла его к себе в купе.

Добавление позже. На следующий день. В ресторане я видел на вертушке рулон туалетной бумаги, перехлеcтнутый замком, на который обычно закрывают на улицах велосипеды.

9 декабря, понедельник. Ярославль. Утром открытие конференции, посвященной Н.А. Некрасову. Впечатление, которое на меня произвел доклад Ю.И. Минералова. Обычно монотонный, он, когда речь зашла о науке, расцвел. Я слушал его доклад о юности Некрасова, раскрыв рот.

Посещение музея, знакомство с городом, ощущение Волги, струящаяся и постоянно двигающаяся живая масса. Решаю утром не ехать в Карабиху, а писать выступление.

10 декабря, вторник. Все утро пишу речь. Перепечатываю с дискетки внизу в гостинице.

Прогулка по городу. Впечатление от Театра Волкова.

Во время вечера. Минералов внизу, в зале. Моя речь и аплодисменты всего театра. Пришлось добавить два абзаца о выставке.

11 декабря, среда. Вернулся в 11.20. и сразу же с вокзала в институт. Удивительное чувство, наполненое состояние в Ярославле сменилось узкой московской прагматичностью. Будто еще сутки назад я не жил напряженной жизнью ума и сердца.

Из неприятного — Сережа Толкачев подал заявление об уходе. Так сказать, в мое отсутствие, когда сам улетел вместе с Валентином Митрофановичем в Индию. Исстрадался я за всех. Жалко и его, и его Валю, и их малыша. А меня все напрягают, напрягают. Я уже давно заметил, у меня начало болеть сердце.

Вечером из почтового ящика вынул вырезку — послание моего соседа Ашота — из "Вечернего клуба" от 10 декабря. Рубрика "Избрание". Заголовок: "Сергей Есин получает второй срок". Сам текст: "В минувший четверг ректор Литературного института Сергей Есин был во второй раз избран на собственную должность. Доблестная борьба с рэкетирами и ржавыми трубами (о которой, напомним, Есин поведал недавно в нашей рубрике "Клубные встречи") получила самую высшую оценку: избрали ректора единогласно — и это при тайном голосовании. "Уставный" пятилетний срок ректорства Есина истекает весной будущего года; досрочно провести выборы он попросил сам. И второй любопытный нюанс: в голосовании, помимо профессорско-преподавательского состава, участвовали выборщики от студентов и учащихся Высших литературных курсов". Заметка снабжена и моим небольшим портретом. Это, конечно, работа Жени Некрасова, хотя подписано это некоей Антониной Величко. Мои ученики не дремлют.

Вечером в институте моя студентка Оксана Севернина во время разговоров о переводе ее на французский семинар сказала мне, что она и Санчик Родионов получили премию по 400 долларов от "Искусства кино" за "заявки" на киносценарий. Тонкость справедливого выбора этого совершенно объективного и лояльного журнала здесь в том, что милый мой семинарист Санчик внучок небезызвестного Анатолия Гребнева, сценариста и Ленинского лауреата. Вспоминаю также, как этот благообразный уроженец Тбилиси совершенно беззастенчиво увел мой рассказ "Текущий день", превратив его в собственный сценарий совместного с Райзманом фильма "Время желаний". Особенно эта кража была заметна по сценарию, опубликованному все в том же "Искусстве кино". Вокруг этого в свое время возникла целая история, Гребнев жаловался Валентине Сергеевне на случайные совпадения, винил Женю Григорьева, который хорошо знал этот рассказ, но на обсуждении гребневского сценария не обмолвился ни словом. Как будто Женя мог что-либо сказать супротив тогда абсолютно административно великого Гребнева? Лучше всего эту историю знает Галя Юркова (Данелия), которая по моему рассказу сняла свой дипломный фильм. В общем, очень предприимчивая династия, которая победительно называется то Миндадзе, то Гремина, а вот теперь — Санчик Родионов. Копает старый крот. Но Санчик мальчик, безусловно, талантливый, будем надеяться, что по части этики у него все будет не в деда. Хотя само по себе у прозаика стремление попробовать свои силы на конкурсе заявок для кино, как бы в семейном ведомстве папы, его друзей и любимого дедушки, вызывает предположение, что мальчик чрезвычайно наивный.

12 декабря, четверг. Нежданный праздник: День Конституции. Никаких конституций я со времен школы не читаю, потому что та, сталинская конституция в своем словесном оформлении казалась мне совершенной. В любом государстве решают все не фразы, а люди. Народовластие в лице советов тоже казалось мне совершенным. Страна гуляет с разнообразными переносами выходных и рабочих три или четыре дня. Иногда мне кажется, что наше правительство делает все, чтобы народ гулял как можно дольше, отстал от него, от правительства, и побольше пил на последнее водки. Институт работает по другому принципу: 12-го, как у всех, свободный день, я не решаюсь назвать этот день праздником, потому что это день русской кабалы, а дальше, как обычно, свободные суббота и воскресенье.

Утром ездил на телевидение по просьбе Саши Шаталова. Он долго меня снимал для какого-то завтрашнего репортажа и "в запас" для передачи, которая пойдет лишь после Нового года. Павильон, где Саша работает, находится на Студии Горького. Я не был здесь лет пятнадцать? — ?двадцать, когда это было еще святилище, в котором витали тени знаменитых актеров и режиссеров. Здесь громким-то голосом говорить было, казалось, невозможно. Полукруглые коридоры с ковровыми дорожками, свет, лившийся из окон в вестибюле. Теперь все пришло в дикий упадок. Будто бардак после нападения роты перестоявшихся курсантов. Все время неотступно преследовала мысль, что студия эта давно уже ничего не снимает. Я только мысленно мог себе представить размеры воровства, которое совершается в этих стенах. Повешенные на стенах кадры из фильмов кажутся какими-то непристойностями, паркет побуровел, скособочился, вывернулся. Говорил об институте, о политике, немножко о литературе, выйдет, конечно, из всего этого какая-нибудь обычная телевизионная гадость.

После студии поехал в больницу к Юре Коп-ву. Он опять запил, и его заложили в больницу. Отделение с ключами от входных дверей, с решетками на окнах, все похоже на комфортабельную тюрьму или комфортабельный дурдом. Юру жалко, его кормят какими-то очень сильными невролептиками, это делает его речь и реакцию заторможенными. Устроился он, правда, неплохо. В его одноместной палате есть телевизор, холодильник, его зовут к телефону, и еще ему из дома привезли видеомагнитофон: на холодильнике целая гора видеопленок с триллерами. Богатые и болеют по-другому.

По дороге у Феди сняли номер с машины. Он не вовремя прошел техосмотр, который на автобусах полагается, оказывается, производить два раза в год. Гаишник оказался неуступчивый и обозленный. А буквально через двадцать минут на Каширке Федора снова остановили, дескать, без номера. И хотя по правилам в течение дня ездить парень еще мог, но задача обнаглевшего чиновника любого ранга — грабь. Они все прекрасно понимают безответность народа, попадающего к ним в лапы. "Положи мне, как партизан, сто тысяч рублей в рукавицу". Федя сказал, что этот молодой грабитель на пятьдесят тысяч не согласился. "Из рук в руки я не беру". По сообщению Феди, денег такие ребятишки собирают немерено. Внаглую грабят, как хотят. Попасться в лапы подобной власти — это уже пропасть.

13 декабря, пятница. Весь день на работе, мелкая повседневная суета. По ящику видел передачу Саши. Все его поругивают, но мне кажется, передача емкая и информативная. Часть коммерческая и часть идеологическая, последняя — совершенно очевидно — кланово-демократическая. Это и не неожиданно: фундаторы компании "телепроект" Сережа Ливнев, руководитель Студии Горького, и Сережа Фукс. Предположений не делаю, но можно было бы представить себе, если бы я был владельцем какой-нибудь компании на территории института. Какие при этом открываются возможности! Если бы я только увидел договора аренды, счета за коммуналку и телефон, я бы здесь рассуждал более определенно.

Так сказать, в политической части передачи показали госпожу Новодворскую, которую приняли в какой-то союз писателей. Ее рассуждения по этому поводу. Она говорила о коммунистических козлищах и демократических овнах. Вот, дескать, как хорошо, что они теперь разделены. Последовал вопрос Саши, а не состояли ли раньше демократические овны в козлищах. Вопрос располневшей профессиональной демократке не понравился. Новодворская затараторила о чем-то другом. Всегда заметно, когда интервьюируемый неискренен и подвирает. Профессия, оказывается, может состоять из постоянного и крепкого антисоветизма и антирусскости.

Бедная Россия, она является собственностью любого пришельца! Особенно, если этот пришелец хочет иметь сразу два гражданства. Признаюсь, что меня все больше и больше раздражает нерусский этнический тип, рассуждающий о судьбе России. Татьяну Миткову уже просто не могу видеть, чем же ей так досадила Россия, почему она так любит Чечню? Там, естественно, все по-прежнему, ликующе-злобные чеченские женщины, убийство русских, требования денег в долларах за освобождение пленных. Чихали они на все договоры, но то, что война не идет — какое это благо. Все чаще я сомневаюсь в правильности всех своих политических дефиниций. А так ли уж был не прав этот вечно выскакивающий везде Ковалев? Кстати, чтобы не забыть, несколько дней назад по телевидению сказали, что человеком, теоретически оправдавшим ввод наших войск в Чечню, был Сергей Шахрай. Это сказано было в связи с тем, что он опять заходил в каких-то больших начальниках.

Вечером у меня был Станислав Бемович Джимбинов, говорили о положении России, о коммунистах, о демократах. Теперь он тоже очень создавшимся положением обеспокоен. Я думаю, что обострение этого беспокойства связано с тем, что, по его словам, уже три года его никуда за границу не приглашают. В связи с этим плохо, наверное, и с деньгами. Говорили о покупке институтом части его богатейшей библиотеки. Джимбинов — непишущий ученый. Лекции его чрезвычайно содержательны и наполнены, но сочинений нет. Как мне кажется, все его время уходит на книги — купить, притащить в логово. По его словам, его библиотека состоит из 17 тысяч томов, а к примеру, в библиотеке у Горького в особняке на Малой Никитской было всего 12 тысяч. Составленный на машинке аккуратненько списочек лучше всего говорит о том, куда уходит время профессора. Тем не менее списочек потрясающий, Джимбинов не пропустил ни одной новинки за последние десять лет. Надо сделать все, чтобы как можно больше купить. Цену он предлагает очень сносную — семь тысяч за любой том. В разговоре возникла книга о Парвусе. Так уж я устроен, что мое само идет ко мне в руки. Я воспринял появление этих книг в институте как знамение. Значит, смогу написать книгу о Ленине.

Вечером с Валентиной Сергеевной ходили в Дом кино. Показывали новый фильм Гринуэя "Интимный дневник" (Pillow book). Перед фильмом выступал английский посол. Я очень высоко оценил его незлобивость и юмор.

15 декабря, воскресенье. Весь день занимался уборкой и глажкой постельного белья. В перерывах читал и приловчился смотреть телевизор, когда на гладильной машине прокатываю простыни. На этот раз много осталось непрочитанного на Антибукер. Я жалею, что не отказался участвовать в жюри с самого начала. Характер текстов таков, что ничего путного не будет — все это постмодернистская литература, отходы от Букера. На этот раз и в жюри люди, в чье понимание задач этой премии я очень не верю. Младший Михайлов варит свою конъюнктуру, в конце концов, он кормится с "современной литературы". Курицын обладает другой, нежели русская традиция, повествовательной практикой и является заложником своих новых взглядов и возрастной быстроты. Для Борисовой — это ее собственный муж и ее симпатии к библейской теме и обманчивой глубине текста. Варламов слишком связан с журналами, отсюда естественное раздражение и подтягивание одеяла на себя.

Посмотрел Антона Уткина в "Новом мире", Добродеева в "Знамени". Все это, конечно, очень хорошо. Смущает меня лишь приниженность замысла. Для меня литература — это сегодняшний день. Евангелисты ведь тоже описывали лишь современный им день, репортаж из сегодня.

Вечером вчитывался в "Жизнь без нас" Андрея Битова. Как всегда, многое сделано, углы затерты и блестят, много холодного сверканья, но интересен замысел, и рациональный ум много читающего интеллектуала-работяги продуцирует прекрасные кренделя. Но как собственная неуверенность толкает автора в сторону антисоветизма, как он, оказывается, все это не любил. Все время с оглядкой, что скажут его сотоварищи по русской писательской организации, по Пен-центру. Мы-то знаем, как искренними в литературе "делаются" самые рациональные куски.

"Не думал уже, что когда-нибудь еще раз так сильно невзлюблю Советскую власть… Ты что же, Сука, еще делаешь! мстишь, что ли?" Это по поводу того, что 94-летний Олег Волков, выгуливая во дворе собачку, упал в канаву, оставленную незасыпанной рабочими. "Что это за халтура злая, наковыряла и бросила, ушла на перерыв, запила. И никто за нее не ответит? Все та же Сонька, спившаяся, опустившаяся, недомытая… бомжиха Сонька, прикинувшись жертвой демократии, развалилась от Калининграда до Сахалина, облекая похмелье в политические мотивы… и нет ей конца, хотя и ужалась с одной шестой до одной седьмой части света". За этим пассажем просто нелюбовь ко всему русскому.

16 декабря, понедельник. Как трудно начинать неделю неотдохнувшим. И тем не менее весь день прокрутился на месте: студенты, документы, антибукеровский конкурс, регистрация академии, регистрация писательского союза. Подспудно все время сидит мысль о моих недругах. Надо бы опять поступить круто и определенно. Почему я должен все время думать о них и держать их в памяти, пусть лучше они думают, куда бы им устроиться.

Занимался проектом "стакан молока": старая моя идея — утром давать студенту булочку и стакан фруктового сока или молока. Теперь это претворяется в 200-граммовый пакет и булку или рогалик, которые раньше, еще при советской власти, стоили 3 копейки. Конечно, хорошо бы иметь натуральный стакан, и я был готов купить пару сотен граненых стаканов, но тут возникнет целая история с санэпидемстанцией, мытьем посуды и прочее. Больше всего я боюсь чиновников и их "принципиальности", под которой только взятка. Взятка становится каким-то глобальным всепоглощающим феноменом русской жизни.

Узнал, что приказом Бугаева сняли с работы моего соседа Андрея Михайловича Стахевича, директора Некрасовской библиотеки. Пришли трое из бугаевского комитета и предъявили приказ "за разовое нарушение трудовой дисципилины" — не пустил вроде какую-то очередную проверочную комиссию. Это, конечно, предлог, хотя можно было бы предположить некие политические мотивы, ибо Стахевич, конечно, скорее русский патриот, нежели демократ. В библиотеке все время возникали всякие интересные конференции, встречи с писателями. Но истинная причина, как я полагаю, заключается в желании московской мэрии выстроить на территории библиотеки какой-то центр. Цепкость и яростность чиновников я почувствал несколько лет назад, когда собирали совещание по поводу моего письма Лужкову. В этом проекте я предлагал создать культурно-просветительский комплекс на територии Нерасовки и Литинститута. Во-первых: мы вам все построим и сделаем — только переходите со своим Литинститутом из федеральной собствености в городскую. И во-вторых: только не поднимайте вопроса о пустующем пока здании одного из флигелей Некрасовки, по поводу этого флигеля уже есть проект и заинтересованость. Стахевич в свое время мне рассказывал, что здесь предполагается целое подземное и надземное царство. Тогда же я понял, что время упущено, дни А.М., как противника этого проекта, сочтены. Взятки, полагаю, уже распределены, и деньги, наверное, уже получены.

Весь вечер и ночь читал разности на Антибукер. Наиболее значительное произведение, вернее, произведшее на меня наибольшее впечатление — это "Поле битвы — Достоевский" Юрия Кувалдина. Очень сильно и прямо. Я даже не могу сказать, что это антиеврейское произведение, просто отражающее сегодняшнее положение этого вопроса. Какое движение сделал Кувалдин, как продвинулся со времени своей последней вещи. И как я деградирую, закопавшись в своем литинститутском хозяйстве. Ведь когда захочу вернуться к чистоте и оригинальности мысли, то не смогу. Время и обстоятельства загоняют меня в тупик. Просмотрел Буйды "Ермо" — о некоем аристократе и человеке мира, Михаила Панина "Труп твоего врага" — современный интеллигент, 30 лет жизни в общаге, Сергея Солоуха "Клуб одиноких сердец унтера Пришибеева" — современная и несовременная молодежь, почти бытовые очерки, сцепленные скорее случайностью, нежели замыслом, один с другим — все это лишь разная степень умения университетской молодежи писать. Нет ни мысли острой и пульсирующей, ни сегодняшнего жесткого дня. Не принимаю абстрактной, умозрительной литературы эрудиции и примера. Так же и мои ученички, скорее образцы двигают ими, нежели собственные мысль и терзания.

17 декабря, вторник. Закончили обсуждать роман Валеры Осинского.

18 декабря, среда. Не пошел на работу и целый день занимался хозяйством. Вечером на мой день рождения пришли Лева с Таней и Юра Апенченко. Был еще Сережа Мартынов. Лева принес, как всегда, стихи. Имел успех приготовленный мною по "Книге о вкусной и здоровой пище" фаршированный судак.

19 декабря, четверг. Каждый мой последующий день, как бой. Я начинаю бой в понедельник и размышляю, как бы мне дожить до спасительной пятницы. Творчество уходит в сторону, институт, как трясина, его интересы, конференции, студенты, быт, хозяйство поглощают и затягивают меня.

Утро началось с конференции по Фадееву в ИМЛИ. К счастью, я успел с изданием писем Фадеева, и книжка, тиражом в 100 экз., успела выйти именно сегодня утром. Мои компьютерщики и Нина Ивановна Дикушина, готовившая публикацию, просто молодцы. До конфренции мы даже успели развернуть в верхнем фойе ИМЛИ небольшую продажу. К сожалению, я не смог послушать всего, потому что торопился придать последние штрихи организации встречи с Г.А. Зюгановым. О выступлении у нас я договорился с ним, когда в Думе напал на него. Это компенсация за мою искренность.

Сначала встреча была назначена на 15 часов, но загодя перезвонились, и Г.А. сказал, что ему удобнее было бы в 13 часов. Приехал на нескольких машинах с охраной, пресс-ребятами и моим приятелем Валерием Тарасовым. Во время встречи, которая продолжалась три часа, был сдержан, остер, умен и напорист. Мне даже показалось, что он стал артистичнее. Зал был полон, ребята задавали сложные вопросы и не все доброжелательные.

Во время встречи все люстры горят, наши лихие студенты сидят на полу, проходы заставлены приставными стульями, и вдруг вламываются телевизионщики, сразу две камеры, а это значит — два оператора, два звукооператора, два осветителя, молодцы сразу же ставят треноги, ведут себя нагло и напористо. Я, привыкший чувствовать себя на своей территории барином, сразу обрываю Геннадия Андреевича и из президиума громко говорю следующий текст: "Ребята с телевидения, здесь Литературный институт, а не вокзал, снимите куртки, разденьтесь в ректорате, а потом работайте. Я студентам не разрешаю ходить в пальто в институте, а тут вы со своими привычками…?"

Картина, которую нарисовал Зюганов, была зловеща, но доказательна. Общество действительно разваливается, президент действительно немощен, криминальный элемент, действительно, в обществе превалирует. Из "моего" гость очень хорошо сказал об Ястржембском: "Раньше пресс-секретарь президента тоже врал, но человек был, видимо, совестливый и отводил глаза в сторону. Этот врет с удовольствием". После выступления Г.А. угостили пирогом. Наш фотограф Саша Волоховский немножко обалдел, когда капустным пирогом накорили и его. Саша в институте работает еще около месяца, и для него, молодого человека, такие "связи"!

Вечером, к пяти, поехал в "Независимую газету" на Антибукер. Вся разыгравшаяся там сцена очень напомнила мне сцену в Гатчине, когда Рогожкин и Клепиков выбивали из меня "ленфильмовские" премии. Я торопился хоть что-то дать Урсуляку и "вписать" в общую процедуру приз компартии, а они, понимая, что Тарасов с деньгами уже находится в Гатчине и под письмом об этом призе стояла моя подпись, — вели со мною торг. Будто бы Клепиков до этого получал какие-то призы и премии не из рук и клюва партии? Тогда не было еще наших двух дам, задержавшихся на фильме, и я на них не надеялся, а оказалось, что дамы-то, как и я, за Урсуляка. Дав мой, "партийный" приз и произведя размены, Р. и К. еще сотворили "демократический" демарш, сказав, что сразу уезжают. Кстати, в Ленинградской области на последних выборах победил коммунист. Интересно, перестроилась ли гатчинская администрация снова?

Процедура на Антибукере началась с того, что Михайлов, крутящий свои мелкопроизводственные шалости, лоббировал Бакина. Сразу же выяснилось, что этот Бакин представил свои старые рассказы, собранные лишь под обложку в 1996 году. Понравившегося мне "Гонщика" Буйды(?) и повесть Любецкой(?) с предисловием Аннинского сняли из листа, потому что они не проходят якобы по срокам. Все это я напомнил, но Слава Курицын и Михайлов заговорили о "тексте", общем впечатлении именно 1996 года. Несколько раз предлагали голосовать и каждый раз я, не читавший еще тогда этих рассказов, поднимал руку за в надежде, что именно организаторы этой игры сами снимут свои предложения. И каждый раз никто не снимал. Не ожидал я такой линии от Зотова, который накануне сказал мне, что за Еливтерова трое — я, Борисова и Курицын, а тот у меня на глазах вилял три раза. В конечном итоге проголосовали за Бакина, потом по тишине, установившейся после подсчета, обнаружили, что сотворили подлость, начали подтверждать свое голосование, я поднял вместе с Курициным, который вместе с Сашей все это устроил, руку против, но бал был сыгран. Не попрощавшись, я ушел.

Обидно, что так хорошо начавшаяся премия скатилась на позицию Букера, который, правда, в этом году поступил хотя и не по правилам, но не подло. По отношению к Игорю Зотову, молчуну, вспомнил все разговоры с Ефимом Лямпортом. Ефим с ним рядом работал, слишком коротка дистанция, с короткой дистанции, оказывается, видится детальнее. Ощущение такое, что нажрался гадости. Милый Алеша Варламов, тоже игравший в свою игру и поддерживавший или полуподдерживавший игры молодежи, знает ли он, что его еще вчера почетная премия Антибукер-95 нынче превратилась в кусок дерьма и в деньги.

20 декабря, пятница. Александр Иванович Горшков был совершенно прав, заставив меня провести досрочные выборы. Он говорил так: во-первых, на следующий год, в марте, когда у вас заканчивается срок, вам уже будет не 60 лет, а 61. Во-вторых, еще несколько месяцев вам придется жить в атмосфере неуверенности и психологического давления. Сразу же после выборов в моей психологии многое поменялось. Если раньше я думал, и это в известном роде было справедливо, что определенные люди добыли мне победу на выборах, то теперь стало ясно, что всего я добился только сам, своим трудом, служением делу, упорством. Институт — это моя судьба и моя собственная площадка для жизни, которую я не желаю уступать кому бы то ни было. Здесь сейчас столько сотворенного именно моей кровью, сколько не снилось ни одному из этих говорунов.

Людмила Михайловна Царева недаром много раз говорила мне, что, дескать, я недооцениваю себя и при любом раскладе событий и поляризации людей грядущие выборы обязательно выиграю. И, действительно во мне много поменялось. Здесь и не только это невиданное голосование с поразительным результатом — 131 голос "за", хотя в зале сидели и мои бывшие недруги. Взяли бюллетени, посидели, подумали над ними и выбрали все же того, кого не хотели в прошлый раз. Я посмотрел по списку, кто брал бюллетени: Чудакова, Сотникова, Винонен, кафедра иностранных языков, которая, со слов М.В. Тр-ой, вся, кроме нее, раньше голосовала против меня. Я недооценивал людей, их наблюдательность, их разум, понимание ситуации. Я считал только свои недостатки. Вспыльчив, мелочен, занудлив, службист, не имею своей личной жизни и не даю ее никому. Но, оказывается, меня даже немножко любят. Я по студентам уже давно заметил этот перелом, который произошел в отношении меня. Я думаю, и К., и С., и Ф. (которого не люблю, ибо считаю мелким пиндюристом и крохобором от литературы), еще по инерции на своих лекциях отзываются обо мне неуважительно, но слушают их, наверное, уже снисходительно, подразумевая несложившуюся научную судьбу и одного, и второго, и третьего. Я позволил теперь заметить, и как трогательно поздравили меня с днем рождения, случившимся вскоре после выборов, студенты моего семинара, подарившие коробку конфет, и тотально нищая библиотека с ее тремя гвоздичками, и Зоя Михайловна, связавшая мне четвертую шапочку и четвертый шарф. И здесь уже забываешь о собственном эгоистичном творчестве, надо работать, надо класть себя, как говорилось раньше, на алтарь Отечества. Чертовски приятная это штука, чувствовать себя до некоторой степени жертвой.

Мои "именины", которые я решил провести в институте — второй, расширенный, человек до двадцати тайм — откладываются до понедельника. Я решил не портить и вечер себе, и вечер ребятам- студентам, совмещая сразу два праздника.

Уже давно ребята во главе с Лешей Тиматковым и Андреем Чемодановым решили провести у нас в конференц-зале вечер, а потом и небольшую тусовочку с выпивкой по поводу семилетнего юбилея их самиздатовского журнала "Алконост" (сказочная птица с человеческим лицом, изображавшаяся на старинных лубочных картинах). Я сделал вид, что заботливый ректор обеспокоен порядком проведения вечера, но на самом деле мне было просто интересно. В этот день я пришел в джинсах и свитере, но в здании оказалось жарко, я скинул куртку и на синюю рубашку надел свою пятнистую омоновскую робу. Со стороны, наверное, было для незнающих меня — а народа собралось чуть меньше, чем на Зюганова — довольно странно: седой усатый дядька, в комуфляжной куртке и джинсах, сидит у выхода в зал на парте. Мест уже не хватало, и я сел на столик, где лежали алконостовские листовки. Мне было интересно, свободно, наши ребята выступали передо мной уже в другом качестве, и я думал, как хорошо, что на нашей земле есть место, где ребята могут почитать стихи, попеть, побузить. Со сцены, где сидели члены редколлегии и авторы, как бы из президиума, я, видимо, просматривался очень отчетливо, и это у ребят создавало определенный настрой. Но они не дергались, здесь были свои правила игры: они — хозяева, я — на их вечере гость.

У меня была еще одна причина остаться на этом вечере. В самом его конце должен был разыгрываться на аукционе сборник "Алконоста", сделанный в единственном экземпляре с автографами авторов, их стихами, фотографиями и даже отдельными оригиналами предыдущих журнальных обложек. Я не мог позволить себе, чтобы сборник ушел из института. Аукцион начался с нескольких тысяч рублей, набавлял Коля да составилась еще какая-то веселая коллективка, которая занимала деньги в общак для покупки. Почти с последним возгласом аукциониста, когда "молот" уже практически ударил по "наковальне", в этот зазор я успел вставить "триста пятьдесят тысяч рублей" и — сборник стал моим.

Из сильных впечатлений вечера — стихи Андрея Чемоданова (которого я долго третировал за пьянство, а может быть, к этому примешивалась ревность к Е. Сидорову, в чьем семинаре Андрей состоит) и пение Леши Тиматкова. Сильный, крупный голос и свободная, раскованная манера. Милый, естественный и талантливый человек. Как я люблю этих ребят!

21 декабря, суббота. Сегодня вечером встречал Сару и Стенфорда, приезжающих на католическое Рождество из Дублина, но днем успел побывать у Миши Фадеева. Он делал небольшой прием в честь дам-дальневосточниц — Нины Ивановны Великой (Великая на Тихом) и Нины Ивановны Дикушиной. Частично героем вечера был и я. В нашем издательстве вышла книга, составленная Н.И. Дикушиной из писем Фадеева. Писатели забыли, чью руку лизали, кто добывал для них ордена, тиражи, дачи в Переделкино, квартиры и ордена. Вот это желание востановить справедливость и заставило меня, когда узнал, что под каким-то благовидным предлогом "Современный писатель" (бывший "Совпис") отказал напечатать к юбилею эту книгу, ввязаться в процесс. Сделали тиражом в сотню экземпляров за месяц. Теперь для писателей Фадеев — душитель их никчемной и продажной свободы.

До гостевого стола с салатами и прочей гастрономической разностью смотрели на видеопленке архивные киноматериалы, связанные с Фадеевым, — в основном похороны и съезды. Самое интересное — это похороны самого Фадеева. Правительство, вожди — Хрущев, Микоян, Суслов, Ворошилов, литературные недруги — Софронов и Сурков, которым он наплевал перед смертью своим прощальным, омытым кровью письмом в рожи, умывшись, вынуждены хоронить бывшего генсека литературы и меняться в почетном карауле возле его гроба. Сатрап, функционер, душитель словесности, плохой неискренний писатель, так почему же такая очередища в Колонный зал Дома Союзов, почему же такая сутолока на Новодевичьем кладбище? Попутно заглянул в новое издание "Словаря" Казака. В статье космополитизм сказано: "Представить себе тон и масштабы начавшейся в 1947 году травли, зачинщиком которой стал Фадеев и которая была направлена против самых видных литературоведов и критиков (среди них В. Жирмунский, В. Пропп, Б. Эйхенбаум), изучавших влияние западноевропейской литературы на русскую, например, в эпоху классицизма или в сказочных мотивах. Кампания носила отчасти антисемитские черты". Бог с ним, с Фадеевым, но нашего русского иностранца, если он даже врет, доказывая, что не существовала самостоятельно русская литература, не трожь, не замай.

22 декабря, воскресенье. Сара и Стенфорд пришли к нам обедать. Доехали они с приключением. Их вещи оказались потерянными и дойдут до Москвы только через сутки. Неразбериха бывает не только в "Аэрофлоте". За обедом оба вспомнили о генерале Лебеде и о недавней бойне в Чечне, жертвах среди работников международного Красного Креста, иностранцев. Я подумал: когда свое, ближнее, а не только общегуманитарное, то — заболело. Наших, русских таким же бандитским способом перебили тьму, а тут международная общественность забеспокоилась. И с Лебедем тоже все ясно. Значит, его эти же самые международные силы накачивают, готовят. Запасной Явлинскому. У нас-то о нем, об этом генерале, уже забыли.

Ночью звонил Ефим Лямпорт. Я представляю, как ему тоскливо там, этому так глубоко обрусевшему московскому еврею, в сытом Нью-Йорке. И мне тоскливо здесь без него. Немножко поговорили о литературных новостях, в которых я не горазд. Как бы мы с ним, с Ефимушкой, вдвоем, если бы он был в Москве, обточили и этот хитроумный Антибукер и хитрозадого Ал. Мих-ва-мл.

Опять совершенно неотдохнувшим завтра пойду на работу. Завтра наши доблестные студенты играют что-то античное. После античного давно мною обещанная "клиентам" пьянка по случаю моего дня рождения. Рабочий вариант. Все-таки Елена Алимовна Кешокова молодец. А ведь эту самую ненавистную античку заставил ее читать я. А как и сама втянулась, и дело поставила. Ребята горят. Сегодня по телефону разбирался с площадкой для генеральной репетиции между студентами, играющими Менандра, и нашим театром экспериментальной драмы Анатолия Дьяченко. Возможностей в институте уже не хватает, а у меня есть еще другие разнообразные планы.

23 декабря, понедельник. Господи, как же мне понравился студенческий спектакль. Удивительное растет поколение, раскованные, свободные, без всяких комплексов. Играли "Косу" Менандра. Пьеса, конечно, наивная и отчасти непонятная, но видеть наших девиц в простынях-хитонах, да и сами студентки и студенты, после того как походят в "свободных одеждах", будут античность чувствовать получше.

Вечером состоялось "парти". Подарили мне дивный портфель (Бонки), огромный том "Хроники человечества", и Сергей Иванович Лыгарев подарил наручники. Задарили. Чувствую себя обласканным и теперь рвусь в бой, чем-нибудь людям отплатить.

24 декабря, вторник. После выпивки спал, как водится, мало, да и грызло чувство беспокойства. В конце семестра обсуждать уже нечего, и приходится крутиться самому. Я так опрометчиво студентам и пообещал, не дав им никакого задания. Накануне, правда, предвидя собственные трудности, позвонил Валентину Григорьевичу Распутину, но он вроде приболел. Попутно, во время разговора, он стал распрашивать меня, как ему платить налоги за Международную премию "Пенне". Я ахнул, щепетильность метра безгранична. Я долго ему объяснял, что премию дали итальянцы, как бы из рук в руки, и ни по какой налоговой инспекции она наверняка не проходит. Распутин ответил: "Они только и ждут, чтобы меня подловить".

Как ни странно, к утру сквозь плохой сон и дрему разработал план семинара и понял, что возникших идей хватит, если быть экономным, на несколько занятий. Решил провести занятие по "деловому письму" и разобрать со студентами писательскую анкету из "Российской провинции". В качестве примера письма привел свое письмо к Гайдару о переходе института на бюджет. В нем много подтекстов, ловушек, рифмовок, апелляций к самолюбию и государственности. Во время разбора анкеты сообразил, что хорошо бы снабдить ребят еще и классным заданием. То есть по тем же вопросам, по которым работали классики, чтобы отвечали и студенты. Через полчаса стали сравнивать свежие и опубликованные в журнале образцы. Как бы оппонировал не я, а Георгий Свиридов, Анатолий Ким, Валентин Распутин, Юрий Бондарев, Евгений Челышев, Даниил Гранин, Борис Раушенбах, Владимир Солоухин. В конце не утерпел и прочитал свой собственный ответ на анкету. Он, кстати, по размерам самый большой.

Наиболее запомнившиеся ответы были у Лены Нестериной и Валеры Осинского.

Вечером состоялось заседание, посвященное юбилею Фадеева. Была половина зала в Доме литераторов, стыдливо снявших имя писателя со своей вывески. Параллельно в Малом зале, в котором обычно проводят похороны, состоялось какое-то чествование. Писатели, естественно, пошли на живого. Те, кто когда-то лизал Фадееву ладони и с них подбирал государственные крохи, естественно, не пришли. Не дрогнули только самые верные. Выступала Либединская, которая очень давно рассказывала мне о Фадееве, рассказ ее не забылся, дом ее с Либединским был домом, куда Александр Александрович мог явиться в любое время и в любом виде. Нальют, если надо, стакан и уложат спать. Сидели в президиуме Сергей Михалков, Яков Козловский. Все говорили так, как бог на душу послал, не по обязаловке, хорошо и интересно. Михалков свои воспоминания прочел по рукописи, видимо, написал к этому вечеру. Козловский приводил факты подлого литературного вранья. Ссылался на статью Рассадина в "Вечерке". Сравнивал интерпретацию якобы рассказанного автору Кулиевым о его отношении к Федину (с Кулиевым Яков Абрамович Козловский вместе воевал) с кулиевской же книгой воспоминаний. Но, Боже мой, как трудно верить любому писателю, даже его дневникам и интимным воспоминаниям, если это писалось и говорилось в годы тоталитаризма. Я не уверен, что знаменитое высказывание Пастернака о Сталине и в письме к Фадееву, и в дневнике Чуковского не маленькая пастернаковская деза. Придут с обыском, а в моих личных бумагах и в моих личных письмах сказано о вожде народов так сладко. Поверят ли в этом случае доносчикам? Но тем не менее со Сталиным мы зарапортовались: все великие империи строились на костях, иначе нельзя, пусть мне приведут примеры. Кровь — стимул первоначального накопления и первоначального строительства.

В своей речи я использовал мысль о расплате художника с властями предержащими. А действительно, таковую из всех знакомых мне писательских историй Фадеев, пожалуй, осуществил единственный. Всегда в глазах потомков прав погибший, ушедший. Присутствовала, правда, еще и моя старая мысль о "Молодой гвардии" как величайшем мифе XX века. Но это еще и глубоко русский народный мф. Именно таков русский национальный менталитет: общественное, Родину ставить выше личного. Отдали жизни, чтобы земля не жила под чужим игом. Без громкости, истерики и фраз, но русскому действительно лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

В Москве морозы. На обратном пути в метро купил "МК". Здесь большое интервью с Коржаковым. На фоне всеобщей разрухи идет борьба за власть, влияние и право доразвалить. В "МК" сообщение-

заметочка о Пен-центре. "Известные писатели-правозащитники, входящие в Пен, единогласно продлили еще на два года пребывание Андрея Битова президентом Русского Пена…?" Продлили. В этой же заметочке: "Сотни знаменитых писателей мира, например, поставили свои подписи в защиту Валерии Новодворской…?" Так уж и знаменитых? Заметочка подписана Сергеем Мнацаканяном, всегда подсуетится, всегда откликнется.

Президент вышел на работу. Теперь мы должны начинать платить за его немощь, самолюбие и настойчивое стремление его семьи жить так, как она живет. Папочка-то так болен, что ему давно уже не нужно работать, он давно уже пенсионного возраста. Просто разбойники, а не деятели и народ. Тем не менее на жизнь я смотрю с любопытством.

25 декабря, среда. С.П. прилетел из Индии.

Сегодня решил отсидеться дома. Пришел Сергей Юрьевич Худашов, и мы долго просидели с ним у компьютера. Меня поражает, что я в этом возрасте начинаю что-то соображать. И, конечно, восхищает та виртуозность, с которой молодежь крутится с этими кнопками. Здесь происходит некоторое биологическое сращение человека и машины. Не могу понять, интересно ли мне было бы жить и наблюдать за следующим веком? Скорее всего, нет. Много думаю над иллюстрациями для своей книги. За субботу и воскресенье должен привести ее в порядок.

26 декабря, четверг. Выступал на пресс-конференции в Госдуме. Как всегда, заполошный звонок накануне, надо держать фронт. Всерьез ничего не объяснили, стратегии никакой нет. Уже в Госдуме узнал, что пресс-конференция называется "Униженное искусство", это значит, надо говорить в тон названия. Никогда коммунисты, видимо, не научатся грамотно проводить свои акции. Тут же выяснилось, что я не задаю вопросы, а лишь говорю для затравки. У меня был только час, постарался мягко, через подтексты выразить свое отношение к происходящему. Коммунистам, конечно, не понравился, потому что не стонал. Всем в высшей степени наплевать, что я чиновник и мои чиновничьи места раздаются не совсем так, как их. Другим — потому что был все же радикален и не умилялся деятельностью правительства. Тезис: куда все это делось? Передо мной со множеством уже слышанных повторов говорил Говорухин. Почему общественные деятели не понимают, что повторяться в дословных выражениях нельзя?

Вчера Ельцин по ТВ требовал отдать пенсии пенсионерам и делает вид, что не знал, что эти пенсии ушли на его избирательную кампанию, на интерьеры его апартаментов и на его лечение. За последнее время в Москве прошли два съезда кардиологов. Демократическое рабство. Были сказаны даже слова об этике. Ельцин — бог бесстыдства.

В 15.15 состоялся ученый совет. Лобанов долго рассказывал о Германии и об ангажированности "Словаря" Казака. Приняли решение обсудить словарь на одном из ученых советов или сделать круглый стол. Надо не забыть, словарь претендует на абсолютную объективность, а Лобанов уверяет, что он ангажирован, как ни один в мире словарь такого рода. Им будут пользоваться и студенты, и преподаватели, потому что это легкая добыча для лектора и отвечающего на экзаменах студента.

Загулял С.П. Пожалуй, пора его отпускать на волю. В рабстве держать нельзя никого. Горькая свобода может быть слаще ватного и спокойного рабства.

28 декабря, суббота. Накануне, в пятницу, купили и установили в углу, возле доски объявлений, елку. О.В. без особой своей прижимистости дала деньги, украсили елку старыми, оставшимися от прежних праздников игрушками, купили килограмм дешевеньких конфет и килограмм баранок — все повесили.

Утром я перегонял машину из гаража возле дома на Ленинском в институт — 3-го везти Сару и Стенфорда в аэропорт, а Федю я отпускаю домой — до 8-го. Он собирается жениться и уже попросил у меня взаймы денег на калым.

В институте я застал полный разгром. На елке уже нет ни одного даже конфетного фантика, кажется, что обдирали елку не дети, а голодные вороны. Треть всех бубликов и баранок лежало на полу. А милые дети, устроив этот бедлам, тихо и скромно сдавали экзамены. Посидел в аудитории у Аниты Борисовны Можаевой, знают тексты старшекурсники неплохо. Я тоже, оказывается, многое помню, уже стал ориентироваться в науке, совершенно абстрактной и никак не связанной с предметом, название которого лежит в самом слове — "литературоведение". Чтение лекций нашими доморощенными корифеями — это довольно легкая работа, когда она выполняется не без выдающихся личностных качеств.

Порядка в институте нет, все готовы действовать только по заведенным правилам. Сегодня идут экзамены, гардероб не работает, снизу через разбитое стекло в туалете здание поддувается, лаборантов, кроме Нины Ивановны Молевой, на работе не было никаких. В понедельник устрою большой и основательный разгром.

Дневник мой неинтересен. Не умею я разбалтывать все некими глубокими рассуждениями о жизни, о философии, о Боге, о смысле существования. Пишу только факты, да и сами по себе они так незначительны.

Вечером с Сарой и Стенфордом ходили в "Новую оперу" к Евгению Колобову. Здание им дали возле Таганки. Слушали "Евгения Онегина". Все как обычно, без единой купюры, но и без единой паузы для аплодисментов, для перемены декораций. Оркестр сидел и в зрительном зале, и чуть ли не на хорах. Зал оформлен бедно-современно, где не знаешь, из-за отсутствия денег такой аскетизм или этот аскетизм стоит баснословных денег. Но мне все это очень понравилось, сама русская опера, действительно картины русской жизни, такие родные и до сих пор современные. В музыке и русская метель, и наши туманы, и раздолья. Здесь вся русская жизнь. До слез тронул меня молодой тенор, поющий Ленского. Толстый, какой-то домашний, все эти фраки и сюртуки висят на нем, как на бомже, но русская чувствующая душа и настоящее русское ощущение. Никакой аффектации, сентиментальщины или итальянского, на публику, форсирования голоса. И я так счастлив, что услышал знакомые куски пушкинского текста. Сколько в них искренности и точности! Мое. Никому этого не отдам.

29 декабря, воскресенье. Сегодня снился зловещий сон, который почему-то хорошо запомнился. Вообще, когда я вижу во сне своих умерших родных, чувство беспокойства охватывает меня на несколько дней. Мне снилось, что я поменял свою квартиру на квартиру моего умершего брата Юрия на улице Космонавтов. В этом же доме жил когда-то и мой покойный отец. И это я во сне же держал в памяти. Меня смущало, что квартира оказалась какая-то не такая, ветер продувал с улицы через балкон, и было холодно. Меня потом, во сне же, начало волновать, что я об обмене не посоветовался с Валентиной Сергеевной, и стал думать, далеко ли ей будет ездить теперь на диализ и удобно ли ей в этой квартире будет жить. Грустно. Когда я проснулся, то подумал, не зовут ли меня к себе дорогие и милые мне родные?

В четыре придет на обед Стенфорд, и мы пойдем с ним на "Ромео и Джульетту". Удивительные у этих немосквичей связи. На "Ромео" мы идем по какой-то записочке, которую мне передала Сара. Дальше больше. Как и обозначено в записочке, мы идем с 16-го подъезда и оказываемся на директорском входе, напротив ложи дирекции. Внизу все в бархате и с миллиционером у входа. Но все, как в сказке: чем глубже, тем неожиданнее и страшнее. Оказывается, наши места — в царской ложе. Я содрогнулся, только подумав, что совсем недавно здесь сидела английская королева, а перед нею Ельцин, Хрущев, Сталин. Продолжать этот ряд не хватило ни памяти, ни эрудиции. В аванложе, довольно большом салоне, столик с телефонами, полный набор. Совсем, кажется, близко к небу. К счастью, чтобы не заносился окончательно, в ложе мы оказались на последнем, четвертом ряду. Но и с него видно замечательно.

Скучно. Ушли после второго действия. Наверное, гениально. Но вспомнил Уланову и ее партнера. Нет продыху, Ананиашвили и новый Фадеечев. Память пытается наложить на них другой виденный ранее и уже полузабытый рисунок.

30 декабря, понедельник. Иногда мне кажется, что если действительно самое интересное мое сочинение, как я считаю, — дневник, то он дается мне огромным трудом, ради него я и проживаю дни. Слава богу, год уже к концу, а декабрь — неизменно самый трудный для меня в этом году месяц. Все чрезвычайно прессуется: политика, праздники, житейские перемены, учеба, работа, писания.

Утром составил в уме план: обязательно посмотреть студенческий спектакль — другая группа первого курса в рамках антички играет "Облака" Аристофана. Сама по себе прекрасная форма вдумчивого и прочного усвоения текста, и, слава богу, что мы ее вроде вспомнили. Спектакль получился другой, нежели у предыдущей группы, но по-своему тоже замечательный. Есть вообще особая прелесть в молодом искусстве, которое ни на что особенно, как только на молодость, не претендует. Очень хорош был Ваня Угаров, игравший старика, который приводил сына обучаться к Сократу. В моей речи после окончания спектакля я говорил, что спектакль можно трактовать как спектакль о вреде высшего элитарного образования. Как бы про нас.

Вечером, к 10 часам, пошел на прием в Кремль. С утра приехал в костюме на работу, а шелковую рубашку, бабочку и ботинки взял с собой. Переоделся. Собственно говоря, мог бы сразу уходить, потому что встретил своего министра Кинелева. Тут я удивился, как много людей уже знают о моем переизбрании. Кинелев: "Я вас поздравляю". — "Это я вас поздравляю с тем, что минимум об одном институте у вас не будет болеть голова".

К этим приемам уже попривыкли. Много свободных мест. Чиновники веселятся. Я на этот раз оказался с метростроевцами и семейной парой из Центра моды России. Алексей Анатольевич Тихонов и Людмила. Они потом утащили меня танцевать вниз, и впервые я побывал в партере, где роится правительство. Выступление Ельцина. Опять упирал на согласие. Он хочет согласия, когда взял власть и взял для своих все богатство страны. Стол был победнее, хотя все в изоблии. Налегал на ананасы и рыбу. Бездарный концерт с некоей Штурм — это сама пошлость в коротком платье. На входе девочки полуголые в прозрачных кафтанах, под которыми совершенно ясно читаются линии голых ягодиц. На выходе некие русские дамы в ведрах вручают гостям сатанинскую выдумку — гороскопы. Есть и витязи с обтянутыми гениталиями. Самое сильное впечатление — это красный, как на шафере, пришедшем на свадьбу в заводскую столовую, пиджак вице-премьера Илюшина и песня о Марусе, которую спел эстрадный певец Малинин, объявив, что это любимая песня Юрия Михайловича Лужкова. Пиджак, песня, ну и вкусы у новой власти. Бал воров.

31 декабря, вторник. С раннего утра занимался хозяйством, готовил фаршированного судака. Потом — Федя женится, и я ездил с его братом Женей на работу за деньгами для него. Федю я отпустил еще 29-го для "представления" родителям невесты, которые живут где-то в деревне рядом с деревней Федора. "Если я женюсь не на татарке, отец меня выгонит из дома". Накануне Федя попросил у меня тысячу долларов, и я пообещал, если получу обещанный гонорар в "Терре". Получил, положил в сейф. На кремлевский прием я побоялся взять деньги с собой. Теперь пришлось бросать раскочегаренную кухню и ехать. Валентина Сергеевна с утра в больнице, я — у плиты. Для Федьки мне ничего не жалко, он охотно делает что-то для меня, я стараюсь сделать что-то приятное и хорошее для него. С удовольствием наблюдаю за двумя братьями и преисполнен какой-то удивительной симпатии к их отцу. Видимо, прекрасный и очень моральный человек. Он хорошо привил своим сыновьям этические нормы и семейное чувство, которое я так люблю в людях. К Федору за год совместной работы я очень привязался и полюбил его.

В машине. Долгие разговоры с Женей. На свадьбе — минимум 200 человек родни. Отец настаивает проводить свадьбу в деревне. Калым. Ничего не хотят необычного и интеллигентного, хорошо воспитаны под честную жизнь.

Вечером в десять пришли гости: Сара и Стенфорд, Сережа Мартынов с женой Виорикой. К моему удивлению, вечер прошел славно, хотя и чуть длинновато — сидели до шести, до открытия метро.

Так и было написано в 1990 году. Позже я выяснил — Юровский другой, а ведь так думал!