Дневник 1984-96 годов

1988

1 января, пятница, Болшево. Перешагнул. Постарели на один год. Утром погода чудесная, солнце, ветра нет, мороз градусов восемнадцать. Год тысячелетия Крещения Руси. Все, что происходит сейчас на этой земле, — итог христианской цивилизации. Но разве мало в нас языческого? Живет все это. На мгновенье, на дороге между соснами, я почувствовал себя эдаким лесовиком в холстяных портах. Стареет человек, но душа-то остается молодой.

Может быть, мы так много думаем и размышляем об истории страны, об истории времени, потому что в ней хотим найти ответы на причины собственных неудач?

На праздничном ужине сидел напротив М. Перельмана, мужа Инны Макаровой, я знаю его уже лет десять. И весь вечер проговорили; публика, как и всегда, резвилась по своим законам — эдакий кинематограф всеобщей любви. Мы-то знаем, что это за любовь.

Миша, оказывается, в 51–53 годах консультировал — был главным хирургом Рыбинска — больницу лагеря в Переборах. В это же самое время отец сидел здесь в лагерях. Я сразу вспомнил путешествие два года назад на пароходе, пристань Переборы — отец уж умер. Все это ворожит в мой роман.

Из медицинских известий два удивительны. Реабилитирован Плетнев — знаменитый терапевт, лечащий врач Горького. Вот тебе и враги, уморившие классика литературы! Также Миша рассказал, как Бехтерев из Ленинграда приезжал в Москву консультировать Сталина. Это был единственный психиатр, который осматривал вождя. Надо еще, рассказывал Перельман, представить характер Бехтерева: в медицине для него существовал только больной, а не привходящие обстоятельства. Бехтерев поставил и зафиксировал диагноз: "угнетенное состояние, мания преследования и маниакально-депрессивный психоз" (приблизительно, по восприятию, не дословно). В тот же день Бехтерев уехал в Ленинград; на следующий день скончался. Вот это работа! А может быть, апокриф "героя"? Сейчас полагалось бы нацарапать роман.

Записал ли я, что Витя Симакин получил Госпремию РСФСР за "Вассу Железнову"? Очень за него рад.

11 января. "Достигли, наконец, и мы ворот Мадрида". Пишу в гостинице в Кабуле. Когда я год назад начинал роман, мне казалось, что обязательно должна быть глава из Афганистана. Сейчас все определеннее: мой режиссер в поисках темы отвергает этот сюжет.

Впечатлений пока никаких нет, кроме потрясающих рассказов Веры Борисовны Феоновой и Захара Львовича Дичарова. В частности, не забыть бы мне его устного рассказа, как он начал сохранять стихи в одиночке: на папиросных бумажках, закладывая их в сухари, может быть, отца заставить писать стихи, как спасение от одиночества? О чем не забыть: в 78-м через каждые две минуты садился самолет. Как брали Амина.

Сейчас в Кабуле комендантский час с 18 часов! Раньше был в 21–22. Гостиница в центре города, напротив президентского дворца. Ночью вдруг раздается тяжелый грохот: танки и БТРы. Поразил сам аэропорт: огромная долина в горах. Самолет стоял на полосе, как чужой гость. Все время в воздухе вертолеты. Говорят, они летают парами: если через десять-пятнадцать минут не приходит второй — жди несчастья. Много разнообразной техники, бочек. На выезде с аэродрома трое ворот, возле каждых — солдат. Вечером Дичаров, перед сном, не говорит — он снимает челюсти: ему выбили во время допросов зубы.

Как, наверное, хорошо было приезжать в эту страну раньше.

12 января, вторник. Весь день хлебали раздолбайство военных властей. Милый полковник из ЦДСА с отчеством Карпович, естественно, телекс в Кабул не дал. То, что нас с Дичаровым не встретили, это оказалось неслучайным. Сегодня утром Вера Борисовна созванивалась с полковником Кучерей (и вчера тоже), и он ничего не сделал. Советник Наджиба Виктор Петрович Поляничко утром пообещал В.Б. "сидите и ждите", что Дичарова заберут в госпиталь (он хотел писать повесть о врачах), но обещание не выполнил. Что это — развал в войсках или полный неавторитет главного советника?

Утром ездил в писательский Союз и познакомился с Абдуллой Нейби — милый и интересный парень, зам. первого секретаря Пондишери. На встрече присутствовал Михаил Алексеевич Коноровский. Очень внимательный, умный человек и специалист-

дипломат. Мы уже забыли, что это тоже профессия. М.А. очень точно ориентировал Абдуллу на подготовку бумаг к симпозиуму афро-азиатских стран.

Оба афганца говорили о перестройке партии в условиях отхода советских войск. Первого мая начнется вывод. Партия полна решимости с оружием в руках отстаивать свое дело. Все клянут ситуацию, которая сложилась с нашей поддержкой Бабрака Кармаля. В открытую говорят, что из 50 млн долларов советской помощи половина ушла в Пакистан, а часть другой половины осела в руках партийных чиновников. Пондишери — бывший министр первого правительства. Его мысль о забытии классовой сути кажется правильной, но я уже привык, что жизнь сложнее. Жутко матерят всех советских советников. Если советчики останутся после вывода войск — их всех, местных функционеров, вырежут.

Под вечер ездили под Кабул в курортное местечко, на озеро. Прогулочка. На стенах домов щели от пуль. Совсем рядом запорошенные белым снегом горы — там уже душманы. Рассказывают, как душманы продают оружие властям. Все продают оружие друг другу. Власть анонимности. Практически Кабул осажден. Из машины нам не разрешают выходить. Таким же полуарестантом я был в Китае и во Вьетнаме в 1968-м. Все очень похоже. Смертоносные особенности режимов?

13 января, среда. Только что приехал от Ады (Викторовны) и Михаила (Борисовича) Лещинских. Это старые друзья, я хорошо знал их по Радио. У них ужинали: что-то вроде встречи старого Нового года. Приехал Виктор Петрович Поляничко, еще утром я познакомился с Лидией Яковлевной, его женой: мы с Верой Борисовной возили ей письма. Виктор Петрович здесь самый главный, он представляет ЦК КПСС. Должен сказать, что генерал-губернатор мог бы жить и получше: двухкомнатная квартира не в центре. Небольшой поселочек. Шлагбаум, но рядом стоит танк. Л.Я. очень похожа на Таню Скворцову — такое же милое доброе лицо, любовь к детям и внукам, стать. Кормила нас пшенной с пережаренным луком кашей, налила и по рюмочке виски. Рассказывала об афганских мальчишках, которые дают нашим раненым наркотики. Первые два раза — бесплатно. Сажают на иглу. Деньги. Говорили о Ельцине.

Вечером у Петровых я снова встретил ее. Когда приехал В.П., много говорили о Ленине. Он рассказал о том, что партия входит в правительство с декретом о передаче и выкупе зданий и предприятий партии.

Из всех разговоров (утром с Азефом) становится ясно, что Афганистан, когда мы уйдем, уже прежним не будет. Сколько все это будет стоить человеческих жизней!

У Лещинского показывали пленку с хроникой нашей высадки и душманской деятельности. Война не в кино — вещь страшная. "Взрослые" много говорят о героизме "мальчишек". Это и хороший тон, и сопричастность той серьезной и невыносимой для взрослых жизни.

Л.Я. рассказала о "каскадерах". Это наши ребята, которые живут на вершинах, среди заминированных полей. Для них проблема погибнуть — проблема воды. Со своих заминированных высот они должны спускаться к родникам. На одной из таких горных застав вниз с солдатами бегает собака, а на другой — осел, на котором в канистрах возят воду, животные отлично знают: когда начинают свистеть пули, надо затаиться и лечь на землю. Очень хитрые. Тем не менее трагизм жизни здесь вряд ли можно свести к какой-либо словесной фигуре. Просто это отвлекает от общего ужаса. Рассказали о парне, "каскадере", который по первому снежку пошел за водой и подорвался на мине. К счастью, он оказался только ранен. Глядя на попытки своих друзей вытащить его с минного поля, он закричал: "Ни с места, я выберусь сам!" Героизм или героизированный стиль поведения?

Вот момент, когда надо воскликнуть о tempora, о mores!

Вопрос для советского человека в Афганистане — это вопрос о справедливости этой войны. Раненый: за что? Живой: зачем? В месяц гибнут приблизительно 40–50 человек. А если бы мы не вошли в Афганистан? Надо ли считать чужие потери? Дети ли мы человечества?

Если я буду писать материал, то напишу его в форме главы из романа. Роман не пишется, но я все время о нем думаю.

14 января, четверг. Сразу записываю разговор с Абдуллой, замом Пондишери. Он говорит о том, что за последние два года в афганской литературе угас традиционный интерес к стихотворениям и рассказу. И тут же он начал фантазировать о семинаре современного романа. Мечтает сопоставить "Тихий Дон" и "Сто лет одиночества".

Днем до обеда ездили смотреть дворец Бабура. Это мне напомнило Генералиду под Кордовой. Как, наверное, ни один памятник в мире, он теперь обсажен жилыми районами. Над дворцовым садом гнездится, возносясь все выше и выше, саманный самострой и так же, уступами, террасами, спускается к реке.

В сад Бабура, говорят, можно было раньше съездить всегда, но теперь уже не пробиться. На крыше павильона, фланкирующего ворота, лежат мешки с землей. Два-три года назад здесь еще была свободная территория. Ощущение некоторого, как раньше во Вьетнаме, стыда: в воюющей стране занимаюсь изысканными культурологическими сопоставлениями. Когда стыдно и со вкусом обедаю, воспоминаю всеобщую нищету.

Я все чаще и чаще думаю об этом "грязном" азиатском противнике. Я насчитал 16 колонн у входа во дворец. Девять на языке дари уже означает "множество". Правда, у шаха Аббаса был дворец с двадцатью колоннами, но дворец стоял на острове, и там было еще 20 строений, большой парк, террасы, вид на Кабул.

На обратном пути издалека видели другой дворец. Здесь сейчас помещается штаб 40-й армии — ассоциация с таким же многоэтажным зданием — штабом Квантунской армии. И еще один поблизости — дворец Афганской армии. Кстати, в первом при всех режимах был штаб военного корпуса. А что касается ассоциаций, они смутно диктуются целями. У себя спрашиваю: имперские завоеватели или поиск геополитического порядка?

Лавки, люди на корточках — это все мусульманский мир.

Сейчас в Афганистане комиссия, члены которой пытаются отобрать двух афганцев-ребят для космоса. Оказывается, это сделать очень трудно: плохое здоровье — недостаточное питание, много туберкулеза. Жизнь на свежем воздухе.

На карте все ближе Герат, Исфагань, Темран. Но хотят ли во всем мире, чтобы было так, как в Иране?

Вечером долго говорили с Пондишери и гуляли с Верой Борисовной.

Около 17 часов позвонил Лещинский — моя поездка в Герат отменяется: нелетная погода. Напрасно музыка играла.

Нужно обязательно узнать биографию Пондишери. Во дворце Бабура я разорвал на ленточки носовой платок и привязал на ветку самой старой чинары (дупло ее заложено кирпичами) — задумал желание когда-нибудь вернуться сюда обычным туристом, без сопровождающих пошляться на базаре и съездить, купив билет на автобус, в Герат. О, люди будущего!

Весь вечер ходили вокруг гостиницы и разговаривали с Верой Борисовной. Она практически знает всех. По мере того как я буду вспоминать, начну записывать ее рассказы. Ее отношения с Лонком. Бабрак Лонка не любил (в свое время Амин заставил того написать статью против Бабрака), и поэтому все время Лонк старался уезжать в провинцию. У самой Веры Борисовны здесь служил сын — Олег. Как мать она все время проговаривалась о его прошлом. Постепенно я узнал, как она с ним здесь впервые увиделась: по приказу гл. военного советника парня отпустили из части на три дня для встречи с матерью: его переодели, кто-то из делегации дал костюм, рубашку, белые трусы. Тогда-то он и узнал "дядю Лонка". У Лонка четыре сына. Обычно, когда он уезжал из своей южной, очень опасной зоны, он, чтобы не было никаких разговоров, всегда оставлял сына. И вот Олег сидит в казарме, пьет чай. "Михайлов, на выход!" Идет дядя Лонк, он-то знал, что надо молодому солдату: блок "Маrlboro", четыре пары шерстяных носков: время к осени.

Рассказ Веры Борисовны, как Олега вызывали в Кабул: "Лейтенант, ты как со мной приехал, так же и уезжай" Потом ситуация изменилась, сын Лонка в Москве. И он очень переживал, что Олег в Афганистане, встретил Веру с облегчением. Интервью с Пандишери: 650 членов Союза. Кроме того, Ассоциация молодых писателей, в нее входят писатели до 25 лет. В Союз — с 25 лет. Я так и сказал: глупость. 150 человек военных, в газетах и учебных заведениях.

Прозаиков не больше 10 человек. Он не очень понимает значение художественного уровня. При всем уважении к П. Союз не смог отобрать и одного стихотворения для перевода.

В Ревсовете часто люди стоят по разные стороны баррикад.

15 января, пятница. Утром был доктор Дежвит. Запишу интервью с ним в особую тетрадь. После двенадцати с Лещинским поехали по городу и заехали в штаб 40-й. Приехал в тот момент, когда Г.В.С., Захаров А.И. и Громов Б.В. - нач., уезжали на газиках в Гордез. У меня была секунда, чтобы не пропустить свой шанс. Улетел в новом костюме без блокнота, зубной щетки, теплых носков в Гордез.

16-го доехали почти до Хоста, который только что освободили. Вернулись. Баня. Разговоры с Захаровым.

17января, воскресенье. Утро в Гордезе. Госпиталь. Парень, которого при мне ранило. В два часа улетел вертолетом в Кабул. Вечер у Лещинских. Два его фильма.

18января, понедельник. Прилетел Саша Проханов. Я обратил внимание — он поправился. У него все закрутилось быстро. Он сбагрил на меня выступление на симпозиуме, ради которого он летел. Я взялся — это о роли писателя, я об этом много думаю. С ним прилетела группа западных корреспондентов, направляются в Хост по приглашению МИДа. Инициативу проявили военные — товар лицом. Здесь, кажется, тоже вовсю бушуют полководческие амбиции. Вечером приехал к Лещинскому и Аде и ночевал у них. Встал в 2 часа ночи.

19января, вторник. В 3.30 улетели в Хост, вел записи в тетради. Несколько раз обстреливали. Когда отстали от группы и возвращались на газике в Хост, ощущение было неприятное. Нет револьвера — нет возможности распоряжаться своей судьбой. В тот же вечер улетели. Аэродром обстреливали. Перед посадкой мы с Лещинским и с его ребятами: Сашей, Олегом (ТАСС) и Борей (оператор) — хорошо врезали за гостиницей, на травке.

20января, среда. В Кабуле. Передал записи, сделал зарядку.

21января, четверг. В четверг пришла телеграмма для Сафронова. Это Поляничко. Сафронов должен представлять Союз обществ на похоронах Гафур-хана. Здесь уже В. Б. и я подключились на все спирали, как всегда, проявил решительность Поляничко, и я улетел в Джелалабад с группой. Впервые надел парашют. К счастью, пользоваться им не пришлось. Видел ли я город? Провинциальный комитет, где генералы в зеленом и Виктор Петрович строили стратегию на следующий день. Те же — переводчик Сережа, охранник в легкой курточке, без лишнего движения, с автоматом за спиной, приказы, под которыми не всегда есть подпись.

Тут же повезли ужинать во дворец короля. Я видел только роскошную приемную и кусочек подсвеченного сада. Везде охрана. дворец реставрируют (медленно). Орнаментальная живопись по стене, пронзенная, как в Средней Азии, фрагментами мозаики из зеркал. За приоткрытыми дверями белые скатерти и вазы с апельсинами — ужинают индийцы и др. гости. Поскольку нам накрыли чуть ли не на лестнице, в боковой проходной комнате — складные стулья, стол, и на него положили по лавашу, — Миша сказал: мы отсюда уходим! Мы, конечно, друзья-товарищи, но не лакеи, которым по-свойски накрывают на кухне.

Ужинали в гостинице — в одной комнате по 12 человек, без воды и тепла — остатками…?

22 января, пятница. Похороны Гафур-хана. Подняли в 4 часа. С похоронным кортежем доехал до Джелалабада. Считается, что было 200 тысяч человек. Лицо Вали-хана, ему 83 года. Несколько раз толпа нас чуть не смяла. Виктор Петрович Поляничко в толпе, в охранении. Похоронили во дворе его усадьбы. Индия, Пакистан, Афганистан — на одной политической трибуне. Такого еще не было.

Вернулись военным самолетом. Мне очень нравится Лещинский с его замоскворецким кодексом чести. "Прощай, шпана замоскворецкая!"

23 января, суббота. Весь день в отеле шел симпозиум "Писатели и национальное примирение". Я выступал в конце первой половины. Кажется, успешно. Это довольно традиционные для меня мысли. Боже мой, мне уже 52, а я все еще пробиваюсь к правде. Мне интересно наблюдать за собой, как какому-нибудь энтомологу — за тараканом. А в принципе, в стране льется кровь, а мы, как ни в чем не бывало, думаем о романах.

После речи меня поздравляли. Я, правда, и сам знаю всему цену. На меня произвела впечатление еще и речь афганского писателя Акрама Усмана. Я ее даже записал в блокнот. Тут же послал ему записку. Позже Поляничко сказал мне, что тот — родственник короля, чуть ли не племянник. Его речь была о восстановлении гуманитарных ценностей.

Вечером в гостинице был Виктор Петрович с женой и охраной. Ужинали в номере Сафронова. Поляничко и Сафронов оба ростовчане. Мальчонка-охранник два часа стоял в коридоре у открытой двери, качаясь от усталости. Зовут Сережа, он из-под Тулы. Виктор Петрович — тип интересный, он искренно болеет за дело, но не хватает интеллектуального окружения. Сафронов, как и привык, все видел в прелестном официозно-розовом свете. Отец Поляничко когда-то работал в одной бригаде с Сафроновым на Россельмаше. Поляничко что-то от Сафронова ждал, какого-то интеллектуального обоснования. Но этот старый везун ничего сказать не мог. Он лепетал что-то о миссии мира, борьбе. В.П. выражал недоумение, что в борьбе за мир не находит народ сплочение. Вот если бы война с агрессором. В том-то и дело — народ сплачивается идеей защиты от конкретной угрозы. Рассуждая о Гафур-хане, мысль о политических династиях на Востоке, Ганди. Вот только на этом полумонархическом, полусоциалистическом что-то и получится. Но ведь социализм изобретен для того, чтобы люди жили лучше.

И все же как-то удивляет решимость Поляничко распоряжаться чужими людьми и чужими судьбами, его решимость к перестановкам.

Здесь, в Кабуле, мне достали номер "ЛГ", новогодний. Вклею по традиции. Это мне кажется интересным — реплика Анат. Бочарова на большом круглом столе.

"Начну с того, что этот литературный год начался чуть раньше, чем календарный, — может быть, с публикации "Нового назначения" Бека в осенних номерах "Знамени" за 1986 год. И определяет картину года непривычное для нас сплетение четырех литературных слоев. Первый из них составляют произведения двадцатых годов — "Повесть непогашенной луны" Пильняка, "Собачье сердце" Булгакова, "Котлован" Платонова. Далее идут "Новое назначение" Бека и другие произведения шестидесятых годов, созданные, если можно так выразиться, на волне ХХ съезда. Затем, в третьем слое, мы видим вещи, которые из глубины застойного периода долго не могли пробиться к читателю. Я имею в виду повесть Приставкина "Ночевала тучка золотая", "Пушкинский дом" Битова, "Любавиных" Шукшина и опять-таки многое другое. И, наконец, книги, которые пришли к нам естественным путем, без мучительной паузы между написанием и напечатанием. Такие, как "Зубр" Гранина, "Временитель" Есина, "В тумане" Быкова. Так что атмосфера действительно создалась очень своеобразная, и у нас появилась возможность нового взгляда не только на современную прозу, но и на литературу всего ХХ века".

25 января, понедельник. День отъезда, пишу в холле, постепенно за этими выпивонами и "мероприятиями" превращаюсь в функционера. Во всей этой поездке не хватило содержательности, самоуглубления, работы с авторучкой. Все время была жадность до рассказов, жадность до общения. Несмотря на весь мой рационализм, это приятно.

Вчерашний день — переходящие одно в другое мероприятие. Утром чай у посла Павла Петровича. Смесь обычного обломовского и современной информированности. Радость от любого крошечного интеллектуального открытия. У него роскошная прическа. Всю беседу я думал о том, как конструируется это сооружение. О, муки мужчины, который, как привычная с детства женщина, все время думает, что прическа может разрушиться. Потом я узнал, что ежедневно этим занимается одна из парикмахерш. Разная оценка в восприятии ситуации у меня и у Сафронова. Когда я гляжу на него, я думаю, какой недостойной выглядит суетливая старость. Как бы не стать таким. А ведь все очень близко. Мне кажется, что делает он это, чтобы кем-то остаться даже и в глазах семьи — дочери, жены. Не женитесь на молодых, писатели! Престарелые писатели говорят о разнице в возрасте между собой и женой, как о томах полного собрания сочинений. Но дело не в этом, я думаю о крови своих соотечественников.

Сегодня утром Вера Борисовна рассказала: "Вчера на дороге Герат — Хост бойцам идущего маршем афганского батальона сказали, что впереди засели душманы. Те открыли огонь. Но впереди были советские бойцы. Наши умеют и наступать, и обороняться. Есть убитые, и есть раненые".

С чая у посла — сразу на пресс-конференцию в Союз журналистов. Сидели молодые ребята, девушки. Это уже новое поколение журналистов. Что у них в душах?

Какие разрушения более заметные — на земле или в душах, которые могут обернуться многолетними развалинами?

На пресс-конференции я говорил свои обычные тезисы: литература и жизнь, стиль, литература как феномен духа — вопрос у меня был простенький: "литература и перестройка". Стыдоба.

И вот встреча с Наджибуллой.

Наджиба я вижу уже второй раз. Первый раз — на похоронах Гафур-хана и второй раз — на беседе в здании ЦК. Долгая двухчасовая беседа. Пометки остались у меня в блокноте. На столе лежали новые карандаши и стояли блюдечки с миндалем и почти прозрачным изюмом. Все говорят о бедности, всем веришь, никто не виноват, но где же истина? У Наджибуллы розовый рот и белые зубы молодого животного. Медленная повадка человека, хрустя, идущего к своей цели. Проповеднический тон муллы. Кстати, много говорил о религии.

Через час-два — в Москву. Господи, прости меня!

3 февраля, среда. Неделя в Москве пролетела, как чаще всего здесь, — безрезультатно. Принципиальным для себя считаю два момента: решение не писать срочно Афганистан, хотя его и начал, и, наоборот, довольно быстрое движение следующей главы в романе. Чуть выкристаллизовывается и идея — тема греха и недуга в творчестве как искушение.

В понедельник встречал на аэродроме Л.Я. Поляничко. С нею прилетела Ада Петрова. Обрадовался им, как родным. Позвал сегодня в театр на свою пьесу.

Накануне был в филиале Малого на премьере пьесы Юджина О'Нила "Долгий день уводит в ночь". Играет Вилькина, но спектакль не получился. Театр пошел по пути ближней конъюнктуры: пьеса о распаде семьи. Мать — наркоманка, сын — алкоголик, отец — скряга. Смотреть скучно, все из знакомого, психологизм бесчеловечный, фрейдистсткий, хорошо отработанный в литературе. Перевод тоже очень средний — Виталия Вульфа. Сережа Яшин, который ставил пьесу, не смог создать "огненной атмосферы". Как быстро, оказывается, стареет искусство. В 1959 году, по словам Виталия Яковлевича Вульфа, пьесу собиралась играть великая М.И. Бабанова. Может быть, тогда все бы получилось?

1 марта, вторник. Копенгаген. Вот это да! Вряд ли неделю назад я предполагал, что окажусь здесь, и по совершенно невероятному поводу. Внезапный звонок: свободен, занят? Я и не предполагал, что есть случаи, когда оформление за границу проходит так стремительно. Это первый раз в моей жизни, когда в семь часов вечера я получил паспорт с визой, а в девять утра уже улетел. Я оказался казначеем чего-то вроде группы, поэтому так легко могу написать списочек: Г. Я. Бакланов, М. Шатров, Я. Засурский, О. Попцов, Ф. Искандер, В. Дудинцев с женою, критики Галя Белая и Наташа Иванова.

Я ведь знаю, что именно сейчас надо записывать и записывать, но и мои последние дни перед этим отъездом тоже требуют нескольких строк. Первое мое появление в качестве ведущего в передаче "Добрый вечер, Москва" состоялось 5 февраля, и за месяц уже было три передачи. Меня они увлекают, говорят, получается. Но это отлынивание от главного — от романа либо попытка найти для себя общественно значимое дело? Тщеславие и хвастовство. Морду эксплуатирую.

Накануне отлета провел как председатель С.П. Залыгина в СП РСФСР Совет по прозе. Обсуждали книгу Лихоносова "Ненаписанные воспоминания. Мой маленький Париж". При всех выдающихся произведениях последней поры эта книга выделяется своим корневым, народным характером. Я порадовался не только тому, что столько интересного народа пришло на ее обсуждение — В. Гусев А. Гулыга. В. Коробов, Р. Ибрагимбеков, Ю.Кузнецов, Р. Киреев, Б. Потанин, Ал. Михайлов, О. Михайлов, Г. Корнилова, Б. Захаров (из Тамани), М. Рощин, В. Крупин, — но и тому, что большинство эту книгу освоили, называли имена, помнили сцены, сюжетные повороты, плели отношения. Может быть, разойдется книжечка по миру, зацепит людей, даст Бог. Культура времени и культура письма.

Встречал на аэродроме посол СССР Б.Н. Пастухов, бывший знаменитый первый комсомольский секретарь. Почему-то он сделал вид, что мы с ним знакомы, стали перебрасываться шуточками. Я думаю, просто посмотрел "объективку" на меня — работал в "Комсомольской правде". С аэродрома сразу повезли в посольство, где долго рассказывали, давали информацию о стране. Пастухов и его рассказ понравился. Мужик, конечно, опытный. Самое главное, зачем мы приехали: состоится на нейтральной территории первая встреча писателей-эмигрантов и писателей, которые живут на родине. Так сказать, воссоединение семей. Посольство очень молодое. К каждому писателю прикрепили молодца. По нынешним временам — очень деликатного. Боятся, что сбежим, что ли?

Уже днем в Луизиане — роскошном музее, вернее, комплексе, минутах в сорока езды от Копенгагена — впервые увидел легендарных диссидентов А. Синявского, В. Аксенова. Это люди почти из былин. Заметно, что все они жмутся к нам. И, в общем, очень их жалко. Не дождались своего часа. Как важно в литературе дождаться. Поселили тут же в каком-то специальном пансионате. Я человек без претензий, мне нравится.

2 марта, среда. С вечера разведал дорогу и утром хорошо пробежался. Дорога идет вдоль залива Зунди, и вдалеке, в тумане, видны силуэты Швеции. Как все в натуре оказывается близким, становится понятным! Действительно, почему бы принцу Фортинбрасу не прогуляться было в Данию? Дания для меня, выученика социализма, конечно, тюрьма, но весьма комфортабельная. Накануне Б.Н. Пастухов рассказывал, что здесь 150 тыс. человек создают продукт для 15 млн (в Дании живут 5 млн). Это продукт самого высокого качества. И образование здесь с 1914 г. всеобщее среднее. Вот так. Это обучение сопровождает человека всю жизнь, с 17 до 75 лет. И каждый раз государство, пусть символически, платит — ты повышаешь квалификацию.

Вчера, разведывая утреннюю пробежку, шел вдоль дороги. У датчан, видимо, вечером не принято закрывать шторы. Добропорядочные граждане не пьют вина, не печатают фальшивых денег и не курят гашиш. Каждая такая открытая для обзора комната — музей. Во всех, часто пустых, комнатах горит свет. Нужны поколения, чтобы накопить эти богатства, эти мелочи комфорта.

Единственное, что здесь плохо — коровы дают очень жирное молоко (в продажу поступает с уже сниженной — 3,5 % — жирностью) да и к тому же 6–6,5 тыс. литров. Бедная песчаная и глинистая Дания!

Говорят, вчера приехали А. Гладилин и Л. Копелев, последнего я никогда не видел. Утром Бакланов рассказал, как М.В. Розанова, жена Синявского, тайно, пока никто не видит, дождалась его, чтобы передать "Синтаксис". Господи, какая чушь, мы сейчас печатаем то, что им в их эмигрантских журнальчиках и не снилось. Почти публично попросил М.В. дать журнальчик почитать и мне.

Я уже позавтракал. Бедная Дания: молоко, корнфлекс, кефир, йогурт, яйца, масло, ветчина, кофе. Идет снег, мелкие, как песок, хлопья. За столом кто-то на меня неосторожно налетел: когда мы с женой, дескать, едем в Нью-Йорк, в Израиль и т.д., мы всегда, дескать, торопимся в Данию. Я уколол: меня тоже после Нью-Йорка или Афганистана тянет "любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам".

3марта, четверг. Утро. Бегал опять вдоль моря. Купался. Ветер. Настроение грустное. Вчера весь день сидел в зале заседания и записывал выступающих. Сколько вокруг литературы неправды, тенденциозности, самолюбий. Я все время разглядываю двух людей: В.Аксенова и А.Гладилина — обоих жалко, особенно Аксенова. Он делал доклад о русском авангарде.

4марта, пятница. Пять утра. С четырех читал книгу Раисы Давыдовны Орловой, жены Копелева. Это об эмиграции. Много интересных подробностей, спокойный тон. С небольшими купюрами книгу можно было бы издать в СССР — ее грусть тоже многому научает.

Вчера, как мне кажется, очень плохо выступил. Я вообще был в ложном положении: в программе мне слова не было, а надо "отработать".

На встрече много "оттуда", в том числе целая группа из Мюнхена. Я постепенно стал во всем этом разбираться. Это люди ангажированные, довольно настойчивые, принципиальные, враги нашего порядка. "Ребята" из "Граней", Кронид Любарский, ведущий список политических узников.

Как и в первый день Е. Эткин, Любарский в своем докладе непримиримо не только попытался свести счеты с прошлым, но и дискредитировать настоящее. Он сидел, его можно понять. Но желает ли он добра и перемен нам? В его выступлении была какая-

то передержка, какой-то расчет на эмоции аудитории. Пришлось выступать мне. Удачно ли я это сделал? Думаю, для себя лично — неудачно. Наташа Иванова трещала в интервью "Голоса Америки", ко мне никто не подходил. В перечислении писателей я оговорился, эта оговорка как-то коснулась Г. Белой. Я говорил о том, что, несмотря на то что мой отец сидел по знаменитой статье 58–10 и я сам рос обездоленным ребенком, у меня нет ненависти к стране. Эмоциональный накал по возможности снял. Председательствующий все время меня одергивал. Бог с ним, сегодня последний день. Эти люди все между собой знакомы, я — нет. Лишь бы хватило сил. Еще эти поганые деньги, которые надо истратить.

Все время думаю о романе. Может быть, следующую главу сделать с материалом этой поездки? Мой герой обращается к сестре: куда ты поедешь? Воспоминания о событиях?

5 марта, суббота. Слава Богу, вчера все вроде закончилось. Закрылись. Мы уже в Копенгагене. Из-за досадной оговорки с Белой мы не разговариваем.

Господи, как велико у всех наших стремление понравиться! Как велико чувство модного несогласия. Под конец мне понравился Дудинцев, и естественен Искандер.

Вечером состоялся прием в издательстве "Гюльдендель". Старинный, XVIII века, дом, наверху, в бывших "складских" помещениях, нас покормили ужином. Обычным, по датским меркам, но вкусным. Понравился фруктовый салат, это я возьму на вооружение.

На вечере Г. Белая произнесла тост, который мне кажется очень занятным по психологии. Она рассказала, как в свое время ее позвали обсуждать спектакль в Театре на Таганке по мотивам произведений Исаака Бабеля. Поставил его Ефим Кучер. Спектакль ей не нравился. Муж, когда она уходила из дома, ей сказал: ты там особенно не эстетствуй, дело касается не Бабеля, а Юрия Любимова. И она пошла "воевать за". С гордостью потом она привела слова Любимова, сказанные ей после обсуждения, о том, что он, Любимов, не знал, какого друга приобрел в этой сече.

За ужином сидел с переводчиком. Его зовут, кажется, Флорейом, по-московски, как он говорит, — Коля. Рассказал целую историю своей женитьбы в Москве. Как девушка оставила его на старом Арбате в коммунальной квартире. Как старухи допытывались, кто он — осетин или болгарин. Как он женился на ней, перипетии оформления этого брака. Как датское посольство написало бумагу, почему его надо срочно женить: предоставляют работу, необходимо выехать, опоздает — работа пропадет. Какое у этих посольских датчан знание русской и советской психологии! Но поразительно, как посольство страны занимается судьбой и счастьем одного человека!

Подарил вчера Анатолию Гладилину, с которым знаком еще года с 62-го, работая в газете "Московский комсомолец", книжку. Сверху написал из Пушкина "Клеветникам России" и т. д. Шутка. Две дивные книги мне подарила М.В. Розанова.

Все утро читал "Синтаксис". Поразительные вырезки участия писателей в 37-м году. Все это в основном, из "Литгазеты" за 1937 год. В поддержку процессов писали В. Шкловский, А. Новиков-Прибой, Вс. Вишневский, Л. Леонов, Л. Савин, В. Гусев ("На Дальнем Востоке, в тайге суровой, Боец-пограничник на землю упал. Это его благородной кровью Бандит Сокольников торговал. Школьники киевщины в тетрадях Пишут стихи о своей стране. Это их счастливое детство Радек хотел спалить на фашистском огне. Страна заводы свои растила. Зажигала огни молодых городов. Это их, нашу гордость и нашу силу, Взорвать и разрушить хотел Пятаков"), М. Ильин, С. Маршак, Мих. Зощенко, Саянов, Л. Соболев, Ю. Либединский, Мих. Кольцов ("Убийцы из Ленинградского центра", 22.XII.34), Н. Огнев, Скиталец, Н. Тихонов ("Честные советские работники смотрят на них сейчас и не понимают, откуда взялись эти кровавые шуты…?" — Какой стиль!), Джамбул, народный поэт Казахстана ("Спасибо, Ежов, что, тревогу будя, Стоишь ты на страже страны и вождя!"), Киршон, А. Фадеев, Ю. Тынянов ("В этом все дело, они — чужие всей стране, всем людям, которые дышат ее воздухом"), К. Федин, Р. Фраерман ("Мы вытащим их из щелей на свет"), К. Финн, Е. Долматовский, И. Бабель (в статье "Ложь, предательство, смердяковщина" — "Скоро двадцать лет, как Союз Советов, страну справедливую и созидающего труда, ведет гений Ленина и Сталина, гений, олицетворяющий ясность, простоту, беспредельное мужество и трудолюбие"), Г. Яшвили, В. Ставский, Е. Габрилович, Б. Лавренев, Мих. Голодный ("Напрасно взгляд от страха мутнеет, Зовет на помощь мир господ. К вам, Тухачевские и Пути, никто на помощь не придет").

31 марта, четверг. Совершенно разленился и не пишу дневник. События есть или их нет? В "Советской культуре" опубликовали мою статью об Афганистане, а в "Собеседнике" — письмо. По ТВ рассказывал о Дании. Страшно злобствовал на Н. Иванову. Смотрел "Собачье сердце" в Детском театре в постановке Г. Яновской — очень понравилось. Все это время много думаю и занимаюсь ТВ. Скорее, играю в него. Много думаю, что надо сосредоточиться на главном — на литературе по сути, ничего, кроме литературы, меня не интересует, но каждый раз собственное честолюбие и чужие дела подхватывают меня и несут. Пишу роман. Много думаю о перестройке и стране. Что же со всеми нами будет? Быть без родины, только с самим собой — этого мало. Жизнь почти проиграна. Если бы хватило сил и получился роман. Но теперь вопрос: будет ли он прочтен? Болею, насморк. Но скоро расцвет весны и лето.

3 мая. Как и всегда, когда идет роман, дневник не пишется. На майские праздники в Болшево сделал несколько страниц, но ключевых. Не потерять темы и — дальше. Вчера вечером были с Валей у Абуладзе в гостинице "Москва". У меня есть с ним схожесть не декларируем! Пора уезжать на дачу.

8 мая. Приехал с дачи. Занимался там романом, чтением, красил полы. Долго гулял вдоль реки, придумал концепцию "развода" для романа.

10 мая. Сегодня уезжаю в Тамбов на Совет по прозе. Опять скликает С.П. Залыгин. С утра написал свою страницу. На роман времени катастрофически не хватает. Ведь как писатели в прошлом веке писали: они сами себе ботинки не чистили, рубашки не гладили, белье не стирали. Кухарки готовили обед. Я взялся за слишком большой кусок. Много думаю о перестройке. Все газеты и "Огонек" полны разоблачительных материалов. Я ведь хорошо знаю прессу. В этой ситуации главное — заниматься своим делом.

11 мая. В 8.00 приехали в Тамбов. Обычное по расписанию размещение, обком, заседание, выступление, вечер. В сознании гудит — Тамбовское восстание. Город интересный, в нем еще не разрушили массу того, что могли бы разрушить, хотя хамства хоть отбавляй. "Тамбов на карте генеральной". Я сделал кое-какие записи у себя в блокноте по выступлению в обкоме Вячеслава Егоровича Зверева. Много удивительных людей жили здесь, остались их следы. Безобразный — плебейское отличие в общей похожести — памятник В.И. Ленину. Залыгин рассказал: "В Омске купили 27 гипсовых скульптур, расставили их по всему городу". Другой рассказ: "в Коврове небольшой памятник Ленину и огромный — местное представление о монументальности — Дегтяреву, конструктору пулемета. Еще из безобразий: рядом с собором на площади (б. Дикое поле) взгромоздили 4-этажный жилой дом — не понимали, что ли? Понимали. Собор Преображения — без крестов. Были 21 церковь и два монастыря. Зачем?

Дом фабрикантов Осеевых — на берегу реки — модерн с прекрасным мрамором и живописью (средней) внутри. И все же сохранили. Люстры, несколько бра, переплеты на дверях. Говорят, один из руководителей здравоохранения поставил сверху, как на Кремле, рубиновую звезду (цена ее — 148 тысяч).

Был конфликт во время моего выступления по роману "Державин". Автор, Иван Евсеенко, требует славы, признания выдающихся своих данных. Я в этом ему отказываю: только писатель из провинции.

Вечер в УВД.

После этого были в гостях у Николая Алексеевича Никифорова на улице М. Горького. Дому 106 лет. Рядом еще шесть семей. Я это к тому, что здесь и вопреки собралась уникальная коллекция. Комната заполнена, как окоп, всякой всячиной. Схематично, для памяти. Переписка с Давидом Бурлюком, его картины. Полка Есенина. Кольцо Шаляпина. Подлинный светильник с Мойки, 12. Вещи Лермонтова. Золотая монета в 20 франков, выпущенная в 1914 году в честь короля Людовика XVII. Хозяин много говорил о Есенине, Маяковском (дескать, импотент). Тяжба с городом. Ему 75 лет (60 лет коллекционерует, даже на фронте — собирал немецкие ордена) — отдать дому-музею, потом разберемся Эх, жизнь, все пропадет, разбредется!

12 мая. Сегодня очень долго заседали.

Выступал в НИИ радиотехнического машиностроения вместе с Мих. Чернолусским, Р. Киреевым, Виктором Мустафовичем Чекировым — гл. редактор из Воронежского издательства, с Василием Кравченко. Много говорили о перестройке, о партии. Из выражений "Перестройка — это смена начальства". Байка: "В старые дни Главлит потребовал вырезать в газете "романовскую овцу" — не о царизме ли?"

13 мая. Вечер в гостинице. По телевизору Горбачев встречается с работниками с. х. У него стало больше морщин. Показан репортаж из Афганистана. Было приятно рядом с Лещинским увидеть Александра Ивановича — генерала, которому в Кабуле я подарил браслет.

Сегодня — в Мичуринск, бывший Козлов. Все-таки хоть и много, очень много, но не все уничтожили в России. Прекрасный небольшой провинциальный город, но я представляю, каким он был. Уничтожено два огромных монастыря.

На Тамбовщине мне нравится, к культуре, как ни странно, здесь относятся довольно либерально. Посмотрел дом-музей Мичурина и музей художника Александра Герасимова. У Мичурина в его маленьком доме очень много часов. В доме трудолюбца и энтузиаста все вызывает удивление.

Что-то мне все нравится?

Музей наркома Чичерина, с пристроенной к нему галереей. Дело даже не в этом писателе, художнике, общественном деятеле, личность которого так деформировало время — у города навсегда эта галерея и навсегда быт начала века.

Беседа в Генетической лаборатории. На столе яблоки, чай. Потом встреча в Пединституте. Определенно спасение второй раз, как при Минине, придет из провинции. Ели яблоки, пролежавшие всю зиму, вкусно. Судя по всему, здесь идет работа под зимостойкий сев. Озабоченность вызывает хозрасчет. Директор лаборатории (Курсаков Геннадий Александрович) — правнук Мичурина.

В Пединституте было много записок о Сталине, о перестройке Ненависть к Сталину у меня растет. Вопрос не в его гениальности, а в том, что без нее мы не имели бы столько потерь. В Пединституте был и подарок. Наверяка кто-нибудь из читающих преподавателей: "И ВСЕ-ТАКИ ЛУЧШЕ ВСЕГО У ВАС — "ВРЕМЕНИТЕЛЬ". Разбираются!

14 мая. Утром в музее Чичерина. Это определенно музей дворянского быта. Картинная галерея. Портрет Остуева, Боровицкого. В 12 большая встреча с местной интеллигенцией. Вести пришлось мне. В присутствии Залыгина было трудновато. В Москву!

24 мая. Вчера вел по ТВ программу "Добрый вечер, Москва!" По этому поводу куксюсь, но все же это мой путь к влиянию на общество, к участию в его жизни. Сегодня вместе с "Литературной Россией" выступаю в Библиотеке им. Ленина. Состав уже привычный: Н. Шмелев, Ф. Искандер. Был еще В. Соколов, критик. После нас всех выступил с юмореской "Письмо президенту" Мих. Задорнов. Стремление понравиться, конечно, неизбывно, когда публика аплодирует — исполнителю порой безразлично, "за что", каково качество этих аплодисментов. Зал был в восторге! Я подумал, как быстро можно "опустить" аудиторию, как быстро она, масса, делает переход от возвышенного, тонкого и духовного к низменному.

Прочел 3 рассказа Саши Путко. Отослал их ему обратно. Это война, но в ней, кроме привычного "страха вождя", ничего нового. Любопытен третий рассказ "Написано пером" — о мемуарах Маршала. Завтра собираюсь на дачу.

25 мая. Обнинск. Сегодня утром написал начало статьи об Афганистане. Строгал теплицу и думал над последней главой. Пока мерещится свидание с отцом, закрытым белой пеленой, и прогулка с комиссаршей. Зыбкость — в похоронах Сталина, если я их напишу. Их надо делать, как в жизни. С неверием в его смерть, с неверием в его жизнь. Его смерть — в фигуре отца.

Завтра побегаю и попробую набросать.

26 мая. Сейчас 11 утра. Встал с намерением сдвинуть последнюю главу с места. Бегал, что-то брезжит. Господи, пошли мне желание и силу. Головою мне работать легче, чем рукой и пером!

К прошлой записи. В. Соколов о своем ощущении до перестройки. "Обходил острова в своей душе". Соколов читал стансы о Сталине. Перед этим рассказал небольшую историйку: в 61-м году Я. Смеляков — он был редактором "Дня поэзии", — прочтя стансы, воскликнул: "Мы откроем ими книжку!" Когда "День поэзии" вышел без этих стихов, то Соколов, чтобы не смущать Смелякова, ничего у него не спросил.

Рассказ: человек, которого распирает сказать. Идея возникла, когда я увидел сумасшедшего, схватившего микрофон. Две пословицы от Ф. Искандера: "Рукой дурака ловят змею", "Когда быки пашут по жесткой земле, они косятся друг на друга" (это он сказал о национализме. Азербайджан и Карабах). Самое сложное в прозе — найти точку отсчета.

30 мая. В Москве — президент США Р. Рейган. Ему 75 лет. Все эти визиты превращаются в сплошное ТВ-шоу, не более; за обедами, прогулками, туалетами, интерьерами уже не видно политики.

Три события случились у меня за этот день.

В 18.00 (я выходил из метро "Библиотека им. Ленина") увидел демонстрацию отказников-евреев. Человек сорок, все довольно рассчитано — плакаты, типы людей, тексты на русском и английском языке, но что-то в этой группке людей, мужественно стоящих во враждебной им толпе, (впрочем, уже привыкли, особо никто и внимания не обращал), было мучительно жалкое. Да стоят ли какие-нибудь секреты или обстоятельства того, чтобы мучить людей! Я заплакал. Да… у меня уже давно не было слез по таким обстоятельствам. Слезы были радостные. Это значит, жив, душой еще не зачерствел.

Вечером, выходя от В. И. Юдина на Калининском проспекте, я увидел кортеж машин — ехал Рейган. Совсем рядом. Я поднял руку и махнул. За зеленоватым стеклом его лицо. Удивительно, я в это уже не верю, но мы встретились глазами.

Сразу же после окончания романа напишу рассказ "Эксперимент" — герой участвует в перестройке, прекратил работать, и никто этого не заметил. В "Огоньке" статья К Рудницкого о Мейерхольде, как Эйзенштейн решил у себя спрятать архив режиссера. Это описание мужественного поступка.

Это из "ЛГ" от 25 мая.

Вс. Сурганов: "Не могу согласиться, что воплощаемая писателями в последние десятилетия личность современника утратила качество социальной активности. Другое дело, что в застойную пору появились персонажи вроде есинского "Имитатора" или кимовских оборотней — их порождало время. Но ведь это еще одно подтверждение "зоркости" нашей литературы: в лице подлинных мастеров она ни на день не отворачивала взгляд от застоя. Неустанно готовя почву для необходимых перемен, она атаковала Борзовых и Имитаторов, поддерживала подлинно активных героев — Мартыновых, Пряслиных, Чаузовых, защищала "чудиков" и мальчика из "Белого парохода", горько прощалась с Матерой…?

То было широко развернутое наступление на многоглавое сталинское "наследство", наступление во имя победы завещанных Революцией идеалов. И думается, что в писательских открытиях, совершаемых на ключевом направлении этой тридцатилетней "битвы в пути", как некогда, в 20-е годы, вновь проступили черты социалистического реализма уже в современном, если угодно, "платоновском" его обличье и понимании, обогащенном трудным опытом минувших лет, а главное — напрочь лишенном каких-либо претензий на монополию…"

2 июня. Утро. Вязники. Пишу в машине возле гостиницы. Все-таки решились поехать вдвоем с Валей на спектакль Симакина в Горький. По дороге заскочили — на съемки к Ростоцкому. Ростоцкий снимает здесь "Федора Кузькина" по Можаеву. У группы в четверг был выходной, и всю вторую половину дня Станислав Иосифович провел с нами. Интересно рассказывал об Эйзенштейне. Он был его учеником, и тот скончался чуть ли не на его руках. Он знает о нем много, подробно говорит не все. Самое интересное — рассказ С.И. о присуждении Ленинской премии Брежневу. Комитет собрали по трубе. Первым выступил Георгий Марков. Он первый секретарь СП СССР, ему хвалить положено по должности. Естественно, его поддержал, подхватив песню, Шауро. Он тоже раб должности — зав отделом культуры ЦК, в его приемной министры сутками ожидают. Единственный, кто робко заикнулся, был Николай Матвеевич Грибачев. "Не торопимся ли мы — ведь страна не читала еще, хотя все и публикуется, вплоть до газет — с этим присуждением, не оказываем ли дурной услуги?.. Я вот и сам еще не прочел". — "А что, товарищ Грибачев разве не выписывает газет?" — змеиным голосом спросил Шауро. Голосовали открыто — единогласно".

Рассказал С.И. о том, как Райзман позвонил из Канн Фурцевой: "Надо снять с программы "На семи ветрах" Ростоцкого — не будет иметь успеха". Потом где-то на торжественном обеде эта двурушническая позиция Райзмана для Ростовского выяснилась. Они все сошли, оказывается, с ума, плохо говоря друг о друге. Великие! Сейчас Ростоцкий снимает, как я уже написал, по Можаеву. В главной роли у него Саша Суснин. Я встретил его на лестнице. Весь просохший, выбитый временем, только глаза сияют зелено-

сумасшедшим блеском. Я его не видел лет 30, с того времени, когда снимались в "Аттестате зрелости", Саня считает не так. А может быть, и виделись раньше? Куда исчез тот плотненький, полный горячих сил паренек? Но как он подходит к Кузькину. Его глаза, его сухое и пропойное лицо.

Из рассказов Ростоцкого увлекателен и другой — про Галича. Его неуравновешенность, женолюбие, блатные песенки — это мелочь. Ростоцкий утверждает, что Галич был наркоманом. Отсюда и его постоянная страсть к инфарктам: от болей ему делают пантопон и т. д. Рассказывает Ростоцкий, как врач в доме отдыха на Валдае, куда он привез Галича писать сценарий, не удержался: я выселю вашего друга, если он постоянно будет вызывать меня по ночам. Все разговоры о том, что Галич сидел, воевал, по словам Ростоцкого, не имеют под собой почвы. Это плод тщательно создаваемой легенды. Днем, отчаянно ругаясь с Валей, приехали в Горький. Симакину после Костромы дали маленькую квартиру, довольно тесно. Вечером идем на его "Турандот". Я умею гордится своими друзьями.

И последнее о Вязниках вспомнил. Это опять фрагменты рассказов Ростоцкого. Областное начальство начало по-новому относиться к городу после съемок. Народный артист кое-что им объяснил. Но еще до этого они райком, клуб и гостиницу не стали строить в старой части города. Старая, глубинная скромная Россия. Интересно — отсюда в войну вышли 22 героя Советского Союза.

Со вторника 14 июня сижу в Обнинске. Пытаюсь закончить роман, идет, как никогда, мучительно. Закругляю и довожу до литературной логики то, что придумал. Мне кажется, что в целом эта гирлянда вин, прозрений и предательств, эта цепь взаимосвязанных людей, должна выскользнуть из неясного небытия и приобрести очевидность действительности. Все ведь придумано. Все. Но разве в искусстве нас интересует не сама личность говорящего?

В двух словах вдогонку о Горьком. Поездка была тяжелая. Ругался с Валентиной. Мне жалко ее, ненавижу тех демонов, которые заставляют ее страдать и мучают меня. Иногда такая жизнь мне кажется невозможной.

"Принцесса" у Вити получилась, но опять лишь с намеком на "Турандот" и Гоцци. Он очень многое синтезировал из своих бывших находок. Прощание с бывшим ужасным временем. Боже мой, как трудно жить и писать и как хочется плакать!

Из неожиданного — из того, что я тщательно фиксирую, ибо это свидетельства распространения влияния моих идей и видения — внезапные аплодисменты, когда Бригелла объявил, что Есин, автор "Имитатора", в зале. Шуточки театра: помню, как Олег Табаков тоже в своем театре лепил некую отсебятину о Есине.

Мой новый роман не поиск популярности на знакомом пути разоблачений — сейчас разоблачают все, — это углубление каких-то идей о человеке и его страдающей доле.

Живем, чтобы страдать. Последнее время все загадываю, какой мир будет без меня, через 100, 200, 300 лет. Боже мой, как, наверное, интересно, но как мучительно в том времени станет жить.

Прошел дождь, стучал по крыше и оконному стеклу, и я вдруг почувствовал себя полностью и беззаботно счастливым, как в детстве.

15 июня, среда. Вчера приехал в Ленинград на съемки телефильма по "Сороковому дню". Это по спектаклю в Театре Гоголя. Снимаются И. Макарова, Е. Соловей, Тотосов — всех остальных, пусть и изестных, я не запомнил. Прочел сценарий — это облегченное возвращение к пьесе, но как они ее сократят, не знаю. Это тяжело, у меня не получилось. Я очень надеюсь на Олега. Советовать ему тоже не берусь. Хочешь не хочешь, а это брак, а перед венцом жениху не советуют, что надо сменить невесту. Понравилось киношное решение. На Фонтанке они нашли огромную квартиру, из которой уже выселили жильцов, сделали косметический ремонт — город все время за окнами. С балкона — Большой драматический, комбинат "Ленинградская правда" и улица Росси. А ведь в этом соприкосновении с улицей Росси я вижу нечто символическое. Может быть, еще один круг замкнулся?

Вчера поговорил с Женей Агафоновым. Как они всегда кормят! Он рассказал мне о своих взаимоотношениях с сыном — я обязательно пунктиром вставлю это в роман. Поэтому надо пунктиром прочертить линию Золотцева — жены, сына, семьи.

Сегодня вечером, если все будет в порядке, — в Москву.

Еще одно, последнее чудо нашего кино и хозрасчета: директор картины сказал, что не может оплатить мне ни гостиницу, ни билет. О времена, о нравы! Наша бюрократия продолжает чудить. Пожалуй, есть смысл продолжить тему "Автомобиль и майонез".

Вторая половина дня. Написал рецензию на "Турандот". Средне, зазывно, спектакль ускользает. После полудня поехал в музей-кабинет Дзержинского — это в самом конце Невского. Традиционно неуютно, золоченая мебель, без единого клочка личного, без попытки понять, что происходило здесь. Но в этом доме, на 2-м этаже, у камина, перед зеркалом, Вера Засулич стреляла в Трепова. Доски об этом на доме нет. Да, наверное, нельзя по каждому поводу ставить доску, но подобное — единственный и неповторимый факт русской истории.

Опять ездил в декорацию, посидели со Славой Иванцовым и Олегом Павловичем Ерышевым. Кое-что придумали, но я очень боюсь, потому что текст транскрибируется в любую строчку, а хватит ли у режиссеров и актеров психологической силы все дотянуть.

Долго сидели, после этого с Р. В. Николаевым на Радио. Говорили о делах перестроечных. У нас обоих складывается ощущение, что волна, накат спадает. Сетовали на то, что много людей потеряли совесть в перестройку. Реабилитировали Каменева и Зиновьева — но это лишь юридическая реабилитация.

17 июня, пятница. Только что приехал с Николо-Архангельского: хоронили Михаила Алексеевича Борисова — редактора "Московского комсомольца". Все промелькнуло на глазах, я его помню молодым, Новый год, комнату, стол, девушек, которые приходили. Народу было много, из знакомых — Флеровский, Бугаев, Изюмов. Я даже не могу написать, как сжимается сердце. Лежал он в гробу чужой, смерть его уже забрала. Все подчеркивали, что был он добр — действительно.

Вчера у меня был гость — Ришард Важович, выпили бутылку, поговорили о литературе, о трали-вали. Валя сегодня едет в Ярославль на съемки к Хуциеву. До чего же у нас трудолюбивая семейка!

19 июня, воскресенье. Два дня на даче. Строю теплицу, редактирую роман и читаю "Разговоры с Гете" Эккермана. Прекрасная книга, и, может быть, даже хорошо, что она попала мне в руки столь поздно. Зрелому человеку.

15 июля, пятница. Очень давно не писал. Роман не то что поглощал все силы, но оттягивал, я боялся делать на бумаге лишнее. Сегодня отдал на машинку предпоследнюю главу. Настроение хорошее, то же ощущение, когда был написан "Имитатор" — я уже в другом ряду, хотя многие об этом и не догадываются.

Прошла партконференция. Отношение к ней сложное. Очень много личной злобности и — в выступлениях писателей — националистических подтекстов. Мне кажется, внимание придают словам излишнее.

Вчера был у Веры Туляковой, вдовы Н. Хикмета. Рисунки Пикассо, Гончаровой. Надо бы включиться в битву за музей в этом деле. Сегодня уедем с Валей на дачу. Не пишется. Все думал о романе.

20 июля, пятница. Господи, господи! В воскресенье, 17 июля скончалась Антонина Дмитриевна — Валина мать, моя теща. Она умерла спокойно, дома, практически не болея, 84-х лет. Мы похоронили ее без скандалов и лишних разговоров. Я очень плакал. Мне всегда кажется, что покойники, эти умершие люди, обладают каким-то дополнительным и серьезным знанием, а быть может — и исчерпывающим.

Почти сразу же стало известно, что очень плохо с Юрием. Скорее всего — самое страшное. Я отправил его в Институт им. Герцена. Мы все не боимся смерти, а боимся нашей медицины. Вся душа изболелась за него. Повторное исследование назначили лишь на 3-е число. Это так долго. Я представляю, какие мысли проносятся у него в эти минуты.

Мне кажется, что последнее время я все отбиваюсь от преследующей меня судьбы. Как я в таком состоянии закончил роман — не знаю. Но привкус последних событий в нем бесспорен.

Видел два фильма, о которых много говорят, — "Соблазн" Славы Сорокина и "Маленькую Веру". Люди оба очень талантливые, но у авторов "Веры" не хватает вкуса, фильм держится на социальных подначках — вот, дескать, каков рабочий класс, вот до чего, дескать, вы довели Россию. Этого для искусства мало. Интересные характеры.

В понедельник сдам роман в издательство. Это "Соглядатай".

9августа, вторник. Интерес к дневнику пропадает в дни наибольшей апатии, когда жизнь с размаху щелкает по голове. Такого клубка самых черных мыслей не собиралось давно. Да-да, сдал роман в издательство. Виктория Исааковна звонит, хвалит, говорит, что я очень вырос. Через неделю после того, как я сдал ксерокопию в "Знамя", позвонил Виталий Гербачевский, сказал то, что я, по сути дела, думаю и сам: это совершенно новый удар по культу, новое осмысление истории, много говорил о форме.

Когда сегодня днем я встретился с ним, он сказал, что поражен, как я держал весь роман в голове. Но на самом деле все было по-другому: я писал, а потом придумывал, чтобы оправдать написанное. Сегодня уже дочитывает роман Вал. Оскоцкий, судя по всему, его будут печатать. Роман взял Бакланов. Это не его литература, но я надеюсь.

Как бесконечно жаль Юру. Несколько раз был у него в больнице, буквально сжимается сердце. Он держится хорошо и старается не говорить о болезни. Я все-таки надеюсь, что все обойдется. Операции ему не избежать, но дай Бог, чтобы она состоялась. Что откроется этим вооруженным ножами медикам? Где граница между сегодняшней жизнью и вечной смертью?

Я опять болею — третий радикулит за последние два месяца. Как бы не отнялась левая нога.

Новая поездка в Афганистан, видимо, состоится.

11 августа. Весь день провел на ТВ. Вел передачу с прокуратурой Москвы. Их не пробьешь! Наш закон в надежных руках, которые его не собираются выпускать. Но, судя по письмам, как много недовольных.

16 августа, вторник. Вечером ездил в больницу к Юре. Завтра у него операция. Он совсем старый. И сколько лучшего нашего фамильного, доброго и самотверженного проявилось в нем. Мы прощались и встретились взглядом — зрачок в зрачок. Будто по этому лучу соединились две души, два сердца и смогли сказать друг другу о боли прощания. Я потом долго рыдал в машине.

Вечером поздно позвонил Валера: у Юры, кажется, саркома. Судя по всему, я прощался. Это было прощание при жизни. Господи, спаси и помилуй!

Вчера звонил Бакланов, он прочел роман, сказал, что это хорошо. Очень болят ноги. Через два дня я уезжаю в Афганистан. Бегу я, бегу от жизни. Надо бы написать статью об упрощении жизни скульптуры в Манеже и т. д.

19 августа, пятница. Кабул. Даже писчий — дневниковый инструмент — сопротивляется. Психика вообще очень умело сопротивляется. Сколько боли и страха за последние дни. Семнадцатого Юре сделали операцию. Все безнадежно, зашили обратно. За что так заставляют мучиться моего брата? Он веселый, большой человек, если и делал кому неприятности — это его болезнь, его психическая неуравновешенность. И теперь такие страдания. Всю эту боль и все его отчаяние я, кажется, принимаю на себя. Не такой ли конец ожидает и меня? Только еще более беспощадный — без родных и близких. Все эти дни, пока собирался, летел, думал о Юре: представляю, как располосованный лежит он под капельницей. Вечером же 17-го позвонила медсестра из реанимации: он очнулся, рассказывает анекдоты, передает мне привет. И ничего не знает. Все страдания напрасны, и впереди — новые. Сколько семейного, нерасторжимого я чувствую сейчас.

В Кабул прилетел совершенно больной, в самолете не мог сидеть, все эти дни у меня глубочайший ишиас. Не могу найти себе места. Здесь семинар по роману, который был задуман еще в январе — начал писать выступление. Может быть, удастся что-то сказать и выговориться. Все здесь меня лечат. Таривердиев — это не композитор, а дипломат — привез таблетки и мазь. Сейчас намазал: щиплет зверски.

24 августа, среда. Кабул. Мне кажется, что я все время умираю вместе с Юрой. Я представляю его, перебинтованного, догадывающегося, страдающего, когда я еще свободен от смерти и близкого ожидания ее.

Моя жизнь здесь осложнилась жутким скандалом с Юрой Скопом. Тот полускандал, который вспыхнул в Москве, здесь рос, хотя диагноз здесь один — не Моцарт он. В нем нет легкости работы и легкости оригинального мировоззрения. Все же все это довольно больно. Я раздражаю его, а я ведь привык хотя бы к контактности. Мне его жалко, сейчас у него кое-что обострено с нервами.

Под окном гостиницы слышно, как садовник поливает цветы — это герань в горшках. Где-то вдалеке поет муэдзин. Весь этот пучок звуков: вода, муэдзин, шум машин, а сверху еще гул самолета.

Из садика, когда я там гуляю по утрам, ритуал подъема самолета производит праздничное зрелище. В очень ясном, нарядно-голубом небе летит серебряная стрелка — это только умом ты понимаешь: торцовые балки, многотонные турбины, электроника, откидывающиеся кресла, заправленные специальной жидкостью туалеты, — так летит эта стрелка, и через равные, довольно короткие промежутки времени отстреливаются от нее фейерверочные звезды. Самолет отпыхивается ракетами от снарядов теплового наведения. Мирное небо столицы.

Семинар уже закончился. Несколько дней подряд я создавал свое выступление, и оно мне понравилось: искренне, естественно и про роман, и про художника и жизнь, и довольно неожиданно. Писать в общем было довольно легко. Многое здесь уже знакомо по собственным романам — по "Временителю" и "Эсхатологии". С присущим мне мелочным тщеславием я хотел бы даже отметить, что немка Урсула меня расцеловала, многие подходили, жали руку, и Парванта сказал, что это даже изящно.

Во второй день семинара вечером сидели у Вадима Акулова — корреспондента "Правды". Люся, его жена, знает всех женщин Кабула: она сказала, что всех посольских жен и жен специалистов выслали. Говорили о статье Проханова. Интересная, в известной мере аналитическая статья, но время, в которое она появилась, — подлое. Мне кажется, все это не по-граждански.

На следующий день Вадим Акулов все утро просидел на симпозиуме. Поручение "Правды". Чего это они так заинтересовались культурой? Я никогда так не уставал. В то утро, наверное, еще из-за склоки со Скопом, у меня практически отнялась левая нога, да еще пришлось три четверти часа стоять на трибуне. После моего семистраничного доклада пошли вопросы. Я рад, что очень хорошо и красиво все это переводил Гайрат.

Несколько человек из военных, еще из старых знакомых, говорят, что все афганцы — жуткие предатели: не очень-то я в это верю. Я люблю Акрама, Гайрата, Зарьяба — людей, близких мне по духу. Неужели?

Два раза встречались с Виктором Петровичем Поляничко. Он рассказывал о себе, о своей службе кузнеца, о комсомоле, об армии, о Москве. Его все ругают, и, действительно, инструмент советников — это не так хорошо. А как хорошо?

Мне он определенно нравится. Ему нравится власть, он понимает ее бескорыстную тяжесть, умеет принимать решения. Это филиологическая особенность человека. Я попросил у него не забыть об обещанной поездке в Герат. И удивительно — завтра летим.

Сегодня вечером в гостях у Акрама Усмана. Говорил о литературе пушту. Это здесь не модно.

26 августа, пятница, Кабул. Никаких сил не было записать все вчера. Господи, пошли сил Юре, пошли чудо! Я тоже очень болен, я чувствую, что жизнь из меня уходит, истекает жизненная энергия, а быть может, переливается в литературу. Утром позвонил Миша Лещинский: оказывается, Валя через ТВ, через Люсю Маторину передала, что сама она никуда не уехала. Юра еще в больнице, и ему делают химиотерапию. А вдруг?! Господи, даруй чудо, сколько раз я молил Тебя, но уже ведь почти не осталось у меня и поводов для этих молитв. Неужели такой дорогой ценой приходится мне оплачивать мои жизненные впечатления?

Вчера были в Герате. Два часа от Кабула грузовым самолетом до Паншера, час вертолетом от аэродрома до Герата и на бронетранспортере от Герата до города. Как же удержать в памяти все, что видел: дорогу, обсаженную в два ряда соснами, приближение города, элеватор, госпиталь, здание генерал-губернаторства с башней для часов, центральную улицу, торговые кварталы, городскую мечеть с махрабом из мрамора, ее бескрайний двор, старинный колодец, а рядом цистерну на металлических фермах, возраст этого огороженного архитектором и Господом пространства? Напоминание, что до десяти тысяч человек, плечо к плечу, помещались в этом дворе, оставляя туфли у входа, и дух просьбы к Аллаху, и желания этих десяти тысяч, умноженные на столетия — их пять, потому что мечеть XII века, — дух этих желаний клубится над минаретами. Не забыть! — восклицаю я, как хоккейный болельщик восклицает: шай-бу!

Сегодня день рождения у Сережи!

Как бы не забыть и дерево в центре Герата, огромную сосну с кривым стволом, почти прислонившуюся к одному из горящих домов, проезд бронетранспортера с лежащими на броне, как тюлени, людьми — зеленые штаны, легкие рубашонки, кеды. Бронетранспортер пробирается через торговые ряды, крепость, крепостные ворота — дизайн из дюймовых труб с захватами. Серпантин вверх, на стену, на башню, а внутри, во дворе — минометы, нацеленные на город. Сверху конца нет подробностям.

Величественный и мелочный Герат, рай земной! Вот для этих считаных минут и вожу с собой из страны в страну мощный двадцатикратный бинокль. Голубое, с отблеском белка, стекло медленно сосредотачивается, переплывая неподвластное из-за шальных пуль расстояние. Случайная дверь, дувал, цвета земли, цвета Бухары и Самарканда, и вдали — так близко и так далеко — несколько пятен: могила Низами, "черный камень", и еще где-то могила.

"Женский сад" — 5 минаретов, а раньше их было двенадцать, и купол, под которым уже пять веков истлевают останки Низами. Здесь же могила.

Джами — у него юбилей, кажется, отмеченный ЮНЕСКО. Бронированная машина туда не может пройти.

Конспект. Воинская часть. Утки, водоем, ужин. Трус сопровождающий. Распри.

Бандиты на договоре. Вывод войск без потерь.

Роман надо писать с того, что знаю, может быть замена корреспондента? Видел с вертолета, с высоты кишлак Инженера. Это кличка знаменитого бандита. Вечером с 18 до 21 были у посла Николая Григорьевича Егорычева. Вот уж не ожидал, что когда-либо встречусь с этим человеком. Знаменитый первый секретарь Московской парторганизации. Очень интересно рассказывал об Афганистане и Москве. Скорее, говорить хотел лишь о прошлом. Постараюсь записать его рассказ в надежде, что кое-что пригодится, не утонет.

О выводе и сокращении посольства. Его собственное наблюдение: сократив посольство наполовину, он не заметил, чтобы работа стала хуже.

О повинности Хрущева в репрессиях. Оказывается, все, что касалось членов Политбюро, — изымалось из всех учреждений. Из Бауманского училища изъяли даже дела Маленкова, который там учился. На Октябрьский пленум (снимали Хрущева) он шел с целой папкой выписок из докладов Сталина 35–36 годов. Пример: "Враги в спорте — тренеры". Эти документы все изъяты. Случайно в горкоме был 3-й экземпляр стенограммы. Поправляет Аджубея с его мемуарами. Фигура Сизова. Он, а не Хрущев потихоньку назначил его на пост начальника Управления внутренних дел.

Много интересного Н.Г. рассказывал о Москве. О стремлении в свое время рассчитать Москву и ограничить ее 7–7,5 млн. Каждый архитектор хочет поставить себе в центре свечку. Но это чушь, когда он говорит, что к дому, который он строит, не надо вести коммуникаций. Генерального плана Москвы и не было, и нет — есть техническая проработка на 7,5 млн чел. до 90-го года. Эту проработку выдают за генплан. Гришин — это об удачливом сопернике — разогнал людей, которые помнили, в каком году и какого диаметра трубу водопровода ставили. Много проблем в Москве было дутых. Например, разговоры о нерентабельных детских садах. Когда подсчитали (всего 4 % годового объема строительства), это сразу дало огромный прирост высвобожденной рабочей силы (женской). Он не говорит плохо о Гришине, но в разговоре неприязнь к нему из-за Москвы.

Я опускаю здесь трагическую политическую ситуацию в Афганистане. О посольстве, об экстренных мерах в случае катастрофы, действиях по тревоге — держу в памяти, не на бумаге.

Похолодало, в горах выпал снег. Н.Г. Егорычев также рассказал множество и других случаев, наверное, я ими воспользуюсь на ТВ. Но вот один: он по утрам, чтобы ездить на дачу, брал свою собственную машину, и каждый раз на повороте его, первого секретаря горкома, гаишник сгонял с левого ряда, когда по тому же Минскому шоссе мчались на те же дачи на казенных машинах маленькие начальники. Такая инструкция, такое распоряжение, такой порядок.

28 августа. Утром были в Музее истории — один из лучших музеев мира. Бактрия. Ее культура. Как же мусульманство разрушило весь этот мир!

В обед — в четыре Музее этнографии, расположенном в одном из королевских дворцов. Тут же Вера Борисовна рассказала, как девочкой ходила в Кремль при Сталине. На каждого ребенка было изготовлено удостоверение.

Перед ужином был в доме у 77-летнего Парванты, книжника и ученого, посвятившего жизнь книге. Сидели в комнате сына, тоже уже профессора. Весь потолок затянут парашютным шелком, много резной мебели и европейского фарфора. Потом хозяин показал свои комнаты и сад. Фотографии. Он у могилы Хафиза.

4 сентября, воскресенье. Обнинск. Вчера уезжал в Москву. В МТЮЗе открытие сезона, "Собачье сердце". Спектакль в фонд памятника жертвам сталинизма. Делали досъемку в передачу 6 сентября. Взял два интервью у Ник. Петр. Шмелева и его семьи, дочка Катя — юный зритель, и у М.М. Плисецкой. Очень любопытно. Я: "Почему вы не в Большом театре? Сегодня там открытие сезона с "Иваном Сусаниным". Она: "Эта опера идет уже двести лет". Оператор мне потом сказал: в каждом ушке у нее бриллиантов на 20 тысяч и пуговички на платье (к сережкам, кругленькие ушки) — по 10. Я у нее спросил: "Какие у вас творческие планы?" Она: "В этом сезоне я танцую "Чайку" и "Кармен", и у меня работа в Мадриде с испанским балетом". Я ей сказал: "Ну, слава Богу, что вы немножко потанцуете и у нас в Москве".

Плисецкая, как и Уланова, небольшого роста, довольно проста и непритязательна в общении. Очень трудно совместить этот ее образ вместе с ее бриллиантами и то громадное художественное впечатление, которое она производит. На руках, вокруг рта старая, как у ящерицы, кожа. И тем не менее, и вопреки!

Наконец-то познакомился с Генриеттой Яновской. Кстати, в ее спектакле, мне показалось, очень много новых деталей. Может быть, она дорабатывала? Нет. Плотность театрального текста такова, что не все сразу замечаешь. Говорят, вокруг ее манеры и ее спектакля какая-то возня, которую поднимает О. Ефремов. Завидуют, суки. Здесь есть воображение, смысл, настоящий театр — как я говорю, на коврике — и прекрасные актерские работы. Через все это нагромождение "правдой таланта" просвечивает вечно непримиримый Булгаков.

На спектакле был Б.Н. Ельцин — ему устроили овацию. В антракте в кабинете у Яновской Ельцин пил со всеми чай, я рассмотрел его: энергичен, румян, здоров.

Из последних событий: через день после возвращения из Афганистана был у Ю. Верченко, тот предлагал мне на выбор — брать издательство "Советский писатель" или еженедельник "Литературная Россия". От "Советского писателя" отказался, отвертелся — счастлив до безумия. Дай Бог, и "ЛР" меня минет, хотя стремление посадить меня за работу есть у всех. Нужен специалист, чтобы работать.

6 сентября, вторник. Вчера утром ездил на Большую Молчановку: Валерию Юдину должны были привезти купленный шкаф. Сидел, караулил. Возле Верховного суда на ул. Воровского — толпа из "зарубежных" корреспондентов: судят Чурбанова. Вечером по программе "Время" ничего, естественно, не показали, но перечислили подсудимых из МВД — по-моему, сплошь узбеки. Делают все, чтобы отвести от Москвы. Вот тебе и гласность!

К вопросу о гласности и моей работе на ТВ. Пленку из Театра Яновской уже смонтировали: отрезали кусочек от Плисецкой, кусочек от Шмелева. Все очень мило, никого не обидели.

Пришел "Огонек" с новой статьей Натальи Ивановой. Все о том же. Читать не стал. Вот написала бы она о бесстилевой литературе этого периода. Раньше было проще: десяток цитат из "великих" — и все в восторге от остроты. Как мешают литературе злоба и ангажированность!

Читаю книгу Г. Вишневской — в книжке полно прелестных подробностей. Но все политические пассажи очень раздражают. Все это сиюминутно. Господи, помоги быть честным и искренним!

Сегодня впервые иду в Литинститут. На работу туда меня пригласил Е.Ю. Сидоров.

7 сентября, среда. Вечером вел "ДВМ". Как всегда, проект был интереснее и лучше. Обидно, что в последнюю минуту кто-то из начальства снял с эфира (по рассказам, то же самое произошло и накануне) сюжет о суде над Щелоковым. Сама формулировка, пропущенная через ТАСС, свидетельствует, что процесс пытаются свести, ограничив до узбекского: узбеки и Щелоков. Оберегают Москву и другие благословенные места.

8 сентября, четверг. Утром чуть-чуть работал. Из "Знамени" от Эли никаких известий — а она знает, что мне надо уезжать. Сегодня в 15.00 выступил в Музее Толстого на Кропоткинской. Я был один, без пиджака и один рядовой. Тезисы я набросал в метро.

1. День рождения. 160. Это лишь день рождения ребенка. Жизнь Толстого — это еще нам урок, как человек делает из себя гения.

2. Храм культуры. Много колонн и имен. Столпов, на которых все держится, немного. Один из них — Толстой.

3. В чем заслуга? Диалектика души, бытовизм, государство и человек, сострадание? Внедрение, как достижимого, положительного идеала. В этом смысле он — АнтиДостоевский.

4. У Ленина: "Гениальный художник и никуда не годный философ". По-разному они философию воспринимали. Толстой — как свободу личную. Философия личной свободы.

5. Толстой — один из первых установил этические нормы поведения писателя в обществе.

Ю.С. Мелентьев и Мясников все время двигали меня вперед. Вот так я и пробрался к ленточке на открытии. Буду помнить. Все успокоится — приду в музей один.

9 сентября, пятница. Вечером из Фрунзе вернулась Валентина. Приехала ночью, в 3 часа, уже в пятницу. Всякая утренняя суматоха, и к 3 часам дня я поехал, не выспавшийся, на семинар. Обсуждали Валеру Терехина. Это самый молодой парень из моего семинара — 22 года, похож на грузчика. Рассказ.

"Дождь". Сложная, но не выполненная полуфрейдистская коллизия. У парнишки очень плохо с языком, не держит в сознании сцену, все разрежено, огромное количество штампов и привычных на слуху словосочетаний.

Чтобы заниматься культурой, надо ею заниматься.

Дочитал мемуары Н. Мандельштам в "Юности". Произвели глубокое впечатление простотой, сдержанностью и стремлением докопаться до дна. Как это важно, когда человек понимает, с кем он живет. Интересно, что в этих мемуарах проскользнула тема имитаторства, внешнего выполнения долга и вторая, очень для меня привычная — страха, летаргии эпохи. Как жалко, что и ко мне, и к тысячам людей это чтение пришло так поздно. Наверное, и в своем романе я бы кое-что сделал по-другому, если бы прочел прежде.

15 сентября, четверг. Завтра ТВ — московская программа. Из последних событий: выступление 12-го на ВДНХ в "Неделе журналов". Два с половиной часа были вопросы только о политике. Я свое выступление построил как размышление о литературе. Очень смущает политизация читателя.

Во вторник был семинар в Литинституте. Я ведь столько занимался молодыми и воспринимал все это как досаду, а здесь эти ребятишки постепенно входят в меня. Отсутствие детей или синдром учеников? Обсуждали рассказ Миши Лайкова — какая возвышенная и полная одаренность. Один недостаток: он более одарен, нежели умен! Но я думаю, что фонарик засветится.

Валера Терехин принес мне, как индивидуальное задание, монолог припорожного коврика. Все через раз, то "видит", то "знает". Собиратель смысловых штампов. Выучу. Я уже думаю о дипломах ребят.

Сегодня утром ездил к Вячеславу Афанасьевичу — сделали мне блокаду. В.А. прекрасный и отзывчивый человек. Написал письмо в Афганистан Геннадию Клюкину (переводчик, подполковник).

24 сентября, суббота. Живу в Ялте с 17-го и уеду 26-го. 27-го у меня семинар в Литинституте. Я заметил, что студенты все плотнее и плотнее "залезают" мне в душу. Недавно подумал, надо начать говорить с каждым и постепенно делать с ними дипломные работы. Старательно и упорно разнашиваю ногу. Минутами, особенно по ночам, прихожу в отчаяние, что это навсегда. Да, в общем-то я, пожалуй, простился с молодостью. Надо переходить на другой ритм и на другой стиль, а главное, перестраивать себя внутренне. Впрочем, этим я уже и занялся. Природа мудра, постепенно она приводит человека к решению необходимых задач, он с грустью, но, пожалуй, без сожаления прощается со своей молодостью. Прощай, прощай. Да было ли в этой молодости счастье? Пожалуй, были признаки успеха и признаки счастья, а так посмотришь — одни мучения и видимость успехов и блеска.

Долго не звонил в Москву. Как всегда, боюсь связи с внешним миром. Боюсь стрессов, которые не дадут мне жить и размышлять. Все, собственно, получил полной мерой. Из новостей — звонила литовская переводчица — кто? зачем? И звонили Ю.Н. Верченко с Борей Тихоненко: оба, наверное, по поводу директорства в СП. Я чувствую, они меня сломят. За ночь вчера я выработал, пожалуй, план и решил: кого куда поставлю.

В Ялте довольно много сделал по мелочам: написал рецензию на Валентину Соловьеву, рецензию на книжку Саши Цыганова, это мой ученик еще по сыктывкарскому семинару, сформулировал план телевизионной передачи. Сегодня, пожалуй, займусь романом, он у меня с собой. Я даже жалею, что оставил замечания Оскоцкого — сейчас самое время их реализовать. Великое дело — отторжение от близких и знакомых.

Очень много думаю о сервисе, о сфере обслуживания — это здесь меня окружает — и через все это прихожу к каким-то более обобщенным идеям. Все довольно безрадостно. Бардак в ресторане, жалобы туристов, ленивая ялтинская новь, отсутствие у большего числа молодежи высоких человеческих целей — все это вызывает чувство тревоги. Может быть, вторую главу "Власти культуры" начать с сервиса? Был на гастролирующем Вильнюсском варьете. Понравился канкан и несколько номеров из старого рока и буги-вуги. На память в тетрадь дневника приклеиваю билетик. Очень интересная на этом варьете произошла история. Я "высчитал" двух молодых людей — он и она — с их постоянным дивертисментом в жизни они действительно артисты.

Читаю сборник "Мой любимый рассказ". В этом чтении крепнет уважение и радость к профессиональному умению моих сверстников. Пока особенно понравился Баженов. Как ни странно, потух мой любимый Руслан Киреев — мелкая, по деталькам, многословная жвачка. Из мимолетных впечатлений уже делает рассказы. Эти мимолетные впечатления надо копить, прессовать. Много пишущий писатель — враг себе, если внимательно не следит за возникновением нового качества — следи за этим.

Много начинаю думать о новом романе. Возникают, высвечиваются из темноты отдельные эпизоды: телевизионный комментатор, нажимающий на кнопку микрофона, мальчик, сидящий в Ливадии на дереве — забрался и не может слезть, страсть к могилам (бабушка).

Заголовок, видимо, тот, который придумал СП — "Эффект Близнецов".

30 сентября, Рязань. В понедельник вечером приехал в Москву, а на следующий день уже уехал в Рязань. Во вторник утром провел семинар. Обсуждали Диму Сучкова. Как почти обычно, есть виртуозные пассажи, но с трудом выстраивается концепция, и материк весь дрожит, желеобразный, не стойкий.

Для меня все началось с вечера в филармонии. Говорят, что я был первым, с кого народ начал слушать. Сделал эссе минут на 10–15, несколько раз аплодировали. Комплекс обычных мыслей. Меня поражает, как писатели присваивают себе право говорить за совесть и человечество. Все было, как обычно. Распутин (рок и конкурсы красоты), Бондарев — о литературе. Все это продолжалось и на заседании секретариата, но еще с выходом (Ю. Лощиц, С. Лощенков) на еврейскую проблему. Такой большой народ — и вдруг его захватили 2 млн евреев. Как же они умудрились?

На экскурсии 27-го числа показали Рязань. Теперь никогда не забуду этот Кремль и стать собора.

Вчера вечером выступал с кучей провинциалов — слабо и неинтересно, кроме двух произаиков — Вл. Арсентьевича Ситникова и Юр. Борукина. Задавали вопросы о Солженицыне, о подписке, об "Огоньке", о Н. Ивановой, о "забытой литературе", как оцениваю литситуацию?

Сегодня продолжение, и у меня две встречи: с воинами Афганистана и авторский вечер вместе с Вл. Костровым.

1 октября, суббота. Утреннее заседание, плотные, интересные выступления Бондаренко, Лобанова. Очень неинтересно — о пьянстве, узко и однобоко — Викулов. Дал интервью ТВ, встреча с афганцами. Здесь пришлось дать маленький бой Бондаренко (дети партработников — Севрук и Лещинский), и потом авторский у нас с Вл. Костровым вечер. Все прошло нормально. "Приокская правда" напечатала мое выступление на вечере. Местное ТВ дало его тоже. Видел себя только краешком.

2 октября, воскресенье. Вчера ездил в Спас-Клепики. Было два выступления — на ватной фабрике и в ПТУ. По дороге заезжали в Солотчу. У меня было превратное представление о Рязанщине, как о земле достаточно пустынной. Красивый монастырь, стоящий на речной, окской стороне. На другой стороне в ясный день видно Константиново.

Сегодня утром проснулся от крика. Выглянул в окошко — внизу люди собирались на праздник Есенина. Вся площадь запружена. Вот и один из ответов об интуитивной тяге к культуре. Моя надежда найти в Спас-Клепиках Е.И. Федуттинова, моего сержанта в армейской службе, не осуществилась. Никто из встреченных мною такого человека не знает. Вот и оборвалась армейская ниточка. Прощайте, товарищ старший сержант!

Вечером с автобуса на автобус — поехал на вечер "Нашего современника". Пробыл только один час и уехал — все было скучно, Куняев, А. Кузьмин повторяли уже сказанное. Викулов, по обыкновению, нес полуграмотную чепуху. Грустно. Такое ожесточение в "русском направлении" иногда связано с собственной недостаточностью художественной практики.

Спас-Клепики теряют свой "Спас". В городе, куда бы ни пошел, "Клепиковский" район, "клепиковская" школа, карта и административные документы еще держатся.

Был в прекрасном Музее Есенина. Как все же многому мы обязаны неутомимому Ю.Л. Прокушеву!

Сегодня в Константиново и — в Москву!

21 октября, пятница. Я даже боюсь дневника. Так страшно жить и получать известия. Юра снова в больнице. Вечером был у него. Он вышел из палаты такой худой, как мальчик, я его не узнал. Когда прощались, я обнял его. Родное памятное тепло, пригладил голову — тугие с сединой волосы. Вспомнили маму, отца. Он очень мучается.

Позвонила Лена, сестра Валентины, — все очень плохо, метастазы в печени, надежд нет. А я не хочу этому верить. Какая же будет смерть у меня? Когда? Все время идет редактура романа. Мне кажется, Эля старается очень многое сократить, я сопротивляюсь и уже не знаю, что получится. Жизнь — сплошное страдание. Значит, надо мучиться на полную катушку.

28 октября, пятница. Продолжаю редактировать роман для "Знамени". Заголовок вроде утвержден — "Соглядатай". Это быстрая придумка Валентина Курбатова, с которым я жил в одной комнате в Рязани, критик из Пскова. Вроде бы такой же заголовок есть у Набокова. Меня это мало смущает.

Совершенно деморализован всей историей с Юрой. Два раза в неделю езжу к нему в больницу. Мне кажется, я наблюдаю собственную смерть. Пожалуй, теперь надежд нет уже никаких. Он худеет на глазах, ничего не ест. Меня все время преследует мысль, что изнутри его кто-то быстро пожирает. Сколько в нем, оказывается, доброты, юмора, бесшабашной решимости. Но это удел всех: узнавать после смерти.

Мысли о смерти все время меня преследуют. Успокоило только высказывание Толстого, что если за день человек ни разу не подумал о смерти — значит, день он прожил напрасно. Я ведь думал, что это моя какая-то аномалия, и вот — жизнь без детей. Умирать мне стыдно — одному! Господи, пошли смерть внезапную, безболезненную и трагическую!

Надо начинать новую работу. Сознание двоится и вибрирует: пьеса с афганцем, проституткой и гомосексуалистом и рассказ. Я все же по-настоящему доберусь до "Имитатора". А может быть, написать "Имитатор-2"?

О Есенине и селе Константиново. Не написал в свое время, так нужно сейчас. Все произвело огромное впечатление. И дом, который, оказывается, сгорал и был восстановлен, и река, и природа.

Недавно в статье в "Моск. литераторе" прочел о неизвестном сыне Есенина — Василии.

3 ноября. Вчера был у Юрия. Он чудовищно похож на мать, беспомощен и безумен. Господи!

Утром написал письмо С. Демиденко по поводу его статьи. Вот текст: "Дорогой Сережа! Я прочитал твою статью в "Московском литераторе". Наверное, это наше свойство — нравственная объективность. Последнее время я много размышляю, почему у Н.И. Бухарина была такая эстетическая глухота к стихам С.А. Есенина. Видимо, чувство справедливости пересиливали групповые интересы и прозападная ориентация, т. е. многие годы эмиграции.

Все это особенно интересно в плане развития дискуссии об исключении Б.Л. Пастернака из СП. Одни считают героизмом, что не пришли, другие — что промолчали. Я думаю, неуютно перед совестью всем, а особенно тем, кто говорил, говорил. На молчании ведь многого не возьмешь, а за говорение хорошо получили. Мне кажется иногда, что гибель Есенина — это выход из ситуации молчать и слушать или протестовать. В такой трагической ситуации русский художник мог распорядиться только собою. Ряд продлен: Пушкин, Лермонтов, Есенин, за ним — Маяковский.

Статья интересная. С праздником и здоровья. 3 ноября".

Завтра уезжаю к Вале на несколько дней в Ригу, она там в Доме творчества кинематографистов в Мелужи.

6 ноября. Очень быстро, без волнений и особой усталости долетел. Вечером пошли на взморье. Я здесь впервые — ухоженный пляж, объявления, лесочки, за дюнами дачки, пансионаты. Пустынно, одиноко, хорошо, можно только представить себе, что здесь делается летом.

Вечером 5-го ходили на "Ностальгию" Андрея Тарковского. Личность художника так сильно приваривает к сюжету, что уже неясно, где миф творит художник, а где зритель. К крупной метафорической вещи все присовокупляется.

11 ноября, пятница. Девятого в обед в Мелужи сообщили, что умер Юра. Ожидал ли я по своей некритической манере, что "все обойдется"? По крайней мере, я думал, что его болезнь продлится еще несколько месяцев. Болезнь — жизнь. И все же первое чувство после этого известия была радость за него. Жизнь всегда жизнь, но его мучения впереди были безграничны. А может быть, я уже простился с ним в среду, перед праздником, когда был у него в больнице? Господи, худой, с "уткой" на постели, он рассказывал мне анекдоты. Валера по телефону сказал мне, что 7-го в 9.36 у него горлом пошла кровь — опухоль нарушила что-то в желудке, — и это кровотечение остановить не удалось. Прощай, Юра, Юрочка! Как и всегда, столько недоговорили, сколько вопросов я тебе не задал!

9-го же я уехал поездом в Москву. Можно было, конечно, улететь и 11-го (билет пришлось сдать), но как бы я сидел там и отдыхал? Похороны завтра. Я почти холоден. Юру кремируют. Выхожу на последний рубеж. И вот любопытно: думаю о похоронах и о том, как бы уехать на дачу. Прихватив стекло для теплицы.

Юра умер на праздник 7 ноября, в 9 часов 36 минут. Я хорошо помню то утро. Завтрак в столовой, ленивое полусидение-полулежание на койке в комнате — ждали трансляцию парада из Москвы. И прогулку по берегу вдоль моря тоже хорошо помню. Но в ту ночь я плохо спал.

Похоронили его 12-го у Митинского крематория. Ослабнет ли когда-нибудь в моей памяти его лицо в гробу, как слабеет постепенно лицо мамы? Как он бесконечно похудел, и волосы, когда я коснулся их, были не его, желтые. Или умерли и волосы? Брат мой, теперь уже терпимый ко всему, все понимающий, прости. Мама, отец! Я много плакал — в морге Боткинской, в машине, когда на поворотах придерживал гроб, в крематории… Но тем не менее заметил деталь, которую никогда не видел раньше: в самый последний момент гроб перевязывают широкой лентой, на которую пришпилен кружевной конвертик, в который кладут документ, концы ленты пломбируют (у распорядительницы пломбир и свинцовые пломбы). Ворье наступает.

На поминках видел Лену, Понкина, Ляльку с Николашей Георгиевским. Хороший, славный парень.

15-го, на девятый день, вел на ТВ передачу.

7 декабря, среда. Уезжаю в большое путешествие как турист: Индия, Непал, Таиланд, Сингапур. Как всегда, все довольно случайно. Может быть, даже бегство от зимы, от неописуемости, оттого что кризис и надо поворачивать судьбу, искать новую тему, другие изобразительные средства. Та, прежняя жизнь, закончилась. Очень надеюсь на новый начатый рассказ — эссе, публицистика и мои впечатления. Но не много ли в моих писаниях мстительности? Как же я жажду положительного идеала, но где он? Какая-то бытовая гонка и неустроенность заставляют меня работать в общем-то с короткой формой.

С романом все закончено. Верстка второго номера, выход в свет первого — все это без меня. Вчера узнал новый тираж "Знамени" — 930 тысяч подписчиков. Мне стало страшно тиража, тысяч подписчиков, огромного количества людей, которым — всем — роман мой понравиться не может.

Все время веду занятия со студентами. Я их наконец-то различаю по лицам, скоро, наверное, начну различать по литературе.

Довольно много последнее время читаю разных мемуаров. Как часто проговариваются эти мемуаристы. Совсем, например, не идеальный образ Н.И. Бухарина вырисовывается из апологетичных воспоминаний Н. Лариной (Бухариной). Они там, в высших эшелонах партийной власти, не спали-дремали: столько интриг, междоусобиц.

10 декабря, суббота. Вчера поздно вечером вылетел с группой в Индию. Наш маршрут — Индия, Непал, Таиланд и возвращение через Сингапур. Группа большая, известинцы, кое-кто знаком еще по прошлым поездкам: Эля Меркель, Лида Ивченко. Из новых интересует пока Андрей Мальгин и Толя Рубинов. Я живу с ним в одной комнате.

После обеда поехали по Дели. Может, я начинаю объезд прошлого? Все сегодня воспринимается по-другому, чем 10 лет назад, основательнее. Все в иной тональности и освещении. И первое — как хороша столица, которая ради своих правительственных задач не портит сам город, как столичность портит Москву. В городе, оказывается, нет промышленных предприятий и этажность регламентирована: несколько высотных гостиниц в центре и пятиэтажки.

Центр смотрели уже в сумерках, парламент, президентский дворец, офисы таинственно выплывали из тумана. Во всем целесообразность и "рост", сделанный на многие годы вперед. Как, кстати, точно Англия сумела уйти, вроде бы даже признать свои исторические ошибки. И оставить целую страну с английским языком и английской культурой.

Большое впечатление произвело место кремации Ганди. В ту пору, когда я был здесь последний раз, на широкой долинке не было и следа камней, доставленных из Гималаев к месту кремации Индиры Ганди. Печальная долина великих заселяется.

Вечером национальные танцы и еда. Не забыть о Шиве (историю с обманом и женщиной, которая его переплясала).

Живем в пятизвездочной гостинице "Ашока". Кормят хорошо и разнообразно.

11декабря, воскресенье. Дели. Повторяюсь: по-другому смотришь через десять лет на те же памятники. А может быть, тогда еще казалось "все впереди", а сейчас — "все в последний раз". Удивительно и то, что в прошлый раз те же памятники были восприняты не так ярко. Делийский мавзолей, например, выразительнее мавзолея в Агре и рядом с Кутеб-минаром комплекс храмов IV–V?веков. Все эти камни поворачиваются к людям, и за строениями читаются отношения, быт. А, в принципе, очень после себя немного оставляет человек. Удивительно и то, что начинаешь "сшивать" разноместные явления и памятники: Сады Бабура в Кабуле и мавзолей его сына в Дели. Легкий камень на его могиле под городом в Афганистане и царское кладбище с почти тысячью захоронений и тяжелым камнем над могилой второго Могола. Но тут же еще один полупрозрачный камень над могилой Тимура в Самарканде. Как между этими камнями перетерлось человечество, народы, семьи, люди, личности. А память ведет и дальше — к мечетям Кордовы, Севильи и Толедо.

По-другому воспринял Красный форт. За десять лет сильно поприбавилось народа в музеях, но и все пообветшало заметнее. Весь тот хоровод перед входом в магазины — галантерейный ряд дешевых инкрустаций и украшений — уже меня не волнует. Не волнует и кожа, которую покупали наши женщины, не волнуют и "чейнджи", которые они совершают. Кстати, простой народец русские слова "мыло", "утюг", "духи", "сигареты" — подвыучил прилично.

Дом-музей Индиры Ганди. Очень целеустремленная и честолюбивая жизнь. Одному из застреливших ее охранников 23 года, второму 28. Один из них, этих сикхов, был чуть ли не ее приемным сыном. Это о доверии на Востоке. О национальном, интернациональном и родовом.

Несколько слов, чтобы не забыть о быте: вчера обедали в индийском ресторане, ужинали — во французском, завтракали сегодня в ресторане "Самовар" и обедали в китайском. За пару дней турист получает целый веер гастрономических ощущений. И контраст: наши огромные, как вокзалы, тупые и без почерка рестораны при гостиницах. Боже, я все о нашей стране!

Начал и потихоньку двигаю "Смерть геодезиста". Медленно. Завтра уезжаю в Агру.

12декабря, понедельник. Джайпур. Под вечер, когда автобус, обгоняя слонов, несущих паланкины на спинах, спускался к городу, сверху, из крепости навстречу прорвались женщины с какими-то светильниками, которые они несли, как мешки, на голове. Сезон свадеб: готовятся! Уже две свадьбы я видел. Одну роскошную в Дели. Кратко описываю: жених на белом коне, на расшитом седле, впереди оркестр в какой-то немыслимой гражданско-полицейско-корнетской униформе, распорядитель. Между оркестром и женихом на лошади — пляски. С боков молодые рослые ребята с лампами дневного света (провода протянуты к грузовику, идущему сзади), а впереди, перед оркестром, несут еще на шесте и горящую люстру.

На следующий день меня тронула бедная свадьба. Детишки, оркестр, женишок на лошадке, попонка. Днем — значит, без ламп, без люстры. Сверстнички или родственнички наяривают перед лошадкой. Трогательно, сердце сжимается, когда видишь эту бедноту и лакированные штиблеты и новенький, с иголочки, но недорогой костюм. Впереди жениха совсем маленький мальчик — это опекун будущих детей молодой семьи, если что-нибудь случиться. Жених едет за невестой…?

Эти фонари вместо факелов и этот белый конь… Где традиция, до какой границы она держится, когда умирает?

Постепенно я все узнаю — туристские маршруты меняются медленно — и очертания гор с зубчатой стеной и башенками замка, загородный дворец магараджи на озере (за десять лет озеро еще больше затянуло ряской), город таким и остался, дремлет с XVII века, и базар окружает городской дворец. Дворец еще до сих пор остается собственностью магараджи, видимо, поэтому поддерживается в порядке. Сон, явь, узнавания или новые впечатления, внутренние дворы, бабочки на мраморных панелях, резные решетки, вделанные в стены и покрашенные терракотой, и дворец за городом. Вот крутую дорогу со слонами, на которых везут туристов, помню — но обезьян, кажется, прошлый раз не было.

Чтобы не забыть: колокол в храме (ходили босые), наружные росписи, без реставрации существующие с XVII века, слоны с паланкинами, долина — вид вниз. Поразительные миниатюры во дворце.

Все остальное, как и всегда: соотечественники, позабыв про честь, меняют утюги, мыло, сигареты и т.д. В этот раз я злобствую меньше. Завтра Агра. Лавочки, грязь, море цветной капусты — надоели.

13 декабря, вторник. Сегодня у индийцев какой-то специфический мужской день. Все моются, постятся, молятся богам. Пока пять часов ехали из Джайпура в Агру, все время у колодцев моющиеся мужички. В одних трусах, окатывают себя водой. Выехали в 8, приехали около двух, и в три — экскурсия. Все, как обычно, — Тадж-Махал, новый Красный форт, магазины.

Как же трудно сохранить неожиданное впечатление после магазина с его гвалтом и мелкими страстями! В этом смысле все, как и всегда, — роковые, унизительные страсти. Люди подготовленные, закаленные в обманах и корысти. Как же воспаляет все это человека, оскудевает его душу! После этих низменных картин надо удержать в памяти и возвышенное.

Как удержать этот торжественный, будто висящий в воздухе Тадж-Махал? Его теплый мрамор под босой ногой, вид через реку. Я посмотрел в бинокль: взрослый и мальчик шагают по отмели.

А Красный форт! Стервятники на зубцах, огромная дверь, зал аудиенций — я сразу его вспомнил, фонтан. Вообще-то довольно однообразные представления о роскоши: вода, мрамор, гарем.

Не забыть бы еще вчерашнюю сцену. В ресторане ужинают двое европейцев, семейная пара. Рядом, на кресле, уткнувшись носом в обшивку, мальчонка спит, ножка свешивается на пол, на локотке ссадина, заклеенная розовым пластырем, белая головка. Я поглядел, как отец поднялся, уже увидел, как пара уходила — через плечо этот спящий мальчонка был перекинут, как котенок, как заяц через плечо охотника.

14 декабря, среда. Уже в Дели. Ехали на автобусе 5 часов. Накануне вечером долго с Толей Рубиновым гулял по саду — наши "девочки", естественно, ушли гулять по местным помойкам, "меняться". Толя рассказывал массу интересного о Москве — он пишет книгу — о банях, туалетах и т.д. Утром я минут 20 бегал по этому роскошному, ухоженному саду.

О двух вещах я размышлял в автобусе. Какая по сравнению с нашей экономная страна! Нигде не валяется никаких отходов и остатков, все сложено, складировано, продано и снова ищет своего покупателя. Но, с другой стороны, как широки и разветвлены связи, как старательно "продавец" ищет покупателя. Много говорилось о жизни на улице, подчеркну еще раз спят чуть ли не на проезжей части, завернувшись в одеяло, стригутся, ремонтируют машины, варят и едят, вулканизируют шины, трещат электросваркой, красят, продают, обрабатывают дерево. Но самое интересное другое — эта весьма современная простая жизнь продолжается в библейском единении с природой и животными. Все как бы в едином цикле бытия, вместе, питается с одного поля и спит, согревая теплом друг друга. Собственно, это и есть мое второе. По мелочи: в этот раз значительно больше стало людей и машин, нахальнее и наглее продавцы и менялы. Престиж русских, видимо, сильно упал. Но интернационализм проявляется в том, что с одинаковым энтузиазмом русские, эстонцы, латыши, дагестанцы и украинцы, как с туземцами, а вернее, как туземцы, меняются с местным населением.

После обеда попытаюсь истратить свои деньги — пойду на Тибетский базар.

16 декабря, пятница. Варанаси. Это то, что англичане называли Бенарес. Из легенд, из детских книжек, из кинофильмов? Ожидания были. Но еще вчера, когда мы с приключениями, ожиданиями и кружениями прилетели в Варанаси, я вокруг увидел все то же: лавчонки, пыль, открытки, уличная жизнь, свиньи, сидящие на корточках продавцы, дымки над лотками и передвижными кухоньками, кипящий жир, сладости, закрытые стеклянными колпаками, пирамиды фруктов, бананы, цветная капуста, манго, кокосовые орехи, коричневые тела, инвалиды, попрошайки, нищие, дети, собаки и ленивые, роющиеся в мусоре и газетной бумаге коровы, так вот еще вчера, еще вчера ничего не предвещало легенды — только предупреждение гида: святая река, пепел после кремации, каждый хотел бы умереть здесь. И еще: в сплошном, как осиный рой, потоке моторизованных рикш — мотороллер с полированным лаковым кузовом — гид вдруг показал на одинокий, назову возвышенно, экипаж. На крыше, на багажнике, привязанный тоненькими веревками из желтой копры большой сверток, свободно закрытый алой шелковой материей, — это привезли без гроба труп для кремации в священном городе. В кабине автомобиля сидели родственники, а наверху — ушедший, умерший, навсегда сгинувший.

Сам город меня не поразил — я просто не знал, что он, его истинное лицо, группируется вокруг одной артерии. Во время духчасовой экскурсии нам показали "обезьяний храм" — он посвящен одной из ипостасей Парвати, университет с индуистским храмом, археологические раскопки и буддийский храм.

Наверное, и это благо, в этом залог долголетия — слову, преданию и памяти человека придается большее значение, нежели камням и тяжелой, ритуальной стороне жизни. Совсем скромен буддийский храм на месте первой проповеди Будды, скромен Золотой храм и совсем непосещаем храм Родины Индии, той новой религии, которую пытался организовать Махатма Ганди. Но ведь нация-то сохранилась во имя религии. Единство народа гарантировано образом жизни и незлобливой общностью религий. В детстве все чисто и наполнено разумным состраданием и разумным равнодушием.

Наши туристы много говорят о грязи, о пыли, о неряшливости. Но вот что интересно: когда сегодня утром мы возвращались с берега Ганга, то у "прокаженных", инвалидов, больных и попрошаек были свежие, еще не испачканные за день бинты. С другой стороны, когда едешь, то у любого колодца, почти у любого маленького инфицированного озерка моются или стирают люди. Поражает и в больших городах — на кустах вдоль дороги, на балконах, на заборах, принимая их форму, висят или разложены одежонки. Возле гостиницы, например, на траве сидят с допотопными ружьями солдаты-охранники, но на кустиках вдоль дороги их майки, трусики. Солдат служит — белье сохнет.

Будет ли еще время записать поподробнее? Чтобы не забыть — для памяти. Археология. Органическая мощь и вера в древней скульптуре. Ступа на месте, где говорил Будда. Ощущение фундамента Вавилонской башни и подлинности. Место, где родилась религия. Предчувствие мифа и жизни. Долгая прогулка по городу. Самолет опоздал. Бассейн,

17 декабря, суббота. Катманду. Итак, единственный город мира, где живет живая богиня. Ее зовут Кумари. Существуют какие-

то легенды о мальчике и девочке (короле и королеве), играющих в лото. Сам дворец, в котором она живет с 5 до 12–14 лет, пока она девушка. Рассказ об избрании: день, час испытания — ночью в Золотом храме, залитом бычьей кровью, она должна в южной темноте сначала войти в храм, а потом отыскать среди сотни белых цветов один красный. Все это напоминает избрание Далай-ламы или Богуэ в Монголии. Для Кумари существует 32 свойства, которыми она должна обладать.

Все это для меня сразу же каким-то немыслимым образом соединилось с Гангом, с этими проплывающими вдоль берега огоньками, огромными дворцами магарадж и храмами, со ступенями, на которых моются люди, с кострищем на самом берегу, остывающим от проведенной кремации, с горой дерева, оккультно нарубленных и наготовленных поленьев — для другого кострица, с сидящими на корточках людьми, чистящими зубы водой, в которой только что был, может быть, развеян чей-то пепел — все это живая религия и живая жизнь.

Здесь невольно с горечью вспоминаешь все, что уничтожили в свое время мы — "сорок сороков", терпение, богобоязненность и скромность; о "сорока сороках" мне еще много раз придется вспомнить.

У русских туристов определенно есть некоторая страсть к помойкам. В день приезда в Непал, спасая оставшиеся от Индии рупии — дальше их, как и несчастные рубли, в магазинах не принимают, — мы пустились в торопливое плавание по базарчикам. Странствуя от лотка к лотку, от лавочки до лавочки, передаваемые от разносчика к разносчику, мы дошли до "Сити оф Глорора", огромной площади блошиного рынка перед королевским дворцом. Еще двадцать метров — но может быть, мы сами открыли бы этот поразительный, такой прекрасный и независимый мир. Закопались в свитерах и сувенирах.

Все это тысячи раз запечатлено на слайдах, снято на кинопленку, исследовано и зафиксировано. Я думаю, эта страсть к исследованию близка страсти "присвоения". Открыть — это не только перекрыть чужое значение своим толкованием, но и приобщиться.

Я понимаю: удержать в памяти в конкретных деталях эту удивительную архитектуру, сочетание темно-коричневого кирпича и черного дерева, эту покрытую пылью резьбу, иногда от времени "оплывшую", ставшую рыхлой и теряющей форму, словно сахар в стакане, удержать в памяти оригинальные, не знаемые ранее толкования религиозных сюжетов — невозможно. Все это погибнет, окажется засыпанным пеплом дней, как Помпеи. И все же, и все же, ну, расскажу эту сказочку для себя. Для единственного читателя.

Сказочку про огромную площадь, огромные ритуальные барабаны, три храма-пирамиды, посвященные трем главным индийским божествам, про окно, из которого выглядывают Шива и жена его Парвати, которую он бережно и охотно поддерживает за круглую грудь. Про храм, посвященный женщинам, где рельефные картины, часто далеко не невинные и даже развратные, несут взгляду единение полов. А дверь, на которую израсходовано две тонны золота! А десятки людей, в чьей истовости обращения с божествами не приходится сомневаться. Но не приходится сомневаться и в их с этими божествами отношениях, переходящих порой в амикошонство. Вот так!

Вид на городки и долину с вершины холма. Здесь установлен буддийский храм. Ему более чем 2,5 тысячи лет. Еще не было Христа, а этот храм уже стоял, и обезьяны обживали эти места. И все это было — омовения, крики детей, стремление к усовершенствованию, дизентерия, холера, солнце утром, роса, шорох листьев, стремление понять. О Господи!

Во второй половине дня был в Патане (одном из трех городов, составляющих большой Катманду). Многое повторилось: королевский дворец, ванна короля, его омовения, которые продолжались до трех часов, храм в виде колесницы, память сожжения тридцати жен короля в день его смерти, эротический храм (мальчишки, выслуживаясь перед туристами, смешно выговаривают слово "эротика"), и, конечно, здесь же присутствует его величество "чейндж". Английское слово, которому русские придали свое специфическое толкование. О, вездесущие русские!

18декабря, воскресенье. Мне исполнилось 53 года. Встал в 6, пробежался до форума Патана и обратно. Неповторимая предутренняя жизнь: мокрые улицы, оптовики, раздающие торговцам зеленый товар, подметальщики, люди, чистящие зубы у колонок, жаровни, электрические лампочки, отрывки радиомузыки — декорации, превращенные в среду обитания.

Писал в холле гостиницы дневник. Во вчерашний день надо бы внести посещение дома владелицы фирмы. Дом, гостиница, склад антиквариата. Я произносил речь.

В 9.30 уезжал к подножию Гималаев.

19декабря. Мне уже на год больше. Увлекательный и мучительный сеанс продолжается. Вчера вечером вместе с Андрюшей Мальгиным, Лидой Ивченко и Анатолием Рубиновым выпили бутылку коньяку. Говорили, как всегда, о литературе, жизни. Часов в десять выглянул в окно и — вечно готовый к обману света — увидел: все дорожки, крыши домиков, горы, террассы, все. Единственное сомнение — очень уж быстро. Открыл дверь и, Фома неверующий, вышел проверить. Лунный свет! Феноменальный и чудовищный обман, но это так: волшебство создал лунный свет.

Сегодня подняли в 6 утра и повели смотреть рассвет над Гималаями. Через деревушку, каким-то тропочками, наверх к небольшому плоскогорью и обзору. Описать это невозможно, но, наверное, не смогу этого и забыть. Здесь самое время, конечно, поскулить над невозможностью и трудностью подобных изображений, но ясно одно — с появлением кино и телевидения возможность прямых, как в XIX веке, описаний очень сузилась. Все это можно производить только опосредованно, через человека, через его психологическое состояние.

По дороге сюда, в этот черный гималайский кампус со всеми удобствами и почти совершенным сервисом, нас завозили в третий знаменитый город долины — Котманду.

Наш очень маленький гид — будем звать его Маленький — определенно имеет свою тщательно продуманную систему. Снова храм Шивы, храм Парвати, дурбан — городская площадь, колокол, храм с эротическими сценами. На этот раз, предлагая рассмотреть эти эротические сцены, Маленький высказал несколько гипотез о причинах их создания. Во-первых, есть поверье, что богиня молнии, женщина добронравная, может испугаться этих картинок и, следовательно, обойти деревянный храм стороной; во-вторых, возбуждая в людях чувственные желания, способствовать увеличению населения. Но у него, у Маленького, оказывается, есть еще своя, третья теория. Разнообразные позы и методы сношения вели к зачатию людей с разными свойствами. В то время не существовал как таковой секс. Перед зачатием люди предавались медитации, посту. Ребенок по заказу. Я уже придумал и фразу: "За границу люди едут, чтобы лучше разобраться со своими делами".

Сразу же после завтрака посадили в автобус и — на аэродром. Открылась гряда торжественных, как скульптуры в храме, гор. Сахарные восьмиконечники. Опять под крылом самолета Катманду с рисовыми террасками, зелень, городки, кирпичные домики. Изнурительная и урожайная работа цивилизации.

Наши женщины болеют одна за другой. По дороге в аэропорт возили показывать в госпитале Лиду Орлову. Тем не менее не успел автобус остановиться, дамы брызнули по лавчонкам. Их баулы неистощимы. Самое пикантное в том, что некоторые наши дамы, оказавшись в горах, не пошли смотреть рассвет, и вообще, что они видели? У госпиталя, говорят, они меняли консервы.

21 декабря, среда. Несколько вещей, поразивших меня в Таиланде. Естественно, это означает, что наша туристская группа прилетела в Бангкок.

1. Небольшое панно из камня в Розовом саду, скорее барельеф. Четыре туловища волов и одна голова. Но кажется, что у каждого из этих четырех волов, лежащих в разных позах, есть своя голова — это полная фигура со своим выражением. Здесь есть мысль о лаконизме и многозначительности искусства.

2. В том же Розовом саду дрессированные слоны. Здесь не было клетки, арены, дрессировщика, тумб, но зато какая точность и поразительная виртуозность работы животных, ничего лучше я не видел. Животные ласково и послушно работали вместе с людьми, как, впрочем, они и живут.

3. Искусство туризма. Все совмещено: культура, познавательность, ремесла, их развитие, занятость. Это, в первую очередь, поездка сегодня в Розовый сад и на Плавучий рынок.

4. Посещение королевского дворца. Эти храмы, повторенные с образцов, свидетельствуют о попытке создать свой Рим или Мекку. Все довольно плоско, кичливо. Очень понравилась скульптура изумрудного Будды. Я смотрел на нее в бинокль: еще один удивительный в искусстве момент — детализация и обобщение. Вот она, возможность создать истинное впечатление. Все очень надоело, устал, волнуюсь о доме. Совершенно не пишу.

24 декабря, суббота. Наконец-то под вечер нашлись чемоданы. Это в Потае, курортном местечке, на берегу моря, в нескольких часах езды от столицы Таиланда. В Бангкоке, в гостинице, утром их поставили на тележку другой группы, улетающей в Японию! Собственно, я пропускаю весь Бангкок, осмотр города, рынок, работающий ночью. Невероятной дешевизны хлопчатобумажные брюки и рубашки. Покупки. Наши вытаращенные глаза на эту восточно-западную жизнь. Так называемые капиталистические контрасты. Мы с Толяшей Рубиновым оказались в курортной, тропической Потае без вещей. На празднике, так сказать, жизни. Где плавки, рубашки с короткими рукавами? В моей сумке-чемодане оказался даже дневник — огромная амбарная книга. После этого я поклялся себе дневник всегда носить с собою.

Еще до счастливого возвращения чемоданов сюда приехали Бор. Че-ин и его жена Мила, старые знакомые многих известинцев. Это удивительная пара. Как сказала Наташа Колесникова, знавшая ситуацию: "Че-ин, чтобы продержаться здесь лишний месяц — его отправляют на пенсию — и чтобы купить лишний резной столик, готов на все". Итак, сначала они посчитали, что потеря чемоданов — это какая-то месть тайцев, какая-то слежка ЦРУ, а под конец, напуганная Боренькой, вся группа не пошла на шоу трансвеститов, обозначенное в программе. Пропускная способность этого шоу, как следует из газет, две с лишним тысячи человек в день (3 представления), и эти две тысячи такое невинное и известное в мире зрелище смотреть могут, а 30 советских (полу)интеллигентов — нет.

Все это напомнило мне одну сцену, потрясшую меня еще лет двенадцать назад, во время путешествия с туристами по Перу. Мы ехали из Маче-Пикчи, и вместе с нами, в том же поезде, возвращалась в Лиму группа американцев. Настроение было хорошее, и стихийно все запели какие-то общие песни — "Катюшу", "Подмосковные вечера" и т.п. Желая сделать приятное нам, американцы вдруг, без слов, одними губами, замурлыкали вальс Ларисы из к/ф. "Доктор Живаго", все подхватили, и вдруг в нашей группе какой-то ревнитель общественной нравственности и лояльности закричал: "Не поддавайтесь! Это провокация". Возникла долгая стыдная пауза. Пауза продолжается.

Итак, на "Алькасара, или Тиффани" (как обещала наша программа) мы не попали, но весь вечер и день провели чудесно. Вечером гуляли по городу, а днем ездили на острова.

25 декабря, воскресенье. Стоит поговорить о Лере, о наших дамах. Мы уже в городе Чингмайе, состоялся праздничный ужин в гостинице, свечи, 27 градусов тепла, открытый воздух, веранда, бассейн, детский хор исполняет рождественские песни. В Потайе, в роскошной, вышколенной гостинице я видел, как Лера четыре раза подходила к прилавку со шведским столом, складывала в сумочку тосты, пачечки с маслом и джемом. Это все будущие зарубежные сувениры. Советский человек, привыкший воровать у государства, переносит свои принципы и на частную собственность за границей. Ему кажется, что все — общественное, и пройти спокойно мимо этого он не может. Мы даже стали к подобному снисходительны — видим в этом чуть ли не доблесть. И наша Лера — чемпионка доблести, я поленился за ней записывать ее милые приговорчики. В день приезда разгорелся скандал с появившимися тут же Чехониными: начал Феофанов. На следующий день Поляновский во что бы то ни стало захотел объясниться. Поехали.

29 декабря. Боже мой, как надоело. Душа совершенно глуха. Знакомое ужасное чувство интеллектуальной слепоты и магазинного утомления. Уже тысячу раз я говорил себе не поддаваться на этот психоз и каждый раз не могу справиться с собой.

Уже в Сингапуре, который не видели, а только стадом проходили по магазинам, но начну по порядку.

Утром 26-го в Чингмайе поехали "к слонам". Этот аттракцион добил меня окончательно. И опять главное: сочетание, органическое единство слонов и людей, никаких загородок, особых предосторожностей. Слоны с разумом, охотой и старанием делали свою работу. Запомнил, как большой слон подкладывал ногу под бревно, чтобы перехватить его хоботом: это уже была не дрессура, а прием работы.

Перед самолетом заехали на ферму орхидей. Здесь нечего описывать, и все же очень много моих соотечественников, видимо, глухи ко всему этому.

Вечером уже в Бангкоке, где переночевали в той же гостинице, были — Рубинов, Федоров и я — в посольстве. Оказывается, за всем этим тоже разыгравались страсти. Приходил Чехонин. Все, что нужно, ему высказал Поляновский. Я добавил.

Утром вылетели в Сингапур. Хочу в Москву!