Дневник, 2004 год

1 сентября, среда

Утром телевизор стал вестником нового несчастья — чеченские боевики захватили школу и родителей в Беслане (Северная Осетия). Буденновск и «Норд-Ост» повторяются. Как через посты ГАИ проехали, как работает разведка? Захватили свыше четырехсот человек — школьников, родителей, детей, согнали в зал. Проводили день знания.

Никогда еще наш двор не был так полон. Открылись, провели собрание, вручили студенческие билеты, развели всех по аудиториям, ничего пока не рухнуло, слава Богу, пошло. На митинге выступал Рекемчук и что-то говорила Седых. Приходил Евгений Юрьевич, по-праздничному, парадно, были Апенченко, Вишневская. Я хотел, чтобы она выступила, но чувствовала она себя плохо. Очень тактично не захотел выступить, хотя я нетактично ему это предложил, Е.Ю. Не было ни Кострова, ни Рейна, ни многих других мастеров. Правда, Рейн накануне звонил, пытаясь перенести свой семинар с 10 часов, как мы договаривались и как было в прошлом году на первом курсе, на более позднее время.

Наш маленький конференц-зал был набит под завязку, когда я вручал билеты, что-то опять полезное я сказал. Лица замечательные, без спеси, на смену идет интересная и, кажется, вдумчивая молодежь.

Сразу же после митинга и вручения билетов поехал на ВДНХ, на открытие книжной ярмарки, а оттуда — в общежитие. Выезжая около двенадцати из ворот, встретил идущего в институт Джимбинова. Может быть, лекция, но, во всяком случае, не общее мероприятие. Эту жизненную позицию я недолюбливаю, не по-русски все это.

Долго перед открытием ходил по книжным лавочкам на площади. купил книжку писем и записок Ф.Раневской и две книжки издательства «Новое литературное обозрение»: Робер Жан-Ноэль «Рождение роскоши. Древний Рим в погоне за модой» (полагаю, что это актуально) и замечательную книжку Доминик Мишель «Ватель» о знаменитом поваре и домоправителе времен Людовика ХIV. Об этом человеке я видел фильм с Жераром Депардье. Читал поздно вечером и ночью, какая-то романтическая тяга у меня к этому времени.

Сама ярмарка меня не очень заинтересовала, она, конечно, теперь носит коммерческий характер. Но коммерция прикрыта опять-таки декоративностью, флером новизны, и тем не менее книг много, это радует, многие книги продаются по сниженным ценам.

Сюда же, пользуясь правилами игры на компьютере, вставляю кусочек из «Российской газеты». Дело в том, что на выставке встретился Саша Щуплов, который по обыкновению меня опросил, когда мы шли с ним по стендам. В том числе зашли и на наш, книголюбский стенд.

«Еще один из примечательных стендов ярмарки — экспозиция Международного союза общественных объединений книголюбов. В ней представлены «Российский экслибрисный журнал» и «Альманах библиофила», который после десятилетнего перерыва возобновил свой выход. Украшением стенда являются экспонаты существующих при Международном союзе книголюбов Музея миниатюрной книги и Музея экслибриса. У стенда беседуем с председателем Совета Международного союза книголюбов, писателем, ректором Литературного института Сергеем Есиным:

— Между прочим, нынешний МСК является преемником того самого Всесоюзного союза книголюбов, на котором в советские времена держались все библиотеки страны. Это общество занималось главным — читателем. А им сейчас никто не занимается. Кстати, мое председательство в этом обществе — своего рода нонсенс: в Германии, например, аналогичное общество (оно называется «Общество чтения») возглавляет президент страны. Не я должен возглавлять такое общество, а первое или второе лицо в государстве, иначе мы никогда не поднимем культуру народа.

На выходе с выставки огромный плакат с портретом Александра Потемкина и надписью, что, дескать, здесь и интеллектуальное, и художественное удовольствие.

Возвращаясь с выставки, заехал в общежитие. Там все более или менее в порядке, я думаю, что оно лучше, чем многие, наши арендаторы заканчивают ремонт. Но переполнено оно смертельно, в известной мере на этой политике держится зарплата персонала института.

Из «Советского спорта» от 30 августа. Табличка медалей: Золото: США –35, Россия — 27, Китай — 32; Серебро: США –39, Россия –27, Китай — 17; Бронза: США — 29, Россия — 38, Китай — 14. ВСЕГО, соответственно, США — 103, Россия — 92, Китай — 63.

2 сентября, четверг. Проснулся с мыслью об этих осетинских заложниках. Так Чечня ответила на выборы президента. Наши думают, что все само по себе рассосется, а оно не рассасывается. Политику мы и в культуре и в государстве ведем скорее декоративную, берясь только за то, что выразительно, что сразу попадает в прессу. Но думаю, что здесь чеченцы могут крепко ошибиться. На чеченскую жестокость осетины могут ответить и кровной местью. Это ребята не менее отважные и не менее коварные. «И широкая грудь осетина».

Днем вручали премии Москвы. У нас в институте опять урожай: Игорь Волгин — за книги о Достоевском и Инна Вишневская — за педагогическую и публицистическую деятельность. Хорошо выглядел и хорошо говорил мэр. В частности, говорил о прессе, которую ругал, и о чиновниках, которых все, с легкой руки прессы, ругают. В заключение очень точно, без малейшего подобострастия выступил Володя Андреев. Премию получил также и Юра Поляков, такой же одинокий и среди своих и среди чужих русачок, как и я. Совсем недавно опубликовали новый совет при президенте в области культуры, который теперь будет решать вопросы с новыми Госпремиями. Включили в этот совет и Юру Полякова. Судя по прописанной в этом списке членов расстановке сил, ввели со скрежетом зубовным. К счастью, в совете есть еще и Федоров, директор Ленинки. Говорят, что в совет новый министр культуры Соколов хотел еще ввести Доронину и Соломина. Да кто же допустит такого триумфа русских единомышленников!

Вечером боевики, захватившие школу в Беслане, выпустили 25 человек. В основном самых маленьких детей. Это матери с малолетками приходили на день знаний в школу. В удачных переговорах принимал участие экс-президент Ингушетии Р.Аушев.

3 сентября, пятница. Утром по радио слушал выдержки из газет интервью с женщинами, вырвавшимися из плена. Одна из них говорила, что боевики не снимают масок, и я сразу подумал: значит, собираются выбраться из этой ситуации и не хотят, чтобы их опознали. В два часа по телевидению показали конец этой ситуации, т. е. практически штурм школы нашими войсками. Штурм совпал с взрывом в школе и прорывом заложников из спортзала на первом этаже, куда их всех согнали. Я плакал, когда показывали почти раздетых детей, которые выбегали из школы. Погибло около ста человек, несколько сотен ранены. О политическом аспекте всего этого не говорю. Нас ничто научить не может. Американцы столько всего ввели после 11-го сентября, даже отпечатки пальцев начали брать. А мы идем впереди девственной либеральной демократии. Представляю теперь речи официальных лиц, которые скоро примутся обсуждать эту проблему.

3-4-5 сентября; пятница, суббота, воскресенье. Как мы иногда бываем безжалостны к нашим «абстрактным близким»! Не прошло еще и двух дней постоянной думы: что же дальше? (хотя каждый понимал, что существует власть, спецслужбы, какие-то контактные технологии), как все разрядилось само по себе, разрядилось с жуткими жертвами, потоками крови, и для большинства, для народа, вдруг всё как-то и закончилось. Назовём это освобождением, назовём это штурмом — как хотите, но это произошло. Еще утром, в машине, слушал в обзоре газет интервью одной женщины из освобожденных вчера, как говорит телевизор — не без помощи Аушева, одной из 26-ти. Она рассказала, что по голосам она поняла: среди них есть и чеченцы, есть и ингуши. Это показалось мне знаковым, хотя позже многое поменялось, к чеченцам и ингушам добавились еще и арабы, и негры, и, наконец, как сказал диктор, — лица «славянской национальности». Теперь, наряду с лицами «кавказской национальности» в России есть еще люди с лицами «славянской национальности».

Размышлял над всем этим, а когда вошел в кабинет и сразу включил телевизор, увидел тот знаменитый штурм, тот «исход», который теперь навсегда останется в памяти. Стыдно признаться, но за последнее время я только два раза смотрел и каждый раз, кстати, успевал к «прямой трансляции»: это и события 11-го сентября, и события в бесланской школе N 1. Пока была только картинка, почти без комментариев, и когда я увидел нескольких женщин, бойца в военной форме, каким-то особым, нежным образом несущего ребенка, почти младенца, я заплакал.

Уже потом объяснили ход событий. Террористы разрешили забрать 20 расстрелянных ранее мужчин — жара, мухи, зараза… Оказалось, что это те, кто пытался в самом начале сопротивляться захватчикам. И тогда их завели в учительскую и расстреляли. Когда же военные стали подходить, чтобы забрать эти трупы, выброшенные из окна, в этот момент раздалось несколько взрывов. Школа была заминирована, но или у кого-то из террористов сдали нервы, или кто-то зацепился за растяжку. Это был то ли сигнал, то ли импульс, то ли проявившаяся внутренняя готовность — и в образовавшиеся от этих взрывов проемы кинулись пленники, чтобы бежать. Для террористов это явилось неожиданностью, и именно по ним, по убегающим женщинам и детям, они принялись палить из оружия. И еще одно немаловажное обстоятельство; осетины мужчины, стоящие вокруг школы, часто со своим оружием, открыли ответный огонь.

Я умышленно ничего дальше не описываю, только констатирую, что практически одни и те же фрагменты телевидение показывало по 6-10 раз, и каким-то магическим образом это каждый раз смотрелось и воспринималось не как киноповтор, а как случившееся только что. Тут я, прости меня Бог, подумал об искусстве: это вполне могло быть кинокадрами, но в этих кинокадрах было то, до чего кинокадры все-таки не могут подняться, я даже не смогу сказать — реализм это был или реальность, а скорее — нечто другое.

Интересно, как всё это смотрит наш народ. Ну, конечно, с ужасом. А как смотрят дети? Это ведь поразительно, но мы все потеряли ощущение подлинности крови, подлинности трагедии.

Традиционно мы задаём вопросы: почему? кто виноват? Меня волнует, как это бесконечно печально, похоже и на Буденновск, и на «Норд-Ост». 30 человек приезжают на автомашине в город, но, оказывается, в школу оружие и боеприпасы были завезены еще летом, в ходе ремонта, под видом строительных материалов. Кто помогал? Кто недоглядел? На следующий день я увидел, как президент этой самой Северной Осетии говорил, что он извиняется. Кому нужны эти извинения? Это японцы падки на извинениня, им они нужны, потому что для них ритуал — почти их жизнь. А кто бабушке, которая на похоронах внучки носилась с её цветным портретом, заменит живую девочку? Сейчас портрет несет какую-то ритуальную миссию — но ведь это бумага. Жизнь, дух, будущее — всё улетело, и даже не улетело, а всё пропили, все купили, прогуляли. Не исключено, что какой-нибудь гаишник взял за пропуск автомашины всего сто или даже пятьдесят долларов!

В воскресенье утром показали Путина, который традиционно, когда всё заканчивается, прибывает на место трагедии. Он в черной водолазке и черном пиджаке, это стало у него уже траурной формой. А почему не извиняется правительство? Перед бабушкой. Перед другими. Почему сидят на месте министры? Если уж начали играть в западную демократию — играйте до конца, уходите в отставку, чтобы дать возможность другим совершать те же самые ошибки.

Постепенно возникают справедливые цифры. Сначала сказали, что 400 человек заложников, а выяснилось, что их было 1200. 1200 человек, как стадо, загнали в школу, правда, это были в основном дети и женщины. А загонщиков — 30 человек. Если бы все заложники бросились врассыпную — то всё равно столько жертв (360) не было бы. 190 еще пропали без вести, т. е. где-то лежат под обломками. Несколько сотен ранено. Обо всём этом я думаю последние три дня.

Что касается внешней стороны жизни, то в пятницу из Москвы я так и не уехал, уехал только в субботу утром. Настроение смутное и сумрачное. В пятницу начал, а в воскресенье закончил читать «Вателя». Поразительная все-таки возникает картина. Что мне этот гастроном, этот распорядитель XVII века? Но тогда почему эта книжка читается как лучший и самый совершенный роман? А практически состоит из небольшой легенды о поваре суперинтенданта Фуке и принца Конде, нескольких фраз, написанных мадам Севинье, правда, одной из основоположниц французского языка, массы рецептов французской кухни, описания кухни и буфета, анекдотов об аппетите Людовика XIV… Какие поразительные подробности о булимии короля, какие подробности о содержании его ночного королевского горшка. А вот другая эпоха, другая жизнь, и удивительное чувство соприкосновения с обстоятельствами этой иной жизни. И опять — как много, оказывается, может литература! Вот человек ушел в небытие — но мало ли кто кололся или вешался! Но вот мадам пишет письмо дочери:

«Вечер пятницы, 24 апреля 1671 года.

Я намереваюсь рассказать Вам о том, что Король прибыл вчера вечером в Шантильи: он загнал оленя при лунном свете; фонари были чудо как хороши, фейерверк несколько поблек перед сияньем нашей лучезарной подруги; но в конце концов и вечер, и ужин, и игра — все прошло превосходно. Сегодняшняя погода внушала надежду, что столь приятное начало получит достойное продолжение. Однако, приехав сюда, я узнаю нечто, от чего до сих пор не могу прийти в себя, так что уж и не знаю, что выходит у меня из-под пера: в общем, что Ватель, великий Ватель, дворецкий г-на Фуке, а ныне дворецкий Принца, человек исключительных способностей, чья золотая голова способна была вместить заботу о целом государстве; итак, этот человек, кого я знала лично, обнаружил сегодня поутру, в восемь часов, что не доставлена свежая рыба; и вот, не в силах вынести мысль о неизбежно грядущем позоре, он, одним словом, закололся. Можете вообразить, какой ужасный беспорядок внесло в праздник столь чудовищное происшествие. Подумать только, что свежая рыба, быть может, была уже доставлена, когда он испускал дух. Я ничего более об этом не знаю. Пока что. Полагаю, Вы найдете мой рассказ недостаточным. Несомненно, было большое смятение, что весьма досадно на празднике стоимостью в 50 000 экю».

В Обнинске читал Галковского. Дочитал его эссе «Русская политика и русская философия», ничего хорошего про интеллигенцию, ясное понимание, что другая, нежели Запад, страна, другие условия, он поколебал меня в ощущении динамизма в русской истории, и вот поразительный вывод: русский человек и русский внутренний мир могут развиваться при двух условиях: либо под сенью тирании (монархии или чего-то другого), либо как диссидентствующее начало — при тирании, при демократии, при коммунизме.

Когда в субботу приехал на дачу, ощутил состояние упадка, я давно уже заметил закономерность: начинается работа, начинается учеба — и закрывается моя романистика. Долго не мог найти в себе силы закончить 5-ю главу. Но вдруг, внезапно, в каком-то, может быть, скомканном виде, начал и закончил. Всё, думаю, не так плохо, потому что впереди уже маячит окончание романа. Еще одна глава — экскурсия — и последняя глава. И можно будет ставить точку.

В «Гудке» вышло мое большое интервью, не доставившее мне радости. Вынули из меня комплименты и руководителям современных железных дорог, и писательским руководителям, может быть, справедливые при других обстоятельствах.

6 сентября, понедельник. Как ни странно, наверное с возрастом, моя психология чуть поменялась, я уже не живу с прежним нетерпением во что бы то ни стало всё сделать мгновенно, заставить колесо крутиться со все возрастающей скоростью. Я начинаю понимать, что есть диалектика разрушения и диалектика строительства, что всегда буду иметь дело с ремонтом, с недовольными, с чужой правдой и с чужой корыстью. Мне опять хорошо на работе, я с удовольствием делаю маленькие дела, пытаюсь всё уладить, наладить и уже подумываю, что в октябре уеду на две недели в отпуск.

В Беслане всё хоронят и хоронят. Конечно, хоронят каждый день по всей стране, но это город, где похороны стали жизнью. Показали единственного захваченного боевика. Казалось бы, весьма благообразное молодое лицо, даже не очень испуганное, абсолютно человеческие глаза… Но ведь спускал курок, но ведь мерзавец. Расширился интернациональный состав участников этого преступления, конкретизировались лица «славянской национальности» — украинцы, прибавились казахи и корейцы. Показали, как на похоронах в Беслане выступают наши политические деятели. Все будто говорят те самые слова, все в строгом трауре, но их слова почему-то не цепляют. Еще что-то остается после выступления Лужкова благодаря его всегдашнему напору, а вообще такое ощущение, что говорят по должности, не забывая, что лучше лишний раз, воспользовавшись любым случаем, отсветитъся на телеэкране. Мы — люди выборные.

Назавтра собираются устроить какой-то музыкальный марафон, который, с одной стороны, должен призвать всех вносить деньги и сдавать кровь, а агитировать будут крупные наши рок-музыканты. Телевизионные каналы, как о большом достижении, говорят, что эти траурные дни пройдут без рекламы — действительно, какое блаженство, на телеэкранах без пива, прокладок, пропаганды новых автомобилей и телефонов.

Но какую дорогую цену мы заплатили за этот прежний мир величественной тишины!

7 сентября, вторник. Накануне позвонили из «Независимой» — сезон начинается, пора опять писать телевизионный рейтинг. Для меня это важно, потому что здесь другой, полуличный ракурс. Утром быстро написал, в своей манере, не знаю, колеблюсь, не слишком ли развязно я все это делаю.

1. Незабываем тот парень, спецназовец или просто боец, полуобожженный, в камуфляжном жилете и с автоматом на плече, который, держа нежно и мужественно на руках ребенка, выносил его из огня и пулеметного боя. Этот кадр был показан в самом начале штурма или «исходе» Первой школы Беслана около часа дня и потом несколько раз повторялся. И персона и самое сильное впечатление.

2. Лучшей передачей стала передача на канале «Культура» со знаменитым кинорежиссером Татьяной Лиозновой, которая прямо и открытым текстом кое-что сказала о стране, о жизни и о подвиге. Это тот случай, когда собственный пафос перебивает бесконечные «документальные» истории, с талантливо и умно, в зависимости от текущего времени, врущими ведущими.

3. Самой «неприятной» для меня на этой неделе фигурой стала фигура президента Дзасохова, на японско-западный манер извинявшегося за сделанное при его прямом попустительстве. Какое дело матерям, потерявшим своих детей, до его извинений! Рядом с этим региональным президентом я невольно поставил и кое-кого из наших силовых министров готовых к новым извинениям и новому демократическому бездействию.

Долго готовился к семинару, собирался, думал о плане, об интонации. Думал о том, как и кого буду пугать. У меня трое, которые не были обсуждены в прошлый семестр: Леша Козырев, Аня Козаченко, Упатов. Представил троих новых студентов, двух девушек из Иркурска — Оксану Гордееву и новенькую очницу, семнадцатилетнюю Ирину Владимирову. Начал семинар с моих размышлений о Беслане, о поведении правительства и силовых министров, потом мгновенье все молча постояли. Для разогрева говорил о литературе, о документальном и «художественном». С некоторым удивлением обнаружил мертвую тишину, которая царила в аудитории. Или я собрался, собрал материал и теперь хорошо и интересно говорил, или ребята соскучились за лето, набездельничались и теперь с удовольствием слушают что-то умное. Но лица у ребят славные, во многих идет какая-то своя, а иногда и лукавая, работа, это заметно.

К четырем часам дня ездил в Институт философии к Нелли Васильевне Мотрошиловой, которая вернулась из Германии. Привезла мне от Барбары и Рексуса приглашение и лекарства для Вали. Институт философии я вижу впервые, всегда думал: дом и дом, стоящий боком к Волхонке, а оказалось — дворец Сергея Голицына. Когда я выходил, то обнаружил роскошный двор с остатком планировки и коваными воротами. Еще в девятнадцатом веке дворец на два этажа надстроили и завели там офицерское собрание. Мысленно я отделил дворец от надстройки. Варварство — это не прерогатива сегодняшнего дня, а веяние всех времен. А в зале на втором этаже танцевал на балу Пушкин и даже, говорят, собирался венчаться в домовой церкви, но что-то разладилось, и он венчался в церкви Большого Вознесения.

С огромным наслаждением разговаривал с Н.В. о Германии, о сегодняшней литературе. Каким-то мистическим образом, или живя у Барбары, у которой все мои книги, она знает их все. А что может быть интереснее, чем разговоры о написанном тобой и о тебе? Услышал много интересного, в том числе и не очень для меня комплиментарного, например о повторах. Поговорили о моем «Марбурге», он оказался таким же интересным, как я о нем рассказываю. Объясняла мне Н.В., почему меня так не любят писатели.

Вечером приехал в институт, Игорь принес мне письмо наших коллег, побывавших у нас в Москве на стажировке.

8 сентября, среда. Вчера на ночь и сегодня утром принялся читать книгу о римской роскоши, оторваться уже не могу…

Вот цифры, которые мне подготовили перед завтрашней конференцией. Все думают: раз конференция, значит, будут выбирать ректора, а ректор еще не решил: оставаться ему, вернее, добиваться ли ему еще одного срока. Цифры за 2003 год: 13 миллионов с небольшим рублей — бюджет; 4,7 миллионов — аренда. Собственные средства заработанные — это 21, 3 миллиона. Соответственно в процентах: 33 %, 12 %, 55 %. На налоги от зарплаты и добытое как «собственные средства» ушло 96 % тех самых «денежных средств», которые мы получили от бюджета. Собственные средства, исключая аренду, распределяются так: 9 миллионов — доходы от образования, почти 12 полных миллионов — гостиница и общежитие. Это все означает, что государству мы обходимся лишь в 4 % от суммы в 13 миллионов, которое оно нам переводит. Еще, конечно, платит стипендию.

В этом году у нас не хватает стульев, чтобы рассадить всех студентов. Сегодня с поразительной яростью Владимир Ефимович объяснял мне, что «ему ничего не сказали». Но тут Елена Алимовна напомнила нашему очень умному и замечательному хозяйственнику, что перед занятиями он вместе с ней, Еленой Алимовной, и ректором обходил все здания и на «желтой бумажке» записывал все, что нужно было для учебного процесса, в том числе записаны были и стулья. «Где желтая бумажка?»

Вчера пришел пакет с книгами и небольшое письмецо от Владислава Пьявко.

Сережа!

Пользуюсь случаем высказать свою удовлетворенность очередной встречей с хорошим русским мужиком, который вызывает во мне симпатии к себе не только своей кипучей энергией, но и силой духа, и мировоззрением. Хорошо, что есть ещё места, где «русский дух», где «Русью пахнет».

Посылаю тебе книги об Орфёнове и Казанцевой.

Рад, что ты мыслишь так же, как я. Обнимаю, твой Владислав.

Выходя из мэрии, мы что-то разговорились о старых певцах, которые постепенно уходят из культурного оборота, и о музыке, которая нынче уже на радио и по телевидению не звучит. Тут же выяснилось, что фонд Ирины Архиповой выпускает серию книг о кумирах нашей юности. Мне ничего не обещали, но вот я получил две книжки об Анатолии Орфенове и о Надежде Казанцевой. Сунул нос — какие поразительные подробности, книга Орфенова в большей части состоит из его воспоминаний. Ну почему интересно это лишь мне и немногим людям моего поколения? Но римская-то жизнь — это совсем не мое поколение, а тоже привлекает и волнует. Уверен, о советской цивилизации когда-нибудь будут читать, как о золотом веке человечества, Как о Древней Греции и Древнем Риме. Был Нерон, был Калигула, была и травля людей на арене зверями, и гладиаторские игры, а ведь читаем. Взахлеб, и оторваться не можем.

9 сентября, четверг. Собрали и провели конференцию, от которой надо было получить согласие на изменение в нашем уставе нового титула нашего головного учреждения: вместо слов «Министерство образования» — «Агентство по образованию». Сколько же раз за последнее время мы делаем что-нибудь подобное. Совсем недавно меняли вполне понятные и читаемые названия учреждений: то «Комитет», то «Министерство», наконец «Агентство». В свое время, кажется, в 1802 году, при Александре i Благословенном, создали мы, первыми в Европе и даже во всем мире, Министерство просвещения. Так оно и просуществовало вплоть до Наркомпроса. И неплохо выполняло свои функции — и великих князей выучило, и Ленина, получившего в качестве экстерна высшее образование. Мне вообще нравится слово «просвещение». В том, что считается, что мы даем всем образование, есть некий перехлёст: образование каждый получает сам.

Одновременно с этим рассказал коллективу о положении в институте, о наших финансах, о достаточно трагической ситуации института, который не является декоративным и предназначенным для коммерции. Вот если бы мы создавали искусственные цветы для украшения банкетов или занимались нефтью — это другое дело, это власть любит. Наша стезя — фундаментальное развитие той стороны человеческой деятельности, с которой, собственно, всё и начинается. Господи, пошли мне какую-нибудь внучку или дочку президента ли, премьер-министра ли, или министра экономики, или министра чрезвычайных ситуаций, или министра внешней торговли, или, на худой конец, министра обороны, которая захотела бы стать писателем или аспиранткой нашего несчастного Литературного института.

Как я уже писал раньше, из моих выкладок свидетельствует, что, кроме стипендии для студентов и того, что существовало раньше и было построено при советской власти и чем мы сейчас владеем — общежитием и комплексом Литинститута, — все это, т. е. студенты, которые не бастуют, а учатся, преподаватели, которые чувствуют себя государственными служащими, обходится нашему родному государству в 4 процента от тех денег, которые оно, в виде бюджетных ассигнований, даёт институту. Потому что всё остальное мы государству возвращаем в виде налогов на нашу собственную деятельность, на нашу зарплату, которую мы зарабатываем сами, в виде налогов на ту аренду, которой мы пользуемся, и проч. и проч.

Во второй половине дня, после конференции, Инна Андреевна Гвоздева устроила маленький свой юбилей, ей исполнилось 60 лет. Но гордиться она может, собственно, другим: тем, что поставила дело изучения древних цивилизаций и античности в Литературном институте так, как это не поставлено нигде в России в общеобразовательных и специальных учреждениях. Уж как-нибудь концентрат того, что Инна Андреевна говорит нашим студентам, в их легкомысленных головёнках все-таки остается. И приятно было высказать ей это, сказать, как многим мы ей обязаны, поблагодарить за ее талант, энергию и поразительную требовательность. Ответственный человек ответственно подходит ко всему, даже к своему юбилею. Полагаю, что остатки после застолья будут вкушать на кафедре еще в течение всей пятницы. На подарок мы ей сложились, преподнесли и цветы. Заслужила И. А., конечно же, и профессорской должности, и в ближайшее время я издам такой приказ.

10 сентября, пятница. Вчера вечером и сегодня утром долго читал и дочитал «Стол» Александра Потёмкина. Это написано, конечно, лучше, чем его предыдущий «Изгой», более компактно, чувствуется, что Александр чуть раскрепостился и, в отличие от себя прежнего, скорее идет вслед за словом, а не за придуманной схемой. Это очень точное по пафосу обличение взяточничества и чиновничества. Думается, человек этот пишет с тем знанием дела, которое диктуется его биографией. Есть сцены, скорее по замыслу, нежели по исполнению, просто удивительные. Россия в литературе часто пользуется термином «стол», и стол гуляет по литературным произведениям. У кого из наших классиков я подобрал эту фразу: «ясноглазый столоначальник»?.. Да и у меня, в «Имитаторе», есть образ стола, есть и образ воронья, которым Саша Потемкин также попользовался. Вообще, могло бы получиться замечательное сатирическое произведение, если бы у писателя было покруче культуры, побольше знания литературы, если бы он чуть более глубоко чувствовал русский язык. Но и сейчас есть в языке поразительные находки. Всё это я разметил у себя по экземпляру, потому что, наверное, 16-го числа буду выступать на конференции по Потёмкину в Доме литератора. Как очень богатый человек он, кажется, всё оплачивает, ему так страстно хочется пробиться в эшелон писателей первой руки. Сколько было послано и роздано его прекрасно изданных книг! Но сделать это очень трудно, так как существует не только масса прихлебателей, на всё готовых критиков и литературоведов, но и масса читателей, которым нужно испытать от книги особое волнение, и любовь этой читательской массы идет, скорее, не от разума, а от чувства. Надо сказать, что «Стол» читаешь, ожидая продолжения интеллектуально, но не физиологически его предвкушаешь.

Утром, еще не вставая, прочел работы Виктории Новик, нашей коммерческой студентки, которая восстанавливается в институте. Это три рассказа. Первый — «Полусон», где героиня, как бы во сне, чувствует ту оккультную темнуху, которую крутит её мать, некая самодеятельная гуру. А кто их поймет, что они чувствуют, а где зарабатывают деньги?.. И два великолепных маленьких рассказа: «Милостыня», как современная молодежь подает милостыню старому человеку, доедающему остатки с тарелок в кафе, и «Новики». Затрудняюсь сказать, кто герои последнего рассказа, но всё это так замечательно передает атмосферу сего дня и предвосхищает какой-то новый стиль, который обязательно должен появиться.

Еще утром я слышал по радио о пресс-конференции, которую дают в магазине «Москва» на Тверской авторы книги, посвященной сорокалетию «Маяка». Книга названа немного претенциозно — «Эфир тревог и надежд». Но эта претенциозность вообще свойство «Маяка» и радиожурналистов. Всё это ребята продвинутые, все хотели бы стать писателями. Пошел вечером туда, чтобы только посмотреть на эти лица, которые, конечно, знаю уж никак не меньше 40 лет. О книжке, которую я получил в подарок, — разговор особый. В магазине, где из последнего зала велась конференция (или встреча), я увидел Бизяева, который вёл трансляцию. Это хороший журналист, Валя когда-то работала с его женой, он жил в нашем доме. Но сейчас он важный до умопомрачения, важный, как и все люди с полузнанием, от какой-то бесконечной в себе уверенности.

Разговор в эфир из магазина состоял из общих слов. Вытащили меня, предупредив, что лишь на две минуты. Я давно заметил за собой качество: говорить и писать точно в намеченных размерах, как будто что-то передается, и в конце указанного времени дыхание заканчивается. Успел сказать то, что думал: что до сих пор «Маяк» — лучшая радиостанция, которую, кстати, я всегда слушаю; она отличается от большинства других, где есть какое-то непонятное, востребуемое, может быть, и широким кругом молодежи, но кругом с очень низкой культурой, ощущение: это не то что фон жизни, а скорее оно вышибает любые мысли и лишь занимает внимание — лишь бы не думать, лишь бы ни о чем не размышлять. Так вот, «Маяк» — это станция информативная, это и проблемы нашей страны, другие различные проблемы, проблемы спорные, где разнообразные выступления, от некоторых из них получаешь удовольствие. Так я и сказал, заметив, что с «Маяка», в том числе и с радио, пришло большое количество неплохих наших писателей. Это вполне естественно.

Вспомнил Петрушевскую. Из моих хороших знакомых был Георгий Зубков, который сейчас где-то преподает, ведет журналистику; Глеб Скороходов, который делится своим нажитым опытом во ВГИКе; Валентин Зорин, который сказал, что он уж и забыл, сколько лет профессор. Я не вслушивался в речь, обратил только внимание, что Зорин, как всегда, с апломбом, высоко оценивает каждую свою примитивную мысль. Он что-то начал говорить о том, как они вынуждены были вещать раньше. Упомянул, что в журналистике он — долгожитель. Я тут же, не особенно стесняясь, сказал, что он еще и виртуоз по перемене позиций — если кто-то по-настоящему и вбивал в нас несправедливую точку зрения об Америке (а у Вал. Зорина она была именно несправедливой), вбивал по мелочам, по быту, по отношению к литературе, то это и был мэтр советской журналистики Валентин Зорин. Он был активным, активнее и Шрагина (уехавшего в США еще до перестройки), и Генриха Боровика, который, впрочем, тоже много интересного поведал нам. И всегда казалось, что в их инвективах проглядывало какое-то журналистское «удобство», они как бы сколотили модель, по которой замечательно всё излагали и с которой неплохо кормились, эти специалисты по капиталистическому окружению, по американскому миру. И не надо ссылаться, господа, на идеологию, на то, что «так хотел ЦК». Просто не умели говорить стилистически чуть пошире, чуть потеплее, поёмче, поправдивее. Мы сравнивали их выступления с тем, что читали у Сэллинджера, у Хемингуэя, у других авторов, и я рад, что нынче всё это сформулировал. Вот засранцы!

В книжке много фотографий, в том числе и дорогих для меня; при любом подборе на первый ряд выходят еще живые… Среди фотографий нашел фотографию Аржанова, это наш сосед по Гранатному переулку, с сыном его я когда-то дружил, сын этот уже давно разбился на вертолете, а отец на пару десятков лет пережил его.

Началась осень, жизнь удивительно у меня уплотняется. Всем я чего-то должен, все от меня чего-то хотят. Устаю, но по-прежнему, по-молодому, чего-то хочу от мира.

11–12 сентября, суббота, воскресенье. Утром принялся читать повесть нашей иркутянки Ирины Глебовой о сибирских казаках. Все это здорово написано, по-взрослому, хотя за всем прочитывается Иван Шмелев, которого эта молодая женщина, наверное, и не читала. Особенно хороши первые главы, воспринятые мальчиком уклады казаков, церковной службы, быта (дедушка его был священник). Есть страницы, написанные с поразительной теплотой. Но конец повести— раскулачивание, разрушение церкви — все это уже как-то вибрирует, не то, что это неправда, но слишком много отношений, слишком много сегодняшних эмоций, подсказок телевидения и прессы. Почти по журналистике написана последняя глава, где герой, начавший жизнь в произведении мальчиком, становится священником в одной из церквей и снова переживает разрушение — напали воры и жулики, и пропали иконы. Хорошо, что об этом пишет молодежь.

На даче с В. С. говорили о том, почему в наше время намечается подъем кино, но совершенно черно поле в литературе. Валя сейчас сидит и читает мемуары А.Д. Сахарова. Кстати, она говорит, что в свое время все ее подруги — диссидентки и демократки эти мемуары и не прочли, но рассуждали о них. Как жаль, что Сахарова уже почти забыли, а кое-что у него было такое, за что его, в гражданском смысле, стоило любить. У В. С. возникла мысль, что литературы нет потому, что нет сейчас у нас гражданского общества. Литература превратилась или в сколок жизни, или в ее протокол: все воюют, дерутся, нет единого общего разговора о том, как жить дальше и как мы прожили это время, что не сделано, что сделано, а что сделано из рук вон плохо.

В воскресенье с утра занимался романом. Ход найден, все уже идет довольно легко, и я чувствую, как начинает проглядывать дно. Напишу одну главу по «Экскурсии» и дальше — последняя глава, которую надо продумать и пережить. По телевизору постоянно говорят о Беслане, о самолетах, на которых везут и везут в Москву раненых. Их с каждым днем становится все больше и больше. Только неопознанных трупов сейчас что-то около двухсот. Всех смущает, конечно, и то, что, видимо, на месте очень низкий уровень медицины. Только в Москву, только в Москве!..

В воскресенье уехали с дачи пораньше, потому что к шести часам мне надо было идти во МХАТ на день рождения Т. В. Дорониной. Я бываю там традиционно, восхищаюсь и люблю эту женщину. Купил букет цветов и попросил в столовой испечь для нее пирог, это традиция. Ну что ей дарить? Я представляю, какая тьма у нее безделушек, которые она, наверное, передаривает, а купить что-нибудь поразительное и величественное — для меня сложно.

Как всегда, всё происходило в столовой, почти тот же состав, много людей из театра, старые подруги, люди всё близкие. Я выступил вторым и сказал тщательно продуманную речь о «днях рождения», где чествуемый сам определяет — что он сделал, а чего не сделал, что сделал хорошо и что плохо. Я опустил все то, что уже говорили в прошлые годы, и коснулся лишь традиции русского театра большого стиля, т. е. говорил о театре имперском, который смотрели и из партера, и с галёрки.

Как всегда, там хорошо, по-домашнему, кормили. Был любимый Т. В. холодец. Она ест много, с аппетитом, и я отчетливо теперь вижу, чем питается энергетика. Все празднество Т. В. как бы взяла на себя — сама начинала, в процессе разговоров высказала много интересного, в частности, что видит Чехова как драматурга графического, что мысль у него прописана графически. Возникали цитаты. Под конец вечера, когда я выпил пару рюмочек, и Т. В. тоже, наверное, выпила немного, она сказала мне то, что и я мог бы ей сказать про себя: что, в общем, у нее ничего нет, ни базы, ни денег, ни особенно близких (я так это понял, может быть, не совсем правильно). Что все было поставлено на театр, на профессию. Опускаю некоторые моменты, связанные с ее личной жизнью, которые я, наверное, спровоцировал, так как начал рассказ о том, как впервые ее увидел, уезжая на автобусе от «Метрополя» — в Финляндию. А потом возникло какое-то, свойственное ей, как никакой другой актрисе, чудо. Она зацепилась за слово «верблюд» в каком-то из поздравительных посланий и мгновенно, во вдруг затаившем дыхание зале прочла стихотворение Цветаевой. Какая мощь, какая сила, какое понимание и даже добавление первоначального смысла! Здесь явная аналогия с нею, а я подумал, что и со мной.

Верблюд идет, на него все грузят и грузят, а он всё идет, пока вдруг не увидит далекие холмы Иерусалима… Приблизительно так.

13 сентября, понедельник. Вечером по телевизору — трансляция расширенного заседания правительства. Выступал Путин. Терроризм, который прижал Америку, достал и нас, мы наконец спохватились. Через терроризм мы поняли, что и другие стороны жизни начнут разваливаться из-за эгоистического стремления меньших взять большее. Путин практически предложил сделать то, что на опыте государства, именно нашего государства было очевидным уже много раз — централизация, назначение губернаторов, предложенная форма выбора Законодательным собранием по представлению президента (всё это довольно условно, это, как раньше, — выборы ректора по представлению министерства и ЦК КПСС, и выборы первого секретаря обкома по представлению Политбюро). Предложена в том числе новая система выборов, т. е. выборы партийным списком. Здесь я вижу только один смысл: по мажоритарным спискам проходило такое количество просто богатых людей, которые своими деньгами выколачивали себе депутатскую неприкосновенность, так что лучше уж свои дисциплинированные люди в партии, хотя и здесь тоже будет огромное количество купли-продажи и других некрасивых действий, что вообще свойственно демократии. Но эта демократия окажется тогда ближе к демократии управляемой, т. е. или к тоталитаризму, или к монархизму, что свойственно России.

Я представляю, какие по этому поводу поднимутся вопль, вой и стоны. Весьма, впрочем, справедливые. Но это всё будут стоны среднего интеллигентско-буржуазно-еврейского звена, которое во что бы то ни стало захочет в экономическом отношении забраться чуть повыше — через банк ли, в управлении ли или через общественную деятельность. Эти общественные крики, как и в прошедшие времена, так и в наше время, ни к чему хорошему не привели. Трудности же и особенности русского тоталитаризма (или монархизма) заключаются только в одном: в чьи руки попадет власть, какие приоритеты окажутся у первого властного лица. История показывает, что всё сразу, с оценкой по всем предметам на пятёрку, в стране сделать нельзя. При Брежневе не сажали, но возник развал в экономике, «застой»; при Сталине, силами врагов народа, и мнимых и настоящих (а настоящих, действительно, было много), построили великую державу и замечательную промышленность. Путин, пока у него не подросли дочери, пока они не обзавелись мужьями (а всем им нужны будут места, деньги и собственность), Путин — лучшая фигура нашего времени, в президенты в нашей стране надо брать людей с обостренной совестью и желательно без большой родни. Тоталитаризм у нас — это средство борьбы с главным нашим злом: с олигархией, с коррупцией: подтянем всё государство, смотришь — и эти господа уймутся.

14 сентября, вторник. Утром, до семинара, пришлось быстро, практически из ничего, творить «рейтинг» для «Независимой газеты». Вот его текст:

1. Персона: Выступление в «Вестях» Н. Д. Солженицыной, альтер-эго Александра Исаевича, редко появляющейся на телеэкране. Мысль та же самая, что и у В. В. Путина: доколе всё, включая собственные разрушительные амбиции, будем грузить на государство? Стыдно, господа! В качестве протестной ассоциации вспомнил выступления Боннэр, Алексеевой и Гербер.

2. Понравилось: До слез хороши и трогательны «Диверсанты», которых смотрю по утрам. И детектив, и приключения, и привычное по сериалам лицо Галкина, но другой тон, другое отношение к жизни. Начинаешь думать, что дело России не совсем проиграно.

3. Антиперсона: Как победу общественного мнения воспринял отмену «Большой стирки». Ан нет, появились «Пять вечеров» всё с тем же рыцарем банальности Малаховым. На этот раз его героями стали солист Нижегородской оперы Басков и звезда Краснодарского театра Волочкова. Последние её танцы, драматическую игру и талию мы только что видели в провалившемся сериале «Место под солнцем». Ну, а Басков — это, конечно, герой «сладкого романса», а не соперник Лаптева и Хворостовского. И, предупреждая планы телевидения: никакого Познера из Малахова не получится. Не то образование и не тот вкус, хотя страсти к сегодняшнему низкому образу жизни много.

Можно сказать, что получилось. Мой прошлый рейтинг газета напечатала без правки, но выкинула тот пункт, где я коснулся Дзасохова. Хитрый человек и неискренний. Полагаю, что это мнение всех, кто его когда-либо видел и слушал. Меня очень интересует, насколько, кстати, коснется предложенная Путиным система выборов первых лиц таких республик, как Киргизстан, Татарстан. Очень хотелось бы посмотреть на лицо Шаймиева в тот момент, когда он услышит об этой новации.

Днем, по расписанию (мне оно неудобно, но два года назад решили: первый курс — семинары в 10, второй — в 11, третий — еще позже), так вот, по этому расписанию, в 1 час начал свой семинар. Считается, что до часу ребята успеют макнуться в бассейне, который открывается в 8. 30. Не очень в это верю, но поэкспериментируем.

Сегодня в 11 часов должно было состояться выступление Бахыта Кинжеева. Это было написано на доске объявлений. Чуть опоздал, потому что подписывал что-то в кабинете, аудитория четвертого курса уже была полнёхонька. Собрали все поэтические семинары: семинар Чупринина, Рейна, Николаевой. Вошел я в аудиторию во время громогласного, как всегда, выступления Рейна, он как раз представлял поэта как поэта русского, но упомянул, что последний уже 22 года живет в Канаде. «У меня паспорт с московской пропиской. Смотрю на эту аудиторию и вижу, что пишущих в России больше, чем читающих». Так Кинжеев начал. Здоровый дядька, с густой, не очень опрятной бородой. Сидит впереди, мне, кстати, места не досталось, я прошел в самый конец аудитории в надежде найти стул. Кто-то из ребят в ожидании, что я откажусь, предложил мне сесть вместо себя, я просто сел на последний у стены стол. Кинжеев на встречу пришел, вооруженный портативным компьютером. Читал новые стихи. Называет, как Бродский, свои стихи стишками. Стихи однообразные, скучные, отчасти похожие на стихи Рейна, но без его уверенной силы. Что-то подобное мы в отделе жизни Советского Союза на зарубежном радио на спор фантазировали экспромтом минут по двадцать. Возникло в стихах же слово «рифмоплёт». За всем этим, как мне кажется, усталость и житейское понимание: надо писать. Горсть конфет из разных назывных образов и слов. Поэт-номинатор, в стихах много цитат с установкой на признанность культуры, а не на время и не на органическое, как у классиков, запоминание стихов. Кокетливо ощущает себя классиком: вдруг закурил в тесной и душной аудитории. Все его собственные знания и привычки, культурные символы заритмизированы. Зал выжидательно, без аплодисментов, молчал. М. б., в стихах Кинжеева установка на общую музыку? Она трагически не возникла. С белой, коротко стриженой бородой, с сигаретой в руке, в очках, спущенных на нос, кольцо с камнем на левой руке. Возле компьютера стоит бутылка нашего коньяка. Заговорил о китайском императоре Цинь Шихуанди. Все знающий и всюду побывавший мэтр говорит с несмышленышами. Я вспомнил музей терракотового войска в Сиани. Главная ошибка: это войско не было закопано, как утверждал поэт у подножия Великой китайской стены. Ой, как она далеко! Какое это насилие над культурными реалиями, имитация поэзии. Недостаточная филология педагогического института. Эти все фразы я выписываю из своей записной книжки. Строчки, как горошины при лущении стручков.

В перерыв — через 20 минут — переговорили с Таней Бек: она-то все знает, сразу же сдала: полуказах-полуеврей. Мы оба немножко недоумеваем. Куда все подевалось? Но тем не менее голос у Бахыта уверенный, «с выражением», как бараний курдюк, жирный, самодовольный. Что меня удивляет: это чтение меня лично не «набивает» поэтическими образами. М. б., эти образы существуют только в контексте?

Прозаические перебивки. «Знаете ли вы, что такое слово «повторник»? Это человек, который сидел в сталинские времена по 58-й статье, и по отбытии срока ему автоматически давали второй срок». Отец у меня по 58-й статье сидел, и что-то я не помню «второго автоматического» срока. Интересно говорил о смерти и об архивах по Пастернаку.

Девочки, составляющие большинство семинара, дружно захлопали. Вопросы. Ответы: «Несмотря на жизнь за рубежом 22 года, я не люблю западную поэзию». «Книжка складывается за 2–3 года, в книжке 50 стихотворений». «В стихах можно сказать только о том, что относится к Богу». «Богу можно служить любым искусством». «Собрались будущие писатели здесь, как в казино; гарантий никаких, графоман ты или поэт». Вопрос: «Писали ли вы на языке отцов?» «Никто из казахов не знает казахского языка». Это он уж слишком!

Потом начал читать свои молодые стихи. Это было хорошо.

Передо мной сидела, облокотясь на стол, девушка с обнаженным, по моде, крупом. Слушаю стихи, любуюсь на черные шелковые трусики, на шелковую кожу. Не очень хорошо, как мне показалось, завистливо, Кинжеев отозвался о Лимонове. По важности и степенности они с С. Чуприниным похожи. Под конец прочел стихотворение Ходасевича. Это оказалось опасным, сразу многие стихи, прочитанные ранее, стали превращаться в пыль.

В час дня обсуждали повесть Оксаны… Семинар построил хорошо, сначала прочитали два этюда: Алексея Упатова и Жени Ильина, по поводу «летних размышлений». Оба написаны с блеском, эти двое — очень умные, способные, по-разному думающие люди. Я жду обсуждения Упатова с большим нетерпением. Уже по этюду видно, что он — человек, глубоко и серьезно верующий, не позволяющий себе верить «по моде». К тому же оба парня владеют словом. Во время обсуждения повести Оксаны обратил внимание, что девочка эта, по крайней мере в устных выступлениях, умна и точна. Повесть разобрали, решили, что надо что-то делать с окончанием, в котором поменялась стилистика, а начало — просто прекрасно. Я очень благодарен Иркутску, который в мое московское рафинированное сборище посылает новый импульс, импульс жизни в провинции, импульс русского мировоззрения.

Вечером пришлось ехать в театр. Сезон начался, надо быть в курсе всего. Это была «Екатерина Ивановна» Леонида Андреева в театре Светланы Враговой. О постановке даже трудно говорить, ибо она по возможностям и расцветкам — уникальна как для Москвы, так и для мирового театра. Каждое действие проходит в другом зале огромного театра «Модерн». Залы, правда, маленькие, но везде иные интерьеры — то витражи, то классическая мебель, то тяжелый немецкий импрессионизм, играла и сама Врагова, продемонстрировав мелкую, но чрезвычайно выразительную технику; практически в этой технике играют все, я даже не уверен, что всё это можно слушать на большой сцене. Хотя, возможно, и на большой сцене это выглядело бы интересно. особенно хороши были Олег Царев и Сергей Пинегин. Екатерину Ивановну играла дочь Юрия Яковлева — Алена Яковлева. Пьеса эта вроде бы не закончена Л. Андреевым, и последний акт вызывает самые большие сомнения. Я вспоминаю тут слова кого-то из классиков: «он меня пугает, а мне не страшно». Так и последний акт этой пьесы — пугливо и конформистски несчастная, изменившая мужу Екатерина Ивановна, прошедшая через оргии декаданса, возвращается к мужу… Очень хорошо, что серьезна и напряженна та атмосфера, которая льется из зала.

Приехал домой около двенадцати.

15 сентября, среда. В три часа состоялось совещание в РАО. Текущие проблемы, старая идея Юры Антонова по смежным правам во что бы то ни стало присосаться к РАО, а также просто налёты работавшего здесь ранее и когда-то уволенного Ахмета Тагибова, наша перепуганная русская публика: справимся и с этим? На заседании правления возникла мысль о 50-тысячном призе РАО за лучшую музыку в кино.

16 сентября, четверг. Пропускаю всю институтскую мелочевку. В том числе и приказ об отчислении, который подписал, как и обещал, 15-го. Ой, как просто на всех накричать и сказать, что всех выгоню, если не сдадите экзамены. Значительно труднее подписать приказ на двух-трех действительно двоечников. А если они талантливые двоечники? Подписал. В том числе и на Фролова, который ездил у нас в Данию. Мальчик думал избежать физкультуры, теперь в назидание всем пусть покрутится!

В 16 часов Александр Потёмкин устроил свой творческий вечер в Малом зале ЦДЛ. Конечно, это был достаточно амбициозный проект миллионера и богатого человека. Выступая на этом вечере первым, я сказал, что, наверное, мне предоставили слово в силу того, что мы когда-то с Потемкиным работали в «Комсомольской правде». Я говорил, что есть у него блестящие страницы, но значительно хуже с языком, плохо с культурой, я думал, что если бы начать ему с этими знаниями, будучи еще студентом Литинститута, тогда бы он, может быть, стал изумительным писателем. Для меня это и еще один вопрос: можно ли проникнуть в литературу через тиражи, через массмедиа, через прессу? По этому поводу одна из выступающих критиков сказала: «Александр Петрович, не тратьте деньги на роскошные издания своих книг и на постеры». Сказала она это, конечно с некоторым юношеским перехлёстом, но надо отметить, что такого букета выступающих не собирал ни один писатель. В зале — Аннинский, Гачев, Светлана Семенова, Наталия Корниенко, Раппопорт, пришел Игорь Волгин, выступал даже Сережа Сибирцев. Оттенки разные. Но недостаточность была везде. Конечно, он очень талантливый человек. Я посмотрел пометки, сделанные мною на его «Стол». И среди них есть одна: каждую свою вещь Потёмкин старался написать как очередной шедевр русской литературы, а шедевры по заказу не создаются.

Когда я вернулся на свое место в зале, где сидел рядом с Анатолием Кимом и его женой Наташей, Толя сказал мне: «За время работы в Литинституте ты научился тихой и улыбчивой публичной порке». Ничему я не научился, просто стараюсь говорить то, что думаю, и не люблю людей, которые пытаются протолкаться без очереди. Вот этому-то Александра Петровича научить и невозможно. И в этом смысле литература и ее жизнь — изумительная вещь.

17 сентября, пятница. Сегодня вскрыл пакет из министерства культуры, — кто бы мог подумать, я оказался членом коллегии министерства. Все это, конечно, инициатива неведомых мне сил, но полагаю, в первую очередь Юрия Ивановича Бундина. Из пишущей братии, из писателей я, кажется, один. Причем композиторов представляет Владислав Казенин, председатель Союза композиторов России, но писателей — ни Ганичев, ни Казакова, ни Ткаченко. От этого известия у меня возникло какое-то детское ощущение сбывшегося. По радио я помню, как мне не дали этой мало что прибавляющей привилегии: когда я возглавлял литдрамвещание, главный редактор которого традиционно должен был являться членом коллегии. Но тогда это место занял какой-то зрелый джентльмен.

Около трех на маленькую вечеринку по случаю утверждения ВАКом докторской диссертации Ирины Николаевны Шишковой приехала Нина Павловна Михальская. Мне нравится эта женщина, у нее прелестное значительное лицо и умный разговор. Говорили о литературе мировой и нашей, о детях, об их обучении. У нас совершенно одинаковый взгляд на это. Литература должна доставлять удовольствие, и все равно, когда и в каких рубриках это будет прочитано. Вечеринка прошла довольно интересно, мило, была вся кафедра, я снова увиделся с Н. А. Бонк, которой очень симпатизирую. Эти два дамы, Н. А. и Н. П., похоже, одни из последних интеллигентов в России.

Я много думаю об интеллигенции в нашей стране. Мы изобрели это слово, но мы нашу интеллигенцию и потеряли. Артистов, художников, большинство московской тусовки я не считаю интеллигентами. Слишком уж они обременены не служением народу и Родине, а своему благополучию.

К сожалению, Т. В. Доронина заболела, и на премьере «Прощания в июне» А. Вампилова, спектакле, который она же и поставила, я ее не видел. Розы, которые я принес, не стал передаривать Чубченко, который играл в спектакле главную роль, а попросил завтра с шофером отправить Т. В. Мне кажется, спектакль получился, хотя сидевшая рядом со мною Ирина Холмогорова так не считает. Т. В. обладает редким талантом брать для театра то, что сейчас начинает работать. Нехитрая, казалось бы, пьеса о молодом человеке, который хочет заниматься наукой и хочет любви и карьеры. Наверное, студенческая пьеса, которую автор написал во время учебы в Литинституте. Кстати, в пьесе есть фигура ректора, отца девушки, в которую влюблен герой. Я подумал, что, наверное, крепко допек Вампилова бывший ректор Литинститута Вл. Пименов. Не идет у меня из головы этот легендарный ректор! С другой стороны, хорошо помня то время, я подумал, что в свою пьесу Вампилов талантливейше внес все возможные тогда и в той среде конфликты. Опять — замечательные декорации Серебровского.

Как всегда в пятницу, в «Независимой» вышел новый рейтинг. Все, как я и написал, пропущена только фраза, что в качестве протестной ассоциации на блестящее выступление Н. Д. Солженицыной я сослался на телевизионные выступления таких дам, как Боннэр, Алексеевой и Гербер.

18 сентября, суббота. Стеклил окна на террасе, купил новое топорище, покосил траву.

19 сентября, воскресенье. По поводу исключенного из института за неуспеваемость первокурсника Жлобинского позвонил по сотовому телефону Тимур Зульфикаров. В свое время этого мальчика мы взяли в институт на самом краю предела: у него были тройки, и спасла его только моя пятерка на собеседовании. Нашел ли я в нем что-то чудесное, пожалел ли я его и попытался спасти от армии, или, может быть, тот же Зульфикаров позвонил и я натянул оценку, сейчас уже не помню. Помню только, что год был для нас в смысле приема очень неурожайный, и мы брали практически всех, кого допустили до экзаменов. А вот теперь парень не может сдать античную литературу, хотя еще весною я всех предупреждал, что пятнадцатое число — последняя дата всех пересдач. Проболтался лето, плохо, формально, не пропуская через себя, читал. Или просто очень молод и до института еще не дозрел. Светлана Викторовна так и считает. У нас были случаи, когда парень возвращался в институт через год после отчисления, снова пройдя конкурс, и начинал интересно работать и хорошо учиться. Тут же, как только отчислили, уже в пятницу прибежала ко мне заполошная мама, певица, которая уже год как решила, что сына она определила и теперь можно успокоиться. Ах, ах, мальчик так любит институт! У меня стоит очередь из заочников, которые хотят учиться на очном отделении. А чего же вы, мама, раньше не поинтересовались, как учится ваш мальчик? Показал ей пухлое дело сына, полное квиточков на пересдачи экзаменов. Чего же вы, мама, не всполошились по поводу его сплошных троек? Вот и сейчас, видимо, мама организовала звонок Зульфикарова. По привычке больших и капризных художников Тимур не захотел вникать ни в чьи-либо сложности, даже мои, которые заключаются в том, что я не могу отменять без причины собственные приказы, ему подавай свое. А сделал ли он что-либо, кстати, для меня? Сказал ли раз доброе слово? Он гений, я жестокий человек, обязанный щадить сынов и дочерей его знакомых.

Уже несколько дней подряд переживаю и по поводу других исключенных из института студентов. Конечно, многих восстановлю, но откуда у них такое ощущение безнаказанности? Среди исключенных за неуспеваемость и Таня Шалиткина. В Испанию-то она съездила, опоздала в институт на десять дней, а вот курсовой работы не сделала, зачета по стилистике не сдала. Есть и еще один занятный тип, покинувший, надеюсь временно, институт — Олег Фролов, которого мы год проучили в Дании и который вот теперь ни разу не посетил занятия по физкультуре. Это парнишка с понятием, все ему должны, везде он хочет как-то обойти, сделать только то, что удобно ему.

Весь день читал пьесы на конкурс «Открытая сцена», в том числе и пьесу нашего выпускника Коровина. Правда, это его самая первая пьеса и, кажется, выбор продюсера. Ну, вкус продюсеров, с их редким нюхом на деньги, даже если они пахнут говном, мы знаем.

Пьеса Александра Коровкина «Рябина кудрявая, или Деревенские страсти» — незатейливая в высшей степени. Я бы даже не назвал это комедией, а скорее, водевилем без песен и танцев. Конфликт практически отсутствует, вернее, он существует где-то за сценой — это неверные, неправильные мужья. Тот муж, который на сцене, — «изменник» в семейных трусах и попадает в ситуации, близкие комедиям раннего кинематографа: торт и шланг с водой. Остальные мужья — «порченые»: один с «неправильной ориентацией», что, конечно, для сегодняшнего театра, двадцать лет назад пережившего Жене, смело; другой — «доставала». В пьесе действуют три дома, рассказывающие свои судьбы, и некий Щукарь — охотник, выступающий под именем отца Федота. Как ни странно, всё это литературное сооружение позволяет актерам создавать некие своеобразные образы. Связано это, скорее, не с сюжетом и сценическим номинациям, а с достаточно ярким и интонационно подвижным языком автора. Но здесь же возникает и сложность с восприятием текста пьесы: слишком многие словесные дефиниции в своей духовности не поднимаются выше пупка. Порой кажется, что весь этот деревенско-пригородный мир зациклен на проблемах Фрейда. Это вызывает у меня опасение. Итак: всё пошловато и не возвышенно, хотя и весело. Имея в виду дебют совершенно нового режиссера, актрисы по первой профессии, можно было бы и рискнуть дать грант — на актерскую, сочную буффонную композицию.

Вторая пьеса меня просто поразила. Это так плохо, что пришлось даже в рецензии лицемерить и писать с меньшей резкостью, чем я обо всем это думаю. Здесь тоже занятные заказчики и продюсеры.

«Супруга президента», пьеса С. В. Филатова. Примитивная, многословная конструкция с интригами, достойными XVIII века. Некий карьерист и помощник депутата, кандидата в президенты, крутит роман с депутатской дочерью.

Одновременно в интригу вовлекается жена депутата и его мать, решительная женщина, типа Кабанихи. В пьесе всё время то «флейта слышится, то будто фортепьяно», звуки эти доносятся ещё из производственно-партийных конструкций сталинского периода.

Немалую надежду внушала фамилия автора: неужели тот самый из правительства Ельцина Филатов! Оказалось, нет. Совпали инициалы. А если бы тот, то какая удивительная возможность продемонстрировать низость существующей власти и полную моральную деградацию её представителей. Язык пьесы характеризуется полным его отсутствием или лексическими возможностями районной газеты.

Я также хотел бы отметить чудовищное завышение сметы в 5–6 раз для постановки этого политического шедевра.

20 сентября, понедельник. Утром приехал в институт в половине десятого, а во дворе на скамеечках уже наши ребята, тянет их сюда, тянет особая, присущая только нашему институту атмосфера. На лавочке сидят Настя, Леша с моего семинара и еще какие-то ребята. Я предупредил насчет курения: увижу возле скамейки окурки — заставлю убирать. Кстати, в прошлый понедельник кого-то вот так же заставил взять у дворника совок и метлу и убрать налузганную шелуху от семечек.

Пошел на заочку, завтра начинает заезжать второй курс, а сегодня заканчивает первый. Возле аудитории ВЛК на рояле играет Олег Иванов, вперемежку с какой-то девушкой. Живая музыка определенно всегда притягивает — вокруг толпятся ребята, слушают.

Около одиннадцати ходил в агентство на Петровском переулке рядом с Советом Федерации сдавать паспорт для поездки в Грецию. В конце переулка вдруг впервые увидел огромную пристройку к музыкальному театру Станиславского и Немировича-Данченко. Видимо, будет теперь еще и вторая сцена и огромные репетиционные залы. Комплекс производит невероятно серьезное и мощное впечатление. В такие минуты начинаю гордиться Москвою и временем и одновременно думать, сколько же денег добываем мы с налогоплательщиков? А сколько людей на этом строительстве стали богатыми? Кстати, объявился ли главный балетмейстер театра Брянцев, сообщение об исчезновении которого в Праге промелькнуло в прессе несколько недель назад?

21 сентября, вторник. Главное, не забыть это замечательное впечатление от музыки Свиридова, которое я испытал. Концерт, на который меня пригласил Фонд Ирины Архиповой, состоялся в Оружейной палате. Я сначала долго ходил по первому этажу, где выставлены кареты и коронационные платья императриц. Привлекают внимание ботфорты Петра Великого и платье, надетое на манекен Анны Иоанновны, замечательно пышная талия; какая была утроба!

Сам концерт состоялся на втором этаже. Было всего пять певцов с очень небольшим репертуаром. Какая все же музыка и как до сих пор композиторская общественность не любит Свиридова! Как он всем мешает. Казалось бы, великого композитора после всего того, что было, быть уже не могло, а он нашелся, он определился и всей своей жизнью и творчеством подтвердил свое божественное призвание. Ни одного повтора, сложнейшая и такая легкая, такая одновременно простая музыка.

22 сентября, среда. Виктор Вольский опять пригласил меня в театр Покровского. Там для «пап и мам» дают «Волшебную флейту» Моцарта, одна из генеральных репетиций. Конечно, для меня всегда любой вечерний выход в театр — большая нагрузка, тяжело. Но упустить ничего не хочу, понимаю, что движет мною только удовольствие и любопытство. Я ведь не слушал «Волшебную флейту», смутно знаю ее содержание. Надо сказать, что в театре Покровского всегда особенная атмосфера, которую я бы расшифровал так: он создает таким образом свои спектакли, что возникает ощущение, что сделал он только для тебя и что ты человек именно той эпохи, о которой этот спектакль и поставлен. Вот и теперь я совершенно отчетливо представляю, почему антрепренер, когда рушился его театр, заказал оперу, а точнее, некое музыкальное действо, самому известному и модному композитору эпохи — Моцарту. И Моцарт написал не высоколобую оперу для снобов и ценителей, а некую последовательность картин и песенок, арий, танцев — понял, что это народное зрелище. Это все смотреть можно, переговариваясь с подружкой и чем-нибудь закусывая и запивая. Содержание совершенно ничтожное, может быть, сатирическое, может быть, ироническое, может быть, здесь даже есть пародия на масонов, на императрицу Марию Терезию и на безумие оккультных наук. Здесь только сцены, и каждая из них замечательная. Но Покровскому 92 года. Пошли, Боже, ему здоровье.

23 сентября, четверг. Утром, ещё не вставая с постели и не гуляя со своей терпеливой собакой, я прочитал очень милую небольшую пьесу Наталии Ворожбит «Галка-Моталка». Это о спортивной школе-интернате, где готовят олимпийский резерв. Картина жизни нимфеток и их соучеников, с немудреными развлечениями, их спортивных руководителей. Всё это не только живо, но и плотно, большое это дело, когда писатель с языком. Ворожбит окончила наш институт. З. М., которая знает и помнит о наших студентах всё, сказала, что девочка вышла замуж за Максима Курочкина. Можно порадоваться, что двое способных людей соединились, и пусть тогда дополняют друг друга. Думаю, что Ворожбит более первозданна.

Вчера в «Литературке» моя заметка о гранте М. Авербуха, которую мы вручили В. Казачкову. Утром я начал диктовать Лене записку Марку, но тут же из Интернета «выползло» письмо от него. Привожу обе его части: и первую, как характеризующую в первую очередь его, и вторую, потому что там дана потрясающая характеристика трагедии Беслана.

22-9-2004 Филадельфия

Дорогой Сергей Николаевич!

Открыл в Интернете ЛГ N37 с «Рождественским подарком…» и сразу же последовал Вашему примеру: ахнул. Моё имя никогда не шло дальше упоминаний в школьной стенгазете, и вдруг оказался, как у Северянина, «повсеглядно огазечен». Реальность новая, подобие культурного шока, и, поглядев на меня, со всех пор брызжущего радостью, Соня поставила диагноз: «Да ты тщеславен, дружок». Ох, не нравится мне это слово, не считаю себя таковым, но чем же объяснить столь несдержанный эмоциональный всплеск? И тут припомнился святой мудрец А. С. Пушкин, я по-иному осмыслил начало его Стансов: «В надежде славы и добра / гляжу вперёд я без боязни…» Может быть, слава (тщеславие) довольно часто идёт рука об руку с сотворением дел добрых и полезных, не думаю, что наш гений соединил их случайно. Вот так сработала в этом случае пушкинотерапия.

Словом, украсили Вы мою с Соней жизнь этой заметкой невероятно. Большое спасибо. Излишне повторять, что на последующие несколько лет грант для Литинститута обеспечен (на тех же «условиях», без раскрутки в газете, впрочем), нам лишь нужно отработать систему его передачи в Москву.

Теперь вторая часть этого замечательного письма Марка:

На иной ноте не могу не написать о Беслане. Эта трагедия будоражит всё нутро, мозг воспалён от бессилия выразить чувства словами. Для меня больше не существует понятия «греческие трагедии» или драйзеровская «американская трагедия», но есть лишь БЕСЛАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ. Нарицательный смысл преступления Герострата подлежит замене бессмысленностью БЕСЛАНСКОЙ ТРАГЕДИИ. Как совладать с чувством бессилия от невозможности предотвратить этот ужас лишения жизни невинных? Как смириться с тем, что вопреки нашей воле мы являемся современниками БЕСЛАНСКОЙ КАТАСТРОФЫ? Нет на то ответа.

На этом я закончу своё благодарное письмо. Есть несколько маленьких вопросов, которые я адресую в письме к Сергею Петровичу.

Сердечный привет и наилучшие пожелания бодрости и здоровья от Сони и меня Вам и Валентине Сергеевне. Ваш Марк.

Но всё это совершенно не главное событие дня. После чтения Н. Ворожбит я собирался взяться за рукопись О. Казаченко, даже заглянул в неё и уже восхитился, но тут раздался телефонный звонок от Павла Геннадьевича, одного из помощников Шанцева. Нет, определенно властители дум, особенно советского разлива, остаются верны себе. По первым же разведочным словам Павла Геннадьевича я понял, что меня опять достают со студентом Жлобинским. Но здесь надо начать все сначала. С весенней аттестации, когда я предупреждал, что отчислю из института всех, кто до 15 сентября не сдаст хвосты! Или со звонка Тимура Зульфикарова и Володи Бондаренко, которые допекли меня год назад, и я, поставив на совещании этому парнишке 5, взял его самым последним эшелоном в институт, уже как будущего бакалавра (т. е. с четырехлетним образованием).

24 сентября, пятница. Живу исключительно на внутренних ресурсах, добивая все, чем овладел раньше, не развиваюсь. На работе бесконечная вереница студентов со своими восстановлениями, стипендиями, жильем. В современном молодом человеке, в соответствии со временем, много прагматизма, но замешен он еще и на советском ощущении, что кто-то все сделает, поможет, кто-то обязан, и не дай Бог, если не сделаешь! Одни тройки, несданные экзамены, уже пару раз из института исключали за бездарность и академическую неуспеваемость, и опять — восстанови, дай стипендию, а в армию служить я идти не хочу. Дима Гончаренко опять смотрит на меня лунатическими глазами, не хочет на заочное и не будет сидеть на лекциях. Но самое главное — никому никаких поблажек и никакой жалости.

Утро началось со звонка депутата по поводу одной нашей абитуриентки, Комиссаржевской, уже с высшим образованием, но она инвалид и теперь, когда она сдала экзамены, почти плохо написала этюд, хочет учиться бесплатно. Опять эта самая советская жалость и гуманизм, которым так богато было советское время. А все потому, что А. Торопцев и Р. Сеф ее допустили до экзаменов, опять пожалели, а вдруг не хватит студентов. Эту студентку в самом начале предупредили, что обучение может быть только платное, идя на экзамены, она с этим, согласилась, уже были разговоры, что за нее будут платить какие-то органы социальной защиты. А теперь письма депутату и в министерство. Министерство наверняка ответит, что можно учиться по решению ученого совета вуза, а это значит — гуманизм за счет института, за счет нашей, и в том числе моей, работы.

Несколько раз встречался с Л. М. по поводу нагрузки, а значит, заработка наших преподавателей. Поступить резко и принципиально так и не удается. Вижу все приписки, все тихое интеллигентное пренебрежение своими обязанностями, рвачество, недобросовестность, а сделать ничего не могу. Для того чтобы по-настоящему наладить дело, надо быть владельцем и решать все безапелляционо одному — и никакой нынешней демократии.

26 сентября, воскресенье. Мы с Валентиной Сергеевной, как всегда, встали рано. После вчерашнего просмотра ребята еще спали, но через час уже засветилась лампа над изголовьем кровати С. П. В понедельник у него три лекции, и он начинает готовиться еще с субботы. В. С. вчера приехала в возбужденном осеннем состоянии. Я опять во всем виноват, и говорить мы можем только о ее состоянии. Тем не менее очень интересно и дружно побеседовали с час на кухне, о телевидении, о Беслане, о новой, всегда тематически ожидаемой, передаче Сорокиной, о Малахове, о положении дел у них на диализе. Как обычно, в подобных состояниях В. С. чуть враждебна и высказывается против всего мира очень громко. Мы все к этому привыкли, и я думаю, очень рано, около двенадцати С. П. собрался и поехал в Москву. Правда, в машине места всем и собаке все равно бы не хватило, и так уезжает рано С. П. довольно часто. Когда — вид из тренировочного зала над гаражом — С. П. в спортивных штанах и легкой куртке, с рюкзаком за спиной, открывал ворота и зашагал легко и беззаботно, я невольно ему позавидовал, его свободе, легкости, с которой он минует все сложности жизни.

27 сентября, понедельник. Открытие слёта молодых, меня не предупредив, перенесли на 12 часов. Мне не очень удобно, я уже договорился насчет обеда для слета, и его пришлось переносить с 13 на 14. А после обеда в 15 часов у меня сразу экспертный совет в Комитете по культуре. Читал я, кстати, присланные из Комитета пьесы на этот совет два последних дня, даже мой роман стоит.

К открытию собралось человек двадцать, у меня на руках список участников, много молодёжи из Москвы, из Челябинска, из Белгорода. Все, оказывается, добирались за свой счет. Общежитие предоставляет институт. Открывая слет, В. И. Гусев сказал, что это в известной мере компенсация тому мероприятию, которое проводится в Липках, где отгуляли, оттусовались, получили на все это огромное довольствие, и… обо всем можно забыть. После такого форума ребята предоставлены сами себе. Я об этом уже писал. На этих Липкинских совещаниях до 50 % наших, литинститутских. Зачем? Их уже открыли, заметили. Они уже в процессе, они каждый вторник видятся с известными писателями, и в том числе с тремя главными редакторами наших ведущих «толстых» журналов. Нынешних, «наших» слетчиков предварительно хорошо отчитали в Московском отделении. Занимались этим, кажется, Жанна Голенко с Максимом Замшевым. Они как бы уже всё распределили по журналам и издателям, кого из ребят и где печатать. Кстати, троих из мною прочитанных: Григорьева, Макееву и Силкан я буду рекомендовать в Союз. Все они, конечно, фантазеры, мистики. Современные, но все очень не простые ставят перед собой задачи. Далекую мысль этого собрания сформулировать можно так: а вдруг вырастет некий новый творческо-поколенческий отряд писателей?

В. Гусев говорил, я переписываю свои записи: о качестве собравшейся молодёжи, это все избранные; о кризисе в литературе. О литературной ситуации: полагаться можно лишь на старшее поколение, среднее — пролетело, его нет. Сказал также, что через 2–3 месяца подобный слет повторим. Это мне показалось интересным.

На открытии выступил Ю. В. Бондарев. Ему уже много лет, кожа на лице и руках истончилась, но волосы еще не седые, а скорее сивые. Говорил без записей, скорее фантазируя по обдуманному. Мне кажется, это одно из лучших его выступлений последних лет. В моей записи все будет выглядеть очень спрямленным, но на меня отдельные его положения произвели впечатление. «О профессии писателя думают с детства. Мечтают, готовятся. О чувстве одержимости, которое охватывает писателя. Ко всему, что происходит в вашем сознании, надо относиться с серьезностью. Настоящее появляется только тогда, когда складывается несколько случайностей. Талант — это долготерпение и трудолюбие. Если пишущий взялся за рассказ или повесть, но устал и плюнул… — всегда надо заканчивать. И плохая страница может вырасти. Главное в писательском труде — это воображение. Воображение — есть реальность. Литература не конец жизни — это вторая реальность. Лес — отраженный в воде. Что такое талант, определить не можем. Честолюбие писателя: я знаю, а вот люди не знают. Я знаю, как умирает солдат, знаю любовь. Я знаю самое главное — ради чего человек живет. Я сравниваю жизнь с быстрой рекой».

Как духовно богат Бондарев! Это второе его выступление после разговора со мною 30 лет назад, которое так меня захватывает. Может быть, просто я вошёл с ним в некий унисон?

«Самый лучший сюжет в литературе — история Иисуса Христа. Самая трагическая и самая оптимистическая история. Патриотизм — это голое слово, патриоты для меня это те, кто находятся в движении. О политической ангажированности Достоевского и Толстого. О писателях, которые предают себя и свои убеждения».

В 14 обедали в малом зале в нашей столовой. Меня удивило, что никого из СП на обед не пришло. Я и кормил и развлекал этих замечательных ребят. Дальше они практически оказались предоставлены сами себе.

В 15 часов я уже был на экспертном совете. Такое ощущение, будто в театральных кругах прослышали, что в Комитете по культуре дают деньги, и все слетелись их получать. Из десяти проектов прошли три, в том числе двое наших ребят из Литинститута. Это Наташа Ворожбит — «Галка-Моталка», и Демахин — «Бабий дом».

В половине шестого вместе с С. П. начали семинар прозы по молодёжному слету. Я впервые вел как бы парный конферанс и, должен отметить, это получилось — С. П. тянул свою линию безукоризненно, уверенно и ловко. Тем более мне легко, что здесь моя школа, моя интонация.

28 сентября, вторник. На семинаре обсуждали материал Оксаны Казаченко. Это, как я, наверное, писал, материал о Ленинградской блокаде. Сама Оксана москвичка, значит написан по рассказам. Конечно, какая-нибудь личная зацепка здесь есть, рассказы бабушки какой-нибудь или байки. Достоинство работы — в легкости чтения. Большинство ребят уже пишут достаточно пластично с тем пространством между слов, в котором шевелится воображение читателя. Коллизия: семья — мать и двое детей, старшая девочка Зина и мальчик. Мальчик уже не двигается, мерзнет, лежит в постели. Узел этой небольшой повести (материала, рассказа, текста) в том, что Зина договаривается об эвакуации — своей матери и себя из блокадного города. Парня она решила бросить (за мальчиком якобы «должна» приехать машина), по дороге на вокзал признается матери и возвращается. За эту несостоявшуюся эвакуацию Зина платит дорогую цену — отдается какому-то начальнику в цехе. Хорошо потом описано, как в холодной комнате плещется вода, гремит ковшик: девушка моется.

Больше всего меня взволновало, что, оказывается, этот текст интересен не только мне, не только людям моего поколения. Ребята очень живо и по-деловому все обсуждали.

Как всегда, перед началом обсудили и прочитали вслух два этюда, на этот раз Назарова и Аксенова.

Я уже писал, что в понедельник по собственному состоянию решил, что уже пятница. Вот эта жизнь в постоянном стрессе и полнейшей усталости будет преследовать меня теперь до самого конца недели.

Второй семинар, уже с участниками слета, проводил в четыре часа. Здесь довольно неожиданное дело. Ребята оказались очень хорошо подготовленные и отобранные, в смысле самой литературы учить их нечему. Они все работают в своем жанре чисто и довольно точно. Другое дело, что жанр этот и видение их сильно отличаются от нашего, привычного: все замыкается на поисках волшебного, неожиданного. Кажется, большинство считают себя учениками Мамлеева. Эта литература меня не волнует, она не из гоголевского рукава, идет она от смутного, не социального, а ощущенческого недовольства жизнью. Это Коля Григорьев, Наташа Макеева, Наталья Силкан. У последней некоторое своеобразие лексики, тяжелая дружба с прилагательными, стремление все обозначить. Остальные ребята, доставшиеся С. П., хороши по-другому: они не москвичи, проза их яснее, теплее. Особенно занятен, хотя и стоит еще в самом начале пути, Миша Третьяков из Белгорода. Есть еще одна взрослая совсем девушка — Елена Романенко, с книгами и со сложившимся миром. Но я представляю, как в провинции трудно проникнуть в круг старых мастодонтов, вступить в Союз. Без имен, но описываю ситуацию, сложившуюся в одной из центральных областей. Здесь Союз активно и значительно поддерживается губернатором. Но количество мест для получения стипендий и грантов на издание книг как бы квотировано существующим положением. Когда возникает ситуация с молодежью, председатель Союза ходит вокруг и шипит: «На наших даже не хвалите».

29 сентября, среда. Утром состоялась первая для меня коллегия министерства. Стыдно об этом говорить, но я до сих пор удивляюсь, как это я, полуграмотный мальчик, первый из семьи с законченным высшим образованием, оказался в этом святилище. Разбирали две программы: «О мерах по сохранению памятников истории и культуры» и «Концепцию федеральной целевой программы «Культура России (2006–2010 годы)». Я сделал довольно много помет, но приглядываться ко всем пристально не решался. В коллегии люди все знаменитые, но не те, наверное, что сидят в коллегии Агентства. Здесь решаются общие, стратегические вопросы, а там — кому и сколько давать. Что касается людей, то большинство из них не обойдены прессой, на многих какие-то смутные видения, слухи. Рядом со мною справа сидит Зайцев, директор Ленинградской Публичной библиотеки, а слева — директор ВГТРК Добродеев. По своей привычке вписываю «мелочи», поскольку права Гиппиус со своим призывом записывать детали, «большое», «крупное» запишут и без нас: о даче Кшесинской в Кисловодске, которую Брынцалов отреставрировал так, что памятник культуры погиб навсегда.