Дневник безумного старика

Глава третья

5 августа.

В половине третьего явился господин Судзуки. Сразу же начался сеанс. В начале четвёртого сделали перерыв. О-Сидзу принесла кофейное мороженое и холодный чай. Когда О-Сидзу направилась к двери, я спросил её безразличным тоном:

— Сегодня Харухиса-сан не приходил?

— Приходил, но, кажется, уже ушёл, — как-то неопределённо ответила она и вышла из комнаты.

Слепые едят долго. Ученик по ложечке медленно отправлял в рот мороженое и каждый раз запивал чаем.

— Извините меня, пожалуйста, — сказал я, встал с кровати, подошёл к двери в ванную и попытался повернуть ручку. Дверь не поддавалась, она была заперта изнутри. Я сделал вид, что хочу вымыть руки, пошёл в уборную, из уборной в коридор и попытался открыть дверь в ванную. Она не была заперта. В предбаннике никого не было, но вещи Харухиса: спортивная рубашка, брюки, носки — были в корзине. Я открыл стеклянную дверь в самоё ванную. Она была пуста. Я заглянул даже за занавеску — никого. Но кафельный пол и стены вокруг были залиты водой. Эта дура О-Сидзу не знала что ответить, соврала. Но где он может быть? И где Сацуко? Я двинулся было на поиски в бар столовой, как оттуда показалась О-Сидзу с подносом, на котором стояли бутылки кока-колы и два стакана. Подойдя к лестнице на второй этаж, она увидела меня. Страшно побледнев, она остановилась, как вкопанная. Руки с подносом задрожали. Я сам растерялся: в такое время мне в коридоре делать нечего.

— Харухиса ещё здесь? — спросил я как можно более оживлённым и весёлым тоном.

— Да. Я полагала, что он уже ушёл…

— А-а, вот как!

— Он на втором этаже дышит свежим воздухом.

Два стакана, две бутылки кока-колы. Вдвоём на втором этаже «дышат свежим воздухом». Одежду бросил в корзину в ванной и, приняв душ, накинул на себя только лёгкий халат. Да мылся ли он один в ванной? На втором этаже есть спальня для гостей, — не в ней ли они дышат свежим воздухом? В том, что он накинул на себя лёгкий халат, ничего странного нет, но на первом этаже пустуют приёмная, гостиная, столовая, жена моя в отъезде, незачем было подниматься на второй этаж. Они, конечно, думали, что с половины третьего до половины пятого я буду в спальне лежать в постели и врач будет делать иглоукалывание. О-Сидзу поднялась на второй этаж, а я сразу же возвратился в спальню.

— Извините, пожалуйста, — сказал я, укладываясь в кровать. Я отсутствовал менее десяти минут. Они как раз доели мороженое. Сеанс возобновился. Ещё минут на сорок-пятьдесят я предоставил себя в распоряжение господина Судзуки. Когда в половине пятого он ушёл, я пошёл к себе в кабинет. За всё это время можно было спокойно тайком покинуть второй этаж. Их план не удался: я неожиданно вышел в коридор и, к несчастью, наткнулся на О-Сидзу. Если бы я не встретился с ней, они бы не догадались, что мне известна их тайна. Но это ещё не всё. Если подозревать их в ещё большем коварстве, то Сацуко, зная о моей недоверчивости, предположила, что я могу пуститься на розыски во время перерыва между двумя сеансами, и, решив представить мне возможность убедиться, нарочно послала О-Сидзу за кока-колой, чтобы я её увидел. Она, вероятно, подумала: «Пусть старик всё узнает. Чем скорее он поймёт, тем скорее покорится неизбежному». Мне показалось, что я слышу её голос: «Да не надо так волноваться, соберись с мужеством и спокойненько ступай к себе».

С половины пятого до пяти я отдыхал. С пяти до половины шестого лежал на доске. Потом полчаса отдыхал. За это время гость со второго этажа наверняка ушёл, вероятно, ещё до окончания сеанса иглоукалывания. То ли Сацуко ушла вместе с ним, то ли, чувствуя себя неловко, сидит одна на втором этаже, но она не показывалась. Сегодня я видел её только за обедом в полдень. (Вот уже два дня, как мы обедаем с ней вдвоём.) В шесть часов появилась Сасаки, чтобы вывести меня на прогулку. Я спускался с веранды в сад, как неожиданно показалась Сацуко.

— Госпожа Сасаки, сегодня я погуляю с папой.

В беседке я сразу же спросил:

— Когда ушёл Харухиса?

— Сразу же после того.

— После чего?

— После того, как выпил кока-колу. Я сказала ему, что ты узнал о его присутствии, и его внезапный уход наоборот покажется странным…

— Я не думал, что он такой пугливый.

— Он беспокоился, что дядя превратно истолкует происшедшее, и настойчиво просил меня всё тебе объяснить.

— Оставим это.

— Ты можешь думать, что тебе угодно, но на втором этаже больше свежего воздуха, чем внизу, только поэтому мы поднялись туда и выпили кока-колы. Старики немедленно всё истолковывают в дурном свете. Дзёкити сразу бы понял, как надо.

— Ладно, пусть так. Мне всё равно.

— Ну, не совсем.

— Но ведь и ты меня правильно не понимаешь.

— Что ты имеешь в виду?

— Допустим, между тобой… я говорю: «допустим», — между тобой и Харухиса что-то есть, я вовсе не собираюсь поднимать из-за этого шум.

Она недоверчиво смотрела на меня, не говоря ни слова.

— Я не проболтаюсь об этом ни жене, ни Дзёкити, — всё останется в тайне.

— Ты мне позволяешь пойти на такое?

— Может быть.

— Ты с ума сошёл!

— Может быть. Наконец-то ты поняла? Ведь ты так умна.

— Но откуда у тебя такие мысли?

— Я сам уже не могу наслаждаться любовными приключениями, зато мне доставляет наслаждение по крайней мере смотреть на других. Вот до чего доходят люди!

— Тебя приводит в отчаяние, что для тебя всё кончено?

— Но я могу испытывать ревность. Пожалей меня.

— Ты можешь убедить кого угодно. Пожалеть-то я могу, но я не хочу ради твоего удовольствия жертвовать собой.

— Какая же тут жертва? Разве, доставляя мне наслаждение, ты сама не получаешь удовольствия? Разве ты не будешь наслаждаться больше меня? Моё положение действительно достойно жалости.

— Смотри, как бы я опять не дала тебе пощёчину.

— Не будем обманывать друг друга. Впрочем, не обязательно Харухиса, это может быть Амари или кто-то другой.

— Как только мы приходим в беседку, сразу же начинается такой разговор! Пойдём погуляем, — у тебя не только ноги немеют, у тебя вся голова отравлена. К тому же госпожа Сасаки наблюдает за нами с веранды.

Дорожка достаточно широка, чтобы по ней ходить вдвоём, но с обеих сторон леспедеца так разрослась, что идти было невозможно.

— Листва такая густая, всё время цепляется за ноги. Держись за меня крепче.

— Если бы я взял тебя под руку.

— Каким образом? Ты такой низенький.

Она шла слева от меня и вдруг перешла на правую сторону.

— Дай мне палку. Держись за меня правой рукой.

Она предоставила мне своё левое плечо и, взяв в руки палку, стала раздвигать ветви леспедецы…

6 августа.

…Продолжаю вчерашнее.

— А как к тебе относится Дзёкити?

— Я сама бы хотела это знать. А что ты думаешь по этому поводу?

— Не знаю. Но я стараюсь особенно не думать о нём.

— Я тоже. Мои вопросы его раздражают. Правды он мне не говорит. Одним словом, меня он больше не любит.

— А если у тебя появится любовник?

— Он как-то сказал в шутку: «Появится так появится, делать нечего. Пожалуйста, не стесняйся».

Но похоже, он говорил серьёзно.

— Любой бы так ответил, если ему жена заявляет такое. Кто хочет признать своё поражение?

— У него, по-видимому, кто-то есть, какая-нибудь танцовщица из кабаре, какой я была когда-то. Я согласна на развод, если смогу видеть Кэйсукэ, но он разводиться не намерен. Он говорит: «Жалко Кэйсукэ, а ещё, если ты уйдёшь, папа будет плакать».

— Он подсмеивается надо мной.

— Тем не менее он всё о тебе знает, хотя я ему ничего не рассказывала.

— Потому что он сын своего отца.

— Он почтителен к родителям.

— В действительности, он не хочет терять тебя и только прикрывается мной.

Говоря откровенно, я почти ничего не знаю о своём сыне Дзёкити, наследнике дома Уцуги. По-видимому, мало на свете отцов, которые так плохо осведомлены о своих драгоценных отпрысках. Он окончил экономический факультет Токийского университета и поступил работать в акционерное общество Pacific Plastic[49]. Но я плохо представляю, чем он занимается. Его фирма, как будто, покупает резину у химической компании Мицуи и делает фотографическую плёнку, полиэтиленовые покрытия, предметы из полиэтилена, вёдра, тюбики для майонеза и так далее. Завод находится в Кавасаки[50], но основное отделение в Токио, на Нихонбаси, где он и служит. Скоро его, кажется, сделают начальником отделения, но какое у него жалованье и какие премии он получает, мне неизвестно. В будущем он станет главой семьи, но пока глава я. Содержание семьи до некоторой степени лежит на нём, в основном же на это идут мои доходы с недвижимости и акций. Ещё несколько лет назад хозяйство в доме вела моя жена, но потом оно перешло в руки Сацуко. По словам жены, Сацуко очень хорошо ведёт дела и тщательно просматривает все счета от лавочников. Иногда она заходит на кухню, проверяет содержимое холодильника. Прислуга дрожит, заслышав имя молодой хозяйки. Любящая новшества, Сацуко установила в кухне машину для переработки отходов и выговаривала О-Такаси за то, что та бросила в неё картофель, который ещё можно было есть.

— Если испортилось, нужно отдать собаке. Вам нравится кидать сюда всё что попало. Лучше бы я не покупала такую машину, — жаловалась Сацуко.

Но кроме того моя жена говорит, что Сацуко до предела сокращает домашние расходы, мучит прислугу, а сэкономленное кладёт себе в карман и, ограничивая остальных, сама купается в роскоши. Иногда она поручает О-Сидзу проверить на счётах расходы, однако большей частью занимается этим сама. Налогами у нас ведает управляющий, но все вопросы с ним решает она. Дел у молодой хозяйки очень много, и всё спорится в её руках. Без сомнения, эти качества Дзёкити очень нравятся. С этой точки зрения сейчас положение Сацуко в доме Уцуги очень прочное, и она необходима даже Дзёкити.

Когда моя жена возражала против женитьбы, Дзёкити отвечал:

— Да, она бывшая танцовщица, но я уверен, она прекрасно будет вести хозяйство. Я вижу, что у неё есть к этому способности.

В то время он говорил наобум, вряд ли он был настолько прозорлив. Её способности проявились после замужества, а до этого она и сама, наверное, не подозревала о своём даре.

Признаюсь, давая разрешение на брак, я не думал, что он продлится долго. Дзёкити вспыхивает и быстро гаснет, я сам был таким в молодости, но сейчас я не сказал бы, что дело обстоит так просто. В первое время женитьбы Дзёкити был влюблён по уши, а потом явно поостыл. На мой взгляд, Сацуко гораздо красивее, чем была до замужества. Скоро десять лет, как она вошла в наш дом, и с каждым годом только хорошеет. Особенно красивой она стала после рождения сына. В ней ничего не осталось от бывшей танцовщицы. Впрочем, наедине со мной она нарочно воскрешает свои прежние ухватки. Может быть, она так же вела себя наедине с Дзёкити в то время, когда они любили друг друга, но всё кончено. Ценя в ней прежде всего организаторские способности, не думает ли мой сын, что лишиться её было б крайне неудобно? Когда она притворяется невинной, она, как ни крути, производит впечатление достойной дамы. Речь и манеры у неё бойкие, она очень прозорлива, при этом так обаятельна, так любезна, так тактична! Внешне так оно и есть, и Дзёкити в глубине сердца этим гордится. Вряд ли он намерен разводиться, и если даже замечает что-то предосудительное, то смотрит на это сквозь пальцы, тем более что она так безупречно себя ведёт…

7 августа.

…Вчера вечером Дзёкити приехал из Кансай и сегодня утром уехал в Каруидзава…

8 августа.

…Днём с часу до двух спал, а потом, лёжа в постели, ждал господина Судзуки. Раздался стук в дверь ванной, и я услышал голос:

— Я закрываю.

— Пришёл твой красавец?

— Да, — голова Сацуко на мгновенье показалась в дверях, и тут же с шумом дверь захлопнулась. Лицо сразу же скрылось, но я успел заметить, что выражение его было чрезвычайно холодным и нелюбезным. Она первой принимала душ, с её шапочки капала вода…

9 августа.

…Сегодня господин Судзуки не пришёл, но днём, после обеда, я оставался в спальне настороже. Сегодня опять раздался стук в дверь и послышался голос Сацуко: «Закрываю». На тридцать минут позже, чем вчера. В комнату ко мне она не заглянула. В четвёртом часу я попытался тихонько повернуть ручку двери — закрыто. Когда я в пять часов лежал на доске, Харухиса, проходя по коридору, сказал мне:

— Дядюшка, большое спасибо. Благодаря вам я избавлен от каждодневной заботы.

Я не мог видеть его лица, а мне хотелось бы знать, с каким выражением он произнёс эти слова.

В шесть часов, гуляя по саду, я спросил у Сасаки:

— А Сацуко дома нет?

— Мне кажется, некоторое время назад хильман выехал из гаража, — ответила она.

Она пошла справиться у О-Сидзу и, возвратившись, подтвердила:

— Молодая госпожа уехала.

10 августа.

…Днём спал с часу до двух. Когда проснулся, повторилось всё, как было восьмого…

11 августа.

…В иглоукалывании перерыв. Сегодня после обеда было иначе, чем девятого. Вместо: «Закрываю» я услышал: «Дверь открыта», в дверях показалось весёлое лицо. Слышалось, как льётся вода.

— Он сегодня не приходил?

— Нет. Входи, пожалуйста.

Как только я это услышал, я двинулся в ванную. Она немедленно спряталась за занавесками.

— Сегодня я дам себя поцеловать.

Шум душа прекратился, и из-за занавески показалась её нога.

— Как? Опять как на приёме у гинеколога?

— Выше колена и не проси. Зато я выключила душ.

— В виде вознаграждения? Этого мало.

— Как хочешь. Я не заставляю. Но сегодня можно не только приложить губы, разрешаю коснуться языком.

Так же, как двадцать восьмого июля, я нагнулся к её ноге и прикоснулся губами к тому же месту на икре. Я спокойно касался языком кожи, это было что-то похожее на поцелуй. Медленно спустился к пятке. Против моего ожидания она не возражала, позволяя мне делать, что я хотел. Я дошёл до подъёма ноги, потом до большого пальца. Встав на колени, я приподнял её ногу и взял в рот три пальчика: большой, второй и третий. Прижался губами к своду плюсны. Подошва мокрой ноги была столь же обольстительна, как и выражение её лица.

— Довольно.

Неожиданно из душа хлынула вода. Её нога, моё лицо, моя голова — всё стало мокрым.

В пять часов Сасаки пришла напомнить мне, что пора лежать на доске. Поглядев на меня, она сказала:

— У вас глаза красные.

Вот уже несколько лет у меня часто к белкам глаз приливает кровь, и поэтому они всегда немного красны. При внимательном взгляде на окружность зрачка под роговицей видно множество тонких кровяных сосудов. Мне исследовали глазное дно, боясь кровоизлияния, и сказали, что глазное давление для моего возраста нормально. Но если глаза наливаются кровью, это значит, что пульс учащается и давление повышается. Поэтому Сасаки сразу же начала щупать запястье.

— Пульс более девяноста. Что вы делали?

— Ничего особенного.

— Надо измерить давление.

Волей-неволей мне пришлось лечь на диван в кабинете. Десять минут лежал спокойно, потом она затянула мне правую руку резиновым жгутиком. Сфигмоманометра мне не было видно, и о результате я мог догадываться по выражению лица Сасаки.

— Как сейчас вы себя чувствуете?

— Хорошо. А давление высокое?

— Около двухсот.

Когда она так говорит, это значит, что выше двухсот. Непременно должно быть 205–206 или даже 220. Несколько раз у меня давление поднималось до 245, но я не был так испуган, как врач. Я примирился с мыслью, что ничего не поделаешь, когда-нибудь настанет конец.

— Сегодня утром было 145 на 80. За это время ничего особенного не произошло. Отчего же давление так резко поднялось? Очень странно. Стул у вас не был слишком твёрдый? Вы не тужились через силу?

— Нет.

— Что же произошло? Ума не приложу.

Сасаки в недоумении склонила голову. Я молчал, прекрасно понимая, в чём дело. Я ещё чувствовал на губах незабываемое ощущение от прикосновения к своду плюсны. Без сомнения, давление поднялось в тот момент, когда я держал во рту три пальчика Сацуко. Лицо моё пылало, кровь ударила в голову, я чувствовал, что вот-вот умру от апоплексического удара, что уже умираю. Я давно был готов умереть в таких обстоятельствах, но всё-таки мысль о скорой смерти меня испугала. Изо всех сил стараясь успокоиться, я убеждал себя, что не надо так волноваться, но при этом, как ни странно, продолжал обсасывать её пальчики. Чем больше я думал, что этого не следует делать, тем более я становился безумным. Я сосал её пальцы, думая, что умираю. Мою грудь попеременно пронизывали страх, возбуждение, наслаждение, — и я почувствовал острую боль, как при приступе стенокардии. После этого прошло более двух часов, а давление так и не снизилось.

— Сегодня не будем лежать на доске. Вам надо успокоиться, — с этими словами Сасаки насильно потащила меня в спальню и положила в постель…

В девять часов вечера Сасаки вновь вошла ко мне, держа в руках сфигмоманометр.

— Давайте ещё раз измерим давление.

К счастью, давление опустилось до обычного. 150 на 87.

— Прекрасно. Теперь я спокойна. Было 223 на 150.

— Такое время от времени случается.

— Даже если редко… уж слишком высокое. Хотя это продолжалось всего два часа.

Не только Сасаки успокоилась. Говоря по правде, я сам вздохнул с ещё большим облегчением. Но в то же время я думал: «Вряд ли меня что-нибудь удержит, если такая безумная возможность представится и впредь. Это не любимый Сацуко pinky thriller[51], нельзя отказываться от столь далеко зашедшего приключения. Что из того, что я умру?»…

12 августа.

…В третьем часу пришёл Харухиса, пробыл около двух-трёх часов. Сразу после ужина Сацуко ушла из дому. Сказала, что пошла смотреть «Карманника» с участием Мартена Ласаля[52] в «Скала», потом пойдёт в бассейн Prince-Hotel[53]. Представляю, как выглядят её белые плечи и спина при открытом сзади купальнике в лучах вечернего освещения…

13 августа.

…Сегодня опять, приблизительно в три часа дня, был сеанс pinky thriller'a. Но сегодня глаза не покраснели, и давление, кажется, не повышалось. До некоторой степени я разочарован. Если глаза не наливаются кровью и давление не поднимается выше 200, я не чувствую удовлетворения…

14 августа.

Ночью Дзёкити приехал из Каруидзава. С завтрашнего понедельника он должен быть на работе.

16 августа.

…Сацуко рассказала, что вчера после долгого перерыва ездила в Хаяма[54] купаться. Оставшись со мной, она этим летом не могла поехать на море. Но она очень любит загорать. Кожа у неё белая, как у иностранцев, и от загара становится розовой. Треугольный вырез от шеи до груди стал розовым, а живот под купальником остался белым. Чтобы показать мне свой загар, она сегодня позвала меня в ванную.

17 августа.

Сегодня опять приходил Харухиса.

18 августа.

…Сегодня опять была сцена pinky thriller'a. Однако она немного отличалась от предыдущих. Сегодня Сацуко появилась в сандалиях на каблуках и оставалась в них, принимая душ.

— Для чего ты надела эти сандалии?

— Когда в мюзик-холле девушки выходят голыми на сцену, на них ничего нет, кроме таких сандалий. Ты сам сходишь с ума от ног — разве тебе не кажется это соблазнительным? Иногда можно увидеть подошву ноги.

Всё это было прекрасно, а потом произошло вот что.

— Не знаю, не разрешить ли тебе сегодня necking?

— Что такое necking?

— Не знаете? Разве ты совсем недавно не делал это?

— Поцелуй в шею, что ли?

— Да. Это своего рода petting.

— А это что такое? Я такого английского не знаю.

— Как трудно со стариками! Это значит «ласкать всё тело». Можно сказать и heavy petting. Надо сначала выучить тебя современному языку.

— А-а! И ты разрешаешь себя поцеловать?

— Будь благодарен.

— Я вне себя от радости. Но с чего такая перемена? Боюсь, мне придётся расплачиваться.

— Да уж приготовься.

— Выкладывай, чего ты хочешь.

— Ну что бы там ни было — целуй.

Я не устоял перед искушением. Более двадцати минут я наслаждался этим самым necking'ом.

— Я выиграла. Теперь ты не можешь отказать мне.

— Чего же ты требуешь?

— Только не падай в обморок.

— Ну, говори.

— С некоторых пор я хочу иметь одну вещь.

— И что это?

— Cat's eye.

— Cat's eye? Кошачий глаз? Драгоценный камень?

— Да. Но не маленький, я хочу большой, какой бывает на мужском кольце. Я видела такой в лавке гостиницы «Империаль», именно такой, какой я хочу.

— Сколько стоит?

— Три миллиона иен.

— Сколько?

— Три миллиона.

— Не шути.

— Я не шучу.

— Сейчас у меня таких денег нет.

— Я знаю, что такая сумма у тебя есть. Я уже сказала, что покупаю, и обещала принести деньги дня через два-три.

— Не думал, что твой necking стоит так дорого.

— Зато я разрешу делать это и впредь, когда тебе будет угодно.

— Всего лишь necking, что же ты запросишь за настоящий поцелуй?

— А говорил, что вне себя от радости.

— Ну и дела! А если жена увидит, что тогда?

— Неужели я сделаю такой промах?

— Однако это не так просто. Нельзя так издеваться над стариками.

— А сам доволен, по лицу видно.

У меня, наверное, действительно было довольное выражение лица.

19 августа.

Сообщают о приближении тайфуна. Наверное, поэтому рука болит нестерпимо и я совсем не могу передвигать ноги. Три раза в день принимаю по три таблетки дол осина, купленного Сацуко, и боль успокаивается. Это лекарство надо глотать, поэтому оно мне нравится больше ноблона. Но оно того же рода, что иаспирин, и я после него очень сильно потею.

В начале первого позвонил господин Судзуки:

— Из-за тайфуна я не смогу к вам приехать. Позвольте пропустить сегодняшний визит.

Я согласился и из спальни пошёл в кабинет. За мной туда немедленно вошла Сацуко.

— Пришла за обещанным. Сейчас пойду в банк, а потом сразу в гостиницу.

— Приближается тайфун, не лучше ли тебе сейчас не выходить из дома?

— Надо покончить с этим, пока ты не передумал. Умираю от нетерпения увидеть на пальце камень.

— Я от своих обещаний не отказываюсь.

— Завтра суббота, и если встану поздно, в банк не попаду. Надо ковать железо, пока оно горячо.

Я собирался употребить эти деньги иначе. Несколько поколений нашей семьи жили на Хондзё Варигэсуй, но мой отец переехал в район Нихонбаси, в первый квартал Ёкояматё. Я был тогда ребёнком и точно не помню, в какой год Мэйдзи это произошло. В 12 году Тайсё (1923 г.) после сильного землетрясения отец построил новый дом на Мамиана, районе Адзабу, и мы в него переехали. Отец умер в 14 году Тайсё (1925), когда мне был сорок один год. Мать на несколько лет пережила его, она умерла в 3 году Сева (1928 г.). Я сказал: построили новый дом, но в действительности в Адзабу, неподалёку от усадьбы, где в эпоху Мэйдзи жил Хасэба Сумитака[55], член Общества политических единомышленников, с давних пор существовало старое строение, большую часть которого перестроили, и только один флигель оставили в неприкосновенности. Мои родители жили отшельниками в старом флигеле, наслаждаясь тишиной места. После пожара во время войны дом был опять перестроен, но старая часть чудом избежала огня, и в ней оставалось всё так, как было при моих родителях. Она, однако, почти разрушилась, стала непригодна для пользования, и сейчас в ней никто не живёт. Я подумывал снести флигель, построить на его месте современный дом и жить в нём затворником. Но этому воспротивилась моя жена, считая, что нельзя без особых причин разрушать место, где провели последние годы жизни покойные родители, и надо сохранять эту часть дома, насколько это возможно. Разговорам не было бы конца, и я решил заставить жену согласиться и пригласить рабочих, чтобы снести развалившийся флигель. Остальная часть дома достаточно просторна, чтобы в ней расположилась вся семья, но для осуществления различных замыслов мне жить со всеми было бы неудобно. Говоря о новом месте уединения, я хотел устроить свою спальню и кабинет как можно дальше от комнаты жены и оборудовать для неё отдельную уборную рядом с её спальней и там же ванную, деревянную, японскую — «для удобства жены», а свою облицевать кафелем и установить в ней душ. — Напрасная трата — устраивать две ванные во флигеле, — говорит жена. — Я могу прекрасно мыться в одной ванне с госпожой Сасаки и О-Сидзу.

— Ты можешь позволить себе роскошь иметь персональную ванную. В пожилом возрасте так приятно спокойно наслаждаться в ванне.

Мой план заключался в том, чтобы жена насколько возможно сидела бы в своей комнате и не шастала по всему дому. Дом, в котором мы сейчас живём, я тоже хотел перестроить и снести верхний этаж, но, во-первых, Сацуко была против, а во-вторых, на это не оставалось бы денег. Тем не менее от мысли устроить себе уединённое жильё я не отказывался, — три миллиона, на которые нацелилась Сацуко, и были частью необходимой для этого суммы.

— Вот и я!

Сацуко вернулась очень быстро. Вид у неё был генерала, возвращающегося с победой.

— Уже съездила?

Она молча раскрыла ладонь и показала мне камень. Действительно, великолепный кошачий глаз. Мои мечты об уединённом жилище превратились в драгоценность в её руке.

— Сколько каратов?

Я положил камень себе на ладонь.

— Пятнадцать.

Неожиданно я ощутил в левой руке страшную боль. Поспешно выпил три таблетки долосина. Но, когда я смотрел на торжествующую Сацуко, сама боль доставляла мне невыразимое блаженство. Насколько это лучше, чем перестройка дома!..

20 августа.

Приближается тайфун № 14, сильный ветер и дождь. Несмотря на это, я, как раньше и намеревался, отправился в Каруидзава. Поехал вместе с Сацуко и Сасаки. Сасаки ехала во втором классе. Она изо всех сил старалась нас убедить отложить из-за плохой погоды отъезд на день, но ни я, ни Сацуко её не слушали. Мы оба были страшно возбуждены, и нам хотелось, чтобы тайфун свирепствовал ещё больше. Это чары кошачьего глаза…

23 августа.

Предполагал сегодня вместе с Сацуко возвратиться в Токио, но жена сказала:

— Детям нужно в школу, мы все возвращаемся завтра, на день раньше, чем собирались. Останься ещё на день, поедем все вместе.

А я-то предвкушал удовольствие ехать наедине с Сацуко.

25 августа.

Сегодня утром надо было опять лежать на доске, но пользы от этого нет, и я решил это прекратить. В конце месяца оставлю и иглоукалывание.

…Сацуко сегодня вечером умчалась на какой-то матч в Коракуэн.

1 сентября.

Сегодня 210-й день[56], но ничего особенного не произошло. Дзёкити улетает в Фукуока на пять дней.

3 сентября.

Чувствуется приближение осени. После ливня приятно смотреть на ясное небо. Сацуко в кабинете поставила в вазу гаолян и петуший гребешок, а при входе букет из семи осенних цветов[57]. Переменила в кабинете свиток — стихотворение на китайском языке Нагаи Кафу[58], написанное им самим на бумаге семи цветов:

Кафу не был особенно искусен ни в каллиграфии, ни в китайском стихосложении, но я очень люблю его повести. Я приобрёл этот свиток давным-давно у одного торговца произведениями искусства, однако я не уверен в его подлинности, поскольку существуют превосходные подделки каллиграфии Кафу. Он жил в Итибэ, совсем близко отсюда, в крашеном деревянном доме европейского стиля, сгоревшем во время войны, который он назвал «Домом чудес». Поэтому он и написал в этом стихотворении: «Седьмую осень живу в долине Адзабу».

4 сентября.

На рассвете, около пяти часов, в дремоте услышал стрекотание сверчка, слабое, но непрекращающееся. Пора сверчков уже наступила, но странно, что он завёлся в комнате. Даже у нас в саду его редко услышишь, и удивительно, что я, лёжа в постели, различаю стрекотание. Откуда он мог попасть в мою комнату?

Неожиданно мне вспомнилось детство. Мы жили тогда в доме на Варигэсуй, мне было лет шесть-семь, — когда я лежал в постели рядом с нянькой, обнимающей меня, около веранды часто слышалось стрекотание сверчка. Он прятался где-нибудь среди камней в саду или под верандой, и я ясно мог слышать эти звуки. Таких сверчков никогда не бывало много, не то что других: так называемых японских сверчков или мраморных сверчков. У нас он был только один, но трещал так, что звуки проникали глубоко в ухо. Заслышав его, нянька говорила:

— Ну, Току-тян, пришла осень. Вот и сверчок застрекотал. — Она начинала подражать доносившимся звукам. — Как услышишь его, знай, что наступила осень.

При этих словах мне казалось, что холодный ветер проникает в узкие рукава моего белого ночного платья. Я не любил накрахмаленной одежды и, надевая ночное платье, всегда чувствовал приторный, отдающий гнилью, запах крахмала. В моих отдалённых туманных воспоминаниях слились этот запах, стрекотание сверчка и ощущение от прикосновения к моей коже кимоно осенним утром. И даже сейчас, в мои семьдесят семь лет, как только на рассвете послышалось стрекотание сверчка, в моей памяти воскресли и запах крахмала, и присказки няньки, и моё ночное платье. В полусне мне показалось, что я всё ещё в доме на Варигэсуй и лежу рядом с обнимающей меня нянькой.

Но постепенно сознание прояснилось, и я убедился, что сверчок слышится в этой комнате, где рядом стоят две кровати: моя и сиделки Сасаки. Тем не менее это было странно. В комнату сверчок попасть не может, окна и дверь закрыты, и я не могу услышать его извне. Но в то же время я слышал его ясно.

«Вот-те на!» — думал я, прислушиваясь. Наконец-то я понял, в чём дело. Ещё и ещё я проверял себя, без сомнения, так оно и было: моё дыхание. Сегодня утром воздух сух, горло у меня пересохло, я немного простужен — и при каждом вдохе и выдохе возникает этот звук. Я не мог определённо сказать, возникает ли он в горле или в носу, но когда где-то там проходит воздух, появляется стрекотание. Я не мог представить, что звук исходит из моего горла, и решил, что он идёт откуда-то извне. Я не мог вообразить, что сам произвожу такой приятный треск, и мне казалось, что это сверчок. Я прислушивался к дыханию: каждый раз при вдохе и выдохе слышалось стрекотание. Заинтересованный, я беспрерывно пробовал дышать то так, то эдак. Если я дышал глубоко, звук усиливался, и казалось, что слышится флейта.

— Уже проснулись? — Сасаки приподнялась на своей кровати.

— Можете ли вы определить, что это за звуки? — спросил я, производя тот же свист.

— Это ваше дыхание.

— Вы это знаете?

— Конечно, знаю. Я его слышу каждое утро.

— Каждое утро вы слышите этот звук?

— Вы сами производите этот звук. Неужели вы не догадывались?

— Нет. Только сегодня утром я заметил, что что-то звучит. В полусне я подумал, что это сверчок.

— Совсем не сверчок, это ваше горло. Не только у вас, у всех пожилых людей горло пересыхает, и при дыхании возникает звук, как будто играют на флейте. У пожилых это часто бывает.

— Вы и раньше знали?

— Уже некоторое время, как я каждое утро его слышу. Звучит довольно приятно.

— Тогда я дам послушать жене.

— Она прекрасно знает.

— Если Сацуко услышит, она будет смеяться.

— Может ли быть, чтобы молодая госпожа этого не слышала!

5 сентября.

Сегодня на рассвете видел во сне свою мать. Это меня удивило: я не был почтительным сыном. Возможно, это связано с тем, что вчера на заре мне послышалось стрекотание сверчка и приснилась нянька. Я увидел мать очень красивой и молодой, какой я представляю её в самых ранних воспоминаниях. Не могу сказать, где она находилась, это было время нашего житья на Варигэсуй. Мать была в своём выходном платье: сером кимоно с мелким рисунком и чёрной крепдешиновой накидке. Я не понял, куда она собиралась идти и в какой комнате находилась. Наверное, это была гостиная, вытащив из-за пояса кисет и трубочку, мать закурила, потом вышла из ворот. Она шла в адзума-гэта[59] на босу ногу. Я ясно видел её причёску бабочкой, коралловые заколки, в которые было вставлено по драгоценному камню, черепаховый гребень с инкрустированной морской жемчужиной, а лица отчётливо не видел. Как все японцы прошлых эпох, моя мать была маленького роста, около пяти сяку[60]; возможно, поэтому я видел её волосы, а не лицо. Тем не менее я прекрасно знал, что это моя мать. К сожалению, она не смотрела на меня и ничего мне не произносила. Сам я не начинал разговора, зная, что, заговори я с ней, она обязательно будет меня ругать. У родственников в Ёкоами был дом, должно быть, мы направлялись туда. Сон длился всего лишь минуту, а потом всё померкло.

Проснувшись, я вспоминал образ, который видел во сне. Как-то раз, должно быть, это была середина эпохи Мэйдзи, год 27-й или 28-й (1894-й или 1895-й), в погожий день мать вышла из ворот нашего дома и на улице заметила меня, маленького мальчика. Впечатления от того дня, возможно, воскресли в моей памяти. Но странно, что только моя мать была молода, я же был стариком, как сейчас. Я был выше неё ростом и смотрел на неё сверху вниз. Тем не менее я ощущал себя маленьким ребёнком и думал: «Вот моя мама», поэтому я и предполагаю, что сновидение относится к 27–28 годам эпохи Мэйдзи, когда мы жили на Варигэсуй. Во сне всегда так бывает.

Мать знала, что у меня родился сын Дзёкити. Она умерла в 1928 году, когда ему было пять лет, и не могла знать, что её внук женится на Сацуко. Моя жена была страшно против этого брака; а если бы моя мать дожила до этого, представляю, как бы она возражала! Без сомнения, она бы этого не допустила. Никому и в голову не пришло бы, что можно жениться на бывшей танцовщице. Но если бы она узнала, что брак состоялся, что её сын подпал под чары своей невестки, что она разрешает ему petting, что в вознаграждение за это он покупает ей кошачий глаз в три миллиона иен, — если бы она всё это узнала, она бы лишилась чувств. А если бы был жив мой отец, он лишил бы наследства и меня, и Дзёкити. А что подумала бы мать о внешности и манерах Сацуко?

В молодости моя мать считалась красавицей. Она всё ещё была красива, когда мне было лет 15–16. Вспоминая её тогдашний облик и сравнивая его с внешностью Сацуко, я поражаюсь, насколько они отличаются друг от друга. Сацуко тоже считается красавицей. Именно поэтому Дзёкити на ней и женился. Но какое различие между двумя типами красавиц, между 27 годом Мэйдзи (1894) и 35 годом Сева (1950)! У моей матери были красивые ноги, но совсем не такие, как у Сацуко. Не скажешь, что это ноги человеческих существ одной и той же расы, что и те и другие — ноги японок. Ножки матери были очаровательны и такие маленькие, что могли уместиться у меня на ладони. Мать моя ходила в гэта, носками внутрь. (Во сне мать была в чёрной верхней накидке, но в гэта без носков. Не хотела ли она нарочно показать мне голые ноги?) В эпоху Мэйдзи не только у красавиц, но у всех женщин была такая гусиная походка. У Сацуко ноги изящные, узкие и длинные, как рыбки. Сацуко гордится тем, что плоская японская обувь ей не годится. А ноги моей матери были широкие. Когда я смотрю на ноги Бодхисаттвы милосердия, держащего верёвку[61], в храме Сангацудо в Нара, я всегда вспоминаю ноги матери. Ростом же в то время все были такими, как мать, женщины ростом около пяти сяку не были редкостью. Я сам родился в эпоху Мэйдзи, мой рост 5 сяку 2 сун[62]. Сацуко выше меня на 1 сун и 3 бун[63], её рост 161 см 5 мм.

И в употреблении косметики прежние женщины очень сильно отличались от нынешних большей простотой. Замужние, то есть старше 18–19 лет, брили брови и чернили зубы. С середины эпохи Мэйдзи этот обычай вышел из употребления, но во времена моего детства был ещё распространён. Я до сих пор помню специфический запах краски для зубов. Если бы Сацуко увидела мою мать в таком виде, что бы она подумала? Она сама волосы завивает, в ушах носит серьги, губы красит коралловой, жемчужной, коричневой помадой, брови подводит, веки подкрашивает, наклеивает фальшивые ресницы и красит их тушью. Днём глаза подводит тёмно-коричневым карандашом, а вечером краской и тушью. А что делает с ногтями — не хватит никакого времени, чтобы это описать. Неужели за какие-нибудь шестьдесят лет японская женщина так изменилась? Я сам удивляюсь, как долго я живу и сколько видел всяких перемен! Что бы подумала моя мать, если бы узнала, что её сын, её Токусукэ, которого она родила в 16 году эпохи Мэйдзи (1883 г.), ещё живёт в этом мире, бесстыдно влюбился в такую женщину, как Сацуко, жену её внука, что он получает наслаждение от её издевательств над собой, что он ради неё готов пожертвовать и своей женой и своими детьми? Разве она могла представить, что через 33 года после её смерти её сын станет безумным, а в наш дом войдёт такая невестка? Я и сам не мог этого предположить.

12 сентября.

…Приблизительно в четыре часа ко мне вошли моя жена и Кугако. Кугако долго не показывалась в моей комнате. Получив отказ 19 июля, она перестала со мной общаться. Даже когда она с моей женой и Кэйсукэ уезжала в Каруидзава, она сюда не пришла, а встретилась с ними на вокзале Уэно. Когда недавно я был в Каруидзава, она всячески меня избегала. Понятно, что сегодня она и жена пришли не просто так.

— Благодарю вас, что вы так долго заботились о детях.

— Зачем пришла? — решительно перебил я её.

— Особой причины нет…

— Вот как? Дети выглядели прекрасно.

— Спасибо, благодаря вам они в этом году прекрасно отдохнули.

— Наверное, потому, что я их редко вижу, я бы их теперь и не узнал, так они выросли.

В этот момент вмешалась моя жена:

— Кстати, Кугако узнала что-то очень интересное и хочет тебе об этом рассказать.

— Что же это такое?

Опять явились сказать что-то неприятное.

— Ты помнишь господина Ютани?

— Это тот Ютани, который уехал в Бразилию?

— Да. А сына его ты знаешь? Когда Дзёкити женился, он с женой пришёл к нам вместо отца.

— Разве всё упомнишь? В чём же дело?

— Я тоже его не помню, но он связан по работе с Хокота, и в последнее время они сблизились. Иногда они встречаются.

— Ну и что же из этого?

— А в том, что господин Ютани был недалеко от Хокота и с женой зашёл к ним. Его жена страшная болтушка, и Кугако думает: не нарочно ли она пришла, чтобы это сообщить?

— Что сообщить?

— Пусть дальше расскажет Кугако.

До тех пор они стояли передо мной, расположившимся в кресле, и тут тяжело плюхнулись на диван. Кугако старше Сацуко всего на четыре года, а выглядит как пожилая женщина. Она утверждает, что жена Ютани болтушка, но сама ей не уступает.

— Недавно, на следующий день после того, как мы приехали из Каруидзава, вечером 25 числа прошлого месяца, в Коракуэн был матч на звание чемпиона Азии по боксу в легчайшем весе. Вы это знаете?

— Откуда мне это знать?

— Значит, был матч. В тот вечер Сакамото Харуо, чемпион Японии в легчайшем весе, впервые завоевал это звание, нокаутировав таиландского чемпиона Сиринои Лукпракриса.

Кугако произнесла имя Сиринои Лукпракриса без малейшей запинки, в то время как я ни запомнить, ни произнести его без остановки не мог, — я бы обязательно укусил себе язык. Вот что значит поднатореть в болтовне!

— Господин Ютани с женой поехали туда немного пораньше, чтобы увидеть всю программу. Вначале справа от госпожи Ютани оставались свободными два места. Перед началом матча на звание чемпиона шикарная дама, держа в одной руке бежевую сумочку, а другой размахивая ключами от машины, вошла в зал и села на одно из них. Кто, вы думаете, это был?

Я молчал.

— Госпожа Ютани сказала: «Я видела госпожу Сацуко только в день свадьбы, с тех пор прошло семь-восемь лет. Ничего странного, что она меня не помнит и в такой толпе на меня не обратила внимания, но я-то её не забыла: такую красавицу, увидев один раз, забыть невозможно. С тех пор она ещё больше похорошела. Я подумала, что молчать неприлично, и уже хотела обратиться к ней: мол, не супруга ли вы молодого господина Уцуги? — но в это время появился какой-то мужчина, мне неизвестный, и сел рядом с госпожой Сацуко. Было видно, что они хорошо знакомы, так как они начали дружелюбно разговаривать». Я молчал.

— Это бы ещё ничего. То есть, ничего хорошего в этом нет… Но пусть скажет мама.

— Что же тут хорошего? — вставила моя жена.

— Мама, скажите вы, я не решаюсь… Но что прежде всего бросилось в глаза госпожи Ютани, было кольцо с кошачьим глазом, который блистал на пальце Сацуко. Она говорит: «Госпожа Сацуко сидела справа от меня, я хорошо могла разглядеть камень у неё на левой руке». Она говорит, этот кошачий глаз — большой красивый камень, такой редко увидишь, в нём не меньше пятнадцати каратов. Мама говорит, что до сих пор не видела у Сацуко такого кольца, я тоже ничего не знаю. Когда она смогла купить такую драгоценность?

Я молчал.

— Я помню, как разразился скандал, когда премьер-министр Киси[64] купил где-то во французском Индокитае кошачий глаз. В газетах писали, что такой камень стоит два миллиона. Во французском Индокитае драгоценные камни дешёвые, это там он стоит два миллиона, а если такой камень привезти в Японию, цена его повышается больше чем в два раза. Сколько же стоит камень Сацуко!

— Кто мог купить ей такую вещь? — вставила опять моя жена.

— Как бы там ни было, этот камень очень красив и необыкновенно блестит. Госпожа Ютани смотрела на него в совершенном изумлении.

Наверное, Сацуко это заметила. Она достала из сумочки кружевные перчатки и надела их. Но она не только ничего не спрятала, а сквозь кружева камень наоборот засверкал ещё больше. Перчатки были из французских кружев ручной работы, чёрного цвета. Через чёрные кружева блеск камня ещё сильнее привлекает внимание, а может быть, Сацуко нарочно надела перчатки, чтобы камень больше выиграл. Я была удивлена, что госпожа Ютани могла всё заметить вплоть до мелочей, а она ответила, что Сацуко сидела справа от неё, кольцо было на левой руке, она могла сколько угодно рассматривать камень. Она была так заворожена блеском кошачьего глаза сквозь чёрные кружева, что на сам матч и не смотрела.