Дневник и воспоминания киевской студентки

1919 г.

Сегодня вступили в город большевики. Три дня у нас было безвластие, так как украинцы уже заблаговременно отступили. Слава Богу, что обошлось без прошлогодних боев. Надеюсь, что прекратится вечная стрельба по ночам, и вообще не будет отвратительной украинской анархии. Н.П. совершенно права: уж лучше один чёрт, но чтобы сидел крепко. Большевики — так большевики. Вечные перемены власти могут с ума свести. Которое это у нас правительство, начиная с 1-го января 1917 г.? Царское, Временное, Рада, большевики, Рада, гетман, Директория, теперь снова большевики. Большая часть знакомых бежала. Я была против бегства. Что могут сделать тихим, смирным людям, которые никого не трогают и политикой не занимаются? Понятно, что «Протофис»[1] и «Суозиф»[2], а также члены украинского п[равитель]ства не могли остаться. Но у остальных это просто паника.

Новая власть рьяно принялась за дела. Лучшие квартиры отводят для постоев богунцев[3] и еще какого-то полка; хозяева должны кормить солдат, которые ведут себя более чем грубо, самовольно делают обыски, требуют белья, одежды. В дом Гинзбурга[4], что на Институтской, вселили таким образом 400 солдат. В течение 3-х—4-х часов, они превратили дом в какой-то хлев. Они снуют по лестнице, звонят поминутно в квартиры и все время носят на спине заряженную винтовку. Один из них при неосторожном движении убил тут же в доме своего товарища.

Глядя на их тупые, бессмысленные лица, слушая их убогие речи, я начинаю сомневаться в пользе и смысле всеобщего избирательного права. Встретила Б. на улице. Она рассказывала ужасы о Липках. Всех выбрасывают из особняков, не позволяя ничего забирать с собой. Частные дома занимают под казармы и учреждения.

На город наложили контрибуцию, очевидно для того, чтобы запугать «буржуев» и заставить их платить; началась серия арестов. Почти всех купцов и домовладельцев посадили в тюрьму. Нас пока не трогают.

К нам вселили 2-х красноармейцев. Они — крестьяне Харьковской губ[ернии]. Пребывание их мало приятно; их надо кормить, они потребовали себе белья, к ним постоянно приходят гости, но, в общем, это два тихих, крайне тупых парня. Постой нашей соседки ведет себя хуже: в пять часов утра солдаты играли на рояле и пели.

Отвратительная ночь. Началось с того, что часов в 10 веч[ера] наших солдат повели делать обыски в соседних домах. Это, конечно, раззадорило их аппетит, и, вернувшись к нам, они решили в 3 ч. ночи поискать и тут. Во время обыска они потребовали чаю. Пришлось встать и греть им воду, так как прислуга, явно стоящая на их стороне, все-таки отказалась работать в такое неурочное время. На этой почве уже началось столкновение между красноармейцем и кухаркой.

Обыск на этот раз кончился благополучно: исчезло только полфунта колбасы.

Арестованных заложников мало-помалу выпускают. Очень плохо приходится семьям бежавших: арестуют их жен, детей, громят квартиры, национализируют имущество. На каждом шагу встречаются подводы, нагруженные реквизированной мебелью. В учреждения свозят стильную мебель, ковры, зеркала.

Нашу гостиную реквизировал сов[етский] служащий — секретарь комиссара по иностранным делам. Это 18-летний юнец очень глупый и невероятный лгун. Лжет он так нагло, что не знаешь сердиться или смеяться. Понимая, что его очень молодая внешность никому не внушает уважения, он переделал свой возраст в паспорте, так что ему официально 28 лет.

Он — москвич, и отец его бежал в Киев при гетмане. Он не успел даже кончить гимназии, но рассказывает, что кончил 2 факультета.

Всё-таки это ничтожество пользуется известным значением, так как, когда Ш. был арестован ч.-к. по доносу дворника, ему очень скоро удалось освободить его.

Красноармейцы ведут себя довольно спокойно. В других домах они страшно буянят. Интересно то, что от этих постоев страдают и бедные люди, напр[имер] беженцы Г.: они живут в 3-х комнатах (их семеро); к ним поставили еще 10 красноармейцев, которые заставляют дочерей ставить для них ночью самовар и т.п. Еще хуже там, где поселились офицеры, то бишь красные командиры с женами. Между этими дамами нет ни одной приличной женщины, и поведение их соответствует их общественному положению.

Буржуазия в ужасном настроении, но мне кажется, что не надо относиться так враждебно и зло к ошибкам. Мы должны помнить, что реквизиции помещений начались еще во время войны, экономическое расстройство страны также внесено не большевиками. Вообще, идет еще гражданская война! Меня возмущают, в особенности, те евреи, которые вздыхают по царе. Неужели некоторые имущественные потери могут сравниться с теми унижениями, которым нас ежечасно подвергал царский режим?

Здесь все ждут французов. Мне почему-то кажется, что они не придут. Пример их собственной революции ведь должен был бы им показать всю бессмысленность иноземного вмешательства. Самое лучшее и для России, и для её соседей — это нормальное развитие событий. Большевизм — явление болезненное и, как таковое, долго существовать не может. Конечно, это не вопрос месяцев, как думали москвичи и петербуржцы, когда они приезжали к нам, а нескольких лет. Но иноземное вмешательство только задерживает события и ставит им ненужные препятствия.

Одна из самых диких сторон большевизма — отсутствие свободной печати. То есть я неправильно выразилась: печать вообще исчезла. Есть только официальные органы коммунистической партии, в которых работают какие-то садисты и полуграмотные экстерны. Таковы наши киевские издания; московские газеты значительно лучше. Там пишут грамотно.

Лгунишка-комиссар арестован. — Ему грозит расстрел. Кажется, он наделал какие-то глупости — не то подделал подпись Мазуренко[6], не то рекомендовал на службу заведомого контрреволюционера. Неужели его расстреляет та же власть, которая допустила на ответственный пост недоучившегося дурачка?

Уничтожаются частные библиотеки. Частным лицам нельзя иметь никаких коллекций. Мне предложили место «эмиссара» в библиотечном отделе для осмотра частных библиотек. Я отправилась с Л. в какую-то канцелярию в гостинице Гладынюка[7], но там мне заявили, что женщин на эту должность не принимают. Хорошо равноправие!

Л. приняли, и он побродил несколько дней по разорённым квартирам и наложил печати на библиотечные шкафы. Может быть, можно будет хоть таким путем спасти те книги, которые солдаты еще не успели разорвать и сжечь.

На одном из заседаний по библиотечному вопросу встретила Н. Он — бундовец и не должен был бы служить у большевиков, хотя при их системе надо или эмигрировать, или поступить к ним на службу. Иначе, при все растущей дороговизне можно будет умереть с голоду.

Вчера нас хотели выселить из квартиры. Только протекция бывшего репетитора Ф.П., который заведует жилищным отделом, спасла нас. Вместо нашей взяли в том же доме другую квартиру, владельцы которой уехали. В нее вселили какого-то доктора, выселенного из дома Миркина[8]. Этот дом национализован, так как владелец бежал. Поэтому страдают жильцы: их выдворяют, запрещая выносить мебель. Такое выселение — настоящее разорение. Можно себе представить, во что превратят квартиры и мебель красноармейцы и «сотрудники» советских учреждений.

Киевские улицы очень изменились за последнее время. Они всегда были очень оживлены, а при гетмане на Крещатике нельзя было протолкаться. И публика была гораздо элегантнее, чем раньше. Теперь — наоборот, всё уменьшается число элегантных и даже опрятно одетых прохожих, особенно мужчин. Большинство ходит в солдатских шинелях или в кожаных куртках и в черных картузах. Многие дамы не носят шляп. Все стараются придать себе «демократический вид».

Наши солдаты, слава Богу, ушли, предварительно наделав нам еще неприятностей.

Они стреляли из винтовок у себя в комнате; не говоря о том, что такая игра могла кончиться печально и для кого-нибудь из нас, эта стрельба чуть было не завершилась «тщательным» обыском, так как остальные красноармейцы уверяли, что стреляли мы, и хотели искать у нас оружие. А для чего производят у буржуев тщательные обыски, мы хорошо знаем по рассказам потерпевших знакомых.

Оказывается, что работать в советских учреждениях нелегко.

Есть несколько учреждений нейтральных, напр[имер] совнархоз, губстатбюро. Туда идут буржуи, нуждающиеся или надеющиеся хоть что-нибудь спасти. Р. будто бы пошел на советскую службу по последним мотивам, но он жалуется, что ему жить не дает коммунистическая ячейка, вмешивающаяся в его деловые распоряжения, все проверяющая, все подозревающая, и недовольная тем, что он не коммунист.

По его словам, члены этих ячеек — наихудший сброд даже между коммунистами.

Везде комиссары, которые все портят и во все вмешиваются. Я удивляюсь, как наши профессора выдерживают, когда ими командует недоучившийся студентик. Кстати о последних: они теперь имеют важное значение, их назначают на высокие посты. Впрочем, в этом отношении большевики только идут вслед за своими предшественниками — украинцами: Голубович[9] ведь тоже попал в премьеры с 4-го курса.

Куда-то они все делись? и каким это кажется далеким!

Каким приятным был украинский фарс в сравнении с коммунистической трагедией! У нас все грустней и грустней; жизнь дорожает, притеснения увеличиваются, все ходят какие-то напуганные.

Нельзя даже развлечься. Театры и кинематографы национализованы, играют тенденциозные пьесы и показывают фильмы, в которых (довольно тупо) острят над буржуазией.

Что ни день, то не легче. Уже не говоря о мучениях, которым подвергаются знакомые, за что их жалеешь, начинаешь сама вечно чего-то опасаться.

Каждый звонок приводит в ужас, боишься выйти на час из дому, чтобы за время отсутствия не произошло чего-нибудь. А нас еще пока Бог миловал.

Вчера заходил Б. У бедняги была большая неприятность: как все киевляне, наученные горьким опытом москвичей и петроградцев, он вынул, при Директории, все наиболее ценное из сейфа. Это было очень умно, потому что сейфы теперь опечатаны и их будут осматривать. Но затем он уже сделал глупость, спрятав сверток с ценностями на печку. Это место знает, кажется, каждый ребенок, не то что чекист. Когда же к нему прислали постой, он забыл или не успел принять сверток, который исчез вместе с красноармейцами. В этом случае есть две интересные стороны: во-первых, пострадавший совершенно не имеет права жаловаться на воров властям, так как самый факт владения ценностями является преступлением, чем-то вроде сохранения краденого при буржуазном строе. Обокраденный не только не получит помощи от власти, но будет подвергаться обыскам, будет обложен контрибуцией на том основании, что у него могли еще остаться ценности или что он когда-то владел ими.

Во-вторых, пострадал от социального переворота, имеющего целью уничтожить бедность, бедный человек. То, что украли у Б., было плодом долголетних трудов; он давал уроки будучи гимназистом, всю жизнь был заводским врачом, лечил тех же крестьян и рабочих, которые его теперь ограбили.

Между прочим, Б. страшно радовался революции, а теперь он ее проклинает, и призывает тень Победоносцева[10].

Мы отделались от наших красноармейцев легко — маленькой кражей постельного белья и добровольной данью носильного.

На этой неделе было несколько тяжёлых дней. Я не думала, что так тяжело присутствовать при том, как забирают вашу собственность. Когда перенёсшие это рассказывали о пережитом со скрежетом зубов, я пожимала плечами и удивлялась такой привязанности к вещам. Жить ведь можно и без стильных гостиных и персидских ковров.

Теперь я поняла, что дело совсем не в вещах и не в их ценности, а в том, что кто-то смеет забирать мое, мою собственность, то, что принадлежит мне.

Какое это унижение! Кто-то к вам врывается и крадет на основании «закона», несмотря на ваши просьбы, протесты.

Боже мой! конечно, смешно жаловаться на такой пустяк, когда гибнет целая страна, и теперь только я вижу, как гибнет. Что человек (а может быть, только я) за животное, когда он обо всем судит только в отношении к самому себе!

Одно воспоминание о происходившем у нас в квартире на этой неделе заставляет меня до сих пор вздрагивать. Вытаскивали из квартиры мебель, серебро, ковры и еще кричали при этом, что все делается для народа, который спасают из наших «обагренных кровью» рук.

И унижения, просьбы родителей, сопровождавшие эту сцену... Уж лучше стоять и молчать!

Больнее всего то, что вся эта конфискация, или попросту — кража, произошла по доносу тетиной горничной, которая уже 4 месяца сидит у нас на шее, ничего не делает и берёт жалованье, так как маме было жаль ее рассчитать после реквизиции квартиры. В виде благодарности, она постаралась, чтобы у нас забрали серебро, а один жилец — подборщик — сказал чекистам, что у нас хорошая мебель. Никто из нас его никогда не обидел, так что его поступок даже не месть, а просто искусство для искусства. Один из реквизировавших серебро отрекомендовался студентом московского университета.

Правда, Б. говорила еще летом, что, когда был издан декрет о том, что, для поступления в университет, не нужен аттестат зрелости, её петербургский дворник сейчас же записался в студенты, чтобы не пойти в Красную армию.

Снова хотели реквизировать квартиру для какого-то украинского коммунистического клуба. Ворвались во время сейдера[11].

Два красноармейца пришли реквизировать медный котел для выварки белья. Насилу их умолили оставить его, под тем предлогом, что в нем противно варить для людей.

Куда бежать из этого ада? Уж нет больше терпения!

Каждый день кого-нибудь арестовывают или разоряют. Угрожают всех выселить из буржуазных домов и вселить в них — бедноту. Недавно снова получили письмо из Москвы. Родные пишут, что они страшно мучились всю зиму. Не было топлива и холод в домах был невероятный? У всех отморожены руки и ноги.

Пишу поздно ночью. Сегодня нас хотели снова выбросить уже всем домом, чтобы разместить штаб какой-то дивизии. Комендант дома уже назначен.

Все чаще и чаще вспоминаются «Бесы». Чего собственно хотят эти люди? Зачем все это делается? Я могу объяснить себе многое: террор — это самозащита правительства, он страшен, но к нему прибегала всякая власть и, при малейшем упреке, большевики могут указать па всю историю человечества. Правда, мы, их оппоненты, можем им напомнить, что они же, при временном правительстве, вопили против смертной казни, а теперь кровь льется рекой?

Я могу понять отчуждения и конфискации недвижимости, могу объяснить контрибуции — своего рода единовременный налог на богатых, но дальнейшее? Что изменится в социальном строе, если у X. и Y. заберут серебро, белье, одежду? Каждый ребенок понимает, что все это разойдется по рукам других частных лиц. И это еще в лучшем случае, потому что большинство вещей просто гибнет: из портьер, из мебельной обивки делают портянки, куртки, часовые сидят перед чека на дорогой мебели.

Большевистская система способствует развитию самых подлых и низких наклонностей.

Сегодня, напр[имер], была такая сценка: надо заметить, что, при реквизиции дома, выселяемым жильцам почти ничего не позволяют забирать с собой, поэтому наш комендант дал соответствующее распоряжение швейцару; последний — приличный человек и не обращал внимания на то, что многие жильцы потихоньку спасали свое имущество. За такое нерадение ему сделал замечание живущий в доме подборщик. Он не коммунист, но, вероятно, надеется поживиться не одной вещью в опустевших квартирах, которые сплошь и рядом пустуют, так как некому их занять.

Есть надежда, что комендант за мзду освободит наш дом. Он — бывший учитель гимназии в Москве, горький пьяница. Но, конечно, о нем и о миллионах ему подобных русские не вспомнят. Они будут без конца перечислять коммунистов — евреев и указывать на еврейских подонков, принимавших участие в большевизме. Но о нашем коммунисте Лебедеве, о Собинове, Шаляпине и всех тех офицерах, чиновниках и других русских, которые работали во славу коммунизма, они не вспомнят или найдут для них смягчающие обстоятельства: они, бедные, были выбиты из колеи войной, умирали от голоду, большевики их принудили силой, угрозами.

За старый чемодан и несколько бутылок водки коммунист Лебедев сжалился над нами. Кажется, впрочем, что значение имела протекция члена исполкома Алгасова[12], с которым знаком кто-то из жильцов. Оригинальная власть! Один из её высших представителей не стесняется действовать по знакомству наперекор ей.

Вообще, большевики довели до абсурда все недостатки, которыми отличаются плохие правительства. У них без протекции, без знакомства нельзя сделать шагу, нельзя вообще существовать. Затем, бюрократия развилась до беспредельности: везде и для всего канцелярии, 5 чиновников исполняют то, что в прежнее время делал один. Бумажки, бумажки без конца.

Интересно, что то же происходило во время французской революции, когда министры должны были издавать распоряжения о бережливом отношении к бумаге.

К сожалению, ряды этих чиновников и чиновниц пополняются, главным образом, буржуазной молодежью, преимущественно еврейской.

Конечно, это легко объяснить: большевики уничтожили все частные предприятия — часть они национализировали, часть же (страховые общества, банки) уничтожили, как уродливые явления буржуазного строя. Лица, служившие в этих учреждениях, должны иметь какой-нибудь заработок, так как даже лица, имеющие крупные суммы в банках не знают откуда брать средства на непомерную дороговизну, ибо с текущих счетов выдают на человека 1000 руб. в месяц.

Кроме того, советская служба будто бы дает паек, который никто никогда не получает, и кое-какие привилегии, напр[имер] те дома, где живет много советских служащих, не реквизируются.

Кажется, «коммунист» и «идиот» — значение этих двух слов равносильно.

Вышел декрет о количестве мебели, которое полагается на семью. В сущности стоит ли запоминать его содержание? Одна мысль о таком узаконении вызывает сомнение в здравом уме законодателя. Это похоже на сатиру. Так описывал социалистическую республику Евг. Рихтер, книгой которого все теперь зачитываются[13].

Неужели он был прав? Неужели прекрасная мечта о благоденствии всего человечества должна принять в действительности такие уродливые формы? Почему? ведь все-таки это прекрасная мечта и осуществить ее можно было бы совсем иначе. Может быть, она попала на слишком неподготовленную почву?

Словом, «der langen Rede kurzer Sinn[14]» — в декрете сказано, что на семью полагается шкаф (1), стол (1), столько кроватей и стульев, сколько членов семьи, плюс 2 стула для гостей. И все. Умывальники, комоды, этажерки, ночные столики и т.п. считаются, очевидно, излишними предметами роскоши, которые, разумеется, в случае нахождения, будут реквизированы.

Сегодня большое торжество. 1-ое мая рабочий праздник, а у большевиков это официальное торжество. К нему приготовлялись задолго. Все киевские художники рисовали и писали плакаты большевистского содержания. Правительство покровительствует крайним течениям в искусстве и поэтому понять содержание этих «картин» довольно трудно.

Мы пошли компанией в Купеческий сад[15], где должны были выступать Мордкин[16] и Собинов[17], но начался спектакль длинной, бездарной речью на тему «о качествах пролетариата и подлости буржуазной сволочи». Болтливый «товарищ» говорил так много и долго, что я не выдержала и удрала.

Утром был такого же рода спектакль для детей — воспитанников народных школ, приютов и т.п. учебных заведений. Вообще, к детям большевики относятся очень хорошо. Они их даже чрезмерно балуют, дают им совершенно нелепое воспитание. Очень легко покорить детские сердца еженедельными спектаклями, грудами конфет и бездельем. Так большевики приготовляют себе кадры новых сторонников.

Вообще их педагогические теории: трудовая школа (слышали звон, да не знают, где он), надзор учеников за учителями и т.п. пользуются успехом не только у гимназистов и гимназисток, но даже среди молодых учителей.

Чем дольше у нас большевики, тем больше я вижу, что часть русской интеллигенции (и довольно большая часть), я не скажу сочувствует им, но не находит в их действиях безумия и преступности. Когда им говорят, что большевики — грабители, разрушающие частное благополучие и таким образом подрывающие благосостояние всей страны, они отвечают: «Что за несчастие, если заберут землю, или дом, или мебель у Бродского, у Терещенка? Ведь не трудом праведным нажили они свои палаты каменные. Да кроме того у таких богачей всегда что-нибудь останется». Очевидно, их не возмущает факт грабежа сам по себе. Что же они думают, что чекист, обкрадывающий Терещенко, правильно распределяет богатство.

Не носили ли русские всегда в себе зародышей большевизма? А если часть их теперь им недовольна, то, кажется, главным образом за то, что в нем такое значение имеют евреи. Они бы помирились с Троцким[18], если бы он был урожденный не Бронштейн, а Иванов или Петров.

На этой почве у И. непрекращающаяся вражда с некоторыми одноклассницами. Эти девочки загрызали ее раньше на смерть, а теперь они восторгаются советскими педагогическими мерами.

Вчера в 8 ч. веч[ера] (по советскому времени) позвонили к нам Б. Их вторично выбрасывают из дому, и они просили нас спасти им немного белья и фотографии, так как им заявили, что ничего почти не позволят с собой вынести. Сегодня они сообщили, что волнение было излишне. Дом решили пока только уплотнить, так как там живет много служащих гор- и губпродкомов, и за них вступился Шлихтер[19].

Говорят, что на Киев идут банды какого-то Григорьева[20].

Снова 3 дня подряд врываются в квартиру и хотят ее реквизировать то целиком, то частью. Каждый раз тот же торг, упрашивания, мольбы. Невыносимо! А еще противнее отношение домового комитета. Всякий раз, когда приходят с ордером, председатель бежит к нам и отдает нашу квартиру на разорение. Доходило даже до безобразных сцен. Ведь, эти жильцы такие же «буржуи», как мы, а, может, и большие; почему же вместо сочувствия, какой-нибудь организации для самозащиты от того ужаса, который надвинулся на нас всех, наши же собратья по классу, по культурному уровню, поддерживают политику большевиков.

Живет ли в каждом человеке большевик или только в российском гражданине? А может быть, это лишь результат большевизма; вечные волнения, материальные лишения, постоянная угроза жизни разбудили в самых кротких людях зверя. Кажется, постоянное страдание не делает человека лучшим.

Какая это была страшная неделя! Страшнее обстрела 18-го года. Он совсем померк перед ней. Слава Богу, все кончилось благополучно.

Последние дни в городе было довольно тревожно. На Киев шел Григорьев; рассказывают, что его банды вырезывают целые еврейские местечки. Возник ли в связи с этим движением в Киеве какой-нибудь заговор — не знаю, но произошли массовые аресты русских купцов и членов союза русского народа. Расстреляли несколько десятков человек. Некоторых освободили, вероятно, за большие деньги. В то же время увеличили контрибуцию, так что теперь город должен выплатить 200 милл[ионов].

Я бы их всех очень жалела, если бы не мысль о том, жалели ли бы они меня? Конечно, нет. Теперь мы страдаем вместе, но когда-нибудь им будут петь «Вечная память», будут ставить памятники, а нам устроят пару погромов за то, что в ночь на 12-ое мая арестовали 50 евреев — заложников буржуазии. К нам позвонили в 3 ч. ночи. Обыска не сделали. Предъявили только ордер на имя уехавшего папиного брата, а когда обратили их внимание на это, и они позвонили в чека, оттуда ответили, что можно взять брата за брата.

Мы боялись, чтобы они не убили папу по дороге, как бывало не раз, и мама с Н. пошли следом за ними, хотя один из конвойных грозил ей револьвером. Они пошли даже вторично, отнести папе еду и одеяло, так как он провел остальную часть ночи и почти весь последующий день в соседнем районе.

В 6 ч. утра мы все были на ногах; началась беготня к друзьям и сильным мира сего. В общем все относились доброжелательно, но никто не хотел очень стараться: никто не хочет компрометировать себя защитой арестованного буржуя и всякий прячет протекции для себя.

Телефонируя к знакомым, я два раза попала довольно неудачно: в марте была арестована Б., мама тогда за нее хлопотала, и я решила обратиться к ней за какими-нибудь указаниями. В 8 час. утра я к ней позвонила и рассказала о папином аресте. Она меня удивила сухим ответом: «Да, теперь всех арестовывают», и повесила трубку. Полчаса спустя я ее увидела в районе. Оказалось, что в ту минуту, когда я хотела с ней говорить, ее арестовали и уводили вместо больного мужа. Ей за шестьдесят лет. Позже, днём, я вспомнила об одном знакомом враче — человеке со связями. Долго мне не отвечали из его квартиры, наконец, чей-то голос сообщил, что и он арестован.

К 4 ч. дня район был битком набит купцами, домовладельцами, все евреями. В 5 ч. их повели в чека. Их вели по мостовой; каждый, даже бедная Б. с растрепавшимися седыми косами тащила узлы. Прохожие смотрели на них с жалостью... потому что кому-то пришло в голову, что это ведут арестованных поляков. Я подумала, как бы изменилось отношение толпы, если бы они присмотрелись и увидели, что среди арестованных нет ни одного арийца. Наверное, сказали бы, что поделом, так жидам и надо.

В чека свиданий нет. Можно лишь 2 раза в неделю приносить пищу. На следующий же день И. побежала с провизией. Чека находится теперь в бывшем генерал-губернаторском доме[21], который отгорожен с обеих сторон, так что нельзя мимо него пройти. Канцелярии находятся в маленьком доме на углу Садовой и Институтской. Там была длинная очередь — все родственницы, с которыми чекисты обращались страшно грубо. Но, несмотря на это, какая-то неунывающая толстая дама затеяла тут же разговор о великом значении большевизма.

Так прошло 4 дня. На 5-ый день большинство арестованных выпустили, в том числе и папу.

5 дней в чека это ничего, глупости. Есть люди, которые сидят там по 6 недель.

Не знаю, кому хуже, семье или арестованному? Пугает полная неизвестность. Не знаешь, за что арестовывают, в чем обвиняют.

Папа сидел в одной камере с Флоринским[22] и другими, расстрелянными на этой неделе. При нем же их вывели пьяные солдаты. Поздно ночью они ворвались в камеру и стали вызывать жертвы, сопровождая каждую фамилию непечатной бранью.

На фронте большевикам хуже. На Крещатике, около кинематографа «Экспресс», расположился «Буп», сиречь «Бюро Украинской печати»; оно ежедневно вывешивает главные телеграммы, сводки, известия о революциях и забастовках в Европе. И сводки эти гласят, что Красная армия «отступает на заранее приготовленные позиции».

Уже не заходят так далеко на юг красные линии на огромных картах, расставленных во всех скверах.

Как долго можно жить в такой атмосфере злобы и ненависти? Как долго можно разносить остатки столового серебра, белье и деньги по знакомым? Что это за каторга? Со времени папиного ареста, я не сплю по ночам. Оставляю окно нарочно открытым, просыпаюсь каждые час, полтора и прислушиваюсь. Так спят все наши, и я думаю, что так спит большая часть киевлян. Не имею даже своего угла. Пришлось уступить мою комнату Б. Бедняжек окончательно выбросили из дому. Но мы благодарим Бога за то, что живут у нас они, а не жена ротного командира, которая реквизировала у нас две лучшие комнаты, во время папиного ареста. И в этом случае секретарь домового комитета проявил себя во всей своей нравственной красе. В первый же день папиного ареста, они ворвались к нам. Ни просьбы, ни уговоры — ничего не помогало. Даже более того, когда командирша уже удовлетворилась одной комнатой, секретарь уговорил ее взять две. Зато он был наказан: наша обстановка этой даме не понравилась, мы должны были все вынести и разместить в соседних комнатах, а она, с помощью своего адъютанта, молоденького офицерика, выбрала во всем доме, что было получше и приказала военным шофферам, занявшим другую квартиру, снести все выбранное ею к нам. И секретарь поплатился какими-то креслами. В благодарность за услуги, офицерик отдал одну из наших кроватей в распоряжение шофферов.

Таким образом, командирша с адъютантом (командир все время на фронте) будут жить в 2-х комнатах, а мы — семья из шести человек — в 3-х.

Только вечером удалось уломать командиршу. Она вспомнила, что видела лучшую квартиру где-то на Костельной и пошла туда терзать людей.

Теперь в нашей 7-ми комнатной квартире, не считая прислуги, живет десять человек. Это еще по-божески, хотя для меня уже не хватило кровати.

У Ш. в квартире из 8-ми комнат живет 15 человек и, что хуже всего, комиссар с женой, то есть с женами, так как каждую неделю у него живет другая дама.

Жизнь все ужаснее. Уже почти месяц я сплю полуодетая. Может быть, это глупые страхи, но каждую ночь арестуют кого-нибудь из знакомых. Многие скрываются, но разве можно долго так жить? Что вышло из скрывания несчастной X. Она почему то не уехала с мужем, хотя, как родственница гетмана, не должна была оставаться. Но, как только большевики вошли, она стала прятаться. Квартиру её, конечно, сейчас же разгромили. Может быть, её страхи были преувеличены, но она никогда не спала 2-х ночей в том же доме. После 4-х месяцев такой жизни, она простудилась и умерла после очень недолгой болезни. Её даже хоронили под чужим именем.

Все-таки несколько знакомых и некоторые приюты были на похоронах. Кстати, о приютах: всех дам, которые их создали, отставили, потребовали сдать счета, просто прогнали. И все пошло прахом. Не только приюты, но, что хуже, больницы, школы, все, что создала буржуазия в Киеве в этой области, а создала она, особенно еврейская, немало.

И только ли это? А наши фабрики, которые стоят, наши пустующие магазины и склады, образцовые фермы Ханенко[23], разграбленные музеи и библиотеки — все погибло или гибнет.

Мы, может быть, были жестоки, жадны, полны предрассудков, но мы творили, а они разрушают. Какое право я имею говорить «мы»? Не «мы», а они — наши предки. Мы — наследники сами виноваты в том, что происходит. Мало ли было среди нас социалистов, коммунистов, анархистов? И теперь мы должны присутствовать со связанными руками при том, как уничтожают наше наследство.

Недавно был декрет — воззвание председателя чека Лациса[24]. Он поощряет доносы, требует их и обещает доносчикам тайну и безопасность.

Сегодня новая очередная неприятность. Уже 4 месяца мы прячем и прячем наше имущество, раздаем по знакомым, словом — честные люди живут жизнью воров, прячут свое честно приобретенное имущество, как вор — краденое.

Недавно кому-то пришло в голову спрятать пакет процентных бумаг в погребе в песке под какой-то доской. После 2-х, 3-х недель мама заглянула под доску. Часть бумаг была порядочно обгрызана крысами. Новое несчастие! теперь мы боимся, что при новой контрибуции или, вообще, когда нужны будут деньги на жизнь, нельзя будет пострадавшие бумаги продать.

Хотя трудно верить, чтобы русские бумаги, вообще, имели какую-нибудь ценность. Ведь большинство их, вероятно, конфисковано в сейфах и в банках, то есть попросту украдено комиссарами и перепродано спекулянтам, а будущее буржуазное правительство, если оно не захочет санкционировать кражу, должно будет как-нибудь разъяснить вопрос об этих ценностях. Есть люди, особенно беженцы из столиц, которые там ничего не успели спасти, превратившись из миллионеров в нищих. Напр[имер] Н. Он тяжко болен и его жена продает последнее для покупки лекарств, которые неимоверно дороги и начинают не хватать.

Продают, положим, не только они, продаем мы все. Все магазины превратились было в комиссионные конторы. Шурум-бурумы богатеют. Точь-в-точь то же было в Петрограде, но и тут конец был тот же, что там. Большевики спохватились, что у них из-под носа исчезает много хороших вещей; они заперли все комиссионные конторы, находящиеся в них вещи свезли в городской ломбард, серебро и золото конфисковали, остальные вещи будто бы будут возвращать. У нас очень много вещей таким путем пропало.

К. в отчаянии. Она открыла такую контору; теперь осталась при одних расходах. Средств у неё и так, вероятно, немного, так как их дом совершенно разграбили.

Она только и думает об отъезде, но мне кажется, что все-таки еще можно потерпеть. На фронте большевикам неважно. Авось, они до зимы сгинут. А положение эмигрантов так ужасно!

По декрету о бельевой повинности, на гражданина У.С.С.Р. полагается не больше 6-ти смен белья. Буржуи, разделенные на категории, должны дать по несколько смен белья для собеса. Так как никто своего хорошего белья дать не хочет, то на всей истории зарабатывают старьевщики.

Каждую ночь оставляю окно открытым для того, чтобы слышать, не подходят ли к дому. Сегодня под утро, уже было светло, меня разбудил шум шагов на улице. Я подбежала к окну. Несколько человек подходило к нашему дому. Я решила, что идут обыскивать или арестовывать и стала одеваться. Б. и И. последовали моему примеру. К счастью тревога оказалась ложной. Эти люди постучали в наши парадные двери, им не сразу открыли, они ругали швейцара, о чем-то спрашивали его, потом пошли стучать в дом, что напротив нас. Пронесло, слава Тебе, Господи!

Долго ли мы будем так мучаться? Деникин наступает, но Колчака бьют. Из чего мы все сделаны? Разве мы, жертвы, не можем соединиться и уничтожить этих палачей? Я чувствую себя, как затравленный зверь. Не спать и ожидать чекистов! Это ведь те же драгоннады!

Сегодня снова стучали под утро к нам. Оказалось, пришли с обыском к часовому мастеру, но каждый думает, дрожа от страха, что к нему и за ним.

Сегодня снова забирали мебель. У нас взяли мало, но у секретаря взяли весь кабинет. В городе снова серия обысков. Я заметила, что это происходит всякий раз, когда войсковые части отправляются на фронт. Вероятно, только таким путем коммунисты могут возбудить в своих войсках жажду воинских подвигов.

Под влиянием этой ужасной жизни у меня исчезли всякие интересы. С тех пор, как я сдала последний экзамен, мне даже не хочется читать, не то, что работать. Весь день проходит в беготне по разным комам, в прятаньи, в продаже. Напр[имер], на днях пришел председатель домкома и сказал, что есть декрет о предельных запасах муки, сахара и т.п. Все испугались, начали прятать, пересыпать, переносить.

Я даже не полюбопытствовала увидеть и услышать Троцкого.

Говорят, что он здесь не имел никакого успеха и уехал, заявив, что Украйна похожа на редиску: внутри белая, снаружи красная.

Прозевав Т[роцкого], я решила вознаградить себя хоть лицезрением иностранных коммунистов. Они имеют здесь свою газету и заседают в доме Апштейна, на углу Лютеранской и Банковой.

Была на 2-х собраниях. Публики было довольно много; большинство её составляли француженки и англичанки.

Во главе этих коммунистов стоит бельгийка — уже немолодая женщина — некая m-me Costa, бывшая гувернантка у одних местных сахарозаводчиков. Теперь она реквизировала их квартиру в свою пользу. Надо сознаться, что помещение, занимаемое иностранцами, не имеет того заплеванного и ободранного вида, который приняли все дома, где хозяйничают соотечественники.

Больше всего говорили, во время собраний, два каких-то французских матроса. Говорили бессвязно, главное содержание речей была брань против офицеров. По их словам, они бежали с французских военных судов, которые стояли не то в Одессе, не то в Крыму. Был, оказывается, бунт французских моряков; они обливали водой своих офицеров, сошли все на берег. Поэтому французы должны были покинуть Одессу.

Описанию восстания было посвящено первое собрание. На втором m‑me Costa ораторствовала против колониальной политики европейских держав.

Все речи были малоубедительны. Когда начались прения, многие скромные маленькие гувернантки очень остроумно оппонировали и, так как запас аргументов у этих коммунистов не велик, то они в конце концов запретили прения. Надо сознаться, что внешне они не производят такого ужасного впечатления, как наши коммунисты. Даже те русские коммунисты, которые побывали на Западе, не так выглядят, как чисто домашнее производство. У Р. живет такой реэмигрант из Америки. Он чисто одет, безупречно ведет себя, не шумит, ничего не требует. Он даже не соглашается с наиболее крутыми мерами.

Мне кажется, что Т[роцкий] прав: Украина безусловно не сочувствует большевикам. Но, кто им сочувствует? чем они держатся? На словах, все их ненавидят. Под «всеми» я понимаю тех, кто не принадлежит к коммунистической партии, потому что только у явного большевика можно встретить открыто-сочувственное отношение к советской власти.

Оплот их, без сомнения, Великороссия, хотя приезжающие оттуда это отрицают. А когда спрашиваешь, откуда их сила, те же люди не дают ответа. Но не может же власть держаться около 2-х лет, если народ ее искренно ненавидит. Значит, чем-то она кому-то нравится. Нельзя же в самом деле объяснять большевизм одной пропагандой на немецкие деньги (если таковые вообще были) или ненавистью евреев к России. Судя по тому, что мы — киевская еврейская буржуазия перенесли от большевиков, даже самая сильная вражда к России не могла бы нас побудить так разрушить страну, что мы сами гибнем под её развалинами. И, вообще, хотя русский народ очень темный, но не такое же это стадо, чтобы 100 миллионами русских вертело 4 миллиона евреев.

Нечего сваливать и на латышей, и на китайцев. Большевизм что-то специфически русское, и, если он проявляется у других народностей, населяющих Россию, то потому, что они заразились у русских, а не наоборот.

Жизнь подтверждает мое мнение. Последние дни я посещаю библиотечные курсы. Это учреждение создано большевиками, но при нем пристроились «беспартийные» интеллигенты. Все русские. И от их беспартийности сильно пахнет большевизмом. Уже одно то, что слушатели должны были заполнить анкетный лист, в котором есть вопрос: «Ваше отношение к советской власти?» — показывает какие требования были предъявлены лекторам. Они им подчинились. Подчиняемся мы все. Я тоже написала в анкете, что мое отношение к советской власти «лойяльное». Один лишь Р. осмелился написать, что его отношение «деловое» и, кажется, ему за это сделали выговор.

Тон лекторов странный. Противно слушать, когда они начинают вилять, не решаясь открыто высказаться ни за, ни против уничтожения частных библиотек. Рядом трескучих фраз напоминают, что мысль одному лицу принадлежать не может, а потому мысли Пушкина, Толстого и др. не могут быть заперты в шкафу у одного богача. И т.д., и т.д.

На днях было в Купеческом общее собрание киевских учителей. Председательствовала Луначарская. Почему-то учительский союз считается контрреволюционным. За что его так обижают, не знаю. Последнее собрание носило вполне большевистский характер. В течение двух часов истерически-бестолково не говорил, а кричал тов. Эпштейн из недоучившихся экстернов. Чего он хотел, он, вероятно, сам не знал, а слушатели и подавно. Ровно два года назад, в том же зале я слышала речь Шульгина[25]. В сущности, она отличалась той же бестолковостью, той же бессодержательностью, так же не давала ничего конкретного.

Сегодня нас разбудил шум на лестнице. Я вскочила, опасаясь, что это чека и, может быть, к нам. Но оказалось, что это была лишь милиция, уводившая 75-летнего Т. на принудительные работы.

Б. страшно возмущался поведением своего коллеги — д-ра Быка, который советует, в одной из своих статей, коммунистам не только доносить на контрреволюционеров, но дежурить у «Бупа», присматриваться к лицам читающих телеграммы, прислушиваться к их разговорам, то есть, попросту шпионить.

Б. вне себя от падения нравственности. Бедняга, вообще, никак не может сообразить, что вокруг него делается. Между прочим, мама должна была ходить к Быку на поклон, когда папа был арестован. Он занимает пост не только в наркомздраве, но и в пропаганде.

Сегодня приходили шофферы, хотели «реквизировать» шахматный столик, но Н. нашелся и сказал им, что они, вероятно, ошиблись. Они были милостивы и не настаивали. Последние несколько недель нам как-то везет, чтобы не сглазить. Даже суд со швейцаром кончился сравнительно хорошо. Он тянется со времени прихода большевиков. В прошлом году он добровольно ушел, никто его не рассчитывал, жил даже еще несколько месяцев в доме. Зимой, не имея видно заработков, предъявил в профессиональный союз на нас жалобу и иск. Судились мы долго. Дошло до революц[юционного] трибунала, где бывшие юристы были с нами корректнее, чем «товарищи» в проф. союзах. Там, несмотря на заступничество секретаря и юрисконсульта (меньшевики), доходило до невероятных грубостей; папу чуть ли не обвинили в краже самовара. Хотя в револ[юционном] трибунале судья был на нашей стороне, он не решился открыто оправдать буржуев и приговорил нас к уплате 1000 рублей, что на советские деньги небольшая сумма, так как все дорожает не по дням, а по часам.

Р. рассказывал, что в Москве небольшой семье, чтобы прокормиться, нужно истратить 120 тысяч в месяц. А главное, там не хватает продовольствия, тогда как у нас все есть. Письма М. полны жалоб, а помочь ему ничем нельзя. Посылали ему несколько раз сахар, но он его ни разу не получил. Возившие посылки всегда рассказывали, что у них съедобное конфисковали, но один откровенно сознался, что счел за лучшее взять сахар себе и предложил нам заплатить за него.

Сегодня утром снова брали Т. на принудительные работы.

Я, кажется, сглазила нашу спокойную жизнь; осматривали наш сейф; забрали почти все, несмотря на то, что за старое семейное серебро вступились даже знакомые банковские чиновники, но комиссары остались непреклонны. Мама упрекала себя за то, что оставила серебро в сейфе, но ведь столовое серебро забрали из дому, так что конец один.

Некоторым ловким людям удается спасать содержимое сейфов. Одна знакомая Р. — генеральская дочка — пошла к главному комиссару над банками, просила, плакала и добилась своего: ей позволили вынуть драгоценности матери из сейфа.

Когда они с Р. были в банке, взламывали сейф наследников граф. X. Оттуда вынули, между прочим, связки дорогих, старинных кружев. Большевики не знали имеют ли они ценность или нет и подошли справиться об этом у Р. и этой барышни. Надеясь спасти кружева, они сказали, что они не имеют никакой цены.

На этой неделе выехали из дому m-me Файнштейн и Подольский, реквизировавшие наше серебро. Они не побрезгали и меньшей добычей, взяли, на память, тюлевые занавески, тюфяк, постельное белье, даже мебельные чехлы. Но это считается такой мелкой кражей, что не стоит о ней говорить. Грязь они завели страшную, но, пожалуй, не большую, чем семья доктора, занявшая квартиру А. Как можно соединить высшее образование с такой нечистоплотностью. Они никогда не убирают квартиру, сушат белье в гостиной и на фасадном балконе, катают тесто, рубят котлеты на дубовых буфетах, никогда не выносят ведра с помоями, ходят в грязных капотах целыми днями.

Какая у них связь с университетом? какое он имел влияние на них? Иногда я спрашиваю себя не виной ли всей нашей трагедии — они — эти представители низов, прикоснувшиеся к культуре. Они её не поняли. Что у них общего с наследием долгих веков, выработанным без их участия. И, чувствуя себя чужими, видя, что наши требования, вкусы, нравы не для них, они решили все снести. Отсюда большевизм с его хамством, уничтожением всей старой культуры и дикими декретами.

Действительно, зачем им отдельные умывальники? можно мыться под краном. Зачем шкафы? можно повесить платья на стене и завесить простыней. Зачем столовое белье? можно есть на клеенке.

Они не имеют культурных потребностей, как не имеют их эскимосы; и они хотят уподобить нас себе.

До сих пор это им блестяще удается: мы уже спим по-трое, по-четверо в одной комнате, все реже меняем белье (мыло дорого), не купаемся (в водопроводе никогда нет воды).

Старика Т. снова уводили сегодня утром. Каждый раз он откупается, но его снова и снова берут. Очевидно, комиссарам нравится такой легкий заработок. К тому же приятно помучить старика. А мучить окружающих — это любимое занятие коммунистов. Напр[имер] поселить опасно больного почками в сырой квартире, как сделали с К., несмотря на то, что он врач и как таковой пользуется привилегиями, а именно: его не имеют права выселять, он не вносит бельевой повинности. Несмотря на это и на то, что К. лечил жену коменданта дома, его выселили в полуподвал, а его квартира стоит пустая; изредка туда заходит какая-нибудь девица постучать на машине.

Я была у него, и он сказал, что когда-то сочувствовал социалистам, надеялся, что с их приходом к власти исчезнут все несправедливости, а теперь ему кажутся процентная норма и черта оседлости дивным сном.

Тогда громили только раз в пять, шесть лет, устраивали ритуальный процесс только каждые несколько десятилетий, наконец, тогда был открыт весь мир, можно было покинуть негостеприимную родину; а теперь громят беспрерывно, оплевывают.

И это долгожданный социализм — эта эра хамства и преступности, когда разнузданы самые дикие инстинкты!

Сегодня снова было письмо из Варшавы. Привез его какой-то поляк.

Он рассказывал, что пробраться в Польшу трудно, нечего и думать брать с собой вещи, деньги. Он сам совершает это путешествие уже вторично для спекуляции. Напр[имер] теперь он провез как-то 20 золотых монет.

Последний раз он был в Киеве 2 мес. тому назад и находит, что в течение этого короткого времени все изменилось к худшему.

За границей, как видно из письма, не имеют представления о том, что мы переживаем. Вероятно, в Вене скоро узнают, так как в середине июня отсюда уехал, случайно застрявший, венец. Этот господин имеет здесь брата, который хотел бежать при Директории, но любознательный европеец убедил его остаться. Он хотел увидеть революцию. Две недели после прихода большевиков, он начал бегать по всем комам и консульствам «um aus dieser Нölle herauszukommen»[26]. Но поляк прав, здесь все хуже и хуже. Магазины исчезают. Их или национализируют или «кооперируют», то есть сам владелец превращает свое дело в фиктивный кооператив и таким путем спасает остатки запасов. Магазины галантереи и мануфактуры почти совсем исчезли.

Магазины Цинделя[27] и магазин Альшванга[28] превращены в советские книжные склады; то же в магазине Жирардовских фабрик[29]. В чайном магазине Перлова[30] советская цветочная торговля, где покупать могут только коммунисты и советские служащие. В первой ювелирной артели продают овощи. Аптеки национализованы. Над ними висят черные доски с кроваво-красными надписями: «первая советская аптека», «вторая...» и т.п.

Несмотря на обилие книжных магазинов, в них нельзя простому смертному купить книгу. Для этого надо иметь ордер из наркомпроса, а получить ордер можно только доказавши, что книга необходима какому-нибудь учреждению. Странный способ распространения просвещения. Впрочем, просвещают советские издания плохо: и старые и новые магазины завалены только биографиями Ленина, его речами, дешевыми, но отвратительными историями октябрьского переворота, теориями «пролетарского искусства».

Хорошие книги можно купить на улице. На каждом углу стоит ларь или киоск битком набитые прекрасными изданиями. Почему-то уличная свободная торговля позволена, и эти букинисты делают прекрасные дела.

Больно смотреть на эти книги. Почти все они с инициалами, многие с надписями.

Часть их разграблена в помещичьих усадьбах, другие в «буржуйских» квартирах, третьи, наконец, добровольно проданы разоренными владельцами.

Встречаются между ними редкие труды, интересующие только специалистов, напр[имер] «Военная история Крымской кампании» и т.п.

Мне безумно жаль владельцев. Из всех гибнущих вещей, больше всего жаль книг. Они покупались и хранились с наибольшей любовью.

Я на службе у большевиков. Мне стыдно, но любопытство превозмогло: я до сих пор видела только отрицательную сторону большевизма, их разрушительную деятельность. Хочу увидеть их творчество, то, чем они держатся. Ведь чем-нибудь они все-таки держатся. Выбрала для этого нейтральное учреждение — губернское статистическое бюро — губстатбюро. (Большевики довели сокращенность названий до какой-то мании: совнарком, совнархоз, собес, наркомпрос; сама Россия у них только Р.С.Ф.С.Р.).

Это учреждение считают, как и совнархоз, убежищем буржуев и «всякой белогвардейской сволочи», но я решила, что раз им управляет коммунист, то характер его достаточно советский.

Заведующий губстатбюро Хургин; его товарищи (не-коммунисты) Волков и Биск.

Моя должность более чем скромная: я собираю по телефону сведения для ежедневного статистического бюллетеня. Для этого не стоило кончать университет. Правда, мой непосредственный начальник — «редактор» бюллетеня, — старый инженер, а в соседней комнате сидят бывший член суда и бывший прис[яжный] повер[енный] и исполняют приблизительно такую-же работу. Они же единственные благовоспитанные люди в этом учреждении, состав которого очень неприятен. На 1500 чиновников редко, редко мелькнет интеллигентное лицо.

Т. снова водили на принудительные работы. А у нас новые хлопоты: беготня по ломбардам для получения вещей, бывших в комиссионных магазинах.

Постановили возвращать вещи только членам профессиональных союзов. Так как Н. в союзе, она взяла на себя заботу о получении всего из ломбарда. Она ходит в ломбард почти месяц, и некоторые вещи ей выдали, но чего только она при этом не наслушалась.

Выдача происходит в определенные дни, и тогда ломбард битком набит людьми; заведующий выдачей и его помощники грубы, вороваты, пристрастны. Н. говорит, что при малейшей жалобе или при протесте, они грозят окончательной конфискацией, арестом в чека.

Ждать там приходится часами. Положим к этому мы уже привыкли: мы вечно ждем — в очередях, в прихожих коммунистов; ждем избавления от последних. Придет ли оно? Меня уже давно удивляет одно: раньше я не могла сидеть в бездействии, ждать минуту; меня возмущало, когда заставляли ожидать даже прислугу в передней, кучера у ворот, а теперь я и все окружающие, мы часами терпеливо ждем — бездействуем. На наших лицах я вижу то же тупое, бессмысленное выражение, как у посыльных, у заждавшейся прислуги.

Полтава пала — значит помощь близка, а то нет уже сил. Нет сил выносить это хамство.

Неужели будет время, когда не будут видны эти бессмысленные, зверские рожи, когда грубость и грязь не будут заседать на почетных местах.

Есть счастливцы, которым удается и теперь освободиться: они бросают все и уезжают, хотя бы в Польшу. Недели 2 тому назад удрали так двое — Л. и З.

Вчера наш почти 3-х-месячный отдых был прерван. Действительно, с 18‑го мая, (когда папа вернулся из чека) мы лично не страдали. Зато вчерашний вечер был бурный.

Часов в 7 веч[ера] к нам позвонили, но так спокойно, что я даже не обратила внимания. (Обыкновенно можно сразу отличить по силе коммунистический звонок). Папа сам отворил двери. В переднюю ворвалось трое военных и, угрожая револьверами, они потребовали ключ от винного погреба. Папа повиновался и, конечно, несколько сот бутылок вина пропало. Но, так как декрета о реквизиции частных винных погребов нет и они опасались, что мы обратимся к кому-нибудь за помощью (к кому?), то они разыграли такую комедию: один из них все время стоял около папы и кричал: «За это укрывательство есть одно наказание — расстрел!» Другие были заняты подсчетом бутылок. Наконец, они решили, что такое преступление не может закончиться одной реквизицией вина; нужно сделать обыск. С этим они ушли за особым отделом 12-ой армии. Мы воспользовались их уходом и отдали знакомым самое ценное. Но обыск прошел более, чем благополучно. Нам даже оставили на память 3 бутылки водки. Кажется, благотворно повлиял, производивший обыск офицер — армянин, до того приличный, что, когда он нашел в письменном столе какую-то кадетскую повестку, то только покачал головой и разорвал ее, а затем дал себя уговорить ограничиться обыском без ареста.

Обыскали очень корректно. Все настаивали, чтобы кто-нибудь стоял при обыскивающем во избежании недоразумений и подозрений. Один из них шепнул И.: «Я — рабочий, и если бы вы знали, как мне все это противно!» Зачем же он это делает? кто его заставляет? партийная дисциплина? зачем же он вступил и остается в этой партии? Это просто русское фразерство. Если бы «они» этого не хотели, если бы им это не нравилось, то большевизма давно бы не было. Потом, на прощание надо было жать им руки.

Я впервые видела обыск настоящий, тщательный обыск. Это бесконечно унизительно! когда просматривают письма, книги, такое чувство будто раздевают публично.

И хуже всего это унижение и бессилие. Боязнь сказать что-нибудь — не то, что сделать. За мой протест может пострадать кто-нибудь из близких. А я бы так хотела мстить, мстить этим хамам, которые нас оплевывают. И за эти чувства, которые они возбудили во мне, я их еще больше ненавижу. Они все разрушили, все — чему я верила, на что надеялась, для чего жила. Я чувствую, что становлюсь таким же зверем, как они. Мне совсем не жаль теперь человеческой жизни.

Деникинцы приближаются и большевики, без сомнения, эвакуируются. На Прорезной находится военнарком и по ночам слышно, как из него что-то выносят. Даже днем около него стоят вагоны трамвая, которые нагружают полными мешками.

Но в городе все еще по-старому; разве увеличилось количество безобразных футуристических плакатов. Несмотря на их яркие краски, улицы все грустней и пустынней. Площади и скверы обезображены уродливыми бюстами советских деятелей. На Софиевской площади красуются Ленин и Троцкий. Перед входом на площадь со стороны Владимирской улицы возвышаются огромные триумфальные ворота. Такие же ворота построены на Крещатике, недалеко от почты. Перед памятником Богдана Хмельницкого стоит трибуна. Таких трибун в Киеве несколько. С них произносят речи во время официальных празднеств. Кстати, об этих празднествах. Л. рассказывал мне, что 1-го мая, когда по городу носили бюсты и портреты К.Маркса, какой-то рабочий с недоумением расспрашивал его и других соседей о том, кто такой Карл Маркс?

Городской театр называется театром Либкнехта, а драматический — Ленина. Кажется, ни тот, ни другой со сценическим искусством ничего общего не имеют.

Названия улиц также изменены, так что старожилы совершенно не могут ориентироваться, ибо большевики строго придерживаются своих названий.

Из всех перемен я запомнила только одну, вероятно, вследствие резкости контраста: Столыпинская[31] называется теперь улицей Гершуни[32].

Вообще, большевики так действуют, как будто они хотят вычеркнуть из народной памяти все былое.

Перед городской думой[33], на пьедестале столыпинского памятника, возвышается какая-то гипсовая неразбериха, долженствующая олицетворять Всевобуч, то есть, Всеобщее военное обучение.

Скамейки в садах почти исчезли. Уже в первый год революции их ломали митингующие солдаты. Многие старые деревья в Царском саду[34] срублены. Что то будет этой зимой, когда при хозяйстве совнархоза совсем не сделано запасов дров?

Мариинский сад[35] превратился в кладбище. В 18 г. летом воздух во всех Липках был заражен благодаря этому саду. Теперь часть могил приведена в порядок. Большевики и теперь хоронят там некоторых военных. Но могила, находящаяся вне сада, со стороны дворца, поросла сорной травой, заброшена.

Липки — пустынны. Большая часть домов разорены. Мимо чека никто охотно не проходит. Там даже нельзя ходить, так как Екатерининская отгорожена со стороны Липского переулка.

На каждом углу сидят торговки хлебом. Цена его достигла 50 руб.

Есть еще боковые улицы за университетом, где нет пока следов большевизма. Они очень красивы летом, полны садов. Туда мы ходим отдыхать и мечтать об избавлении.

Эвакуация явно продолжается, но у нас в учреждении все спокойно.

Сегодня были дома новые неприятности: нас шантажирует плотник, когда-то работавший для нас. Он прислал через профессиональный союз требование заплатить ему несуществующий долг. В случае неуплаты, он грозит революционным трибуналом. У всех те же неприятности со служащими и прислугой. П. говорила мне, что кухарка обвиняла её тетку в краже гребня.

Большевики стремглав бегут. Если не случится чего-нибудь ужасного, добровольцы возьмут Киев. Появилась даже нелегальная добровольческая газета с воззванием Деникина. Он обращается ко всем слоям населения. Тон очень приличный, кроме абзаца, относящегося к евреям: советует выделить из своей среды вредные элементы и т.п. Старые напевы! Круговая порука. При царе все евреи предатели, а при Деникине все они — большевики. А все русские, они всегда что?

Но не надо раздражаться. Может быть, моя еврейская обидчивость все преувеличивает, хотя безусловно христиане видят в наших глазах щепки, а у себя бревен не примечают.

Цены очень быстро подымаются, вероятно, из за недоверия к советским деньгам, так как подвоз совершенно свободен.

Эвакуация во всем разгаре. Сегодня мы сошли к гавани, так как все вывозится по Днепру, а мы хотели насладиться зрелищем большевистского бегства. У берега стоят десятки барж, их грузят киевским добром: мебелью, автомобилями, экипажами, полными ящиками.

Вид такой, как бы эвакуировался неприятель, желающий нанести возможно больший материальный ущерб покидаемому городу, а не правительство, отступающее перед бунтовщиками. Ведь, в сущности, таковым должно быть отношение большевиков к добровольцам. Пора первым уходить, а то все станут ворами, как напр[имер], наш плотник. Мы с ним помирились, так как оказалось, что его шантажируют его рабочие; он денег не имеет, боится их и решил выместить все на нас, как более состоятельных.

Борьба за существование! Социалисты всегда возмущались ею, но оказывается, что их режим увеличил ее до ужаса. Всякий старается утопить другого лишь бы спастись самому.

Хлеб уже стоит 90 руб. фунт. Р. рассказывал, что жена одного из курьеров совнархоза, торгующая хлебом, имеет месячный оборот в 400 тысяч рублей. Её муж поэтому потребовал увеличения жалования, не желая быть на содержании у жены.

На прощание большевики делают страшные повальные обыски, приводят будто бы женщин, для того, чтобы обыскивать буржуек. Наш дом пока избежал повального обыска, ограничились одной квартирой.

З., живущий в 21 № по Прорезной, рассказывал, что у них уже несколько раз делалось что-то страшное: искали в рамах картин, в резервуарах, в котлах, в вентиляторах. Кажется, ничего особенного не нашли, но, мимоходом, порядочно ограбили жильцов; вывозили груды белья и платьев.

Угроза более страшная, чем обыски — это аресты заложников. Уже чека полна заложников, которых расстреляют или, в лучшем случае, увезут в Москву.

Многие не ночуют дома. Иные совсем не приходят домой. Я., возвращаясь домой, слезает с извозчика за углом, потом, озираясь, подходит к собственным дверям: он все боится засады. Конечно, христиане будут говорить, как М., что евреям ничто не грозит, но Л., Г., Л-м и М. сидят в чека, ожидая высылки в Москву, уже не говоря о менее крупных.

Кроме того, многие заключены в концентрационный лагерь, как саботажники или безработные буржуи.

Недавно сюда прибыл Петерс[36]. Ему приписывают славу спасения Петрограда от Юденича и, вероятно, надеются, что он спасет Киев от Деникина.

А вдруг действительно спасет? Мы были уверены, что Ю. возьмет Петроград, и сами питерцы в это верили. Получались письма с сообщениями, что «дядя» близко. Он был, кажется, в 10 верстах и... не дошел.

Колчаку тоже все хуже и хуже. Бедный Р., весной так надеялся на него! Сначала доморощенные стратеги объясняли его отступление причинами высшего стратегического порядка, но он, видно, отступает, потому что не может бороться.

В газетах промелькнуло известие о том, что разрабатывается декрет о переселении буржуев на Труханов остров.

На этой почве у нас был следующий инцидент: одну комнату у нас реквизировал доктор (зауряд-врач[37]). Он часто возвращается навеселе, и сегодня в 2 ч. ночи вздумал телефонировать к своей приятельнице. Когда мама вышла из спальни и сделала ему замечание, он закричал: «Молчать, а то завтра будете на Трухановом острове!»

Хотя газеты храбрятся и заявляют, что «на подступах к Киеву Деникин найдёт свою смерть», из всего видно, что освобождение Киева неминуемо. У нас в учреждении вдруг заплатили служащим ликвидационные. Уже несколько дней нельзя говорить по телефону, а мы киевляне — люди опытные и знаем, что запрещение говорить по телефону и рытье окопов означают близость неприятеля — победителя. Кажется, уже гонят на окопы около Дарницы; причем гонят исключительно буржуев.

На днях стала выходить новая газета — орган чрезвычайки — «Красный Меч». Она выходит по воскресеньям, очевидно, чтобы усладить отдых гражданам Р.С.Ф.С.Р. Это новое, ценное изобретение пролетарского строя. До сих пор застенки не имели своих органов печати. Я сохранила один номер. К сожалению, я ничего почти не сохранила на память о революции, но думаю, что один экземпляр этой газеты заменит целый архив[38].

Это такой зверский цинизм, что нельзя даже понять откровенности авторов. Они открыто высказывают самые страшные, самые низменные мысли, которые человек обыкновенно прячет глубоко в себе.

И все-таки есть большевики, которые продолжают носиться с мыслью облагодетельствования человечества. Они до сих пор громят «капиталистические» войны. Я помню остроумные, интересные статьи Троцкого в «Киевской мысли», когда он описывал сербское отступление 1915 г. Казалось, что он плачет над бедными сербскими солдатами. Очевидно, он всю свою жалость отдал им, оставив нам только зверство.

Это зверство Горький громил еще в «Летописи». А теперь он очень хорошо уживается с ним. Говорят, что его квартира в Москве настоящий музей — все продаваемые буржуями предметы искусства.

Сегодня под вечер в дом ворвалось трое солдат. Они вызвали председателя домкома и с ним стали обходить всё квартиры, требуя одеял и матрацов для армии. Они не только требовали, а рылись в постелях и сами забирали то, что им нравилось. Я всегда при таких сценах каменею и, молча, уступаю. Уж очень унизительно просить о чем бы то ни было этих хамов. Поэтому вещи, порученные моей опеке, очень быстро идут на народную пользу.

Но другие жильцы пробовали защищать свое имущество, поэтому на лестнице поднялся невероятный шум, давший мало положительных результатов.

Собрав достаточную дань, между прочим, белое шелковое одеяло у Д. (для армии!), красноармейцы тут же в нашем дворе стали продавать краденое.

Так, по-маленьку, мы останемся без рубахи (что не «конфискуют», то придётся продать — хлеб уже дороже 100 р. фунт). Вчера одна из сослуживиц (некая Гринштейн) сказала мне, что её семью выселением из квартиры совершенно разорили. А сколько таких семейств? Все, что люди собирали поколениями, здесь в Киеве, за полгода, пошло прахом.

Сегодня снова врывались солдаты и снова рылись в постелях. Ох! эти морды, эти «коммунистические» локоны из жирных волос, вылезающие из под засаленных, сдвинутых, по-пьяному, на затылок фуражек; этот стук винтовок о пол, резкие звонки, брань, и испуганные, измученные лица буржуев.

Некоторые люди, напр[имер], старик Б., месяцами не выходят из дому. Но в том то беда, что «они» приходят в дом, «они» не хотят, чтобы кто-нибудь хоть одну минуту жил и дышал спокойно.

Но это уже предсмертные конвульсии. В статистическом бюро сняты телефоны и мне приходится ходить по учреждениям собирать сведения. Это гораздо интереснее, чем сидеть в телефонной будке. Я была даже в одной из канцелярий чека, правда, в очень скромной, той, которая выдает пропуски на выезд. Она находится в хорошеньком одноэтажном доме на Екатерининской. Перед ней стоит огромная очередь, жаждущих получить пропуск. Бываю на бирже труда, в больничных кассах — все меньшевистские учреждения, члены которых имеют иногда недоразумения с властями.

Владелец типографии, в которой печатается наш бюллетень, раз робко спросил меня, каковы политические новости? По его глазам было видно, что он хотел услышать такой ответ: «Мое учреждение эвакуируется». Я ответила уклончиво: «Кажется, на фронте неважно!»

За эту неделю я видела немало учреждений, и у меня сложилось такое впечатление: сидят тысячи людей, получают жалование, считают, пишут и, в сущности, ничего не делают. Никому их работа не нужна, ни стране, ни частным лицам. Да это и не работа, а переливание из пустого в порожнее.

Труд дворника, дровосека более полезен для них же, чем их семичасовое высиживание в грязных, неподметенных комнатах.

И они сами это отлично чувствуют; большую часть дня болтают, уходят со службы, никто не скрывает своего халатного отношения.

Сегодня приходили забирать швейную машину, но двери открыла Б. и заявила, что она квартирантка, ничего не знает, а хозяев нет. Комиссар не настаивал и ушел, указав только, где надо зарегистрировать машину.

Прямо копия из сатиры Рихтера: рояль мы уже зарегистрировали, пишущую машину тоже, теперь очередь за швейной.

К чему им частные машины и музыкальные инструменты? Конечно, только, чтобы шиканировать буржуев, потому что И. говорит, что, когда она пошла по адресу, оставленному комиссаром, регистрировать машину, она видела, что в книгах, рядом с номером машины отмечали кто её владелец: «буржуй», «трудящийся», «доктор».

У первых, конечно, машины заберут в национальные швальни[39], в которых отвратительно шьют. Р. заказал себе в такой швальне косоворотку; ее шили очень долго, наконец, выдали без пуговиц и криво скроенную.

У него десять костюмов, но он должен был заказать себе эту сатинетовую рубаху, потому что ему сделали внушение за то, что он слишком элегантен.

Теперь я понимаю, почему все мои сослуживцы имеют такой неопрятный вид.

Хлеб стоит от 120—140 р. фунт. Вероятно, для многих он недостижим. Я уже несколько раз покупала для Т. Несчастная старуха не хочет прикасаться к своим сбережениям и отказывает себе в куске хлеба. В те дни, когда она ест у нас, она счастлива, потому что она должна себе варить на керосинке, которую она разогревает кусочками дерева (керосина давно нельзя достать); дым ей выедает глаза, раз она чуть не угорела. Всю зиму она собирала щепки на улицах. При распределении киевлян по категориям, она каким-то образом попала в 3-ью и ничего не получает. Положим, наш горпродком так работает, что никто почти ничего не получает по карточкам.

Судя по сводкам, большевикам все хуже, но они, видно, решили защищать Киев серьезно, потому что с каждого дома взяли людей на окопные работы. Вчера в 4 ч. утра потащили в район и 60-летнего К., но он доказал, что он французский гражданин и его освободили.

Уходят! уходят! уходят!

В течение недели я переходила от надежды к отчаянию, но теперь видно, что они уходят.

Город имеет страшный вид. Все мертво, заколочено, только солдаты бегут по улицам и стреляют в воздух.

Еще утром мы не думали, что освобождение так близко. Утро было ужасно: в газете список 67 расстрелянных в прошлую ночь. Есть знакомые фамилии.

Но на службе уже говорили, что Хургин уезжает и, что всю ночь жгли бумаги; рассказывали, что всю перепись потопили в Днепре. Очень жалко! это была их единственная осмысленная работа.

К 3-м час. все стало ясно. Р., который никогда не передает слухов, вернувшись из совнархоза, сказал Н.: «Сегодня они уходят, «знатные» большевики уже уехали». Теперь он жжет какие-то документы. Он, кажется, свободно вздохнул и потому что ушли большевики, и потому что приходят добровольцы, а не Петлюра: он почему-то очень боится Петлюры.

Я знаю многих русских (даже монархистов), которые так ненавидят украинцев, что предпочитают им большевиков. П. еще летом убеждала меня, что и евреям лучше будет при добровольцах, чем при Петлюре. Действительно, несмотря на то, что они имеют министра по еврейским делам, украинцы вырезывают целые местечки. Но в этом отношении, я и на добровольцев больших надежд не возлагаю. Я только думаю, что при них легче будет уехать.

Часов в 5 веч[ера] я вышла полюбоваться эвакуацией. Уже было мало людей на улицах. По Владимирской и Фундуклеевской[40] тянулись обозы, напоминающие большевистское отступление 1918 г. Уже полтора года! А после октябрьского переворота «Русские Ведомости» писали, что власть дана большевикам только на недели. Уж очень длинны эти недели!

В Николаевском парке[41] я взвесилась. Хотела знать, как отразился большевизм на моем здоровье. Видно, нехорошо, так как мой вес неприличен: 2 п[уда] 38 ф[унтов]. Неудивительно! мы все хуже и хуже питаемся. На 9 взрослых человек уходит в день только 2 фунта мяса.

Не хорошо, так не хорошо на душе. Уехать! только уехать из этой страны злобы и ненависти! Как я могла одну минуту надеяться, обманывать себя? Мне казалось, что, если мы страдали вместе, то и радоваться можно так же. Как радужно начался и, как грустно кончился день входа добровольцев в Киев!

Ночь была плохая. По своему обыкновению, большевики, уходя, выместили свою неудачу на мирном населении, и часов от 10 веч[ера] до 1 ч. ночи безжалостно обстреливали Киев с Днепра. Повреждено немало домов. Они могли отступать только по Днепру к Чернигову, так как по шоссе шли добровольцы, а от Фастова галичане.

Ночью в городе не было власти. Когда обстрел прекратился, мы прилегли, но в 7 ч. нас разбудили новые выстрелы. Слышно было жужжание снарядов. Мы опасались, что повторятся Муравьевские дни и, под конец, большевики снова завладеют Киевом. Но страхи были напрасны. Стрельба вскоре прекратилась. В город вступали галичане и первые разъезды добровольцев.

Все христианское население высыпало на улицу. Евреев было сравнительно мало; видно, они уже чуяли вражду. До полудня настроение было мирное, радужное. Добровольцы и галичане приветствовали друг друга, слово «жид» еще не жужжало. У всех были весёлые лица. Какой-то поляк подбежал к знакомому, крепко пожал ему руку, говоря: «Неправда ли, какое счастие, что мы дожили до такого дня!» Словом, выглядело немного так, как в первые дни «улыбающейся» революции.

На Крещатике, там, где висели телеграммы Бупа, висело уже воззвание временного комитета при городской управе.

Но к полудню картина изменилась. На улицах появились представители и представительницы тех слоев общества, которые любят смотреть на всякое зрелище (даже на расстрелы офицеров, как было в 18 г.) и даже принимать в них участие. Это было большей частью мелкое мещанство, прислуга. Толпа стала с каким-то зверским воем и хохотом срывать большевистские плакаты, разбивать бюсты, ломать деревянные сооружения. Потом рассказывали, что какие-то расходившиеся бабы превратили голову бюста Троцкого в известный сосуд.

После 2-х часов стали возникать манифестации. Огромная толпа двигалась по Крещатику к думе. Вдруг выстрел, крики. К счастью кончилось избиением одного лишь господина — русского, так как его принял за еврея какой-то субъект, которому он нечаянно отдавил мозоль. Оказывается, что по городу распространился слух, что евреи будут стрелять из окон в добровольцев; выстрел был провокаторский, но погрома вызвать не удалось. Я вторично вышла на улицу и пошла в Липки. По Крещатику проходила украинская манифестация, довольно жалкая.

В Липках все помещения чрезвычаек были открыты. Их облегали огромные толпы. Женщины висели на заборах, жадно заглядывая в щели. Действительно, говорят, что внутри чека было ужасно. Ряд наиболее красивых домов превращен в застенки, в которых происходили оргии, полы покрыты грудами разорванных бумаг, разбитых бутылок, поломанных столов и стульев. Ужаснее всего в доме № 5 по Садовой; там в саду были расстреляны и тут же закопаны последние 67 жертв. Каретный сарай или конюшня в этой усадьбе уже давно служили застенком, там был устроен даже сток для крови. Трупы расстрелянных совершенно наги.

Когда мы отходили от этой усадьбы, к ней приближался церковный ход с хоругвями и иконами. На лицах шествующих было видно больше злобы и ненависти, чем радости и благодарности. Можно было читать в глазах этих людей желание мстить, посчитаться с личными врагами, под предлогом преследования коммунистов.

В толпе кто-то рассказывал, что растерзали коммунистку-еврейку. Какая-то женщина визгливым, истерическим голосом проклинала евреев. Была та же ненависть, то же зверство, что при большевиках.

Только уехать, уехать от этих зверей. Вечером гроза, висевшая над городом, разразилась. Заработали пулеметы. Продолжалось это недолго, но результатом было бегство галичан из Киева. У думы произошло столкновение между украинцами и великороссами. Кто-то сорвал чей-то флаг, завязалась драка, началась стрельба.

Только что освободили один из крупнейших городов и уже внесли раздор и ненависть. Потом русские будут возмущаться еврейским коммунизмом и украинским сепаратизмом. Сегодня же вышла первая не-большевистская газета «Вечерние Огни». Она сообщает, что Днепровская флотилия нарочно бомбардировала церкви. Это камень в еврейский огород, но не совсем удачно. Все матросы флотилии, конечно русские, комендант её Полупанов.

Может быть, он нарочно обстреливал свои русские церкви, убили же лаврские послушники своего митрополита в 1918 г., но об этом говорили гораздо меньше, чем о самом незначительном коммунисте-еврее.

Теперь, через минуту, я уже стыжусь тех строк, которые мне диктовала злоба. Когда хочу приписать особую злобу или подлость русским, сейчас же вспоминаю, что точно такие преступления совершали в такие же моменты и другие народы.

Трудно прощать при таких условиях. Власть, конечно, нарочно оставляет чека открытыми для всех; она так же смотрит сквозь пальцы на дикие, уличные сцены, когда толпы, преимущественно женщин, набрасываются на евреев и евреек и избивают их до смерти, под предлогом, что это коммунисты. Конечно, все эти жертвы ничего общего с коммунизмом не имеют, но, кажется, такие выступления были заранее подготовлены, так как я еще вчера заметила, что многие брюнетки носят нашейные крестики поверх одежды. Христиане знали о том, что будет делаться на улицах. Есть между ними редкие исключения: Р. вернулся возмущенный избиением, свидетелем которого он был. Сегодня же я испытала, впервые в жизни, лично, что такое травля евреев. До сих пор я страдала от «еврейского вопроса» только пассивно. Во мне почему-то не узнают еврейку и меня не оскорбляют. Правда, зато я не раз должна слышать излияния о «жидах». Обыкновенно я прерываю собеседника заявлением, что и я — еврейка; тогда он краснеет, заикается, мнется и спешит заявить, что «вы так не похожи, извините,... я не говорил об интеллигентных евреях»... и т.д., и т.д.

Но сегодня мы шли с обеими К. по Фундуклеевской. Шли мирно. Сначала мимо нас проехал автомобиль с военными, за которым бежала с восторженными криками толпа. Автомобиль проехал. Его заменила густая толпа, несущаяся в противоположном направлении. Тащили с воем и криками «Бош» в контрразведку. В действительности это была невинная еврейка, которую контрразведка сейчас же отпустила.

Мы шли дальше, не останавливаясь; вдруг, мы услышали чью-то брань по нашему адресу. Какая-то старуха кричала, что жиды убили её сына, что мы, наверное, чекистки, с которыми пора расправиться.

К. испуганно молчали, но я не выдержала и крикнула старухе, чтобы она отстала. Брань и крики увеличились. На наше счастье толпа исчезла за углом, не обратив на нас внимания. Своеобразное участие приняла в нас одна русская девица, которая посоветовала мне не волноваться и не ходить гулять в такие дни в виду возбужденности населения. Старухе она ничего не сказала.

Мой начальник рассказывал мне, что евреям, жалующимся на ограбление, деникинские офицеры отвечают: «Раз ты жид, так тебе и надо». Я боюсь, чтобы это дикое отношение не толкнуло евреев окончательно в сторону большевиков. Пока, мелкая еврейская буржуазия антибольшевистски настроена, но такая травля возбуждает желание мстить. Каждый еврей скажет: если русский может быть погромщиком, то я могу быть большевиком.

Добровольцы идут церемониальным маршем. Если так пойдет дальше, то к Рождеству они будут в Москве. Дай Бог! может быть, тогда все изменится. У власти станут другие люди, а не генералы в роде Бредова[42] и Драгомирова[43]. Все-таки уже 5 ночей мы спим спокойно; ведь последние 3 месяца я спала полуодетая, в вечном ожидании обысков и арестов. И этот панический страх изнуряет, измучивает больше всего.

Безусловно все дикое зверство внес большевизм и чем дольше он держится, тем больше все звереют. Б. рассказывала мне, что на днях какая-то простая женщина сказала ей: «Я знаю, что напрасно все на евреев сваливают. И вам плохо, и нам нехорошо. Со злости и с горя друг на друга бросаемся». Но много ли таких людей, которые отдают себе отчет? Большинство, как Шульгин, подражают «Красному Мечу». Все-таки на улицах видны снова весёлые лица. Люди возят и носят свои, найденные вещи, возвращаются в собственные квартиры.

На почве «нахождения» и «возвращения» вещей происходят недоразумения. Многие разносили белье, платья, драгоценности по знакомым. Теперь возвращают не полностью, сваливая исчезновения на кражи при обысках или же на прислугу. Это бывало и раньше. Во время обыска М. дала соседке свои серьги. Та в течение получаса ухитрилась их «потерять».

Евреев выбрасывают из поездов и убивают на станциях. Солдаты на какой-то станции, между Киевом и Харьковом, хотели расстрелять Э. Его спасло вмешательство 2-х солдат-евреев, и он отделался избиением. В Киеве боятся погрома. Несмотря на воззвание властей, еврейские магазины стали открываться только последние 2—3 дня.

Я умоляю наших уехать. В такой атмосфере жить невозможно. Семь месяцев нас травил один хам, теперь другой.

Большевики все стоят на Ирпене, в 20 в[ерстах] от Киева. На Бибиковском бульваре[44] и на Нижне-Владимирской[45] слышны орудийные выстрелы. А что значат слова Р.: «Господа, это передышка, воспользуйтесь ею, уезжайте в портовый город». Он имеет связи и потому может иметь верные сведения. Сам он едет в Ростов. Большевики ведь не сложили оружие. Тот же Р. видел двух коммунистов в Купеческом. Они были превосходно одеты, ели мороженое и ухаживали за дамами. Вероятно, они по своим талантам пропагандистов равны тому своему товарищу, который недавно уверял Р., что «за три недели любую дивизию распропагандирует».

Киевляне пока, с помощью контрразведки, сводят счеты. Служащие этого учреждения шантажируют людей (и не только евреев, а даже христиан), которых они обвиняют в коммунизме, требуя денег под угрозой ареста и расстрела.

Только теперь видно, как большевики все разрушили. Цветущая Украина, богатый Киев — нищие. В магазинах ничего нет. Хлеб, правда, значительно подешевел, но материи и др. вещи еще очень дороги и их попросту нет. Комиссионные магазины по-прежнему великолепно работают. А ровно год тому назад в Киеве было все, чего душа желала.

Кто может, тот уезжает в Одессу, в Ростов; организуются польские, чешские и т[ому] под[обные] поезда. Все как-будто чувствуют, что в России нельзя оставаться.

Читать гнусные, глупые статьи Шульгина и отчеты о зверствах добровольцев в Фастове — это хороший отдых для нервов после большевиков.

Авторы отчетов о погромах считают, что на Украине погибло не менее 100 тысяч евреев. Даже, если бы евреи были отцами большевизма и чрезвычаек, то такая месть больше, чем «око за око», «зуб за зуб». Сколько бы ни погибло русских, но их 100 миллионов, а евреев в пределах теперешней России не больше 4-х.

Всех евреев-офицеров (Керенского производства) не принимают в армию, а заставляют подавать в отставку. Я знаю многих, которым так отказали, вероятно, чтобы потом, с цифрами в руках, доказать, как много было евреев коммунистов, как мало — добровольцев. Жена Шульгина пишет под псевдонимом Vendetta. Это слово — символ добровольческого движения. Они пришли мстить, не восстанавливать попранные большевиками человеческие права, а только мстить. Их возмущает не террор сам по себе, не ограничения в правах лучшей части населения — буржуазии, а то, что это направлено против них — русских дворян и чиновников. Когда погромы устраивались только евреям, когда были облавы только на евреев, когда русский дворник имел больше прав, чем еврей с университетским образованием, тогда все было в порядке, но, когда еврейский хам стал принимать деятельное участие в тех обидах, которые наносил русский хам своим бывшим господам, тогда последние решили мстить всем евреям.

Я уже не раз себя спрашивала, не примирились бы русские с большевизмом, если бы несколько сот комиссаров-евреев исчезли? Их возмущает одна мысль о том, что большевики не преследуют специально евреев, как делали до сих пор другие правительства

Они так же нелепы в своем желании все вернуть вспять, как большевики, желавшие все старое разрушить. Единственное осмысленное распоряжение последних, о введении грегорианского календаря, — отменено.

После двухдневного хождения по Липкам, я отыскала часть нашей мебели. Поиски эти были довольно неприятны, но зато я хорошо ознакомилась с советским домашним хозяйством.

Самая красивая и богатая часть города совершенно уничтожена. На один ремонт надо будет потратить годы и миллионы. Нет ни одного, самого скромного домика, которого не постарались бы загрязнить, ограбить. Я ходила несколько часов по всем улицам, по особнякам и большим домам, еврейским и христианским. Везде та же картина, даже в школах: мебель, относившаяся к данному дому, непременно вывезена в другой, где ее нарочно поломали и загрязнили, обои оборваны, стекла выбиты, полы затоптаны и заплеваны. В некоторых квартирах, вернувшиеся жильцы приводят все в порядок, в других, люди равнодушно живут среди чужих обломков, вероятно, полагая, что не стоит возиться и беспокоиться еще неизвестно для кого.

Большинство домов взято вновь под добровольческие учреждения, но, при опознании мебели, ковров владельцами, они сейчас же выдаются.

Сегодня я, продолжая поиски, зашла в чека, в доме генерал-губернатора. Это огромный двухэтажный дом. Нижний этаж был превращен в тюрьму. Я пожалела, что зашла для такой неважной вещи, туда, где мучались сотни людей. Нижний этаж совершенно не прибран. Там и сям валяются клоки соломы, безногие стулья и столы. Комнаты низкие и тёмные, но в некоторых были сделаны клетки для заключенных, вероятно, чтобы их не видели извне. На стенах много надписей и дат.

Верхний этаж приводили в порядок. Группа баб отдыхала около ведер и тряпок. Я уловила отрывок из разговора: они возмущались чека и ругали палачей-жидов. Я должна была молча слушать это в том доме, где сидели в вонючих клетках мой отец и десятки знакомых и, когда я пришла туда, чтобы найти хотя бы часть нашего имущества. За эти 2 дня я видела больше 50 домов. Строили их долго: десятилетиями создавались эти красивые улицы, вырастали тенистые сады. За семь месяцев все безвозвратно исчезло. И роскошь, и уют, и даже гигиена (нет дома, где бы, после самого короткого пребывания красноармейцев, канализация осталась бы в порядке).

Каждый день приносит известия о погроме в том или другом местечке, о бесконечных убийствах. Страдают от добровольцев и христиане. М. рассказывала маме, как ее с семьей ограбили на каком-то хуторе. Когда М. стал уговаривать их, доказывая, что он профессор, они поняли это так, что он член профессионального союза, то есть большевик и потому еще больше разошлись. Но теперь эти убийства и погромы никого не трогают. Мы совершенно стали равнодушны к чужой жизни; каждый хочет только спасти себя какой угодно ценой. Кажется, в России нет человека, который бы не имел на совести чужой жизни, в лучшем случае чужого имущества.

Правых и виноватых больше нет. То есть все виноваты. Нельзя войти в магазин, сесть в вагон трамвая, чтобы не нарваться на грубость — так все одичали. Всякий видит в другом врага. А выбраться отсюда почти невозможно. Приходится ехать с солдатами, которые глумятся над евреями, грабят их. Сомнительное утешение приносит то воспоминание, что евреи-красноармейцы так же грубы с частными лицами как их коллеги-добровольцы.

Большевики снова в Киеве. Уже вчера положение было грозное, вечные выстрелы звучали ближе; на рынках было мало продуктов. Ворвались они сегодня около часу дня. С утра улицы были запружены толпами бегущих. Но, что за смысл в таком бегстве? куда бежать?

Неужели мы окончательно погибли. Постоянно раздаются орудийные выстрелы. Может быть, все-таки добровольцы вернутся?

Добровольцы вернулись, но город мертв. Только иногда слышно, как бьют витрины в магазинах. Это солдаты грабят паштетные и другие магазины.

Нет хлеба и идет погром. Евреи отданы на разграбление войскам, спасшим Киев. В бесконечных очередях, стоящих около булочных, избивают евреев, выталкивают их из очереди, распространяют бредни о том, что евреи обливают отступающих добровольцев кислотой.

Э. стояла в такой очереди на Жилянской или М.-Благовещенской[46]. Вдруг, к соседнему дому подъехали военные верхом. Они стали стучать в двери; им не отворяли, тогда они стали стрелять, выламывать двери. Наконец, они ворвались в дом, из которого понеслись крики и стоны. Толпа христиан ликовала, а Э. убежала без хлеба, но она не могла молча выносить это зрелище.

Один из моих родственников бегал в начале революции смотреть на каждую демонстрацию, чтобы потом не сожалеть о том, что он проспал великую русскую революцию. Теперь он припеваючи живет за границей. Зато я могу сказать, что русскую революцию я изучила досконально. Чего я не видела, даже погром (не царский) и какой еще! 500 убитых. Сотни ограбленных квартир. И радость, дикую радость христиан.

К нам пришли 18-го октября, в субботу. Но введение и заключение сделала наша собственная прислуга.

С утра мама, И. и я, мы остались одни с прислугой. Во время уборки горничная, очень тихая, смирная девушка, подошла к маме и сказала с яростью: «А ваш брат, небось, жалеет, что коммунистов разбили?» Мама оторопела и вместо того, чтобы сейчас же рассчитать ее, только вышла из комнаты. Эта девушка видела не раз, как большевики нас грабили, защищала даже нас от них, но пропаганда в очередях сделала свое дело.

Немного позже позвонили, и И. открыла двери. В квартиру ворвалось трое деникинцев — офицер и рядовые. Они потребовали папу. Если бы он был, то кончилось бы убийством, как с Либерманом. На шум их голосов, я выбежала в переднюю и услышала: «Где твой муж? Я должен убить его. Жиды зарезали мою мать, и я должен за это убить твоего мужа. Давай его!» Они не поверили нашим уверениям, что отца нет, и проникли в остальные комнаты, все время угрожая револьверами. Я побежала к соседям за помощью; по дороге я встретила горничную, которая сказала мне, что уже просила о помощи. Но никто не пришел: евреи боялись и попрятались, христиан я не хотела просить. Тем временем у нас к деникинцам присоединились обе прислуги. Они кричали: «Убейте их, они прятали коммунистов, лили серную кислоту на деникинцев!» Кухарка ударила И. Один из деникинцев замахнулся бутылкой на мою мать. Все время в квартире хозяйничало двое, а третий сторожил парадную дверь, чтобы никто не пришел на помощь. Когда постучала соседка — христианка, он через щель сказал ей: «Чего лезете? здесь с жидами расправляются». Наконец, они удовлетворились 2-мя тысячами рублей, золотыми часами и еще несколькими безделушками, но, уходя, обещали явиться на следующий день и приказали приготовить для них кольцо с «большим» бриллиантом.

Мы боялись, что они сдержат слово и повторят посещение, поэтому Н. стала на углу, в ожидании отца, чтобы предупредить его и направить к знакомым. Действительно, этим не кончилось.

Мы решили во что бы то ни стало избавиться от нашей прислуги, но они не хотели уйти, продолжали кричать и грубить. Все-таки мы их выдворили из кухни и варили сами. Бог знает, что мы ели. Мама говорит, что по количеству съеденного эта неделя может конкурировать только с той, когда отец сидел в чека.

Ночевать я пошла к Б. У них немного успокоилась и рано утром в воскресение пошла домой. Весь вечер мы у Б. читали Гете, и я как-то, на время, забыла о том, что творится кругом.

Когда я вышла на улицу не было еще восьми часов, но на каждом втором доме был наклеен № «Киевлянина» со статьей, описывающей еврейские гнусности и предательства, указывались адреса и фамилии, между прочим, одного врача, будто бы стрелявшего в добровольцев. Как потом оказалось, все было ложью.

К чему эта бессмысленная ложь христиан? Никто никогда не отрицал огромной роли евреев в коммунизме, но почему-то их обвинения почти всегда лживы, а уж страдают от них всегда невинные.

Дома за ночь ничего не изменилось. Прислуга все еще жила у нас. Мы отправились в профессиональный союз, просить освободить нас от вредных сожительниц, так как обращение в милицию не возымело значения.

В союзе сказали, что сначала должны разобрать дело и послали прислуге повестку.

Но они, побывав в союзе и убедившись, что дело не в их пользу, пошли во вторник в контрразведку, где заявили, что отец прятал коммунистов и перед приходом добровольцев сжег бумаги. (Бумаги-то жег, но не отец, а Р. — знакомый Шульгина.)

Вмешательство контрразведки могло иметь очень печальный результат, но облегчила наше положение болтливость обеих женщин: они хвастали своею ловкостью и умом перед швейцаром, который предупредил нас.

Мы начали снова бегать по знакомым со связями (точь-в-точь, как в мае, только тогда не было такого чувства унижения, не чувствовали себя такими париями).

В среду (меня не было дома, и я знаю об этом только по рассказам) с утра позвонили. Дверь открыла (на цепочку) мама. Звонил офицер из контрразведки. Он начал сейчас же грубить. Когда увидел Н., закричал: «Подойдите, молодой человек, поближе, я вам пущу пулю в лоб! Если бы я знал, что здесь есть еврейские студенты, я бы один не пришел!»

Узнавши, что отца нет дома, он хотел арестовать мать, но кто-то догадался пойти за председателем дом. комитета и тот вступился за неё. Оставшись наедине с мамой, офицер назвал ее «еврейской фурией».

После его ухода, по совету д-ра Б. мы решили пойти простым путем. Родители пошли в контрразведку и там говорили с самим начальником.

Оказалось, что приходивший офицер превысил полномочия: ему было приказано навести справки, а он сам написал ордер на арест. Когда же мама сказала, что она знает, что все дело затеяли по доносу прислуги, начальник контрразведки смутился и обещал окончательно оставить папу в покое.

На прислугу такой результат доноса и приговор професс[ионального] суда о том, чтобы они нас покинули, подействовал. В четверг мы от них освободились. Правда, по Соломонову суду професс[ионального] союза, мы должны были тем служащим, которые хотели нас ограбить и убить, заплатить около 3-х тысяч, для того, чтобы от них освободиться. Есть еще и третий акт.

Расставаясь с папой, начальник контрразведки сказал отцу, что, для окончательной ликвидации дела, он может доставить несколько поручительств знакомых.

Конечно, это была мелочь, но отцу пришло на мысль сослаться на офицера-поляка Г. Тот пригласил для этого своих двух друзей из контрразведки, и они потребовали за свои подписи 20 тысяч «на добровольческую армию». Ясно было, что это шантаж, но отступать было неудобно. Поторговавшись, сошлись на 5 тысячах.

Надеюсь, что этим кончилось и, что отец, под влиянием таких переживаний, согласится выехать. Вчера Б. говорил мне, что был составлен список богатых евреев, которых хотели обвинить в коммунизме и шантажировать. Он предлагал мне в нашем деле услуги офицера из приличной дворянской семьи, мужа оперной артистки, который бы все уладил за несколько тысяч.

Тело Л. лежало 24 ч. на углу Терещенковской и Бибиковского бульвара. Он жил у чужих людей и, когда к нему ворвались погромщики, то они, вероятно, не решились рисковать собой и дали его увести. Перед тем он сидел 6 недель в чека, его дом разграбили, его несколько раз шантажировали, а теперь добровольцы вознаградили потерпевшего буржуя.

Убили и Ф. при нападении на дом раввина. Тело его до сих пор не найдено.

«Вечерние Огни» игривым тоном сообщают, что на Андреевской улице нередко видны собаки, грызущие головы, покрытые черными волосами, то есть еврейские.

Даже крещенье не спасало. Убили молодого Кранца, которого родители крестили ещё в детстве.

А Шульгин написал статью «Пытка страхом», в которой он откровенно выражает свою радость, за «урок», который дают евреям. Урок чего? Того, что русский народ подл, что доказывают его вожди и справа, и слева?

Говорят, что в некоторых квартирах, откуда вынесли решительно все, грабители французили. Значит это были офицеры из «хорошей» сферы. В иных случаях к дому подъезжал целый отряд с площадками (так было у дома Гинзбурга на Институтской), и со списком жильцов-евреев в руках ходили из квартиры в квартиру. Иногда жертв спасали квартиранты-офицеры. Д-р Г. рассказывал, что он узнал в одном из грабителей своего сослуживца по японской войне. Он окликнул его, назвал себя. Тот, сейчас же, заявил своим товарищам, что квартира доктора неприкосновенна.

П. ограбили дочиста. Мы должны были одолжить им одеяло. К их дому тоже подъехали с возами и вывезли, что могли, а, так как перед тем в потолок столовой попал снаряд, то они не могут вернуться к себе.

Из знакомых более всего пострадали Ш. У них видно какие-то враги в доме, потому что и при большевиках, и теперь они пострадали более других.

При большевиках у них постоянно реквизировали комнаты комиссары, которые по ночам устраивали у них настоящие оргии, не обращая внимания на то, что в соседней комнате умирал Н. После прихода деникинцев, С., по доносу приятеля, с которым он поссорился, арестовали и при этом избили. Ш. стоило немало денег освобождение сына. Теперь же, на второй или третий день погрома, к ним ворвалась целая банда. Младшего сына поставили к стенке; он откупился сапогами. Громилы вынесли все, что могли, даже вещи экономки и жилицы. Они возвращались несколько раз и имели столько времени, что выкололи глаза всем портретам. Председатель домового комитета— крещеный еврей — отказал в помощи. Когда погромщики ушли в первый раз, спохватились, что сам Ш. исчез. Нашли его только через 24 ч. Оказалось, что он прыгнул со второго этажа, с балкона. Не понимаю, как он не убился на месте. В июне 1918 г. один из сыновей Ш. погиб в отряде полк[овника] Дроздовского в бою с большевиками.

Формируются польские поезда. Масса уроженцев Польши, Белоруссии, Литвы пользуется ими. Мы не успеем, но обещают другой поезд.

Ш. не единственный, прыгавший с балкона. Такие же ужасы творились в доме Демченка[47], на Ольгинской; там люди со страху порывались выброситься из окон. Грабил дом отдел осетин. Добровольцы пользуются этими полудикими кавказцами для свержения большевиков, так же, как большевики пользуются китайцами. Осетин так же интересует борьба с коммунизмом, как китайцев — борьба с капиталистическим строем, но за этот год им разъяснили, что евреев можно грабить и убивать безнаказанно. Они совершенно не знают, кто такие евреи. Одного старика с пейсами (Г.) они спросили, еврей ли он? Г. ответил отрицательно, и они его оставили в покое. В доме Демченка они по ошибке врывались и к христианам.

Для того чтобы распознавать евреев, они заставляют прохожих произносить букву «р». Б. говорил мне, что мелькающие в сводках сообщения о том, что еврейское население стреляет в добровольцев, что еврейские коммунисты особенно отчаянно борются, — результат определенной политики. Командование знает, что большая часть солдат сочувствует большевизму, и потому последний представляют как произведение евреев, надеясь, что таким путем солдат доведут до Москвы. А потом надеются удержать власть, даже если армия распадется. Брату Б. очень тяжело. Он еще при большевиках бежал из Киева, записался в добровольческую армию, а теперь должен слышать и видеть все это юдофобство.

Холода наступили в этом году рано, а большевистское хозяйничанье дает себя чувствовать. За лето совнархоз не запасся дровами и теперь дров мало; пуд стоит 70 рублей (угля, конечно, нет и в помине).

В большинстве домов центральное отопление не будет действовать, потому что при минимальной топке оно будет стоить не менее 20—30 тысяч от квартиры, а теперь мало кто располагает деньгами. Решили поставить железные печи и пустить трубы в вентиляторы. В квартирах уже так холодно, что у меня болят руки и ноги.

Во время погрома добровольцы напали на еврейскую больницу[48], убили нескольких больных и ограбили то немногое имущество, что оставалось, а оставалось очень мало, так как все киевские больницы в страшном состоянии. Среди убитых были раненые, спасшиеся от фастовского погрома. Кажется, нападение на больницу – неслыханная вещь в истории погромов. Сегодня видела впервые С.Б. Она еще очень плохо выглядит. Она пролежала больше 2‑х недель. На третий или четвертый день погрома она проходила вечером мимо Золотоворотского сада. Навстречу ей шел офицер. Ее поразил злобный взгляд, брошенный им на нее, и, поравнявшись с ним, она прибавила шагу. Вдруг, она почувствовала страшный удар в затылок. Она очнулась уже в саду. Кто-то сжалился над ней и поднял ее с тротуара. Деньги были при ней, следовательно, офицером руководила только ненависть; он узнал в ней еврейку и ударил ее по злобе.

До чего дошел этот человек, чтобы ударить беззащитную женщину? Вся Россия— это клетка, а население её — дикие звери.

Я могу себе представить, как подействовали погромы и волна дикой ненависти на массу еврейских ремесленников и мелкого мещанства, которым большевизм не вредил. Эти люди, если они до сих пор были равнодушны, станут теперь большевиками.

С какой стати за грехи русских правительств и русского народа отвечают евреи? Я вижу, как в течение 4-х лет, со времени изгнаний и преследований в Польше, евреи все более и более деморализируются. Если раньше морально евреи стояли выше окружающих их народностей, то теперь они так же низко пали. Исчезла даже старая национальная связь: еврей-коммунист так же грабит своих собратьев-некоммунистов, как и христиане.

Западная Европа кажется мне далеким, недосягаемым раем. Там есть наука, искусство, там человек не видит в соседе врага, там не дрожишь за жизнь близких. Ведь уже почти год, как нас травят беспрерывно.

Добровольцы продолжают отступать. Неужели большевики придут в Киев? Тогда нельзя будет даже бежать. По временам (по крайней мере раз в неделю) в городе подымается дикая паника. Я живу одной мыслью о выезде. Все равно мы все и здесь разорены. Лучше заметать улицы в буржуазной стране, чем жить на развалинах бывших богатств в этой стране смерти. Мы продолжаем жить продажей нашего имущества. Покупают крестьяне, офицеры и их дамы, кой-какие спекулянты. Цены ниже, чем при большевиках, но зато и жизнь дешевле.

Уже 2 года большевики у власти. Видно, они не скоро падут и, может быть, было бы лучше, чтобы прекратилась гражданская война, которая только увеличивает разорение и озверение. Большевики держатся, главным образом, армией. Когда все красноармейцы, которым позволяют, даже предписывают грабить, будут отпущены по домам и должны будут работать, а плоды их трудов будут национализированы, тогда, может быть, наступит конец большевизму.

Но ожидать этого невозможно, тем более, что физические условия жизни невыносимы: водопровод у нас действует лишь изредка, так что мы должны таскать воду ведрами из ближайших колодцев; дрова стоят 100 рублей пуд, их пилят студенты (они же разносят газеты по домам), а так как железные печи очень малы, то во всех семьях мужчины заняты рубкой дров на мелкие куски. Почти никто не держит прислуги, а варка теперь пытка. Так как плиты поглощают слишком много топлива, то варят на маленьких железных плитках, на которых помещаются самое большее 2 кастрюли; поэтому варка длится вдвое дольше.

Для поддержания тепла в некоторых семьях варят в столовой. Тогда запущенная квартира становится еще грязнее.

Большевики все ближе. Махно хозяйничает в Екатеринославе, на Кубани – трения, у нас на Украине гуляют банды. Проснулся воинственный дух в потомках гайдамаков. Рассказывают о нападениях на поезда. Очевидно, крестьяне не признают никакого правительства. Те же банды, что буйствовали при большевиках теперь идут на добровольцев.

Про Махно — анархиста-индивидуалиста — рассказывают, что он бывший народный учитель.

Мы, наконец, делаем попытки уехать. Я возненавидела этот прекрасный Киев. Какой это был еще недавно красивый город, а теперь — развалины. По некоторым улицам трудно ходить, в таком виде тротуары. Я часто хожу по улицам и думаю с тоской: если бы я вас видела в последний раз. Чего здесь можно ожидать? Большевиков и погромов. Погромов и большевиков.

В моей комнате 7° тепла. Мы спим вчетвером в кабинете. Так теплей. Железные печи дымят и чадят. Плитка в кухне дымит, и нельзя найти ни печника, ни трубочиста. Я уже несколько раз видела, как прохожие задерживали очень грязных людей, спрашивая их, не трубочисты ли они, и с грустью выслушивали отрицательные ответы. Неужели все трубочисты стали комиссарами? Им эта перемена занятий только выгодна, но у нас в кухне слезятся глаза, мы кашляем.

От вечной копоти в квартире грязно, а убирать трудно, так как руки от холода пухнут, невыносимо болят и синеют. Я сажусь на них и таким способом только могу их отогреть.

После уборки иду продавать старые вещи в аукционный зал. Милое занятие старьевщицы! Я мечтала о другого рода деятельности, но так уже идут пути истории, что возвращается каждый к национальному занятию: русские бегут в деревню, к земле, евреи вновь делаются старьевщиками.

Первый раз мне было стыдно пойти туда, но, когда я увидела, что среди темных личностей сидят приличные люди, старушки, барышни, то успокоилась.

Когда ожидание продолжается очень долго, завязывается знакомство, и я слышу всегда одно и то же: «Мы продаем все и уезжаем». Куда? одни на родину, другие бегут с добровольцами, третьи едут в деревню, где легче прокормиться, но все покидают этот страшный Киев.

На днях снова была паника, но, к счастью, беспричинная. Одно ясно: если не будет чуда, то большевики будут здесь. Все это знают. Добровольческая армия превратилась в банды. Конечно, большевистские войска не лучше. Они не могли измениться в течение 2-х месяцев. Дело в том, что народная масса на стороне большевиков. Добровольцы делают еще ту ошибку, что принимают в свои ряды пленных, которые нередко сдаются в плен со специальной целью разложить армию врага.

Есть же и такие любители наживы и сильных ощущений, которые перебывали во всех армиях и во всех бандах. Отношение к евреям все то же. В течение последних недель ряд лиц убито в поездах. К. рассказывала, что 14-го октября она, спасаясь от большевиков, побежала со своими на вокзал. Трое суток они сидели в вагоне, к которому то и дело подходили военные и спрашивали, нет ли тут евреев? Несколько раз их попутчики-христиане отвечали отрицательно, наконец, опасаясь за себя, они заставили их высадиться.

На днях мы с Б. обходили Институтскую, собирая пожертвования для разгромленных. И на этой улице почти все еврейские квартиры (о магазинах нечего и говорить) пострадали в октябре. Соседка нотариуса Цытовича рассказывала, что он, несмотря на её мольбы, не пустил к себе её детей, когда грабили её квартиру. Ее ограбили офицеры, и несколько дней спустя её муж встретил одного из грабителей, гуляющего по Крещатику.

В другом случае соседи-христиане привели черным ходом погромщиков, которые не могли проникнуть парадным.

В каждой из таких разгромленных квартир ютятся, кроме хозяев, родственники— беженцы из разгромленных местечек.

В одном и том же доме живут две семьи — еврейская и русская. У русских убили отца в чека, у евреев — сына в поезде. Но ненависть уже так велика, что, перенесшие одно и то же горе, люди друг другу не сочувствуют, а злорадствуют.

У одного домовладельца, на той же Институтской, большевики сделали 16 обысков. И каждый раз они уходили не с пустыми руками.

Появился новый герой — Шиллинг[49]. Киевляне молятся за него и на него. Говорят, что его армия состоит из немецких колонистов, которые сумеют справиться с большевиками. Если он не прорвется — мы погибли. Большевики спокойно и уверенно идут на Киев. Но, надеюсь, когда они войдут, мы будем далеко. Организуется новый польский поезд. Вчера я дежурила с Ц. на парадном ходе, и он развлекал меня анекдотами из современной жизни: Шла по Кругло-Университетской компания молодежи. Их остановили солдаты, просмотрели документы, и одного гимназиста отвели в сторону, заявив, что он арестован. Так как всю ночь он не возвращался, то утром его пошли искать, и нашли тело недалеко от того места, где их задержали. Сестра пошла с жалобой к Бредову. Сначала он отнесся с участием, но, когда прочел в прошении еврейскую фамилию, бросил его и отошел.

Уже 5 дней, как большевики снова в Киеве. Мы не успели уехать. В последнюю минуту предприятие с поездом расстроилось.

Теперь мы навсегда отрезаны от света Божия. Надо собраться с силами и ждать падения большевизма. А если этого никогда не будет? Бывало же так, что огромные, довольно культурные государства погибали, чтобы никогда больше не возродиться. Первые годы революции Россия казалась мне огромным телом, сотрясаемым судорогами, теперь мне кажется, что это темная, жутко-спокойная могила.

Агония Киева длилась 5 дней. Уже с первых дней декабря населением овладела безумная паника, никто не верил бойким приказам и воззваниям генералов. Артиллерийская стрельба со стороны Ирпеня не прекращалась, но в четверг 11-го, около часу дня раздались выстрелы из-за Днепра. Сначала кто-то распространил слух, что это только ломают лед бомбами, но пять минуть спустя весь город знал, что большевики на Слободке. Еще через пять минут люди с котомками и саквояжами неслись к вокзалу. Немногие офицеры бежали к Днепру; все, кто мог двигаться, удирал от врага. Так продолжалось до вторника. Город не обстреливали, но мы слышали трескотню пулеметов и пальбу бронепоездов «Доблесть Витязя» и «Красный Боец». Газеты выходили до последнего дня.

Беженцы сидели до вторника на вокзале в вагонах без локомотивов или без машинистов. Наконец, какой-то машинист сжалился над последним поездом и повез его. Люди ехали на тормозах, на площадках.

Уехали почти все знакомые. Остались или те, которые имеют маленьких детей, старых родителей, или те, которые примирились с большевизмом, как примиряются со смертью: от неё ведь не убежишь.

Я знаю только одно: попытка контрреволюции была неудачна, падение Киева и Харькова (в один день), паническое бегство деникинцев показывают, что на них надеяться нельзя. Старое погибло безвозвратно. Пришло новое — теперь коммунизм, потом та сила, которая, возможно, когда-нибудь его свергнет. Но людям со старым миросозерцанием (будь они даже молоды годами) в этом новом нет места.

Как долго можно так жить? Встаем мы очень поздно, чтобы не так долго дрожать от холода. Потом женщины убирают квартиру (неимоверно грязную от копоти), мужчины рубят дрова, топят печи. Потом идем на рынок, в существующие еще лавки. На рынке возобновилась с новой силой меновая торговля. Но крестьяне становятся все капризнее: всего охотнее они берут материю, серебряные и золотые вещи. Дороговизна сразу стала огромная и мы все больше испытываем чувство голода. Даже нельзя это назвать определенно голодом, потому что многие еще имеют достаточно пищи, но чувствуется недостаток в жирах.

Под вечер приходят старьевщицы. Комиссионные магазины закрыты (в них теперь продают провизию) и продавать вещи приходится частным способом. Этим делом занялись многие обедневшие женщины из мелкой буржуазии.

Вечером, так как выходить в темноте боятся, жильцы того же дома ходят друг к другу в гости. Так же ходили друг к другу в 18-ом г., когда Муравьев обстреливал и взял Киев, но тогда не было еще этого чувства обреченности и бессильной злобы.

На днях спор с Ж.А. По ней можно видеть, как молодежь обольшевистилась. Она даже верит в большевиков, уже думает, «что они, вероятно, что-нибудь сделают». А, когда я ее спросила, что сделали до сих пор большевики и, вообще, социалисты, по сравнению с созданным буржуазией, то есть её же предками, она мне ответила, что и предки были честными людьми, но не буржуями.

Встретила Л.П. Её семья бежала. Отец и мать — к украинцам, муж и брат — с деникинцами. Она осталась одна с двухмесячным ребенком. За две недели своего пребывания в Киеве большевики успели сделать у её дяди несколько обысков, арестовать его с женой; у её свекрови реквизировали муку, по доносу жильцов, так как она — это несчастное существо — домовладелица. Сама Л. живет то здесь, то там, опасаясь вернуться в дом родителей.

Н.П. бежала с деникинцами, оставив больную сыпным тифом мать.