Дневник порнографа

8. Берегите задницу

Наверное, моя подсознательная гомофобия продолжала бурлить где-то неглубоко, потому что несколько дней спустя я повернулся к Дону и спросил, что бы тот предпочел: чтобы какой-нибудь негр отымел его в задницу или чтобы его маму избили грабители? Дон, немного подумав, сказал:

– Не знаю. А можно и то, и другое?

– А почему это каждый раз какому-то негру хочется трахнуть тебя в задницу? – спросил Мэтт из другого конца комнаты.

– Да! Кто он такой и что ему нужно? – подключился Пэдди.

– Нет-нет, кроме шуток! Когда в этой комнате речь заходит о направленном вам в голову пистолете, то каждый раз виновник здоровенный негр, который – сколько можно? – хочет всех оттрахать и заставить сделать ему минет, – говорил Мэтт. – А белый или еще какой-нибудь не подойдет? Насколько я понимаю, главное здесь – наша ориентация, не так ли? Зачем же приплетать сюда еще и расовые вопросы?

Хассим поднял голову.

– Не надо смотреть на меня, я в этом не участвую.

– Нет-нет, погодите! Давай сформулируем иначе. Годфри, если бы тебя решили трахнуть в задницу я и Хассим, кого бы ты предпочел?

Все смотрели в мою сторону. Я думал.

– А пистолет есть?

– Да, да, не беспокойся! Все предусмотрено, деваться тебе некуда. Давай отвечай: кого бы ты предпочел?

– Не знаю... А кто будет со мною ласковей после этого?

– Ребята, по-моему, вы увлеклись, – заметил Пэдди.

– Давай, давай отвечай на поставленный вопрос, – не отставал Мэтт. – Я или Хассим?

– Что ж, если так, то я бы предпочел Хассима, а ты пошел в жопу! – сказал я Мэтту без обиняков.

– Спасибо, Год, ты такой милый!

Хассим послал мне воздушный поцелуй, а я сделал вид, что поймал его и засунул в нагрудный карман.

– Да, как же... Я готов спорить на любые деньги, что ты предпочтешь быть отделанным именно мной, – сказал уязвленный Мэтт.

– Не предпочту! Еще чего!

– Рассказывай...

– Тогда объясни нам, Мэтт, почему Год должен предпочесть именно тебя? – спросил Пэдди.

– Почему? Потому что я белый. Я вовсе не хочу тебя обидеть, Хассим. Просто я за вами наблюдаю.

Поскольку вы каждый раз болтаете о здоровенном негре, который вас того и гляди оттрахает, значит, в душе вы расисты. Вы совсем не агрессивны, нет. Просто мы, граждане этой страны, при всей нашей "интегрированности" и "политкорректности", по-прежнему боимся негритосов. Так тянется уже не первый век, и, чтобы изжить этот прочно засевший в нас расизм, потребуется не одно и не два живущих бок о бок поколения.

– Чушь! – сказал Толстый Пол.

– По-моему, ты сам не слышишь, что говоришь, – добавил Мэтт.

– Ну ладно, Нельсон Мандела, пусть мы все расисты-разрасисты, но тогда почему же Год выбрал Хассима, а не тебя?

– Не выбрал, он все врет, он просто хотел опровергнуть мою точку зрения!

– Неправда! – сказал я.

– Правда! Правда, и еще какая!

– Ты просто не умеешь проигрывать! – вставил Хассим.

– Умею! – не согласился Мэтт. – Мне вообще все по фигу!

– Не умеешь, не умеешь! – понеслось со всех сторон.

– Да умею я!.. Ладно, позволь спросить тебя, Год... Почему Хассим, а не я? Давай признавайся! Отчего ты решил так, а не иначе?

– Ну, не знаю. По-моему, он славный паренек, мы с ним ладим, и тело у него очень даже...

– Приехали! Я пошел отсюда...

Пэдди направился к двери.

– Мальчики, вы столько об этом говорите, что сами уже запутались! – пискнула Сьюзи.

Сьюзи ненавидела наши ежедневные теоретизирования. Конечно, мы кричали из всех концов комнаты, а ее стол стоял аккурат посередине, а вставать нам было лень (еще чего!). Но ее бесило не только это. Просто у девушек прагматический подход к делу. Собственный жизненный опыт подсказывает мне, что самые большие зануды в любом офисе – это женщины с карьерными устремлениями. Они не переставая следят, чтобы вы не сачковали, и чуть что, сразу начинают ныть. Они слишком серьезно относятся к себе и к своей работе и вечно со всеми соревнуются на предмет добросовестности. Они прямо из себя выходят, когда, оглянувшись, вдруг обнаруживают, что конкуренты и соперники все как один смылись в паб или стоят толпой перед зеркалом, пририсовывая себе черными маркерами усы на мексиканско-бандитский манер. Им ненавистна усталость ("я-то-тут-при-чем-отвалите-срочно-все"), которая охватывает большинство из нас после десяти лет, проведенных на рабочем месте. Им непонятно такое отношение ко времени, непонятно это мелкое воровство. И работают они недавно.

Ведь, согласитесь, стоит только парню родиться, и ему с первого же дня начинают говорить про работу: "Давай, приятель, и не рыпайся!" Сколько бы вам ни было лет по выходе из школы – шестнадцать, восемнадцать, двадцать один или двадцать восемь (яйцеголовые могут сколько угодно оттягивать это мгновение, но и им никуда не деться), – в конце всех ждет работа в каком-нибудь изматывающем душу месте: офисе, фабрике или в поле. Восемь часов в день, пока не состаритесь. А уж тогда... Только тогда вам разрешат остаться дома и трепаться о том, какой потрясающей жизнью вы жили последние пятьдесят лет, полируя бамперы машин, да, и нарежьте мне бланманже, будьте добры, а то у меня руки немного того...

А вот женщины еще только начинают осваивать "серьезную", на полный рабочий день службу. Им еще не открылась вся мерзость такого времяпрепровождения. Кроме того, нравится вам это или нет, у них всегда есть за душой "вечное" разрешение на отгул, хотя вы наверняка окрестите меня крайне правым шовинистом за само упоминание об этом. Когда пройдет радость новизны и Дженнифер надоест посылать мне по шестнадцать напоминаний в день, ей просто нужно будет с кем-нибудь переспать, и... "прощай, работа", "привет, кофе по утрам и прогулки в парке". А также: "Дорогой, по дороге с работы, будь добр, купи удлинитель. Я хочу переставить телевизор в сад". Таковы факты. Женщины могут и рожают детей. А мужчины – нет. Если бы мужчины могли, я бы стоял сейчас, наклонившись над столом, и Хассим показал бы все, на что он способен, – пистолет там у него или не пистолет. Вот мы и вернулись к моему утверждению и Сьюзиному крючкотворству.

Как я уже говорил, ее раздражал наш маленький мозговой центр, ей претила сама мысль о такой потере времени. Откуда здесь взяться большому, истосковавшемуся по нашей любви негру с пистолетом? Так почему же нам неймется, и мы неизбежно пять дней в неделю обсуждаем эту тему? От непонимания у нее начинали кипеть мозги. Само по себе это было неплохо, особенно с точки зрения Дона. Он вел невыносимо жалкую борьбу с женщиной, превратившей последние несколько лет его жизни в одно большое унижение. А почему она превратила последние несколько лет его жизни в одно большое унижение? Я уже объяснял. Потому что она была сукой. Сукам так и положено себя вести. Мы все это знаем. Возможно, сам Дон здесь ни при чем, просто он парень, а она – склочная старая сука. Не могу говорить наверняка, но готов побиться об заклад, что с ней плохо обращались, а расплачивался за все – Дон. Не очень-то мило, не очень-то честно со стороны Сьюзи. А она и не была ни честной, ни милой! Она была сукой. Картина ясна?

– В один прекрасный день мы придем, а вы тут валяетесь в обнимку по всей комнате... – припечатала нас Сьюзи.

– Людям, живущим в стеклянных домах, не стоит швыряться камнями, – осадил ее Толстый Пол, а потом добавил: – Особенно лесбиянкам вроде тебя – ты ведь занималась этим с другими бабами.

– Ну наконец-то! Я очень довольна своей сексуальной жизнью, благодарю. Похоже, я тут такая одна-единственная. Потому что вы все – унылое стадо пидорасов!

– Ты остановись на чем-нибудь одном! Или мы стадо расистов, или стадо гомосеков! Вряд ли мы можем быть и теми, и другими, – сказал Дон.

– Ты сделал те страницы? – огрызнулась Сьюзи, демонстрируя свою власть и давая понять, что недовольна участием Дона в общей беседе.

Дон не ответил. Он на мгновение задержал на ней взгляд, потом скрипнул зубами и вернулся к работе. Он не ответил на вопрос, хотя Сьюзи ответ и не требовался – ей лишь нужно было поставить его на колени. Все мы это видели и переживали за Дона.

Вернувшийся из туалета Пэдди, который, единственный из нас, занимал равное с ней положение, спросил у Сьюзи, почему она вечно делает втык Дону, а Хейзл все сходит с рук.

– Спите вы вместе, что ли? Если да, то не надо этого так выпячивать!

Хейзл, которая до сих пор оставалась более или менее в стороне, принялась все отрицать.

– Как можно быть такими любопытными! Конечно, нет, придурок несчастный! Чего вы все до меня докопались? Я вам ни слова не сказала, каждый раз одно и то же, онанисты недоразвитые...

Она разорялась еще некоторое время, а я не мог не заметить уязвленного выражения на лице Сьюзи, для которой такая бурная реакция выглядела хуже пощечины. Этого-то Пэдди, судя по всему, и добивался.

– ... трахайтесь сколько влезет, а меня увольте! – не унималась Хейзл, словно от этого зависела вся ее жизнь.

Так-так, что-то там должно быть. Я решил при случае попытаться и все у Хейзл выведать (при помощи алкоголя, когда она зайдет в паб).

– Эй, что-то тут не так! – сказал Пэдди. – Я-то не против. Как говорится, живи сам и дай жить другим. Будь я бабой, я бы, возможно, тоже стал лесбиянкой.

– Я не лесбиянка! – настаивала Хейзл.

– Как и я, – откликнулась Сьюзи.

– Ну ладно, бисексуалка. Какая разница?

– Разница есть. Я не то и не другое – я просто сплю с кем хочу. Зачем исключать из своей постели половину населения?

– Я так и понял, – перебил ее Мэтт.

– Знаете, на вас жалко смотреть! Как с такими узкими взглядами можно работать в порнографии?! Чем вы лучше тех идиотов на стройках и фабриках? Самые настоящие консервативные неандертальцы! – говорила нам Сьюзи. – Интересно узнать, что такого страшного в том, чтобы переспать с другим мужчиной? Только без всяких там пистолетов и миллионов.

– Отвали... – сказал Пэдди, закуривая.

– Да почему? Почему "отвали"? Вы хоть задумывались, как это? Я серьезно! Задумывались? Вам что, совсем неинтересно? Хоть чуть-чуть?

– Ни капельки, – ответил Мэтт, которому вторило всеобщее "исключено!".

– Как вы можете знать, что вам это не нравится, если вы ни разу не пробовали?

– Это вам, лесбиянкам, хорошо. То есть, извините, не лесбиянкам, а би-как-вас-там. Вы только почем зря друг дружку вылизываете, а нам будут вставлять в задницу большой-пребольшой... Да-да, он самый, – объяснил Пэдди.

– Ага, большой и черный! – крикнул я со своего места.

– Ну и что? У мужчин там главная эрогенная зона. Попробуйте, и вам обязательно понравится.

– Говоришь со знанием дела, да? – спросил Пэдди.

– У нас не так. Главная эрогенная зона у женщин находится в другом месте.

– Хорошо устроились! – сказал Мэтт. – Значит, пока мы все запасаемся снадобьями от боли в жопе и утираем слезы, вас где-то там, среди полей, нежно похлопывают по локтю.

– Это вовсе не так больно, – подняла голову Мэри.

– Мэри, ты ведь не...

Джеки даже выговорить не могла столь ужасное предположение.

– Ага, обожаю. А что, ты ни разу не пробована?

– Не пробовала и не собираюсь. Какой ужас! У этого места совсем другое предназначение!

– Как и у рта, но мне и туда нравится!

– Эй! Мэри – это вечеринка в одном теле! – выкрикнул Толстый Пол, а я вспомнил о предложении Говарда и Клэр. – Давайте заныривайте!

– Всегда рада! – хихикнула Мэри.

– Вот видите! У вас двойные стандарты! – продолжала нудеть Сьюзи. – Мэри может, а вы даже попробовать не хотите!

– Поостынь, – сказал Хассим. – У меня была как-то баба, которая так и сделала, пока мы с ней трахались. Она все время засовывала мне в задницу палец и приговаривала, что мне понравится. В конце концов я ей разрешил.

– А... Ну и как? – спросил Пэдди.

– Как если бы кто-нибудь засунул палец тебе в задницу, – ответил Хассим.

– Понятно... – задумчиво кивнул Пэдди.

– При чем тут палец? – возмутилась Сьюзи. – Ничего общего.

– На ней были перчатки для игры в крикет, – подсказал Дон, чем привлек сердитое внимание Сьюзи.

– Будь добр! У нас серьезный разговор.

– Небольшая поправка, – вклинился Пэдди. – Это у тебя серьезный разговор. Все остальные валяют дурака.

– Да! Да! – Ее терпение стремительно иссякало. – Знаете что... Не понимаю даже, из-за чего я так разволновалась и зачем трачу на вас время! По-моему, вы вообще не способны на серьезный разговор, поэтому-то ничего у вас в жизни не получится! Вы превратитесь в жалких одиноких стариков, с которыми никто не захочет общаться, потому что вы не можете быть серьезными!

Это и есть женская логика. Кажется, я уже сталкивался с чем-то подобным... Точно! В разное время, с разными девушками. Насколько я понял, имелось виду следующее. Раз мы целыми днями валяем дурака, прикалываемся и хохочем, то никто не захочет уделить нам и минутки, заранее зная: серьезные, важные темы ("чувства", "отношения", "надежда на будущее") будут забыты ради шуток о рукоблудии. Мы не хотим смотреть на холодные истины прямо и трезво – чему же тут учиться? Ведь окружающим нужна правда, нужны ответы на всякие вопросы...

Я все понимаю и уже почти соглашаюсь, меня останавливает только одно. Сотни и сотни тысяч парней в этой стране – и на севере, и на юге – проводят жизнь, как и мы, в дурацких разговорах. Значит, нам будет с кем поговорить, разве не так? Нам не придется сидеть за кухонным столом и обсуждать проблемы воспитания детей со всякими безрадостными брюзгливыми тетками. Вместо этого мы отправимся в паб, где будем с утра до вечера разыгрывать друг друга или болтать о футболе. А мне большего и не надо.

– Зачем тебе серьезные разговоры? Что в них такого замечательного? – спросил Пэдди. – Мы ж тут не рак лечим, елки-палки, а порножурналы издаем! Чего страдать-то? Ничего ты этим не добьешься. Встряхнись! Радуйся жизни, пока дают! Нам и так будет о чем побеспокоиться – не пройдет и нескольких лет, вот увидишь...

– Правда? И о чем же? – поинтересовался Мэтт.

– Ну, старость там, болезни, третья мировая война... Все это грядет, так что незачем высматривать, о чем бы таком пострадать. Оно само нас найдет.

– Нас ждут неприятности именно потому, что их никто не хочет обсуждать! Все очень заняты шутка-ми, а серьезные вопросы остаются без внимания! – воскликнула Сьюзи.

Она словно не могла поверить, что мы не в состоянии понять столь элементарные вещи!

– Разве чей-то член в заднице у Годфри способен развязать третью мировую войну? – спросил Дон.

Не без основания спросил, как мне кажется.

– ТЫ СДЕЛАЛ ТЕ СТРАНИЦЫ? – завопила Сьюзи в ответ.

На секунду-другую стало тихо: все переваривали услышанное. И тут Дон взорвался.

– НАСРАТЬ! НА ВСЕ! НАСРАТЬ! Я больше не могу! Заколебала! Заколебала! – орал он, вскочив с места.

В какой-то момент мне показалось, что он сейчас перепрыгнет через стол и бросится на нее. Вместо этого Дон уставился Сьюзи прямо в глаза и прошипел, вкладывая в свое заявление весь яд, какой у него только был:

– Ты... пр-р-росто... мр-р-разь...

Он буквально выплевывал каждое слово. Потом, взглянув на перепуганную Хейзл, добавил, словно только что сообразив:

– И ты мразь.

Дон схватил сумку и начал запихивать туда личные вещи, не переставая бушевать, что это выше человеческих сил, что свяжешься с вами, лесбиянками, женщин на всю жизнь разлюбишь, а единственное, что оправдывает их существование, – это что они смертны и однажды умрут, так почему бы им не сделать доброе дело и не утопиться в Темзе, что может быть лучше, и так далее, и так далее, и так далее...

– Я не лесбиянка! – возразила Хейзл.

– А зря! Что таким гладильным доскам делать в порножурнале – непонятно!

– Все, все, достаточно! – сказала Сьюзи, обретя наконец голос. – Садись и принимайся за работу, а то получишь письменное предупреждение!

Дон только что не рассмеялся.

– Я увольняюсь! Пиши все, что хочешь, и посылай это мне на дом, потому что я здесь больше не работаю.

– Ты ошибаешься. Просто взять и уйти – нельзя. Об уходе положено предупреждать за месяц.

– Посмотри на меня, – сказал он, надевая плащ.

– Дон, подожди! Давай успокоимся и поговорим.

– Ты – сука. Ты – сука. Ты – сука. Больше мне нечего сказать. Ты – сука, и лесбиянка, и редкостная сука, и хватит с меня!

– Думаешь, мне больно? – спросила Сьюзи.

– "Больно"? Молчала бы! Будь ты мужиком, я бы тебе сейчас зубы в глотку вогнал! А может, я так и сделаю! Да иди ты... Ты не стоишь даже этого. Ты – пустое место. Ты сука и никем другим уже не будешь. А ты, – крикнул он сидящему рядом со мной Роджеру, – ты – унылый старый козел!

Озадаченный Роджер поднял голову. Он-то тут при чем? За день ни слова не проронил.

– А будь здесь Монти или Толдо, я и им бы сказал, что они козлы, но их нет. Подождите-ка, я им оставлю записки. Хейзл, дай мне этих липких листков.

Хейзл повиновалась. Дон написал каждому по коротенькой прощальной записке и наклеил их на мониторы.

– Вот так. А остальных я приглашаю на прощальную пьянку, которая состоится в "Аббате" примерно через тридцать секунд. Прихватите с собой кошельки – они вам понадобятся.

Сьюзи сделала последнюю отчаянную попытку удержать его. В другой ситуации она бы только обрадовалась, заяви Дон об уходе и исчезни из ее жизни навсегда, но только без шума (подозреваю, на это она и рассчитывала). А вот такой неожиданный уход мог сказаться на ее репутации самым неблагоприятным образом.

– Подожди. Подожди минутку. Ты только подумай о том, что сейчас делаешь. Ты взволнован, сердит, наговорил тут всякого... Не важно. Мне все равно. Давай просто сядем, обсудим сложившуюся ситуацию и найдем какое-нибудь решение. Если не ради меня, то ради журнала.

Дон уставился на нее, не убежденный ни на йоту. Она столько раз пугала его увольнением!.. Он как-то признался мне, что чувствует себя обитателем камеры смертников. И вот он сам пристегивается к электрическому стулу, а Сьюзи хочет в последнюю минуту отменить казнь. Зачем? Чтобы через три недели его мучений самой дернуть за рубильник? Дон слишком хорошо это понимал. И не доставил ей такого удовольствия. Это было его решение, его судьба, и если он смог подгадить и тут – что ж, у него есть еще один повод для ухода.

Для того чтобы завершить этот разговор, проделавший полный круг, у Дона нашлось ровно пять слов:

– Засунь его себе в жопу.