Дневники 1918-1919 - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Михаил Михайлович Пришвин (1919) #3

1919

-288-

-289-

1 Января.

Вот вопрос: время величайшее историческое, а мы тут мечтаем, как бы поскорее перескочить его...

2 Января.

Вчера в Новый Год был по моей инициативе литературный вечер, и я первый раз в жизни своей выступил как оратор, и мне было радостно понять, что я имею нечто близкое с народом, что «Крест и цвет» есть идея народная — намеком мелькнула возможность нового дела.

Это скорее не вчера было, а когда приезжал Коноплянцев, и сами же слушатели потом говорили, что речь Коноплянцева была непонятна, а моя, гораздо более сложная, — понятна.

3 Января.

Брат мой лежит, умирает, раненный в грудь, а я здоров и готов любоваться каждой росинкой. И то правда — чувство страданья, которое испытывает брат мой, и это чувство радости жизни — правда: так живет природа. А человек начинается там, где, радостный вокруг себя, он внутри принимает от брата страданье (состраданье) — муку за муку берет в свою душу.

Иван Афанасьевич:

— Удивительно, что, если разбойника сделать судьей, он будет судить, и, может быть, лучше человека порядочного.

Иван Афанасьевич собственник. Шесть раз лопатой огород вскопал, справедливый по отношению к себе, не может понять, что его идея встречается с [чуждой] ему идеей работы не на себя, а на общество.

— Да я же для себя делаю, а это вовсе не в пример другим, мало ли что я делаю для себя: вот очень люблю крепкий чай, а мальчику наливаю жидкий, и он мне говорит:

-290-

«Мне вредно, а почему тебе не вредно?» — «Вредно, — говорю, — я большой, я могу для себя, не в пример маленьким. Ты складываешься, а я сложился, и мне все равно, я могу пить крепкий чай».

6 Января.

Я уезжаю от Коноплянцевых под впечатлением их семейной суеты. Встречаюсь с ней одной, счастливой от моего приезда. Расстаюсь смущенный, встречаюсь обрадованный.

Можно не любить мужа и выполнять свой долг в семье, но требовать от него исполнения долга и в то же время на глазах у него любить другого — это не эгоизм даже, это запутанность.

Нужно идти на заседание, а она требует идти за дровами и расчищать снег, по праву требует, потому что самое скучное деловое заседание является мечтательным отдыхом в сравнении с дежурством на морозе за дровами и последующим боем за каждое полено. Эта жизнь есть проба на мечту: какая мечта выдержит это испытание на необходимость столь ужасно неприкрытую?

И стоит только вообразить себе жизнь как [испытание], как теперь, а [с мечтой] так легко бы соединилась необходимость идти за дровами с желанием быть на собрании.

Не встреться Михаил на ее пути, какие бы вопросы могли бы теперь стать между ними? Даже физиология, но какая тут в истощенности может быть физиология? Когда бы попала в руки баранина жирная или гусь, и после баранины ночью он покусился бы, и она холодно, «естественно», по-супружески отдалась ему и ничего бы не почувствовала бы, отдала бы свой половой долг и уснула. И встав наутро, деятельно, не отдавая себе отчета по существу своей жизни, провела бы свой день, если бы зашла к ней вечером подруга и спросила ее по существу, она бы сказала, что исполняет свой долг.

Этот «долг» в обручальном кольце? В приданом с девичьими инициалами, в милых тетушках, в старинном доме с поющими дверями?

-291-

Обручальное кольцо потеряно, с тетушками ссора, в щелях старого дома клопы, двери не поют, а визжат, и хрипят, и кашляют, и Бог знает что, как будто двери эти больны всеми болезнями отцов и призывают к ответу за все их грехи.

Обдумав все положение и спрятав вопросик, в полном ощущении силы своей в случае чего выполнить свой долг жены и матери, она подала ему руку и сказала: «Да». И когда целовала крест, то избыток этой силы нести в случае чего крест исторгнул из глаз ее слезы... Только священник в этот миг сделал странную ошибку, он сказал, что венчается Софья не с Александром, а с Михаилом. Она не отдала себе отчета в том, что «вопросик» в эту минуту шевельнулся явственно в душе ее, и тут же забыла ошибку священника, и только [годы] спустя тетки напомнили ей ошибку священника. Теперь ошибку хорошо заметили.

Она рассказала мне про жизнь Оли Володиной, и нам стало совершенно ясно, что мы все погибаем в буквальном смысле слова... Мужчины преждевременно делаются стариками, женщины сморщиваются, подсыхают. Мы погибаем! мы тонем!

Новое ощущение законности всех средств в борьбе за фактическое существование, что в этой борьбе, в этих заботах о хлебе насущном весь смысл истории.

(Происхождение еврейского пессимизма).

После бури — оттепель, потом хватил мороз, и снега покрылись ледяной коркой.

Я еду в поле и вижу — впереди на дороге куропаточки клюют лошадиный помет, мы наезжаем на них, они отлетают дальше, и так гоним их далеко вперед себя, потому что им деваться некуда: на снегу наст, им не пробраться до зеленей, и единственное, чем они могут поддержать свою жизнь, — клевать по дорогам навоз, в этом теперь их единственное назначение.

Так и мы теперь, как птицы-куропатки — лишь где-нибудь что-нибудь раздобыть...

-292-

Лучше всех евреям: эти корни народов, лишенные земли, давно уже приспособились питаться искусственными смесями...

Победа женщин. Как ни худеют, ни стареют женщины, но все-таки они заметны, их видишь всюду действующим лицом в жестокой борьбе, а мужчина куда-то вовсе исчез, бродит тенью, вертится на какой-нибудь ужасно беспокойной должности, как бумажный акробатик.

По дорогам в базарный день, как военные обозы, едут по ухабам в розвальнях «скифы» в город, их розвальни кажутся совершенно пустыми, но под соломой в них спрятано немного пшена, немного муки, свинины — немного нужно взять с собой, чтобы выменять в городе ботинки, шерстяное платье, старинные часы, — вся эта культурная утварь переходит в деревню.

Скиф въезжает в город самодовольным хозяином, как будто высказывая сожаление, сокрушение, видя работающих господ, но в душе торжествует.

Там, в деревне, они порядочно ущемлены коммунистами, но здесь они господа.

Хлеб в основе всего и земля, корни живые в земле... пожелтели, зажухли стебли цветов, покрылись снегом, и снег покрыт ледяной коркой. Только живы корни подземные озими — ржи и, замерев в холодной земле, выжидают.

Зима вокруг, снежная пустыня, по ухабам на розвальнях завернутые в дорогие овечьи шкуры едут скифы, и впереди их, урывками поклевывая навоз лошадиный, бегут куропатки, серьезные птицы...

Смеются скифы над куропатками и говорят: — Вот бы ружье, вот бы ружье! — и примериваются... И рассуждают: — Во всем виновата интеллигенция.

К женщине долга. За острогом за городом в снежных полях стоит барышня с четвертинкой.

«Милая моя, отчего ты стала такая?» — «Какая?» — «Нехорошая, некрасивая». — «Я, знаешь, мне на минуту представилось, и ты такой же, как Александр Михайлович,

-293-

что все такие эгоисты-мечтатели, что вы по природе своей не можете вникнуть в жизнь». — «Но что с тобой? Ты сейчас мне тоже не нравишься. Я тоже подумал сейчас, что слова твои я уже где-то слыхал, они мне знакомы, как скрип дверей на старых петлях, я вспомнил Ефросинью Павловну — она мне точь-в-точь говорила так, я всегда защищался от нее тем, что она не может вникнуть в мою душу, принимать к сердцу мою мечту, как свое необходимое дело. Ведь мы с ней из-за этого разошлись, а теперь у нас это же повторяется: я, дорогая, этим смутился».

Свобода просто избитое слово, она стала похожа на огромный хомут, в который одинаково проходит и слон, и лошадь, и осел: всякое животное может [легко] пролезть через этот хомут и не [задеть], а воз остается на месте. В истинной свободе хомут по шее всякому животному и воз по силам, так что не слышно, что везешь воз или не везешь. И эта свобода есть лишь другое название любви.

Мы говорим о Леве, что он украл портмоне. «Это, — говорю, — ничего, вы не знаете мальчика, почти все мальчики воруют, и я маленьким крал на базаре яблоки, булки, а теперь разве я способен?» Шальным нечаянным словом она ответила: «А теперь вы украли у друга жену». — «Милая, я этого не хотел, вы знаете, это вышло против моей воли: это вышло». — «Я знаю». — «Ну, так что же, и потом, все же это избитое, умыкают в деревнях, но украсть бестужевку... дорогая, вы говорите вздор, или, в конце концов, бестужевки ничем не отличаются от гаремных жен».

Занятно подумать о физиологии Анны Карениной: если она физически никогда не была удовлетворена, ни разу: а так бывает постоянно, родятся дети, а женщина ни разу не испытала то, что испытывает каждое животное.

7 Января.

Рождество. Нет, свобода — это еще не любовь. Свобода — это путь любви, или: свобода — это свет любви на кремнистом пути жизни.

-294-

Церковь — цирк. За стеной говорят (партия коммунистов) — они говорят, что церковь есть цирк, а цирк есть народное развлечение.

Христос — вождь. Человек на собрании сказал: «Я не понимаю, из чего народ поднимется и явятся у него всякие таланты, народ без Христа не может подняться, без Христа, я понимаю, то есть без вождя».

Пора бросить придавать значение этим разным словам революции: «большевизм», «коммуна» и пр., все равно, как бы ни называться, где бы ни быть, нужно оставаться человеком, и потом из этого сами собой возникнут настоящие живые лозунги. Конец.

К нам подошел неслышными шагами новый враг: он стал раздражать тебя и без всякой причины выводить тебя из себя, ты стал в присутствии его некрасивый и злой, несправедливый.

Враг более страшный, чем все, о которых мы думали, потому что там было сострадание, тут нет ничего, только раздражение.

8 Января.

Мальчик мой спит, все спят. Тихий утренний час. Не вижу, но чувствую над снегами звезду утреннюю. Мое призвание — вбирать в себя, как губка, жизнь момента времени и места и сказочно или притчами воспроизводить, я цвет времени и места, раскрывающий лепестки свои, невременные и непространственные.

Вчера приходил ко мне мальчик от революции и спрашивал, как ему быть с поручением партии взыскать налог с деревни: как член партии он должен выполнить поручение, но жалость к людям мешает ему это сделать.

Я ему сказал, во-первых, о власти, что русский человек до сих пор вообще избегал власти, отстранял ее от себя, и если соприкасался с нею, то погибал. И так во время революции дело власти воспринял как мерзкое дело. И что у нас нет призвания властвовать.

-295-

Говорит о коммуне: что это слишком широкое понятие, большой хомут, через который пройдет даже верблюд. В будущем коммунисты превратятся, с одной стороны, в подпольных вероучителей, а с другой — в деятелей земледельческих производительных коопераций.

О социализме и религии. Социализм революционный есть момент жизни религиозной народной души: он есть прежде всего бунт масс против обмана церкви, действует на словах во имя земного, материального, изнутри, бессознательно во имя нового бога, которого не смеет назвать и не хочет, чтобы не смешать его имя с именем старого Бога.

О настоящем русском моменте революции: теперь зима, гибнет все, что тянулось ввысь, и укрепляется подземное, коренное. Там, в недрах подземных, где в тьме необходимости каждый корешок для себя ищет тепла и питания, только тепла и питания, выживают те, кто этого больше хочет. Тут, в подземной жизни, нет ни радости, ни любви, ни надежд, и ничего нет от сознания (экономическая необходимость), только женское, только еврейское, одно беременное чрево.

Злоба дня. Ветер доносит лай гончих, заяц вскочил и бежит, и опять лег, и опять встал искать себе пропитания. Я вышел из дому с больной ногой искать себе пшена и по сугробам в городской одежде иду... Я достал себе 10 ф. пшена, и мне хорошо — пшено желтое, зернышко к зернышку — я радуюсь. Я достал себе 5 ф. свежины и немного соли, учусь солить ее, сложив в ящичек, ночью беспокойно просыпался, не тронут ли крысы, ставил на шкап, сомнение — рассолил, хорошо бы корову — корову! мечтаю о корове. Променял 2 ф. леденцов на шерстяные чулки. Обещали мне, если достану подметку, дать полпуда муки. Гуся купил за 100 р., а жир-то весь на кишках, и кишки хозяин взял себе — долго спорили о гусиных кишках. За рюмочку чаю мне принесли к празднику моченое яблоко, за 1/4 фун. сахарку 3-х фунтовый пирог. За воз дров для

-296-

<1 нрзб.> в городе обещал мужику шерстяную голубую кофточку.

Лавочник вернулся из плена и лавки своей не нашел и места себе не нашел, как буржуй, ни земли, ни хлеба. Только невеста его осталась и плюет на все: он хочет жениться: только вот бы разжиться где-нибудь валенками: съездил за 30 верст, достал конопляного масла и выменял себе валенки. Родители невесты обещают дать ему угол на время. Жизнь: мука, пшено, картошка, мясо и сало (хорошо бы достать нутряного), тулуп.

Литература теперь как указание.

Вот все это: подземная жизнь, экономическая необходимость, женское, еврейское — и странник (ничего не нужно, только странствовать): изловленный странник... Эгоизм корневой (общий) и личный (духовный). Странник (интеллигент) — дармоед. Найти в страннике силу против корневой силы (личность и стихия): сила странника нести крест до того момента, когда корневая сила выгонит цвет.

Евреи сильны тем, что знают необходимость (мы ее видим только теперь): жизнь еврейского народа — это зима человечества, тут провал — пропасть, и личное в этом как невозможное и невозможное...

Я был искренним, и прав я был, когда весной сказал ей: «Моя любовь не может помешать или взять что-нибудь у вашего мужа». Я с тревогой узнаю, что любовь мою предают, и кто же предает? — она, моя любимая. Земная, чувственная женщина в ней пробудилась о своем праве быть.

9 Января.

Иван Афанасьевич приходил вчера, и его мнение о будущем народа такое: или народ наш иностранцы превратят в чернорабочих, или опять у нас вернется прежнее.

На село наложена контрибуция в 150 тысяч рублей.

Полный иней на рассвете, над березой звезда. Спят все люди. Я одинок. И это счастье, это единственное счастье,

-297-

и все мое счастье. Этого я ни с кем разделить не могу. Это я теряю вдвоем. Об этом тоскую вдвоем: это вспоминаю зимой, как оно было осенью, будто купался в золоте, это весной у берега реки.

Она может быть некрасивой, дурно-чувственной, больной, но что в ней — это я сам, и все то внешнее принимается, как свой сор, как свой пепел, как своя спальня.

И вот когда это — я сам, или сама — исчезнет, то сор, и пепел, и спальня — все это внезапно делается чужим и внушает сначала раздраженье, потом опрощение и невыносимость бытия. Они уже говорят между собой о дурном дыхании и кроватях в разных комнатах.

«Душа в душу» — точное выражение. «Слиться» — точное выражение.

Ее сила не во власти, как она думает, а в цельности души и тайной готовности во всякое время отдать все свое временно нажитое за неизведанное настоящее. Ее эгоизм — это знак лично-настоящего над всею нивой сомнительного долга. Она выполняла свой долг в течение многих лет, но втайне сомневается самой идеей этого долга: в этом сомнении тайная, живая и моя, в исполнении долга — холодная, иная женщина.

Сладки воспоминанья лишь в надежде на сладость вкусить в настоящем и будущее. Занятно, когда видишь намеки его в настоящем, как в февральской утренней ледяшке видишь весну. Но воспоминания пережитого и невозвратного и умственные выкладки о будущем с надрывной верой в него — мне чужды. Я люблю настоящий момент как связь отдаленного назади и ожидаемого впереди, я люблю разыскать чувством этот момент как ничтожное зерно-зародыш среди чудовищных нагромождений ни с чем не сообразного. Как охотник в дебрях лесов, я ищу эту птицу радости, не жалея слов своих, не считая времени, и потому душа моя вечно живая и детская. Мое дело такое отдельное, никому не мешает, так же, как моя детская воображаемая Америка не мешает Соединенным Штатам. Вот почему я злюсь даже на самых злейших людей,

-298-

лишь когда я схвачен ими, а как вырвался, то все обиды свои забываю и смеюсь только над своим положением, что попался в лапы гориллы и она меня по недоразумению чуть-чуть не съела.

Звезда наша и звезда Вифлеемская. Я очень уважаю социалистов, баптистов, евангелистов за их веники и чистоту помещений, за их Вифлеемскую звезду. Я не буржуй и в их свиной дворик хожу на рассвете только «до ветру», — но вот тут-то — чудо из чудес! — над этим двориком, наполненным навозом, окруженным склоненными в инее березами, вижу чудо из чудес! не Вифлеемскую, а настоящую нашу утреннюю звезду. Через несколько мгновений она исчезает в лучах восходящего солнца, приходят серьезные люди чистить дворик буржуйки, имея в сердце звезду Вифлеемскую. Я очень уважаю их, но ухожу, скрываюсь от них, как звезда обыкновенная, как детская сказка, рассказанная старухой [на лежанке] в тот час, когда раздается звонок школьного учителя.

10 Января.

Декорация. Режиссер: «Зрители, вместо размалеванных холстов, на которых кое-как изображен зимний день, вообразите себе, как мало-помалу рассветает зимой в деревне...»

Площадь в селе, кудрявые от инея деревья, солнце. Среди разукрашенных инеем деревьев — одно похоже на старика с седой бородой. Снег по склону весь закудрявился, как деревья, следами детских сапог, берег реки высоко на той стороне ровной белой чертой обрезает небо. Мальчик с санками, показывая на дерево, похожее на старика с седой бородой, говорит: «Смотри, вот сам Мороз!» Другой мальчик: «И вон там!»

Как иней садится. Накануне инея: ровный туман, в тумане кустик, будто лошадь черная мало-помалу становится белой: «Иней садится!» Наутро царственный день...

Нападение мальчишек на библиотеку и школу: стихийный вызов просвещению.

-299-

Иван Афанасьевич говорит, что во все времена во всех смутах была виновата интеллигенция, и самая вредная мысль ее о том, что людьми можно управлять без насилия, без казни.

— Да ведь это Христос не велел убивать.

— Убивать Христос не велел людей — это правда, но разбойников казнить он не запрещал.

Виноваты все интеллигенты: Милюков, Керенский и прочие, за свою вину они и провалились в Октябре, после них утвердилась власть темного русского народа по правилам царского режима. Нового ничего не вышло.

Коммунистка Анна Ивановна публично срамила истомленную, изголодавшуюся интеллигенцию, что она из-за куска хлеба теперь хочет работать с народом.

Эта власть основалась на обмане, на ложных обещаниях: они пришли к народу через обман...

Одни пришли к народу через обман обещаний, другие пришли за хлебом: преступники и нищие. Теперь преступники посмеются над нищими — какая жалкая картина! и это называется учительский съезд.

Ряды большевиков наполнены или преступниками, или святыми прозелитами, подобными «святой скотине» на передовых позициях в линии огня.

Хлеб. Частица жизни очень неясная, брошенная в Скифию, покрытую снегами ужасных буранов последней зимы.

Буран перестал, инеем преображенная береза стояла как чистая девушка, у ног которой Буран сложил свои силы в белом сиянии... Частица жизни очень неясная, брошенная в Скифию, насильно погружена в землю, под снег искать себе там вместе с корешками озимых растений необходимого тепла и питания.

Среди камней, земли и пепла, засыпающих все живое, я ищу соприкосновения с тончайшими волосками живых корней, опущенных частицами земли, в молчании подземном, готовящем гибель буранам зимы и воскресение жизни для всех.

-300-

11 Января.

Буран, хозяин всей Скифии, изначала веков пугавший других стран народы, бушевал в эту зиму всей мощью своей.

Засыпаны города, поезда остановлены в поле, и от вагонов торчат только трубы, как черные колышки, села погребены в сугробах. В нашем селе каждое утро возле дверей и окон роют траншеи. Вчера вечером с высоты сугроба я заглянул вниз и в сугробе увидел огонек очень тусклый, при котором дедушка лапти плетет. С трудом я спустился внутрь этого сугроба и постучался в дверь. В ответ мне, как из улья, раздается шум, похожий на пчелиный шум — это зашевелились лежащие на печи.

— Чей ты, чей, откуда, зачем?

— Я пришел к вам достать немного пшена.

— Нет пшена, дорогой, теперь ни на кого не надейся. Сам на себя надейся. Да откуда сам ты, чей?

Я назвал себя: Василья Евдокимова внук, у Василия Евдокимова была вальцовая.

— Внук Василья Евдокимова, мельник, такая фамилия, и ко мне за пшеном! ой-ой-ой! ну, времена!

И все заговорили о новом времени с тяжкими вздохами.

Оказалось, мой дедушка сделал когда-то добро этой семье: деду столетнему, что сейчас на лавке лапти плетет, он когда-то дал семнадцать рублей на свадьбу, десять пудов муки и два пуда пшена. Так вот за это меня теперь хором принимают и все расспрашивают про мельницу.

Я же не знаю даже, кому она теперь принадлежит, где стоит.

И пшена мне обещали, и пригласили пожить. И я живу под сугробами теперь, мне кажется, я живу в тайниках подземного питания растений, погребенных буранными силами-снегами.

Старик мне каждый день повторяет, будто учит молитве корни растений, погребенных буранами, лишенных зеленых листьев и цвета, обреченных терпеть, нащупывать во тьме питание земли.

— Теперь ни на кого не надейся, — учит старик, — только на себя надейся, всякий о себе теперь думает!

-301-

1) 12 заповедей подземной жизни — против коммуны.

2) Брат не может с братом жить — делятся, а они хотят вместе все.

3) У них тракторы, вперед получи трактор, потом соху отменяй.

4) Войну отменили — опять на войну.

5) [Против] шахтеров — управляют, кто работать не может.

Так, я слушаю, и все другие говорят, когда приходят к нам в гости, с этого всегда начинают:

— Теперь ни на кого не надейся, всякий теперь о себе думает.

И начинают рассказывать новости.

— Неделю назад тому времени Сергея Филиппова жена Мария в горячке вырвалась наружу, убежала.

— Что же ее не окоротили?

— Кому же окоротить: вся семья лежит в горячке, некому окоротить...

— И убежала?

— Ушла неизвестно куда.

— Поискать бы, поспрашивать.

— Спрашивали, и нет нигде, а поискать — где теперь поищешь, слышишь, как воет!

— Ну, что же протчие?

— Протчие лежат все в горячке, как вот теперь жить без хозяйки.

— Ох-хо-хо! теперь ни на кого не надейся — времена такие: на себя только надейся!

Сказали: Новый Год, в школе Новый Год празднуют.

— Сказывают, потом и мы будем Новый Год встречать в это время?

Царственный день — иней. Утром снег разгребал лопатой, делаю траншеи, вывожу к другим, взбираюсь наверх и вот вижу с высоты сугроба — в одной избушке свечи горят, тишина; пригляделся: покойница лежит, и кутья, и смотреть на покойницу со всех сторон собираются.

-302-

— Кто она такая?

— Да вот что намедни в горячке убежала: охотник нашел, вся в сугробе, буран занес...

Никита даже дрожит от радости, что на соседа контрибуция.

— Антихрист твою душу выешь!

Основной закон жизни корней, что их шепот, их слова, их поверхностное сознание: ни на кого не надейся. Я узнаю все тайны из намеков, из разговоров. Я узнал личные тайны этой семьи: зарыта бочка с вином, свиное сало в трубе, а самая большая тайна: в бутылке сколько денег — эта тайна не раскрыта.

Ожидание «переворота» (весны): переворот жизни людей преобразовать вестника природы переворотом — весны: слова корней растений, их видимые поступки одно, — а их молчание другое: тот крест, который некогда процветет (весной). Это молчание можно раскрыть лишь в задушевных беседах с отдельными людьми, когда видят — встречают Бескорыстного и совершенно правдивого, тогда они преображаются...

Канитель мужицких разговоров: она тянется с утра до вечера.

— Ты думаешь, нам не будет ответа, — не минуешь, увидишь! сейчас это так, а не минуешь!

— О-о, Бо-оже мой!

— Будет наказание, погодите! А что «к стенке», это я не считаю за наказание. Погодите, поблагодарим вас.

— За что же наказание: молодой квас затирают.

— Затирают — затрут им квас! погодите, коммунисты — закуманят вас! Я Тимофей и он Тимофей, посмотрим, какой Тимофей одолеет.

У Дмитрия Сергеевича хранится заветная тетрадь, где описано о свободе. Тетрадь эта вся пропахла йодоформом, в лазарете списывалась учителем, раненным вместе с ним, потом читалась в плену три года...

-303-

— Я слы́хал, — постой! Ефросинья, поджарь нам картошечек.

— Я слы́хал, на Гудкова 30 тысяч контрибуции.

— Здо́рово, вот здо́рово!

— На Матвеева, слы́хал я, двенадцать тысяч.

— Здорово!

— На Евдокима Феофилатовича десять.

— Ох!

— Охаешь, охаешь: десять тысяч приди получай! Ну-тя, на Аникина тоже десять тысяч, на отца.

— Ну, Аникину уж взять негде.

— И на сына пять тысяч.

— И на сына!

— Ну-те, на Кира Конова пять: Поеду, говорит, издыхать в холодную, а свое говорить буду: «Нету у меня денег».

— На Артема десять, на сына Артемова пять, на другого сына пять. Артем отвечает: «Валите все на Рыжего, Рыжий все берегет!»

— Грабиловка!

— На Федора, ну-тя, на Федора ничего!

— Ничего на Федора, ах они, сукины дети: да у Федора на огороде двести дубков, а дубок в два обхвата — десять тысяч стоит. Как же тут ничего?

— Ничего! Ну-тя, придет время, и Федор зацепится: все будут ходить, поглядят все по <1 нрзб.> («мирски») будут ходить, с востоку на запад, и с западу на восток будут блудить.

— Где же слова Евангелия? Одно самолюбие.

— Конешно, самолюбие, но будем Господа просить, чтобы сократил время.

— Ну, ведь есть же люди добрые.

— Добрым людям скорбеть, добрым людям болеть, а настоящее время не минуешь, ох, не минуешь, будет распятие!

— Ну-тя, с Авдотьи Степановны двести рублей, есть, говорят, деньги? нету! есть деньги? нету! есть деньги? — расставайся с коровой!

-304-

— С коровой, ну, вот посмотрите, земля на весну не будет пахаться!

— Пусть соберут на весну коммунию да что-нибудь приобретут.

— Приобретут: ты будешь сидеть, а я работать, вот посмотрите, увидите, весной земля не будет пахаться.

— Ну-тя, а как же на попа, наложил ли что на попа?

— Как же, на молодого двадцать тысяч.

— Двадцать, ну хорошо, это маленечко разблажит.

— И на старого десять.

— На покойника.

— На покойника: ведь он после расклада умер.

— Как же вы так на покойника-то?

— Очень просто: молодой внесет за покойника.

— Ох, ох, хо, покойников трогать начали, не быть добру... Ну-тя, а на Евдокимова?

— На Евдокимова... И так без конца.

Жизнь в исполнении долга — это среднее состояние души, управляемой рассудком, когда ничто не разволнует, чтобы злость выплеснулась через край, а стремление к добру не выползнет из дома.

12 Января.

«Жить по долгу» — душевное состояние, соответствующее физическому, когда живут, залечив неизлечимую наследственную болезнь (например, чахотку). Тут нельзя размахнуться, и сосед на пиру, безжалостно наливающий своему здоровому соседу кубок Большого Орла, избегает соседа с неизлечимой залеченной раной.

А то еще называют долгом особое холодное и осмотрительное состояние души, плетущейся на деревянной телеге и упустившей возможность впрыгнуть в колесницу промчавшейся тройки («И зачем ты бежишь торопливо за промчавшейся тройкой...»).

Из первой категории больных долгом выходят люди, скрывающие свою болезнь и благословляющие бойкую, звонкую жизнь, из второй выходят педанты, ненавидящие все живое. Первые никогда не говорят о долге, потому

-305-

что это есть их молчаливое состояние, вторые — вечно твердят о долге.

Софья Павловна странно двойственна: по отношению ко мне она принадлежит к 1-й группе, по отношению к мужу — ко второй. Впрочем, я это понимаю: первое состояние — по природе (основное), второе — нажитое (не существенное), это все равно что мое раздражительное требование от Ефросиньи Павловны хозяйственности, бережливости и прочих достоинств куриных, свойственных всякой женщине, все равно как состояние души, достигшей христианских высот и попавшей в связь с людьми, не имеющими представления о всякой заповеди Моисея.

Как верно у Метерлинка «полночное солнце царствует над зыбким морем, где психология человека приближается к психологии Бога», и «не отправляйтесь в Исландию отыскивать розы».

При чтении «Молчания» Метерлинка мне пришло в голову понять наше говорливое трескучее время со стороны молчания: понять, о чем русские люди молчали во время коммуны, не умалчивали под давлением внешней силы, а молчали, потому что этого нельзя сказать. Кто знает, быть может, еще цензурное насилие над словом играет роль снега, засыпавшего теперь наши поля: он губит стебли и цветы, но сохраняет молчаливые подземные корни.

Вежливость тараканов. Время страшного молчания и пустейших слов, ведь когда за стеной целый день слышишь мужицкую «буржуйскую» канитель против коммуны, в то же время в молчании тех же буржуев передается: «Заслужили, заслужили, так нам и надо, и поделом». Ведь ни одного ясного звука не произносится против существа дела новых властелинов, и нельзя произнести по тому простому... вот почему: если я, например, Максим Ковалевский, всю жизнь просидел в библиотеке, подготовил слова для Гаагской конференции мира, и вдруг, когда я именно улучил наконец момент пустить свое слово за мир против

-306-

слов за войну, в этот самый момент под всю Гаагу кто-то невидимый подпустил удушливый газ. Ну, что тут скажешь против войны, так у нас выходит и с властью: весь народ от мала до велика готовился против царской власти, и когда свергли власть, то будто дырку прорвали, и власть, как вонючий удушливый газ, вышла из ж... народа и удушила его.

Вся литература дореволюционная как скошенная трава: на лугу ничего нет, их интересует на лугу лишь разобраться в корнях, много ли на лугу корней многолетних растений.

Власть — вонючий газ. Большевики с вонючим газом.

Потому без всякого сопротивления и ведет «буржуй» в комиссариат последнюю корову, там ему говорят: «Вернитесь домой, принесите еще подойник!» — и он спешно возвращается за подойником, потому именно, что у комиссара все общее, а у него свое, как ни вонюча власть комиссара, а все-таки она именно и есть власть, а он владел коровой в безвластии.

Жареное из соловьиных язычков. «Саботажник» интеллигент никак не может не петушиться, хотя на глазах у всех обращается в жареное из соловьиных язычков, и притом для народа (наши подвиги народного просвещения). Поскольку он интеллигент — он непременно это жареное, а если он по убеждению разорвал с интеллигенцией и стал большевиком, то непременно путем логического преступления, как студент Раскольников: его самолюбие и властолюбие — вот мосты, по которым он переступил (приступил) к народу (так что слова Ивана Афанасьевича «во всем виновата ан-теллигенция» — совершенно верная формула, потому что все равно какая, жареная или преступная, то есть переступившая, она, именно она продырявила баллон с вонючим газом).

Порядок и вольность (френч и чуб). Посмотрите на человека власти, взявшего от варягов френч и от казаков чуб на лбу, какое отвратительное явление представляет эта смесь френча английского с казацким чубом, и таков

-307-

представитель власти, комиссар — момент соприкосновения варяжской идеи порядка с многими карманами и русской чубастой удалью.

И ничего нового — по существу, только новая форма в гениальной ясности; вся революция русская имеет ценность лишь в доказательстве через доведение до абсурда.

В молчании скифских занесенных снегом полей скрывается таинственная сила подземных корней, которые дадут весною цветы.

Цветы из-под снега. Ленин - чучело. Вот и нужно теперь, и это есть единственная задача, постигнуть, как из безликого является личное, как из толпы покажется вождь, из корня, погребенного под снегом, вырастут цветы.

Крест молчания. Молчание — общий признак, характеристика сил земных, рождающих цвет, и если я сейчас назову эту силу молчания русской земли — крест, то это слово верное не будет словом действенным, потому что оно слишком рано вперед забегающее слово.

Потому раннее слово, что в молчании, наверно же, крестном молчании, не чувствуешь близкого восстания праведных сил, напротив, все принципы по приговорке: «Так нам, подлецам, и нужно».

Чрезвычайный налог всюду в деревне называется контрибуцией.

Слышал, ругали большевиков: «Антихрист твою душу выешь».

Слышал, что меня называют контрреволюционером, и во враждебном тоне, называли же люди — противники коммунистов, по-видимому, за то, что я не их круга человек, что я интеллигент, который и создает всю эту кутерьму.

Миколка жив! Орефьевна принесла за мое мыло пирог и сказала с проклятием, что на нее 3 тыс. контрибуции наложили.

— Вот, — говорит, — Миколку обругала, когда последнего сына взял на войну, не за Миколку ли отвечаю?

-308-

— За покойника?

— Какой там покойник, жив!

С точки зрения мужика: обойти. Иван Афанасьевич сказал:

— Ученый человек имеет, конечно, точку зрения и ежели видит препятствие своей точке зрения, то делает тут же вывод, что надо устранить, а с точки зрения мужика, то есть мужик, положим, не имеет точки зрения, ну, я так говорю, что с точки зрения мужика нужно не свергнуть, а обойти.

После этого он привел пример, как обращается с хлебом интеллигент и как крестьянин, который считает грехом уронить крошку хлеба на землю.

Хозяйка Татьяна Павловна испытывает перед контрибуцией последний день приговоренного к смерти, и с их половины слышится:

— Дуравей нашей России не было страны, земли не было, а все хлеб тащили от наших бедных людей.

— Что такое Россия? это есть то, что есть для всех, и в такой стране разуты-раздеты! И Россия есть, где на одном конце солнце заходит, а на другом всходит, и на таком большом пространстве люди разувши-раздевши ходят.

13 Января.

Вот голос радости Метерлинка, — я не читал его раньше, — но как близко им написанное, будто он был моим другом и учителем.

— «Интеллигенция» как наша, русская, только русская секта теперь погибла навсегда. В народе ее сейчас быть не может, потому что там или свои известные люди, или представители власти (тоже из своих)...

Людей нужно выслушивать — это прежде всего даст им облегчение, и выслушав, нужно не говорить им учительно, а подсказывать; в этой деятельности есть основание радости. Подсказывать известное всем, но забытое, быть суфлером.

У наших попов есть чувство этой радости, но путь их уже избит, и они сами уже не помнят происхождения этого чувства из движения и смешивают с покоем.

-309-

18 Января.

Так... встретили мы старый Новый Год, эх, Михаил, Михаил! как встречают меня, кто когда так встречал? Только нехорошо, что друг мой зачем-то повесил в моей комнате подаренные мною когда-то рога. Как величайший скряга-хранитель, она сохранила нетронутую в себе женщину, и когда все государство, когда-то величайшее государство мира, было разбито до основания, и мир был весь потрясен, и общество было выкинуто, как выкидывается на улицу нашими крестьянами зола, тогда она раскрыла свои сундуки, и мы стали с ней пировать на золе сгоревшей родины. Так мы встречали новый год.

Никто из наших стариков не запомнит такого инея. Иней целую неделю оседал и наседал, так что в конце концов всюду ломались верхушки и ветки дубов. Среди берез было <1 нрзб.>, а потом березы будто испугались и, склоняя ниже и ниже оледенелые вершины, казалось, шептали: «Что ты, мороз, пошутил, ну, пошутил и довольно!» А мороз все больше леденил и склонял все ниже и ниже их ветви и отвечал им: «А вы как думали?», и вот уродливо изогнутыми вершинами деревья стояли замерзшими глыбами...

Телеграфно-телефонная проволока дугами в разных местах опустилась до земли, потом обрывалась и падала на дорогу, а скифы наши скатывали ее в крендели и развозили к себе по избушкам. Так во всем уезде у нас погибла телефонно-телеграфная сеть, и, когда остались только столбы, и то в иных местах покривленные, в газете было объявлено, что за украденную проволоку будет какое-то страшное наказание, вроде как «десять лет расстрелу».

Ораторы еще говорили «Граждане!» и призывали к коммунальному строительству государства, а скифы скатывали в клубочки оборванную инеем и бурей телеграфную проволоку и уносили ее домой по избушкам и выбрасывали по-прежнему на проезжую дорогу из печей своих золу — драгоценное удобрение земли...

-310-

Ленин призывает к труду всех, не считаясь с политическими взглядами («Пора бросить предрассудок, что одни коммунисты могут работать»), а на местах коммунисты жмут все сильней и сильней.

За 40 р. купил для друзей 10 мешков навозу, еду на мешках с Сенной площади, а люди спрашивают:

— Чего везете? Кричим весело:

— Пашеницу!

Vita![4]

На седьмом небе.

Трагедия каждого дня (из Метерлинка): «Существует каждодневная трагедия, которая гораздо более реальна и глубока и ближе касается нашего истинного существа, чем трагедия больших событий...» «Чтобы обнаружить ее, нужно показать существование какой-нибудь души в ней самой, посреди бесконечности, которая никогда не бездействует...» «Разве легкомысленно утверждать, что настоящая трагедия жизни — трагедия обычная, глубокая и всеобщая — начинается тогда только, когда то, что называется приключениями, несчастьями и опасностями, миновало? Разве у счастья руки не длиннее, чем у горя, и разве оно не ближе достигает души человеческой?»

Идеал — движение: горе и счастье одинаково могут открыть и закрыть путь.

Каким счастьем казалось во время голода выпить рюмку водки и съесть сибирских пельменей! В Новый Год достигли счастья: выпили, съели, и что же? первое, что все почувствовали, было несоответствие, малость действительной радости с ожидаемой, потом заболел живот. После этого говорил с Метерлинком, что у счастья руки длиннее, чем у горя. Тут вопрос в том, чего достигают: если жареного гуся или пельменей — одно: в этом счастьи комедия, если же ожидают, например, весны, чтобы понюхать

-311-

любимый цветок, и когда его нюхают наконец, не бывает удовлетворения, насыщения, напротив, охватывает новое волнение от непонятности мелькнувшего в запахе цветка видения, и с оборванным цветком в руке идет человек, время от времени возвращается к нему, собирается всем существом — еще раз припасть к нему и разгадать, объяснить, объявить всем непонятное чудесно-мелькнувшее, и нет его! в сорванном цветке уже какой-то вынюханный, чисто травяной запах. Приходит новая весна, новое ожидание, и опять: оно мелькнуло, и нет его. Радость и горе. Тут какая-то небесная радость, но и в гусе жареном есть своя земная радость, и тут показывается на мгновенье...

Есть счастье и счастье, и есть горе и горе. Тут смешение, и мы часто называем счастьем то, что есть горе, и наоборот, горе называем счастьем. Недостижимость (не есть ли это название движения) одинакова в горе и радости, только в горе недостижимость первого рода (как бы физическая), а в радости второго рода (душевная). Горе происходит от заграждения к движению (недостижимости), оно есть остановленное движение.

Брат на брата. Прохорка на брата своего Митрошку пришел говорить: «Что вы с него берете тысячу, с него можно семь тысяч взять!» Вот уже сбывается, что при конце века брат на брата восстанет.

Мясоед. Ласковая старушка почувствовала большое уважение к ученому лектору и спросила его после лекции: «Скажи, батюшка, велик ли в этом году мясоед?» Спросила, когда уже все мясо в уезде было съедено, все гуси, куры порезаны и ни на одном дворе не было съедобной овцы. Лектор очень смутился вопросом: слово «мясоед» ему было с детства известно хорошо как звук, так известно, что никогда не приходилось задуматься и определить его значение, и «мясоед» выходил у него похожим на «муравьед». С одной стороны, он был таким невидным и выпуклым, как муравьед, а с другой стороны, он совершенно не мог постигнуть, откуда он начинается и где кончается.

-312-

А когда спохватился и сознал, что мясоед не животное, а время между Рождеством и Масленицей, и что в это время простые люди едят мясо, то сейчас же подумал: «Ведь все мясо съедено, зачем же это нужно?» «Не знаю, — ответил он старушке, — в этом году не вышел Краткий календарь».

Спросили коммуниста, какая у крестьянина нашего душа — не та душа, что в словах, тьма, в словах нет души, а та, что в молчании. «Какая душа, — он ответил, — душа буржуазная».

Оба совершенны в отношениях к людям, кажется, искренни до конца, душевны. Но все их совершенства есть приспособление, внутри же тайна. Чем больше они стремятся расплавить свою тайну, тем глубже она прячется. И «слиться» для них невозможно, «душа в душу» невозможно... при всей видимости совершенного семейного счастья, при задушевности бесед — «Вечный муж» Достоевского, Ремизов, Розанов — Горький, Шаляпин.

Легенды: 1) «Контрибуция» собирается для побега большевиков, 2) Ленин теперь отступился от коммуны, он за учредительное собрание, а это все жид Троцкий.

Старуха Павлиха готовится к «холодной», порезала кур, сварила: лапшу будем есть в Крещенье все, а кур в запас на время сиденья. Сидят, рассказывают, в амбарах, а потом с воспалением легких их переводят в больницу.

Жизнь по приказу. И все-таки при общем стоне идея коммуны у мужиков не встречает другой уничтожающей идеи. Когда слышится голос против: «Какая же это жизнь — по приказу?!», то его встречает другой: «Ну, а когда мы жили не по приказу?»

Говорят, что беднейшее (анархическое) крестьянство против коммуны.

Когда мы говорим, что идеал недостижим, мы этим хотим сказать: «Мы смертны, мы ограничены материально

-313-

и не можем слиться с общим вечным движением». Счастье и неудача, радость и горе одинаково могут останавливать, заграждать наше движение и тоже могут и открывать. Наш путь то откроется при небесах, покрытых светлыми облачками-барашками, то закроется все небо тяжелыми тучами. Наше настроение бывает то радостное, то мрачное, а путь и там, и тут все одинаковый. Сильному горе-неудача открывает новую силу, слабому горе-неудача погибель. А счастье-радость губит сильного и служит слабому. Радость в конце концов дается несчастному, и через это он становится счастливым.

Вот после этого и говори, что «у счастья руки длиннее».

Радость. Свет незримый совершенной радости ожидает и счастливого и несчастного одинаково, если свет земли — счастье — не ослепило счастливого и тьма горя не закрыла путь несчастному.

Путь в лощине. Можно представить себе человека радостным и счастливым и во время такой «страсти», как нынешняя, и даже плывущим на бревне разбитого судна. Спросят, как же это можно так быть радостным и счастливым, когда все вокруг гибнут. «Друзья мои, — отвечаю, — да я уже в этом вашем горе-несчастье был, а может быть, я такой, как вы, давно погиб: я живу не вашим горем-радостью, а тем светом, который увидел я, погибая, светом, незримым для вас, в долинах, закрытых горами, в горах, закрытых туманами, в граде, глазам вашим невидимом.

И вот вы меня теперь спрашиваете: «Укажи нам этот путь, если правда ты видел нечто для нас закрытое». Отвечаю вам: «Несчастные, сейчас все вокруг закрыто туманами, я знаю, что там, но указать вам не могу».

«Не можешь! — кричите вы, — уходи, зачем ты тут, с нами?» — «По несчастью, — отвечаю, — по несчастью с вами, и уйти от вас никуда не могу и не хочу. Я иду с вами вместе по этой темной лощине, и мне с вами вместе идти и, может быть, погибнуть, но я знаю, что вот за горою свет, а вы не хотите знать». — «Что, — отвечаете, — нам до этого света, если здесь, в этой лощине, всех нас как скотину

-314-

порежут прасолы». И выйдет один из вашей толпы человек Отчаянный и скажет: «Хорошо так говорить, что тебе дано было свет повидать, что ты набиваешься к нам с твоим светом. Хочешь за нами идти — иди и молчи, будь как мы: слова тебе к нам нет...»

И шли мы молча лощиной, темным днем и ночью, шли голодные... И стало так, что кого-то из нас съесть бы надо: съедим, может быть, кого-нибудь и дойдем, нет, и нас нет. Тогда вышел Отчаянный и взглянул на меня «Вот, — сказал он, — человек, видевший свет, он видел, а мы не видели, съедим его». И они ели тело мое и пили кровь мою. Радостно отдал я им все и радостно слился с Отцом своим в светлых далеких и открытых горах, а они все шли и шли по темной лощине, поедая друг друга, кровавя уста свои человеческим мясом...

Был юноша среди них, прекрасный лицом, и они положили на утро зарезать его. Я пришел к нему, когда все спали... и был с ним до конца, и наутро стал со мной навсегда.

Из Метерлинка: «То же самое можно сказать о печалях всего человечества. Они проходят путь, подобный пути наших личных печалей, но путь этот длиннее и вернее и должен привести к родине, которую узнают лишь последние из живущих». (Сокровище смиренных. Звезда.)

«Человек всегда свой властелин. Во времена греков он считался гораздо слабее, и на вершинах царила судьба. Но она была неприступна, и никто не смел вопрошать ее. Теперь же ей предлагают вопросы, и, быть может, в этом великий признак, отличающий новый театр».

«Чувство любви, оставшееся последним убежищем для того, кто слишком болезненно ощущал [дело] жизни... Но теперь нам показалось, что мы любим не для себя самих. Нам показалось, что...

Трагедия каждого дня у С. П. Василиса, ускользающий учет, то муку, то керосин продает, то исчезает до вечера.

Очередь: вши сыпного тифа переползающие. Протекция — вне очереди. Расспросы на улице где, что. Глубже и глубже гвоздь, что муж на собраниях. Детские дела: детский

-315-

эгоизм. Хлопоты по дому: печь, угольки и паутинки. Оказание трагедии. Забыли именины Алика. Муж: — Как ты это могла забыть. — Жена: — А ты всех нас забыл, ты только помнишь эти твои собрания. — Да, я помню свое, а ты свое не помнишь. — Свое? А разве дети тебе не свои? — Тебе это ближе. — Нет, я хочу, чтобы одинаково. — Он: — И я хочу, чтобы мое дело с тобой было одинаково, да вот... — Что вот? — Вот я не встречаю с твоей стороны интереса к своему делу. Я прихожу домой, ты уже хочешь спать. — Я рано встаю, а ты спишь до 12-ти. — Да, я ложусь только к утру. — В чем же дело, о чем наш спор? — Мы начали с Алика, что ты забыла день его именин, а я считаю, виновата ты. — Может быть, почему это тебя так сильно волнует? — Потому что? мне кажется, мать никогда не может этого забыть: это основание. Мне кажется, у нас основание затронуто. — Я думаю, больше: у нас не было никогда основания. — Как? — Вспомни, когда мы жили в Петербурге: ведь все 9 лет я тебя не видала, ты приходил ночью, когда я спала, я вставала рано, шла за провизией, а ты уходил без меня. — Но почему ты сказала мне только теперь? Почему ты сразу теперь это все вспомнила и обобщила. — Потому что забыла именины Алика: то забыла, а это вспомнила — что у нас никогда не было основания.

Вторая сцена более сильная — потеря обручального кольца. И так все нарастает и нарастает.

В самой <зачеркнуто: христианской> любви мы подчиняемся неизменным приказаниям толпы. Нам показалось, что мы живем на тысячу веков от себя самих, когда выберем нашу возлюбленную, и что первый подходящий жених есть не что иное, как печать, которую тысячи рук молящихся о рождении налагают на уста избранной им матери.

Несчастье всего нашего существования в том, что мы живем в стороне от нашей души и что мы боимся малейших ее движений.

Нужно, чтобы каждый человек нашел для себя лично возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня.

-316-

Для того чтобы душа наша стала мудрой и глубокой, подобно ангельской, недостаточно мельком взглянуть на вселенную в тени смерти или вечности, в свете радости или в пламени красоты и любви. Такие минуты бывают в жизни каждого человека и оставляют его с пригоршней бесполезного пепла. Недостаточно случая — необходима привычка.

Гораздо важнее увидеть жизнь, чем изменить ее, потому что она сама изменяется с того мгновенья, как мы ее увидали.

Можно быть ни добрым, ни прекрасным, ни благородным среди величайших жертв, и у сестры милосердия, умирающей у изголовья тифозного больного, может быть мстительная, мелкая и жалкая душа. И может быть достаточно, чтобы несколько мудрецов знали, как нужно поступать для того, чтобы все люди поступали так, [как] если бы и они знали всю истину.

Можно сказать, что единственная [тайна] нашей души — это красота.

19 Января.

Крещенье. Нет-нет и выскочит, и все чаще, у крестьян о весне:

— Вот пока за дорогу, а растопчется, тогда... И свету прибавилось больше часу, перевалила зима на вторую половину.

20 Января.

Бывало, пишешь рассказы и себя чувствуешь существующим для переноса жизни в какое-то зеркало Светлой Европы, светила мира, а типографии, издатели, критики литературного общества, кружки и т. д. — все это помощники мои. Теперь все связи разорваны, а та связь, высшая, еще не найдена.

Мужицкий митинг по вопросу международного положения Советской России, косматые головы, бороды, облака махорки — задуха, галдеж, и вдруг протягивается рука с письмом... тысяча верст, нет, сотни тысяч верст! Люблю этих дикарей, и тут какая-то связь:

-317-

она и эти дикари, все равно, как в детстве Катя Лагутина и американские тигры, дикари и прерии.

Доклад о войне и смысл доклада: союзники могут двинуть на нас войной только летом, а до тех пор нужно овладеть Доном, Украиной, Сибирью и добыть хлеба. Решительные дни.

Щель между прошлым и будущим — вот наше настоящее.

Настоящее как узкая щель между прошлым и будущим, настоящее — голод, болезни, прошлое — невозможность, будущее — счастье коммуны:

— Мы пустим тракторы, пустим фабрики, мы преобразим землю.

Возражение неверующих:

— У нас сейчас нет ничего, все создается постепенно, как же мы из ничего сделаем паровые плуги? Мы сейчас берем готовое, созданное прошлым, и в то же время отрицаем прошлое, а нового ничего не создаем.

Голос «трудовика»:

— Как же, из ничего сделаем, как от ничего перейдем ко всему, так перейдем пропасть настоящего.

Амбар холодный и амбар общий. Начало при Керенском: речь Владыкина про общий амбар.

Конец при Ленине: холодный амбар. Этапы земледельца-хуторянина: разорение, холодные амбары, воспаление легких, лазарет и земля.

Доски на театр и на гробы. После доклада оратор приглашает высказаться, и вот гул со всех сторон: «Хлеба нет, керосина нет, соли нет! Сажают в холодный амбар. Амбар! Амбар!..»

Председатель культурно-просветительного кружка приехал реквизировать доски для устройства подмостков в театры. «Не дадим, не дадим! — кричат. - Они определены на гроба». Спор... Со всех сторон вздохи тех, кому нужны гробы: «Ну и жизнь, вот так жизнь, помрешь, и не похоронят, зароют как собаку!»

-318-

Не к шубе рукава. После речи о счастье будущего в коммуне крики толпы:

— Хлеба, сала, закона! И возражение оратора:

— Товарищи, это не к шубе рукава! Товарищи, все мы дети кособоких лачуг, все мы соединимся.

— Соли, керосину, долой холодный амбар!

— Товарищи, все это не к шубе рукава!

Фомкин брат.

Власть — это стальная проволока, провод необходимости, из оборванного провода необходимости вылетают искры свободы, дикий свет этих искр зловещим пламенем осветил тьму, и так будет, пока ток не будет заключен.

Тогда вышел какой-то разноглазый Фомкин брат и начал с своей «точки зрения»: он дикий анархист, ворует лес, разрушает усадьбы — «змеиные гнезда», и что ему надо жить — аргумент против коммуны. Эта чернь косоглазая преступная уже отмахнулась от коммуны, и ей... Что они, анархисты? — Монархисты. Их существование как подтверждение монархии, их может удовлетворить только бесспорная власть, которая насядет так, что и пикнуть невозможно, они оборванные концы провода необходимости (власти) с вылетающими искрами свободы, дикий свет этих искр освещает тьму, пока ток не будет замкнут и сила заключенная не двинет винт фабрики, поезда, машины.

Тут собрались и шалыган, и маленький человек (трудовик), которые всю жизнь собираются, и без надежды не может жить и буржуй.

Три класса: шалыган, маленький человек, буржуй — все против коммуны.

Начало рассказа:

— Вот теперь стало ясно, что солдат для того существует, чтобы его убили и чтобы он убил, и больше в солдатах нет ничего, а раньше я служил солдатом и был ефрейтором и фельдфебелем и ничего такого не думал, служил и служил...

-319-

— Город Талим. Читал я в какой-то книге, а может быть, это мне снилось, будто вот где теперь станция Талицы, раньше был город Талим, в том городе были стены и башни, через эту местность проходило множество всяких народов, захватывали город попеременно, и под стенами города кости скоплялись разных народов — вот это, значит, родина, и что вот в Талицах теперь человек живет — это называется русский человек, и все вместе — русский народ, и место это моя родина, мое отечество, — как вы думаете, это моя родина и отечество, и этот народ мой, и город мой, и место — все это есть ценность? — Почему бы ценность? —Никакой ценности, нет родины, нет отечества, нет русского человека. А между прочим, я жалею родину и русского человека, ну что это значит?

Так что у нас теперь нету фабрик, ситца, калош, сапогов нету, ничего нету, и продуктов земли даже: хлеба и соли, у нас только одна земля. И то же самое про человека, что нет у нас закона, религии, семейности, нет человека, и один только косоглазый Фомкин брат. Так что родни нет и нет родного человека: земля, и на земле живет Фомкин брат?! Так что национальность погибла, и, говорят, по всему земному шару все националисты погибнут, и у немцев тоже будет все равно как у нас Фомкин брат, и у французов, у англичан, у японцев — везде голая земля и Фомкин брат, и все тогда под одного Бога.

Ну, один Бог для всех — это, я считаю, правильно, это все совершенство, все равно как паровой плуг и подобное несовершенство, как наша соха. И позвольте мне вам сказать и спросить вас: ежели говорят мне, что брось соху, и мы тебе дадим паровой плуг, то как я поверю без видимости плуга, как мне бросить и остаться ни с чем, а только с одним обещанием, выходит какая-то щель... То же самое и про старенького нашего православного Бога, я оставлю его, а общего Бога не окажется — одно только обещание, ведь это тоже щель. «Коммуния, — кричат, — коммуния», — хорошее дело, слов нет, хорошее, а поди перешагни к ней через щель! Вы посмотрите не на слова, а на жизнь, какая у нас жизнь: были у нас тряпичники, ездит такой человек по деревням, собирает где тряпку, где кость, где

-320-

жестянку, и так год, два, десять, через двадцать лет до того приладился, что склад устроил в Ельце и сам не ездит, а сотни других для его дела ездят, и в конце концов из тряпок этих выходит бумага. Теперь человек этот буржуй, разорен, сидит в холодном амбаре, а тряпок никто не собирает. Бывало, человек сортир чистит, смотришь на него — мнет ситник, сыт и весел, а теперь этот же самый человек, ведь они теперь все те же самые люди, стоит чистит нужник, ситника ему теперь нет, а нужник остался, ну вот, подите, скажите ему, что скоро будет на земле коммуния и все люди пойдут под общего Бога.

— После всего сказанного вами что же вы ожидаете от переворота?

— Мало ли что, ведь это я свои соображения высказываю, а бывает, не сходится.

Я ужаснулся пропасти неверия, в которой жил этот человек, и сказал ему:

— Вы поймите, как это наше бедное мгновение выйдет в общем плане: накануне войны народы Европы были как в деревне братья: когда умирает отец, они уже готовы погрызться из-за дележки. Старый Бог умирал, нового не было, и лучшие люди бродили странниками среди богатств великих, мертвых, не смея назвать им нового Бога. Умер Отец, начались дележи — война и потом ответ на войну — революция, социализм. Они, социалисты, не любят называть Бога, потому что из-за ошибки в этом Божьем плане они и появились, как появляется ураган, то есть движение воздуха. Мы видим в социализме только движение материальных частиц, они засыпают нас, как пепел из огнедышащей горы. Настанет время, установится равновесие, и мы тогда поймем, из-за чего и для чего дул ураган...

— Все это очень хорошо, — сказал Иван Афанасьевич, — только разрушается одним словом, я вам скажу его, вот это слово.

Откачнулся, просмотрел меня сквозным взглядом и сказал свое слово:

— Амбар!

-321-

Чему-то обрадовался и продолжал:

— Холодный амбар! Сейчас вы так говорите, потому что ученый вы человек и у вас есть досуг подумать о жизни общей народов прошедших, при отдыхе подыскать связь и об ней написать, но если вас вдруг в холодный амбар? Я вот огородник, вывожу капустную рассаду, и ежели меня в амбар, я перестану выводить. Так и вы перестанете свою связь выводить, ежели вас в холодную.

— Мое дело не пропадет!

— Конечно, не пропадет, после вас кто-нибудь другой, такой же летун прицепится к вам и установит связь, но ведь на одно то мгновенье был, значит, перерыв, когда вас посадили замерзать и вы от холода перестали думать и наводить связь? Жизнь в настоящее время, я так думаю, есть холодный амбар для всего человечества.

— Спасение в спасении от холодного амбара, — сказал я, — вам известно. Христос переходил через смерть свою и «смертию смерть поправ», — вы это признаете?

— Я сознаю это, конечно, это учение хорошее, потому больше, что жизнь-то наша убитая, и для этого нашего человека оно создает будущее: тот свет. Я против этого ничего сказать не могу...

— Зачем же тогда холодный амбар?

— Необходимость! раз я огородник, и душевой земли нет у меня, и равенства с прочими крестьянами нет, потому как я с утра до вечера копаю землю и только что шесть раз огород перекопал лопатой и продал капусту, а они рассчитали неверно мой доход, и контрибуцию в пять тысяч не могу уплатить, что необходимо попадаю в амбар, и огородное мое дело прекращается, именно на мне оно и кончается, я — конец, и тут щель. После чего все человечество будет копать огород уже не лопатой, а паровым плугом: один будет пахать, а девяносто девять заниматься чтением книг, полезных для установления общей связи во всем человечестве, одна баба полоть паровым способом, а девяносто девять заниматься с детьми.

Лидия — сохраненная девичья душа.

-322-

21 Января.

Радость. Откуда мне это? мать ли, не отдавшая отцу моему свое девичье лучшее, не ведавшая сама того, неизведанное и сохраненное богатство свое нетленное передала мне, сам ли я, не молясь, намолил себе у неведомого Бога эту тихую минутку утреннюю, когда еще не сошла с неба звезда и птицы спят на деревьях и люди в своих лачугах, — в эту минуту, похожую на утреннюю звезду, я испытываю радость необъяснимую. Тогда мне кажется, я в каком-то равном союзе и со звездой, и с этим бледнеющим месяцем, и со спящими на деревьях птицами. Все тогда радует меня: и громыхание где-то далекое единственной телеги или скрипение полоза саней, и внезапный лай проснувшейся собаки, и кот на крыше, и свет голубой на снегу — все, я со всеми, со всей землей, со всеми мирами, со всей вселенной радуюсь.

Может быть, это солнце восходит, и погребенный под снегом, сохраняемый матерью-землей корень и в корне будущий цветок предчувствует свое весеннее воскресение и передает мне радость свою?

В эту минуту, когда кажется мне — я один как первый признак восходящего солнца существую, ничто человеческое не может погасить мою радость.

Может быть, я не выйду и останусь у постели своего больного ребенка, или с воткнутым в душу со вчерашнего дня словом-кинжалом лиходея в судорогах корчусь у себя в комнате, или так, от разного павший, разбитый, растрепанный лежу на постели — все равно: это совсем другое, и я это заслужил, я в этом виноват. Но когда я потом рано или поздно встречу свою утреннюю звезду, я пойму, что и тогда она была, а я не был, и это мое небытие не считается во вселенной, и некому, и незачем, и не нужно говорить про то, потому что это совершенно и вечно — великое. Я знаю также, что если бы можно было обойти крест и заглянуть в лицо Распятому, Он улыбнулся бы, как мы в смертельных болезнях все-таки улыбаемся маленькому, что прикованный к скале Кавказа и терзаемый орлом Прометей непременно бы моргнул и подмигнул и, может быть, сказал бы как-нибудь по-мужицки: «Во-на! вольте, ребятушки, не глядите!»

В эту минуту спит, улыбаясь, дитя, и солнце восходит.

-323-

Нет, не потому, что я, избранник и особенный, говорю, что я — Я! и ты, и все, и всякий это знает... чувствует, и с ним бывает это, и совершается в нем постоянно, нет, это не я, это мы все, но я как богомолы в степи при наступлении весны взбираюсь по сухому стебельку как можно выше и своей лапкой указываю, как богомол указывает, страннику путь. Весной даже мышь взбирается куда-то повыше на воз и оттуда пищит; кто выше забрался, тот и весть подает всем спящим, и спящие мало-помалу просыпаются.

У вас больной зуб, вы хватаете комок земли и бросаете его в сиреневый куст, чтобы прогнать соловья — он перелетает на другой куст и оттуда поет. Вы слышите, он поет, пострадаете немного, это пройдет, зубы успокоются, вы улыбнетесь себе, когда вспомните, как в соловьиный куст бросались землей.

Моление. Молюсь об одном, прошу об одном, чтобы избавиться от намеренного страдания, внушаемого людям людьми, в живых мертвыми.

Молюсь, чтобы миновало меня случайное страдание — зубная боль, живота, разорение, кражи, разбой: чтобы все это снести и найти в себе силу улыбнуться.

Молюсь и прошу избавить меня силой души моей...

И прошу, чтобы прошла мимо меня чаша необходимого страдания.

Но если это необходимо, Господи, я Тебе предаюсь и знаю, что ты рано или поздно покажешь мне и в страдании свою защиту утреннюю.

Есть существо?

Есть!

Конечно, Богу молись, а не шахтеру — шахтер человек маленький.

Есть Существо!

Председатель Потребилки Бирюлькин сказал:

— Коммунист должен быть правильный человек, не картежник, не пьяница, не вор, не хулиган, не шахтер, не разбойник, не обормот, коммунист должен быть правильный человек и средний крестьянин, чтобы

-324-

он корнями держался твердо за землю. Ну как-нибудь Господь поможет, есть же такое Существо, есть! Вот со мной было: рубил я дрова, насадил глаз на дерник — свет пропал. Иду к бабе, говорят, баба у нас одна языком болезнь достает. Иду по полям, остановился, молюсь: «Матерь Божья, Скоропослушница, помоги мне!» Вдруг эта баба мне навстречу, тронула, полизала бровь и всю боль согнала. Нет, что ни говорите: есть Существо!

В собрании крестьянском был гул, русские говорили про разное, и ничего разобрать нельзя было, только из гомона долетело до меня, слово это было: «Каин».

Я пришел к ним и сказал:

— Вот бы хорошо было поговорить теперь, почему Каин убил Авеля.

Тогда вдруг все стихло, и на вопрос мой никто ничего не ответил, и потом стали между собой шушукаться, и все собрание, словно вода из ручья, убежало куда-то далеко...

После я спросил знакомого крестьянина о причине этого.

— Причина этому, — ответил он, — что среди собрания был убивец.

(Я встретился с ним глазами, видел его на горе.)

22 Января.

Иван Афанасьевич, с которым я так много беседовал с глазу на глаз, вдруг накинулся на меня при людях, бранил Льва Толстого, которого никогда не читал, и всех ученых людей, которые погубили Россию... Брехал он без толку, без смысла. Мужик, заговоривший на людях, как пьяный, что у него на уме, то теперь на языке, и лишь бы переговорить, лишь бы перекричать.

Я ему сказал из глубины души, что он ни во что не верит, и если бы не страх, то он и Христа бы изругал, что он не знает, не верит и в Христа. В ответ он расстегнул рубашку и показал мне свой медный крест.

Коммунист Алексей Спиридонович расхохотался...

Корень чертополоха. Этот Иван Афанасьевич похож на корень чертополоха, его возражения против коммуны те же самые, как у черносотенцев против ученых, — тут пессимизм, сознание безвыходности человеческого рода,

-325-

безликости человечества, бессилия личности. А коммунисты против этого, пика против пики: у тех человек безгранично свободен...

Печаль моя — только печаль свою безмолвную могу я дать, вот почему: свобода, как и любовь — это тихие гости, нельзя кричать о них, нельзя их как принципы вводить в систему государства, как нельзя сохранить цветок, вынося его на мороз...

Погибнет всякий цвет на морозе... и я думаю, что ваш Мороз, губящий цветы, с печалью губит их и с возмущением на того, кто выносит цветы на мороз.

Так черносотенец Иван Афанасьевич сказал мне в ответ на всю мою песнь о свободе и свободных людях Прометее, Христе:

— Одно слово все разбивает.

— Какое слово?

— Амбар!

Представителя свободы коммуниста Алексея Спиридоновича я спросил:

— Как вы можете, вы, люди, вынесшие цветы из дома и уверяющие, что цветы могут жить на морозе, как вы можете сажать людей в холодный амбар?

— Это необходимость, — ответил он, — и вы, и всякий посадит, если ему нужно будет собрать с наших крестьян чрезвычайный налог. Сами виноваты плательщики: он приходит, плачет, на коленки становится, уверяя, что у него нет ничего. Его сажают в холодный амбар, и через час он кричит из амбара: «Выпускайте, я заплачу!» Раз, два — и пошла практика, и так повсеместно во всей Советской России начался холодный амбар. И вы сделаете то же самое, если встанете перед государственной задачей собрать чрезвычайный налог.

Долго слушал нас человек мрачного вида, занимающийся воровством дров в казенном лесу, и сказал:

— Я против коммуны, я хочу жить на свободе, а не то что: я сплю, а он мне: «Товарищ, вставай на работу!»

Сказал Бирюлькин:

-326-

— Когда я свободен был: при старом режиме день весь из холода не выходишь, ночью в лес в ночное стеречь лошадей, кто мне приказывал — сам я себе? да разве я по своей воле стал бы в холод лезть или в лес махнуть ночью? все равно и тогда не было воли, и все равно теперь в коммуне: значит, зачем же сопротивляться?

Нигде так учительницы не работают, как у нас, и в то же время нигде нет в школе такого бесчинства. Вот факты.

Во время урока не раз учительнице в лицо попадала шапка. Не раз учительницу в ее комнате запирали на ключ. Раз полено попало в ногу учительнице, и она упала, а на другой день на литературном вечере декламировала стихи Никитина. Последнее событие: мальчишки выбили окно учительнице и наложили между стеклами говна.

Сопротивление отцов.

Все эти действия не что иное, как <зачеркнуто: отражение> оказание настроения отцов против коммуны. Необходим холодный амбар для детей...

Как только получил человек власть, с ним уже нельзя познакомиться, как с человеком, расспросить о его жизни, которую раньше он так охотно рассказывал. Теперь больше для этого у него времени нет: он занят и существует только в поступках.

Матрос Лукин любил рассказывать про себя, как он в Маркса поверил. Я вижу по этому рассказу в море корабль, вот все матросы у работ, одного нет: он спрятался возле каната, свергнутого кольцом, и там читает «Капитал» Маркса, и ему по вере его в Маркса раскрывается для всего мира блаженная жизнь. Мрачные мысли ученого еврея про экономическую необходимость молодой русский матрос преображает в полную свободу личности. Теперь матрос Лукин состоит комиссаром по земледелию, ему теперь некогда рассказать про себя и вспомнить легенду о жизни, созданную им в минуту свободы внутри каната, украденную им из необходимости двигать корабль. Нет больше легенды, он властвует.

-327-

— Дави кулаков! Посадить в амбар! — кричит он на каждом шагу.

24 Января.

Все что-то везде мешает, и не как раньше, а совершенно мешает, так что и времени никак не найдешь быть самому с собой: то забота о продовольствии, то дети.

Вероятно, это потому, что жизнь сама по себе рассыпалась (жизнь внешняя) и обыкновенные условия для работы исчезли, эти условия стали в идеал неосуществимый. Вероятно, нужно привыкать жить на ходу, пользуясь мгновеньем ясности духа, считая это мгновенье за все, что может теперь дать жизнь.

28 Января.

Смерть старухи — лежит неподвижная, чулки снимают — деньги. Торгуются. Исчезновение ее быта: домик штукатурится.

Семья Истоминых у чугунки, среди замерзших комнат (холод страшнее голода).

29 Января.

Помещица Красовская, вся истерзанная, голодная, с озлобленным лицом явилась в деревню, откуда ее выгнали, и мужики ее не то что накормили, а завалили пищей, и теперь уже, несмотря на все прежние распоряжения о выселении помещицы, — поселили ее в своей деревне.

Вчера получена бумага, что Коля 19 Января в Тамбовской губернии в советской больнице умер. Мне сказал об этом Лева, и первое, что промелькнуло у меня в голове: «Да ведь он давно умер». Это не потому промелькнуло, что он был «живой труп» (нет, он был живой еще человек), а время такое, что к смерти близких мы уже приготовились.

Лидия сказала: «Вот послушался советчиков, оставил меня, не нужно было меня оставлять»...

По поводу Колиной смерти. Все вопросы. Мой брат был русский человек, очень мало делал, но зато думал о всех, со мною делился своими мыслями, постоянно

-328-

записывая их иногда под числом проходящего года и числа месяца, в порядке времени они были единственной связью стыдливых дум этого застенчивого человека. Теперь он заболел в поезде, занесенном метелью, и умер одинокий в чужом городе в губернской больнице, вероятно, сделал последнюю напрасную попытку мыслью своей установить какую-нибудь связь в пережитом.

Правда, не было никакой связи в тех мыслях, которые передавал он мне и записывал на бумаге, но теперь, когда он умер, я вдруг понял связь между мной и им, мы были родные и оставались родными до конца — мы любили друг друга, это было нашей связью, и я понял, что мысли, которые чередовались, казалось, бессвязно, внутренно связаны той же самой родственной любовью ко всему живущему.

Как вспомнишь всё — все вопросы жизни прошли у нас в разговорах во время работ наших в саду, в поле, когда мы вечером на закате солнца сидели на лавочке, слушая птиц, или выстругивая в амбаре лыжи для зимней охоты, или зимой, возвращаясь домой с убитыми зайцами.

Забулькало на воде — болтовня любящей пары; как скучно слушать постороннему все, что они говорят... между тем сами они говорят в согласии с игрой зыбушки, и вот гусь этот нырнувший отряхает воду с крыльев — у них похож на мальчика.

Светлый человек. Я помню однажды, когда нам было плохо, брат мой сказал:

— Все омерзительно вокруг, верить никому нельзя, и жизнь свою нечем вспомнить, но почему же, откуда эта вера, какое-то смутное чаяние, что есть где-то или явится когда-то светлый человек...

Скала блох. Власть — это скала блох... Кто-то из умных сказал, что если бы у человека были на ногах мускулы, в соответствии с тяжестью тела его столь же сильные, как у блохи, то человек мог бы прыгать через Альпы. Власть — это Альпы нашей жизни, и человек, прыгая через

-329-

них, воображает, что у него ноги такие же сильные, как у блохи.

Зима. Светлеет, голубеют снега. Солнце правильным крестом восходит над снежной пустыней, а по сторонам два радужных столба...

Крещенские морозы эти запоздали немного, и среди дня их побеждает солнце. Сверкает... Ветер в тыл, не слышно ветра, и только скоробегущая метелица-поземок курит-дымит. На всем пространстве от неба-солнца до земли, не доходя до земли на собаку, ясно — ярко-светло, а где метет, курится, в этом снежном мареве волки бегут и то исчезнут в куреве, то покажут огромные уши...

Переход от осени к зиме: стала река в великой славе...

Земля моя родная! трава была тут высокая, где мы с головой скрывались в детстве, — нет травы! снег. Дом стоял наш тут — нет дома, сосед жил — нет ничего: снег, пустыня, крестом восходит солнце с двумя радужными столбами по сторонам.

Мы чаяли, что за все наши страдания отвяжется ненужный крест и упадет с шеи в цветы, и цвет жизни станет вместо креста; вот все замерзло, и даже само солнце, рождающее цветы, стало крестоподобной серой равниной.

Юродивая помещица: «Ветер, ветер — чего ты дуешь? Кто это дует — черт это дует или Бог это дует? Ветер, ветер! Черт дует? Ну, черт с тобой. Только, праведный Господь, ты что это смотришь! А если это Бог дует. О, Боже, Боже, зачем ты губишь нас».

Холод хуже голода... Мне кто-то мешает, меня кто-то вяжет, студит, чужой, совершенно посторонний вошел в мою интимнейшую жизнь и не дает мне думать, не дает мне писать и любить вечно любимое. Холод-злодей стал мне на пути.

Гремит лед: самовар насыпают. В тулупе — пишу.

Встаешь угретый и как вор — сырой. Я бы знал, как бороться с тобой, враг мой, да лыжи мои украли, а ружье реквизировали.

-330-

Еще не устали пустыми словами наполнять воздух о коммуне, а в душе уже каждый человек узнал, что теперь он зверь, а раньше жил коммуной, и это, казалось, такое ужасное существование монархического государства Российского было коммуной, только мы не знали об этом.

Так мы не знаем, владея клочком земли, что земля эта наша общая земля, и момент бытия нашего на ней считаем вечностью (что собственность есть момент бытия нашего, принятый за вечность).

В тишине души своей каждый понял, что мы и раньше жили в коммуне, только расчет свой вели на себя...

Поняли, что, спасаясь от голода и холода, теперь мы живем все для себя, а расчет свой ведем на коммуну. Что расчет наш не больше как запись в конторскую книгу, и что теперь бухгалтер объявил себя творцом жизни.

«Да вы покажите нам на деле!» — вопили мужики.

Мужики проверяли общественного человека так: до точности — если, например, коммунист, называя себя коммунистом, ошибается в делах своих на волосок, то они говорили: «Какой же ты коммунист?» Тут чуть сфальшивил — и все пропало. Проверка шла по словам в делах. «Делами, делами оправдайте слова!» Они брались за дела, и все говорили: «Вот так дела!»

Привык русский человек молиться Богу в далеком монастыре, а свой близкий монастырь... да кто же не знает у нас, что в близких монастырях Бог не живет.

Как во время самодержавия говорили, что не царь виноват, а чиновники, так теперь не коммуну винят и Ленина, а тех, кто служит коммуне.

Свои чиновники оказались куда горше царских — лезли к власти, как мухи на мед, воры, всякие неудачники, обиженные на учителя, выгнавшего их из гимназии, сознательные воры-убийцы и самолюбивые гении, выгнанные из 3-го класса городского училища.

-331-

Все, кто прыгал через блошиную гору, падали в грязь, и все видели грязь и говорили:

— Вот так власть!

Добивались невидимой правды, обвиняли все невидимое и даже то вечно целое, в чем невидимое было как видимое.

Шла проверка всего на живую совесть, и в совести живой гибло все.

31 Января.

Вчера молодой коммунист Иван Афанасьевич сказал мне:

— Вы говорите, что эгоизм есть название тюрьмы, в которой находится плененная личность, скажите, как различить эгоизм и сознание личности — это раз, и каким способом освободить личность из плена — это два.

Я ответил ему:

— Личность освобождается от плена любовью к другой личности, и так она узнает (сознает) себя.

Мне рассказали сегодня подноготную о коммунистах, и все предстало так, будто находился в стране лилипутов: видимо, что я сам создаю, желаю того простонародного гения-революционера, которого в действительности нет. И, по-видимому, неправильно делил я их на стоящих у власти и живущих в деревне-оазисе. Нет оазиса безвластия и в деревне: маленькая власть, зависть, крошечное самолюбие опутывает их всех крепкою сетью.

Чувство страха перед физической смертью мудрым человеком переживется, так как его страшит без сравнения больше — смерть духовная. А физическая смерть для такого человека так же далека, как заповеди Моисея для среднего человека нашего времени.

1 Февраля.

Оратор говорит народу в холодном помещении о коммуне и будущем счастье народа, а пар из его рта так и валил, как у голодной собаки, лающей холодной ночью на луну. И казалось нам, эти слова его о коммуне тут же валятся из рта и падают белыми кристаллами снега,

-332-

и весь этот снег нашей зимней пустыни сложился из кристаллов пустых, умерших слов, похоронивших под собою живую жизнь.

Прозелиты, пребывающие в состоянии мелкого распыления самолюбий до тех пор, пока вождь не возьмет их с собой и не укажет место им стрелков на передовых позициях.

Они все жаждут вождя, как земля дождика, и как земля в ожидании влаги пылится и трескается, так и они мельчают в самолюбии и происках власти.

Кто больше: учительница Платонова, которая не вошла в партию и, выдержав борьбу, осталась сама собой, или Надежда Ивановна, которая вошла в партию и своим гуманным влиянием удержала ячейку коммунистов от дикостей?

N.. изгнанная из родного угла дворянка, смысл жизни своей видевшая в охранении могилы матери, — возненавидела мужиков (ее дума: тело этих зверо-людей ели вши телесные, а душу ели вши власти). Она живет в голодной погибающей семье и ради маленьких чужих детей идет в свою деревню, измученная, обмерзшая, в истрепанной одежде — нищей приходит в деревню, просит помощи, и мужики заваливают ее ветчиной и пирогами.

План мой на Февраль: до 15-го — две недели — извлечь библиотеку Стаховича, свою, вещи Николая. С 15-го до 1-го — Петровское, Ананьево и пр. плюс 13 дней до наступающего 1-го Марта и потом перебраться в Елец.

Сборы: письмо, телеграмма Сперанскому, пшено Лиде и Шубиным — 20 ф., белье на две недели, грязное — выстирать, шкатулку с документами, главные рукописи с собой.

— Другу не дружи и другому не груби, Богу молись, а черта не задевай! вот какая жизнь, вертись, как на сковородке жареный бес! Ох, жизнь, жизнь, антихрист ей душу выешь.

-333-

Как Адам.

— Из ваших красных слов и пралича не получается, а вот что я думаю: собери всю пролетарию, будет ей баба-то строчить, да с удочкой рыбу ловить, а собери их всех, голоштанников, да воз кутузок привези, да обделай их, чтобы они работали как мы, трудовики, как Адам, первый человек.

2 Февраля.

Сегодня еду в город, везу Прекрасной Даме пшено.

Кончик всего нашего мотка находится все-таки на ее стороне, и она его с самого начала взяла и держит и почти знает это сама, а я держусь, потому что она держит... (конечно, я говорю про высшее, а так разве можно меня чем-нибудь удержать?).

Сильнее и сильнее выделяется из деревенской массы голос крестьянина-трудовика.

Первый намек на рассвете при полных звездах открытого неба — какая радость! Неужели я забуду когда-нибудь, умирая, эти счастливые минуты и ничего не скажу в защиту жизни...

Что это — сохраненная юность или начало старости? той деревенской, старушечьей старости, когда хоть денечек еще, а хочется пожить (Дедок)...

Изобразить черты ребенка в жизни взрослого.

Сидят мыши, чрезвычайная комиссия и гибель Европы.

5 Февраля.

Я думал, что необыкновенный мир открывается мне и все это ново и никогда ни с кем не случалось, а теперь начинаю думать, что это испытывает каждая обыкновенная женщина.

Зинаида Ивановна выхлопотала себе место в больнице на случай сыпного тифа (в больнице все занято, не только лежат, но и сидят на койках...).

-334-

Поиски лекарств: доктора дают сразу кучу рецептов — что найдется.

Холод — губитель уюта.

Мороз сломило, мгла наполнила воздух, с бронхитом хуже стало. Несут гроб, поп сопровождает похороны одиноким бормотанием. Разговаривают про то, что хоронят в гробах держаных (на две категории гробы: заразных и простых).

Навстречу гробу солдат несет чучело громадного филина: переносят женскую гимназию в мужскую. Несут карты географические, везут на салазках физический кабинет: смешиваются гимназии.

Мы разговариваем о гибели мощей Тихона Задонского: комиссия открыла гроб, сняла картоны и бинты, а кости рассыпались и стали костяной мукой. На рогожке вынесли на двор монастыря костяную муку и написали: «Вот все, чему вы поклонялись!»

Народ создает легенду, что Тихон ушел, а нечестивым показался костяною мукой...

Вот все, чему мы поклонялись...

Миссия России — показать всему миру рогожку с костяной мукой. Там где-то (в Европе?) есть непобедимые силы житейского строительства, их деятельность будет [сомнительной] при существовании рогожки с костяной мукой. — Ну, а если... (Бутлеров — член чрезвычайной комиссии и гибель Европы.)

Старушка подслушала наше чтение о гибели Тихона Задонского...

6 Февраля.

Иван Михайлович спросил:

— Ну, что новенького?

Я ответил о мощах Тихона Задонского, что мощи разобрали и оказалось, нет ничего, череп, кости, тронули — кости рассыпались, костяную пыль высыпали на рогожку, положили возле церкви и написали: «Вот чему вы поклонялись».

Няня сказала:

— Ушел батюшка. Иван Михайлович:

-335-

— Дюже нужно. Я думал, какие новости...

— Какие?

— Насчет внутреннего.

— А это?

— Это внешнее.

— Мощи Тихона Задонского?

— Ну, что ж.

— А внутреннее, какое же еще вам внутреннее?

— Да такое, как жизнь, меняется ли, или какое новое совершенство, или новый край: мы же на краю, а вы говорите: мощи.

— Мы на краю, это верно: вот тиф сыпной губит человека за человеком, вчера за одним столом сидели, а нынче его нет.

— Ну-те!

— А хоронят в гробах держаных: досок не хватает.

— Так!

— Деревянные дома разбирают на топку.

— О, Господи, ну, скажите, дальше-то, дальше-то как? Няня:

— Ушел, ушел батюшка, скрылся и невидим стал злодеям, показался костью и мукою.

— Куда же скрылся?

— Куда скрылся-то — куда? Тут же, тут батюшка, только невидим стал — Божиим попущением и грех наших ради.

Ивану Михайловичу мощи кажутся так, внешним, неважным в сравнении с грозными днями текущей жизни.

— А вы говорите: исчезновение интереса к литературе, искусству. Да что вы! даже смерть близкого человека разве значит теперь то, что раньше. Даже мощи нашего святого — все это «внешнее» в сравнении с важностью дней текущих.

7 Февраля.

Андрей изменил своему отечеству ради прекрасной польки.

10 Февраля.

16-го в Рябинки, 17-го в Петровское, 18 — 1-го марта в Ельце.

-336-

11 Февраля.

Выехал в Секретарку. Ночевка в канцелярии Райкома. Метель.

— Вышел до ветру, сел и конец отморозил, — что теперь старуха скажет, разве она поверит?

За умываньем утром.

— Хотел ехать в Хмелинец, а вот сиди!

— Не так живи, как хочется, а как, ну, как вы скажете: Бог?

— Бога нету!

— А кто же метель посылает?

— Это причина, так сказать...

— Ну, Иисус Христос?

— И все равно Иисус Христос тоже Бог, а не причина.

— А тебя зовут Иван? нет, врешь: причина.

— Говорится, судьба.

— Пустое! дурь наша, а ты говоришь: судьба, поезжай сто человек спасать и твое дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую метель кинусь — это моя дурь, и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет: зачем его в такую метель понесло!

На горе между домами последними в городе просвечивает Скифия, страшная, бескрайняя... Выезжал, закурилось, и все исчезло милое, дорогое, нежное среди вьюги...

О, зачем я выехал в эту Скифию! дорогая моя, если бы можно было вернуться; ты стала мне тут как самое нежное видение...

В канцелярии Райкома часы рококо с кругленькими ангелами на шифоньере Ампир, заваленном газетами «Вестник Бедноты». Возле него на голубом диване с волнистою спинкою, на грязной подушке, накрывшись тулупом, лежит председатель коммунистической ячейки. На лежанке с изразцами спит-храпит бородатый мужик в шапке-маньчжурке, раскоряча колени, и почесывает во сне между ногами.

Секретарь Исполкома принес мне кусок сахара, долго бил его, мял, трепал, наконец отгрыз себе и остальное мне подал:

— Вот вам!

-337-

Я спросил его, есть ли тиф у них.

— Много! далеко нечего ходить, у меня в доме все в горячке лежат.

Мягкая мебель собрана из имений Хвостова, Бехтеева, Лопатина, Челищева, Поповки. Великолепные часы с инкрустацией... Барометр ртутный у окна...

Мальчик все спрашивает о зубчатых колесах, нет ли такой книжечки, и вдруг увидел; я сказал, это высшая математика, а он:

— Ничего, я разберусь...

Среди книг, которые записывались механически, вдруг открытка: «Христос воскрес, милая мамочка!»

Шкафы с книгами. Библиотекарь сбежал. Ищут отмычку — долго искали, библиотекарь и ключи увез. Написали бумагу, ответили, что библиотекарь законным порядком подал прошение, получил отставку и уехал. Думали, думали, что делать, и решили в дом перевести Исполком.

Когда разбирались книги:

— Вы не обижайте деревню, а то все для города! Одни говорят:

— Берите, берите все, спасайте... все пропадет!

Любовь — это свой дом: я дома, зачем мне смотреть куда-то в сторону, я достиг всего, и ничего мне больше не нужно. Мой дом не такой, как у вас, бревенчатый, мой дом воздушный, хрустальный, скрытый в сумраке голубеющего раннего утра... Милый друг мой живет рядом со мною, друг, которому я писал о голубом доме всю свою жизнь, — рядом со мною, мне говорить больше нечего...

Утро: скифы жарят сало на сковородке и, поставив на лежанке, едят с черным хлебом...

— Ешь, Михаил, чего упираешься, не хуевничай в Божьем храме. Освобонитесь, пожалуйста, где бы наша ни была, все народное, мы не считаемся! ешьте, ешьте.

13 Февраля.

Двое суток в канцелярии Райкома. Граммофон и за стеной Потанин.

-338-

Инвалид на лежанке и пляски молодежи под граммофон: дождался! Совершенно отдельный мир простого народа; как могли жить помещики у вулкана!

Яков Петрович — Заведующий Отделом Народного Образования.

Григорий Иванович — косой, браунинг.

Члены чрезвычкома.

Я читал о тиграх (смерть показалась в образе подобного зверя) — и вошел человек, мертвый взгляд (Потанин).

Под лезгинку:

— Потанин замерзает.

— О?!

— Кряхтит!

В амбаре: портреты, кресты, детские рисунки.

— А где?

— Он умер. Ах, эти? — Сбежали.

Машины Исполкома: тут был и вор, и разбойник, но все не раз шло, как нужно было идти по времени: сторож — вор, мальчик — беженец, воришка при волости.

Итальянские окна, лежанка, два шкафа — на одном тулупы, на другом картины неизвестного художника вверх ногами. Рассказ члена чрезвычкома о правильности всех жестоких мер, исходя из дикости народа...

«Не обижайте нас!» А я: «Вот вам книга о восшествии Николая на престол».

15 Февраля.

Страшные будни... Те серые будни, в которых жили так долго люди, будто серые домашние куриные птицы долго-долго высиживали, и вышли из них теперь черные страшные летучие птицы.

Милая! видишь, вон из бурьяна Скифии нашей к нам в город черная птица летит и реет с метелью вместе над нами?

Слышишь, там за стеною юродивая, помещица шепчет: «Ветер, ветер, чего ты дуешь, кто это дует? Бог дует или черт дует? Черт дует — черт! а Бог? Ты Бог, какой ты Бог!»

-339-

Черная птица с железным клювом вот-вот расклюет нас, а мы, прижавшись друг к другу, под защитой соседнего дома смотрим на гору в Черную Слободу, и там, где кончаются дома и начинается поле белое и все курится и крутится там белыми летающими клубами, там, в этой Скифии, под защитой домов читаем волшебную сказку нашей родины...

Я шепчу:

«Ну, дорогая, нам нужно расстаться, думай о мне, как я о тебе, в буране белом ты увидишь меня и услышишь, я тебе расскажу из бурана человеческим голосом про эту страшную Скифию, которую боялись еще так древние люди у теплого синего моря. Вот она опять пролетает, черная птица — с железным клювом, ты узнаешь: это летит древний орел клевать грудь человека. Ну, прощай! вот я уже еду, вокруг меня белые клубы бурана, я не вижу тебя позади, город скрылся, но ты ясно смотришь теперь на меня впереди, и зовешь, и манишь меня к себе, а я еду, еду».

Какая странная природа нашей родины: вокруг меня бежит-движется как ветер в море сыпучая, белая, жесткая, холодная пыль, я вижу только половину лошади из этой белой пыли, пролетающей, убегающей.

А небо ясное, солнце восходит над серой движущейся равниной правильным золотым крестиком, по обеим сторонам его все семь цветов радуги собраны в два столба. Солнечный крест сияет над Скифской равниной, и радужные столбы вокруг него — цвет небесный.

Что это? обещанный весенний расцвет земли, крест процветающий?

Морозная стужа бьет мне прямо в лицо. Скиф, завернутый в овечью шкуру, смотрит в бесконечное пространство, и через его голубые глаза я смотрю и вижу на небе крест, и вижу на небе цветы.

Скиф, указывая на землю тяжелой своей рукавицей, и говорит:

— Вот там волки бегут!

Это волки? там из метели то покажутся, то спрячутся их серебристые спины, то уши мотнут, то скроются.

Волки,волки!

-340-

И вот метнулось и скрылось черное крыло пролетевшей птицы, она скрылась в буране...

Я вспомнил тебя, дорогая! не покидай меня!

Сильнее подул морозный ветер, моя лошадь скрылась в буране, а небо ясное, и все еще крест горит вечным огнем, и сияет цвет возле него: крест и цвет Скифии, моей родины.

— Мы не сбились с дороги, кажется, нет, мы ехали верно.

Скиф мне сказал:

— Вот мы приехали!

Твой, дорогая моя, дом, твой волшебный дворец, утонувший наполовину в потоке несущейся пыли белой снежной, белые колонны по-прежнему твердо стоят и ясени окружают крышу.

Скиф мне сказал:

— Волость!

Я улыбнулся: твой дворец теперь называют волостью. Вокруг все по-прежнему: там направо людская, курник, домик приказчика, налево большая конюшня, амбары.

Я спросил скифа, кто теперь живет в доме приказчика, он сказал: там теперь исполком.

— А в людской?

— Там райком.

— А в большом доме?

— Там чрезвычком и все канцелярии исполкома, райкома и кружок культурно-просветительный.

16 Февраля.

Религия демократии скрывается, вероятно, в тайниках жизни семейной: тут происходит прикосновение ко всякой нечисти, ее преображение, одухотворение всякого вещества, всякого труда.

День начинается: ворчунье няньке дается валерианка — тем и живем, а то бы съела! Тиф: несут покойника, а нянька: «Все мимо, все мимо» (смерть обходит ее) — плачет, с виду горюет, а в душе рада: похоже на церемониал отказа в гостях от кушанья, хотя есть очень хочется.

-341-

Совестно жить, а хочется. Водовоз (рубка льда для самовара). В саквояже — окорок.

Тиф: размышления о том, что делать, если кто-нибудь из нас заболеет...

В деревне: добыл для нее сахару, пшена, подхожу — взять нельзя: тиф.

После морозного бурана вышли на дорогу с обмерзшими крыльями зимовалые грачи, стучат носом о лед дороги — далеко слышно, шатаются.

— Замерзают: голодные, вот так и русские люди!

— Русские...

— Да, голодные, холодные, шатаются.

Оказалось, что народный университет — рассадник эпидемии тифа.

17 Февраля.

По всему городу твердый слух, что занят Петроград, а кем — неизвестно. Петроградская диверсия внезапно повернула с юга на север. Чугунка и командир Иван Львович. По козе канун.

Мишин дневник. Недра семейной жизни — вся сокровенная женщина с железными когтями, которая никогда не выпускает (куда мы идем?).

Старуха (на том свете не все друг друга узнают).

Вечер — звезды: Медведица на стомиллионном расстоянии и вечная загадка, а решение на земле: то есть между нами же есть люди, которые знают, но не могут всем нам передать свое знание. Это и есть то, что хочет сказать старуха своими словами о загробной жизни, что люди не узнают друг друга...

Начало нашей духовной природы — чувство приобщенности к космосу, середина нашего жизненного пути — борьба разума, конец — включение разума в космос и тайное примирение.

Наш день: оттепель; удалось обрушить вниз замерзшее и выпершее из отверстия; достали поперечную пилу, а

-342-

топоришко чуть дышит. Что-то кружится голова... Не тиф ли? что будешь делать, если тиф? Зачесалось в голове — не вошь ли? О, эта страшная тифозная вошь — русское... нет дров, нет бани, путешествуют вши из деревни в город, все теперь, не стесняясь, говорят про вошь (нет частых гребешков): нас губит вошь. И в это время Иван Львович, командир Красной Армии, должен ехать воевать с англичанами, занявшими Петроград (вшивая коммуна). Зашли к Владимиру Николаевичу Шубину — тот ли человек? Дом запирает — в двух, в одной комнате — детвора, теснота: «Ну, не лезь ты, не лезь, мучитель мой!» Один мальчик мечтатель и раздражает своей медленностью, другой слишком быстрый и дерзкий.

— На кой он вихор кладет их в корма?

Ранняя птичка носок обивает, а поздняя — только что очищает.

Нянька, выражающая мне сомнение:

— Народ едет на базар, а ветер воет! ветер воет — приехали, как-то уедут!

Уехали скифы. Мы стоим и смотрим вслед (Начало Скифии) — судьба, судьба, да ежели я в такую войну кинусь и сто человек от меня зависят — это судьба, а ежели я по себе для пустого дела своего в такую страсть поеду, то какая это судьба, это дурость моя! и пропадать буду, закричу, и услышат меня — никто не пойдет спасать: «Сам кинулся, пойду я дурака спасать!»

Газеты писали, астрономия предполагала, что метель будет, но такой метели никто не ожидал.

Наружность — это дверь, через которую входишь, а как вошел — так все равно: «Я и лысенького любить буду».

А. идет за дровами, я за водой.

— А где книги?

— Унесла.

И сама в очередь за хлебом. Пока ходила в очередь, муж ускользнул на службу. Несу дрова. Дров напилил

-343-

достаточно. Пишу в штабе свободного дивизиона, а весь дивизион — 27 человек офицеров — разбежались. Бочки замерзли, колю час-два. Пришла повелительница, идем за водовозами: на улице угли, и все говорят:

— Вот 12 рублей, а раньше 12 копеек. Водовоз. Металлическое повеление:

— Несите, несите.

И вдруг одумалась по пути:

— Михаил Михайлович, пожалуйста, это ведро снесите в умывальник, а это в чугун. Печник явился, поработает час — 25 рублей. Это он сковородку унес. Хотела уют создать, затопили — дым.

— Не топите!

Завихрилось, выхожу на улицу: луна (а вошь все кусает, все кусает!). При луне птица черная, снежная — вы похожи на птицу, которая реет, реет. Металлический крик «Василиса!» утром, а вечером на полуслове засыпает. Птица-необходимость — это не орел, не коршун, не филин, не Алконост, это птица, которой назначено клевать грудь Прометея, и другая птица, утренняя победа, свобода (упрек: у всех есть время свободное), а на другой стороне беременность, холодный амбар.

Пришли пшено менять и мыло и сказали: «Холодный амбар теперь бросили, теперь действуют по трафарету — выжигают на лбу буквы Н. К. (не платил контрибуцию)». А член чрезвычайки сказал: «Нечего делать, такой народец: не смотрите слишком далеко и слишком близко, смотрите прямо на мужика, кто он? и вы будете сажать в холодную». «Взявший меч от меча и погибнет»: идею давно потеряли, и необходимость государственная давно уже сама по себе вянет и собирает территорию.

Услыхал, что дивизия отправляется воевать. Солдат сказал: «Надо идти». — «А если убежать?» — «Да как убежишь, ведь это на риск, за это к стенке». Почему же власть все-таки оставалась, и против нее никто не боролся? Потому что обманываться больше уже никто не хотел.

20 Февраля.

Рябинки. Дети прыгают: «Мама, мама». А она им отвечает: «Отвяжитесь вы от меня». Дети

-344-

просят: «Дядя Миша, заведи мою уточку». — «Не смейте входить в мою комнату!» — кричит дядя Миша. Итак, все похоже, как на охоте, когда птица подстреленная бьется у ног охотника, а он, счастливый удачей, вновь заряжает ружье.

Дружеский контроль. «Ты от меня сейчас далеко, далеко». И подойти не могу, мне что-то мешает, я сам не знаю что. Уезжаю от нее далеко, и снова ближе к ней [оказываюсвь], встречаюсь с ней где-то на каких-то планетах. Жалость вместо любви — это пытка для обоих: ему пытка, потому что он вышел из положения несчастного кроткого, он делается ей ненавистным. Ей пытка, потому что нечего и говорить почему. Металлический звук ее голоса, когда она кричит сверху вниз прислуге: «Василиса!», я слышу его, и по отношению, когда она распоряжается в своем муравейнике: это власть.

Я думаю, что власть можно так понимать: власть — это есть сила распоряжения людьми, как вещами. Любовь, радость жизни наоборот: эта сила одухотворения даже вещей. Власть и любовь — противоположные силы. Я люблю, и все мертвое оживает, природа, весь космос движется живой личностью. Я властвую, и все живое умирает, превращаясь в мертвые вещи. Разум как буфер становится между силой власти и силой любви, но что же такое разум, если ослабела любовь и власть стала бессильной? Тогда разум лежит, как счет по двойной бухгалтерии. Власть, наступая, [захватывает]. Любовь отступает и вдруг победно является. Когда любовь отступает, опустошенную территорию захватывает власть. Захватывает власть только слабое, а любовь может быть только между равными. Власть — это сила враждебно столкнувшихся масс и количества, а любовь — это сила личности и качества. В любви — свобода, во власти — неволя. Люди бессильны в любви друг к другу, и только тем объясняется государственная власть: ее основа — неравенство.

Власть нашего времени — наше бессилие в любви, это наша власть самая настоящая, народная.

-345-

Власть — это действие рока или судьбы: злого рока, злой судьбы. И как может власть быть доброй, если добро в любви, а любовь отступила... В любви — добро, во власти — зло.

Но зло — это пробный камень добра и власть — пробный камень любви.

Эгоист — носитель власти — безличен, а мы жертвы — личности.

Неверно: логическая ошибка.

Я хочу сказать: властелин порождает мир властелинов маленьких (эгоистов), а деятель любви порождает мир общий. Наше время: власть называет себя коммуной, она одевается в чужое одеяние, она — волк в овечьей шкуре. Это пародия на самодержавную власть, которая одевалась в одежды православия. Властелин на властелина [бросается], как собака на собаку, и мир ему пуст. Деятель любви порождает из себя целый мир.

Вот разобрали мощи Тихона Задонского, народ ответил на это верой, что Тихон Задонский ушел и стал невидим. Так в царстве [явное] зло — власть, все любовное стало невидимо, и всякое слово добра умолкло. Мы отданы року и молчим, потому что нельзя говорить: мы виноваты в попущении, мы должны молчать, пока наше страдание не окончится, пока рок не насытится и уйдет: ему пищи не будет. Тогда вдруг все мы скажем:

— Да воскреснет Бог!

Нужно знать время: есть время, когда зло является единственной творческой силой, все разрушая, все поглощая, оно творит невидимый Град, из которого рано или поздно грянет:

— Да воскреснет Бог!

Как может корень растения под снежной пеленой дать стебель, и стебель, пробившись через снег, дать цвет на морозе. Но время придет, снег растает, цвет раскроется, и люди скажут:

— Светлое воскресение: любовь, мир.

-346-

Вот приходит ночь весенняя, звездная, теплая, реку взломало, как из пушки ударило:

— Да воскреснет Бог!

Широко на разливе, спадает вода, лед очищается, зеленеет, цветы расцветают, и все понимают друг друга в одном:

— Бог есть любовь.

Мне кажется, человек — это младенец, и вся разница его жизни с жизнью природы в том, что он хочет сделать все по-своему, как будто до него ничего не было. Но в природе было все то же самое, только человеком называется такое существо в природе, которое действует так, будто нет Бога, закона и вообще нет ничего, кроме человека — царя природы.

В этом самообмане — все существо человека.

Проделать опыт той же самой жизни природы за свой страх и риск — вот цель человека.

Всем перемучиться, все узнать и встретиться с Богом.

Блудный сын — образ всего человечества.

Мудрость состоит в знании времени, когда следует указать людям, что согласно со временем года нужно рамы в окна вставлять или раскапывать завалинку.

Мудрец знает закон природы и закон бунта человеческого и там, где рвется человеческий нерв, штопает обыкновенными льняными нитками связи.

Зачем он это делает? потому что любит человека, потому что сам человек, свое дорого.

Был ли Христос мудрецом?

21 Февраля.

Ночами этих страшных дней снов у людей не было, ночи этих дней проходили так. И было тяжко просыпаться без сна, как будто душа покрылась пробкой для защиты от ударов дня или тучи закрыли небо души. Но раз оборвалась завеса, и я увидел сон.

Мирская чаша. Мне снилось, будто душа моя сложилась чашей — мирская чаша, и все, что было в ней, выплеснули вон и налили в нее щи, и человек двадцать

-347-

Исполкома — члены и писаря — деревянными ложками едят из нее.

Поездка в Афанасьево-Петровское 21 Февраля.

22 Февраля.

Ухаб такой, что передок саней, когда выбирались, закрыл и лошадь, и дугу, и половину неба.

Поля Скифии: февральский наст, по насту оборвался с ветки сухой дубовый листик, бежит и шумит. Ветки пригнуло к снегу дугой, и кажется — арка великая. Лисица, потревоженная шумом полозьев, встала среди бела дня, ждет так, ужимаясь, оглядываясь.

Сестра расстрелянного помещика Елизавета Лопатина учит народ грамоте и состоит председательницей культурно-просветительного кружка.

Проезжая Дубки—Лопатино, вспомнилась-представилась весна: чернозем, как черное море, запах земли и там пашут, и из Дубков, как из сердца кровь дедов, здоровье — распоряжение-благословение... связь. А теперь нет ничего: каждый из скудости. Я заехал в одну усадьбу: там учительница живет и в валенках, закутанная колет дрова: день поучит, два дня отказывает: очень холодно... «И если бы немножко соли, за соль будет все!»

Сход — крики! жара, нет махорки: вошь выползает. Розвальни встретились и поцеловались с нашими санями. Два воза ворованных дров везут — как их обогнать? решили свернуть и застряли, другой раз попробовали и застряли, бились, бились, а возы все впереди.

Какая же это деревня? у колодца стояла молодая женщина — надо ее кликнуть: «Тетка!» — обидно. «Девушка!» — не похожа на девушку. Пока я раздумывал, как спросить, Иван Михайлович крикнул:

— Дамочка! Она обернулась.

— Как называется эта деревня?

— Секлетарка! — ответила дамочка.

Труся рысцою за нашими санями, председатель культ.-просв. кружка повторял:

-348-

— Пьесок, пьесок пришлите!

А название имения все то же: имение Джорджия, на Кавказ ездила барышня и влюбилась в грузина.

Тулуп оледенел, положили на телегу, озноб или это уж лихорадка, вошь и укусила: страшный укус (кровь чужая...).

А звезды сверкают, с восточной стороны звезд все больше и холоднее, звезды стали при солнце холодные (вошь укусила).

Сумрак.

Голубое, все голубое вокруг — между голубым небом и голубым снегом туман и в нем столб, мельница.

23 Февраля.

Любознательному человеку надо нам послать приглашение приехать и посмотреть: «Вот вам жизнь без всяких догадок о ней, смотрите, какая она...».

...Например, Штирнер: у него о коммуне все сказано и все предсказано. Да и мало ли кто говорил, а коммуна все-таки вышла. Видно, говори, не говори, а раз бросили мясо в котел, оно там сварится.

О любви... не нужно говорить: это слово такое же широкое, как свобода. Моя любовь — не любовь, а радость.

Из Штирнера: «Если оно (общество) угрожает моей самобытности, то оно становится властью как таковой, властью надо мной, недостижимой для меня властью, которой я могу удивляться, которую могу обижать, почитать, уважать, но осилить или поглотить не могу, потому что я отрекаюсь от себя. Она существует благодаря моему самоотречению, моему бессилию, называемому смирением. Мое смирение создает ее мужество, моя преданность обеспечивает ее господство».

24 Февраля.

Галдеж: мужики делят сахар, по полфунта на душу.

Оттепель полная, как весна. За стеною. Я сказал Ивану Афанасьевичу:

— Вы коммунистам не отвечаете, они вам дают идею, а вы им говорите, что живот болит.

-349-

— Конечно, так, — ответил Иван Афанасьевич, — но где же ее найти, врасплох попали, не сообразишь. А вы имеете такую идею, есть такая?

— Есть! — сказал я.

И рассказал ему про Штирнера: вся власть заключается во мне, если кто-нибудь взял у меня власть, все равно, коммунист или монархист, значит, я сам виноват, я поддался, я ослабел или просто проспал... Была моя живая воля, теперь надо мной стоит воля насилия, воля общества, государства. Нужно разбить государство-общество и создать союз отдельных.

— Этого я не могу признать, — сказал Иван Афанасьевич, — потому что...

Он задумался и вдруг сказал:

— Я признаю черту.

— Какую черту, где она?

— Вот воробьи сели на окошко, я возьму одного, отверну голову и брошу — для чего это, какой смысл, ну, скажите, какой тут смысл?

— И я не вижу смысла в этом, вы и я составляем союз, чтобы воробьев не трогать.

— Так-то так, — задумался Иван Афанасьевич, — я сейчас о другом вспомнил, рассказать что ли, или не надо? Ну, расскажу: теленка вечером я собрался резать, наточил нож, лег спать. Слышу, в полночь кто-то ребячьим голосом плачет, проснулся, прислушался: теленок! ну, что это значит?

— Как что?

— Да так: стало быть, он понимал, что его резать будут?

— Ну, понимал.

— А мы этого не понимали, что он понимал.

— Ну...

— Вот и все.

— Мы же с вами говорили про союз отдельных.

— Да и я к тому же веду: союз наш будет в понятном, а как же непонятное, не говорю. Промысел и подобное, а ведь всего не обдумаешь, то-то как без союза пойдет, как бы нам из-за малого большое не просоюзничать?

-350-

Семидесятилетняя старуха сидит в холодной за неуплату контрибуции, никто не возмущается этим беззаконием и считает возмездием за то, что она деньги наживала кабаком. Говорят, будто бы в день Светлого праздника она заготовляла в кабаке освещенную пасху и зазывала к себе разговляться: ели пасху, разговлялись, наедались, напивались, а к вечеру пьяных выталкивала из кабака, и они в грязи валялись...

Пример поругания мощей Тихона Задонского и встречная легенда, что «батюшка ушел!» показывает всю бесполезность борьбы с религией таким способом.

«Вообще никто не протестует против своей собственности, а только против чужой. В действительности нападают не на самое собственность, а на то, что она чужая. Хотят получить возможность назвать своим больше, а не меньше; хотят назвать своим все. Итак, борются против чуждости. И как думают помочь себе? Вместо того чтобы превратить чужое в собственное, разыгрывают роль беспартийного, и требуется, чтобы вся собственность была представлена третьему (например, человеческому обществу). Требуют возвращения чужого не от своего имени, а от имени третьего лица. И вот эгоистический оттенок удален, все так чисто и человечно!» (Штирнер).

«Если все свести к собственности, то собственником будет господин. Итак, выбирай: хочешь ли ты быть им, или же господином должно стать общество? От этого зависит, будешь ли ты обладателем или нищим. Эгоист — обладатель, социалист — нищий. Но нищенство, или отсутствие собственности, является смыслом феодализма, ленной системы, изменившей в течение последнего столетия ленного господина, ибо она на месте Бога поставила "Человека" и стала принимать от него то, что раньше получали милостью Божией. Выше мы показали, что коммунизм с помощью гуманных принципов приведет к абсолютному нищенству, одновременно мы показали, как

-351-

это нищенство может превратиться в самобытность. Старая феодальная система во время революции была так раздавлена, что с тех пор все реакционные хитрости должны были остаться безуспешными; ибо мертвое — мертво; но воскресение должно было показать свою истинность в эпоху христианства: в потусторонности, в преображенном теле воскрес феодализм, новый феодализм, воскрес под главенством ленного господина — "Человека".

Христианство не уничтожено: верующие правы, считая, что всякая борьба, вынесенная христианством, служит очищению и усилению его; и в действительности христианство было лишь просвещено, и "новооткрытое христианство" стало "человеческим"».

«Как человек я могу иметь право, но ввиду того, что я больше чем человек, а именно особенный "Человек", мне, как особенному, может быть, будет в этом отказано».

Изумительно, когда, читая никогда не читанного автора, встречаешь эти мысли как родные, пережитые, свои. Борьба анархизма с социализмом (личности и общества) — борьба качества с количеством. Трагедия количества: качество, распределенное на всех, перестает быть качеством, оно становится бесцветным, как выстиранный линючий ситец. Пример: библиотека помещика, распределенная в деревенские публичные библиотеки (подумать особенно). Или: богатейшее имение, от раздела ставшее ничем. Другие примеры: золото во дворце царя — медь в руках солдата.

Трагедия качества: не знают, что творят.

Синтез: отдельный кабинет в публичной библиотеке, отдельный номер в общественной бане (так называемый «семейный»), роман с проституткой в публичном доме и т. д. «Национализация специалистов», «обобществление талантов».

Штирнер говорит: «Не познай себя, а реализуй себя». Последняя ценность, по Штирнеру, есть самобытность.

Избушки, занесенные снегом, словно взявшись за руки круговою порукой, стали на пути.

-352-

В селе защита — дом, село, а хуторянин один на хуторе.

Реализовать себя — значит (по-моему) отделить себя от общества, выделить свое качество, происходящее «не от мира сего». После этого обыкновенно происходит надувательство: за свое качество я беру деньги, а не может быть такого обмена ценностей не от мира сего с ценностями потребительского общества.

Кажется — тут основная ошибка Штирнера.

Меня купить невозможно, но я — не могу и продать себя: я — дух.

Поэт никогда не продает себя, и если получает деньги за книги, то относится к ним как к чему-то постороннему, и общество (подсознательно) без счета швыряет деньги любимому певцу. Тут установилось отношение на деликатности.

Влюбленные — это эгоисты, любящие весь мир.

Оттепель. Буланая старая лошадь везет больную женщину. У больной вокруг глаз большие черные круги.

По навозной дороге плетется буланая лошадь, ее черные круги вокруг глаз будто черные лужи по навозной дороге. Пятнистый тиф у женщины, влекомой буланой лошадью.

А сон так и не выходит из головы: что же делать?

Иван Афанасьевич принес мне 13 ф. хлеба, бутылку молока и сказал, что это так. Удивился я полученному, но теперь понимаю, это он принес за то, что я буду слушать его и не перебивать.

— Я робкий человек, — сказал он, — мне высказать некому, и что нужно сказать, я не знаю.

Она никому не изменила и довольно сильна, чтобы сознавать это и отстаивать. Единственное, что смущает нас, это действительные страдания нашего друга из-за лишения уюта и, главное, из-за детей, что дети лишаются до некоторой степени матери. Стало быть, нужно просто быть более внимательным — и все!

-353-

Она исчезла, ее нет, но мир любви остался, и мало-помалу я освободился от нее и сделал мир любви своим миром. В каждом цвете, в каждом отличии дня и сменности времени года — я вижу радость свою.

А впрочем, она тут ни при чем: разве пуговка кнопки, нажатая рукой младенца, взорвавшая гору.

Как одушевлено крестьянское утро, посмотрите на бочку, на ведро, на коромысло... как живые! Вот девушка взяла на салазки бочку у колодца и убежала куда-то. Бочка на салазках стоит и дожидается терпеливо, совершенно так же, как лошадь, и каждый прохожий осматривает бочку и оглядывается, спрашивая себя: кого это дожидается бочка?

Я согласился с Штирнером, что все мое и мысль чужая — моя, но не нравится мне подчеркнутость этого, как будто к этому сводится все, к вопросу о собственности. И потом «самонаслаждение»: из себя глядя — все хорошо, но если взглянуть со стороны? Вот любовь: я вижу, пара влюбленных вышла из дома: прошла — некрасивы, смешны! Представляю влюбленных таких, чтобы другие приходили в восторг, и нет-нет! Аполлон, Венера, Бог, но не люди...

Она отношение ко мне представляет мужу как гимназистка. А мне она в отношении к мужу представляется мещанкой. Уют ее, принадлежащий мне и уступленный мужу, кажется мещанским. Я ревную ее к мещанину (не Ал. Мих.). Тут малейшее вызывает в душе целую бурю, а она спрашивает: «Почему ты со мной сегодня так далек?» Словом, жить втроем — невозможно.

25 Февраля.

Думаю, как бы разбить эту ледяную корку бунтующей мужчино-человечины.

Ну, вот засело и засело в душу, что они у меня хотят мою печку отнять, — как это глупо! А ночью это же представляется в облике змеи с женским лицом. Лицо прекрасное, потому что любит-любит! А чешуя и хвостовые позвонки шумят и звенят из чужой спальни, и я это слышу!

-354-

Шум и звон чуждого мне змеиного мира. Змея любит охотника и воина и хочет заключить в свое яйцо.

За дверью в потребилке второй день ругатня-срамота: мужики сахар делят. Австриец говорит: «Как скотина, сколько галдежа, мерзких слов выкинуто в воздух из-за полфунта на душу украинского сахару». Едут обозы в Старый Оскол за солью: у нас 15 руб. фунт, там 2. Почему так, если там и тут одна власть?

Чтобы не быть смешным — глупым, нужно сдерживать себя, но если сдерживать, то это идет в счет любви, и дружеский [голос] спросит, почему ты так далек?

26 Февраля.

Вчера был в Казаках. Я был тут 32 года тому назад. Долго мучился — узнать домик, где мы жили с Дуничкой, и не узнал. Мне сказали, что он стоял на том самом месте, где теперь стоит директора паточного завода... Домика я не узнал, но Дуничку себе ясно представил как никогда — что это такое, как это выразить? маленькая, строгая, светлая, остросамолюбивая, страдающая неиспытанной жизнью женщина, всегда с народом и бесконечно далекая от него, всегда со своим ученьем (с «Русскими Ведомостями», «Русским Богатством») и всегда против царя. Ни малейшего компромисса, ни милейшей хитрости...

У нее тут в Казаках был домик, она купила его, приехав из-за границы, с целью устроиться здесь для дела — подвига среди народа.

Ее брат из «Русских Ведомостей» и Варгунин — все это одно поколение из одной группы интеллигенции, которая, отколовшись от подпольной эмигрантской интеллигенции, задалась целью просвещать народ на легальном пути. Все они гуманисты-европейцы по идеям, а упрямство в морали, вероятно, происходят от предков-староверов.

У Варгунина дом-дворец на каменистых обрывах Варгли, живописно, как в Швейцарии, чудесные парки, великолепные конюшни, жизнь, отданная просвещению народа, множество прекрасно выстроенных школ и в личной

-355-

жизни множество жен-учительниц. Кажется — вот счастье! вот счастливый человек, барин из разночинцев. И в то же время что-то отталкивает, не знаю, что: дом его, кажется, не свой дом, это швейцарский дом, и конюшни швейцарские, и мысли его иностранные, и жены его — жены-учительницы, удобные, из-под руки, отношения, вероятно, полуполовые, полуидейные (детей — ни одного, он доктор). Это не богатство, не счастье, это все тоже Дуничка, только во дворце.

Недавно я проезжал мимо Лопатина, где выросла большая дворянская семья, где грязновато, много мух, но столько уюта. Я посмотрел туда зимой, закрыв глаза, — и весна черноземная, человек, тонущий с сохой в черном море, волнующие запахи земли, фиалки под кустом орешника, ландыши, сорванные с росой на «валу», и чего-чего ни представилось! а липовая аллея, запах липового цвета, жужжанье пчел в жару и после обеда большой стол с самоваром-вареньями.

Какая чудесная старина! а тут, у Варгунина, все как будто и лучше, и нет ничего, напротив...

Я — чуждый им, и они мне чуждые при всем «несомненном моем уважении». Я прихожу к ним и расписываюсь: «Искренне уважающий вас».

За все великие заслуги этих людей, подготовивших свержение царя, революция не выгнала их со своих мест, но и только. Им оставили возможность существовать на месте, кормиться тут, и только!

Варгунину дали в замке его две комнаты и прислугу от Совета. Он старик, седой, лысый, похож на старого профессора в отставке. В гостях у него сидел председатель Исполкома и три местные актрисы — его ученики.

Я рассказал им, как бежал за моими санями в Петровском председатель культурно-просвет. кружка и кричал: «Пьесок, пьесок пришлите!» Как всюду играют одну и ту же пьесу: на пороге к делу, и как все это однообразно и скучно. Я предложил деревенским актерам самим сочинять пьески и пользоваться материалом тех сказок-прибауток, которые рассказывают крестьяне вечно друг другу по вечерам.

-356-

— Но как это сделать без интеллигенции? — сказал Исполком.

— Без барина? Пишите сами. Что тут поднялось!

— Нельзя это пустить! — сказал Варгунин. Пустить-то можно, конечно, но он хочет сказать, что

если пустить, то...

И так ясно видно, как девственно наивна наша революция: эти мужики — рабочие полуграмотные ухватились мозолистыми руками за обломки царского скипетра и не пущают, и не пущают никого. «Медведя поймали, медведя поймали» — «Туда его!» — «Да он меня не пущает!» Обида большая на интеллигента, что он не идет к ним, а интеллигент сам обижен.

Варгунин:

— Человек с историческим образованием разве может в это поверить, взяться за это? Этот скрежет: «Дави, дави! мы поймали, мы зажали, мы сокрушили!» — разве можно это разделять?

Исполком:

— А при Керенском интеллигенция была с буржуазией, с белогвардейцами, разве так лучше? Мы взяли власть...

Я сказал о власти по Максу Штирнеру — удивительно! Единственное возражение, что за власть кому-то держаться необходимо, иначе не будет государства, и все пойдут друг на друга.

И он держится за власть и песенку поет точь-в-точь, как при монархии:

— Мы избавились от Николая!

— Мне, писателю, было лучше при царе, тогда можно было хоть что-нибудь писать, теперь ничего.

— А мне лучше.

Еще бы: он у власти, он может ходить по паркету, судить, давить...

Дубы рубят (кулаков).

Они очень наивны, эти самодержцы милостию «Человека», держат скипетр и кричат: «Пьесок, пьесок!» А Варгунин:

— Это опасно пустить.

-357-

Разбитый скипетр самодержавия, как разбитое зеркало, осколком своим попал в наши сердца, и мы видим в осколках этих искаженное отражение мира.

— Как же мы будем писать, мы не умеем.

— Пишите, творите.

— Это делают немногие.

— Все могут быть творцами.

— Все не могут быть творцами.

— Вы создайте массовый творческий процесс, а потом явится творец Шекспир.

— Мысль и в них.

Мысль сквозь них пролетает, а где головище реки? Это разливы, а вы скажите, где родник, где головище реки — антиллигенция!

Мужики не поверили, что Бутов назначен опять.

— В газете читали: Бутов Сергей.

— Тот Михаил.

— Ну, что ж, брат его — все равно.

— Это все равно!

Иван Афанасьевич, прочитав Успенского, сказал:

— Вот оно откуда началось, это «общее». (Писатели виноваты.)

Большевики теперь свободны от всего, теперь они «закрепляют свободу».

— Они стали на волчье место, а хвост кобелиный!

В этот день Лизу описывали и на другой день должны были выслать. Вечером она дала мне поужинать, я съел, что дали, и ушел к себе. Слышу: «Кашу забыли! я сейчас принесу вам». Наложили кашу, хотели отнести, но поставили на столе и подумали: «Может быть, он не придет», — а я слышу, что «кашу ему приготовляем». Я долго после дожидался и не дождался. А утром мою кашу съели большевики.

-358-

Весь день за стеной мечут жребий о катушках: кому черная, кому белая.

«Исторический человек» — история — и заключение истории в Я.

Потихоньку каждый деятель — эгоист, а вслух он служит «Человеку» — себя отличает, других равняет. Так сильные эгоисты (капиталисты), создав индивидуальность, уничтожали самобытность слабых.

Творческий процесс

1) Я бродил, встретил новый мир, удивился, обрадовался, забылся, полюбил, поверил и стал не-я.

2) Вышел из этого мира, оставив в нем воплощения Я.

В 1-ом я как бы вошел в утробу.

Я жил — мне порядочно лет — в утробе моей матери, — берусь за перо, чтобы освободиться из нее и быть только Я.

1 Марта.

Я — ничто и Я — всё.

Анализ:

1. Я — маленький.

Анализ всего.

Всё существует, но я маленький — не могу взять.

2. Я — ничто: я себя убиваю (самоубийство).

3. Я — во всем (я отдаюсь всему).

4. Я — всё.

Значит, два этапа Я: Я — ничто и Я — всё (я — бог). По пути страдает и самоубивает среднее Я (бытовое, маленькое).

2 Марта.

Нянька:

— Кошки закричали: остается месяц до полой воды.

Петр. Варфол. привез 10 пуд. дров. Ал. Мих. получил по ордеру 30 пуд. — нет сомнения, до тепла мы в тепле проживем!

И свет — как свету прибавилось! Достал ко всенощной свечей восковых.

-359-

В деревне сказали о мне:

— Ушел, не хочет работать с нами (рабоче-крестьянское), интеллигент! конечно, не желает работать с нами интеллигенция!

Устроился уютно жить на вулкане: у кратера огнедышащей горы поем «Покаяния отверзи мне двери, Жизно-давче!»

— Я сам бог, и чтимые боги мои старшие или младшие товарищи.

— Вы это подумали, а на самом деле и В. чувствует над собой тот же закон. Как возмездие, «Аз воздам!»

Мать говорит, что в этом деле добывания себе пищи участвует теперь вся семья, и муж, и маленькие дети, раньше она была в этом одна и страдала от одиночества, — что никто, кроме бедных женщин, не понимает тяжести этого мелочного труда, — а теперь это разделяют все в семье, и она стала не одинока, ей стало лучше...

Не забыть, что сказал Иван Афанасьевич, прочитав Успенского «Крестьянский труд»: он целиком стал на сторону описываемого Успенским кулака, а что Успенский от себя говорит про общее дело, то считает вздором, началом греха интеллигенции, проповеди общего человека.

— Я, — сказал Иван Афанасьевич, — верю в дело только отдельного человека, верю в союз отдельных людей, но из поравнения получается вывод, а дела не может быть никакого.

Были наборщики и ставили буквы свинцовые, буква к букве, как избушка к избушке, и строка за строкой, как деревня за деревней по белому снежному полю, избушка за избушку, буква за букву держатся круговою порукой, ручаются за странных: «Броди, где хочешь, мы ручаемся, что в последнюю минуту поддержим тебя, приходи в нашу деревню, мы допоим, докормим тебя!» Ручались буквы наборщика за писателя: «Пиши, что хочешь! мы поддержим тебя и поставим тебя со всеми твоими небылицами в связь со всем миром странников-писателей, и ты будешь

-360-

нам как те». Теперь нет наборщиков, буквы наборов рассыпаны: я теперь не в селе живу, а как обездоленный хуторянин, выгнанный из своего угла-приюта...

Как счастлив был тот телеграфист, который, стоя по колено в воде утопающего корабля, до последней минуты, пока вода не добралась до его рта, по беспроволочному телеграфу давал знать о гибели, призывая на помощь. У меня нет телеграфа! я пишу в свой дневник, но завтра я погибну от эпидемии тифа, и никто не поймет моих записей, не разберется в них. Я не знаю даже, [как] сохранить эти записи от гибели, почти неизбежной: разве я не видел тысячи тетрадей, написанных кем-то и теперь брошенных в печь, в погреба, наполненные водой, на дороги: письмами матери моей оклеены стены какой-то избушки...

Тропа моя обрывается, я поминутно оглядываюсь, стараясь связать конец ее с подобным началом тропы впереди, вот совсем ее нет, и на снегу виден единственный след мой, и поземок на глазах заметает и мой единственный след.

Друг мой! существуешь ли ты где-нибудь, ожидаешь ли, что я приду к тебе?

Я не жду твоей помощи, нет! я сам приду к тебе, только жди, жди меня!

Только бы знать, что ты ждешь меня!

После всего пережитого, после этого великого поста печати как может начаться она вновь теми же песнями? Кто-то сигнал дает начинать, и вот самое важное — о чем и как начнет писать первый.

3 Марта.

Интеллигент и книга. Лева поет «Интернационал»: «Кто был ничем, тот станет всем».

В этих словах замысел: творческое Ничто переходит во Всё и становится Богом. Сочинитель песни был метафизиком. Преподаватель политики воплотил это в образе «беднейшего из крестьян», и так наш Хрущевский вор Васька Евтюхин как председатель Комитета Бедноты стал осуществлять метафизическое Ничто, ставшее Всем.

-361-

Я однажды потерял в соломе свою трубку и встретился с нею глазами в тот самый момент, когда встретился с нею и Васька. Я успел ее поднять раньше его. «Жалко, — сказал Васька, — ведь она теперь четвертушку стоит!» — «Украл бы?» — спросил я. Он ответил: «Взял бы». — «Воры, — сказал я, — вот какой народ...» — «Какой?» — «Да нехороший». — «Чем нехороший? неправда! вор одному человеку нехорош, у кого крадет, а другим, всем чем он плох? Вам, например, согласны вы, что вам я верно служу, как первейший приятель?» — «Согласен, — сказал я, — согласен». Правда, все мое существование теперь держалось на Ваське, без него теперь нельзя было шагу ступить, он мне все доставал, во всем помогал, даже скарб сложил совершенно бесплатно, даже обещался отвезти в город моему голодному куму казенной пшеницы. Но вдруг я был признан собственником, подлежащим уничтожению, и вдруг все переменилось. Встав однажды утром, я увидел жену его на своем картофельнике, и при появлении моем она не уходила, а когда я спросил, почему так: «Теперь это ничье», — сказала она.

С этого момента я стал тем единственным, кому вор Васька плох, у кого он ворует для всех. Вид его, обращение со мной совершенно изменились, и в последний момент, когда меня выгнали из дома, я видел, как он сам резал мою свинью и всем, кто приходил, давал кусок сала, и все как бы причащались свининой. А испить свою обиду я и не мог ни на ком, потому что тут все было по закону: беднейший из крестьян стал всем, и все были в нем, в его законе. «Мы-то при чем, — говорили потом причастники, — разве мы что-нибудь против вас, Михаил Михайлович, имели, мы вас не гнали, мы понимаем, что вы первейший у нас человек, да ведь так всем».

Иван Афанасьевич потом говорил:

— Это не они, это какую-нибудь мысль через них продувает, какую мысль, откуда она, где ее начало, родник, головище?

— Головище, — сказал я, — в голове: Ничто становится Всем: «Кто был ничем, тот станет всем».

-362-

(Усадьба, кишащая трупными паразитами: они делают свое дело: Ничто — Всё.)

Всюду сомнение в творчестве этого Ничто, на месте разрушенного нет ничего.

И когда самих деятелей спрашиваешь, почему они ничего не создают, они отвечают: потому что интеллигенция с нами не хочет работать.

Интеллигенция как созидательная сила. Сила разрушения уже устала, она молит и вопит: призыв варягов уже совершился, а варяги не идут.

Причины причин.

Раз Ничто склоняется, значит, оно теперь уже не есть творческое, другая сила должна стать на его место. Другая: сила не интеллигенции, а сила отдельного.

Абсолютный монарх есть идеал, абстракция силы отдельного человека.

Беднейший из крестьян есть осуществление силы общего человека. Там богатство, дворец. Тут бедность, хижина.

Там Николай, тут Васька: последние будут первыми и первые последними.

Власть отдельного в русской монархии была изжита до конца, власть общественного человека в русской коммуне была также изжита до конца.

Если бы наше государство было изолированным, то теперь у нас опять бы с новыми материалами стала монархия, но тут всё разрешается компромиссом.

Просвещение народа, основанное на силе разума, умеряет, это создает меру движению и буферы между классами (либерализм), это есть новейшая мудрость (штопанье разорванных живых связей обыкновенными нитками).

Нечто новое истории будет выражаться в новом соотношении (компромиссе) силы отдельного (силы творческой) и силы общего человека, то есть совершится перемещение точки действия и точки противодействия.

Публичные интеллигенты.

Интеллигент в коммуне имеет судьбу, подобную книге: хотят сделать публичного интеллигента, как из книг,

-363-

служивших частным лицам, — публичную библиотеку. В этом движении всеобщем к публичности отдельному человеку, отдельному читателю остается единственный путь — добиться отдельного кабинета в публичной библиотеке.

Характерно, что каждая волость, село хотят удержать книгу у себя и не дать ее в другую волость и особенно в город (курьер с библиотекой Варгунина, обслуживающий большой район, что хотят ее перенести в Рябинки, жаждут этого).

Раньше, во время империи, частное переходило в общее, теперь общее переходит в частное.

Так было всю революцию: обще-идея, обще-человек, обще-книга, обще-платье — всё это стремится из города в деревню, универсальное помещается в партикулярном. Раньше было обратно: частное переходило в общее.

Кулаки, мещане, скряги и т. п. не эгоисты, а не осилившие эгоизма люди, рабы эгоизма.

4 Марта.

Старуха все смогалась, а в прощеный день руки от работы у нее совсем отвалились, и все хозяйские мелочи как дождь каменный стали сечь Софью Павловну: с раннего утра, как ноги с кровати спустит, забота начинается: лучинку — самовар поставить — и ту ведь надо с вечера припасти, в печь сунуть, чтобы высохла, а не сунешь — час и два проведешь, пока разгорится самовар.

Лучинку припасти, а вода? все кадушки с водой замерзли, не вода, а лед, с вечера надо льду наколоть, в печку чугун со льдом поставить, чтобы за ночь растаяло. И рубить лед надо спешить, а то водовоз воду привезет, он не ждет, сливать некуда, повернулся и уехал. Надо снег от ворот отлопатить, снег, бывает, горой завалит ворота — не отворить. Водовоз кричит: «Отворяйте, отворяйте, так ждать везде — где же мне свое выработать!» И правда: ведь овес-то вскочил в пятьдесят рублей пудик! А скоро ли снег отгребешь, намело до середины ворот!

Работает, лопатит Бестужевка Софья Павловна снег и при том ласковым голосом упрашивает, она с этой стороны, а нянька зайдет с улицы, тоже уговаривает: «Водовозушка,

-364-

родимый, вот жизнь-то, вот до чего дожили». — «Дожили, матушка, дожили!» Уговорят, умаслят, откроют ворота. Господи, твоя воля! на двор ворота открылись, на дворе расчищено низко, а с улицы стена отвесная стоит и наверху водовоз, как у края пропасти. «Водовозушка, водовозушка, — молит нянька, — обожди, родимый!» И давай сверху скапывать снег... Устроили спуск, слили ведрами воду, проводили водовоза, закрыли ворота. Ух!

Квартальная крыса приходит, навещает, чтобы заделать к завтраму все ухабы на улице против дома, а не заделаешь — 500 рублей штрафу. А ребятишки, все еще неодетые, сидят на кроватях, сердито орут: «Мама, мама!»

Ну, как тут жить без старухи, и тут еще от холодной воды стали нарывы на пальцах показываться. Стали для экономии, чтобы меньше посуды мыть, на все кушанья по одной тарелке, глубокая тарелка из-под супа, она же и под картофель, и под кашу, потом перешли на общую чашку, и все, как крестьяне, стали есть из одной миски.

Иван Львович, студент и командир батальона, реквизировал комнату, две железные печки привезли; только привезли, вдруг повернул батальон на север, уехали, и печь осталась. Слава тебе, Господи! собралась вся семья в комнату Ивана Львовича и стала печку топить стульями.

Как вечер, топор под пальто и на промыслы: там доску от забора отбил, там столбик возле дороги срубил. С добычей домой!

Эпидемия тифа: перестали бояться. Нянька рассказывает:

— Пришел мальчишка, весь в волдырях. Доктор: не отживет. А какой мужик-то вошел! А звали его Тимка. «Есть что у тебя?» — «Пьяная мать, больше нет ничего!» Намедни встречает — узнал (пшено принес). Анна Григорьевна говорит: «Приходи чай пить под яблонку, погодка славная, приходи!» Прихожу, а она черная под яблоней лежит. «Ты, — говорит, — посмотри, что в избе-то!» и проч. Доктор говорит — умрет, а они все выживают, и какие люди-то хорошие!

-365-

Так мало-помалу и думать забыли, что есть эпидемия и что она страшна: кому суждено умереть — умрет, а я, может быть, и выживу.

5 Марта.

Чуть светает. Чайник вскипел на чугунке. Нянька со своим чайником приходит пить: ее чайник белый с розовыми ободками, со свинцовым носиком, крышечка привязана тесьмой, и пьет нянька траву зверобой. Она вспоминала: сегодня 19 Февраля, когда «волю читали». Ей был 14-й год. Я спросил ее: «Заметно чем-нибудь стало, когда волю дали?» Она ответила: «Нет, незаметно».

Нянька моя, и вот такая же нянька через 25 лет будто воскресла.

Есть в душе чувство такой любовной различимости людей, через это находят подобное, и это дает основу сказать про жизнь бесконечную. Обратно этому чувству теперь: минуя свободно-любовную отличимость, прямо объявляют, что все няньки есть одно и то же.

Предвесенний свет открывает голубые царства в славе и блеске, все крепнет и крепнет мороз по утрам, но по вечерам и утрам по дорогам остаются неисчезающие следы полдневного угрева. С каждым днем полдень все сильней и сильней разгорается.

6 Марта.

Какое безумие: стереть пушок с крыльев всех бабочек и сказать потом, что все бабочки одинаковы. Какое безумие!

7 Марта.

«В Боброве...» — «Где это Бобров?» — «Город есть Бобров, не знаю, где это находится». — «Ну, что там в Боброве?» — «Сказывают, что в Боброве большевиков нет и все дешево, как при старом правительстве».

Сказка-сон: я будто бы звонюсь к себе, открывают дверь, я говорю: «Знаете, неужели не знаете, да как же вы не знаете! ну, слушайте, не слышите? Откройте форточку, ну?» Через форточку явственно слышно — играют трубы и поют: «Славься, славься, наш русский царь!» Старуха,

-366-

крестясь, становится на колени и шепчет: «Слава тебе, Господи, дождались батюшку!» Мальчик Лева, возбужденный музыкой, поет свой «Интернационал»: «Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой идти готов!»

— Славься, славься, наш русский царь!

9 Марта.

Говорят, что четверть населения Ельца спит на соломе, в валенках в помещениях, более месяца неотапливаемых, — источник эпидемии тифа.

Сегодня говорит:

— Я Анна Каренина! или: — Я в церковь не могу войти. Завтра:

— Я не чувствую в себе измены — я его люблю. — Не люблю, совсем не люблю как мужчину его.

Привязанность, жалость, дети, хороший человек. Основа колебаний — неуверенность в серьезности моих чувств.

10 Марта.

Третий день дождь, оттепель. Это еще не весна. Где моя былая охотничья радость! Никуда не уехать — тюрьма. Кто ездит — привозит тиф. В какой дом не пойдешь — везде тиф. Мы перестаем вовсе бояться заразы, относимся к этому как простой народ.

Печник Софрон, который настоящего не сознает и живет по-старому.

11 Марта.

Поколеблены такие основы, нельзя было предположить, чтобы мог старый бытовой человек при этом жить, а он живет. Все объясняется приспособляемостью человека.

«Видел, няня, во сне царя». — «Какого царя?» — «Николая». — «Жив ли батюшка-покойник?»

Искусство: монах творит, эстет питается — вот жизнь искусства, а филистеры учат народ уму-разуму.

12 Марта.

День свержения царя. Накануне видел во сне Николая.

— Няня, я видел во сне царя Николая, к чему это?

-367-

— А как видели?

— Будто бы он денег мне дал на Рябинскую библиотеку.

— Это ничего, не насильно же взяли у него, сам дал, это ничего. Он жив ли, жив ли батюшка-покойник?

Я видел сон, будто я в дороге, еду с поклажей неизвестно где, неизвестно куда и со мною Лева. Останавливается моя лошадь, и вижу я, будто нахожусь во дворе перед нашим старым домом, сижу уже один, без Левы, на семейной нашей старинной линейке. Вокруг меня все родное: вот направо от входа лимон, посаженный еще покойницей няней, вот по двору по траве-мураве тропинка к леднику, работал с покойницей. А стекла в доме все выбиты, дом пустой, внутри, видно, разломано, как теперь. Но мне удивительно и радостно видеть все свое, родное, во всех подробностях, мне сладостно впиваться чувством во всякую мелочь, всякий камешек, всякую мертвую для всех безделушку природы, я смотрю — пью в себя и удивляюсь и благодарю кого-то, что дал мне видеть. И моя часть именья, где я трудился три года, мне видна отсюда, но как видна! Ясени будто всей массой подошли к старой конюшне и всею густелью свешиваются через старую конюшню, и смотрю — вижу, будто одна ветвь с широкими листьями кланяется мне. «Так это мне показалось, или ветер качнул?» — думаю. Но ветра нет, и гляжу, другая ветвь кланяется, третья, весь парк широлапистыми зелеными свежеизумрудными листьями шевелится, кланяется.

Под конец выбегает из пустого дома Лева и говорит, увидев меня:

— Ну, я так и знал!

Таким тоном: я папочкино знаю, он как сел, так и сидит, он большой чудак, как сел, так и сидит!

Родина моя, за сколько тысяч верст сейчас я от тебя! Какое счастье, что хоть во сне удалось повидать тебя. Сын мой, завещаю тебе смело и прямо идти на родину.

-368-

Белая ложь. Он (Горшков) сказал старухе, чтобы о муже она не беспокоилась. А на другой день велел его расстрелять.

— Вы спрашиваете про Лопатина? — сказал ей солдат на другой день. — Какой он из себя?

— Старик, высокий, белый.

— Лицо красное?

— Да, красное.

— Одет в синем?

— Да, в синем.

— Он, знаю, вчера расстрелян.

Белая, преступная ложь (Смердяков?), почти аристократическая, гениальная обворожительность обхождения, и за ней прозорливец, как через марево, видит всю лестницу преступного русского: там очаровательно нежный разбойник Васька Морячок, вор-форточник Петька-брех, и тяжелый лошадный вор Ржавый, и бесчисленные русские ребята, молодчики-неудачники. Все они вышли теперь из подполья, у всех свое дело, и жалованье, и френч, и все в обществе, и компания, где собственник-буржуй лишается собственности ради общего блага, все они микробы, разъедающие труп частного, переделывающие собственное единственное в безликое общее.

Революция как преступление. Нужно знать историю русского преступления, и поймешь русскую революцию. Недаром в конце Империи преступники государственные перемешались с преступниками уголовными, и постоянно в ссылке уголовные выдавали себя за политических.

Завет революции: мщение всем, кто знал благо на родине.

Под-лость,

совершил Яша: живет, ест хлеб-соль у женщины, сидит вечерами у нее на лежанке, любезничает и в то же время пишет о ней в газете, называет кулачихой, предает.

Он знает, что мать этой женщины помешалась, замученная в тюрьме за неуплату «контрибуции», и все-таки

-369-

предает тайно, написав статью и скрыв свое имя под Лость.

А что такое Лость — это известно каждому русскому, это блестяще-гладкая шерсть хитрого и сильного битого зверя, ныне выпущенного на свободу под именем беднейшего из крестьян.

Добро пересилит зло. Награда за дело злое в руках, а наказание неизвестно когда будет. А за добро часто наказание, а награда Бог знает когда придет.

Ох, потянуться бы, поднатужиться да поднять с собою всю Русь.

13 Марта.

Ежедневно утром, днем и вечером смотрю на преступный Аграмач и думаю — представляю себе всю революцию как «наше преступление».

Достоевский изобразил интеллигентное преступление — «Бесы», Родионов — народное.

За добро часто немедленно получают наказание, а награда настоящая, верная награда обещается в той жизни. Злое дело вознаграждает немедленно, а наказание в той жизни. И несмотря на это вывод: добро перемогает зло.

Мы, конечно, находимся во власти преступников, но указать на них, сказать: «Вот кто виноват!» — мы не можем, тайно чувствуем, что все мы виноваты, и потому мы бессильны, потому мы в плену.

Революционер и контрреволюционер — одинаковы, у всех рыльце в пушку. Спасет нас не добро одних-других, а наше страстное желание жить, победит «трудовик».

14 Марта.

Мой доклад на театральном съезде о самобытном русском театре.

Я запрятал в него анархизм, славянофильство, и успех у коммунистов громадный, потому что все эти «революционеры» наши в существе своем мещане и факт анархизма достаточно гарантирует бытие их мещанской самости.

-370-

«Самобытность» по-ихнему значит жить самому хорошо...

15 Марта.

С неделю — вода. Если еще дня три тепло, то дорога испортится, река пойдет. Через три дня новолуние: можно ждать, что за эти дни схватит мороз, и так дорога останется еще недели на две.

Стало тепло: есть заметно стали меньше. Вчера ввели военное положение, слухи о военных бунтах. И так по исторической логике видно, что назревает конец власти через разложение армии. Скоро ростепель отрежет путь, пошлют тогда солдат для усмирения мужиков?

Съезд деятелей театра

Председатель, заведующий подотделом внешкольного образования, сын диакона, в фуражке студента коммерческого института (образованный) Германов («балда») — глушит коммуной, как балдой. Похож на соборного протодьякона, когда ему сказали, что архиерей подъехал, и он замахал кадилом, а нет архиерея, и диакон упорно машет и машет кадилом.

Артист Диосей (с большим флюсом) год был деревенским инструктором театра, разочаровался, простудился, подал прошение назначить его в городской театр первым попиком — хочет карьеру сделать, берет слово и начинает:

— Господа! Балда:

— Лишаю слова! Диосей:

— За что? Балда:

— Слово принадлежит тов. N. Я лишил т. Диосея слова за то, что он сказал «господа».

— Я ошибся...

— Слово принадлежит...

Футуристический «фабричный гудок» дошел до слуха коммуниста и стал играть роль: нет равенства, нет любви, остается «фабричный гудок».

-371-

Идеал коммуны в понимании нашем (субъект перешел в объект) психологически исходит от мещанского домика (уничтожение субъекта — мещанства).

Дама из центра: клубный инструктор от военной организации, одета в солдатскую шинель с императорскими гербами на пуговицах, коротенькими семенит ногами, ужимается, улыбается, читает доклад по тетради, плохо разбирая, и никто ничего не понимает, употребляет выражение «выжатый лимон» — про интеллигенцию.

Диосей (вскакивает):

— Вы хотите нас, артистов, выжать и выбросить за окошко?

Балда:

— Совершенно верно, это одна из основных диктатур про-ле-та-риата: выжать всю интеллигенцию и выбросить вон.

Недоучка из коммерческого училища, сын дьякона, ныне коммунист, заведовал отделом, внешкольным отделом — называет себя вождем народа (от лица народа).

Они (социалисты) правы, пока говорят о равенстве материальных условий и достижениях разных индивидов, но когда они на практике хотят сравнять самих субъектов — получается абсурд.

Спор, волнение, Балда грозит мандатной комиссией (им):

— Приходите завтра в ячейку, там поговорим! Балда:

— Мелкие пороки, описанные буржуазными писателями, Шекспиром и пр. — это всё насмарку, всё: ревность и любовь всякая. Пролетариат жаждет воспеть фабричный гудок и машину.

Иронический голос студента:

— Подобно тому, как Акакий жаждал песни о своем стуле, на котором высидел сорок лет!

Голос:

— Любовь и ревность — это естественная страсть, а не пороки.

Возражение:

— Нет, порок нужен!

-372-

Балда:

— Страсть есть тоже порок. N.:

— Но естественный. Балда:

— Нет, не естественный: воспитанный порок. Отмените брак, и не будет ревности: жена уйдет, и кончено. Отменят денежную систему, и нет скупости, а вы говорите: «Скупой рыцарь» Пушкина. Не нужно нам таких пьес.

Директор музыкальной советской школы Шулькин. Художник Стрежнев с ассирийской бородой и штаны клеш из матросского сукна.

Отдел — вертеп просвещения.

Пьесок, керосину, соли. «На что же соль?»

Заскорузлый местный художник против [сцены]: кустики, цветочки. За — коммунист, [сцена] — движение вперед. Председатель захолустного культкружка за (как коммунист), но, не понимая в этом, говорит про кустики-цветочки. «Нет пьес!» (Пролетарских и всяких.)

Пьеса: «Ванька-Пролетариат». Идея пьесы: воспитать культурную молодежь для образования человечества, чтобы создать всем понятное и всем приятное.

В собрание попал мужик-скиф, я спросил его, как он смотрит на такое собрание:

— Поклоняются Акулькиной ноге.

...в этот момент речи культурного деятеля его укусила сыпная вошь.

— Выше вы говорите: все в будущем, но где же цвет души вашей?

— Нет его, я отравлен.

Самобытность мою они поняли по-своему, и за ней скрывалась «национальность»: они закричали против Европы.

Революция — творческий акт, субъект которого есть народ, 1-я часть — нигилизм, обнажение творческого Ничто (нет ничего), 2-я часть — выступает «трудовик» и под

-373-

знаменем самобытности создает нацию, которая фиксируется в государстве.

Горький, Евгений Ник., Мар. Мих. и т. д. — делают себе фетишей из «культурных ценностей» (Европа, «Летучая мышь», курсы и пр.).

Анархическим клином вошел Горький в росщеп интеллигенции и народа, Ленин объявил интеллигенцию лимоном, из которого народ должен выжать все соки и потом выбросить. Народ тяпнул обухом по лимону, брызги разлетелись в разные стороны. Огородник Иван Афанасьевич пришел и сказал: «Во всем была виновата ан-тиллигенция!»

16 Марта.

Со временем дело социализма перейдет кооперации...

Тело социализма — кооперация. Социализм со временем распаяется надвое: на кооперацию и на анархизм.

В доме у нас электричество, а прислуга, нажимая кнопку, говорит: «Вздула огонь».

«Я» мое в жизни много раз умирало-рождалось — это понятно-просто (наше тело тоже много раз сгорало и возобновлялось), но удивительно, что одно «я», каждое «я» помнит другое, что между всеми этими моими «я» существует связь.

Нарисовать картину жизни данного человека — это значит связать все «я» его жизни, рассказать про эту связь.

Внешняя связь — это условия рода и общества, исключив все это, остается Я неизобразимое, Я непознаваемое. Мы видим лишь момент его воплощения — рождение и момент исчезновения — смерть.

Например, нужно описать, как я был марксистом, значит, как Я пришел к этому, как воплотился (я — марксист) и покинул эту оболочку.

17 Марта.

Сладость — мать лжи и всех пороков.

-374-

Уважать нельзя, а любить можно.

Масса и коллектив.

18 Марта.

«Я трудящийся человек — трудовик и хочу создать всем полезное и всем приятное». — «Не беспокойтесь, товарищ, ваше время придет». — «Пока дождь пойдет, роса глаза выест, — что я, безглазый, увижу? Нельзя соху отменять, пока нет трактора, лишиться видимого из-за невидимого».

Все железные дороги остановились: только товарные, как на войне, вся жизнь становится похожей на то, будто мы все едем ближе и ближе к позициям.

20 Марта.

Творчество Софьи Павловны (жить втроем). А я, как лоцман, веду по рифам лодочку с женщиной (что сохранило ее?).

21 Марта.

Молоко с 30 руб. четверть дошло на этой, третьей неделе поста до 15 руб., и какая радость. Так от маленького начинается поворот к новой жизни...

Я теперь понял, почему коммунистам никто не возражает по существу (идея против идеи), это потому, что сама жизнь этих бесчисленных обывателей есть существо: жизнь против идеи.

22 Марта.

Со́роки. Лютый мороз. Получилось известие, что у меня родился сын Михаил. Язвительно спросил меня Александр Михайлович: «Как же вы его воспитывать будете?» Чуть не сорвалось: «Как бы вы воспитали без Софьи Павловны своих детей?» Между нами разлад: я могу жить один, сам с собой, а она не может. Он — монах (полумонах).

Встал в 8 по-новому, по-старому в 6 ч. Ссора из-за Левиной лежки. Софья Павловна сказала:

— Я делаю одолжение, что занимаюсь.

Я подумал: я тоже ей делаю разные одолжения. После она смягчила слова и сказала, что она это для Левы говорит. Нужно внушить ему, что это одолжение. Заставила

-375-

Леву десять раз просить у нее прощения. Ходили с Левой за несгораемым ящиком. Встретился страховой агент Соловьев:

— Несгораемый, — говорит, — как?

— Так, несгораемый.

— Сгорит! — сказал он странно.

Был на душевном допросе у Соф. Павловны.

— Почему так далек?

Объяснился, что хожу оглушенный нашей историей в безвыходности. Не очень поверила. Это и правда, но я сам не знаю почему.

Приехал Ксенофонт, привез Маню. Она сказала мне и С. Павл., что мы с лета постарели лет на 20. Тогда вдруг мне вернулась в душу вся нежность к ней. Ксенофонт и Маня обругали моего врага Мишукова страшным словом «жуплан». Привез Ксенофонт 2 фунта плесневелого, зеленого, а сам забрал у меня 16 пуд. ржи: он пес, и жена его псица.

Перед обедом А. М. спросил: «Как вы будете воспитывать своего нового сына?» Яд не подействовал. Теперь я знаю, что он без Соф. Павл. тоже не воспитатель (хуже меня). Их отношения никуда, расклеилось склеенное: она чужая в его деле, он чужой в семье. За обедом говорили о кризисе продовольствия. В 7 веч. он на службу, мы в гости к Ольге Михайловне. Гадали мне на картах: в делах успех, в любви любовь, в кознях козни и т. д. Говорили о судьбе, что можно ее обойти или никак нельзя. Без меня приходил за пилой Сытин. Как-то завтра я буду готовить дрова без пилы. Вечером затопил свою печку, а Соф. Павл. собрала детвору, мать пела с ними песни, вовлекала меня, это было очень похоже на Ефр. Павл., и я внезапно пришел в скверное расположение духа. Пришел мрачный Ал. Мих., и мы при лампадке мрачно сидели втроем, перекидывались фразы о водовозе, о муке, о том, [что] ничего неизвестно про политику, что спартаковцы совсем не то, что большевики. Легли не поздно, чтоб встать пораньше. С. П. сказала А. М.: «Мне приятно, что ты стал рано вставать, что ты с нами». Оба они выработали себе замечательное искусство говорить друг с другом и не договаривать до самого

-376-

последнего конца, говорить, не договаривать, жить, не доживать. Благодаря этому создалось такое состояние, что ложь нельзя прямо назвать ложью (а может быть, это не ложь — неполная), измену — изменой, любовь — любовью. В таком пористом состоянии можно устроиться третьему и получить одну треть.

23 Марта.

Мороз сломила холодная злая кура́. Вот как рвет и метет сверху и снизу, вот как бушует! Последние дни зимы проходят. С. П. давит, как государственная власть давила меня, подошвой — достал подошву, теперь чай вышел, чайными щипцами ловит. Не будь рядом А. М., все было бы понятно, но я всю зиму им все доставал и, кажется, имею право хоть на месяц отдаться своей работе так, как А. М. отдается своей.

24 Марта.

Кура́ стихла. Легенький утренник, солнце. Весь день медленно таял лед отношений, сложившихся из-за чайного дела, и вместе с тем тягостное чувство — как будто мы друг друга обокрали. Читал Гамсуна «Лес зимой» и другие рассказы: так мало леса и так много себя. Раньше казалось мне, что Гамсун, уходя в лес, показывает нам природное начало человека-зверя и противопоставляет этому, как Толстой, верхний, оторванный от природы человеческий слой. Теперь у меня иной взгляд — я думал, читая пребывание Гамсуна в лесу, что вот как богато жило общество, до того богато, что отдельный человек мог находить удовольствие жить в торфяной юрте и общество находило интерес выслушивать его рассказы.

Все угорели. В сумерках прошелся по Орловской вдоль бесчисленной тротуарной толпы. Какая все мелкота гуляет, какие обломки общества! и никто-то не знает, куда и для чего все так творится-варится в этом чану. Может быть, так нужно для какой-нибудь далекой настоящей коммуны, чтобы все негодяи отобрались, оказались (да, «оказались»: это они гуляют, служат, управляют — это и есть «оказание»).

-377-

Роль неудачников в революции, «недоучек» в момент их озлобленности (убить Розанова). Я думал о своем перевороте, когда увидел, что моя мысль о счастьи «всех» — эгоизм.

Вечером приходит А. М., при свете лампады мы погружаемся в полумрак ночи, в тоску, в беспросветное будущее, мутными глазами, мутными чувствами, мутным разумом ищем хоть какую-нибудь опору для будущего.

Третий день служит нам коротконожка Маня, гадкий утенок, читает романы, а мать: «Ты только раздражаешь себя романом, читай Евангелие». Одно утешенье, что подбирается (если это конец мой) к моему концу семья хороших людей (лебеди): семья Шубиных.

Надо разработать миф о беднейшем из крестьян, от смирнейшего («барыня») до гордейшего (Смердяков — Горшков), ком навертывается: барыня, Пашка, Николка, Васька.

25 Марта.

Мчится мороз по метели и все слабеет, слабеет — вот-вот, дожидаемся, оборвется все и побежит. В щелку все-таки ухитрюсь как-нибудь выглянуть из человечины в Божий мир, как-нибудь ухитрюсь, это единственная радость.

26 Марта.

Пост пополам хряпнул. Мороз-утренник схватил метель. Чистое небо, яркие звезды, при которых рождается мороз, это же и губит теперь мороз: восходит солнце богатое, и к полудню является весна.

Щекин-Кротов в Отделе говорил о «диктатуре недоучки», о Лебедеве, заведующем отделом (кабинет разделил щелевкой на канцелярию и собственный кабинет, где склад мебели Заусайлова и заведующий отделом сидит как приказчик): Лебедев гонит бумагу, поправляет испорченную карьеру, называет себя рабочим, а рука маленькая, чистая и фигура не рабочего.

Смерть учителя Високосова — женился на горничной, пять человек детей, она им помыкала и даже белье заставляла стирать, мучился, что служил у большевиков. Во время болезни (сыпной тиф) семья пять дней не ела и пять

-378-

дней не топились печи. Подписной лист. В канцелярии сказали: «Одним чернописцем меньше» и «А рабочие как умирали?». Щекин-Кротов — интеллигент — юродивый в Отделе.

Приходила учительница Казинская с Лидией Михайловной Климовой, толковали о преподавании Закона в школах.

27 Марта.

Мороз победил метель и воцарился, как в Крещенье (он у звезд просил защиты ночью, и звезды согласились, у месяца — месяц молодой согласился, а солнце — отказало).

Она сидела в моей комнате, и когда раздались его шаги в галерее, быстро вышла, через окно он увидел мелькнувшую ее фигуру и на весь день насупился.

У Володиных продовольственная победа: променяли два старых пиджака на масло, муку и пшено на тысячу руб., и какая радость в доме, какой чай с деревенским ситником и творогом! И потом до вечера разговор: «А капусту можно достать...» Из овса кисель, как рушить овес на кофейнице, рецепт из Москвы.

— «Вы худеете!» — «Да все так». — «Нет, не все, вы от чего-нибудь другого худеете...»

Четыре дня газет не было, сегодня пришли известия с речью Ленина, в которой он призывает товарищей основываться на социализме. Смысл речи был, что капитализм находится «в душе».

Другие советовали дать льготы крестьянину-середняку, привлечь его на свою сторону (пролетариата) и потом эксплуатировать в пользу пролетариата.

Читаю Соловьева о славянофилах и просматриваю насквозь свои русские инстинкты. Правда Петра и правда староверов (Ленин и буржуа).

28 Марта.

Зародился план исследования берегов Быстрой Сосны и Тихого Дона.

Голодные салоны.

Установили: в мае если определится неурожай, надо бежать, если благополучно — переезжать в деревню. Итак,

-379-

за эти два месяца нужно сделать всю работу (консп. записки).

Две женщины — одной, дикарке, испытание жить в культурных условиях, другой, культурной — в диких.

31 Марта.

Из истории коммуны: переводя часовую стрелку на два часа вперед, она воображала себе, что распоряжается временем. И правда: чиновники слушались, вставали на два часа раньше, но в деревнях солнце всходило по старому времени, и по старому времени выгонял пастух в поле коров, и черный бычок с белой звездочкой, похожий на Аписа, жевал свою жвачку точно, размеренно, по столько-то жевков в минуту, и вес его увеличивался по старому счету.

1 Апреля.

Соф. Павл. похожа на слепую орлицу, не видит, а рвется в высоту. Бродит — натыкается, клюет камни и дерево, складывая неестественно крылья. А возле нее живет унесенный ею когда-то в высоту и упавший вместе с нею барашек. Клевать бы его, а не может — жалко. У барашка свои радости земные, луговые, он пробует ей рассказать иногда о них, но она его не понимает.

Написать по Андерсену сказку: орлица несла барашка в горы, выстрел: слепая упала в ущелье, охотник не нашел ее, и она некоторое время жила у барашка. Или так сделать: я много охотился, и раз со мной случилось нечто, отчего я научился понимать язык животных. С тех пор я бросил охоту и слушаю животных. Слепая орлица — барашек и всякие животные (муравьи и пр.) в отношении к слепой орлице.

Я описываю себя и раскрываю себя в отношении к другим Я или описываю других; как они понимают меня — он.

Я — как они мне кажутся, он — как я кажусь им.

Можно изображать жизнь людей двояким способом: 1) как люди мне представляются (от первого лица рассказ <приписка: лирика>), или как я представляюсь людям

-380-

(другим) — веду рассказ про «него» (героя) — эпос, или же чередуя одно с другим, или, наконец, сочетая то и другое внутренно — драма.

Поэзия как «нет» родовой любви и как «да». Она пришла осмотреть все богатства мои, которые я зарывал-хранил, я пришел к ней как тихий гость быть свидетелем грешных снов чистой женщины.

9 Апреля.

Этнография — описание жизни народа. Утренняя прогулка в Печуры. Свобода духа. О краеведении.

Любовь своего края через собственность...

Любовь или привычка. Отличить: нужно взглянуть со стороны. Странничество. Для этого нужно воспитать свой вкус.

Хлеб нашей души есть красота.

Бессознательно мы ею питаемся. Нужно создать себе в этом привычку.

Цель моих статей — указать такой путь, чтобы каждый, прочитав и обдумав написанное мной, мог бы немедленно приступить к делу изучения своего края. В основу своего дела я положил чувство прекрасного, настоящая красота есть пища души.

Изучение есть дело любви. Мы все любим свой край, но не знаем — что, не можем разобраться, различить с высоты.

Герой моей повести — народ, описание масс. Мы все будем творить одну повесть — о народе. Наш Елецкий уезд — пасынок в литературе.

Хлебопашец.

Как свое дело, свою задачу — чтобы каждый понимал изучение края.

12 Апреля. Вербное Воскресенье.

В постели при первом утреннем свете я думал о пьесе Гамсуна «У врат царства», что как хорошо у него изображена «крестьяночка», без всякой иронии дано общеженское начало; и я переводил это на Ульяну — очень похоже; только щемила за душу мысль о своей роли... думал о сложности нашей, сколько

-381-

времени нужно было нам вместе с Ульяной пахать и боронить наши интеллигентские души, чтобы можно было поцеловаться, — еще я думал в связи с Алекс. Мих. и Иваном Афанас. о наших консерваторах, — какие они на вид ласковые и какие по существу злобные люди, у меня этого нет, чтобы дорваться, и судить, и вешать врагов.

Думал про покойника Дедка и дядю Колю, про их подвиг жизни скромнейшей в обожании природы и вне человеческого бытия, думал про наше политическое положение, старался угадать, будет нарыв рассасываться постепенно или будет переворот, ничего не мог надумать: все идет само собой... как война; я только боюсь, что наше поколение засыплет и разделит от нового (американского типа) громадный земляной вал, что когда-нибудь, очень нескоро нас будут выкапывать из-под земли, как в Помпее...

Я встаю с постели, одеваюсь, выхожу на террасу: по реке плывут остатки льда, вода спала, день пасмурно-нависший, на горизонте до тумана виднеется освобожденный от снега чернозем. «Маня! — говорю, — мы пойдем на Пасхе в Хрущево?» — как хочется, и чувствую, что нет, все там отравлено, не хватит духу обрадоваться.

Пил чай, курил папироску ценою в 40 к. и думал, что хорошо бы променять вчера полученные лоскуты кожи на сухари, тешит меня составить запас провизии на дорогу, а куда, неизвестно, лишь бы чувствовать, что захочу и двинусь куда-нибудь...

Думал еще, что а вдруг окажется, я связан с нею больше, чем даю себе отчет, и когда захочу серьезно уйти, то и не пойдешь. Ее ведь (любовь-то) не знаешь: рванулся и больше запутался...

Потом я опять подошел к окну, смотрел на Печуры, на вид реки с нашего высокого места и думал, что вся проповедь моя (если я буду этим заниматься) будет состоять в том, что я буду учить их, как всходить на возвышенные места и так создавать себе праздник...

-382-

Поэзия тишины зеркальных вод с отражениями и людей с глазами ясными, но слепым разумом, виновато-скромной улыбкой за свое неразумение и тайное дело любви...

Как вспомнишь себя после всего пережитого, как оглянешься — не я, а безродное дитя блуждает по жизни в поисках своих родителей...

Никогда, о, никогда не верно думать, будто когда Я мое обрывалось и перерождалось во мне, то дитя блуждающее тоже умирало и возрождалось, — нет! оно явилось на свет и оставалось неизменным само по себе, перемещалось после в разные слои, как молоденькие деревья постепенно перемещаются из года в год в более высокие слои воздуха с другими горизонтами.

Почему же так кажется мне, что когда я перемещаюсь в другую среду жизни своей, то я становлюсь другой?

Оглянитесь вокруг себя на своих сверстников, скажите нам, ну есть ли хоть один человек, кто не остался в существе своем таким же, как знали мы его в детстве?

15 Апреля.

Из Влад. Соловьева (В защиту Петра Великого). Старообрядчество распространялось там, где к русскому населению примешивался финский элемент (буквальность и заклинательный магический характер религии финнов; родоначальники магии, халдеи, были угро-финского происхождения).

Сущность распри: «Чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию».

Спор кончился тем, что власть церковная заменилась властью «доброго и смелого офицера», а верность мирянина потеряла путеводную звезду (мое изложение).

«Я даже затрудняюсь назвать его великим человеком — не потому, чтобы он не был достаточно велик, а потому, что он был похож на великанов мифических: как и они, он был огромною, в человеческий образ воплощенною стихийною силою, всецело устремленной наружу, не вошедшею в себя. Петр В. не имел ясного сознания об окончательной цели своей деятельности, о высшем назначении

-383-

христианского государства вообще и России в частности».

Был у Над. Алекс. Огаревой по делу спасения книг Стаховичей, и пахнуло на меня (из меня) той прежней сословной ненавистью к дворянству. Верно — мало кто научился чему-нибудь из опыта своего беспримерного страдания...

Они все мечтают об одном, как бы возвратиться в свои владения, на этом пути они родину никогда не узнают, и деревья им не поклонятся, деревья их родины срубят.

Я встречаюсь на улице и говорю:

— Колчак идет!

— Идет?

— Идет!

Им до сих пор не наскучило ожидать помощи извне...

Продолжение Невидимого града:

Вот моя книга окончена. Я хочу ей дать название и думаю: откуда же, в конце-то концов, произошли представления о Невидимом граде, не может быть, чтобы до этого дочувствовался самостоятельно заволжский старовер. «Кто бы мне об этом лучше всего рассказал?» — думал я, и Мережковский сам собой навязывается, вспомнил, что в Китеже встречали Мережковского, я пишу ему про это письмо, и он мне отвечает немедленно и назначает час.

К лекции о краеведении:

Вспомните, когда вы блуждали в лесу или зимой в поле, и вот показался лес, показались деревья, это лес ваш, это деревня, где вы выросли, но вы не узнаете места и рассматриваете его как посторонние, — как оно вам кажется, как представляется? Но вот вдруг вы узнали его — и все очарование исчезло — свое место, цветы, вы обрадовались другой радостью, что можно отдохнуть в нем, и забыли очарование, как сон. Это два совершенно разных чувства. И вот еще два разных чувства: вы смотрите на землю и луг, покрытый цветами, и вам кажется, что это только у нас так хорошо. Но вы смотрите на разлив, и вам представляется океан и радость всего мира. Чтобы узнать, чтобы понять

-384-

свой край, нужно заблудиться и увидеть его вновь, и удивиться, и полюбить, и узнать по-новому.

Поэт, писатель, ученый, открывающий в нас новые чувства, дающий нам новые знания — все они, чтобы дать новое, внутри себя разбили старое, заблудились в обломках и увидели новый свет.

Но это были отдельные немногие лица, теперь весь народ сломал свое старое, и каждый может, если захочет, — и он должен это сделать — посмотреть своим глазом на свою родину.

Мы, кто имел личный опыт в этом, должны помочь этому человеку, указать ему пригорок, с которого он увидит.

Тяга и любовь.

Итак, два чувства: земли и моря, чувство своего. Третий пример: вещица эмалевая в магазине, и когда вы ее купили, она ваша.

Тяга земли — к земле, внутрь, войти в дом, и тяга моря — выйти из дома на Божий мир.

Наша история: 1-й период, Москва — тяга к земле, второй, Петербург, — к морю.

Сейчас время, когда то и другое скрестилось.

Теперь нужно соединить то и другое чувство: дело собирания Руси и дело собирания человека. Что соединит то и другое? — человек, то есть существо творческое, своим творческим процессом человек должен соединить то и другое.

Задача наша — помочь каждому желающему стать на этот путь.

17 Апреля.

Любовь всегда бывает с перебоями, во время которых любящие говорят: «Нет, ты меня не любишь!» А потом, когда начинаются приступы, повторяют: «Я тебя люблю!» И так всё мотивы — любишь, не любишь.

Национальный вопрос в России. Влад. Соловьев.

«Личное самоотвержение, победа над эгоизмом не есть уничтожение самого ego, самой личности, а напротив, есть возведение этого ego на высшую ступень бытия».

-385-

Надо бы условиться, что ego означает, ego и индивидуальность, которая есть домик личности, сознающей себя во всех и во всем, так что эгоизм (национализм) означает бытие на земле — это одно состояние, и совершенно другое состояние вне этого домика, то есть духовное.

«Полное разделение между нравственностью и политикой составляет одно из господствующих заблуждений и зол нашего века».

(Государство во время войны восходило как красная планета, движущаяся не по нашим человеческим законам.)

— Лучше отказаться от патриотизма, чем от совести.

— Эмпирики. Англичанин имеет дело с фактами, мыслитель Немец — с идеей: один грабит и давит народ, другой уничтожает самую народность.

— Идея культурного призвания может быть самостоятельной и плодотворной только тогда, когда это призвание берется не как мнимая привилегия, а как действительная обязанность, не как господство, а как служение.

— Мы различаем народность от национализма по плодам их.

Национализм есть «народность, отвлеченная от своих живых сил, заостренная в сознательную исключительность и этим острием обращенная ко всему живому».

(Те же слова о коммунизме):

«Самозванная миссия»... (большевики) или «историческая обязанность».

— Человек все-таки есть существо логичное и не может долго выносить чудовищного раздвоения между правилами личной и политической деятельности.

— Христианский принцип обязанности или нравственного служения — совершенный принцип политической деятельности.

— Высшее и безусловное добро есть дело всемирного спасения... достаточное основание для всякого самопожертвования... тогда как на почве своего интереса решительно не видно, почему своими личными интересами должны жертвовать интересу своего народа.

-386-

— Народность не есть высшая идея, которой мы должны служить, а есть живая сила природная и историческая, которая сама должна служить высшей идее.

Такой взгляд является «национальным без эгоизма и универсальным без капитализма».

— Для того чтобы народ был достойным предметом веры и служения, он сам должен верить и служить чему-нибудь высшему и безусловному: иначе верить в народ, служить народу значило бы верить в толпу людей, служить толпе людей.

— Народ в своей самобытной особенности есть великая земная сила. Но чтобы быть силой творческой, чтобы принести плод свой, народность, как и всякая земная сила, должна быть оплодотворена воздействиями извне, и для этого она должна быть открыта таким воздействиям.

— Поэтому можно и должно дорожить различными особенностями народного характера и быта как украшениями или служебными атрибутами в земном воплощении религиозной истины.

— Пробуждение национального самопознания, то есть познание себя как служебного орудия в совершении на земле Царства Божия.

— Мы как народ спасены от гибели не национальным эгоизмом и самомнением, а национальным самоотречением.

20 Апреля.

Второй день Пасхи. Читаю Бунина — малокровный дворянский сын, а про себя думаю: я потомок радостного лавочника (испорченный пан).

Два плана: сцепиться с жизнью местной делом или удрать.

22 Сентября.

Слышал от коммуниста, что Мамонтов пойман и отправляется в «Центр», от N. — что Мамонтов был окружен в Боброве, но подоспел Деникин и Мамонтов сам окружил 8-ю армию и взял в плен штаб, а что Курск взят уже дней пять тому назад.

-387-

— Теперь только начинаешь понимать, какое золото, какая редкость, как нужно ценить эти силы, призывающие к любви к людям и радости жизни.

— В газетах объявлено, что начинаются занятия в школах, а учителям позволено идти в Лучковский хутор и собирать себе картошку и свеклу. Утром напрасно посылал Леву в гимназию, а вечером видел, как директор гимназии с женой пёрли картошку и свеклу.

— Юдофобство у коммунистов — органическое явление.

— Уехал благородный человек Иван Сергеевич, и родственники (черви мещанства) бросились его грабить: так бывает, когда улетает душа, и черви земли... Так Россия умирала, и ели труп ее черви, и моя душа была при этом, она была как хрустальная чаша, наполненная червями. Труп ели черви, а задавил Россию Удав.

— Из белой недели: посмотрел в окошко Лева, а по улице едут три богатыря, Добрыня Никитич... Посмотрел еще, а на Сретенском углу чудище (Лева: «Говорят о свободе, и нет свободы, а те ничего не говорят о свободе и свободны».)

23 Сентября.

Появление Елизав. Вас. с вестью: их жилец, коммунист, прибежал к жене: «Укладываться, казаки!» Сытины. Проверка слухов в Отделе: эвакуация жен, выдача денег. Слух о восстании крестьян. Нарастание паники. Вечером квартальный: «На полевые работы!» Вечерний слушок: «Шкуро идет из Касторного, послезавтра будут тут, «с твердой властью».

Семейная ссора из-за кусочка мыла: вот как заплелись нервы.

Ночью в половине второго просыпаюсь: на дворе у евреев и коммунистов движение, огонь, забивают ящики, и все живет, как будто в Последнюю ночь; слышу: «Вместе едем в одном вагоне». Эвакуация... Ночь теплая, как летняя, звезды.

24 Сентября.

Евреи и коммунисты переселились «на колеса», тремя огромными эшелонами живут в вагонах.

-388-

Сожители Гордоны выехали «на колеса», в их квартире показался на минутку штаб бригады. Слухи, что заняты Ливны. В газете наконец: пал Курск. Наши Елецкие вожди коммунизма, видимо, истрепаны и неспособны уже к делу — не так ли всюду? итак, событие конца можно представить себе объективно (дело коммуны) и субъективно (личность коммуниста Горшкова). В Изволях восстание крестьян: прогнали реквизиционный отряд. Говорят, что «мирно ликвидировали, без единой жертвы», то есть просто убежали.

25 Сентября.

В Отделе панику остановили, прекратили выдачу денег за октябрь и слух пустили: в Касторном нет казаков, Курск взят обратно и даже Ростов... А на улице в насмешку говорят, что красные войска переплыли Ламанш и взяли Лондон. Так успокоительно было весь день, над Лучком кружились два наших аэроплана, и под вечер бабы стали говорить, что из Задонска мужики едут с казаками.

Из Лебедяни приехали дети арестованных и отправленных в Москву заложников, по обыкновению, рекомендовал их Семашко, очень обрадовались, дали кусочек хлеба в благодарность.

Мелочные дела идут само собой: реквизировали имущество соседа Сахарова за уход в деревню. Улицы как будто ожили немного: продают опять пуговицы, мелкие груши, кое-что.

Приехал знакомый Ростовцевых с фронта и рассказал (теперь все от очевидцев), что Касторное, Воронеж, Ливны — заняты. Словом, к вечеру начали думать, что утренние сведения вымышленные.

Если нет на той стороне плана прочно занять Елец, и уехать отсюда будет нельзя, и город будет переходить из рук в руки, то мы тут будем жить как клопы в доме без хозяина, обратимся в клопяные шкурки, сухие и злые. И есть сухое сладострастие, оно охватывает внезапно, берется из ничего и переходит в злость и ненависть.

Возня с вещами хозяина (остроумный способ). Постоянное ожидание удара по дому и нашему хозяйству. Кого-то

-389-

видел за день, кто-то рассказывал, что хорошо жить теперь в Варшаве, город блестит, магазины, рестораны. И тут у нас... какая ужасная жизнь, дикая, невыносимая среди семей отцов, приговоренных к расстрелу неизвестно за что, увезенных неизвестно куда, в вечном страхе, в вечной тревоге за продовольствие, живем как куропатки под ястребом в голом поле: и спрятаться некуда. А день был — коронный день Сентябрьской осени, я смотрел на скалы Печур и думал: «Вот вечное, и вот наши настроения».

Говорят, что в школах пробуют начать занятия, надо завтра Леву послать: он одурел.

Счастьем своим я считал бы теперь, чтобы можно было выйти из города, стать на опушку леса и с ружьем дожидаться зайца: я больше ни о чем не мечтаю. Впрочем, хотелось бы жить где-нибудь в углу и знать, что он твой и никто без твоего зова в него не войдет.

Пытка наша теперь сверх всякой меры, сверх всякого смысла так ужасна постепенностью, длительностью и сознанием какой-то бесконечности: это ад, а современное имя ему — коммуна. Маленькие коммунисты ругают заправил, заправилы ругают столичных заправил, что они не сдаются, все ругают коммуну. Спасение будет в решимости переменить место: здесь вся почва отравлена.

Пришла баба, сказала, что из Задонска едут мужики с казаками. Прошла рота с двумя пулеметами, пели песню, шли стройно, только выделялись походкой два труса, и от этого казалось, что вся рота при встрече разбежится. Он стоял у окна, и ему пришло в голову, что эта рота пошла навстречу казакам: так связалось, так он рассказал, и так пошло по городу.

А колокольни все стоят запечатанные, и нет звона церковного, благовеста людям.

Обыватели попадают под действие вещей, как, [например,] раздел сахара, а политические деятели — под влияние слов, они спорят, придерживаясь формулы своей программы, пока их не выгоняют. Гипноз пустых слов по примеру Яши (Яша: «Я — карьерист»).

-390-

26 Сентября.

Я один теперь хозяин на всем дворе, да еще полоумная старуха во флигеле, мать коммуниста, и то не знаю, тут ли она, занавески сняты, огня нет. Боюсь, что ее оставят, эту старуху, которая по сыну считает, что коммунисты русские, и просит Бога, чтобы им было хорошо.

Прошла тяжелая сентябрьская ночь, осилил рассвет дождевую мелкоту и туманы, кричит на улице молочник: «Соха и молот!» — великая радость в «Сохе» и ликование, я подумал: «Правда вчера говорили, что Курск взят обратно и опасность Ельцу миновала», — почитал, нет! про Елец и Курск ни слова, а радость по случаю побед в Туркестане и какому-то благожелательному повороту в Лондоне общественного мнения по отношению к большевикам.

Однако надежды на восстания в тылу Деникина не совсем вздор, и решение вопроса состоит не в силе Мамонтовского кулака, а в устройстве тыла. И все это необходимо знать, напр., купцу Сахарову, чтобы решить вопрос о сохранении своей мебели.

Перерождение души обывателя, когда вдруг совершается невозможное: он расстается со своим имуществом и высказывает новую формулу: «Жизнь дороже имущества: продай все, лишь бы жить!»

Любовь-понимание и любовь-осязание, и все это облака, а род...

Нет ли выхода из тройственной муки такого: отдаться в распоряжение обиженного и все открыть ему и дать слово никогда больше ничего от него не скрывать?

К чему свелась классовая борьба: преступник и мститель и между ними инструктор-интеллигент (выжимаемый лимон).

Гида — еврейка, тонкая, белая, жизненно умная, жестокая, ненавидит русских, неуловимая (еврейская «Чертова Ступа»), — и казак, который, разорив всех евреев, почувствовал зубную боль. Спрашивает зубного врача, ему называют женщину: «К бабе не хочу, к еврейке не пойду».

-391-

Но боль заставляет его идти к единственному уцелевшему врачу Гиде, и так они встречаются.

Инструктор-интеллигент в конце концов должен превратиться в «жида» и с тайной ненавистью к среде самосохраняться своей культурностью.

Козырьковые вороны (шибай) сидят, свесив козырьки над глазами, на бревнах, между собой ничего не говорят и если скажут, то все равно никто не поймет их языка. От жидов они отличаются пищей: их пища — родина, они паразиты нации, евреи — паразиты культуры.

Евреи — паразиты культуры, они льнут к культуре, как мухи к сладкому. Шибай — паразиты земли (родины), они льнут к мужикам. Между евреями и шибаями война.

Сейчас совершается процесс оголения интернационала до «жида», русские неудачники и недоучки (среди коммунистов) чувствуют себя одураченными и с ропотом и злобой возвращаются в свое первобытное состояние.

Существует два интернационала: христианский универсализм и еврейский паразитизм, то и другое сочеталось в социализме и вовлекло сюда еще русского мужика.

Кусачие сентябрьские мухи остались в покинутом хозяевами и жильцами — евреями и коммунистами — доме, мы с Левой живем среди кусачих мух, днем бегаем за продовольствием и слухами, в 7 часов вечера запираемся (по осадному положению) и сидим: мухи засыпают, слышится по улице изредка топот копыт отдельных всадников или грохот телеги, да колотушка все еще изредка стучит — остаток прошлого.

Пришли, рассказывали, что будто бы вечером был действительно переполох, аэропланная разведка показала в 7-ми верстах мужиков: едут по Задонской дороге на Елец мужики. Но почему-то не пришли. А еще говорят, что сегодня эвакуируют аэропланы: бензину нет. А еще, что на Елец идет красное китайское войско, «и хорошо организованное», и в 60 тысяч.

Был Г. и сказал, что этой ночью мужики были действительно в 7 верстах от Ельца, а тот отряд с двумя пулеметами действительно пошел ему навстречу, мужики

-392-

побросали винтовки и ушли, но в другом селе, «поправее», началось другое восстание.

Говорят (кажется, правда), наши аэропланы сегодня эвакуировались по недостатку бензина. Пришел вечером Яша, весь в лентах с пулями, говорил, что всю ночь с отрядом ходил по зеленям и усмирял мужиков (семерых расстреляли).

27 Сентября.

«Пали» — значит, перешли из одного состояния чувства в другое. Они ходили по городу под руку, а после им стало стыдно ходить по городу под руку.

Любовь-понимание и любовь-осязание. Понимание берется за хорошее в человеке, поднимает его, указывает путь. Осязание все нащупывает и создает то раздражение, которым живет мещанство (не удовлетворяет).

В осеннем прозрачном воздухе сверкнули белые крылья голубей — как хорошо! Есть, есть радость жизни, независимая от страдания, в этом и есть весь секрет: привыкнуть к страданию и разделить то и другое.

Единство сознания, Я, вероятно, имеет свое реальное основание в том зерне, из которого развивается характер. Те, кого мы близко знаем с детства, например, из наших Елецких сограждан, взрослыми нисколько не удивляют нас своими поступками, нам кажется, что по существу они остались такими же (например, Чиж Паленый): родовое, природное данное, и к этому его личное, его единственное сознание себя, его Я.

Утрата единства сознания...

Жизнь в слухах. Я слышал сегодня от одного парня, что он в понедельник как очередной возил красноармейцев в Ливны и там во вторник пришел Деникин с регулярными войсками, наши будто бы сдались без боя, а на предложение расходиться ответили, что желают оставаться, потому что дома их все равно мобилизуют; не в пример Мамонтову, будто бы Деникинские войска не занимаются

-393-

грабежом, напротив, водворяют порядок; а идут они будто бы сначала на Орел и потом на Москву.

Это похоже на правду, потому что иначе непонятна Елецкая паника: что Курск взят, что не может быть этого — далеко, а что, как они сами говорят, по случаю крестьянских восстаний, то эта брехня, напротив, подтверждает предположение о чем-то более серьезном. И у них же сегодня напечатано, что бои в 50 верстах севернее Курска... А еще совпадение дней: во вторник будто бы заняты Ливны, и во вторник у нас началась паническая эвакуация, и еще что во вторник говорили, будто бы наших подсудимых пробовали везти в Ливны и вернули. Понятно теперь, что в четверг они спохватились и пустили навстречу панике вздор, будто ни Касторное, ни Ливны не взяты и даже Курск занят красными, и даже Ростов.

Итак, гипотеза: Ливны заняты. Встречаю Л., говорит: «Ливны заняты регулярными войсками». Обыватель: «А я верю и не верю», обыватель стал настоящим исследователем слухов, верит — не верит и распространяет, не веря, черт знает что: будто бы некоторые казаки в бытность Елецкую Мамонтова заказали себе у наших портных гимнастерки сроком изготовленья — приход Деникина.

Вечером говорили у Р., что наших Елецких заложников 4-го разряда выпустили в Орле и один из них приехал сегодня, он рассказывал, что видел в Верховье большое скопление войск, прибежавших из Ливен, которые заняты, и что главная масса войск осталась у Деникина, не захотела бежать; будто бы Деникинские аэропланы бросали в Орле прокламации: «Будем в воскресенье». Рассказывал он еще, что наши заложники Марья Иван. Горшкова, Екатерина Ивановна, студенты, священники вычищали поезд Троцкого и видели они самого Троцкого — в черной паре с синим галстуком, смотрел на них из салон-вагона и хохотал, а за салон-вагоном будто бы вагон-спальня, потом кабинет, потом вагон со свиньями, вагон с курами, вагон с крупой, с вареньями и другие вагоны со всяким продовольствием.

Говорят, что в Москве расстреляли 50 человек кадетов, известных профессоров и других почтенных людей,

-394-

пойманных в заговоре против Сов. власти, и сегодняшнее известие о бомбе в комитете партии объясняют как ответ на расстрел.

У N. долго спорили, выгодно ли променять самовар на козу и что если казаки вернут им корову, то пользоваться ею или променять на другую (своя корова отбилась от двора и стала бодливой): Т. Н. говорила, что променяет, но все признали, что это она говорит только, а со своей коровой, какая она ни будь, никогда не расстанется.

28 Сентября.

А денек за днем, и такие чудесные сентябрьские дни откалываются и падают бесследно, потому что события извне совершенно поглощают личное дело и оставляют нам о себе только слухи; но все-таки в такой коронный день на минуту охватит чувство природы — и вот будто на святую гору поднялся далеко от всего: сам свет осенних деревьев, и роса плотная, сизая, и запах осенней листвы, и за садом в церкви «тайно образующе» — все это горнее свое кажется истинным, вышним и вечным сиянием над темными тучами внизу, поливающими землю осенним мелким дождем...

Анекдот: дети играли в красные и белые, красные вскочили на забор, крикнули: «Казаки!» — и целая рота настоящих красных солдат бросила ружья и бросилась бежать в разные стороны.

У меня мелькнуло сегодня, что белыми не кончится дело, непременно придут европейцы. Политика большевиков — демонстрация сил перед Европой: спекулятивная армия Троцкого.

Сверкает пламень истребленья,

Грохочет гром по небесам,

Но вечным светом примиренья

Творец небес сияет нам.

Гёте. Фауст.

Я на святой горе в вечном сиянии под голубым знаменем неба, на котором горит золотой крест, я на святой горе под голубым знаменем, и тут видно, что чем сильнее льется кровь на земле, тем здесь больше сиянья: бедный

-395-

мужик, которого вчера убили, — здесь. Нужно описать это чувство, как «хочу творить зло, а творю добро» — «частица силы я, желавшей вечно зла, творившей лишь благое» — «благое» над тучами, это что, например, Ваньку держит (по его глупости и умному чувству) в коммунизме: когда он видит что-нибудь новое и хорошее в народе, то относит к счету коммунистов.

Под тучами

Стихия мщения, возмездия.

Сегодня утром вычитал в «Центральных Известиях» от вторника (23 Сент.) — все того же рокового вторника — о раскрытии заговора в Москве и расстреле 67 кадетов и меньшевиков. В «Сохе и молоте» объявлено, что все, кроме активных работников коммуны, — враги народа. Настроение совершенно такое же, как в зените якобинства: такого настроения раньше не было, это новое; если так продолжится, то могут спихнуть меня и с моей святой горы... да нет... это невозможная задача. Но дороги к мирному концу теперь все отрезаны. Сегодня ночью и после обеда беспрерывно тянулся отступающий с юга (из Землянска или Касторного) обоз, на некоторых подводах раненые, значит, за ними идут наступающие? А войск отступающих почему-то нет, проходят отдельные солдаты.

29 Сентября.

С утра летает над городом красный аэроплан. Звук мне казался из комнаты такой, будто все колокольни распечатали и зазвонили. Я вспоминаю, как во время Мамонтова в Ельце истерически повышенное, приподнятое настроение N., который вдруг сказал: «Все понимаю, все принимаю, и если нужно «Бей жидов!», я и это принимаю все на себя, и это нужно».

— Я ни за белых, ни за красных. Лева:

— Значит, ты ни рыба ни мясо?

— Нет, я человек, я за человека стою, у меня ни белое, ни красное, у меня голубое знамя.

— Голубое! вот хорошо, голубое, голубое!

— Это голубое, как небо над нами, и на голубом золотой крест.

-396-

— Какое особенное знамя, как хорошо, а винтовочку мне дашь?

— Мы будем действовать словом, не пулями, мы слова найдем такие, чтобы винтовки падали из рук, это очень опасные слова, нас могут за них замучить, но слова эти победят.

Яшин браунинг: у Яши нет ничего, кроме револьвера, — это все его значение и его отличие от нас, не имеющих права иметь его.

Телега с пятью солдатами-дезертирами, два отобранных барана и еле живой от страха мужик, правящий лошадью...

Яше сказали: «Зачем вам уезжать, товарищ, завтра, может быть, мы все уезжаем».

Приехал человек из Орла, сказал, что, верно, взят, когда уезжал, были в 30 верстах и все вывозилось.

Везде, на улицах, в отделах кутерьма, а публика вполне уверена, что вот-вот, и только спрашивают: «Когда?» — «Завтра, послезавтра». Король слышал: «На 29-й версте». А. И. рассчитывает, что через полторы недели: сколько от Нового Оскола до Касторного, столько же до Ельца. Привезли раненых, встретился Р-й (тип). «Когда?» — «В среду». — «Как так?» — «Кубанцы сказали, что в среду утром уходим мы, а вечером вступают донцы». Пришел В.: «Между Тербунами и Долгоруковом». Пришел К.: «В Тербунах».

Пришел Яша прощаться: «В Тербунах, завтра мы уезжаем». Говорят, что Горшков созвал медицинскую комиссию и заявил, что у него мания преследования, просил отпуск. А у дам уже такое настроение, что ну, придут, а что же дальше? Служащим заявили, что кто не эвакуируется, тот увольняется с двухнедельным жалованьем, а на вопрос «Всех ли возьмут?» отвечают, что нет, не всех. Между тем распределяем себе уроки в гимназиях, и я хочу брать уроки географии.

В связи с недавним прошлым какая трагедия должна быть в душе у Сони (и «вся изолгалась»), между тем у меня

-397-

в душе сухо, пусто, главное, что нет соответственного отзвука. А когда подумаешь, если это так, — не чувствуется той священной ответственности, какая была у меня всегда, хотя нет ни малейшей мысли, чтобы уклоняться: какое-то отупение, вероятно, от общих событий, от привычки жить с расчетом лишь на завтра-послезавтра и от неуверенности, что доживешь до настоящей жизни. Иногда воображаешь себе свою казнь, и тоже ничего особенного не получается.

Был Кир, деревня прожила эти три недели, не признавая Сов. власти, и хоть бы что.

Ждут казаков, да вот как! коты на крыше гремят, а наши думают — пушки Деникина.

30 Сентября.

Именины Софьи Павловны, много было сладкого, и за обедом называли: Мамонтов Сахарный, а на улице большевик говорил: «Накормил тебя Мамонтов сахаром, посмотрим, чем Шкуро накормит!»

Чего мы ждем: первое — что узнаем, как живет Европа, что делается вообще на белом свете и есть ли основание в белой силе, второе — что, может быть, создастся наконец, что в комнату рабочую не будут без спроса входить и можно будет работать и запастись продовольствием, третье — что можно будет куда-нибудь уехать в лучшее место.

На улице ничего обыкновенного, как раньше было, то есть посмотришь, например, на человека и сообразишь, что такой-то непременно идет на службу, или на базар, или в церковь, или едет в деревню покупать что-нибудь, или из деревни приехал за чем-нибудь, — теперь что ни человек, что ни подвода — всё загадка и всё чудеса: коляска, какой в Ельце никогда не бывало, а запряжена в нее сивая кляча, и все пять пассажиров хлещут по ней кнутом.

Обозы и части войск из Тербунов движутся непрерывно будто бы на Тулу, где будет «последний и решительный бой» за Москву. Но в Узловой, говорят, теперь уже так забит путь, что дальше ехать и невозможно. Я думал, глядя на бесчисленные обозы, на красные шапки советских

-398-

казаков-мальчишек, какая связь этого парня-кубанца с идеями Маркса?..

Из виденного и слышанного в конце дня оседает какой-нибудь факт, вчера осели Тербуны, сегодня, вероятно, занято Долгоруково, но не в этом дело, важно, что сегодня уже нет никакого сомнения, что завтра-послезавтра, вообще на этой неделе совсем с корнями вырывается наше Елецкое советское время и наступает новое, и люди тревожатся уже за это новое. Может быть, и опять временно будут красные, но уж не те...

Ехал себе человек из-за Сосны в город, и на Старо-Оскольской пересек ему путь обоз, и вдруг какой-то из обоза взял его лошадь и поставил в обоз. Засосенский кинулся было с кулаками и руганью, а они окружили его и: «Товарищ, товарищ! нельзя ругаться!» — другой, третий, все уговаривают не ругаться, так вежливо, корректно уговаривают.

Я подумал еще: «Вот молодцы, какой они себе стиль за два года выработали обхождения», — а тот-то, Засосенский, бьется, бьется, кричит.

Вдруг один бритый, челюсть такая круглая, загорелая, говорит: «Товарищи, да ведь это кадет, конечно, кадет!» — руку в карман (за револьвером), подходит в упор к Засосенскому (тот все еще бьется): «Вы кадет?», и те, другие, тоже спрашивают: «Вы кадет?» Смотрим, тише, тише Засосенский, как зверь, опутанный сетьми, и ничего, совсем стих, ворочает глазами круглыми красными совершенно бессмысленно, ему поправили лошадь, наложили чего-то в телегу, и пошел Засосенский человек с обозом в Тулу. В публике сказали: «Пошел кадет в Тулу».

1 Октября.

Утро — тишина, единственный человек несет на дрова уворованную скамейку (так похоже это перед входом неприятеля).

Через три дня будет месяц, как православный человек не слыхал благовеста.

Разумник прислал хорошее письмо вчера, и стало так, будто и не было этой пропасти времени.

-399-

Ребята-коммунисты держатся, видимо, прилично, только вождь Горшков совсем сплоховал: ничего не боится, только боится одного: расстаться с жизнью.

Прошли обозы, артиллерия, кавалерия, пехота, теперь остается только казакам пройти.

2 Октября.

Попросил у одной дамы кусочек мыла — не дала (а у самой много, запас), попросил у другой два урока географии — не дала (а у самой уроков по горло), — каменные бабы. Захватывали сахар, кожу, теперь захватывают уроки (Чертова Ступа). Так чувствуешь в себе талант, способность что-то сделать и не делаешь, потому что нет сцепления и что этому мешает Чертова Ступа.

В городе картина последнего опустошения: тащат мешки с морковью, капустой с советских огородов, какая-то скамейка, какое-то бревно. Увезли Павла Ал. Смирнова заложником (Гордон), увезли, говорят, под арестом и нашего верховного диктатора Горшкова (конец: неврастения), будто бы Венька уехал учиться в Москву, а старший следователь Чрезвычайки отправляется в Тулу что-то доследовать.

Подводы уже гремят только изредка, конец. А слухи, что пришли 4 дивизии латышей и казаки ушли не только из Долгорукова, Тербунов, но покинули и Касторное. Публика мало этим интересуется, потому что главный факт (эвакуация и пр.) больше этого любопытства, главное, что нас покидают и мы одни.

Написал бы Разумнику, да не веришь, что дойдет письмо, и еще как-то не хочется из[-за] того, что он пишет так, будто мы с ним расходимся в том же самом. Неужели он ничему не научился за это время? Я не примкнул к ним оттого, что видел с самого первого начала насилие, убийство, злобу, и так все мое сбылось.

У них не было чувства жизни, сострадания, и у всех от мала до велика самолюбивый задор — их верховный водитель, и что было верное, например, «царство Божие на земле», то все замызгано. Между тем все это наше, и большевики с коммуной, все наше; это очень важно чувствовать:

-400-

что это все наша болезнь, ничего тайного, что не стало бы явным.

3 Октября.

Видели без позолоты, чинов и дворцов все нутро своей государственной гражданской жизни, видели своего человека там, где кончается всякое рассуждение и оценка: видели, видели. Между тем все это в скрытом виде было и раньше.

Ночью был, вероятно, мороз, и воздух даже в комнате был холодный, и с ним угроза холодной зимы проникла в сознание: еще один месяц — и начнется борьба с холодом, которая поглотит все сознание. Переехал Сытин. Обыск.

4 Октября.

Публика думает, что много внешних событий и писателю много наживы, а это неправда: о, нет! писательство — это моя минута, это мой бог, это я; минута, когда в этой вашей чепухе (чепуха — вы сами это признаете) я все понимаю, и есть то, что я пишу. Сейчас Я в тюрьме, я заперт.

События вчерашнего дня: улицы завоеванного города, в котором военная телега, обозы, поломанный автомобиль — действующие существа, а люди-обитатели — мухи. Проходят волы украинские, провозят куда-то гаубицу. Слухи стали еще темнее, как в деревне: казаки отступали от Тербунов к Касторному, продвинулись от Ливен к Измалкову-Россошному, идут, чтобы отрезать путь в Боборыкино.

Солдаты поют? - Тика́ют с песнею. Взял бы торбу, хоботье и пошел на Украину. (Гитара, женщины.)

Обыск и реквизиция в квартире Кожухова: следователь Гордон (ложь), сыщики (по карманам, очки потеряли), и нужно «быть с ними вежливым».

5 Октября.

Материя, общество — все это по существу враждебно художнику (личному), но быть он может только в соприкосновении с этой враждебной стихией и в

-401-

преобразовании ее тем в новый мир. Коммунисты (материалисты) хотят, чтобы художник стал частицей материи (это все равно как если бы вышел декрет, чтобы мужчина стал женщиной).

Возвращаюсь к «Дезертиру» — теперь это Горшков, который ценит жизнь (убегает с поля боя и достигает диктатора города Ельца).

Дезертир-Диктатор. 1. Погибает от дезертирства собственной армии. 2. Бунтующий раб (во имя жизни, социализм помогает, царство на земле, а не на небе): Смердяков. 3. Судьба слова: оно становится пустым, как мебель без хозяев, складывается в формулы (в общее), а конец: «Соха и Молот» — брехня и голод.

Собрались безработные учителя, говорили между собой о том, что если через месяц наше положение (Елец — фланговый город, брошенный властью [на произвол]) не изменится, то все мы должны погибнуть, и тут возник вопрос о возможности победы красных. Потом стали доискиваться, как мог возникнуть самый вопрос. Анализировали: Щекин, перепуганный Мамонтовым, ищет выхода в компромиссе: красные победят и передадут дело строительства жизни интеллигенции. Возражение: «Ни красные, ни белые не способны к организации, организуют иностранцы». Щекин: «Русский народ в революцию проявил колоссальную способность к организации». Русский народ проявил способность только к одной стороне дела организации: к пассивному началу... Разберите психологически активное начало, кто эти деятели столицы и провинции, вспомните, кто? И создали что? Совнархоз и Упромат — одно прикосновение белого генерала, и все белое на улице: листки бумаги... (все бумаги и словесные формулы: мещанство слова). Итак, победа белых — иностранная капиталистическая организация России, победа красных — значит, революция в Европе, разрушение Европы, новая революция в Америке и т. д. — мировая катастрофа.

-402-

В деле организации участвуют элементы Воли (активность) и Сострадания (пассивность): победа женственного.

Доктор Гольберг, еврей, огромная голова, широкий жабий рот, маленького роста, широкий корпус, говорит иностранными словами («персонифицирую»), он за деньги сделал такой паскудный аборт, что докт. П. А. Смирнов спустил его с лестницы, за это через два года, убегая из города, Гольберг донес на него в Ч. К., и Смирнова увезли заложником (он сделал так, что донос возымел действие два дня спустя после его отъезда); он был так мерзок, что сами евреи хотели убить его...

Большевик Барбиман, мещанин, проявляет активность доносами, больше ни на что не способен: донес, что генеральская дочь Ковальская назвала Маркса сумасшедшим. Ч. К. оправдала Ковальскую, а он сказал: «Ну, я ее изведу другим способом».

6 Октября.

Пришла С. П. и звала идти в Козий загон копать себе картошку в Воронце, говорила: «Все учителя копают, и занятий не будет!» Не пошли — обиделась, как ребенок, очень капризная женщина.

Небо медленно с утра расходилось, на синем показался аэроплан и сейчас же исчез в облаках.

Новости поступать перестали, потому что новым может быть только вступление белых. Эпоха разгрома Мамонтова, эпоха эвакуации, перемещения фронта, исчезновения властей, и теперь эпоха пустоты, безделья, ожидания голода и холода, тревожных звуков (копыта, телеги или пулеметы, удары молотка или пушек).

7 Октября.

Вчера вечером были сведения, кажется, верные, что казаки опять наступают с Касторной и дерутся возле Набережной с 42-й дивизией коммунистов. По улицам вчера несли раненых. С Тербунов двигались обратно обозы. Ливенская группа казаков, говорят, дерется в 7-ми верстах от Верховья. Общая картина: отступление

-403-

красных войск в Тулу для защиты Москвы и задерживание частными боями наступления с юга.

Щекин не прерывал своего дела в Отделе, его мнение опять, как весной, что ликвидация большевизма долгое дело и пока что нужно работать в условиях дня (человек приспособления). Учителя бросились копать картошку, перессорились там: «Никогда не видали интеллигенцию в более жалком состоянии» (глава: Козий загон).

Выжатый лимон: мягкосердечный интеллигент Писарев поехал в деревню выпить спиртику с большевиками, выиграл там реквизированного индюка, выписал от Отдела, будто бы для командировки, хлеба, выкормил индюка, и наконец жена заставила срубить ему голову; отвернувшись, он хотел ударить по индюку, но отсек себе палец, прорубил сапог и задушил индюка ударом плашмя.

Мищенко, прозванный Нищенкой, лег на подножий корм.

Рында, директор начальной школы, старичок с большими претензиями, воображает, что он похож на Тургенева, напечатал о нем что-то бездарное, и все потому, что Стахович, видя его из окна с ружьем, сказал: «Вот Иван Сергеевич Тургенев идет».

Начинает давать знать о себе холод ночей, а мы разговариваем о Кавказе, о бананах, винограде и о том, как медведь приходил на дачу, как дикий кабан увел свинью и она привела с собой поросят.

На улицах вчера везде расклеено, что Мамонтов в плену, никто этому не верит и, читая, говорят: «Брехня».

Святость Ал. Миха, капризы Софьи Павловны, оба истощены, худые, голодные.

8 Октября.

Вчера утром сидели (учителя и доктора) на дворе дома Черникина в ожидании выдачи соли, получил 4 ф. — будем есть шинкованную капусту. «Отдел функционирует», хотя и без помещения, и даже назначен новый заведующий Клоков. Говорят, что бой в 40 верстах от Ельца, между Долгоруковым и Тербунами, это будто бы

-404-

Ливенская группа, направляясь через Тербуны на юго-восток, хочет отрезать часть красных войск, запертую между Осколом и Касторной. Переносили свой сахар домой по пуду на плечо. А наш доктор сам принес свой гонорар из деревни — мешок картофеля. Бабы на базаре меняют яйцо на фунт сахара. В Изволье мужики громят [советские] имения — они громят, а их хватают и заставляют неделями скитаться в обозах. Ночи лунно-прохладные — высшая краса осени нашей, а гулять можно только по дворику.

Наступило состояние душевного равновесия в пустоте, душа облекается пробковым слоем. Узнал, что наш бывший заведующий отделом народного образования Лебедев арестован как известный провокатор (похоже, что и Горшков служил в охранке, а Бутов — стражник), — всё старые слуги империи, вот чем и объясняется их страстная ненависть к интеллигенции (между прочим, попы мало пострадали), так что под шкурой Ленинских формул действовала старая сила.

Когда нас покидали казаки, в пустом городе творили волю пьяные калмыки, а когда покидали красные — агенты Ч. К.

Товарищ покойник. Сегодня на улице несли с музыкой красный гроб и речь говорили о том, что всех ждет такая же участь, как «товарища покойника», если не будем защищать свободу, а «товарищ покойник ее защищал». В публике говорили: «Защищал — получил, и не будем защищать — получим, как же так?»

С юго-запада (от Чернова): за городом все слышали артиллерийскую стрельбу, есть слухи, что в Столовой разъезды и что Мамонтов в Пензе (а пишут: в плену). Пробуждается нервность, говорят про обыски теплого платья. Жестокости: раненые сами копают картошку, жители без хлеба, от детей городских коров увели. Слухи, что Деникин идет с продовольствием.

9 Октября.

Чего не понимают обыкновенно, что радость есть просто благо без отношения к будущему (что

-405-

выйдет), обрадовался и получил, а там завтра — это другое совсем. У нас обрадовались сегодня, прочитав в «Сохе и Молоте», что Воронеж — Графская взяты, что бой в 40 в. от Ельца и пр., тому обрадовались, что шубы у нас не успеют отобрать коммунисты.

Сцена на дворе госпиталя: озлобленные красные раненые роют сами себе картошку и сговариваются убить раненого белого.

Доза-Дора. Снилась Эйфелева башня и на ней несуществующая дочь моя Доза-Дора, принцесса, родственница балерины Айседоры Дункан, она предупреждала меня, что красные заняли верх башни и разрушили все лестницы.

Винный король заявил, что главное действие вина — умягчение души: все черствые души, входя к нему, мякнут.

10 Октября.

Ждут барина.

Ждут в Ельце отряда Стаховича, и так, вероятно, повсюду: каждый город ждет своего барина. Революционеры и контрреволюционеры — все ждут одинаково: первые — чтобы можно было вырваться из мышеловки, вторые — отделаться от грозящих обысков и получить свободу «жития».

Говорят, что Деникин идет с пансионом гимназистов, студентов и с ними идет продовольствие.

Наши роют окопы возле Ельца, говорят, что вчера пробовали наступать, но безуспешно. Погода держится на волоске, пойдет дождь, но теплый, дунет ветер и остановится.

Задонское и Липецкое «самоуправление», скоро так и у нас будет: власть отомрет, и мужицкий базар определит жизнь.

Медведь. В красном обозе медведя везли, и силачи вступили с ним в борьбу.

Половой акт: факт — извержение семени, ранее этого взлет, после — падение, весь акт — микрокосм любви;

-406-

природа микрокосма-акта: наши чувства любви все записаны облаками и лучами на голубом знамени неба и цветами на темной земле, игрой бриллианта в магазине ювелира, жалобным писком синицы в осеннем саду (и далее): беременность — долг — труд — кормление, дети — зеркало прошлых чувств.

N. — бежал от белых; в Харькове белый хлеб 6 р. фунт, черный — 5 р., всего много, солдатский паек такой, что, поев, он заболел (голодный набросился); и все-таки бежал. Пуришкевич проповедует «монархию снизу» и говорит, что иностранцам не нужна великая Россия. А иностранцы оккупировали Крым. Помещикам возвращают землю и 1/3 посева. Евреев бьют, потому что за русским коммунистом Ванькой стоит Ицка. Ученья еще нет, но будет по старой системе.

Значит, победа белых обеспечена тем фактом, что у них продовольствие, а здесь голод. А дальше, кажется, так обстоят дела, что и на той стороне ничего нет, кроме продовольствия...

Одни говорят «поравнять» (а потом пустить), другие «уравнять» (навсегда).

Я думал сегодня о том, что идея социалистического равенства питается, в конце концов, тоже национальной идеей (я видел мужика, похожего на Игнатова: Игнат мужик и редактор Игнатов, разница только в выучке, а в природе (в нации) они равны, загордился, забылся Игнатов — Игнат восстанавливает равенство), это «буржуазное» представление революции, социалистическое равенство только хочет закрепить это положение навсегда, и вот способ к этому и есть социализм.

11 Октября.

N. сказал:

— Мое участие в действиях белых будет короткое, я открываю ворота родного города, передаю ключи и ухожу в сторону, в какой-нибудь чужой город. Передаю ключи белым, ибо так нужно Времени: всему свое время.

-407-

Социалист, сектант, фанатик — все эти люди подходят к жизни с вечными ценностями и держат взаперти живую жизнь своими формулами, как воду плотинами, пока не сорвет живая вода все запруды. Так теперь, конечно, не в Пуришкевиче дело, а в той лопате, которой он разрывает плотину. Вот почему К., так страстно ждавший возмездия белых, как только услыхал о Пуришкевиче, повернул свои мысли в сторону красных: пусть бы и Пуришкевич делал да молчал, имя его одиозно.

Дребезжит благовест единственной позволенной колокольни с разбитым колоколом. Дождик идет осенний, в окно слышатся отдаленные выстрелы пушек. Нет никому дела до природы, разве только вспомнят о ней, когда холодно и через недостаток дров. Но я шел сегодня мимо церкви, и когда услыхал пение, то заметил возле себя красивый облетающий клен и подумал: единственное место, где сохранился уют, — церковь, вот почему и заметил я при церковном пении облетающий клен. Так наше представление о космической гармонии сложилось под влиянием строительства нашей жизни (а может быть, наоборот: мы создавали уют, созерцая гармонию космоса?). Так или иначе, а не до космоса людям, потерявшим домашний очаг. Когда бушует вьюга на дворе, а дома уютно с лампой вокруг стола, то и пусть себе бушует — дома еще уютнее. Но когда дома все расстроено (государство-дом), то какое нам дело до луны и до звезд. Сейчас нет ни у кого дома, но церковь осталась, и кто верит, у того в душе — дом. В этом доме на скрижалях написан завет:

I. Мы, все живущие, живем как рабы мертвых.

II. Мы, все живущие, переживаем следствия одной-единственной войны, в которой победитель — Смерть, а плен — Живот.

III. Истинною властью пользуются только мертвые, власть живых есть бунт, претензия, самозванство и насилие.

12 Октября.

Антонина Николаевна Сафонова, учительница математики, она живет, ежедневно решая задачи

-408-

все новые и новые, на каждый день и час новые задачи у этой общественной деловой женщины, решаются задачи ею верно и точно, а в душе остаются неизвестные, ее душа — половина уравнения, где находятся все неизвестные, ее жизнь — половина, где все ясно решается. Теперь дороги люди, с которыми жить хорошо, и она такой человек.

Социализм — попытка решить задачу с бесконечным числом неизвестных.

В нашей жизни мы частично решаем ее, ограничивая решение временем и подчеркивая результат; это верно на день, два, на год. А социализм решает навсегда и Бога заключает в формулу.

Во всем городе звонит к обедне только одна слободская церковь с разбитым колоколом (на Аграмаче).

К полудню ободнялось, усилилась канонада с юго-запада, даже в комнате слышно.

Разгадка «Мамонтов в плену» — взята деревня Мамон.

13 Октября.

Вместо газет мы теперь рассчитываем по пушкам: вчера была ближе стрельба, как будет завтра? Все ждут перемены, а кто идет, мы совершенно не знаем, мы как в самой глухой деревне и по отрывкам, долетающим до нашего слуха, делаем свои предположения. Так, рассказал коммунист Сальков, что Пуришкевич будто бы говорил солдатам о «монархии снизу», о том, что иностранцам до нас нет никакого дела и что нам нужно готовиться к новой великой войне. Мы это расшифровываем так, что Пуришкевич держится германской ориентации, а кадеты, вероятно, Антанты и что существуют теперь на юге только две эти партии, временно заключившие союз для борьбы с большевиками. Так мы ждем здесь освобождения при выстрелах с горизонта, а совершенно не знаем, кто нас освобождает, мы живем, как жили мужики в темных деревнях, и ждем от освободителей только хлеба, как ждали мужики только земли.

-409-

Жизнь без идей, идеи кажутся тайными коварными вражескими замыслами.

И незаметный нам ужас нашего существования, когда мы, делая расчеты на зиму, утешаем себя: «А может быть, как-нибудь и переживем», — мы не замечаем, что говорим «быть может» о немногих годах, даже месяцах и днях остающейся нам жизни: мы переживаем нашу жизнь, но во имя чего мы ее переживаем — не знаем, какой-то инстинкт говорит нам, что за этим переживанием будет истинная, мирная жизнь; остается сделать еще один шаг и сказать, что за нашей жизнью будет настоящая жизнь (загробная). (Покойник-товарищ, церковный уют.)

Происхождение идеи жизни загробной. Грех.

Мы все последствия одной войны и все несем ее грех и проклятие, но живой человек не может подчиниться этому, мы цепляемся за соломинку, я воображаю себя счастливым дезертиром, что я уезжаю на Кавказ, живу на берегу моря, рассаживаю там новый сад в стороне от войны.

Грех существует, когда есть страх, и страх бывает, когда близко наказание, но если нет страха и опасности, то нет и чувства греха и делай как хочешь. Ланская, после своего «падения» (она считала это состояние победой), мучилась своим грехом («я вся изолгалась») до своего месяца; когда это благополучно прошло, она, как ребенок, обрадовалась и опять то, что ощущала как грех, стала чувствовать как победу. Так легкомыслие мчалось на коне Случая, минуя до поры до времени волчьи ямы Греха.

Медведь и танки. Сегодня в ночь прорвался нарыв: 42-я дивизия отступает, белые наступают фронтом от Степановки до Казакова; опять переселение народов, и на улице в обозе показался нам знакомый медведь, он шел тогда с обозом на юг в Долгоруково, теперь отступает на север в родные берлоги; в обозе были быки и верблюды; рассказывают, что задержка белых была в Набережной,

-410-

где белые поднимали мост; а дело решили танки, такие же предметы ужаса, как казаки.

Мы собираемся опять нырнуть и затопиться, пока не обозначатся из этого половодья новые берега.

Как это может прийти в голову — увезти из города пожарные машины! теперь идет спор, увозить или оставить инструменты в родильных приютах.

Сегодня я назначен учителем географии в ту самую гимназию, из которой бежал я мальчиком в Америку и потом был исключен учителем географии (ныне покойным) В. В. Розановым.

14 Октября.

Покров. Покрыло наш дворик морозным кружевом. Лева спрашивает рано: «У нас белые?» — «Нет, верно, еще красные: звона нет в церквах». Выглянул на улицу; с юга бредут поодиночке, по двое зазябшие солдаты отступающей 42-й дивизии.

15 Октября.

При оценке существующего нужно вдуматься и в Левино дело: он говорит, что ему никогда не жилось так хорошо, как теперь.

Вчера мы вставили рамы, и ночью звуки уличные от этого изменились: я проснулся, прислушался — бой! то, что непрерывно журчит, я принял за сливающееся тарахтение многих увлекаемых бегством повозок, а что волнами ухает — за удары пушек по бегущим. Несмотря на холод, я встал, оделся, зажег лампу, вышел — и вот вся война: дождь журчит и ветер порывами шумит садом, гремит крышей.

Пришли зеленые, сняли подвал за фунт соли: хотят тут перебыть пустоту между красными—белыми и «тикать» на Украину.

Говорят, что «пустота» может быть продолжительна, что пустота в Задонске пришлась по вкусу жителям, завели свободную торговлю, все подешевело, пришли будто бы казаки, их встретили хлебом-солью, приняв за белых, а оказалось — это красные представились белыми и здорово всыпали задонцам; вот как бы и нашим ельчанам так не пришлось — да нет! ельчане после Мамонтова намотали

-411-

себе на ус кое-что, может быть, и это задонское дело они же и выдумали для острастки.

Уличная картина такая, что все тащат себе жители кое-что, разные оббрухи, власти постепенно исчезают.

Слухи неопределенные: что будто бы [весь] район едет в Становую... казаки и не сегодня-завтра к нам придут. Отделы то закрываются, то вдруг объявляют, что «функционируют», и нам даже выдают жалованье.

Тревога в ожидании «пустоты» (боязнь самих себя), появление зеленых.

Мечта Бебеля о катастрофе всего мира соединилась с бунтом русского народа, и так возник большевизм — явление германо-славянское, чуждое идее демократической эволюции Антанты. Вообще бюрократизм и социализм пришли к нам из Германии, очень хорошо, если русские испытают на себе влияние идей эволюционной демократии Англии и Франции — за это, вероятно, будет борьба кадетов, за первое — монархистов.

Слух, что броневой поезд «Пролетарий» не выполнил своей задачи (взрыв моста), пролетел в Орел к белым.

Определилось окончательно общественное настроение волнами, которые, близясь к концу, становятся все короче и короче: в 12 дня еще мы говорили с Юдиным, что, может быть, и не придут, а жить так нельзя, и что нужно идти, что ли, а там разберут, все-таки это у нас комиссары поголовно знают до деления, а там... а часов в пять определилось, что сегодня из города уходит всё и вся и что белые в семи верстах (в Воронце и в Казаках).

В отделе битком набито учительницами, стремятся получить жалованье и, может быть, соль, говорят, что кто-то дал фальшивую подпись на соль. Судьба учительницы Рязановой, которая дня не дождалась, одного дня, и выкрикнула солдату, что Троцкий негодяй, и даже расписалась об этом в Чрезвычкоме. (Отдел-бардак.)

Дезертиры нащупали у нас в подвале гнездышко. Все войска, все начальство к вечеру выходит. Когда стемнело,

-412-

попер во все стороны дезертир. На облаках свет прожектора.

Неподвижный пункт — грузовик № 6 переехал от Ростовцева и окончательно остановился, брошенный, у наших окон. Другие неподвижные пункты: свинья на мураве, медведь, верблюды, коза. «Дезертир» сказал: завтра.

16 Октября.

Идут рано-рано, бегут, поддавая с радостью, люди с картошкой, с бревнами, солдатик на голове несет стол, на № 6 едут мальчишки.

Рябь на воде — не волна

В 8 утра Влад. Викт. пришел с улицы и сказал: «Горнист играет!» — «А у красных нет горнистов?» — «Нет, у красных горнистов нет, это белые зорю играют». Через 15 минут кричат: «Соха и Молот!» — и тот же Влад. Викт. входит с газетой. Я спрашиваю: «Как же совместить эти два факта: горнист и "Соха"?» Он отвечает: «Горнист-то, должно быть, красный».

Постепенно появляются вооруженные всадники, обозы, матросы, и начинается обыкновенная красная беспросветная жизнь. Волна спала, мы опять на мели, и что говорили вчера — все вздор, ничего не знаем. Завед. отделом народного образования закрыл отдел и сказал, что через два месяца мы вернемся и заплатим жалованье.

Соли и ваты!

Едет всадник (политком), за ним рысью служащие отдела народного образования и учительницы: он обещал дать им немного соли и ваты. Потом один вернулся назад и сказал: «Обманул». Говорят, это где-то политком раздает бесплатно помощь. Нелепость о казаках дошла до того, что говорят, будто они теперь идут на Боборыкино за хлебом для населения. Даже к мнению сапожника серьезно прислушиваешься: «Зачем им Елец, они едут на Тулу, когда придут туда, хвост придет в Елец, и в хвосте будет сам Деникин, который все и устроит».

Завтра иду в гимназию давать урок по географии; программа 1-й лекции:

-413-

До XVII в. боролись между собой два представления о земле: что она есть блин и что шар; 1-е мнение было основано в общем на чувстве, второе — на знании (на разуме). Коперник в XVII в. окончательно доказал, что земля есть шар с двойным вращением, и с этого времени география в полном смысле слова стала наукой.

Наша Россия как родина наша очень маленькая, такая, какой мы видим ее с нашей родной колокольни, чувство родины дает нам представление, подобное тому чувству, которое в древности создало образ плоской земли. Когда к чувству присоединилось знание — земля стала шаром. Так наша родина Россия, если мы узнаем ее географию, станет для нас отечеством: без знания своей родины она никогда не может быть для нас отечеством.

Вопрос: что обозначает слово родина и слово отечество — какая между ними разница? Ответ: родина — место, где мы родились, отечество — родина, мною сознанная.

Путешествие как средство узнать свою родину и создать себе отечество.

Путешественники (Нансен) и «Америка»: личное мужество и знание (Нансен соединяет в своей личности то и другое, это выражается в его скромности — личное впечатление от него). Экскурсии в каникулярное время.

Главы: север и юг — монах и казак.

Россия: север, средняя Россия, черноземная и окраины.

Средняя — губернии вокруг Москвы — по Оке, Верхней Волге и их притокам.

Заключение: чтение из «Черного Араба» о пространстве России.

Можно усердно молиться годами Господу Богу и просить у него пищи на каждый день и сделаться очень хорошим человеком, но в то же время знать о своей планете только, что она есть блин.

И можно сосчитать звезды и знать подробности движения светил, но не уметь у Бога попросить себе хлеба: чувство и разум.

17 Октября.

По примеру нашей связи с семьей Сытиных насквозь видно, что не пол основание семьи: это само

-414-

собой, начинается и проходит, как жизнь природы, а это основание непроходящее — Семейный долг как основа брака — обращен против чувства половой любви, неудача такого построения потому, что... (смесь соли и сахара — вздор, а сахар сам по себе — сахар, соль — соль). И так подумаешь: церковная смесь «любвей» — чем она лучше, чем нынешняя смесь всего в коммуне, а теперь кто это сознает? Моногамия.

Брак по любви — смесь соли и сахара. Прекрасная дама на брачной постели — моногамия!

Условия борьбы между интеллигенцией и вооруженными уголовными в Совдепии осложнялись еще тем, что уголовные комиссары питались мясом и жирами, а интеллигенция исключительно постной пищей.

Всякая власть, уходя, оставляет за собою говно. Дождь, грязь, да, истинно, истинно говорю, всякая власть, приходя, обещает рай и, уходя, запирает общество в собственный нужник. Ждут пришествия белых, как второго Христова пришествия, и не могут дождаться и впадают в безверие. А тут еще говенного цвета листок «Соха и Молот», который даже уличные мальчишки выкрикивают: «Брехня и голод», — возвещает, что доблестными красными войсками взят Киев.

Воры под мостом.

За рекою на горе — что это? Кавалерия. Овцы? Нет, не овцы, всадники. А вот поднимается туда наш знаменитый вор Бурыка (комиссар социального обеспечения), да, да, да — эти всадники — наши комиссары, они высматривают сверху, нет ли близко казаков; они живут теперь там, за поломанным Лебедянским мостом в поезде: это где-то совсем далеко, будто воры под мостом. Сегодня туда от учителей посылали гонца насчет жалованья, и воры смилостивились, прислали 500 тысяч. Один из них (Гаранин), говорят, удрал с 2-мя миллионами.

Мой 1-й урок географии прошел внешне занимательно, а внутренне без всякой связи с детьми: весь урок провел

-415-

я на козырях, наговорил целую гору, из чего дети, верно, очень мало усвоили. Положим, и мудрено теперь говорить о любви к отечеству...

Подвалы в домах набиты дезертирами. Власти где-то «под мостом». Властвуют матросы, 600 человек: где-то среди ночи отняли самовар, там лампу, в женской гимназии зачем-то разграбили физический кабинет.

Неподвижный автомобиль № 6 перед нашим окном осужден на гибель за то, что он неподвижен: мальчишки мало-помалу его разберут.

Ночь темная — глаза выколи, власти где-то под мостом: возвратились в лоно своего истинного призвания. Дождь на всю ночь. Доктор забыл о визите к младенцу и решил запить на три дня. Дождь журчит на всю ночь. А воры-комиссары зачем-то наводят из своего «под моста» на темный город прожектор.

18 Октября.

Скука собаки

Тяжелый рассвет, собака добрая зевнет от скуки с голосом и привоет до следующего зевка, опять зевнет с голосом и опять тонко привоет без конца...

Ну, все в один голос говорили вчера, что приезжал от белых парламентер и красные в 6 ч. вечера обещали сдать город, — что выдумают! Не дождались. Я думаю, что белые из Долгорукова идут на Казаки, потом к Ефремову, и так мало-помалу Елец окружается, и оттого власть красная постепенно удирает, а когда все будет пусто — приедет к нам какой-нибудь разъезд, мужики осмелятся ехать в город, и так мало-помалу начнется жизнь моей родины для личного потребления. Возможно, что красные дадут где-нибудь вблизи задерживающий бой, и волна этого боя создаст в чувствах обывателей уже известную картину нарыва прорванного.

Пушка и кошка

Пьем утренний чай. Голодная кошка прыгает на цветочную тумбу, и пустой звук тумбы чудится нам как

-416-

отдаленный пушечный выстрел. «Пушка?» — «Нет, это кошка!» Голодная кошка, как леопард, на дереве следит за кусками на столе, и чуть что, бросается и вырывает у детей из-под рук.

Страх за С[оню], невозможно то, что мы делаем, невозможно, о, Боже мой, как это представится, если вообразить себе на минуту свидетеля со стороны, во что превращается это рассуждение о разделенности полового чувства и семейного долга. Так, все так, но обман, страх — это нельзя. И можно было переживать, но пользоваться, — а сейчас идти — значит пользоваться.

Весь день (8-часовой) на юго-западе был слышен сильный артиллерийский бой, ночью шли обозы (отступающие на Становую). Видимо, сбывается мое предположение о задерживающих боях по пути к Ефремову. А положение города становится отчаянным, истомленные ожиданием жители уже не верят больше выстрелам: «Так, пукают».

19 Октября.

Видел рассвет на пустой улице и как вышла первая темная фигура из-за угла и раздался первый пушечный выстрел.

Нечего вспомнить — что я делал, писал, кого чему научил: нечего! Впрочем, кто же может вспомнить свои дела и назвать их делами? только глупый самодовольный человек. От дел у человека ничего не остается, ничего не прибавляется, ничем не связывается прошлое и настоящее (Толстой даже отказывается от своих писаний). Остается связью бескорыстное (что это?) радование жизнью (младенческое восприятие мира): было хорошо, есть что вспомнить и поблагодарить кого-то за это — вот все, что остается. Какая благоговейная святыня бывала в душе, когда видишь, бывало, первую иглу зеленой травы, прокалывающую слой прошлогодней листвы, или первую пушинку снега, слетающую к ногам при наступлении зимы... Или утреннюю звезду, когда она бывает совсем близко от рожка месяца.

-417-

Смотрю на педагогов наших, вспоминаю прежних своих учителей, и опять пробуждается бунт в душе, тот самый бунт, вот этот самый, что перед глазами в ежедневной действительности. Психология бунта: Я: «Вы — палачи! Я безобразен, но я прав. И даже против Бога!» Ненависть к чистому. Сладость компании (ватага). И такая есть святыня, перед которой Я-то, конечно, подлец, только вот вы ее покажите в себе, докажите-ка ее, и что вот ваши эти добрые дела и чистые воротнички, это самое мне ненавистное, этим вы закрываете святое. Итак, основное в бунте (большев.) — лучше мерзость перед Господом, чем... лучше убить нищего, чем дать ему копеечку. И полнота существа в данное мгновенье и мгновенье как вечность. Шутовские комитеты и формула о беднейшем из крестьян.

Преодоление бунта и подавление: извне — подавление, изнутри преодоление, то есть в личности (Пугачев: «Через меня, окаянного, Господь Русь наказал»). Свобода: лампада бывшего разбойника. Святой огонек лампады не дрогнет, горит на том месте, где лес был и гуляли разбойники и потом виселица стояла, — все скрыто в огоньке лампады. И сколько крови, сколько муки в этой почве, на которой вырос весенний цветок и создалась Венера Милосская.

— Вы дайте некое время быть моему безобразию и увидите, что я вас всех за пояс заткну в тех делах, которые вы теперь делаете на пользу отечеству.

Новые возможности: чувство личного таланта и общей бесталанности и фарисейства.

20 Октября.

Конечно, так говорится, что ужасная сейчас жизнь, но я и так ее люблю: люблю свой утренний чай до свету, когда все спят, и я брожу мыслью по миру, люблю своего мальчика Леву и тех людей, которые меня так счастливо окружают везде.

Результат боя от 5 Окт. (18): большевики говорят, что прогнали белых и даже Чернаву взяли обратно, а мужики рассказывают, что белые большевиков прогнали к Становой, гонят к Ефремову, заняли Казаки и Рябинки.

Запись на кизяк.

-418-

После урока пришел в учительскую, там кучка собралась — что это? — запись на кизяк.

Есть слух, что белые очутились в 60 верстах от Тулы. Между тем отделы крепнут. Стрельба много дальше и вдруг под вечер совсем близко.

21 Октября.

Коммунист: «Кто не работает, тот не ест!»

Саботажник: «Кто не ест, тот не работает».

Для некоторых загадкой было, почему поэт не творит в это время, между тем все понимают отлично, что нельзя в это время строить дом.

Звезды всю ночь были яркие и виден был Млечный Путь — мороз! Утренняя звезда сошлась близко с рожком месяца — мороз, зима скоро. Маленькие люди давно уже таскают себе на двор чужие заборы, а наши учителя усердно готовятся к урокам, отводят себе душу, хотя знают отлично, что через две-три недели мороз остановит занятия.

Революция сказала поэту: «Мечты твои есть coitus in-terruptus[5]». Розанов мечту свою изобразил в форме coitus.

Из романа: она с горечью замечала, что чем смелее он прижимается к ее телу, тем холоднее становятся его поцелуи, что он как-то уходит с каждым днем глубже и глубже вниз и наконец он совершенно исчез у нее где-то под юбками. Было грустно в душе и в то же время сладко и радостно, и ему простительно: чем больше он уходил вниз, тем больше он похож был на мальчика, он мальчик, ребенок, ему простительно.

Через некоторое время стало, что его и там нет, и то ему чуждо, а вместо него бьется, живет, трепещет новое существо, и стала к нему в внимании, она стала вниманием... Вся любовь как воплощение, переход от своего к другому — третьему. Любовь есть субъективное чувство прихода Другого — Третьего. Он может явиться на свет без этого чувства (без любви). Любовь — это заря прихода

-419-

Другого — Третьего, это его свет, и сила этого света в том, что он кажется как наш собственный свет.

Восход. Заря была прекрасная, а светило взошло ни на что не похоже, и так главное, что заря зарей, а светило самостоятельно где-то за крышей делалось и когда вышло из-за крыши, то никто не обращал на него внимания, потому что мерзость показалась вокруг вчерашнего дня без всякой надежды, что завтра получшеет.

Возобновляются учреждения, ревтрибунал, новый приказ о дежурстве и остановке грабежей, а винтовок не дали: голыми руками останавливать грабителей.

Вышло три летучки, одной объявлял о себе вновь организованный Ревком, другой назначались мы, безоружные, дежурить по ночам и останавливать заготовляющих себе топку чужими заборами, третьим просто велено было слушаться под угрозой расстрела на месте. Это оживление учреждений смешало все карты, стали понимать, что красные одолевают и белые слабы, в газете объявлено, что взят Орел, почти взят Воронеж...

Оседлые. Я долго не знал, как назвать все это, что сменяется, движется, исчезает на улице так, что свинья, коза кажутся единственным остатком оседлости (оседлость великое дело!), сейчас пришло в голову: все стали проходимцами.

После обеда пробую заснуть и не могу заснуть, слышу выстрел, не придаю ему значения: мужик с точностью сообщает место боя — в Предтеченской волости, 25 верст от Ельца, далеко и безуспешно; слышу звуки телег, едет обоз и что-то долго едет, начинает интересовать это движение где-то далеко в глубине души, а сердце сосет мысль о хлебе, о том, что ем чужой хлеб и, кажется, этим очень огорчаю милых людей... А движение усиливается на улице, встаю: едут матросы, везут пушки. Доктор пришел: «Казанка оставляется, занят Задонск». Потом выстрелы из пушек внутри города, разрыв снарядов над городом. Мое дежурство. Восстановление легенды о перехваченном радио (хотя радио в городе нет), что придут белые вот сегодня.

-420-

Какая-то цепь за Сосной. Вечером расходимся с осторожной формулой: «Очень возможно, что Елец завтра займут белые».

Воскресший дезертир: оказался плотником, и все его стали звать не дезертир, а Максим.

Я, дежурный, генеральским окриком разгоняю толпу мальчишек, ломающих грузовик № 6.

Задыхающийся Лева повествует о снаряде, разорвавшемся над крышей гимназии, и как мальчишки, охраняя девочек, бежали, как их чуть не задавили конные матросы.

В городе доскребали последнее: увезли из лечебниц зубные инструменты, матросы разграбили физический кабинет в женской гимназии.

В деревнях начисто очистили: овец, хлеб, свиней. В отделе народного образования красный офицер рассказывал:

— Пришел я в деревню, ничего не дают. Я говорю: «Красным даете, а белым ничего?» — «Да разве вы белый?» Говорю: казачий штабс-капитан. Они угощать меня. Подходят наши обозы. Тут мы отлупили их нагайками и обчистили.

22 Октября.

Историческая справка: Мамонтов пришел в Елец 18 (31) Августа.

Предполагаемая стратегия белых: в Тербунах свернули с ж. д. пути и пошли по Предтеченской волости. Там и был все время бой, некоторое время спустя другой отряд из Тербунов — Долгорукова загнул к Задонску и неожиданно появился под Ельцом со стороны Задонска.

Есть слух, что красными Орел был взят на два часа, и в эти часы уже действовал Ревком.

В 8 ч. утра по улице прошел солдат со светлыми пуговицами и крестом на ранце.

Все власти уехали, пусто; казаки в Пушкарях; коммунисты (100 человек) и матросы пошли за Сосну в наступление; на Сенной батареи под прикрытием города; ожидается бой с разрушением зданий, с пожарами.

Пушки на Сенной.

-421-

— И так может быть, что казаков немного, отступят, а наши обрадуются — и сейчас же Ревком. И очень просто!

Пришел Щекин, прозревший в эти тяжелые дни Достоевского, и разговаривал со мной о Достоевском и, между прочим, о Писареве (Овечья Голова), что Писарев вчера, когда пушки гремели на горизонте и все власти покидали город, написал бумагу в Совет гимназии, почему Пришвин и Сытин назначены учителями без утверждения отдела народного образования (сам запасся керосином: пыль бюрократии).

— Ну, — сказал Щекин, — надо идти, а то кто ее знает...

— Может, — отвечаю, — и так пройдет, белые посмотрят, что батареи в городе, и отступят, не станут по городу стрелять.

После ухода Щекина начался бой в половине первого и продолжался до темноты: уход на позиции и появление матросов. Латыш с ручною гранатой. Наш подвал. Слух, что «кавалерия грабит на Торговой» (опять прятание). Бой сноснее, чем обыск.

Белые заняли Казинку (3 версты от города), красные палят туда через город от монастыря и с Аграмача.

Вышел в 9 ч. вечера на двор: темно, как в жопе арапа, и тихо так, что слышен крик утки на весь город.

На ночь загадали: уйдут красные ночью на Лебедянь или останутся и завтра опять будет бой (можно ли уйти-то?).

23 Октября.

Мелким дождичком, как через самое тонкое сито, сеет, в саду пищит синичка осенняя, на крыше две враждебные вороны сцепились и, гремя железными листами крыши, скатываются вниз, падают на землю, взлетают, опять схватываются, одна, видимо, слабеет, и множество ворон прилетают — и та щипнет, другая щипнет — защипанная вконец перелетает низко под деревьями, укрывается под листвой, но и тут ее настигают и щиплют...— это же, кажется, и у ворон гражданская война или свержение старого режима?

-422-

Слышал, что за увезенного от нас доктора Смирнова взялся хлопотать Центросахар.

8 ч. у. Сытин с утренней разведки пришел (ходил за водой): через мост не пускают, а улицей ниже — угол Старосельской — солдаты разместились уже в частных домах, — что же это будет?

Лева пришел в 10 утра с пустым ведром: нельзя подступиться к воде, стреляют из пулемета по уткам, тут же убили свинью. Говорят, что ночью отступали большие обозы, значит, наши еще есть за городом, повезли им мясо, хлеб. Наверно, казаки заняли Казинку малым числом, и весь этот бой — наш бой, стрельба по случайным целям на горизонте.

Стихия моря — женщина. Едут на лодках мужи: сильный сечет, сильный веселый, хитрый — лукавством, слабый и добрый — бочком лодку по волнам: не он едет, а его несет — встретиться на море с бурей или встретиться в жизни с женщиной — характер мужа покажется одинаково.

Стремление живого человека властвовать есть претензия на трон покойника, чтобы жить в истинной жизни, нужно отказаться от власти.

Задача социализма — отнять жизнь у общества, овластить эту жизнь и сделать государство без общества.

Жизнь человека общества, «жителя», обывателя есть (система?) естественный порядок охраны жизни ребенка — теперь эту задачу хочет взять на себя коммунизм: кажется, будто разбойники хотят украсть младенца у матери.

Поэт говорит сестре милосердия: «Ухаживать за стихами — дело не менее трудное, чем за больными...»

Доктор пришел: «Занято Царское». Что Орел красными взят — ерунда. Бои возле станции Боборыкино.

Наши куда-то стреляют из пушек, нам ничего неизвестно.

За Сосной, по-видимому, постепенно устраиваются белые, здесь красные. Район казарм и вокзала за Сосной

-423-

обстреливается шрапнелью, и у нас тоже рвутся снаряды, вероятно, из недолетающих красных.

Расчет красных состоит в том, что белые не будут стрелять по городу, и потому они распределяют пушки среди населения, все население города, таким образом, стало заложниками, наоборот, если бы красные были в положении белых, то положиться, что они стрелять не будут и не разрушат весь город, нельзя. Если спросить у них объяснения, то они ответят приблизительно так: «Мы не признаем нейтральных, кто не с нами, тот наш враг, если бы вы были с нами и записались в нашу партию, то вы бы эвакуировались в безопасное место». - «Но как же бедные, больные, старики?» — «Ну, что же, мы эвакуировали даже тифозных».

Вообще заложник — это такая же страшная и бесчеловечная абстракция, как «беднейший из крестьян» и пр.

Вечером говорим о возможности ночной атаки — очень хочется, чтобы скорее кончилось это ужасное положение: вся душа возмущается, а когда становишься на их точку зрения — правы! мало того, если принимать принцип классовой борьбы — правы!

Мне белые нужны прежде всего — пройти в деревню достать свой хлеб, починить мой запрещенный велосипед, откопать на чердаке зарытое охотничье ружье, выкопать из подвала несгораемый ящик с рукописями и зарытый талант свой откопать — все закопано, все откопать.

24 Октября.

Праздник двухлетия большевистской власти. По случаю праздника говорю:

— Эту обезьяну (коммуну) выдумал немец и выходил русский мужик (бунтарь).

Помни: происхождение идеи социального равенства Яши. Обобществление из обобщения: как дикарь делает свое первое обобщение и вывод, — получается в голове зарубка и потом секта и свобода; несправедливость по отношению ко мне — основа, а после вывода «я» претворяется в «мы».

-424-

Сегодня было раннее утро, то мое утро, когда в комнате чуть светит небо, и на небе звезда утренняя сходится с месяцем, — чудесно. Солнце взошло в морозе — все крыши белые. Потом пал туман, и благодаря ему днем не было стрельбы, удалось сходить за керосином, а главное, к винному королю и облизать копытца.

Узнал, что ночью была атака красных на вокзал и им там «набили морду», а Казинку брали белые в числе двенадцати человек, это было видно с чердака у короля.

Будто бы сегодня на 12 часов белые прислали ультиматум сдать город, иначе будет бомбардировка.

Часов в пять вечера закипел вокруг нас (у Сосны и Лучка) бой и посейчас (7 вечера) кипит: ружья, пулеметы, пушки, и все, как смеются, по 12 казакам.

Вчера Никольский пробовал зайти в отдел народного образования, открыл дверь — на него кинулась оттуда собака, — едва успел захлопнуть дверь, очень сердитая собака и рыжая.

Сегодня, когда мы вышли с доктором от винного короля (нагруженные), Старооскольская улица на все свое видимое огромное пространство была пуста — кто сидел в подвале, кто в каменном флигеле или сарае, только были куры на улице, раньше незаметные, теперь далеко виднелись, куры были хозяевами улицы и соблазняли ловить себя, выпивший доктор пустился за одной с палкой, едва удалось удержать его от преступления.

К восьми вечера бой закончился, и я разобрался в нем, оказалось, что кашу из невообразимого создавало эхо выстрелов от Сосны в нашем саду, так что вся стрельба слышалась вдвойне, втройне; кутерьму подняли, вероятно, все те же «12 казаков», может быть, выпили в Казинке самогончику и разделали штуку, а наши стрельбой из пушек и пулеметов создавали «завесу» у переправы. И когда же их черт унесет!

На ночь думали, нельзя ли всем перебраться в Хрущево, решили дня три переждать, пока прояснится горизонт Елецкого фронта.

-425-

Так вот и закончился праздник двухлетия большевистской революции: год тому назад меня изгнали из Хрущева, два года назад из литературы — всё гнали, гнали, есть чем помянуть!

25 Октября.

Теперь существуют всего две партии: наша Городская (красная) и Засосенская (белая), все остальные партии разделены от этих гуманитарно-просветительной завесой. Население очень склонно одевать и белых флером гуманности: не стреляют по городу, а наши в городе пушки поставили. А вся «мораль» такая: у белых уничтожение индивидума является делом стихии и несчастием, напротив, индивидум (в лице монарха) — цель государственного строя, у красных цель — коллектив, и уничтожение индивидума совершается сознательно: так, говорят, что Орел был занят красными всего на два часа, и в эти два часа уже действовала Чека. А когда в день возвращения красных я увидел приказы и сказал своим евреям, что, видимо, хватать направо и налево не будут, потому что создалась какая-то организация, то евреи сказали: «У евреев всегда организация». Я спросил тогда: «А кто это комендант Лазарев?» Они сказали: «Это Софон Давыдович, двоюродный брат». Несомненно, принцип Чека исходит от евреев: почему ведь, бывало, у газетных хроникеров при распределении билетов на Сенсацию такой поднимался спор и кагал: потому что принципиально каждый хроникер имеет равное право на получение билета, а каждому в отдельности тесно в этом равенстве, и он, возглашая равенство, втихомолку протискивается поближе к столу с билетами, чтобы как-нибудь принципиально стянуть.

Нет, пусть же меня лучше застрелит пьяный калмык, чем засудит Чека!

Страх [от] калмыка — ужасен, но после него — Голубое знамя, любовь, а страх от Чека — презрение к людям, равнодушие к жизни.

И вот у нас и получилось так, что на бумаге (принципиально) записана мораль социализма и согласно декретам на каждый час жизни, на каждую минуту часа без

-426-

пропуска (без случая) действует организация Чека, но индивидум не попадает в сферу действия Чека: попадает масса, безликая жертва, обыватель; индивидум, втихомолку пробравшись к столику с билетами, захватил себе и был таков.

Конечно, и во время монархии воровство было велико, но оно не было неизбежно (развитие самоуправления, свободы личности вполне совместно с монархией), и бывшее у нас подавление личности было несовершенством механизма данного времени...

Сейчас (на рассвете) в саду заметил, что каждая мокрая галка, опускаясь на купол Сретенской церкви, производит шум, подобный отдаленному выстрелу из пушки с севера, так что, когда я в этом не разобрался, мне представилось, что с севера (от Ефремова) идет замыкающий отряд белых... Мимо Сретения проехало 7 всадников, старший спрашивает: «Вы использовали эту церковь?» — «Как то есть использовали?» — «Пробовали поставить пулемет, обстреливается?» — «Нет, не использовали». — «Надо попробовать».

...Итак, монархия, по-видимому, есть государственная (то есть бытовая) форма анархического учения об обществе, форма жизни (эволюции) анархизма, а коммуна есть принципиальная (нежизненная) форма социализма (заключение бесконечного в конечное).

Есть разумность безумия — создание Бога и безумие разумности представить Бога как формулу 2 x 2 = 4. Надо проследить психологически возникновение этой силы, ибо это есть одна из действующих сил современности (дерзновение разума в формах уголовщины) — «Русская коммуна как дерзновение разума, выраженное в формах уголовщины». И все это не ново, и все это было и будет продолжаться, хоть тут пропади все: а нужно узнать эту силу и повернуть на благо мучному искуснику, Елецкому купцу Митрофану Сергеевичу Жаворонкову и его работнику Балде, чтобы в конце концов 2 x 2 = 4 обратилось в капитализм = социализму, то есть выдумка и труд ее выполнения не спорили между собою

-427-

в разделе барыша и не заставляли всех и вся заниматься этим спором и освободили бы силу любви к жизни.

Высшее воспитание, образование личности они решили использовать на потребу своего спора, как силу пороха, силу железных дорог и т. д., они это и сделали: красная армия держалась этой силой интеллигента, хотя его нравственный мир оставался на другом берегу. «Овечья Голова» тем отличалась от прочих, что отдала сюда и свой безбрежный нравственный смысл. ...И стал один берег Сосны — белый, другой берег — красный.

8 утра. Тихо. На улице ни одного человека и два голубя.

Приходит 3-й день сну Анны Николаевны, что будто бы к нам на двор пришел большой добрый медведь, — сон действует на три дня. Наши сны и пророчества, если не сбываются, указывают на наш действительный (идеальный) мир.

Туман опять весь день. Слухи, что казаки ушли, а почему же так работают пушки и пулеметы? К нам под бок подтащили батарею и палят, заснуть не дали после обеда. Лева даже перестал интересоваться, и мы читаем: я — «Горе от ума», Влад. Викт. — Гюго, Лева с Олей — Диккенса. В окно разговор. Броневик стреляет с моста. «Во что же он стреляет?» — «В туман». — «А казаки?» — «Их прогнали под Тулу». — «Ну, пойдемте-ка лучше в преферансик сыграем».

Сегодня отбил атаку трех вооруженных людей с мандатом на изъятие телефона: вошел один из них в комнату и напал на древесный спирт, едва-едва отбился.

Легенды все одни и те же: по обыкновению, что взят Петроград, занято Бологое, что парламентер от белых — очистить город в 24 часа и т. д., все это творится желанный мир.

Война с туманом! Когда сбываются все слухи и что говорили вчера, то сегодня стало фактом, — это ничего не говорит о человеке, а вот когда слух не сбывается, то это

-428-

указывает на творчество человека, на его желанный мир, и будущее мы узнали лишь из этого желанного мира, потому что оно есть дело желания...

...Сейчас в сумерках у нашей лавочки на улице слышал новости: будто бы казаки в Талицах, значит, то, что делается ими за Сосной, — демонстрация, чтобы захватить войска с севера, — это очень правдоподобно и соответствует желанному: недаром с утра, когда мокрые чайки садились на купол, мне чудились выстрелы с севера...

Щекин, прекрасный лектор, очень увлекается в своих рассказах звукоподражанием, манера очень рискованная; теперь, наслушавшись звуков стрельбы, он не говорит, а шипит-свистит: «Тах-тах-тах!» (пулемет), «Жж-ш-ш-ш» (полет снаряда), «Пах, пах!» (разрыв) и т. д. — невозможно слушать.

Сегодня мне сказали, что мальчик Ростовцев на вопрос, как ему понравился новый учитель Пришвин, ответил: «Я знаю его, и мама знает, и бабушка, они мне говорили, что он дурак, рассказ его бабушка читала какой-то и сказала, что он дурак». Ал. Мих. Коноплянцев вспомнил при этом, что я своего учителя географии В. В. Розанова тоже дураком назвал (за это меня и выгнали) и получил то же теперь сам. Когда у меня что-нибудь хорошо и С. П-а в этом не участвует, то, вероятно, из ревности старается чем-нибудь уколоть меня... мир женских мелочей и капризов, как он мгновенно рассеивается от одного свободного, широкого движения мужской души.

Господствующее миросозерцание широких масс рабочих, учителей и т. д. — материалистическое, марксистское. А мы — кто против этого — высшая интеллигенция, напитались мистицизмом, прагматизмом, анархизмом, религиозным исканием, тут Бергсон, Ницше, Джемс, Метерлинк, оккультисты, хлысты, декаденты, романтики; марксизм, а как это назвать одним словом и что это?..

...Сейчас, когда пишу, просвистел над крышей моего дома снаряд, и так отчетливо, а откуда он послан был — неизвестно, не слышно, может быть, верст за десять.

-429-

26 Октября.

Спеленали вонючими портянками жизнь, не нашлось у нас чистых пеленок! русская жизнь...

Слышал от акушера Руслова, что у рослой тазистой здоровой бабы чаще всего роды бывают неправильные, потому что в широком тазу ребенок болтается и становится поперек; здоровой женщине, оказывается, акушер более нужен, чем слабой. Мы разговорились об этом по поводу того, что наши «Господа» хотели эвакуировать инструменты из родильного дома.

За двухлетие большевистской революции видели столько негодяев, что самый гуманный человек возненавидел до конца (до розги, до казни собственными руками) зло в человеке. Вот когда становятся понятными те зверства, которые совершают крестьяне над конокрадами, когда вопит человек: «Нет пощады!» (Не забыть: полицейский писаришка Ершов, ныне управляющий делами Отдела Народного Образования, с двойным [взглядом] в глазу — ведь он уйдет и засядет опять в полицейский участок; а этот матрос вчерашний с телефонным мандатом, алкающий спирта, — ведь он будет, наверно, урядником, интеллигент Писарев, продавший первенство за чечевичную похлебку, — ведь он будет инспектором округа).

В 7 утра выхожу — рассветает медленно из-под дождя, я думаю: разойдется туман, осилит солнце тучи — с утра, наверно, будет пальба; колокольня уж очень-то близко к нам, ведь один только снаряд в наш деревянный домик — и Лева разлучится с отцом или я с Левой — хорошо, если вместе! и весь страх — за разлуку.... закричали галки, рассветает, верно, все больше и больше; такая подлая жизнь, и всё держимся, мы ценим в ней цельность, союз, — а смерть страшна разделением, разлукой; смерть — рассечение (боимся, что не сразу: изувечат, ногу отрежут — в этом страх)... нас всех обыскали — обыск! все увезли из города, перестали хлеб выдавать, исчезла аптека и пр.; потом стали пугать стрельбой — запугали! опять началась эпидемия, холод, и все-таки хочется жить.

-430-

Повторяю для памяти вчерашнее: 1) Есть разумность безумия: творчество Бога (бессмертия), и есть безумие разума: заключение Бога в формулу 2 x 2 = 4. 2) Минута жизни в Чека и Калмык. 3) Монархия и анархия. 4) Желанный мир — реальный мир. 5) Марксизм и оккультизм.

По обыкновению, в 10 утра мы с доктором на разведке, не сразу нам удалось установить, что казаки покинули нас или их прогнали (как говорят, за 25 верст). В 12 д. это уже было видно по внешнему городу, принявшему обычный красный вид: везде ходят военные и много жителей, добывающих себе крохи питания и топлива, торговцы-лотошники продают конфеты, яблоки и пуговицы. Казаков было немного, от 12 начинают и за 80 не переходят. Твердо говорят, что центр белой армии находится под Белёвом. Удалось узнать, что в «Центральных Известиях» напечатано 18 Октября, что взято Царское, Петергоф, Ораниенбаум. Но волна наша вполне закончилась, что видно даже из готовности публики верить крайне пессимистическим слухам, что Воронеж, Киев, даже Орел заняты белыми.

Вечер. Темно. Сыро. Тихо: падают громко с крыш капли. На небе заря догорающего вокзала.

27 Октября.

Снился на голубом море город Буэнос-Айрес. Тридцать или больше лет [назад] я учил это название в географии и больше не встречался с ним в жизни. Я не думал, что правда есть такой город, справился и с удивлением нашел в Южной Америке Буэнос-Айрес.

Кажется, весь дождь вылился за ночь, рассветает раньше вчерашнего...

Наступает время последнего испытания, последней борьбы за существование, надо что-то придумать для спасения: все пятьдесят тысяч населения города в страшной опасности гибели от голода и холода. Как же тут не ждать избавления от белых! Упала волна... я так понимаю: это была разведка, демонстрация, новое нападение может быть, может не быть — все равно: сражение под Тулой решит нашу судьбу, если армия красная будет там разбита

-430-

наголову — мы скоро будем свободны, если же там затянется — зимовать и жить в состоянии индивидуального спасения... случай разлучил, а если бы не встреча с N., если бы не такое чувство, что я с кем-то, разве бы я остался один и разлучился, нет, это не случай разлучил. «Бессознательно» поступать — это значит обыкновенно поступать по желанию, а когда говорят «сознательно» — это — против желания.

Нет, дорогой, вас разлучил с женой не случай, а ваше собственное желание, вам так хотелось, и вы случаем воспользовались. И вообще в жизни своей вы жили по желанию, считая, что каждое ваше желание почему-то соответствует какой-то высшей и единственной Воле и вы как бы выполняете ее предначертание. А что, если это чувство Высшей воли, призвавшей вас, есть подпорка слабого человека, лицемерие эгоиста, напуганного с детства «эгоизмом»? Где оправдание вашему призванию? сочинения? их значение, с того времени, как их прочитали, не для вас: вам они значения не имеют, а другие о них спорят, вообще спорное значение.

...Если не в другом значение, то в пережитой минуте полноты жизни, счастья ее, удовлетворения... и так вы жили всегда для себя, стараясь не рисковать этим счастьем, для чего брали его в постепенности, в ограничении, в изморе своих второстепенных желаний, вашу жизнь можно изобразить как жизнь аскета ради одного своего желания быть свободным охотником... другой может быть аскетом ради ощущения вкуса соленого рыжика, третий — во имя спасения человечества путем его социалистической организации, четвертый — ради чувства Бога, управляющего вселенной, — везде ограничение, аскетизм во имя избранного желания, кулак и Тихон Задонский... Сизиф в раю. Сизиф сияющий чистит сортиры (весна!) — говно все прибывает, а небо синеет, Сизиф чистит. Жена Сизифа выставляет рамы и смотрит на работу мужа изумленная: чему Сизиф улыбается?

...исключительное желание способно сгущаться, оседать, уплотняться, превращаться в идола или Бога (кулак и Тихон Задонский), и весь секрет в том, чтобы установить

-432-

разницу между идолом и Богом; не в этом ли центр всего искомого смысла нравственного существования человека. (Искушение дьяволом, самозванство.)

Прежде всего, идолы некрасивы, боги — прекрасны, в богах есть мера и ритм, в кумирах диссонанс и недомер (хлысты всё больше разноглазые и несимметричные и преступники). Но говорят, что есть прекрасные идолы...

...лица верующих отражают в себе черты богов и кумиров.

Поймите, друг мой, войну гражданскую белых — красных — зеленых как войну богов и кумиров, возьмите голубое знамя и при свете дня солнечного увидите, что это боги и кумиры отражаются, пользуясь красными и белыми, как мальчики оловянными солдатами, тогда вы увидите, что боги с кумирами часто меняют солдатиков: то боги пользуются красными, то кумиры, то боги избирают себе белых, то кумиры...

...милые друзья мои, мирные жители, не ожидайте хлеба и пшена ни от белых, ни от красных, всмотритесь в них лучше, ведь это солдатики оловянные (русский солдат был всегда солдат оловянный по преимуществу).

...вся жизнь стала оловянная, мы все стали оловянные, и хочешь не хочешь, делаешь то, что прикажут.

Игра в солдатики (боги в плену у кумиров и пр.).

Ходили на разведку за Сосну и установили, что белые ужасно прогнали красных из Пушкарей, но на другой день отступили, что показывалось белых очень немного, и каждый с ручным пулеметом, одеты в английское, это часть их пробовала зайти в Елец из Талиц и перешли там реку, но тоже возвратились обратно. Вся операция истолковывается как глубокая разведка, а что от нас слышалось — то из пушек по воробьям. Меньшевик рассказывал свой разговор с солдатом: «Какого же полка?» — «Маркова II-го». — «Какое же хотите установить правительство?» — «Старое». — «Жандармов?» — «А тебе хлеба не было при жандармах?» Очевидно, легенда демократа, опасающегося монархии. Раненых жителей до 30 человек, и все красными

-433-

«белые по городу не стреляли» (все народная легенда).

Приехал М. с Опытного поля, и стало понятно все: из 400 чел. матросов от Пушкарей вернулось к Ельцу только 80; «Почему же белые всегда побеждают?» — «Потому что у них ученые офицеры» (гибель советской власти от «саботажа» интеллигенции).

Белые отступили, потому что нужно было или своих много положить, или много разрушить городских домов. Всего было 8 орудий (два полка). Сражение у опытного поля (Чибисовка) между двумя частями казаков. Отступили на 60 верст.

В Чибисовке (возле Опытного поля) казаки выпороли коммунистов и близких им и совершенно разграбили, обещались потом еще разобраться и виновных расстрелять (а может быть, и правда, что есть полк имени Маркова II?). Красные ранили всего 3-х казаков.

28 Октября.

«Разве я легкомысленная женщина? нет! я слишком серьезная, слишком много тружусь, чтобы упустить эту радость; я тебе ничуть не изменяю, я сижу и буду сидеть возле тебя, но это путешествие я прошу тебя мне разрешить».

Поставили пушку и начали стрелять куда-то в туман, население разбежалось, а потом привыкло, девки и мальчишки выпрашивали разрешения стрельнуть и стреляли с утра до вечера. А в городе прислушивались и шептали: «В какой стороне бои?» Развертывали карты, изучали станции, села, деревни, высчитывали версты. День за днем проходил, мужики не ехали в город, начались холода, и голод стал угрожать стихийным бедствием. Прислушиваясь к выстрелам, одни говорили: «Что-то все на одном месте», другие отвечали: «Кажется, подаются, ближе слышно». И так проходили дни.

Один из дезертиров (Максим) счастливо удрал, другому не посчастливилось, вчера я видел — едет он робко

-434-

с бабой в виде Чертовой Ступы, щеки у нее были подвязаны грязнейшим платком, я остановил его, он шепнул: «Нельзя, нельзя, провожаю на рынок жену командира полка».

Если вынырнуть из-под личной опасности, то много смешного и наивно-простоватого в этих самозванцах — командирах и министрах («господа енаралы»). Или, например, обыск с мандатом на выемку телефона: осматривает, ищет проволоку и встречается глазами с бутылкою древесного спирта — и прямо туда: «Не спирт ли?» — «Вам же, товарищ, нужен телефон, это не телефон...»; он и понимает, но неудержимая сила влечет его понюхать, и он нюхает...

Нужно собрать все эти черты в один фокус (личность): царство лжи: от Ивана до Гордона и Горшкова; в общем, это все прежние свойства, старый дух, почивающий не в гостиной, а в людской.

— С добрым утром, ну как, ничего не слышали ночью?

— Какие-то выстрелы слышал, но через дождь не разберу, пушки или винтовки.

Помазанник и самозванец — рог антихриста: момент, когда я могу приказать другому: «Иди!» — есть момент, определяющий меня, во-первых, как верховное существо (бога или кумира), и когда другой спрашивает: «Куда?» — в ответе: «Туда» — второй момент, определяющий породу мою как бога или кумира.

Боги и кумиры. Человек идет за Богом, призывает человека Бог, но кумира создает сам человек и, создав, исчезает в нем (не идет, а повинуется). Есть момент, когда очень трудно понять, — зовет меня Бог или я творю сам себе кумира (момент возникновения самозванства): то и другое скрещивается в чувстве Я. (Достоевский определяет русского интеллигента: не он владеет идеей, а им владеет идея.) Повинуясь, сохранять себя, сознавать, то есть знать, чему повинуешься, различать, во имя чего отдаешь себя; или же отдаваться, не сохраняя себя (хлысты и декаденты). (Два брата были у нас, один оставался при отце работником, другой пошел достигать звания.)

-435-

Вышли «Соха и Молот» с требованием мобилизации, регистрации и пр., сообщается о взятии Воронежа и Царского и что от Орла на юг наступление; видимо, у белых что-то неблагополучно на юге, и есть слухи о восстании рабочих, о Махно и т. д. Есть сведения, что казаки грабили деревни, как и красные, что уезд разграблен, в городе нет ничего. Ясно, что наши расчеты на спасение через соединение белыми с Украиной в ближайшее время — разбиты; и может быть, соединят красные?

На митинге вчера большевики решили каким-то способом проверить убеждения населения — вот удивительно-то! Нам остается жить змеем и цыганом — проверка змею и цыгану.

«Где вы были, что вы делали?» — «Я жил». — «Как жил?» — «Жил сначала цыганом, потом змеем».

Два комиссара говорили на улице:

— Продовольственный вопрос принимает характер ужасающий, катастрофический.

— Ничего, разве с такими пустяками справлялись! Вечером всё ехали обозы наступающих красных войск,

и матросы тянули их любимую матросскую песенку, припевом которой служит, кажется, так: «Ёб твою веру...»

София, лицо второе св. Троицы, стала у нас Богородицей, и Богородица превратилась в старушку Мать, а теперь Мат-россы ругаются по-матерному.

Мат-росс — начертание слова по новой орфографии, цвет революции.

Опять слышу о долге: «Ваш долг устроить нас с собой». — «Но ведь вы же отказались весной жить со мной. Долг — это когда живут вместе и наживают чувство долга: мы с вами не жили, мы гуляли. Или вы, женщины, даете свои чувства в долг?» — «Я люблю давать тому, кто не просит».

Беременность: плод зреет, и долг растет.

— Мы гуляли, нагулялись.

— Огулялись?

— Ах, да, вот что: наша Рыжка огулялась.

-435-

29 Октября.

Уезд весь общелкан войсками — красными и отчасти белыми, город «эвакуирован», то есть из него вывезено все, даже пожарная труба, и остаются одни жители. Слобода имеет связь с деревней, буржуазия давно разбежалась, остаются: интеллигенция.

Остановились мы с доктором помочиться открыто на главной улице, никто больше на это не обращает внимания, и говорили, мочась, о зиме:

— Вот она какая, настоящая-то смерть — грядет, грядет большое, черное, лохматое, с белым холодом впереди себя, вот он, белый, забегает вперед далеко, окружает, забирается в самую душу, зовет и машет: «Гряди, гряди!»

Скоро всякая попытка смеяться исчезнет, холод скует щеки и холодеющие пальцы напишут последнюю главу: «Завещание». И то напишу, если я не знаю, кому передать это завещание, чтобы оно сохранилось и достигло своего назначения?

Какая-то ужасающая черта в три месяца — Декабрь, Январь, Февраль — а там голубь чистый, месяц ясный, жизнь святая, прекрасная звездочка... Там, за чертой.

Михайло говорит, проехав последнюю цепь: «По чьей земле едем, по красной или по белой?» Подумали с Максимом и решили так, что это наша земля, мы едем, наша.

...Иду не на разведку, а обсуждать, обговаривать, приучаться к будням наступающей трагедии.

...Так оно и оказалось, уже успели обсосать чудище, сам Сатана явись — прижились бы; теперь говорят, что Воронеж занят был красными на 5 часов, потому что гарнизон вышел усмирять какой-то бунт (Махно?), что бой под Чернавой, а с Тербунов «правильное» ж. д. сообщение белых с Касторной.

Крестьянин бросает лошадь и телегу. Мужик о пулемете: «Опять закашлял».

...То красное, что ехало на север, теперь опять пошло, гремит на юг, и верблюды прошли, и медведь.

-437-

...о чем думаешь на улице, поймав себя: вот телеграфный столб против моего дома без проволоки, хорошо в ненастную ночь спилить его, грязью замазать (никто и не заметит) и за ночь — всю ночь работать! — наколоть дров.

На площади Революции (Сенной) хоронили 14 удавленников, оставленных казаками на ст. Боборыкино.

Вспоминали вечером про Оптину Пустынь, старца Анатолия — неужели и там теперь конюшни и казармы?

А. М-у пришла в голову мысль поступить в Слепуху псаломщиком, шутка шуткой, а может быть, это и есть его счастье. Вообще мы теперь даже не различаемся, а разветриваемся до первозданных элементов, живем инстинктом дьячка-прадеда, купца-лавочника и пр. Разложение совершается так: поболит, поболит и отпустит, во время отпуска собираешься с силами, проверяешь багаж, можно ли еще пожить... можно! и заключается мир с прошлым до нового удара и следующей затем новой маленькой надежды, что как-нибудь переживем и увидим звезду истинной жизни. А эта истинная жизнь рисуется... Рабочий: «И с жандармами?» Казак: «Ты ел хлеб при жандармах?», то есть теперь уже не в царе дело, а в животе, поел, а потом все прочее. Море соленой воды, и человек весь в мечте о глотке настоящей воды, и вся жизнь в мечте о воде, так и теперь жизнь настоящая воплощается в жажде хлеба насущного. Христос ведь не разговаривал с голодными, а насытил их.

Дом после солдат: окна растащены, двери; без окон, без дверей дом, и ветер выносит на улицу тряпье, рогожки; и эти рогожки и тряпье собирают на топку.

На улицах развешивают картины с изображением крестьянина-«середняка».

30 Октября.

Воет ветер, гремит железными крышами; все мертво, и даже оставшаяся еще кое-где зелень деревьев — мертвая трупная зелень. Нет ничего. Только сахар Мамонтова создает какую-то внешнюю корку бытия:

-438-

крепит; и как выпьешь рано утром чайку с сахаром, то само собой перебрасывает жизнь на следующий день.

Ветер воет и гремит, и доносятся к нам выстрелы войны, единственно великой, вечной войны: наука вся питается сказкой этой войны человека с природой, искусство по-своему твердит то же самое...

Ветер студеный, мороз, земля холодная, три босых солдата катят пулемет по городу, дребезжит:

— Начальник сказал: «Гуляйте (грабьте) по городу, а скажут что: из учебной команды».

Провезли три воза раненых и еще один пулемет.

Слухи, что разбита наша красная армия (медведь назад идет). Другие слухи, что 12 полков Мамонтова разбиты под Воронежем. Третьи слухи, что Мамонтов Тулу взял. А еще будто Деникин с Петлюрой сражается под Киевом и вся армия от Тулы бежит на Украину...

Стужа ужасная и притом страх, что нас разденут, непременно разденут!

«Люблю морозы и отдаленные седой зимы угрозы», — сказал тепло одетый «буржуй».

Тов. Калинин, общественность и счастье. Народ по Троцкому.

К вечеру признаки накопляются: прошло человек триста солдат; которые босые, которые в рубашках. Проехали знакомые, крытые белыми колпаками повозки, обозишко кучками назад едет. Говорят, что бой идет весьма ожесточенный под Чернавой.

Приехал Калинин, председатель ЦИКа, говорят, он рабочий, честный, хороший человек. Был митинг, и некоторые наши рабочие прониклись мыслью, что нельзя быть посередине. Я сказал одному, что это легче — быть с теми или другими. «А как же, — сказал он, — быть ни с теми, ни с другими, как?» — «С самим собою». — «Так это вне общественности!» — ответил таким тоном, что о существовании вне общественности он не хочет ничего и слышать.

-439-

Говорю вождям марксизма:

— Все теории только метятся и никогда в цель не попадают, а вы себя вели до большевизма так, будто не только прицел важен абсолютно, но и заяц в ваших руках, немудрено, что нашлись энтузиасты, которые сказали народу «пали» по нашему прицелу. Теория, други мои, только метится, стрелок не по теории стреляет...

— Народ, — сказал откровенно вождь большевистского социализма, — это скотина, которую нужно держать в стойле, это всякая сволочь, при помощи которой можно создать нечто хорошее для человека. Когда утвердится человек, мы тогда будем мягки и откроем стойла для всей скотины. А пока мы подержим ее взаперти.

Председатель ЦИКа Калинин держал Елецкому пролетариату речь:

— Деникин, конечно, вначале принесет вам избавление от голода, он мало расстреливает, вначале будет вам хорошо, а после зажмет; так действует всегда буржуазия, вначале мягко, а потом жестко. Мы действуем наоборот, вначале жестко, а потом мягко (то есть когда утвердится человек, стойло будет открыто).

Идиоты царства небесного сошли на землю проповедовать в России С.Р.Ф.Р.

Председатель ЦИКа установил факт «чрезвычайно любопытного» явления, что во время русской коммуны исполнительная власть совершенно разошлась с властью законодательной (то есть писали одно, а делали другое).

Обвинительный акт: проверить источник моего яда и злобы, дабы не становиться в тупик, когда рабочий говорит:

— А как же общественность?

Каждый большой и маленький законодатель от марксизма действует как ученый, и именно как ученый хирург, памятуя изречение Маркса, что мы, современники — акушеры, которые должны облегчить роды будущего.

31 Октября.

Первый зазимок. «Пришли белые». — «Куда?» — «В Елец». — «Где же они?» — «А вот: все белое».

-440-

Снегу много, сугробами. Прежде было бы событие: «С обновой, с обновой!» — говорят. А теперь так, будто не было ни весны, ни лета, ни осени, продолжается Февраль. И так не у меня одного, а у всех.

В полушубке и валенках иду в гимназию учить ребят географии нашего отечества.

Два тополя на дворе гимназии стоят на белом еще совсем зеленые и, кажется, между собою так разговаривают.

1-й тополь: — Веришь?

2-й тополь: — Нет!

1-й: — Что же ты видишь?

2-й: — Вижу смерть.

1 Ноября.

Материально люди теперь совершенно расщепились на отдельные мещанские эгоистические единицы, так что нет к ним никакого приступу, и как вы ни милы, как вы ни очаровываете собой какого-нибудь владельца, например, десяти фунтов чаю, но случайно обмолвились, что нет у вас ни синь-росинки чаю, конец очарованию: ваш ближний видит в вас лишь претензию на его чай, а вы сами видите его непереступающее через чайный круг мещанство. Оно и нельзя перейти: чай — все богатство, все состояние семьи. Каждая такая «самостийная» усадьба, чайная, мыльная, пшенная и т. д. совершенно замкнута, ссоры, недоразумения, дружеские капризы — все это куда-то исчезло в обществе совершенно распавшемся, и из всех этих мелочей создан один козел отпущения — советская власть, зло на которую и брань соединяет всех чайных, пшенных, подошвенных и всяких владельцев.

Окончательно установлено, что Елецкие белые состояли из полков имени Маркова II-го, одного из первых виновников гибели нашего отечества.

Страннику голодному, бродящему между мещанскими усадьбами русской коммуны, предоставляется выбор между девизом коммуны и Маркова II-го.

Вчера наша коммуна с Сытиным, кажется, получила смертельную пробоину: он привез много продуктов, мы

-441-

очень обрадовались, хотя Лева скоро шепнул мне тихонько: «Папа, они достали, а мы-то как же...» За ужином они так разговаривали. Он: «Хлеба только мало у них, совсем мало». Она: «Сколько же они будут давать нам в месяц?» Он: «Два пуда». Она: «Ну, этого хватит (поправилась), то есть на нашу семью хватит (разъяснила): на троих».

Хотя мы условились, что у них хлеб будет свой, но непонятное сначала тяжелое настроение охватило, подавило меня. Я поделился с Левой своим настроением, и он сказал: «Мне тоже больно было за столом, зачем это они говорили, мы сами знаем». Лева еще сказал: «И всегда, я замечаю, такое больное говорят не мужчины, а женщины, почему так, папа?» Я ему объяснил: «Потому что муж достает, а жена считает, это начинается в далекие времена, когда дикие охотились на мамонта; мужчины охотятся все вместе дружной ватагой, им просторно в полях и весело, душа их складывается, а потом, когда мамонт убит, приходят женщины и делят, одной достались кишки, другой — печенка, третьей — копытца, и душа этих женщин разделяется; вот почему в нашей жизни мужчины обыкновенно несут с собою союз, а женщины разделение». Лева на это сказал: «Как же быть с женщинами, которые нас разделяют?» Я ответил: «Им не надо никогда поддаваться в этом, стараться действовать на них примером своего великодушия, только незаметно, путем ласки и внимания: от этого их душа опять складывается».

Когда ведь тебя ударят по башке чем-нибудь, то, оглушенный, не сразу сообразишь, что такое случилось, так и на душе, когда ударит неосторожное слово, долго, бывает, не понимаешь, что это такое случилось, никогда не находишься в эту минуту ловко ответить, не понимаешь, а потом в тоске начинает развертываться картина, и понимаешь такое, чего раньше не понимал.

Я думал ночью, что слабый виноват своей слабостью и если его дело выполняет другой (сильный), то последнее дело, если на этого другого слабый будет сердиться, между тем сердце большинства относительно коммунистов

-442-

именно такое: мы все рабы, и сами отдали свою свободу, а потом сердимся на того, кто подобрал ее.

2 Ноября.

Открылся звон (сняли осадное положение). Встал, не зная, чему я радуюсь, и понял, что это звон меня обрадовал.

Реэвакуация... Чикин и организация отдела народного образования. Затруднение вышло в недостатке партийных людей, между тем в финансовый подотдел необходим коммунист: некому чеки подписывать. В конце концов, вероятно, найдется такой человек. Отдел будут вести школьные работники, а чеки подписывать коммунисты.

Чувствую исход из положения состояния физической мобилизации, чтобы можно было взять да пойти куда-нибудь в деревню, или на юг, или в Сибирь.

Волна как будто чуть-чуть опять поднимается, слухи о восстании в Москве, известия о продвижениях белых на восток от Лисок к Борисоглебску.

Надо когда-нибудь использовать прием описания = ... как в жизни...

Владимир Викторович чистит сарай для курника. Анна Николаевна варит лапшу на керосинке.

Сделал открытие: потолок в сарае для топки, второе открытие: соль в тайнике (не сахар ли?).

Вечер, спирт с мочеными помидорами, житие-питие: ничтожнейший из педагогов.

3 Ноября.

Мелочи характера.

У нее моральное чувство очень большое, но нет моральной памяти: моральная восприимчивость, которую при отсутствии памяти быстро сметает инстинкт.

Однажды я услышал, они говорили между собою: «Спрячь эти семь фунтов мыла подальше», — и запомнил, что при случае попрошу у них для себя полфунтика. Раз она сказала, что они голодают, нет у них ни корки хлеба. Я принес ей все свои сухари и через три дня сам остался без хлеба. В это время я попросил у нее немного мыла, выстирать Леве рубашку. «Нет!» — помолчала, помолчала и забыла, так и не дала.

-443-

Скупость и Легкомыслие — две крайности характера. У Сытина есть легкомыслие: вчера мы в тайнике наших сбежавших хозяев нашли соль. Сытин говорил: «Тащите, тащите сюда, сменяем на сало, у нас не хватает жиров».

Я люблю щедрость.

Зависть. Когда события грозят всем гибелью от холода и голода и я рассказываю это у К., то она начинает делать сцену мужу: «Все запаслись, я знаю хорошо, что все запаслись, только ты ничего не припас!» Ей нельзя сказать, что живется хорошо, то есть сегодня наелся, она сейчас же скажет: «А у нас нет ничего!» — хотя у них не меньше, чем у других.

Все это материал к трактату о происхождении обезьяны от человека: был провозглашен человек, а из него вышла обезьяна.

Представляю себе, что какой-то чудак ходил по слободе Аграмач и просил хлеба ради человечества (не желая сказать «ради Христа»). Мещанин: «Какого же человечества, русского или жидовского?» — «Всякого, вообще человека». — «Да он, человек-то, разный, один хороший, другой такой, что и называют его сукиным сыном». — «Ради хорошего человека». — «А как его узнаешь: кажется хорош, а глядишь... в человеке можно ошибиться». — «Ну, да ладно, по тебе, ради Бога — в Боге не ошибешься».

Вчера видели на Торговой, как на юг опять прошел медведь, исхудалый, измученный, видно, очень голодный, идет на юг в Долгорукое в наступление. А волна опять поднимается: будто был взят белыми обратно Орел, Воронеж, а генерал Шкуро с ингушами находится в Ливнах.

4 Ноября.

Казанская. Зазимок превратился в настоящую зиму, снег лежит, мороз трещит. Сегодня еду в Хрущево узнавать про хлеб...

5 Ноября.

Вечером вернулся из Хрущева. Тифа теперь не боюсь. «Как так?» — «Да не страшно, никто в деревне не боится, и мне не страшно». — «Но ведь так и умереть можно...» «Ну, что ж? и умирают, умер Пахом, Павел, а все

-444-

не страшно: ну, и умер, ежели тебе умирать, так на каждом месте умрешь».

У батюшки ночевал, застал — вот жизнь-то! вот жизнь! это ужас! Сгорели, все сгорело, и рамы сгорели. Хотел уходить, мужики обещались отстроить к зиме жилье, да вот и по сих пор строят: рамы одиночные, щели в палец светятся, поставили чугунку — дымит, а не греет. Сидит вся семья в шубах, в дыму возле чугунки не раздеваясь спят. Ужасно смотреть, и люди какие, люди-то какие, и каждый мужик знает, какие хорошие люди, сам сидит в своей теплой хижине, а священник замерзает.

Все-таки предпочитаю ночевать на чистой простыне, чем со вшами. Холод спать не дает, окружает, обходит — великий невидимый стратег. Кутаюсь, подвертываю одеяло, то там, то тут проникает со своим лозунгом: «Война дворцам, мир хижинам!» Тиша, сын священника, говорит мне, что Французская революция нам не пример, у них нет холода такого. А батюшка спрашивает: «Как по-вашему, что хуже — холод или голод?»

Вспоминаем, как прошлую зиму Стахович повесился в своем дворце: сбежал вниз, укрылся у лакея до тех пор, пока мог терпеть, а как лакей захамился, пробрался наверх в холодный дворец и повесился: удавил холод дворянина во дворце, лакей жить остался в лакейской. Страшно подумать о дворцах, о больших каменных купеческих домах в Ельце с выбитыми стеклами — жилище холода…

Мужики в тепле, обжираются мясом, куда ни придешь — везде сковорода свеженины, объелся, закупорил живот, голова разболелась... обжорство, вечная боязнь, что ограбят, и полное равнодушие к горячке — тьма беспросветная, давящая. Предлагают жить с зимы: «Ведь сыт будешь!»

Налетели грабители, восемь человек вооруженных, ограбили человек пять. Вор Картошев вышел на город и ну палить из винтовки. Сразу все ускакали. Так пригодился и вор, спас деревню.

Архипка живет в нашем доме, Дуняша, наша горничная, стала барышней и все ворчит на печку, что дымит

-445-

и неспособно... Лиде предлагают жить тут, не хочет! гордится! предпочитает носить провизию в город.

Тень покойника брата витает по нашим дорогам. Я шел по большаку. Едет обоз, равняется, кто-то поклонился мне, я ответил, обоз позади, и в морозном воздухе слышу: «Чей это?» — «Николай Михайлович Пришвин». — «Кто?» — «Пришвин, Николай Михайлович». Видно, что весь обоз заинтересовался, и один за другим спрашивали, и далеко, я слышу, повторяется и повторяется имя моего брата: «Кто?» — «Пришвин Николай Михайлович».

Оглянешься кругом, и вдруг поднимается старое, знакомое, все-все радостное, широкое, светлое, и как вывод из этого: любовь и желание творить доброе. Опустишь глаза: земля черная из-под снега мерзлыми глудками, полынь, падаль с целой горой воронья, собака гоняется, с разлету кидается, и воронье все подлетает... Слышу: «Подклюем, и все тут!» — поднимаю глаза, и глаза мои встречают зеленые точки пронзительные, а лицо все как бы из навороченных замерзших глудок сделано. Страшные глаза, еду, смотрю на землю, на порошку, на снег, и все мне мерещатся зеленые точки — глаза земли, зверя черномордого с зелеными глазами. «Дрянь какая! — указал мне один на падаль, — сукины дети, сукины дети». — «Кто?» (Деревня жрет, кормит свинью... нищенствует священник, учительница, нет духа...)

6 Ноября.

Обложили квартал: по 1/8 фунта керосину и по лоскуту кумачу для праздника революции, для иллюминации.

Слухи: Троцкий уходит с поста своего, коммуна отказывается от осуществления коммуны и оставляет свои ячейки только на монастырской земле, свобода торговли и пр.

7 Ноября.

Ровно неделя, как легла зима без всякого предупреждения, и мороз стоит свыше —10°, все пущено в ход, и шубы, и валенки, и Левка на лежанке греется, лежа на брюхе. Сегодня внезапно полил дождь, и зима кончилась.

-446-

Есть сведения, что белые виделись с некоторыми нашими интеллигентами и говорили так: «В существовании советской власти виновата интеллигенция, без ее участия эта власть не могла бы существовать, вы должны бежать к нам, и если не уходите, то мы с вами после расправимся».

Словом, вопрос ставится так: или Троцкий, или Пуришкевич, или «бей буржуев», или «бей жидов».

Большевизм — это исповедь третьего интернационала, черносотенство — исповедь националистов, те и другие в Ельце исповедовались (Горшков и Мамонтов) довольно, чтобы можно было отказаться от тех и других.

Деревня. Мужик кормит свинью, цена ей, если истратить 2 пуда муки, — 80 тысяч. Вдруг обложение по 2 пуда на душу. И все это внутри коммуны.

Усердный воин: «Белые нужны для отечества и красные нужны, я попал к красным и служу им, а ежели бы я поначалу к белым попал, служил бы белым».

По старым своим понятиям, мы рисуем себе воинов богатырями, но какие же это теперь богатыри: мобилизованные крестьяне-рабочие и женщины! передовая женщина III-го пола: их дело великое, но сами они жертвы.

8 Ноября.

Буфер. Хотел бросать свои уроки географии, услыхал, что ученики от них в восторге, и сам я теперь в восторге..; после этого и говори, что мне дела нет до читателей — на этом, вероятно, основана психология общественного деятеля, а миры облетают (Каин, демон) в одиночестве.

Вчера печник Александр Поликарпыч ухитрился поставить мне чугунку так, что от нее и лежанка нагревается, я вдруг избавился от холода и радость чувствую такую, что даже ночью нет-нет да и погляжу на чугунку с любовью.

Наша коммуна с Сытиным основана на личном чувстве, хочется больше дать им, чтобы стать независимым, не чувствовать одолжения. И в тюрьме наша коммуна держалась этим же самым чувством индивидуальности. Один Смирнов жил только чувством общества, потому что другой

-447-

жизни и не могло быть, он был конченный в себе человек, отдавший себя обществу (после страданий).

Интеллигенция — это буфер гражданской войны.

Вчера на Сенной на празднике Октября видел матроса, нашего коменданта Львова — отроду не видел такого страшного лица, такой головы, предопределенной для плахи так ладно, что увидал бы казнь, и ничего, вроде как бы съел бланманже. Попадешься такому, и кончено.

Может ли быть доброта некрасивой? — нет! всякое доброе дело красиво, иначе оно называется ханжеством, филантропией... Но красота бывает и недобрая. Некрасивое добро не может существовать как добро, оно тогда называется ханжеством, филантропией. Но недобрая красота остается быть как красота и служит, полезна миру тем, что бывает испытанием добра. Истинное добро в свете недоброй красоты является нам как смирение... Можно сказать, что красота всегда враждебно встречает добро и только после испытания добра на смирение становится доброй красотой.

9 Ноября.

Третьего дня весь день лил дождь, и мы думали, что зима наша кончилась, но вчера утром мороз прохватил, и стало все ледяным, и зима удержалась. Так вот и советская власть, думали, конец, конец, а она все держится, и запасы мы делаем теперь с таким расчетом, что она всю зиму продержится.

Богомазов (Смирнов) однажды (когда поднялся вопрос о его казни) раз навсегда решил, что хорошего ждать от людей нечего, искать нечего между людьми совершенного и что в людях нет ничего, кроме расчета, лавочки с книгой по двойной бухгалтерии, он это ясно понял раз навсегда и умер для жизни как вольный, радостный, обыкновенный человек. Тогда он стал продолжать свое дело, но не для людей, а так, для себя, и его дело вдруг повлекло к нему множество людей прекрасных, на каждом месте показывались такие люди, и мелкие стали ему везде подчиняться, сами не замечая того. Его лицо поблекшее, покрытое

-448-

желтыми пятнами, конопатками и рябинками, рыжая бородка и мочальные волосы — все стало светиться, излучаться, как будто недобрая красота, пройдя через его смиренный вид, становилась человечески доброй, ручной. Я любовался им, когда он работал, уважал его и как-то робел, а когда мы остались вдвоем, то говорить нам было нечего, я думаю, потому, что он вообще мог делать, но не говорить, и обсуждать, и делиться с другими своими жизненными находками: он нашел.

— Почему вы не убежали к нам? У вас один здоровый мальчик, вы бы могли.

— Я бы мог, но у меня были добрые знакомые, которые не могли бы со мной бежать, мне было жалко с ними расставаться. И это наводило на мысль, что если бы всем убежать вместе — это выход, а что я один убегу, то это личное мое дело, а как личное, то и потерпеть и подождать можно, авось как-нибудь кончится гражданская война.

— А вы почему не убежали к нам?

— Я все время бежал от тюрьмы, извивался, хитрил, а что я сейчас не в тюрьме сижу, это потому только, что я обманывал их и бежал, мои все силы были израсходованы (на это бегство), и не было сил, чтобы бежать в обыкновенном смысле слова, по большаку или по проселку, чтобы убежать от тюрьмы. Странно получалось: я бежал от маленькой тюрьмы и попал в огромную, которая называется Советской Россией. Кроме того, моя жена совершенно неспособна к этому бегству, очень болезненная и робкая женщина, а бросить ее я не мог...

— Итак, вы работали против своих освободителей?

— Я пленная сила, я раб на многовесельной галере, и если не в ритм ударю по воде своим веслом, соседние весла заставят меня грести правильно, я пленная сила.

— Почему же вы не...

— Покончу самоубийством? Я против самоубийства и надеюсь, что меня когда-нибудь освободят. Еще я так думаю, как раб на галере, что в конечном счете и белые и красные делают одно дело, и там, в этом деле поверх красных и белых, я свободен...

-449-

Нашим жильцам солдатам-коммунистам я очень понравился.

— Вы учитель, — сказал один, — вам надо быть комиссаром, а вы учитель, вся беда, что интеллигенция не с нами.

— Вы говорите, что не с вами интеллигенция, а белые обвиняют ее в союзе с советской властью: не будь интеллигенции, нельзя бы было воевать красным. А мужики даже и во всем винят интеллигенцию: не будь, говорят, интеллигенции, не было бы и революции и жили бы хорошо.

— И все-таки, товарищ, вам нужно быть комиссаром.

Хорошие ребята, чувствуешь такую же тягу, как у пропасти, хочется броситься, чтобы стать их царем, как у сектантов «Нового Израиля», когда они предлагали броситься в «Чан», это — стать вождем народа (Искушение Христа в пустыне).

У этого товарища слово «партия» произносится с таким же значением, как у хлыста его «Новый Израиль», — вообще партия большевиков есть секта, в этом слове виден и разрыв с космосом, с универсальным, это лишь партия, это лишь секта и в то же время «интернационал», как претензия на универсальность.

10 Ноября.

Есть признаки новой волны: говорят, что казаки находятся под Тербунами с 8-ю броневиками и вот-вот медведь пойдет опять на север.

С другой стороны говорят, что съезд советов 14 ноября утвердит всюду свободу торговли и всем партиям, кроме монархической, будет предоставлена свобода выборов в новые советы, что будто бы согласны на это будут и де-никинцы. А монархисты будто бы объединяются с фон дер Гольцем в Прибалтике, тут, конечно, и Пуришкевич.

Лекция двухчасовая в Народном Университете о творчестве художников слова накануне революции.

Андрей Белый — оккультизм (оккультный роман), претензия на универсальность (Светлый иностранец).

-450-

Волынский, Мейер: борьба с позитивизмом, рационализмом.

Художественное творчество все основано на вере, или, если хотите, самообмане: я описываю вещь, как она мне представляется, и в то же время я верю, что эта вещь существует в себе так, как она мне представляется. Эпическое творчество — Гомер, Аксаков, Толстой, — когда весь народ верит вместе со мною в реальность бытия такой вещи; лирическое, субъективное творчество делает исключительность (понятную) и, наконец, отрывается и — кружок, личность... (декадентство).

Запрос на эпос. Религиозные искания (православие в религии), Добролюбов, Семенов, Мережковский — Розанов, Ремизов — Горький, Цвет и Крест (Блок и Легкобытов), (Стихия и Чан).

Утверждение личности и крах индивидуализма: мы, эпос. Стал писать о своей детской вере, сжигая ее вместе с написанием.

11 Ноября.

Пройдет день, и хорошо, пережили, подвинулись к весне.

12 Ноября.

Ничего. Болит глаз и зуб. Приходил Малышевский, рассказывал, что купил лошадь для еды. Коноплянцев спросил его, не продаст ли он ему лошадиную голову: очень вкусен язык и мозги. Малышевский, узнав, что вкусны, замял разговор воронами, сказал, что вороны очень вкусны. Я вспомнил то множество ворон на падали на большаке и обещал ему настрелять, а теперь просил за это отдать Коноплянцеву лошадиную голову.

Хлеб в городе продается по 4 р. фунт. Дрова по 120 р. за пуд. Фунт соли 250 р.

Власть гражданская в нашем городе стала партизанской.

13 Ноября.

С тех пор как почту эвакуировали, время заблудилось, верных часов нет, негде проверить, во всех учреждениях разное время. Интерес к событиям совершенно

-451-

пропал, хотя любители продолжают рассказывать по привычке, что казаки где-то близко... Мертвая зыбь.

Читаю Мережковского о Толстом и раздумываю о своем эпикурействе (например, какое эпикурейство в этом отказе от власти! вспоминаю смутные проблески порыва к христианскому делу: «голубое знамя», в Хрущеве — дело милосердия и пр.).

Тревога за то, что нарушится покой мой («страх смерти»): расположение к христианскому подвигу является всегда после тревоги за существование (нападение калмыков); броня покоя: я не претендую ни на деньги, ни на власть, ни на славу, я могу и хочу жить просто сам по себе и на это имею право, как всякое живое существо, мое правило — никого не обижать и если удастся, то делать людям полезное. (Комбинация чугунной печки с лежанкой: чугунная печка большая эгоистка, горит для себя, прогорела, и нет ничего; мы с Поликарпычем провели от нее трубу в лежанку, стала теплой лежанка, так что и не нарушили эгоизма чугунки, и в то же время сделали эгоизм ее полезным для всех; пока не было у меня такого изобретения, как я волновался за судьбу замерзающего города! теперь не беспокоюсь нисколько; я думаю, что вообще народ теперь очерствел, обэгоистился и не протестует общественно, потому что изобретателен на индивидуальные способы.)

Происхождение власти от жадности: хочется иметь побольше, а боится, что оборвется дело, и вот он свое положение закрепляет властью. Для самопожертвования и подвига нужны срок и мера и достаточное основание, никак нельзя это вменить человеку в обязанность и даже навязывать ему такой идеал...

14 Ноября.

Солдаты стараются распропагандировать Леву. «Ученье плохо, — сказал Лева, — не топят, холод». — «А ты брось, читай программу, будешь комиссаром». Еще говорили ему про Христа, что это был хороший человек, а Богородица просто женщина, ничего от св. Духа не было, а просто от плотника Иосифа. Еще говорили, что месяц

-452-

движется по орбите, что и в Библии есть кое-что верное и всякий человек должен трудиться, чтобы есть, кто не работает, тот не ест — словом, Лева стал учеником солдатской Академии, где вся Космогония в карманах и программах.

В день праздника революции дети собрались в свои нетопленные классы получить обещанные по фунту черного хлеба. Не дали хлеба и сказали речь, что в будущем они будут учиться в дворцах и сидеть на шоколадных партах (истинная правда!). Лева с насмешкой сказал об этом солдатам, а они: «Ну, что ж, и правда...»

15 Ноября.

Говорят, что между солдатами нашей 42-й дивизии очень распространено «учение» Махно: «Долой жидов и коммунистов, да здравствует Советская власть!» «Учение» на большую пользу мужикам (фактически в нашей Соловьевской волости и существует это положение).

Бабушка: «Повесь крестик». — А вы знаете, что такое повесить себе крестик по-настоящему, это значит — обречь себя загодя на крестное страдание, так, чтобы не было нежданно, если распнут, и в этом свобода состоит: если насильно поведут меня, то я как животное пропадаю, а ежели я приготовился и всякую минуту жду этого, то событие мне уже больше не страшно, я свободен.

Король винный превращается в короля золотого: вино в золоте. Так из одного имперского чиновника сделалась тысяча, из одного буржуя совестного стало тысячу буржуев бессовестных.

16 Ноября.

Почти все семьи, какие я знаю, держатся лишь тем, что жена становится в положение матери своего мужа. И Толстой был у Софьи Андреевны совершенно на положении ребенка.

17 Ноября.

В любви мужчины на мгновенье как будто разрывается родовой провод, блестят искры свободы, но только сверкнули, только сошлись любовники, и опять так заменяется: жена становится матерью своего мужа.

-453-

Вот положение: видеть в зеркале все подробности своей будущей семейной жизни и сохранять мечтательную любовь, вот испытание любви, кто это выдержит! (втроем). Может быть, Лева спас папу...

...«ум» женщины: это способность дать материал для мечты мужчины беспредельно, чтобы граница свободы и необходимости исчезла, способность сделать такое (не то, чтобы муж, мечтая, колол дрова, выносил урыльники, нянчил детей?), чтобы делать его реальным, выращивать из идеального ребенка (жениха) реального мужа, — все это называется словом лад. Быть реальным — это остановиться, наклониться, ухватиться за вещь — знать; без веры, конечно, нельзя знать: знание — это дитя супружества веры и разума; то, что мы теперь называем знанием, — это знание разума, это холостое знание.

Сюжет: Лева рассказывает, как он спас для себя папу.

Как Толмачиха выдавала свою дочь: она знала, что вспышка любви жениха коротка, что только на одно мгновение разрывается в любви кабель рода и разбрасывает светящиеся искры, она потому и не теряла ни одного мгновенья, чтобы успеть подставить под свет любви всякие тяжелые грузы брака: сундуки с детским бельем, все приданое, всю родню, теток, бабок, всевозможных стариков и старух и разные предметы хозяйства, всякую труху освятить, окропить вспыхнувшим светом любви, чтобы они намагнитились и потом держали супругов вместе до конца жизни.

Монархист. Все жданки выждались, женихи Пенелопы сожрали почти все богатства Одиссея, некоторые (немногие) верят еще, что Одиссей жив (Николай).

18 Ноября.

Чудо зима! без зазимка сразу напала, и пошли сразу морозные метели и морозы до -15°. Сегодня ясно, только мороз -15°.

Узнал, что сестра Лидия 8-й день лежит в тифу: захватила в Хрущеве.

Во время обеда. Дуня: «Вас спрашивает какая-то старуха с ведрами». — «Спроси, что ей надо». — «Картофельные

-454-

очистки». Входит бывшая помещица, соседка Люб. Ал. Ростовцева с двумя «погаными» ведрами.

Время от времени я прерываю свой урок географии и говорю ученикам: «Деритесь!» — все начинают возиться, греться. Через несколько минут я кричу: «Конец, начинаю!» — и опять все слушают. Помещение при -15° совершенно не топится.

Мой вид: шуба нагольная. Валенки. Раскол:

— Как можно воевать из-за дву- и триперстия?

— А как можно воевать из-за кусочка кумача и коленкора?

Война. Говорят, что в Костроме стоят занесенные снегом танки белых, а в Москве цены хороши: 175 р. фунт хлеба, 700 р. фунт масла.

19 Ноября.

У Лидии тиф 9-й день, температура упала до 38° — угрожающий признак, организм отказывается бороться. Может умереть. Мы с ней ссорились очень, теперь не из-за чего, и все больше и больше охватывает чувство родового одиночества...

Говорили о строительстве социальной Вавилонской башни, где необходимость труда разделяется между всеми, — это очень хорошо, но как же быть с необходимостью в болезнях рожать и с необходимостью умирать: ведь трудовая повинность и вообще социализм есть частичная, материальная сторона вопроса, это не выход, это не «способ», а преподается как ответ на все запросы души — вот в чем наше несогласие...

(Я был владелец земли — меня выгнали, я остался владелец своих организованных способностей — их расстроили, теперь Я — владелец, или, вернее, арендатор нескольких десятков мертвых душ моих предков, объединенных в Я.)

Читаю Мережковского о Толстом и Достоевском: русский народ создал величайших гениев своих — Толстого

-455-

и Достоевского, а эти гении дали потомство бунтарей-коммунистов и тараканных мещан (об этом надо подумать...: владелец нескольких тысяч душ запечных тараканов).

Опять встает это одиночество в страхе вырождения, лечение которого — баба (природа, Толстой, и «Константинополь будет наш»).

Оба равно пали: Толстой в коммунизм, Достоевский в «Константинополь».

20 Ноября.

Вещь бывает в себе у Канта, и вне себя вещь — наша революция.

Говорят, что красные взяли Курск и еще у них какая-то большая победа и что будто бы Деникин отступает до Кубани. Начинаем подумывать, что хорошо будет, если Деникин будет разбит. При удаче коммунисты могут исчезнуть незаметно, мы вдруг станем спрашивать: «Где же они? куда делись?» — и, раздумав, увидим, что их и не было, а это мы были «коммунистами», наша эгоистическая злоба создавала бесов, как только наша душа стала свободна от злобы — они исчезли. Коммунисты — образы и подобия нашего собственного прошлого будничного духа. Сойдет с престола одураченный Ленин: победа небывалая, а враг ликует, и нет места победителю среди побежденных — вот что еще может быть!

(Вот в том-то и есть очевидность его бытия (чёрта), что попадаются в ступу его и невинные жертвы, стало быть, он исходит ежели и от нас, [то] действует самостоятельно, наше зарождение, а бытие его отдельное.)

Опять говорят, что иностранцы ультиматум предъявили белым и красным, чтобы кончить войну, и белые будто бы послушались, отступают, а красные не слушают, что Москва и Петроград заняты белыми. Успенский, узнав, что мужики не слушаются, не дают подвод, сказал: «Подковать их!»

21 Ноября.

Ночь. Михайлов день.

А об этом все-таки надо подумать: как это в момент полного морального разложения строя комиссародержавия (нужно только вспомнить Горшкова!) — красная армия

-456-

вдруг одерживает колоссальную победу над Югом, так что наглое хвастовство Троцкого становится пророчеством...

Есть слух из Москвы, что причиной отстранения Деникина является приказ Англии, которая недовольна еврейскими погромами, и что отступление полное, глубокое, на днях будет занят Харьков.

22 Ноября.

Мое богатство — чугунка и Хрущевский хлебный паек, радость моя теперь единственная: проснуться рано, часов в пять, когда полная тишина в доме, заварить себе чаю и за чаем, за курением махорки сосать свою медвежью лапу. Теперь я понимаю, почему медведь сосет свою лапу, — это он так думает; какая завидная жизнь! лежать всю зиму в тепле, ничего не делать, не хлопотать о продовольствии и сосать свою лапу. С помощью чугунки, пайка и записок я этого достигаю на утренние часы. Но вот рассветает, на дворе показываются какие-то два солдата, проходят мимо окна, звонятся ко мне... злоба у меня невероятная, я, как медведь, потревоженный, готов от злобы поднять вокруг себя снежную метель, вылететь из нее черной копной и задавить дерзких, но какое мучение! открываю дверь: «Что вам угодно, товарищи?» — «Посмотреть ваши комнаты». — «Кто вы такие?» — «Агенты Чека». — «Ну, посмотрите...» — «У вас два самовара? А это что, спирт?» — «Древесный». — «Ну, как!..» Нюхает. Другой стоит и щелкает подсолнухи, выплевывая на вымытый пол... О, как бы я разломал свою берлогу, как бы я бросился давить их, и как все это просто у медведя, как завидно обеспечена ему неприкосновенность жилища и как геройски он умирает за право быть хозяином своей берлоги!

Утром рано потому так радостно встаю я и сосу свою лапу, что, знаю, в эти часы я — неприкосновенный медведь.

Лидия вчера, 21-го, на 10-й день болезни отправлена в Красный Крест и теперь лежит без сознания в своем неприступном сыпном бараке. Единственный верный и

-457-

любезный ей мужик Никифор, когда ходила она к нему, тифозному, за хлебом, вместе с хлебом снабдил ее сыпною вошью. И теперь она совершенно, может быть, умирает в сыпном своем бараке и умрет — не увидишь как... Вьюга, метель…

Холод и сыпные вши — этого Франция не знала во время своей ужасной революции.

Художники Советской России в тот самый момент, как созерцали, тут же и делали: художество было в действии, потому собственно искусства и не было.

23 Ноября.

В Народном Университете читал свою «Чертову Ступу», прошло очень хорошо, только интеллигенция воспользовалась случаем напомнить о своем неверии.

Буду читать: как собираются цветы народной жизни: былины, духовные стихи, сказки, песни, причитания, частушки.

25 Ноября.

...зима бесконечная! так охотно вычеркнул бы из жизни эти четыре месяца невольного креста.

...если уж и сознавать необходимость креста, то есть что не уйдешь, надо еще в душе какую-то ценность иметь от жизни, и что вот я действительно из-за чего-нибудь или за кого-нибудь страдание принимаю, а то крест как виселица.

Расчет до весны, до 1-го Марта: 108 зимних дней (Божьих), которые мы все (Сытин, Коноплянцев и др.) готовы с наслаждением возвратить Богу, лишь бы весна.

26 Ноября.

107 Божьих... как-то прошло.

28 Ноября.

Я говорил вчера у Ник., что не слыхал в народе и в интеллигенции возражений против коммуны, обыкновенно говорят так: «Против идей коммуны мы ничего не имеем». Наши интимные муки есть муки творчества Личности.

-458-

Они бы и Христу предложили быть комиссаром в своей государственной секте на условии вхождения в партию.

То, что называется «саботажем», есть сопротивление личности броситься в «чан».

29 Ноября.

104 Бд. Ориентация на красных. Светится природа, когда узник выходит из тюрьмы, когда больной из больницы — радость мира его встречает, безликая, и есть тоже писатели, описывают эту безликую землю (Толстой); вопрос: как совершить это выздоровление? Другие писатели описывают самую болезнь человеческую, получается личность (Достоевский).

30 Ноября.

103 Бд. Читал в Народном Университете лекцию о народной вере, мало кто это понял — вина, конечно, моя. Одну мысль поняли, — что Григорий Распутин был орудием мести протопопа Аввакума царю Алексею и сыну его Петру, был Распутин царем, а царь Николай его рабом.

1 Декабря.

102 Бд. Вчера у С. П.:

— Когда вы мне так скажете про Леву, то кажется мне, дорога между нами ложится, холодная, перемерзлая дорога осени, затянувшейся в зиму, когда пронизывающий холодом туман висит в воздухе вместо лежалого теплого снега зимы, — вот эта злая последняя осень, кажется мне, подталкивает последние уцелевшие листики нашего тополя.

Государственная коммуна в государстве, где народ считает издавна власть государства делом антихриста. Между тем религиозная коммуна считается в обществе высшим идеалом. Я хотел показать, как этот советский бык Бонч пытается перекинуть мост через бездонную пропасть двух этих коммун.

Обыватель говорит обыкновенно: «Я ничего не имею против идей коммунизма», ему нужно сказать: «против коммуны религиозной».

-459-

Заманить в коммуну может только мечта или же загнать государственный кнут.

Ходил искать паровую мельницу на Аграмаче, спросил шедшего за мной молодого человека, он посмотрел на меня и не ответил, я посмотрел на него, взгляды наши встретились: его голубой глаз в мягкой нежнейшей оправе говорил мне: «А вы кто же такой, что меня так просто спрашиваете, я так могу и не ответить». Я крикнул: «Товарищ, где тут мельница?» — «Не знаю!» — сказал он принужденно, а в глазах было: «По принуждению отвечаю, но все-таки опять вы ничего не узнали таким путем от меня». Тогда я спросил простого обыкновенного человека, и он мне внимательно ответил: «Мельница, вот она! Вон крыша, где вороны сидят, там и мельница».

Мысль Мережковского, кажется, можно выразить так: если вы взяли не всего Христа, то остальной Христос станет против взятого вами как Антихрист.

Или так: что всякая попытка человека охватить единым понятием мироздание не удается: неохваченная часть противополагается взятой (Богом) — [берется] дьяволом.

Заутренний час.

Мое счастье в предутренний час, когда в голубеющем первом свете летит прекраснейшая птица Галка и кричит только она — больше ничего, все молчит, говорит колокольня бесконечно высокая... в эту минуту сила жизни, возрождения, начальная моя сила, сливается с силой мира всего и чувствует трепет перед красотою мира, я думаю: красота — это заря того единого света — источника, который дерзновенный человек пытается назвать именем, назвать и познать, но как только позвал: — Бог! — он сейчас же раскалывается надвое: Бог и дьявол. Наша жизнь есть усилие вызвать Бога, зовем Бога, вызываем дьявола: крик в пустыне.

Когда художник — только художник [пишет] эту зарю, то все человеки — попы стремятся подтолкнуть его, чтобы

-460-

он соблазнился написать самого Светоисточника, и часто соблазненный художник падает в эту бездну.

За свою лекцию, над которой я работал неотрывно целую неделю, мною было получено 300 р., которые я сейчас же отдал за три фунта махорки. Жалованье за полмесяца (1320 р.) я отдал за 20 пуд. дров — 1000 р. — и за 1 четв. молока.

2 Декабря.

101 Бд. Красная ориентация: будто бы, говорят так, Петроград хотели взять фон дер Гольц с Юденичем, и их разогнал союзный флот. А на юге полный развал у Деникина.

Рабочий заявил мне свой протест: он считает истинным такое государство, которое действует не принуждением, а сознанием.

3 Декабря.

100. Сиротская зима.

В состав души этой Смуты-Коммуны вошло, конечно, и все Завиральное, напр., Толстого.

Надо прочитать в Народном Университете лекцию о Мережковском: «Светлый иностранец» (Д. С. Мережковский): и поэт, и проповедник мировой связи.

4 Декабря.

99-й Божий день (на тебе, Боже, что мне негоже). Введенье — ломает леденье. Лева сказал мне:

— Когда я был в приготовительном классе и узнал раз, что ты приехал, я бросился в гостиницу: ты лежал в кровати, я сел тебе на брюхо верхом и говорю тебе: «Узнал интересное, что человек происходит от обезьяны». А ты мне на это ответил: «И от Бога, так и запомни, что обезьянье само собой, а Божье само собой, одно другое не исключает».

5 Декабря.

98 Бд. Возлюбленную моей юности видел во сне, дочь высокого чиновника. Я вошел в их дом в Петербурге теперь, после революции, спросил швейцара, где комната барышни, можно ли ее видеть. «Можно, только подождите, скоро придет фрейлина». — «Как фрейлина?» —

-461-

«Как же, им дана фрейлина, приходит на два часа прибирает, как же... все-таки чин». — «Какой же у него теперь чин?» — спросил я. — «Чин у них теперь, — ответил швейцар, — сенбернара».

Потом я виделся с барышней, гулял с ней и условился скоро опять увидеться, но не пошел на второе свидание, и любовь представлялась мне как тающая фигура воска.

Швейцар же был, как Горшков — Смердяков, очень тонкий и отвечал про чин сенбернара очень тонко-язвительно.

Эта любовь — мгновенная вспышка, и на всю жизнь от нее сны, как лучи: верно, это было тогда во мне самое главное. Да ведь и писание мое и странствие того же происхождения, всё это сны-лучи. Тут где-то зерно моей трагедии (похоже на «Идиота», и называли меня тогда некоторые — князь Мышкин).

Нового против Европы, я сознаю, тут у нас нет ничего, но обнажение наше столь велико, что вполне равняется чему-либо новому: Европа до этого не дошла, ну, а если она дойдет? ведь и у нее обнажится тогда то же самое.

Слово от Господа, а хлеб от рук своих.

6 Декабря.

Я стоял, прислонясь к Хрущевской ограде, буря кидала от облака к облаку цепеллин, пока наконец он не справился с нею и не спустился возле меня. Из цепеллина вышли красные и начали куда-то стрелять и бутафорить, трое из них сильно размахивались, что-то швыряли в воздух. Я спросил, для чего это они швыряют. Мне сказали: «А слышите, свистит, для свисту». Я был жалок... я боялся, что в меня попадет, я трусил бутафории. И, проснувшись, думаю о том, что мы все калеки беса неудач, писания наши ценны тем, что делали нас, нашу душу.

Вспоминаю, как Розанов мне однажды сказал: «Да нужен ли грех для спасения, как в "Братьях Карамазовых"?»

Спасение для расщепленных людей — одно (грех), а другой совершенно путь для здоровых душой и телом

-462-

людей, у которых душа хорошая, цельная и которых надо лишь накормить: вопрос о хлебе и вопрос о духе — отдельные вопросы, и все верно, только неверно там, где они встречаются и ломают отношение духа и тела (Горький против Достоевского).

Горький был на Капри у итальянских рыбаков, и там было у них весело, и так нудно-мрачно казалось в России. Он тогда и спросил себя: «Да нужен ли грех для спасения, как у Достоевского?» — и ответ, что нет и не нужно Достоевского.

Так он с этими рыбаками и вошел в Февральскую революцию: министерство изящных искусств.

Гордость — смирение. Страдания — Бес неудач.

У Мережковского ошибка может быть в том, что не всё только памятники духа человеческого — произведения искусства, метафизики и пр., есть исходная реальность, — а и действие факта существования масс.

Вопрос о хлебе в русской революции.

А поцеловать землю, значит, и обнять минуту проходящего времени и радостно приветствовать первого прохожего человека, — разве я этого не делал, Господи, разве не обнимал землю и не отвечала она мне своим зеленым светом радости.

Вот факт: моя стыдливость. Простота такого мудреца, как Мережковский, заключается в том, что говорит о таких вещах, о которых нужно высказываться молчанием («Помолчим, братие») или такими притчами, которые проверяются действием: поступил и понял смысл притчи, а без поступка их толковать можно на тысячи ладов (евангельские притчи). Мережковский все тайны выбалтывает в своей простоте, это рыцарь слова, бумажник, родной брат Дон-Кихоту, которого недаром взял он себе в Вечные спутники (выбалтывает и знает, что мысль изреченная есть ложь: знает и все неудержимо катит по этому пути, словами, как кровью).

Розанов говорил:

— Это не человек, это какие-то штаны говорящие.

-463-

7 Декабря.

Гробовщик рассказывал К-у, что ему записывать нечего, он так помнит каждую могилку и забыть ему трудно, потому что сам же он каждую выкапывает и сам хоронит, не будь его — всех бы в общую яму кидали, как собак, и потом же родственники являются вскоре, «Где?» — спрашивают, укажешь — и опять в памяти. Вот когда после Мамонтова красные пришли, — я двадцать могилок заготовил на случай, а они только трех расстреляли: Воронова, Иншакова, третьего не мог узнать кто: снесло полчерепа и расшвыряло по стене, собрал мозги, косточки, стал вылепливать, и показалось мне лицо вроде как Витебского, бородка черная, все похоже слепил и похоронил за Витебского. Слышу, говорят потом, что жив Витебский. Туда-сюда — спрашиваю, — кто третий был, и так не узнал, и одна эта могилка у меня остается неузнанной.

Еще рассказывал гробовщик об одном своем смущении: раз он увидел, на стенке прилепился кровью пучок длинных волос четверти в три длиною, а женщин ни одной не расстреляли и духовенства, — чьи же это волосы? так и осталось неизвестным.

Мои богатства на последний край, чтобы променять и остаться голым: тулуп — 20 тыс., шуба — 15 тыс., полость — 5 тыс., 10 ар. полотна — 2 тыс., сюртук — пидж. — визитк. = 8 тыс. Итого 50 тыс. = 30 пуд. зерна. Нас четверо, по 7 1/2 пуд. = 5 месяц, жизни, то есть до 1 Мая.

Сиротская зима. Все белое впереди, назади, по сторонам все белое, только дорога подопрела, стала рыжая. В тумане этой сиротской зимы нет черты между землею и небом — небо тоже белое, и рыжая навозная дорога поднимается туда и на небо. Еду по навозной дороге на небо, и кажется мне, лошади назад везут, странно так! знаю, что туда еду, вон куда поднимается рыжая дорога, а чувствую, что назад, назад... Ах, матушка, матушка моя, из-за чего ты билась, хлопотала возле меня столько лет. Неужели затем только, чтобы со всеми своими хлопотами, чувствами, родней, землей пристать ко мне и тянуть, тянуть

-464-

меня вниз, назад по рыжей дороге в сиротскую зиму этой раздавленной страны.

Как страшно это наше близкое будущее, как при расчете жизни поднимаются и ходят какие-то черные волны, и в них виднеется утопающий мой челнок, а рассудишь умом — все как хорошо идет для будущего России, будет она жить хорошо непременно, оправится, воскреснет, никакая сила с нею не справится. Вижу, знаю, очень ясно мне, что так нужно непременно, иначе и быть не может, но Я-то, Я-то! Одно это веселит, думаешь по временам, вот захочу, попробую рвануться и как-нибудь разорву вожжи, вырвусь, пусть кругом все валится, а Я вырвусь, вырвусь. И как подумаешь так, то ужасно начинает почему-то радовать печка Петра Петровича, так приспособленная, что и нагреваться можно, и тут же обед готовить и хлебы печь — удивительно удобно! Так вот и обрадуешься: займусь такой печкой, буду действовать и освобождаться.

8 Декабря.

— Голодные не могут быть христианами.

— Не единым хлебом...

— И не единым духом: нельзя питаться духом голодному, голодный — это зверь, не может быть зверь христианином.

Звери стали понятны: почему они кусаются и воют.

Когда боль у сердца — чтобы заглушить ее, собака воет, но когда боль такая, что и всем не заглушишь, собака кусает, рыча, свой собственный хвост.

Пошли всё сны: видел поломанную липовую аллею в Хрущеве и умирающего брата Сашу — в точности, и я выл...

Материнская любовь (а может быть, еще более отцовская) и есть воплощенная любовь к ближнему, как к самому себе.

Приехал из Москвы Шелимов Илья Спиридонович и привез известие: мир грядет; зажег надежду на избавление.

-465-

9 Декабря.

Так вот почему я выл, как пес, укусив свой хвост, и весь день — понедельник после сна (мне снился сад наш с поломанною липовою аллеей и брат Саша) — ходил в глубокой тоске, пьяный тоскою, — в эту ночь умирала сестра Лидия и в 6 ч. в Понедельник 7 Декабря умерла в Красном Кресте, умученная холодом и голодом.

Я хороню... с братом Александром, она ляжет с ним вместо жены; нечаянно вышло, и сон про Александра вспомнился.

Наши характеры считаются смешною подробностью в тех отношениях. Жив ли еще Сергей, а то все мои вымерли, мне оставляют все только шубы.

Последняя встреча на мельнице, как она себе несла продовольствие... а ведь она будет довольна, что с Александром...

В Красном Кресте. Митрофанов:

— Баранова, говоришь? Баранова поправляется.

— Не Баранова, а сестра моя, Пришвина.

— Пришвина выздоровела (в это время она была мертвая).

Собака с вырванным задом. Часовщик с бельем покойников... Разрешение... Братская могила — ужас пустыни и разрешение ужаса — своя могила! (есть своя могила? так что же вы говорите!). Показываются близкие, начинает строиться своя могила (не братская)... Корсаковы, Люб. Алекс, с козами... единственное спасение от этого маразма — поставить свою волю времени, иначе сыпная вошь уведет за собой в вечное безвременье... (бунт против вшей)... для докторов и сестер она была в бессознании, но отозвалась глухо Надежде Ивановне: «Я согреться не могу»... Я — и всё Я: как будто Я глубоко, глубоко уходило, но жило, хотя при ужасных условиях.

10 Декабря.

Строил свою могилу для сестры среди Елецкой буржуазии... Приехал о. Афанасий.

11 Декабря.

Похоронил Лидию. Царапины: д-р Сергеев спросил: «Отчего она умерла?» — «От сыпного тифа». — «Роковой возраст». Лева: «Не тиф и не возраст, а ее

-466-

заморозили». — «Чей это мальчик?» — «Мой». — «Ну, герой». При вносе в церковь встретились Любовь Николаевна Вижень и Надежда Ивановна Баранова. Любовь: «Хорошо, что умерла, а то жизнь-то какая». Надежда: «Какая жизнь, хорошая будет жизнь, да она и не сама умерла: помогли умереть!»

Лева сказал решительно и бесповоротно: «За гробом нет ничего и ничего быть не может...» Я ему сказал, что знать об этом никто не знает, а кто верит, что нет, тому нет, а кто верит, что есть, тому есть. «Ну, я согласен, что это от веры, а так нет...»

Я же думал: мне представился дух, лишенный тела и блуждающий до воплощения...

Тело: «Я согреться не могу». Тело — это связь духа в индивидуальности, выраженной в душевном (духовно-телесном) сознании (Я).

Изображение: как во сне, блуждание по жизни и остановка на чем-нибудь, напр., дерево заледенелое скрипит при луне на всю Скифию треснувшими ветками: я у дерева этого остался, и некуда мне больше идти и блуждать: остался и стал тут быть, а в тело возвратиться больше нельзя было: тело осталось — стало, и дух стал у дерева, и дерево обрело душу. Странник белой Скифии приезжал утром и видел крест восхода, цвет и крест. — Это Я сиял ему...

Крест и цвет: ледяное дерево в белой Скифии при луне и восход солнца: крест и цвет (волки).

Культура — это связь духа в новое тело (связь — уплотнение) — вот это есть воскресшее тело, и оно реально, — вспомни то странное чувство, когда за рассказ дают деньги, книга — и за нее деньги: не с точки Маркса, что все продается, а с точки счета физического мира с духовным телом.

Мережковский об этом теле и говорит, и он подходит от чувства красоты, воплощенного в образе истории: образ Христа. 1-й путь: леший услышал звон, подошел,

-467-

понравилось, стал век свой коротать, век-вык, век-вык, и при-вык и стал дьячком.

2-й путь: поиски красоты в образах истории человека, и нашел человеческого гения Христа: искал красоты и нашел крест.

Крест — орудие позорной казни, как можно искать его, как можно к нему стремиться: это идеал страшный, черный, крест как виселица (Исторический Христос), и какое же это безумие — подгонять живое такому богу: «идти по стопам Христа».

И крест как... (в Евангелии одно очень непонятно нам — это предопределение Христу быть распятым: он живет и знает (не ищет радости жизни, а знает, что его распнут).

...учиться и подготовляться... нет! это не ученье, я никого учить не хочу, я поведаю вам свою боль и радость, а вы делайте с ними что хотите, я не учитель, а только деятель общения и связи...

Ал. Мих. Коноплянцев: нога в ногу, шаг в шаг преследует он своего двойника: один — свободный мечтатель, другой — человек долга (нельзя ничего написать — это даже безнравственно), вечная насмешка черта-долга над богом свободы...

12 Декабря.

19-е столетие все было посвящено изучению внешнего мира («открытие Америки»): диво под руками, диво в стеклышке и т. д., и рядом с этим мещанский дележ открытых чудес.

Было так с наукой, будто во сне увидели какие-то райские ценности мира, проснулись — и они, как игрушки в кроватке у ребенка, рядом лежат; узнали об этом — метод нашли получения ценностей, стали их получать-открывать и делить, и делить, накопляя. Мало-помалу наука поступила на службу мещанству, и так забыты были древние вещие сны. Что же теперь делать? Возвратиться к источнику истинного знания, к вере, сохранив за собой все знание внешнего мира.

Происхождение обезьяны от человека.

-468-

а) Коммунист, заведывающий отделом ж. д. отдела Народного Образования.

б) Инструктор Сытин. Коммунист:

— А как у нас в школах, хорошо ли проходится Дарвин, — то есть происхождение человека от обезьяны?

Сытин:

— Дарвин и происхождение человека проходится в высших учебных заведениях, у нас, в средних, проходят учение о происхождении обезьяны от человека.

13 Декабря.

Получено письмо от Н. И. Зибаровой, что в Челябинске от сыпного тифа 15 Ноября умер Яша.

Умирают родные, знакомые, на этот случай надо приготовляться.

14 Декабря.

О блаженном Успении и о блаженном движении: личность — это движение (сын), безликое блаженство (отец): страдающая личность не может быть целью. Цель — блаженная плазма — круглое, личность — средство.

Со вчера начались морозы после сиротской зимы, морозная заря похожа цветом на антоновское яблоко в холодной сентябрьской росе.

Коноплянцевы муж и жена, оба раздвоенные и согласные до конца.

15 Декабря.

Опять исчезла надежда на мир: все было обман — «демонстрация». «Как же быть?» — спросил меня гость. «Нужно действовать, — ответил я, — и не дожидаться, что все перевернется на старое, благополучное».

Снилось мне, будто стрельба на улице и страх я чувствую, переходящий в болевую тоску, что сейчас меня убьют; и правда, меня убивают, я это знаю по тяжести тоски, небывалой свинцовой тяжести, гнетущей меня падать на камни; и я падаю, в последний момент отвертывая лицо от камней, чтобы не разбить его. И лежу среди улицы, не

-469-

в силах пошевельнуться и крикнуть далеко идущему человеку на широкой прямой (Петербургской) улице.

...Он любил (жалел) людей таких же, как сам, неудачливых, обиженных (любил, как самого себя), а удачливых, сильных не любил; любил еще, или, вернее, боготворил сверхсильных людей, таких далеких, что в подробностях человеческих их разглядеть ему было невозможно.

16 Декабря.

Вторая трещина в нашей коммуне, и, кажется, последняя: первая из-за муки, вторая из-за картофеля. Потому что разно понимали условия нашего общежития: они на расчете равных частей продовольствия, мы — на общем хозяйстве.

Кончил Мережковского, есть и мое основное в его философии, и вот что: 1) ужас перед старинным черным богом, 2) правота внецерковного языческого (религиозного) индивидуалистического чувства (чувства неприкосновенности дома моей личности, то есть индивидуальности; социализм отличается от капитализма тем, что всем хочется быть индивидуалистами). Индивидуалист (эгоист) превращается в мещанина (буржуя), когда паразитирует духовно выше его стоящего.

18 Декабря.

Делимся с Сытиным. Собрались ехать вместе на Кавказ и там жить вместе, но застряли на зиму в голодном Ельце и не выдержали испытания: делимся. А если бы уехали на Кавказ и миновали «испытание», то, может быть, жили бы прекрасно? Так молодая жизнь бывает испорчена, если слишком рано бывает несчастье.

Почему непременно с людьми нужно «соль» есть (пуд), а не сахар? Неужели радостное основание хуже и менее прочно, чем горькое и соленое? Вероятно, люди эти просто неспособны отдаться на один золотник общей радости и потому предпочитают долгую прочность (пуд соли) мгновенному счастью.

Базар — учительский ряд. Родные мои умирают и оставляют после себя мне свои шубы, те старинные шубы, храненные в мороженых сундуках, знаменитые! бывало,

-470-

с матушкой сколько из-за них разговоров. «Ну, зачем, — скажешь, — вы их храните, слава Богу, у нас имение, дом в городе, в банке деньги, ну, зачем, что в этих шубах, хранить, беспокоиться, пересыпать, перекладывать, проветривать, просушивать, да продайте их, не будет хоть моли в доме!» А она: «Что же это, наши деды глупей нас были, берегли про черный день, банки, банки, а как лопнут? Эх, молоды вы, не видели черного дня!» Что же, правда оказалось, не видели: старая шуба теперь тысяч сорок, пятьдесят...

19 Декабря.

Никола Зимний. Торговал на базаре кофточками Лидии Михайловны, тут же были все учительницы истории и словесности. Как в том сне — тоска сгустилась в свинцовую тяжесть, и к вечеру это уже не тоска, а свинцовое бремя. И я написал завещание.

Вспомнил начало войны, рассказывал, будто старый дед, и потом все этапы войны и революции, моего охотничьего-земледельческого быта, вплоть до торговли кофточками сестры на Елецком базаре.

...Пусть идеи правильные, но через кого они проводятся и какой пример жизни получают люди?

— Вы бросили святыню свою свиньям, и они, обернувшись, растерзали вас!

— По плодам их узнаете их... Ибо Он учил их как власть имеющий, а не как книжник.

— Милости хочу, а не жертвы.

— Могут ли печалиться сыны Чертога брачного, пока с ними жених?

— Царство небесное силою берется.

— Всякое царство, разделившееся в себе, опустеет.

— И если сатана сатану изгоняет, то он разделился сам с собою: как же устоит царство его?

— Не бывает пророк без чести.

25 Декабря.

Спиридон-Солнцеворот. Суд зверей. Ледяная роза с узорами. Культура судит, ставит вопросы, а зверь всю тайну знает, ему нужен только вопрос.

-471-

Дело природы — дело отличия, — в этом миссия зверя — его идея, разнообразиться, разделиться, и вот проверка всему: культура-связь.

Смерть моя: навозная дорога на небо, и о. Афанасий влечет, распевая тоненьким голоском: «Со святыми упокой». У мельника, водворенного на мельницу, вдруг уют и тепло: кусочек дивана, на котором я родился.

Ни в чем себя не винят: что сам в тепле, а поп замерзает, школа не учит и т. д. «Мы не выгоняли». — «А кто?» — «Совет». — «А Совет ваш, вы выбирали». — «Черт его выбирал».

Могила внутри.

Лошадь и человек. Никифор поплакал о сестре: я сказал, что дам ему самовар, — очень обрадовался, докормить до весны лошадь — вот цель.

В воскресенье по морозу с метелью бегом в Хрущево выручать свою рожь... Понедельник — метель в родном доме. Индеец Васька. Мохнатый зверь Архип. Зайцев развелось! В середу возвратился: чуть не погиб в отвершке, спас Демьян Степанов из Хрущева-Ростовцева: закурил, поехал и [набрал] много картошки. Я сказал, что умерли Яша, Лидия, Коля — все бросились делить их пайки.

Наст как риза лежал по верхам, и верх был, как могилы, одетые в ризы блестящие с белыми цветами, по ним легкой метелочкой шила метелица свои новые узоры. И сердцем скорбел о милых умерших, втайне радуясь сердцем, что сам остался в живых.

А главная мысль моя была об Иисусе, я вглядывался в Его лик без улыбки, с мыслью строгой и волей неколебимой. «А батюшка наш, — думал я, — о. Афанасий, идет правильно по стопам Христа, его мыслью живет и всегда улыбается застенчиво: улыбается, потому что ему, человеку, [невозможно] быть строгим, как Бог».

— Разве я не властен в своем делать, что хочу? Или глаз твой завистлив от того, что я добр?

26 Декабря.

И по причине умножения беззакония во многих охладеет любовь.

-472-

Кроткий лик Христа (Нагорная проповедь), гневный (горе вам, книжники!), трагический (чувство конца: ...но и это еще не конец!).

Обманывают предчувствия, но похоже на смерть близкую: вспоминаю Сашу: «А умирать я приеду к тебе», — значит, тут, в чувстве смерти, хранится его лучшее: когда умирать буду, то сознаю твое первенство и возвращусь к тебе.

Иисус и отец Афанасий: наш крестьянский поп как конечное жизни нашей, что остается после всего: метелочка метели, вычищающей лед на верхах, украшающей блестящую ледяную поверхность могилы белыми пушистыми цветами...

Я еще думал о зверях и различиях между зверями, что зверь (и человек-зверь, и просто зверь) таит в себе весь ответ на весь вопрос: он живет без вопроса, и жизнь его — всё, и это всё его сказывается в отличиях (в разнообразии форм).

...По дорогам, занесенным метелью, не пройти человеку, я иду по верхам, где ветер сдувает снега, где покров ледяной в разукрашенных метелицей белых цветах, и чувство жизни среди этой братской могилы природы, как радость, охватывает меня. Я думаю: «Вы воскреснете все, когда явится весна, звери, птицы, люди-человеки! заклинаю вас, когда встанете, отвечайте мне, я ставлю вопрос свой».

Чувство радости жизни охватило меня, и так мне представилось, будто вот все кругом растаяло, на лугах трава и цветы, деревья оделись, птицы поют, голубое небо и зеленая земля обнялись на горизонте. И ответ мне был дан: радость жизни в разнообразии... и птица пищит, и зверь рычит, всё во всем, в каждом звуке весь ответ на вопрос.

Я спрашиваю и соединяю всё во всем, мой вопрос — ваше соединение, я вас всех связываю и спрашиваю — для чего вы живете, и вы все вместе отвечаете мне.

Злоба дня: за чаем задать уроки, пойти к Любовь Александровне за прислугой, к Петру Петровичу за маслом,

-473-

в отдел здоровья-санитарии, в Отделе напечатать копии протоколов и мандатов на владение наделом, добыть дрова, к Меркуловым за ведрами, на Бабий базар поторговать и к Юдину с предложением шубу купить; после обеда за чаем проверить Леву и Олю, сходить за Сосну к Пряховым (с предложением кофты), к Матвееву (насчет Сосны), к Петру Петровичу за салом.

На рассвете выхожу на перекресток нашей улицы, рассвет малиновый: за Сосной восход. Догорает дом, оставленный солдатами, возле большое дерево, где спят все галки. Они пробуждаются, с криком пролетают и садятся на церковь и, сговорившись, разлетаются в разные стороны добывать себе корм. Люди идут уже с салазками добывать дрова и разное продовольствие. Мальчишка стоит и целится на угли сгоревшего дома; когда солдат отойдет, он себе что-нибудь схватит.

28 Декабря.

Поют за Сосной:

Акация!

И спекуляция!

Жидовка без имени, осталась на Деникина, как недонесенная вошь, и выгадала, теперь сыта-рассыта: чрезвычайка и спекуляция — родные сестры. Мое предположение, что она (по глазам) мать следователя чрезвычайки, так что мать — спекуляция.

Другому человеку грош цена, и сам он это хорошо знает, что нет в нем ничего и ни на что не нужен он, как осенний лист, но дунул ветер, и лист полетел, вместе со всею осенью совершая действие погребения лета. Так люди живут лишь силою дующего на них чужого духа. А вот был на земле Сын человеческий, сам источник силы, противной обычному ветру, и сила Его была Слово.

Сын человеческий был посредник между небом и землею, между Творцом всего мира и высшею обезьяной.

29 Декабря.

Он вошел в мир с Голгофой в душе... а где же Его детство, отрочество, юность? детство Иисуса, юность?

-474-

...мне маленькому казалось в Евангелии очень странным, как Христос-Бог знал вперед, что с Ним будет (мы-то ведь не знаем, и каждый из нас в своем бессознании все надеется, что чаша смерти его как-нибудь минует), а тут неминучее, известное, и Он Бог; выходило неправдоподобно и чудно — этакая страсть! когда так легко Ему миновать ее. И потом, для Бога-то это страдание разве уж так велико? а что вправду Он страдал, как человек, так из чего это видно (дрязги, мелочи, обиды — вот главное страдание, потом самолюбие, любовь, болезни, ведь это все хуже, чем босыми ногами по сковородке горячей). Даже эти стоны на кресте — все это написано так нарочито, «будто взаправду», и разбойники распятые, один был благоразумный (раб), а другой все шептал: «Вот барина распяли!»

Распяты ныне и барин и мужик на одном кресте, барин — за идеи, мужик — за разбой. Мужик:

— Вот ты барин (если ты Христос, спаси себя и нас)...

(Студенты в Риге, ожидающие неминучей тюрьмы как радости, — это всё тоже Голгофа, Разумник, знающий гибель, Семашко предопределенный...)

30 Декабря.

...вот берлога, вот залезли-то! и будет ли свет...

Молю Бога своего: «Пошли мне свет в темном дне!» Да будет ли свет в этом дне?

31 Декабря.

Приезжали Хрущевские мужики с маслом, яйцами — торговали, приезжал с навозом и дровами ламской мужик; торговал до обеда и еще был за Сосной с ситцем и после обеда рубил дрова, печь топил, вечером при лампаде попробовал заниматься с детьми — вяло вышло, и света весь день для меня не было.

-475-