Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Глава 38

— Да сопутствует тебе в новом году благословение богов! — провозгласила я, поднимая кубок и обращаясь к Антонию. За столом вместе с нами были только самые близкие доверенные друзья. — Янус двуликий, смотрящий в обе стороны, открывает этот год и проливает на нас свои благословения.

Приняв поздравления, Антоний объявил, что желает сделать присутствующим небольшие подарки. Всем раздали шкатулки, каждая из которых содержала по тридцать золотых монет превосходной чеканки — по одной в честь каждого из легионов, а также преторианской гвардии и отряда разведчиков. На аверсе красовался орел и легионный штандарт, на реверсе — изображение боевого корабля. Монеты стоили очень дорого, и наши друзья были ошеломлены. Казалось, щедрость Антония превосходила всякое воображение.

— Да здравствует консул! — возгласил один из гостей.

Наш сенат (законный сенат!) отменил акт Октавиана по передаче консульства Антония Мессалле Корвину. Но все это оставалось пустой игрой. Законность любых действий Октавиана — так же, как и наших — при сложившихся обстоятельствах подтверждалась либо опровергалась лишь одним способом: силой оружия.

Зимние шторма терзали моря, а мы спокойно пережидали непогоду в Патре, под надежной защитой Коринфского залива. Это интереснейшая часть Греции, с которой, при лучшей погоде и в иных обстоятельствах, хотелось бы познакомиться поближе. Мы находились рядом с Олимпией, где проводились игры и где пребывала прославленная на весь мир статуя Зевса. Но, увы, настало не лучшее время для осмотра достопримечательностей. Неподалеку лежали развалины старого Коринфа и новая колония, основанная Цезарем. Сам город располагался у побережья, сразу за плодородной полосой садов и виноградников.

Антилл отправился в Александрию, где ему предстояло жить со сводными братьями и сестрой. Я надеялась, что дети хорошо примут мальчика, ведь ему не так-то легко оторваться от единственного дома, который он знал, и попасть в новое незнакомое место, причем без отца или матери, которые могли бы облегчить привыкание. В письмах я просила близнецов и Цезариона отнестись к нему как можно более дружелюбно.

Перед отъездом из Афин подвластные цари поклялись в верности Антонию — в пику той торжественной присяге, что в Италии принесли Октавиану. Однако Антоний дополнил ритуал: он тоже поклялся перед своими союзниками, что будет сражаться до победного конца, не соглашаясь на примирение. Во время пребывания в Афинах Ирод тайком внушал Антонию то, что сам, видимо, считал великой хитростью: советовал убить меня и аннексировать Египет. Он считал это лучшим выходом из всех затруднений, позволяющим заткнуть рот недоброжелателям и примирить соперничающие партии внутри нашего лагеря.

Ясно, что при таком подходе Ирода нельзя было допускать к прямому участию в нашей кампании, однако применение ему мы все же нашли. Мне удалось ввязать его в войну с царем Набатеи, разразившуюся из-за битумных податей.

Располагая значительными денежными средствами, да еще и возможностью чеканки монеты (в ведении Антония находились даже некоторые монетные дворы в Италии), мы подкупали влиятельных людей в Риме, в то время как Октавиан был вынужден, напротив, изыскивать средства и обирать всех, кого возможно. Это делало нас популярными; во всяком случае, пока.

В целом все, кажется, складывалось благоприятно. Создавалось впечатление, что с наступлением первого месяца нового года, января, названного так в честь Януса, двуликий бог обратил свой благосклонный взор на наше ничем не омраченное будущее. Мы имели горы денег, огромную армию и внушительный флот, беспрерывное снабжение из обладавшего неограниченными продовольственными запасами Египта, и нас возглавлял лучший военачальник мира.

Значит ли это, что я пребывала на вершине счастья? Когда мы более счастливы: когда уже обладаем всем, что нам дорого, или когда протягиваем руки к желаемому с надеждой и верой, что оно станет нашим? Мне кажется, для меня счастье было полнее, когда предмет мечтаний находился рядом, поблизости, в пределах видения. А ожидание — не более чем пикантная приправа к предвкушению счастья.

Когда я думаю о той зиме, мне прежде всего вспоминается сопровождавший нас днем и ночью красный цвет. И наша трапезная, и наша спальня были выдержаны в глубоких, тревожных красных тонах, а пол зала аудиенций выложен пурпурно-красным порфиром. Из-за ненастья в жаровнях постоянно тлели красные уголья, горели багровые факелы. У меня было несколько теплых шерстяных платьев разных оттенков ярко-алого цвета. Я выбирала одно из них и чувствовала, что мне становилось теплее. Антоний тоже носил туники и теплые накидки красноватого цвета, но не яркого, а тускло-ржавого. Даже солнце в те дни — если оно вообще появлялось — посылало сквозь окна косые рубиновые лучи. Мы открыли для себя изысканное местное вино: густое, темное, почти черное, — но все-таки отливавшее красным. Иногда по вечерам мы выпивали его столько, что наши головы шли кругом. Тогда мы осторожно ставили чаши на маленький столик и отправлялись в постель, дабы предаться тем чувствам, которые вино, в разумных количествах, усиливает и обостряет.

О, долгие ночи в Патре, полные поцелуев, объятий, ласк! После Пергама Антоний забросил безудержное обжорство и пьянство. Он снова стал прежним, каким был много лет назад. Упражнения расправились с вялостью и лишним весом, мышцы вновь стали крепкими, живот плоским, руки и плечи налились силой. Вернулся молодой Антоний, тот великолепный солдат, что когда-то восхищал Цезаря. Тот, кого я полюбила в Тарсе, воротился ко мне в великолепии и славе.

Лежа в постели под одеялом, я не раз спрашивала себя, почему он явился в ту давнюю ночь к моей двери. Все эти «а помнишь», «а тогда», «а там» — обычные воспоминания любящих — вошли в обычай и у нас. Я начинала понимать стариков, так склонных воскрешать в памяти былые дни любви. И всякий раз истомленный ласками Антоний полусонно отвечал на мой вопрос:

— Потому что я не мог не прийти.

Вопрос и ответ всегда звучали одинаково:

— Почему?

— Потому что я не мог не прийти.

Я снова склонялась к нему и припадала к губам, держа его лицо в ладонях, чувствуя твердость скул, обводя пальцами глазницы, целуя закрытые глаза. Он что-то бормотал, тянулся ко мне, клал руку мне на затылок и сначала ласково поглаживал волосы, а потом, когда сон, изгнанный силой вновь пробудившегося неистового желания, отлетал от него, с силой притягивал меня к себе. Мы снова забывали обо всем, желая и ища друг друга, пытаясь познать друг друга по-новому. Правда, ничего нового мы не могли придумать — может быть, оно и к лучшему, потому что свершившееся стало бы прошлым, а желаемое обращено в будущее.

Я никогда не уставала от него, от его плоти. Наша близость была не только телесной, однако она не отделялась от телесных ощущений. Плоть — это мы, через нее мы воспринимали и понимали друг друга. Возможно, боги выше этого, но в своем милосердии они одарили нас способностью к земным радостям, и мы предавались им в полной и высшей мере. Я любила Антония в его земном воплощении — о Исида, как я его любила!

— Интересно, — спросила я Антония как-то в полночь, когда мы лежали друг у друга в объятиях, — что бы мы делали друг без друга?

Моя голова покоилась у него на груди, и я впитывала его тепло, прислушиваясь к едва слышному биению сердца.

— Ты была бы великой вдовствующей царицей Египта, а я — соратником Октавиана, порой сожалеющим об уходе Цезаря, но осознающим, что прошлое ушло безвозвратно. Никому не дано повторить себя, прожить жизнь дважды. То была бы совсем другая жизнь, хотя, безусловно, достойная.

— Но чего-то лишенная.

Он поцеловал меня в макушку.

— О, да. Очень многого лишенная. Даже странно, как столь достойной жизни может так остро чего-то недоставать.

— Но мы вместе, и сейчас… мы пытаемся создать новый мир. Как ты думаешь, Цезарь одобрил бы нас?

Антоний задумался, да так надолго, что я почти решила, что он уснул. Однако он ответил:

— Цезарь привязан к своему времени, а теперь настало другое. Время ушло вперед, оставив его позади.

Как ранили эти слова. Как больно слышать, что Цезарь не вечен, что он пленник прошлого.

— Думаю, — продолжил Антоний, — он сказал бы нам так: «Добивайтесь исполнения своей мечты, но будьте внимательны к деталям: без них мечта никогда не воплотится в жизнь». Точно так же, как я, — он прижал меня к себе, — не смог бы заниматься с тобой любовью без тела, а солдаты не могут маршировать без сапог. Необходимо помнить о сапогах, о мелочах, о деталях.

— Да, сапоги…

Он навалился на меня всем телом, и я поняла, что ему уже не до сна. Мне, впрочем, тоже.

— Не могу отделаться от чувства вины, — сказала я. — Слишком хорошо я провожу время. Мне бы мучиться и терзаться ожиданием, а я вовсю наслаждаюсь. Мне подарили время, способность мыслить, возможность быть с тобой.

Я пробежала рукой по его волосам, густым, упругим и шелковистым.

Он распахнул мое ночное одеяние и стал целовать мою шею, плечи, верхнюю часть груди.

— Тогда хватит разговоров — будем наслаждаться этими дарами.

Да, боги даровали нам передышку, островок блаженства, вырванный из времени. Прошел январь, за ним половина февраля. Несмотря на штормовой сезон, новости из Рима, хоть и с задержкой, до нас добирались. Октавиан продолжал собирать силы, не прекращая упорной борьбы за умы и сердца римлян.

Как уже упоминалось, в Риме у нас оставались сторонники: древний аристократический род Антония и его заслуги на поприще служения отечеству не были забыты. Кроме того, мои деньги помогали напомнить гражданам о существовании другой власти, помимо власти Октавиана и его приспешников. Однако для Октавиана это тоже не было тайной, и он понимал, что, перед тем как покидать столицу, необходимо проделать огромную работу.

В один ветреный февральский день Авл Косс прибыл к нам на корабле со списками последних речей Октавиана. Протокол требовал, чтобы мы приняли его с должной учтивостью, что и было сделано, хотя само его прибытие разрушило чары нашего уединения, явилось напоминанием о существовании злобного враждебного мира.

Его встретили с искренним радушием. Мы не хотели, чтобы этот человек чувствовал себя неуютно, ибо он являлся старым другом матери Антония, а от шумной борьбы политических партий в Риме держался в стороне.

— Я слишком стар, чтобы кто-то втягивал меня в свои игры, и для меня это благословение, — признался долговязый старик. — К тому же я до сих пор оплакиваю твою мать.

— Я тоже, — отозвался Антоний.

Его мать умерла, когда он находился в Парфии, и хотя бы избежала печальной необходимости узнать (ибо от нее Антоний ничего не стал бы скрывать) горькую правду о результатах похода.

Сейчас из семьи Антония в живых не осталось никого. Его отец, двое братьев и мать умерли. Так же обстояло дело и со мной. У нас не было никого, кроме друг друга.

— Должен сообщить тебе, — сказал Косс, — что речи и действия Октавиана хорошо приняты. Вот, смотри.

Он протянул свиток с текстом речи, произнесенной Октавианом на ступенях сената.

Антоний принял его, медленно прочитал, и его улыбка истаяла. Не произнеся ни слова, он передал свиток мне, а сам встал, положил руку на плечо Косса и увлек его в сторону крытого портика, где мы показывали гостям произведения искусства.

Я прочитала речь. Да, Октавиан отворил все шлюзы. Кажется, не осталось ни одного оскорбления, которое он бы не использовал. После обзора римской военной мощи он обрушивался на меня.

На мгновение я прикрыла глаза и постаралась взглянуть на это с точки зрения римлян. Только Антоний может опровергнуть эти измышления, представ перед ними лично.

Но кампания злобной клеветы, затеянная Октавианом, делала такое появление невозможным, на что он и рассчитывал. Ибо ничто этот человек не совершал импульсивно: самые яростные нападки очень хорошо продуманы, чтобы служить его вредоносным планам.

Я заставила себя читать дальше. Мне следовало знать все.

Надо же — оказывается, все это дары Октавиана. Он «позволил» и «поручил»!

От негодования меня бросило в краску: выходит, меня можно считать виновной только потому, что я иностранка! Антоний же, будучи римлянином, даже не подлежит обвинению.

Это Антония-то не следовало опасаться — подобная наглость заставила меня содрогнуться! Неужели этому могут поверить? Неужели никто в Риме больше не помнит про Галлию, про Фарсалу, про Филиппы? Впрочем, память человеческая легковесна, и из нее выветриваются даже великие деяния.

Совместно с тобой? Это когда ты, сказавшись больным, валялся в шатре?

Какая мерзость! Я была так возмущена, что с трудом заставила себя читать дальше.

Можно подумать, будто Мардиан — худший полководец, чем ты! Ты, вечно больной и хилый, беспомощный, как перевернутая на спину черепаха, шагу не способный ступить без своего Агриппы, — куда тебе равняться с Мардианом?

Однако многие из тех, к кому Октавиан обращает свои речи, не знают правды. Подрастало поколение, не помнившее битвы при Филиппах, а многие из свидетелей трагических мартовских ид, когда был убит Цезарь, уже ушли из жизни. Не следует рассчитывать на то, что правда позаботится о себе сама, что она не будет намеренно искажена или предана забвению. Нет, в конечном счете все переменчиво, а дела прошлого воспринимаются с позиций сегодняшнего дня. Со временем лживые выпады Октавиана станут историей, и пыль веков придаст им видимость правдивости. Если, конечно, они уцелеют. Что говорить о лжи, если сохранение истины во многом зависит от случайности: останется клочок, зернышко — и вот потомки по обрывкам пытаются составить общую картину.

Антоний вернулся один, без Коса, и забрал у меня речь. Он свернул ее и беспечно обронил:

— А ведь я по наивности считал мастером клеветы Цицерона.

— Цицерон заложил фундамент, на котором Октавиан возводит здание своей клеветы, — ответила я. — Много лет назад покойный оратор чернил тебя за то, что ты пьешь и водишься с недостойной компанией, даже упрекал в трусости, потому что ты не был с Цезарем в Испании. Вспомни его клятву: «Я наложу на него истинное клеймо бесчестья и навсегда сотру его имя из людской памяти!» Она исполняется. Он засеял то поле, с которого Октавиан ныне собирает урожай.

— Да, Цицерон… — уныло повторил Антоний. — Похоже, Октавиан делает все, чтобы обезопасить свою спину, и не без успеха. Еще несколько подобных выступлений, и у нас не останется сторонников в Риме. Точнее, не останется никого, кто решился бы открыто признать себя нашим сторонником. Они затаятся и будут ждать исхода, не поднимая головы.

— Значит, мы должны обеспечить нужный исход, — заявила я.

Все к тому и шло.

В дополнение к таким речам агенты Октавиана начали на каждом углу смущать легковерных слухами относительно «знамений». Например, говорилось, будто по всему Средиземноморью в статуи Антония ударяют молнии или что они начинают волшебным образом сочиться кровью. Причем не только статуи самого Антония, но изваяния Геракла и Диониса, его богов.

Потом прошел слух, будто мальчишки в Риме во время игры в войну разделились на сторонников Антония и Октавиана и последние, разумеется, победили. Вот уж знамение!

Однако самым правдивым индикатором настроений в Риме послужил, на мой взгляд, рассказ о человеке, выучившем воронов говорить. Одна птица каркала: «П-р-ривет, импер-р-ратор Антоний!» — а другая: «Пр-ри-вет, импер-р-ратор Цезар-рь!»

Хозяин воронов не сомневался, что за одного из них он точно выручит хорошие деньги.

Я смотрела в будущее без страха, ибо чувствовала: мы не потерпим поражения, если только не совершим какую-нибудь роковую непоправимую ошибку. Такая ошибка казалась немыслимой. Разве мы не предусмотрели любую возможность? Мы были готовы встретить врага где угодно по всей Греции, на суше и на море. У нас есть разнообразнейшие суда, от самых быстроходных «троек» до могучих «десяток» — настоящих плавучих крепостей с обитыми железом бортами и боевыми башнями, где размещались катапульты. Что же до армии, то ее сердцевину составляли римские легионы, подкрепленные кавалерией и армиями союзников. С какими бы силами ни нагрянул враг, мы способны ему противостоять. И врасплох он нас не застанет.

Разумеется, у нас имелись и слабые места. Например, немалую сложность представляло собой поддержание боевой готовности армии на протяжении зимы. Воинские соединения были расквартированы в разных областях, дабы необходимость содержать их не стала слишком обременительной. Слишком большое войско, задержавшееся на одном месте надолго, превращается в бедствие: оно способно, как саранча, пожрать все вокруг, превратив окрестности в пустыню. Мы, разумеется, завозили провиант, но даже при этом присутствие войск ощущалось населением как соседство человека со слоном. Большая часть наших легионов была дислоцирована неподалеку, близ Патры, и Антоний часто посещал лагеря, чтобы укрепить боевой дух легионеров — и свой. Среди них был третий, «галльский», легион, первый из созданных Цезарем, сражавшийся с ним при Мунде и с Антонием в Парфии. Шестой, «железный», легион побывал с Цезарем в Галлии, при Фарсале, в Александрии и при Мунде, а с Антонием продолжил свой славный боевой путь битвами при Филиппах и парфянским походом. Прославленный пятый легион «жаворонков» состоял из природных галлов, служивших под началом Цезаря в своей родной стране, а потом в Испании, бившихся под его знаменем при Фарсале, Тапсе и Мунде, а потом ходивших с Антонием в Парфию. Эти ветераны делились с Антонием своей силой.

Я несколько раз вместе с ним выезжала в лагеря. Должна признаться, что их взаимная привязанность и забота трогала меня почти до слез. Мне доводилось слышать об особых, почти любовных отношениях между Цезарем и его солдатами, но что это такое, я по-настоящему поняла только сейчас. Я увидела собственными глазами, как смотрят друг на друга Антоний и его бойцы, услышала, как они разговаривают. Такие отношения скрепляли армию, превращали солдат и командира в единое целое. В этом виделось что-то магическое, непредсказуемое, ибо подобная преданность возможна только между особенными людьми с обеих сторон.

Солдаты рвались в бой, выказывая нетерпение, как скакуны перед забегом. Это было очевидно даже для меня.

— Когда, император? — спрашивали они, хватая Антония за плащ.

— Как только увидим врага, — отвечал он. — Ждать уже недолго.

С флотом, надо признать, дело обстояло хуже, чем с армией. Флотоводцы стараются избегать долгого стояния на якорях в гаванях, ибо это ведет и к гниению корпусов, и к разложению экипажей. Да, Агриппа разбивал зимние лагеря, где готовил свои команды, но они создавались на короткий срок, и люди там были заняты обучением. А наши моряки чахли над своими веслами.

— Антоний, — осторожно заговорила я, когда мы остались наедине, — где нам придется воевать, на суше или на море?

Я не могла себе представить, чтобы то и другое происходило одновременно, хотя мы старались поддерживать в готовности и армию, и флот.

— Не знаю, — честно признался он.

Меня это ошеломило.

— Ты не знаешь? — только и смогла растерянно повторить я. — И не собираешься решить этот вопрос? Проявить инициативу?

— Все зависит от того, как обернутся дела. Хорошо бы, конечно, перехватить их в открытом море и начать морской бой, не позволив произвести высадку. Но это маловероятно. Управлять флотилиями труднее, чем сухопутными войсками. Мореплавание слишком зависит от погоды. Мобильность флота — большая проблема. Корабли приводятся в движение веслами или парусами, а это не то, что ступать ногами по твердой почве.

— Иначе говоря, ты предпочитаешь сухопутное сражение, — сказала я, по-своему истолковывая слова «ступать ногами по твердой почве», произнесенные с таким чувством.

— Спорить не буду. Хотя бы потому, что в этой области я имею гораздо больший опыт. Случалось мне, правда, добиваться успеха и на море, но все же в качестве флотоводца я, можно сказать, новичок.

Он подпер руками подбородок, глядя вниз, на маленькую карту Коринфского залива.

— Да уж, у римлян в жилах не течет соленая вода. Не то что у греков или финикийцев. А ты, как известно, происходишь из очень древней римской фамилии. Однако… — Я выдержала паузу. — Секст тоже был римлянином и неплохо воевал в море. Как и Агриппа.

— Твоя правда. Это еще один довод, чтобы предпочесть сушу. Агриппа — он ведь как тюлень, ловок в воде, да неуклюж на суше.

— Тогда, может быть, нам вообще не стоит мешать их высадке?

— И не использовать флот вовсе? Нет, для нас предпочтительнее задействовать корабли хотя бы в качестве заграждения. Чем меньше солдат им удастся переправить, тем лучше для нас.

Он помолчал и добавил:

— А если нам удастся завлечь их к мысу Актий, где стоят наши основные силы, мы сокрушим Октавиана просто за счет численного превосходства.

Другим нашим слабым место была чрезмерная — от северной Греции до Африки — растянутость оборонительных рубежей. Однако тут ничего не поделаешь: это аксиома войны. Обороняющаяся сторона старается прикрыть как можно большее пространство, тогда как атакующая сосредоточивается на определенном узком участке, где пытается прорвать оборону.

Другой проблемой стала практически полная зависимость армии от продовольственных поставок из Египта, осуществлявшихся морем, по маршруту длиной в восемьсот миль.

Но и тут ничего нельзя было изменить. Театр военных действий покрывал гигантское пространство — большую часть известного географам мира. Власть Антония распространялась на земли от Евфрата и Армении до Ионического моря и Иллирии, да еще на Северную Африку от Кирены до Нубии. Октавиан господствовал на территориях к западу от Иллирии: над Галлией, Италией и Испанией вплоть до Геркулесовых Столбов. Целый мир втянулся в эту войну. Но то, что получит победитель, превосходило все мыслимые награды и поражало воображение.

Так пусть же поскорее начнется битва! Я больше не могла выносить ожидание, оно расхолаживало и плохо сказывалось на готовности войск и боевом духе. Однако первый шаг предстояло сделать Октавиану. Поэтому мы, пленники долгой зимы, безвылазно сидели в Патре, с нетерпением глядя на серое штормовое море.

Глава 39

В начале марта моря оставались бурными. Зима не желала ослаблять свою хватку, словно всеми силами старалась удержать нас от активных действий. Тогда я думала, что это жестоко, а теперь гадаю: не было ли в том проявления милости небес? Может быть, боги ветров разрешили нам пожить еще немного с верой в будущее, в неведении об уже предначертанном уделе. Кто знает? Или погода не имеет никакого отношения к человеческим делам, а боги интересуются ими лишь в нашем воображении.

В середине марта — в те самые мартовские иды, само проклятое название которых преследовало меня сквозь годы, — судьба словно подгадала к роковой дате и нанесла удар. Регулярная навигация еще не открылась, а Агриппа уже поднял свой флот и рискованным южным маршрутом повел к нашей морской базе в Мефоне.

Произведя стремительную высадку, он атаковал Богуда, и в этом сражении Богуд погиб. В результате порт был захвачен, и мы лишились одного из важных промежуточных пунктов на пути нашего продовольственного снабжения.

Донесения о случившемся мы получили довольно быстро, поскольку находились менее чем в ста милях к северу. Гонцы, доставившие скверную новость, боялись, что мы обрушим свой гнев на их головы. Когда они зачитывали послания, их руки дрожали.

Это случилось в один из тех пасмурных дремотных дней, когда руки опускаются и ни за что не хочется браться по-настоящему. Мы лениво водили пальцами по картам, где я выучила уже каждую загогулину — эта бухточка, эта гора, этот остров…

Появление гонцов мигом заставило нас встрепенуться. Антоний вскочил на ноги и, переменившись в лице, вырвал у курьера донесение. Мы догадались, что случилось нечто скверное, но насколько скверное, можно было только гадать.

— Ты ведь прямо оттуда, — сказал Антоний одному из курьеров. — Долго ли пришлось добираться?

— Я скакал два дня и ночь, — ответил воин. — Когда отбывал, в гавани еще продолжалась битва, но исход ее был уже предрешен. Богуд погиб, его флагманский корабль захватили и подожгли, городскую крепость взяли штурмом.

Я все поняла, не читая донесения, и воззрилась на Антония. Что нам теперь делать?

— Тенар и Закинф держатся? — спросил он.

— Насколько я знаю, да, — ответил посланец. — Морские операции такого масштаба не происходят одновременно. Агриппа сосредоточил все свои усилия на Мефоне.

— Так далеко на юге, — задумчиво пробормотал Антоний, снова опускаясь в кресло.

Он, как никогда, даже не предложил гонцам отдохнуть и подкрепиться.

— Их надо накормить. — Я постаралась переключиться с уже случившейся неприятности на обычные дела. — Люди двое суток не ели. Ступайте, слуги вас отведут.

Когда гонцы ушли, я повернулась к Антонию.

— Что это значит? Как мы могли потерять один из самых надежных и важных опорных пунктов, гавань и крепость?

— Так далеко на юге… — повторил Антоний. — Кто мог ждать, что он совершит столь дальний бросок по диагонали и обрушится на южный фланг? Мы приготовились отразить нападение на севере, где могли бы перехватить его. Теперь… Не там ли теперь высадится и главная армия? Хорошо, что мы расположили наши войска посередине и они способна развернуться в любом направлении.

Да, он говорил верно. Но такое расположение было невыгодно с другой стороны: мы не могли помешать высадке врага ни на севере, ни на юге. К тому же очень непросто поддерживать в постоянной готовности оборонительные позиции, пытаясь предугадать движения противника.

— Что это значит? — повторил Антоний мой вопрос. — Сказать сейчас точно я затрудняюсь. Нашим провиантским судам придется теперь следовать более долгим маршрутом, держась подальше от берега, но снабжение от этого не прервется. И никакой армии Октавиана пока не видно. Подождем и посмотрим, какое место он выберет.

Однако ответ на вопрос «что это значит?» был получен очень скоро. Агриппа оставил в Мефоне сильную эскадру, которая стала совершать нападения на другие наши гавани, перехватывать корабли в открытом море и всячески вредить нам, препятствуя снабжению и ослабляя нашу оборону. Октавиан вместе с другой половиной флота теперь плыл в северном направлении и даже попытался захватить самый северный из наших опорных пунктов — на Корсике. Видимо, он намеревался использовать его для нападения на нашу главную базу у мыса Актий. К счастью, шторм помешал ему захватить остров.

Но его герой Агриппа продолжал свои вылазки, и вскоре корабли с Корсики вынуждены были уйти в море для защиты других портов. Активные боевые действия разворачивались исключительно на юге, и морские силы постепенно перемещались туда, оставляя север незащищенным. Под прикрытием этих действий, когда все наше внимание было приковано к Тенару, Закинфу, Итаке и Кефаллении, Октавиан внезапно переправил армию и высадился у Панорма, близ того места, где некогда сошел на берег преследовавший Помпея Цезарь. Примерно в сотне миль к северу от Актия и в паре сотен миль от нашего штаба в Патре.

Противник стремительно продвигался на юг в надежде захватить Актий внезапным ударом, пока наш флот отвлечен на борьбу с кораблями Октавиана, а армия далеко. Скорость их продвижения удивляла: всего через четыре дня после высадки они достигли гавани в устье реки Ахерон, последней гавани на подступах к Актию. Именно тогда мы узнали о его прибытии, и впечатление было ошеломляющим. Он как с небес свалился. Ну что ж, время пришло: после стольких месяцев ожидания мы должны совершить стремительный бросок в том направлении. Октавиан, надо признать, перехватил инициативу. Сумеем ли мы превратить нашу оборонительную позицию в наступательную?

— Он не захватит Актий, — заявил Антоний с неоправданной, на мой взгляд, уверенностью. Сложно ли для армии овладеть территорией, где почти нет войск противника? — Горловина залива имеет ширину всего в полмили, а на деле и меньше, потому что у выхода к морю там большие отмели. По обе стороны пролива высятся сторожевые башни, способные обрушить на корабли и воинов неприятеля град камней и зажигательных снарядов.

— А как быстро мы сможем привести туда армию? — спросила я.

— Мы выступаем немедленно, — ответил Антоний. — Основные сухопутные силы находятся здесь, в Патре, так что места назначения они достигнут за два-три дня. Необходимо спасать флот: если не обезопасить подступы к Актию с суши, войска Октавиана займут побережье и прервут снабжение находящихся в гавани кораблей.

— А как насчет остальной армии?

— Она последует за нами. Нам могут потребоваться новые силы, ведь сведений о численности высадившихся войск Октавиана у меня пока нет.

— Их достаточно для выполнения поставленной задачи, сомневаться не приходится, — проворчала я, угрюмо подумав, что Агриппа об этом наверняка позаботился.

Как и предсказывал Антоний, атака Октавиана была отбита. Он попытался выманить наш флот из гавани в открытое море и навязать сражение, полагая (вполне справедливо), что при отсутствии на борту солдат корабли не смогут выстоять в прямом столкновении. Однако наш командующий проявил смекалку: он приказал матросам и гребцам выстроиться на палубах с оружием в руках, изображая легионеров. При этом весла были подняты, словно в ожидании сигнала атаки, а корабли выстроены в боевой порядок. Блеф удался: Октавиан отступил, и его флот встал на якорь на ближайшем доступном рейде в Гомарском заливе, недалеко от створа гавани. Там мы и обнаружили его по прибытии к Актию.

Мы скакали к Актию сломя голову, а пехота следовала за нами форсированным маршем. Путь наш пролегал по бесплодной гористой местности, наводившей на неприятную мысль: случись неладное, провианта здесь не раздобудешь.

«Случись неладное»? То есть окажись мы в ловушке? Эту пугающую мысль я упорно гнала от себя.

Антоний вряд ли верил, что я выдержу скачку наравне с ним. Приняв решение, он неудержимо мчался во весь опор, не думая ни о своем коне, ни обо мне — а лишь о цели. Скакал на север, почти не делая остановок. Однако волнение придавало мне сил, и я не отставала.

В сером свете раннего утра с прилегающих холмов нам впервые открылся вид на длинный, плоский залив, где укрывался наш флот. Залив свободно вмещал около трех сотен боевых кораблей, и при виде этой грозной армады сердце мое преисполнилось гордости. Однако по мере приближения к заливу местность радовала меня все меньше и меньше. Узкая полоса земли между горами и морем была безлесной и болотистой, что затрудняло подступ к воде. Я заметила змей в высокой траве, а уж о тучах жужжавших над топями комаров и мух и говорить нечего.

Над лагерем, разбитым на южном полуострове, поднимался дымок. Этот выступ суши и назывался мысом Актий, и именно он дал название кампании. Когда люди говорят «при Актии», они имеют в виду всю совокупность разворачивавшихся здесь боевых действий, хотя в полном смысле так зовется лишь небольшой прибрежный выступ.

В полном соответствии с римским уставом лагерь был огражден рвом и валом с частоколом по верху, имел укрепленные ворота. Да бывало ли когда, чтобы римляне небрежно обустроили свой лагерь?

Антоний подъехал к воротам, и часовой потребовал назвать пароль.

— Во имя Геракла! — вскричал мой муж. — Я Марк Антоний, какой еще тебе нужен пароль?

Обескураженный часовой, однако, кликнул напарника. Только после того как второй солдат, знавший Антония в лицо, подтвердил, что перед ними и вправду сам император, ворота открылись и мы въехали на территорию укрепления. Вид гарнизона — унылые, неулыбчивые воины с землистыми лицами — тоже не воодушевлял. Похоже, проведенная в столь нездоровом месте зима сказалась на них не лучшим образом.

— О счастливые солдаты! — воскликнул Антоний, едва оказавшись на территории лагеря. — Вы первыми увидели врага — это большая честь!

Пурпурный плащ Антония запачкался, ноги были в грязи, но даже после столь стремительного броска он выглядел свежим и бодрым по сравнению с осоловелыми, растерянно таращившимися на него бойцами. Лишь через некоторое время послышались хлопки и приветственные восклицания.

— Сюда движется вся армия, — сообщил Антоний. — Канидий Красс ведет из Патры одиннадцать легионов, включая старый «железный». Помните «железный»?

Гарнизонные сидельцы слушали его с ничего не выражавшими лицами.

— Остальные легионы, как и кавалерия, подтягиваются отовсюду.

Командир гарнизона Марк Граттий пригласил нас в штаб-квартиру, и мы наконец спешились. Ноги у меня дрожали, словно отвыкли ходить по земле.

Едва дверь позади нас закрылась, как Антоний, хлопнув командира по плечу, накинулся на него с расспросами:

— Как это было? Сколько их? Много?

Граттию стоило подумать о том, что мы с дороги, устали и, вероятно, голодны. Однако он не успел даже предложить нам умыться, как Антоний стал вытягивать из него сведения.

— Армия немалая, — осторожно начал он, — но ты сам понимаешь, император, наблюдать за высадкой меня не пригласили, так что данные приблизительные. По моим оценкам, их около восьмидесяти тысяч. Выяснить, сколько легионов и какие именно, у меня возможности не было. Одно скажу точно — все они римляне, никаких союзных или вспомогательных формирований.

Он повернулся к денщику, явившемуся с кувшинами чистой воды и полотенцами.

— Ага, вот. Освежитесь с дороги.

Антоний вытянул руки над тазиком, и денщик полил на них из кувшина.

— И где они расположились? — спросил он сквозь плеск воды.

— Разбили лагерь на северном мысу, на возвышенности.

На возвышенности? Умно.

— Место хорошее во всех отношениях, кроме снабжения водой. За ней им приходится спускаться к реке Лоурос или в низину, к источникам.

Ага, здесь они уязвимы. Приятно это слышать.

— Их трудно окружить с севера и нелегко атаковать с юга, с холмов. Плоская равнина внизу — подходящее поле для битвы.

— Или для нашего лагеря, — быстро сообразил Антоний. — Мы остановимся здесь и отсюда будем командовать силами по обеим сторонам залива.

Он вытер руки, и денщик подошел ко мне. Смыть грязь с ладоней было очень приятно.

— Итак, им придется кое о чем позаботиться, — сказала я. — А насколько защищен Левкас?

Левкас, гористый остров, лежавший в море напротив Актия, занимали наши войска. Это был жизненно важный пункт: пока корабли имели возможность причаливать там, продовольствие из Египта поступало бесперебойно.

— Вполне надежно, — ответил Граттий.

Островом Левкас являлся лишь по названию, ибо от суши его отделял мелкий пролив, заросший тиной, пройти по которому не смог бы ни один корабль. Но и форсировать вброд эту преграду — нечто среднее между водой и сушей — решился бы только сумасшедший.

— Это успокаивает, — сказал Антоний.

Его слова убедили бы кого угодно, только не меня. Я-то знала, что успокоится он лишь после того, как удостоверится во всем лично, на месте.

Только теперь, когда общая обстановка стала понятна и оставалось прояснить детали, он позволил себе снять шлем. Неопределенная угроза приобретала конкретные очертания — значит, ее можно отразить.

Принесли еду. Моя голова кружилась от голода, но я почти потеряла аппетит, однако вежливо улыбнулась.

Нам подали мясо водоплавающих птиц — журавля, утки, цапли.

— Как видишь, у нас тут изобилие водяной дичи, — сказал Граттий.

— Да. Надо полагать, птицы гнездятся в болотах, — отозвался Антоний.

«Ага, — подумала я, — вместе с комарами, слепнями и мухами».

— Рыбалка здесь прекрасная, а главное местное лакомство — огромные креветки. То, что в других места почитается за деликатесы, у нас повседневный рацион, — похвастался командир гарнизона, с гордостью предлагая нам густой суп с креветками. — Правда, — добавил он извиняющимся тоном, — с вином похуже. Армейский паек, этим все сказано.

— Не важно, — махнул рукой Антоний, — сойдет любое, лишь бы утоляло жажду. — Он осушил чашу. — Прости, я забыл поблагодарить тебя за выдумку с вооруженными гребцами. Умно, ничего не скажешь. Получишь поощрение.

— Счастлив стараться, император! — отозвался Граттий, радуясь тому, что заслужил похвалу командующего.

Мы остановились в палатке центуриона. Граттий предлагал нам свою, но мы отказались. Как только подтянется армия, здесь разобьют новый лагерь, гораздо больший. Там будет и штаб-квартира с шатром командующего — praetorium — и штабной пристройкой, именуемой principia.

Вечером, когда мы собирались отправиться спать, Антоний сказал:

— Помнишь, как ты в свое время предпочла лагерную палатку дворцу Артавазда? Теперь выбирать не приходится, так что подумай, нужна ли тебе полевая жизнь, которая затянется неизвестно на сколько?

Мне случалось жить в палатках и раньше, во время изгнания из Египта, поэтому его слова заставили меня вспомнить про окрестности Ашкелона и тамошнюю песчаную бурю.

— Я буду там, где ты. В палатке так в палатке, сколько потребуется, — заверила я Антония.

Я понимала, что многие из его окружения мне не обрадуются. Но я не собиралась покидать лагерь. Пусть они хоть глотки себе сорвут, пусть кричат: «Возвращайся в Египет!» Пока Антоний желает, чтобы я была рядом, их недовольство меня не волнует. Я с места не сдвинусь.

— Кроме того, без меня подвластные цари лишатся отваги. Они не станут сражаться за интересы Рима, да и с чего бы? Они полагают, что и так уже отдали Риму более чем достаточно.

— О чем ты? — не понял Антоний.

О боги, оказывается, я уже размышляю вслух. До чего я устала!

— Так, мысли блуждают, — торопливо сказала я. — Не обращай внимания. Все сводится к тому, что я готова жить в палатке, пока ты готов терпеть меня рядом.

— Раньше я никогда не думал, что буду возить с собой женщину на войне.

Раньше ты никогда не был женат на царице.

— Надеюсь, ты хотя бы останешься в лагере, а не… — Антоний вздохнул.

Он тоже слишком устал, а сейчас не время спорить о моей роли и степени участия в войне.

— Сегодня я засну беспробудным сном, — примирительно сказала я.

Это полностью соответствовало моим желаниям. Я лишь надеялась, что переутомление после столь долгой скачки не выльется, как это бывает, в бессонницу.

Он улыбнулся, радуясь возможности хоть ненадолго отложить дела: непрерывная гонка закончилась, надо отдохнуть, а завтра оценить обстановку на свежую голову.

В палатке центуриона, в дополнение к обычной походной койке, поставили еще одну: обе раскладные, с деревянными рамами и кожаными ремнями, удерживавшими тонкие тюфяки, и очень узкие.

— Вижу, походная жизнь началась, — заметила я, присматриваясь к койкам. — Они, надо думать, жесткие. Спать на них как на камнях.

— А как же! Солдат должен быть закаленным.

Антоний откинул одеяло и растянулся на койке; рама жалобно заскрипела под его весом. Он поерзал, устраиваясь поудобнее, и прикрыл глаза ладонью, чего обычно не делал: видимо, привычка защищать глаза от света проявлялась только в полевой жизни.

— Интересно, как в подобных условиях солдаты заработали репутацию распутников? — спросила я.

На походной койке я чувствовала себя как на голой земле. С той лишь разницей, что здесь не так сыро.

— Они развлекаются, выйдя из палаток, — пробормотал в ответ Антоний. — Как ты думаешь, откуда пошли слова «лагерные шлюхи»?

— Сомневаюсь, чтобы возле такого лагеря шлялось много шлюх, — откликнулась я.

Актий казался далеко не лучшим местом для представительниц древнейшей профессии.

— Ага. Кроме тебя, нет ни одной, — через силу произнес Антоний и, как я поняла по дыханию, провалился в сон. Я же некоторое время лежала, прислушиваясь к свисту ветра, пытавшегося проникнуть сквозь швы кожаного верха палатки.

Итак, пришло время принять решающий бой. Наш рубеж пролегает здесь — вдали и от Рима, и от Египта.

Проснулась я до рассвета, дрожа от холода. Одеяло не согревало, хотя я натянула его с головой, да еще… еще и поверх одежды? Я похлопала себя ладонями по рукам и нащупала рукава платья. Да, надо было так вымотаться, чтобы забыть перед сном раздеться!

Я высунулась из-под одеяла и в тусклом свете различила коричневую полосу туники на плече Антония.

Актий. Ну конечно, мы на мысе Актий. В известном смысле я очень долго шла к этому утру, только вот представляла его себе несколько иным.

Подушка была холодной, но, возможно, стоило радоваться тому, что у меня вообще есть подушка. Я зарылась в нее головой и стала ждать, когда проснется Антоний, мысленно читая одну молитву за другой: за нашу армию, за нашу удачу, за наших союзников, за наших детей в Александрии. Чтобы мы оставили им в наследство славу, а не позор. Чтобы мы не принесли им горя. Чтобы в своем стремлении подарить им великое будущее мы не лишили их всего.

— Мой господин! Мой господин! — говорил Эрос. — Они прибыли. Они ждут тебя.

Вода для мытья оказалась такой холодной, что мое лицо застыло, как маска. Когда мы вышли из палатки и зашагали по грязной лагерной улице, холодный утренний воздух и не подумал его согреть. По пути за линию укреплений, куда мы направлялись приветствовать войска, к нам присоединился Граттий. Теперь его лагерь оказался маленьким пятнышком посреди раскинувшегося во всех направлениях людского моря. Одиннадцать легионов — около сорока тысяч человек — представляли собой внушительное зрелище. Правда, не сказал ли вчера сам Граттий, что там, за волнами пролива, собрались вдвое большие силы?

Так или иначе, эти солдаты добавились к здешнему гарнизону и огромной армии гребцов, которые уже провели здесь зиму. Как обеспечить нормальное существование такого количества людей в столь нездоровой местности? Ведь огромный лагерь одних отбросов будет производить ежедневно целую гору. Но отводом нечистот и тому подобными проблемами предстало заниматься военным механикам и саперам: в их ведение входят не только задачи вроде сооружения метательных машин и осадных башен.

— Император! — Канидий выступил вперед и отсалютовал командующему. Его длинное морщинистое лицо стало еще длиннее и морщинистее. — Мы поступаем в твое распоряжение и готовы устроить лагерь, где ты укажешь.

Перед нами, рядом с уже готовым лагерем, простиралось обширное пустое пространство, достаточно удаленное от кромки воды. Антоний объехал его, кивая, словно в подтверждение своим мыслям, а по возращении сказал:

— Думаю, нам нужно держаться вместе. Когда подтянутся остальные, мы разместим их и по ту сторону воды. Впрочем, последнее слово, конечно, за инженерами.

В полном соответствии с римским воинским уставом новоприбывшие весь день трудились, размечая площадку под устройство нового лагеря. К приходу темноты уже высились и шатры, и дощатое сооружение, призванное служить штаб-квартирой. Пока солдаты работали, мы для оценки ситуации созвали совет с участием Канидия, Агенобарба и Деллия. Я, разумеется, присутствовала на нем, хотя прекрасно видела, какое раздражение вызывает это у командиров, особенно у Агенобарба.

Мы расселись вдоль длинного стола, установленного на козлах в гарнизонном штабе. Граттий развернул на столе огромный свиток — карту прилегающей местности. Он указал нам местоположение вражеского лагеря и значимые элементы ландшафта: вот топи, вот источники чистой воды, вот идущий на подъем склон.

Канидий сосредоточенно изучал карту и почти не высказывался. Агенобарб задал несколько вопросов о состоянии флота.

— Мы лишились некоторого количества гребцов, — признал Граттий. — Среди них распространилась болезнь.

Лишились гребцов! Я снабдила флот лучшими гребцами, египтянами и греками. Кем они собираются их заменить?

— «Некоторое количество» — это сколько? — спросила я.

Агенобарб бросил на меня раздраженный взгляд. Как будто я не вправе задать простой вопрос!

— Я бы сказал, уже тысяч десять, — ответил Граттий.

Десять тысяч! И что, хотелось бы знать, означает это «уже»?

— Летом из-за жары и насекомых заболеваемость возрастает, — пояснил он.

— Ну, — буркнул Агенобарб, — надеюсь, до лета мы тут не проторчим.

— Само собой, — согласился Антоний. — Как только подойдут остальные легионы и цари, мы дадим сражение.

— Сухопутное? — заинтересованно осведомился Канидий.

— Это зависит от состояния флота, — встрял Агенобарб. — В настоящий момент в гавани находятся только пять эскадр — около трехсот судов. Остальные то здесь, то там, вдоль побережья.

— Многих мы уже лишились в Мефоне, — напомнила я.

— Да, правда, но у нас осталось еще семь полноценных эскадр. По прибытии они смогут атаковать флот Октавиана с запада, дав возможность укрывшимся внутри выйти из гавани и присоединиться к сражению.

— Очевидно, что Октавиан сам желает вступить в битву, — сообщил Граттий. — Сначала он попытался атаковать наш флот…

— И был введен в заблуждение твоей стратагемой, — одобрительно промолвил Антоний.

Граттий кивнул.

— А сейчас мы наблюдаем на высотах активную деятельность. Вчера они обстреливали наш лагерь камнями и зажигательными снарядами. Явно хотели вызвать на бой.

— При двойном численном превосходстве, — заметил Канидий, — ничего удивительного!

— Мы должны продержаться, пока не соберем все силы, — сказал Антоний. — И тогда…

Он сжал кулак.

— Сейчас вражеский флот не располагает достаточно надежной гаванью, и навязать нам немедленное морское сражение тоже в их интересах, — указал Граттий.

— Но они, по крайней мере, вольны стоять на якорях или плыть, куда им вздумается, — заметил Агенобарб. — А мы, напротив, заперты здесь и можем выйти, лишь проложив себе дорогу силой. Иными словами, мы не в состоянии сами выбрать место сражения ни на суше, ни на море: враг буквально пришпилил нас к этой точке.

Его глубокий звучный голос приковывал к себе внимание.

— Как только вся наша армия подтянется, они уже не смогут диктовать условия, — промолвил Антоний. — И флот им придется увести.

— У меня другая идея, — неожиданно заявил Агенобарб. — Разве война объявлена не против Клеопатры? Так почему бы нам не сорвать с Октавиана маску и не разоблачить его бесчестие? Ты, — он обратился ко мне без титула, — могла бы немедленно отбыть со своим флотом в Египет. Октавиану с его флотом пришлось бы, хочет он того или нет, последовать за тобой: ведь он провозглашает на каждом углу, что именно ты являешься его врагом. А мы с Антонием тем временем получили бы возможность беспрепятственно вторгнуться в Италию.

— Да, если царица согласится стать приманкой…

Антоний кивнул, Канидий тоже.

Да как они смеют? Агенобарб — понятно, он вовсе не так наивен и просто хочет от меня отделаться.

— Если это не сработает, — возразила я, — наши силы окажутся разделенными. Разве вы, мудрые полководцы, не слышали о правиле «разделяй и властвуй»? Нет, это негодная идея.

Я взглянула Агенобарбу прямо в глаза, и он нахмурился.

— Надо попробовать заслать в их лагерь лазутчиков, — предложил Деллий, чтобы сменить тему, пока не вспыхнула ссора.

— Я уже пробовал, ничего не вышло, — признался Граттий. — Но можно попытаться снова.

Солдаты прибывали и прибывали, и я чувствовала себя все более странно — единственная женщина среди тысяч мужчин. Единственная! В обществе Антония и других командиров это было не так заметно, но стоило мне выйти одной, и меня буквально поедали глазами. Эти взгляды ощущались физически. Вообще-то здесь должны были присутствовать и другие женщины — пробравшиеся тайком девки, или поварихи и прачки, или кто угодно. Но ни одна не попалась мне на глаза. Только я — и волнующееся море мужчин.

Обычно женщины любят находиться в центре мужского внимания, но меня такая ситуация беспокоила. И заставляла задаться вопросом — в чем же дело? В чем различие между нами? В том, как они смотрят на меня? Или же в том, как я смотрю на них? Почему Агенобарб считает возможным возражать против моего участия в военных советах лишь на том основании, что я женщина?

Собрались все: прибыли оставшиеся легионы, восемь царей явились со своими войсками лично, другие прислали вооруженные отряды. Из Патры и Афин приехали поддерживавшие Антония сенаторы, всего около трех сотен.

Был разбит огромный лагерь с вместительным штабным строением и обеденным шатром. Даже наш с Антонием шатер стал более удобным — или мне казалось так, потому что я приспособилась к полевым условиям.

Во всяком случае, рядом с Хармионой и Ирас, прибывшими из Патры, я утратила положение единственной женщины в лагере. К тому же с ними явились и другие — флейтистки, прачки, поварихи, штопальщицы и, наконец, те, что продавали свои длинные волосы на тетиву для баллист. А за ними обещали подтянуться и вездесущие лагерные шлюхи, готовые удовлетворить солдатскую похоть. Настроение быстро улучшалось, ссоры и драки между солдатами стихали.

— Я смотрю, мы на полпути к цивилизации, — заметила я, обращаясь к Антонию.

И то сказать: на кровати (достаточно широкой, чтобы мы снова могли спать вместе) появилось настоящее постельное белье, а холод в шатре разгоняли бронзовые жаровни. Нам даже подогревали воду для умывания — иногда.

Последним войсковым смотром Антоний остался доволен. Теперь все наши силы были в сборе, и их численность — с учетом азиатской легкой пехоты и кавалерии, помимо основной ударной силы в девятнадцать римских легионов, — приближалась к ста тысячам человек. Мы уже превосходили армию Октавиана. Пожалуй, единственным слабым местом у нас было то, что почти треть легионеров не имела боевого опыта, ибо они поступили на службу уже после армянского похода.

А наша попытка заслать в лагерь Октавиана лазутчиков опять провалилась. Приходилось признать, что дисциплина у него на высоком уровне и люди ему верны.

Сегодня, пользуясь затишьем перед грядущим сражением, мы устроили в обеденном шатре пир для командного состава и союзных вождей. То была древняя восточная традиция; как мне казалось, неплохая.

Хармиона доставила из Патры сундук с моими нарядами. Я надела платье, простота покроя которого являла разительный контраст с богатейшей материей — вышитой парчой с жемчужной отделкой. Я хотела надеть на пир то, что считала своей военной униформой: серебряный панцирь, красную накидку на плечи и крылатый серебряный шлем. Но Хармиона убедила меня, что за пиршественным столом доспехи неуместны.

— Римляне, конечно, явятся в военном облачении, но это лишь потому, что им больше нечего выбрать. А восточные цари наверняка разоденутся в пух и прах, вот увидишь.

Конечно, она оказалась права. Когда мы с Антонием поднялись на помост перед штандартами легионов и эмблемами других воинских формирований, мимо нас прошествовала вереница монархов, флотоводцев и полководцев. Антоний, как и подобало верховному главнокомандующему, выделялся своими великолепными парадными доспехами; я рядом с ним не отвлекала внимание на себя. Его золотой нагрудник, богато украшенный чеканными символами, сценами и фигурами, усугублял его геройский вид.

Каждый из гостей подходил к хозяевам пира и здоровался. Владыка Галатии Аминта — высокий стройный мужчина в струящихся одеждах — горделиво сообщил, что привел две тысячи всадников. И он имел повод для гордости: галаты считались одними из лучших конных воинов мира.

Проследовал Архелай из Каппадокии — лысый коротышка, приходившийся дальним родственником моему несостоявшемуся жениху. Он также доложил о своем вкладе в общее дело и отошел к своему месту. Громадный Дейотар, царь Пафлагонии, с поклоном заверил Антония в своей верности, как и подошедший после него смуглый, нервный и подвижный Таркондимот, царь верхней Киликии, в повадках которого мне почудилось что-то змеиное.

Митридат из Коммагены был добродушным толстяком, похожим на шар в своем свободном складчатом одеянии. Приведенные им люди имели репутацию свирепых бойцов. Роеметалк Фракийский отличался бугристым носом, но зато носил великолепные серьги, а другой царек из Фракии — Садал — опасной грацией напоминал священную кошку Баст. За ним подошел величавый и уравновешенный царь Эмесы Ямвлих.

После царей и царевичей с докладами о приведенных полках проследовали представители монархов, не прибывших лично: таких, как Малх Аравийский, Полемон Понтийский или царь Мидии.

Потом настал черед наших военачальников и командиров Канидия Красса и Квинта Деллия с их военными трибунами и флотоводцев — Публиколы, Марка Инстия, Агенобарба, Гая Сессия, Квинта Насидия и Децима Туруллия. Соссий продолжал командовать эскадрой, базировавшейся на Закинфе, Насидий — в Коринфе. Турулл навлек на себя наше неудовольствие, проявив излишнее рвение: дабы способствовать строительству новых кораблей, он пустил под топор священную рощу Асклепия в Косе. Это деяние, разумеется, приобрело широчайшую известность и не способствовало популярности нашего дела. Не говоря уж о том, что ссориться с богами нам было не с руки.

Наконец, ступая неспешно и с достоинством, заняли свои места сенаторы. Каким-то чудом они ухитрялись сохранять для подобных случаев белоснежные римские тоги, весомо уравновешивавшие пестроту и пышность восточных одеяний. Шла уже середина апреля, ночные морозы ослабели, и в просторном дощатом павильоне с низкой крышей было достаточно тепло без печей и жаровен за счет естественного тепла тел собравшихся. Стараниями многочисленных служителей здесь установили длинные раскладные столы и пиршественные ложа: места царей, царевичей, высших военачальников, флотоводцев и сенаторов выделялись великолепными скатертями и покрывалами, гостям рангом пониже приходилось довольствоваться наброшенными на дерево плащами или седельными попонами. Почетное место оставалось пустым. По шутливому замыслу Антония оно предназначалось для его товарища — консула Октавиана.

— Как же иначе? Ведь мы служим вместе, — с усмешкой сказал мне Антоний.

— Только не в его глазах, — отозвалась я.

Но мне это понравилось: Антоний смело и открыто продемонстрировал свое положение, которого пытался его лишить Октавиан. В настоящее время соображения права, закона, соблюдения договоренностей уже не играли роли. Имели значение только армия и флот.

В полевых условиях обычные для римских трапез трехместные застольные ложа пришлось заменить на восточные, более длинные. Все устроились потеснее, ближе друг к другу.

Мы с Антонием восседали во главе длинного стола. Между нами находилось пустое «место Октавиана», а по обе стороны сидели Канидий Красс и Аминта.

Серебряные трубы уже подали сигнал, но еще не начали подносить блюда. Антоний встал и обратился к гостям.

— Приветствую вас! Мы надеемся, что все будут есть с удовольствием и пить на здоровье, позабыв про церемонии, неуместные в полевых условиях. Если хочешь взять какое-то кушанье, тянись за ним и не стесняйся! Хочешь обратиться к кому-то, сидящему далеко от тебя, — крикни! А если кто-то желает говорить со мной — пожалуйста! При виде вас мое сердце переполняется радостью, и прежде чем мы расстанемся, я непременно выскажусь о нашей кампании. Но сейчас я счастлив объявить, что к нам наконец доставили хианское вино! Корабль причалил к Левкасу сегодня в полдень.

Гости затопали ногами и захлопали в ладоши.

— Кроме того, сегодня мы наловили полные сети свежей рыбы и креветок. Можете лакомиться вволю: сам Нептун позаботился о нашем столе. — Он высоко поднял чашу и отпил глоток. — Давайте же наслаждаться плодами его щедрости! — Он снова сел и кивнул в сторону места Октавиана: — Жаль, что тебя нет с нами.

— А будь он здесь, мы бы его зарезали! — вскричал Аминта, взмахнув извлеченным неизвестно откуда кривым кинжалом с какой-то гравировкой на клинке.

— Нет! — испуганно воскликнул Антоний. — Клянусь, если бы мой брат триумвир явился сюда и занял это место, я принял бы его с почетом.

Да, он, пожалуй, так бы и поступил. Благородство всегда было его слабым местом.

— Не думаю, что он появится, — промолвил Канидий. — Мы его не приглашали. Вряд ли в нашем лагере у него есть шпионы, успевшие передать, что его дожидается место за пиршественным столом.

Начали разносить первое блюдо — окуня, тушенного в вине с тимьяном. Я привезла с собой из Египта золотые тарелки для самых высокопоставленных гостей, и рыбу важным особам подавали именно на них. Ножи, ложки и чаши у них тоже были золотыми. Я вообще имела привычку повсюду возить с собой золотую утварь.

— Лучше бы тебе его спрятать, — холодно сказал сидевший рядом с Аминтой Агенобарб, глядя на кинжал. Флотоводец был невысокого мнения о большей части наших союзников и не считал нужным это скрывать. Он пригубил вина. — Надеюсь, твои кони добрались благополучно. От Галатии путь неблизкий, особенно для двух тысяч лошадей.

— Да, путь нелегкий, — признал Аминта, — но все добрались, падежа мы не допустили. Хочется верить, что им хватит корма. Здесь мало растений, пригодных в пищу, даже для лошадей. На склонах этих холмов прокормятся разве что козы.

Аминта был знаменитым знатоком лошадей.

— Надеюсь, ты покажешь мне своего любимого коня, — сказала я. — Говорят, ты великолепно ездишь верхом. Это правда?

Я всегда любила мастеров своего дела, и не важно, кем человек был — кузнецом или оратором.

Он кивнул с улыбкой на тонких губах.

Сидевший рядом с Канидием Дейотар навалил себе на тарелку гору еды, так что для следующей перемены — вареных креветок с фигами — не осталось места. Слуга вздохнул и проследовал далее, на что молча уминавший кушанье гость, похожий на глыбу, не обратил внимания.

— Есть у вас в Черном море такая рыба? — спросила я.

Пафлагония, его царство, находилась на южном побережье Черного моря.

— А? — Он растерянно поднял глаза, не переставая жевать.

Как я поняла, греческий он знал не слишком хорошо, а потому перешла на сирийский, но он все равно меня не понял. Тогда я повторила вопрос по-арамейски.

— О да! — ответил он, проглотив очередной кусок. — И такая, и много другой. Рыба у нас лучшая в мире. Рогатая камбала, сайда, тунец… — Он закатил глаза. — Макрель и анчоус!

Этот царь тоже привел всадников, но немного.

Сидевший рядом с ним Соссий накладывал себе всего понемногу и нашел место для последовавшей за креветками утятины, жаренной в меду. На вино он не налегал, потягивая его маленькими глотками, как ценитель.

— Вы собрали серьезные силы, — сказал он. — Поздравляю. У себя на Закинфе я чувствую сосланным в захолустье, ведь настоящее дело намечается тут.

— Однако сохранение Закинфа и тамошнего пролива, особенно после утраты Мефона, имеет для нас жизненно важное значение, — заверила я искренне.

— Мы удержим его, — пообещал флотоводец с доброжелательной улыбкой.

Таркондимот из Верхней Киликии нервно обкусывал утку, держа хрустящие кусочки в длинных пальцах. Его запястья выглядывали из широких, расшитых драгоценными камнями рукавов, как змеи из темной пещеры. В пользу моего первого впечатления о его сходстве со змеей говорили и близко посаженные, слегка косившие глаза на узком лице. Разве что кончик языка, которым он облизывал губы, не был раздоенным.

— Ты привел много людей? — спросила я.

— Корабли, — ответил он. — Я привел корабли. Двадцать кораблей.

Рядом сидел Деллий. Глядя на него, учтиво беседующего с соседями, я вспомнила нашу первую встречу, когда Антоний послал его ко мне, чтобы вызвать в Тарс. Тогда знаменитое обаяние Деллия не подействовало, но больше с ним такого не случалось. Антоний всецело доверял ему и поручал самые деликатные дипломатические миссии. Так повелось после парфянской кампании, приукрашенную (в допустимой мере) историю которой Деллий и написал. Время мало что добавило к его сочинениям, разве что их несколько дополнят мои воспоминания.

Он поднял чашу и выпил «за консулов», кивнув на место Октавиана. Антоний рассмеялся и тоже выпил.

Напротив Деллия сидел Ямвлих, правитель с дальнего Аравийского полуострова. Он выглядел потерянным. Я слышала, что он привел отряд всадников на верблюдах, но им трудно найти здесь применение.

— Итак, нам предстоит сухопутная война, — самодовольно заявил Канидий Агенобарбу. — Через несколько дней мы будем готовы начать наступление.

— Очень глупо начинать дело, не дождавшись подхода всех кораблей и не используя флот, — отозвался Агенобарб. — Нам следовало бы спросить себя, что произойдет с республикой, когда все закончится. Не слишком ли долго мы ждем ее восстановления?

Опять он со своей республикой. Конечно, Антоний делал разного рода намеки на то, что намерен восстановить республику, да и Октавиан выставлял себя поборником республиканских ценностей, но ведь это пустые слова. Зачем их повторять сейчас?

— Антоний победит и восстановит республику, — заявил Канидий.

— Нет, если она останется рядом с ним, — сказал Агенобарб. Да, он произнес эти слова вслух! — Она делает восстановление невозможным.

Канидий пожал плечами.

— Я полководец, и мое дело — выигрывать битвы и командовать солдатами. Ничто другое меня не волнует. — Он смерил Агенобарба тяжелым взглядом. — Надеюсь, и ты сосредоточишь внимание на кораблях, а остальное отложишь на потом. Со временем все прояснится.

— Что? — воскликнул Агенобарб с потрясенным видом. — «Ничто другое не волнует»? Тебя не волнует, кто у власти, как управляют Римом? Неужели ты стал рабом… как… как…

— Остановись, пока не сказал лишнего, — предостерег Канидий.

С нечленораздельным ворчанием Агенобарб сделал огромный глоток вина, утопив рвавшиеся наружу слова. На меня он при этом посмотрел исподлобья.

В нескольких шагах позади маячил слуга, почти мальчик, на вид голодный. Думая, что никто его не видит, он отщипнул и отправил в рот кусочек с блюда, которое подавал. После чего он облизнул пальцы и с почтительным изяществом предложил кушанье следующему гостю. Вероятно, этот раб принадлежал одной из присоединившихся к нам в последнее время женщин. Я нашла его забавным и находчивым.

Он вел себя правильно: не стоит упускать того, что тебе нужно. Надо взять паренька к себе и найти для него применение. Антоний поднялся, чтобы обратиться к собравшимся. Он поднял мускулистые руки, образовав букву V, и разговоры мигом смолкли.

— Друзья мои, союзники и товарищи по оружию! Скоро мы обрушим на врага всю нашу мощь, а пока, в тишине, я хочу сказать вам то, что вы должны знать.

Он обвел взглядом разноплеменное сборище — люди со всех концов света, от Италии на западе до Аравии на востоке.

— Все продумано, все в готовности! — воскликнул он, и его слова встретили ликованием. — В нашей прекрасной армии собрались бойцы, готовые продемонстрировать лучшие достижения военного искусства своих народов. В совокупности наша сила возрастает еще больше, чем простая сумма отдельных ее частей. У нас есть тяжелая пехота, кавалерия, пращники, лучники, конные стрелки, метательные машины. Противник не располагает многими из наших возможностей.

Он опустил руки, подхватил тяжелый золотой кувшин и воздел его, демонстрируя наше богатство.

— Наш враг беден, лишен ресурсов, ему приходится выколачивать деньги из обнищавшего народа, что заставляет простых людей склоняться на нашу сторону. Мы же, напротив, не отягощаем никого излишними поборами и не разоряем подвластные земли.

Ну тут он, я бы сказала, не был до конца откровенен: его союзникам не пришлось раскошеливаться только потому, что львиную долю затрат на создание и содержание армии и флота взял на себя Египет. Но Антоний, видимо, не принимал в расчет свою жену.

— И мы должны учитывать еще один фактор. Не хотелось бы говорить о себе, но в данном случае различие между мной и предводителем противника бросается в глаза. Да, такие прекрасные солдаты, как вы, способны побеждать, даже не имея хорошего вождя. Но насколько лучше его иметь! Я, со своей стороны, способен победить даже с плохими солдатами, но вы способны на большее. Вместе мы превратим нашу победу в истинное торжество! Ибо я пребываю в расцвете как телесном, так и умственном, когда успеху не препятствуют ни излишняя порывистость юности, ни бездеятельность старости.

Выслушав очередной взрыв одобрительных восклицаний, Антоний продолжил:

— Всю свою жизнь я воевал. Мне знакомы и обязанности простого солдата, и задачи, стоящие перед высшим стратегом и императором. Мне ведомо, что такое страх и что такое доверие; я готов побеждать страх и не бросаться безрассудно навстречу опасности. Я знавал удачи и неудачи, а значит, научился и не поддаваться отчаянию, и не позволять успеху вскружить мне голову.

Его речь потонула в шуме хлопков и восторженных восклицаний. Как солдат, Антоний и вправду не имел себе равных среди живых.

— Я говорю это не ради хвастовства. Я хочу, чтобы вы понимали, какие огромные преимущества имеем мы перед противником. Главная беда нашего врага заключается даже не в ограниченности средств, малой численности, плохом оснащении — но в его вожде.

Антоний выдержал паузу и указал на пустующее место.

— О том, какой он военачальник, даже и говорить нечего. Я лишь суммирую то, что вам и так известно. Итак, он человек слабый и болезненный. Он ни разу в жизни не одержал значительной победы, самостоятельно командуя войсками, ни на суше, ни на море.

По помещению пробежал шепоток.

— Когда я стал победителем при Филиппах, он в той же самой кампании, против тех же самых людей ухитрился потерпеть неудачу. Но в ту пору мы были союзниками, и я великодушно позволил ему разделить честь победы.

Он говорил правду. Но с тех пор, как на сцене появился Агриппа, ситуация изменилась. Октавиан сам осознавал свою неспособность побеждать в одиночку, а если он что-то понимал, то действовал сообразно ситуации, исходя из практических соображений.

— Далее, что касается соотношения сил. Наши корабли для него неуязвимы, ибо они огромны, хорошо защищены, имеют на борту стрелков и способны потопить каждого, кто к ним приблизится. Забудьте про Агриппу. Да, он разбил Секста, но ведь тогда ему приходилось воевать с пиратским вожаком, располагавшим плохо оснащенными легкими суденышками. И даже при этом Секст поначалу побеждал. Помните это.

Мне подлили вина, но я едва заметила это. Еще один слуга принес и поместил в чашу цветок с красными лепестками.

— Что касается нашей армии, то она не только обладает превосходством в численности и оснащении — она имеет лучшего командира. Так воспрянем же духом, друзья, ибо нам предстоит сражаться ради больших целей. Нашим выигрышем будет весь мир!

Вина я не хотела — чувствовала, что выпила уже достаточно. Я подала знак стоявшему в тени пареньку, и он — ничуть не смущенный тем, что ранее я за ним наблюдала, — устремился ко мне. Он принял мою чашу и немедленно отпил из нее глоток.

Между тем голос Антония приобрел тот звучный тембр, слышный издалека.

— Итак, друзья мои, если мы проявим рвение, то обретем высочайшую награду. Если же позволим себе расслабиться, на нас падут великие несчастья. — Он обвел взглядом собравшихся. — Да, великие несчастья, ибо кто может рассчитывать на милосердие Октавиана? Милосердие ему неведомо! Разве был он милостив к Лепиду, к вольноотпущенникам, из которых выколачивал деньги, к землевладельцам, которых лишил собственности? Или ко мне, своему соправителю, союзнику по борьбе за дело Цезаря? Он попытался обратить меня в простого гражданина и отобрать титул, дарованный не им. Отобрать по прихоти, заставившей не согласных с его самоуправством сенаторов покинуть Рим! Если он смеет так обращаться со мной, императором и победителем Армении, каково же его отношение к тем, кто не имеет сил противиться подобному наглому насилию? И еще — вот ирония! — он утверждает, будто вовсе не воюет против меня, будто я ему не враг. Своими врагами он объявил вас. Значит, в случае своей победы Октавиан обойдется с вами еще хуже.

Это утверждение было, мягко говоря, не совсем точным. Октавиан объявил войну только Египту, прочих же царей своими врагами не провозглашал. В конце концов, именно я обеспечивала и ведение войны, и кампанию против Октавиана в Риме.

— В нашей власти не только сохранить собственную свободу, но и совершить деяния героические — вернуть свободу римскому народу, ныне порабощенному Октавианом и его кликой. Давайте же отдадим все силы, чтобы добиться благополучия и счастья для себя и для римлян, на вечные времена!

И снова раздались бешеные аплодисменты. Талантливый оратор, Антоний в который раз воодушевил аудиторию. Люди вскакивали с мест, топали ногами. Но позади меня случилось нечто странное, не совпадавшее с общим настроем: кто-то зашатался и упал на пол головой вперед.

То был давешний молодой слуга. Он корчился на полу, хватаясь за живот.

— Канидий! — Я схватила военачальника за руку и потянула с его места напротив себя, чтобы показать паренька. — Смотри!

Я думала, он поможет слуге подняться, но вместо этого Канидий отстранил меня и торопливо опустился на колени возле бьющегося в корчах слуги. Бедняга извивался, выгибался дугой и страшно скалил сжатые зубы.

— Яд! — воскликнул Канидий.

Схватив ложку, он попытался засунуть ее юноше между зубами, чтобы он не откусил себе язык, но челюсти были сжаты слишком крепко.

— Осторожно!

Канидий и сам старался, чтобы несчастный не задел и не поцарапал его, — ведь никто не знал, какого рода отрава использована. Канидий внимательно посмотрел, нет ли на полу гвоздей или осколков стекла, но ничего не обнаружил. Кроме золотой чаши, что валялась в стороне, в лужице растекшейся жидкости.

— Не прикасайся! — вскричала я.

Внезапно я все поняла.

Вино. Оно было отравлено.

Обернувшись, я оглядела сидевших за столом, страшась увидеть, что они тоже теряют сознание.

Но ничего подобного не происходило.

Значит, отравили лишь мое вино. Цветок. Кто-то опустил в мою чашу отравленный цветок.

Но кто?

Шумно восторгаясь Антонием, гости не обратили внимания ни на упавшего слугу, ни на то, что мы с Канидием склонились над ним.

Но ведь кто-то из них пытался отравить меня. Или отравитель прислан из лагеря Октавиана? Кажется, Канидий выражал сомнения в том, что можно заслать лазутчиков в наш лагерь. Не ошибся ли он?

От потрясения я ослабела. Прямо у нас на глазах бедный паренек в последний раз конвульсивно содрогнулся, вытянулся и затих. Умер.

Это весьма сильный и быстрый яд.

Антоний наконец нашел меня взглядом и нахмурился. Мне следовало вернуться на место и вести себя так, будто ничего не случилось. Это особенно важно, чтобы показать врагу — ему или ей? — что покушение не удалось.

Антоний протянул мне руку. Я дрожала, но сумела улыбнуться ему и гостям. Меня тепло приветствовали. Ни малейшего намека на враждебность.

Пришло время скромных развлечений, доступных в лагерных условиях. Выступали жонглеры, певцы, несколько акробатов и верблюд, обученный танцевать. Музыканты вовсю бряцали на кимвалах и лирах, а мне казалось, что сердце мое стучит громче любого барабана.

Но неожиданности вечера еще не кончились. Когда верблюд, потешая гостей, выделывал кренделя ногами в такт барабанному бою, в трапезную влетел запыхавшийся матрос.

— Император! — заорал он во весь голос. — Где император?

— Да здесь я. — Антоний поднялся с места. — В чем дело?

Моряк в изорванной промокшей одежде схватил Антония за плечо и шепнул что-то ему на ухо.

Верблюд принялся кружить, длинная бахрома его попоны развевалась, довольные гости хлопали и бросали животному финики. На матроса обратили внимание только сидевшие за первым столом, рядом с Антонием.

Лицо Антония потемнело.

— Давно? — тихо расспрашивал он моряка. — Когда ты прибыл? Кто уцелел? Что осталось?

Получив ответы, Антоний велел моряку сесть, а сам наклонился и приглушенно сообщил мне, Канидию, Соссию и Агенобарбу:

— Враг внезапно атаковал и захватил Левкас.

Левкас! Остров, где причаливали снабжавшие нас продовольствием корабли.

— Агриппа? — спросил Канидий.

Моряк кивнул.

— Но во имя всех богов и богинь!.. — взвился Агенобарб. — Там же была эскадра…

— Что не потоплено, то сожжено, — мрачно сообщил моряк. — Он ударил на закате. Никто не ожидал…

— Во имя Зевса! — взревел флотоводец. — Это твоя работа — ожидать атаки!

— Не его, — вмешался Антоций, — а его командира. Кстати, командир эскадры?..

— Его корабль пошел на дно, — угрюмо промолвил матрос. — Думаю, он утонул.

У Антония вырвался стон.

— Итак, у нас осталось всего шесть эскадр, — констатировал Агенобарб. — Причем команды не везде набраны полностью, потому что болезни выкосили гребцов.

— И куда мы теперь будем сгружать провиант, одежду, оружие? — осведомился Канидий.

— Придется доставлять сушей, — сказал Антоний. — Корабли могут причаливать в одном из южных портов, разгружаться там, а припасы доставлять на вьючных животных.

— Трудно и долго, — возразил Соссий. — Пока я удерживаю Закинф, можно проплыть дальше, а потом совершить рывок в залив с запада.

— Конечно, — сказал Антоний, — в качестве долгосрочного ни тот ни другой вариант не годятся. Что ж, значит, нужно дать бой, пока наши припасы не начали таять. Да! Битва состоится в ближайшие два дня. Это решит проблему.

Верблюд закончил свой танец, и его хозяин, сияя от гордости, кланялся восхищенной публике. Потом верблюд всхрапнул и смачно плюнул.

Глава 40

— Подтяни еще, Эрос, — сказал Антоний, проверив ремень своего панциря.

— Да, мой господин, — промолвил слуга и укрепил плечевой ремень. — Простите, я давно не выполнял обязанности оруженосца.

— Знаю. Три года, с самой Армении. — Антоний поправил шарф, подвязанный под верхний край панциря, чтобы не натирало кожу на шее. — Клянусь Геркулесом, до чего приятно снова надеть доспехи!

Я стояла в комнате, молча наблюдая за тем, как он примеряет латы. Я видела своеобразную красоту этой церемонии, но она пугала меня заключенным в ней грозным смыслом. Я очень хотела отправиться с войском, но Антоний упросил меня не делать этого, даже не ехать в арьергарде. Мы больше заботимся о безопасности наших любимых, чем о своей собственной.

Под мышкой Антоний держал любовно отполированный Эросом чеканный бронзовый шлем с высоким (что обозначало ранг командующего) гребнем, козырьком для защиты глаз и боковыми пластинами, защищавшими щеки.

Из-под нагрудника с изображением подвигов Геракла, предка Антония, свисала юбка из ременных полос с металлическими заклепками. При движении между полосками был виден подол пурпурной туники.

Его руки и ноги были обнажены, а крепкие сандалии, подбитые гвоздями, зашнурованы до середины икр. Он любовно вертел в руках обоюдоострый меч длиной около полутора локтей.

— Мой друг, — обратился Антоний к мечу, — сегодня нас с тобой ждет работа.

Меч был его верным спутником во многих кампаниях. О, если бы этот клинок мог написать свои воспоминания!..

Эрос пристегнул ножны к правой стороне поясного ремня и отступил на шаг.

— Все, мой господин. Готово.

Антоний приладил с левой стороны кинжал.

Эрос подал ему прямоугольный щит, украшенный яркими эмблемами, тоже указывавшими на высокий ранг полководца.

Неожиданно перед моим внутренним взором возникла страшная картина: Александр, принимающий этот щит в наследство. Страшным видение было не само по себе — кому, как не сыну, наследовать оружие и доспехи отца? — но тем, что Александр в нем оставался юным.

— Я готов, — сказал Антоний. — Иди, поцелуй меня.

Сердце мое словно окаменело. А что, если это в последний раз?

Я подошла к нему и поцеловала в щеку.

— Нет, не так.

Он сгреб меня в объятия, прижал к твердому металлу нагрудника, наклонился и поцеловал в губы. Правда, поцелуй не затянулся — это было бы неприлично.

— Мы загоним врагов обратно на их корабли! — возгласил Антоний, уже направляясь к выходу, где его ждал оседланный конь.

Эрос подхватил собственное оружие, отделанное скромнее, и поспешил за ним.

В соответствии с его обещанием, прошло всего два дня после падения Левкаса. Было крайне важно нанести удар как можно скорее, прежде чем наступят неизбежные и нежелательные последствия. До сих пор быстроту и решительность демонстрировал Октавиан, а мы откладывали действия на потом. Теперь пора поменяться ролями.

С захватом Левкаса проблема якорной стоянки для флота Октавиана была решена. Теперь к его услугам имелся защищенный рейд, где корабли могли стоять сколь угодно долго, не опасаясь штормов. Его флот находился в безопасности, а значит, обеспечивал бесперебойное снабжение армии припасами. Что же до нас — мы угодили в западню и оказались заперты у мыса Актий и с воды, и с суши, неожиданно лишившись основного стратегического преимущества. Противник перерезал наши линии связи с Египтом, и нам оставалось или прорвать блокаду, или погибнуть.

К слову, о гибели… Той ночью, когда мы лежали в постели, я рассказала Антонию о предназначавшейся для меня отраве. Он сразу посмотрел на дело практически:

— Отныне не прикасайся ни к чему, что не опробовано.

— Это я и сама знаю. Больше ничего не скажешь?

— Как ты думаешь, у кого могли быть отравленные цветы?

— Понятия не имею. Ясно одно: это тот, кто считает, будто его проблемы разрешатся после устранения меня. Тот, кто полагает, что без меня ты отступишь от нынешнего курса, и не хочет рвать связи с Октавианом. Скорее всего, сенатор.

Недоброжелательность сенаторов по отношению ко мне была очевидна.

Антоний зевнул.

— А почему не человек с Востока? В Риме яды не очень-то в ходу.

— Зато вы, римляне, славитесь умением перенимать у других все, что находите полезным.

— Но не такое, — упорствовал он. — Просто не забывай о мерах предосторожности.

Антоний устало вздохнул и провалился в сон.

Сейчас он вел армию в сражение, мне же предстояло ждать в лагере. Ждать, ждать, ждать. По правде говоря, мне было бы куда легче отправиться с ним. Хармиона и Ирас не отходили от меня и делали все возможное, чтобы я приободрилась. Не их вина, что отвлечь или развеселить меня не могло ничто.

К закату Антоний не вернулся. Он появился после полуночи, и по состоянию его одежды и доспехов я мигом поняла, что никакого сражения не было. Антоний сорвал шлем и швырнул на кровать. Меч полетел следом.

— Он так и не высунулся! — вскричал мой муж. — Не посмел встретиться с нами лицом к лицу!

— Погоди.

Я помогла ему расстегнуть ремни панциря. Туника под броней взмокла от пота, но это от гнева, а не от боевых трудов. Сняв тяжелый нагрудник, я опустила его на пол и разгладила смятую тунику.

— Мы послали вызов. Мы забрасывали их лагерь стрелами и камнями, но они спрятались за частоколом, как черепаха в панцире, и носа из-за него не показывали. А линию укреплений они дотянули до самого моря, так что войти с ними в соприкосновение, не штурмуя валы, невозможно. Ладно, посмотрим, чья возьмет. Мы еще до них доберемся! Построим осадные машины, и они у нас попляшут! Мы…

Он развязал сандалии и сбросил их так, что они полетели через всю комнату.

— Ты ведь сам, помнится, говорил, что заставить окопавшуюся армию сражаться можно лишь с помощью осады или уловки. Мне кажется, уловка подействует лучше. Вспомни, мы ведь сами заперты здесь — можно сказать, осаждены. Когда осажденные проводят осаду, не слишком ли это затейливо?

— Ты собираешься учить меня вести войну?

— Нет. Просто напоминаю тебе твои же собственные слова, сказанные мне в более спокойном расположении духа.

Он рухнул на постель.

— Слабое место в их позиции — это нехватка воды. Мы перережем пути снабжения водой. Правда, у них есть источники внутри валов… Но ничего, мы обойдем укрепления со стороны гавани и проникнем внутрь. Да, решено. Завтра на заре…

— Раз на заре, сейчас лучше отдохнуть, — напомнила я, положив руки ему на плечи. — До рассвета осталось несколько часов.

Солнце еще не взошло, когда Антоний повел кавалерию в обход, чтобы с востока проникнуть на огражденную валами территорию и захватить родники. С ним отправились восточные царевичи, которым и принадлежала большая часть конницы: Аминта, Дейотар, Роеметалк. Римские легионы под предводительством Канидия стояли в готовности, чтобы в случае получения сигнала устремиться на валы.

На этот раз Антоний вернулся в рваной и грязной одежде, его щит был изрублен мечами и исколот стрелами. Но вошел он без посторонней помощи, а когда снял шлем, я увидела на его лице отрешенное выражение.

Что с ним?

— Ты ранен? — в тревоге бросилась я к нему.

— Ранен? Ты имеешь в виду, физически? Нет, в этом смысле я цел.

Странный ответ. Что-то с ним случилось.

— Да, я имела в виду именно это. А ты о чем говоришь? Что-то еще?

— Ну… в общем… это не совсем рана.

— Да что такое случилось? Вы прорвались к источникам?

— А? Да, прорвались. Схватка была яростной. Они пытались отстоять свои драгоценные колодцы, но не тут-то было. Мы быстро вывели источники из строя, больше им оттуда воды не пить.

Но почему же он в таком странном состоянии? Что произошло?

— А потом?

— А потом мы хотели атаковать сам лагерь, благо уже находились за стенами. И тут наш верный Дейотар из Пафлагонии дезертировал. Со всеми своими всадниками.

— Дезертировал? Ты хочешь сказать, он бежал к врагу?

— Да, прямиком к Октавиану.

В голосе Антония смешались растерянность и ошеломление.

— Быть не может! Дейотар перешел на сторону Октавиана?

Антоний устало кивнул.

— Да. Перешел к врагу, чтобы встать на его сторону.

— Но…

Я не знала, что сказать. Будь он проклят, этот завсегдатай пиров и знаток рыбных блюд!

— Да, теперь очевидно, что меня мог бы отравить и выходец с Востока, — сказала я, просто чтобы что-то ответить.

— Но мы все равно пошли в атаку, — продолжил Антоний, — и они выслали из лагеря кавалерию нам навстречу. И как ты думаешь, кто командовал конницей?

— Уж точно не Октавиан, — заявила я.

На сей счет у меня сомнений не было.

Антоний издал неловкий смешок.

— Всюду знакомые лица. Марк Титий, вот кто.

— Надеюсь, ты его убил! — вырвалось у меня от сердца.

— Нет, он спасся. Уберег жизнь, чтобы и дальше перебегать со стороны на сторону. Он еще молод, так что, возможно, впереди у него долгая жизнь, полная измен. Но что мы все говорим о предателях? Может, вернемся к нашим делам?

Голос его мне не нравился: в нем звучала такая горечь, какой раньше я не слышала.

— Легионы свое дело сделали, — продолжил Антоний. — Прорвались за их валы и укрепились вокруг источников. Теперь мы удерживаем вход в гавань с обеих сторон.

— И теперь у них вовсе не осталось воды? А как насчет реки Лоурос?

— Ну да, вода из реки к ним пока поступает — она течет прямо через лагерь. Но мы попытаемся перекрыть ее выше по течению.

Он спрятал осунувшееся лицо в ладонях. Я склонилась к его, опущенной голове и сказала:

— Не терзайся так. Это всего лишь один человек, совершенно незначительный. Не так уж много ты потерял. Обидно, конечно, но не стоит придавать подобному пустяку значение, какого он не заслуживает.

Не поднимая головы, Антоний протянул руку и сжал мою ладонь крепкими пальцами.

— Ты у меня сильна духом, не так-то просто повергнуть тебя в уныние.

Я в ответ ободряюще пожала его руку.

— Разница между победой и поражением состоит в умении замечать нужное и игнорировать ненужное. Не смотреть на то, что тебе не поможет. Знать то, что можно использовать. Не думай больше о Дейотаре, думай о реке Лоурос.

Ситуация ухудшалась. Агриппа не прекращал нападать на базы нашего флота. С захватом Патры и Итаки мы полностью утратили Коринфский залив, а вместе с ним лишились последнего свободного маршрута, по которому корабли плыли к Актию. Теперь все грузы приходилось доставлять с дальнего юга по узким горным тропам и крутым перевалам. Результат не заставил себя ждать: поставки резко сократились, а имевшихся запасов для почти двухсот тысяч человек хватило бы ненадолго. Мне вспомнилось, как армия Цезаря перед битвой с Помпеем оказалась в Греции в подобном положении. Тогда дело дошло до того, что солдатам пришлось есть траву.

К сожалению, у нас под рукой не было и травы.

Как-то в середине июня я сидела под навесом перед нашим шатром. Душно было и внутри, и снаружи, но на воздухе в тени все-таки чуть полегче. Ночью с гор веял свежий ветерок, однако днем он стих. Я чувствовала, как пот — в такой ранний час! — медленно стекает по моему горлу в ложбинку между грудей. Я обмахивалась маленьким веером, но колебания воздуха не приносили никакой прохлады, а неприятные запахи усиливались. К испарениям застоявшейся воды добавлялась вонь гниющих отбросов и нечистот, неизменно сопутствующая сосредоточенным на ограниченном пространстве массам людей. Все смердело, как труп на третий день разложения. Надежды на то, что приливы будут смывать грязь, оказались тщетными: прибою никогда не хватало на это силы, он только гонял отбросы да перемешивал их, отчего становилось еще хуже.

Я ожидала назначенной встречи, но пока никто не появился. Многие в лагере хворали, причем более всего болезни поражали гребцов. С кораблей уже докладывали о смертных случаях. Антоний лично отправился инспектировать корабли, вместе с ним — Агенобарб и Соссий, оставивший Закинф на попечение своего заместителя. После потери Патры, Кефаллении и Левкаса Закинф приобрел огромное стратегическое значение.

Я терла лоб надушенным носовым платком, словно это могло перебить царящее вокруг зловоние. Цветочные ароматы словно принадлежали другому миру, ныне утраченному.

Потом я различила в дрожащем от зноя густом воздухе фигуры приближавшихся — точнее, они тяжело тащились — Канидия и Деллия. Жара заставила их снять доспехи и остаться в одних туниках, грязных и пропотевших. Туника Канидия имела линялый желтый оттенок, а туника Деллия некогда была голубой.

— Прекрасный денек, — промолвил Деллий. Его голос сочился сарказмом так же, как его лоб — потом.

— А где наш император? — осведомился Канидий.

— Отбыл на корабли, — ответила я, — но должен скоро вернуться.

— Флот в плачевном положении, — заметил Канидий. — Думаю, его придется бросить.

— Предоставь это морякам, — отозвалась я более резко, чем мне того хотелось.

Изнуряющая жара избавляла от учтивости, как и от верхней одежды. Постоянное раздражение приводило к срывам.

— Может, пока выпьете вина? — предложила я, желая загладить резкость.

Кувшин и чаши стояли тут же, на боковом столике.

Деллий налил себе в чашу, отпил глоток и поморщился.

— Чего у нас в достатке, так это уксуса.

Запасы хорошего вина иссякли уже давно, а то, что осталось, можно было пить только по необходимости. В этой кислятине, по крайней мере, не было заразы.

— Радуйся, что воды хватает.

Деллий скорчил гримасу, но тут показались Антоний и двое флотоводцев.

— Привет моим командирам! — промолвил Антоний, подняв руку в салюте.

Я в который раз подивилась его умению сохранять бодрый вид и доброжелательность в самых сложных обстоятельствах. Сейчас, например, на его лице сияла искренняя улыбка.

— Промочи горло кислятиной, — предложил Деллий, кивком указывая на кувшин.

Антоний налил вина и отпил.

— Это далеко не самое худшее. При отступлении из Мутины нам приходилось пить… Впрочем, не важно. Просто вспомни о том, что вьючные ослики бредут горными тропами, чтобы доставить нам припасы.

Он коснулся моего плеча.

— Ну, как самочувствие?

— Мне к жаре не привыкать, — ответила я, желая поддеть Деллия. — Египет не слишком холодная страна.

— Верно. Ладно, приступим.

Антоний выдвинул табурет и сел, остальные последовали его примеру. Шесть человек — все высшее командование — собрались под навесом, в его скудной тени.

— Ну, что ты выяснил? — спросила я Антония.

— Дело плохо, — признался он, качая головой. — И люди, и корабли страдают. Люди — из-за недугов, корабли подтачивают черви.

Я сникла. Нет ничего хуже для флота, чем застойная гнилая вода, рассадник древоточцев. Мы не имели возможности вытащить корабли на берег и просмолить днища, тогда как суда Агриппы перезимовали в сухом доке.

— Боюсь, — продолжил Антоний, — нам не хватит гребцов для наших кораблей. Даже для триремы нужно очень много людей, что же до больших кораблей… — Он закашлялся и потянулся за вином — или за тем, что его заменяло. — Прошу прощения.

— Как же быть с гребцами? — спросила я.

— Ну, мы уже предприняли кое-какие меры, — ответил Антоний. — В столь затруднительных обстоятельствах нам пришлось призвать местных.

— Что значит «призвать»?

В этой малонаселенной местности жителей почти не было, так что поиск добровольцев представлялся весьма затруднительным.

— Это значит, — прямолинейно ответил Агенобарб, — что мы загоняем людей на корабли силой, похищаем их и захватываем в плен. Отрываем крестьян от их полей, ремесленников — от работы.

— Нет! — вырвался у меня крик стыда и ужаса.

Как мы могли до такого дойти?

— Война — это не самое приятное занятие, — промолвил Антоний, и сквозь личину политика проступила твердокаменная сердцевина солдата. — Прежде всего мы должны заботиться о главном — о победе. Остальное в сравнении с ней не так важно.

Да. Все ради победы. Среди нас есть те, кто это понимает. А кто не понимает — пусть уходит. Значит, он не знает, каково истекать кровью и приносить жертвы.

— Грести-то они смогут? — только и спросила я.

— Нет, — буркнул Агенобарб. — То есть, конечно, привести корабль в движение они сумеют, тут достаточно одной мускульной силы. Но выполнение сложных команд, требующихся для тактического маневрирования, — это за пределами их возможностей.

— Но мы, по крайней мере, способны привести корабли в движение, иначе нам пришлось бы их сжечь, — указал Соссий. — А так их можно увести.

— Так вот о чем вы думаете! — сообразила я.

— Да, — сказал Антоний. — Мы приняли решение. Они, — он кивнул Соссию и Агенобарбу, — возглавят стремительный прорыв из гавани, тогда как мы, — он посмотрел на Деллия, — предпримем обманный рейд на север, как будто желая заручиться помощью из Македонии и от нашего союзника царя Дикома. Это отвлечет внимание Октавиана. А затем, когда флот будет в безопасности, мы встретимся с ним по другую сторону Греции, вне досягаемости Агриппы.

То был дерзкий план, достойный изобретательности Антония.

— А что с армией? — спросил Канидий.

— Шесть или семь легионов я погружу на суда. Остальные останутся здесь, под твоим командованием.

— И что я здесь буду делать? — спросил Канидий, явно не в восторге от услышанного. — Ждать, пока на меня нападут?

— Никто на тебя не нападет, — заверил Антоний. — Октавиан будет в растерянности, к тому же, ты сам знаешь, на войне он без Агриппы шагу не сделает. А Агриппы здесь нет.

— Да, — подтвердил Соссий. — Я уверен, что Агриппа все еще занят в Коринфском заливе. Его интересует Коринф и морская база под командованием Квинта Насидия.

— Вот и хорошо, — промолвил Антоний. — Пусть он удерживает их там.

— А что со мной? — осведомилась я. — Где буду я?

— На борту твоего флагманского корабля, где же еще? — ответил Антоний. — Тебе необходимо убраться отсюда подальше.

Агенобарб поставил чашу и снова зашелся в долгом приступе кашля. После чего извинился и попросил не обращать на это внимания.

Стоял полдень, и солнце припекало так, что лучи почти пронизывали навес.

Однако Антоний выступил из тени и долго всматривался в горизонт, прикрыв глаза ладонью.

— Начинается, — сказал он. — Скоро с берега подует ветер, друзья мои, и вы почувствуете облегчение.

Деллий фыркнул, как рассерженный мул.

— Облегчение?

— Когда изнываешь от зноя, самый легкий ветерок покажется райским дуновением, — отозвалась я.

— Нам повезло, что мы каждый день в полдень чувствуем этот ветер, — заметил Антоний. — И каждую ночь. Он дует с гор ночью, потом в полдень меняется на противоположный и, промчавшись над водами, является к нам. Бог ветров старается облегчить наше положение! — Он улыбнулся.

— Ба! — подал голос Агенобарб. — Если он желает помочь, он должен дуть посильнее, чтобы мы с легкостью обогнули остров Левкас. Это дало бы нам возможность поставить паруса и уйти в открытое море.

— А что? — Антоний хлопнул его по спине. — Мне кажется, опытный моряк вроде тебя мог бы решиться на такой маневр.

— Я бы, может, и решился, — проворчал флотоводец, — да кто за мной последует?

Той ночью, наедине с Антонием (ветер с гор охлаждал наш шатер, но вместе с прохладой гнал в нашу сторону и болотные запахи), я попросила его описать мне обстановку более подробно. Дверь оставалась открытой, окна тоже приветствовали восточный бриз.

Он трезво оценил то, что видел утром.

— Флот в серьезной опасности. И люди, и корабли понесли урон. — Антоний помедлил, наливая себе вина, с которым дело обстояло не лучше; запасов хорошего вина для себя у нас не было. — Боюсь, для битвы они уже не годятся.

Я подавила крик. Мои славные корабли! Мои люди!

Он придвинулся ко мне, взял мои руки в свои и сказал:

— Не отчаивайся.

Потом поднес мою левую руку к своим глазам. Он рассматривал тот самый перстень с печаткой, соединивший наши судьбы в Антиохии.

— Моя дорогая жена, мы с тобой накрепко связаны друг с другом. — Он выронил мою руку. — Но возможно, ты рассчитывала на другое.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду то, что ты не давала обещания выносить… такое. — Он мотнул головой, как бы указывая не только на наше убогое пристанище, но и на весь Актий. — Ты мечтала об объединении двух империй.

Да, я мечтала об этом. Но за прошедшие годы окончательно прикипела сердцем к Антонию — к мужчине, а не к триумвиру.

— Я никогда не покину тебя и желаю быть только рядом с тобой.

— Ох, — вздохнул Антоний. — Но наш план требует, чтобы мы расстались.

— И воссоединились, — сказала я. — Разве не так?

— Да, конечно, — ответил он. — Но вначале…

И он обрисовал мне план.

Пока Агриппа занят на юге, Соссию предстояло повести корабли на прорыв. Предстоит схватка с небольшим флотом противника, блокирующим гавань, но Соссий непременно прорвется, это сомнению не подвергалось. Я последую за первой эскадрой римских кораблей, обогну Пелопоннес и найду безопасное пристанище на восточном побережье Греции.

— А ты? — спросила я.

— А мне предстоит во главе большого войска — легиона или двух — совершить отвлекающий поход на север.

— Мне не нравится, что мы расстанемся и разойдемся так далеко, — сказала я.

У меня появились нехорошие предчувствия, но о них я предпочла умолчать, чтобы не сбить боевой настрой Антония.

— Это единственная возможность, — ответил он, и в его тоне я почувствовала всю тяжесть сложившихся обстоятельств. — У нас нет выбора.

Я попыталась улыбнуться.

— Ну, если судьба не оставляет выбора, надо хотя бы воспользоваться теми ее дарами, что пока остаются в нашем распоряжении.

— Верно, мой храбрый командир.

Антоний наклонился и поцеловал меня. В последнее время мы нечасто оказывались друг у друга в объятиях, и мне даже казалось, что я отдаляюсь от него. Потянувшись, я коснулась его густых волос, слипшихся от пота, и произнесла:

— Я готова последовать за тобой куда угодно и разделить твою судьбу, какой бы она ни была.

Такого я никогда не говорила и не помышляла сказать никогда и никому. Даже Цезарю.

— Если и следовать за мной, то только на волнах победы, — заявил Антоний, крепче обнимая меня. — Не могу просить тебя разделить со мной что-то другое.

— Значит, ты не доверяешь мне, — сказала я. — Если ты отдаешь мне лишь радостные часы, то я тебе не жена, а просто политический союзник.

— Нет-нет, что ты, — принялся уверять Антоний.

В подкрепление своих слов он стал целовать меня. Я прижалась к нему, радуясь возможности почувствовать его тело. Я любила его всего: и крепкое тело, твердо стоящее на земле, и изобретательный ум, глядящий далеко вперед.

Мы упали на кровать. Я шептала, что люблю его, и это было правдой: пребывание здесь открыло мне Антония с новой стороны. Чем дальше, чем лучше узнавала я своего мужа и тем сильнее становилась моя любовь. Не оставалось места разочарованиям и обманутым ожиданиям, ибо все обещания исполнялись.

Ветер с гор веял в комнате, услужливо охлаждая наши разгоряченные тела.

— Думаешь, это подходящее место, чтобы заняться любовью? — шепотом спросил Антоний.

На самом деле Актий казался мне враждебным эросу, способным подавлять и извращать желания. Но сегодня ночью мы были готовы победить его.

— Любое место подходит, если ты со мной, — ответила я.

Антоний вздохнул, и я поняла, что это вздох сожаления о долгом воздержании.

Я толкнула его на спину, и он лежал неподвижно, предоставив мне делать то, что я хочу.

— О, если бы враг застал тебя в таком положении, — шепнула я.

— Никогда, — отозвался Антоний. — Никто. Только ты.

Ранним утром, стоя на палубе флагманского корабля «Антония», я прикоснулась к шлему, желая удостовериться, что он действительно на месте. На сей раз обошлось без споров насчет того, пристало ли женщине носить доспехи, — и Антоний, и Соссий были рады, что я надела панцирь и шлем. Они сами подобрали для меня крепкие сапоги и толстую огнеупорную накидку.

— На палубу могут попасть зажигательные снаряды, а уж камни и стрелы посыплются непременно, — сказал Антоний. — Постоянно держи при себе щит.

Он вручил мне маленький круглый щит.

Он был опечален предстоящей разлукой, и я огорчалась не меньше — ведь ему предстоит скакать в горы без меня.

— Слушай Соссия. Что он скажет, то и делай.

Несмотря на опасность, я оставалась на палубе, а не внизу с гребцами, поскольку обстоятельства могли поставить меня перед необходимостью срочно покинуть судно. На тот случай, если корабль протаранят и ему будет грозить затопление, на борту имелась маленькая спасательная лодка. Кроме того, царице не пристало во время боя прятаться в трюме.

— Да, — только и смогла я ответить.

Я взяла Антония за руку и посмотрела ему в глаза. Для интимного прощания вокруг было слишком много народа. К тому же мне хотелось верить, что это вовсе не прощание, а все необходимые слова мы сказали друг другу минувшей ночью.

План заключался в том, чтобы плыть в обход до Иолка, откуда Ясон отправился на поиски золотого руна, и ждать там встречи с Антонием.

Мы погрузили на флагманский корабль наши сокровища, отчего его осадка увеличилась. Это судно — «десятка», самое большое на всем флоте — наиболее подходило для перевозки казны, что в любом случае являлось делом рискованным.

Сейчас мы ждали, когда прибой сменит направление и поможет нам выйти из узкой горловины залива в открытое море: нужно было облегчить задачу для наших гребцов. Предполагалось, что мы отойдем на веслах как можно дальше, а потом поставим паруса, поймаем северо-западный полуденный бриз (о Исида, лишь бы он сегодня задул!) и, подхваченные им, понесемся мимо скалистой громады Левкаса в открытое море.

Правда, при выходе из гавани стоял на якоре флот Октавиана, но его лучшие боевые корабли вместе с Агриппой находились далеко. А тех, что остались здесь под командованием Тария Руфа, никто всерьез не боялся.

Антоний сжал мое запястье и посмотрел на восход.

— Мне пора, — промолвил он извиняющимся тоном, — солнце поднимается.

Гребная лодка перевезла его назад, на берег, и он затерялся среди своих солдат.

Полдень настал, но штиль продолжался. Сверкающая поверхность залива была гладкой как зеркало — нигде ни малейшей ряби. Далекий горизонт плавно сливался с небом.

Все было готово. Мы приняли на борт кораблей шесть легионов, вооруженных и настроенных на битву, но надеялись не столько втянуть Руфа в сражение, сколько застать его врасплох и вырваться на свободу.

Увы, наши надежды оказались слишком радужными.

Мой шлем раскалился на солнце, под плащом было немыслимо жарко, и я распахнула его. На палубе заняли свои места у бортов готовые вступить в схватку лучники, пращники и метатели копий. На носу и на корме установили катапульты, посылавшие вперед тяжелые камни и мощные стрелы. Грозные орудия внушали гордость, но лучше бы нам не пришлось их использовать.

По сигналу Соссия эскадра двинулась к горловине залива. Поддерживать строй из трех сотен судов в такой ситуации само по себе непросто. Первая группа благополучно вышла из пролива, и я увидела, что корабли Руфа стоят на якоре не у самого прохода, а несколько севернее. Мы устремились вперед, и мой корабль уже приближался к горловине, когда по правому борту заметили движение: суда Руфа сорвались с места. Весла его «шестерки» отчаянно молотили воду, корабль мчался на перехват головных судов нашей колонны. Следом неслись еще две, на ходу поднимавшие защитные борта и готовые осыпать нас камнями и стрелами. А позади них в атаку шла целая стая кораблей поменьше — трирем и пентарем.

Наши гребцы налегли на весла. Скорость позволяла надеяться, что мы успеем вырваться на открытое пространство. Мы уже проплывали между двумя сторожевыми башнями, охранявшими горловину залива, но корабли Руфа стремительно приближались.

— Вниз! — заорал Соссий как раз вовремя, чтобы я успела нырнуть и увернуться от града камней.

Сам он в следующее мгновение вскочил и подал своим людям знак открыть стрельбу. В нас полетели зажигательные снаряды, но все они без ущерба для корабля скатывались с палубы и падали в воду.

Нацелившись в борт, к нам стремительно неслись два легких судна, кажется, триремы. Гребцы отчаянно гнали их вперед, налегая на весла; сверкающие тараны, высоко поднятые над водой, грозили проделать отверстия в нашем корпусе. Один налетел на нас, но удар пришелся вскользь, и прочный корпус выдержал. Второй корабль опустил таран с явным намерением ударить ниже ватерлинии, однако обрушившийся на его палубы тяжеленный камень из катапульты положил атаке конец. Вражеский корабль закружился на месте, на нашей палубе раздались радостные крики.

Однако несколько наших кораблей уже втянулись в схватку, и она оказалась отнюдь не легкой.

— Быстрее! — командовал Соссий, торопясь вывести нас в открытое море.

Мы не могли помочь нашим кораблям ничем, кроме стрельбы по противникам. Мы стреляли, стараясь вывести из строя как можно больше вражеских судов.

И вот настал долгожданный миг: большая часть кораблей Руфа была повреждена, и они уже не могли помешать нам. Свобода! Свобода! Мы прорвались!

Беда, однако, заключалась в том, что ветер так и не поднялся, и мы не могли поставить паруса. Где же ветер? Почему сегодня он не задул в срок, как обычно, и поднимется ли он позднее? Гребцы не способны поддерживать такой темп долго, а позади следовало множество судов, тоже стремившихся выйти из залива. Если мы не ускоримся, мы станем для них препятствием.

А потом… потом… С дальнего конца Левкаса начал подниматься, наползая на гавань, густой белесый туман. Он распространялся с удивительной скоростью и очень быстро окутал оба флота — и наш, и Руфа. Теперь мы плыли вслепую.

Конечно, можно было продолжать двигаться наугад, без уверенности в том, что следуем верным курсом. И сбавить ход из опасения столкновений. Я вцепилась в борт, пытаясь хоть что-то разглядеть в сплошном белом мареве. И увидела — то, что сразу захотела отбросить как злое наваждение, навеянное напряжением и растерянностью. Это выглядело как… Как вражеские корабли! Весла ритмично поднимались и опускались, взметая фонтаны воды. Нос «шестерки» Агриппы возвышался над поверхностью всего в двухстах локтях от нас. А позади него вырисовывались очертания остальных боевых судов, приближавшихся плотной группой, как львиный прайд.

— Стой! — закричал Соссий, увидевший это в то же мгновение, что и я. — Меняем курс!

Чтобы самим протаранить противника, а не подставлять ему свои борта, нам следовало быстро изменить направление движения.

— Стрелки, по местам!

Лучники и пращники заняли позиции на боевых мостиках и вдоль борта. Однако огромные размеры нашего корабля не позволяли ему быстро изменить направление движения. Махина еще разворачивалась, когда Агриппа достиг цели, и корпус «Антонии» содрогнулся от мощного удара. Толчок был такой силы, что я упала на колени и покатилась бы по палубе, если бы не успела схватиться за подвернувшуюся бухту троса. Уцепившись за борт, я выглянула и увидела внизу корабль Агриппы, пытавшийся быстро отойти от нас кормой вперед. Несмотря на силу толчка, его таран не смог пробить прочный борт нашего гиганта, и теперь наши лучники засыпали его палубу стрелами. Следом посыпались и зажигательные снаряды. На вражеской палубе поднялась беготня, люди укрывались от огня под смоченными водой шкурами.

— Пусть царица сдастся! — услышала я чей-то крик.

Кричал ли сам Агриппа? Я приподнялась на цыпочки, чтобы перегнуться через борт и рассмотреть получше. Он ли это — высокий широкоплечий мужчина, взывавший к нам, потрясая копьем? Впрочем, при такой видимости трудно сказать наверняка, тем более что видела я его лишь много лет назад в Риме, когда он был еще мальчиком.

Атаку Агриппы удалось отразить, но вражеский флот образовал перед нами барьер, прорвать который нам вряд ли удастся: у противника оказалось столько кораблей, что они сформировали две заградительные линии.

— Назад! — приказал Соссий, и флагман начал сигналить остальным.

Назад? Теперь, после такой схватки, вернуться в гавань?

Я подскочила к нему и схватила за запястье.

— Нет! Нет!

Он резко высвободил руку.

— Мы должны вернуться, — сказал флотоводец. — Их значительно больше, и они застали нас врасплох. Или ты предпочитаешь погубить весь флот?

— Но разве нельзя… кто-то ведь может спастись?

— Вот именно — «кто-то». Шансов мало, а риск слишком велик.

При всей моей царской власти я тем не менее понимала, что слишком мало разбираюсь в морском деле и не могу оспаривать его приказы. Оставалось лишь смиренно стоять в стороне, пока мы — о, позор! — возвращались в залив, ставший местом нашего заточения, к тем кораблям, что так и не успели пройти через устье. Мне хотелось рвать и метать.

Я вернулась в шатер, с которым уже попрощалась. Он казался теперь ненавистной темницей, откуда я пыталась бежать, но неудачно. Есть ли что-то более унизительное, чем такое возвращение?

Антоний уже переправлялся через горы с Деллием, Аминтой, кавалерией галатов и тремя легионами. Он стремился в Иолк, куда мы не попадем.

В отчаянии я бросилась на складную кровать и молотила по ней сжатыми кулаками с такой силой, что койка развалилась.

Антоний вернулся, едва узнал о постигшем нас несчастье. Он возвратился не только из-за меня — не мог бросить на произвол судьбы весь флот и половину армии. Мы снова пришли к тому, с чего начинали, если не считать потерянных в злосчастной попытке прорыва кораблей.

— Туман посреди дня, после полудня! — качал он головой. — И Агриппа, появляющийся из этого тумана, как раз чтобы перекрыть вам дорогу. В такое трудно поверить.

— Не забудь еще про отсутствие ветра.

Можно было подумать, что боги отвернулись от нас и наше дело обречено, но я не позволяла себе подобной слабости. А если бы Цезарь впал в отчаяние при Алесии? Это не лучший способ выигрывать войны.

— Необъяснимо. — Антоний сидел, уронив руки на колени, так что кисти свисали вниз. — Просто невозможно!

Мы думали об одном и том же, но обязаны были избавиться от этих мыслей. Ведь боги любят испытывать людей, проверять их характеры и волю. Борьба еще не окончена.

— Пришло время для новой атаки на реку Лоурос, — заявил Антоний. — А все наши сомнения и недоумения нужно оставить позади.

День стоял превосходный. Ветер, на сей раз самый подходящий для бегства, словно в насмешку над нами задул пораньше. Антоний намеревался возглавить атаку во главе римской кавалерии и при поддержке всадников Аминты. Деллий должен был повести за конницей ударную силу в два легиона. Если удастся навязать врагу полномасштабное сражение, стоящий наготове Канидий по сигналу двинет вверх по склону все наличные силы.

Но сначала им предстояло объехать десятимильный залив и выйти к реке с востока. Если они сумеют застать врага врасплох и отбросить назад, Октавиан рискует остаться без воды. Пусть его люди пьют морскую воду и сходят с ума.

Верхом, в шлеме и со щитом, я находилась в расположении войск Канидия. Нет, намерения сражаться у меня не было — что толку в бою от женщины, не обученной владеть ни мечом, ни копьем? Но оставаться в шатре и не видеть, что происходит, было бы невыносимой пыткой. Поэтому я сидела в седле и, устремив взор на восток, напряженно пыталась разглядеть какое-нибудь движение.

Канидий остановил коня рядом со мной. Животное казалось великолепно выезженным, чему, впрочем, удивляться не стоило.

Канидий приветствовал меня, натянув удила. Его шлем сверкал на солнце, отбрасывая луч, который двигался при каждом повороте головы. Указав рукой на восток и слегка развернув коня в том направлении, полководец произнес:

— Сегодня, с соизволения богов, поток обратится в благоприятную для нас сторону.

Да. С соизволения богов. В последнее время боги упорно не желали нам помогать, но ведь они отличаются своенравием. Взмах руки Аполлона — и Патрокл споткнулся, шепоток Афины — и смертельный удар отведен… Пусть же сегодня это послужит нам на пользу. Пусть они изберут нас!

— Чему быть, того не миновать.

Я с удивлением услышала, как эти слова слетают с моих губ. Мне хотелось сказать другое, и я тут же поправилась:

— Пусть все будет так, как мы хотим.

Позади меня застыли в терпеливом ожидании (они этому обучены) выстроенные в боевые порядки легионы. Я ощущала легкий запах их кожаной амуниции и слышала приглушенный гул голосов.

— Каков их боевой дух? — тихо спросила я Канидия.

— Мог быть и выше, — с кислым видом признался он. — Бесконечное ожидание, да еще в таких условиях, не способствует его укреплению. К тому же эти записочки, что постоянно сыплются из вражеского лагеря вместе со стрелами и камнями. Нас высмеивают, и вообще…

— Что «вообще»?

Вместо ответа он дал мне листок, вытащив его из перчатки.

— Вот, подобрал сегодня утром.

Я развернула его и прочитала:

«Антоний уже не тот, что прежде. Вы следуете за безумцем. Он не доведет вас до добра».

— А, старые выдумки, — отмахнулась я.

— Да. Но ложь — оружие, и они используют его против нас. А мне нечего противопоставить.

— Но ведь солдаты сами видят Антония и слышат, как он говорит! — Я подобрала поводья, намотав их на ладонь.

— Верно, — признал Канидий. — Но ложь, день за днем, капля за каплей, разлагает их, как кислота разъедает все, с чем соприкасается. Прежде всего легионеры задаются вопросом, как сможет Антоний, если проиграет, предоставить им обещанный участок земли. У него и сейчас уже нет никакой власти в Италии, а они желают получить землю именно там.

— Но цель войны — победа! Разве их мечты станут ближе к осуществлению, если Октавиан захватит Египет?

Невыносимое и неприемлемое предположение.

— Их сердца слабеют, — честно ответил Канидий. — Возможно, это из-за того, что у нас не кончаются гражданские войны, и люди уже не знают, кому и чему верить. Они просто устали и хотят, чтобы все кончилось.

— Для этого необходимо сражаться!

Однако солдаты меня не слышали, мой призыв долетел лишь до Канидия. От его слов веяло зловещим холодом. Неужели Антоний утратил способность воодушевлять людей и вести их за собой? Но ведь это ужасно! Это грозит падением империи!

— Да, я знаю, — промолвил он и тут же резко повернулся на восток: что-то привлекло его внимание.

Проследив за его взглядом, я увидела далеко за заливом россыпь движущихся светящихся пятен: солнце сияло на шлемах скачущих всадников. Они приближались к охраняемой противником драгоценной реке.

— Сейчас! — едва слышно выдохнула я.

Но Канидий уже забыл обо мне, его взгляд сосредоточился на легионах. Сейчас значение имела лишь битва за реку. Сможем ли мы ее выиграть?

Он направил коня к своему месту перед строем, и я осталась одна, глядя на движущиеся вдали крохотные точки. С той стороны залива не доносилось ни звука, над водой разносились лишь протяжные, визгливые крики чаек.

Сжав в кулаке поводья, я ждала. Если легионы поведут наступление вверх по склону, я пристроюсь к арьергарду. Огорчать Антония и подвергать себя опасности, конечно, не стану, но и в стороне оставаться не намерена.

Меня била дрожь, и это удивляло: никогда прежде я не замечала за собой такого. Впрочем, нетерпеливое шевеление наблюдалось и среди солдат. Люди поправляли шлемы, подтягивали ремни, перехватывали поудобнее щиты. А потом издалека донеслись крики. И приглушенный расстоянием, но вполне различимый зов труб.

— Внимание! — Танцующий конь вынес Канидия вперед.

На реке призывно пропел рог.

«Signa inferre!»[10]

Этот приказ означал еще не атаку, а начало марша. Держа строй, легионы во главе с Канидием двинулись к холму.

«О Зевс! О Геракл! Будьте сегодня со своим сыном, даруйте ему силу и славу. Пусть блистательный Антоний прорвет вражеский строй и рассеет врага!» — молилась я.

Со стороны атакующих донесся одинокий дрожащий звук, неожиданно оборвавшийся. Что там случилось? Я уже поднялась до середины склона холма, но впереди меня маячили спины легионеров, и рассмотреть что-либо было невозможно.

Правда, я видела какое-то движение на западе, но вряд ли оно имело значение. Легионы Канидия продолжали движение вверх по холму, хотя их авангард, похоже, остановился.

Затем до моего слуха донеслись дикие крики и громкие ликующие восклицания. В том, что произошло нечто важное, сомневаться не приходилось, но я по-прежнему пребывала в неведении. Всадники галопом неслись на запад — но чьи они? Может быть, Антоний вел их в атаку? Двигались они стремительно.

Теперь моих ушей достиг шум битвы. Даже человек, никогда его не слышавший, безошибочно поймет, в чем дело. Даже отрешенный от мира философ, проводящий дни за чтением Платона, мигом сообразит, что означают эти звуки.

Момент настал. Я выпрямилась в седле, готовая вскачь помчаться вперед. Ожидание было нестерпимым, но теперь оно долго не продлится. Скоро…

Сердце мое было готово выскочить из груди. Вот он — момент, когда все решится! Я приветствовала его, как возлюбленного, хотя и страшилась, как вестника смерти. Все-таки как странно мы ведем себя, даже в собственных глазах.

Наши шеренги ощетинились сверкающими иглами мечей, кони подрагивали. Но внезапно атакующий далеко впереди строй Антония распался надвое. Одно крыло продолжало скакать на запад, а второе вдруг сбилось в кучу, смешалось, и всадники в беспорядке поскакали вниз по склону, в нашу сторону.

— Канидий! — громко закричала я, выискивая его взглядом.

Что там происходит? Я должна знать, он должен сказать мне!

Но найти Канидия я не могла.

Легионы остановились, продвижение прекратилось. А потом прозвучал новый сигнал рога.

Отступление!

Отступление? Почему мы отступаем?

Люди вокруг меня начали отходить назад. Я пропускала их, но сама оставалась на месте. Скоро со мной поравнялись и двинулись назад передние ряды, но я продолжала ждать, сама не зная чего.

Потом я узнала гнедого боевого коня с роскошной сбруей — Антоний скакал с холма вниз, за ним мчались его всадники. Это не было паническим бегством, но они отступали, и отступали быстро. Я помахала Антонию рукой, и он знаком призвал присоединиться к нему, что я и сделала. Лицо его было мрачным, на меня он едва взглянул.

— Антоний, что происходит? — вскричала я.

Но ответа не последовало. Антоний погонял коня, а я скакала рядом.

— Что происходит? — повторила я, наклоняясь к нему.

— Аминта дезертировал. Увел свою кавалерию к врагу.

Аминта и его галаты! Костяк нашей конницы!

Потрясение было столь сильным, что я чуть не вылетела из седла. Это страшный удар.

— Атака провалилась, — бросил на ходу Антоний. — Нас предали собственные войска.

Итак, перекрыть реку не удалось. Октавиан и его армия могли вволю пить воду.

В лагерь мы вернулись в сопровождении одной лишь римской кавалерии. Канидий и Деллий организовывали отход так и не вступивших в бой легионов, следовавших за нами.

Антоний соскочил с седла у своей штаб-квартиры, резко оборвал все вопросы и устремился внутрь. Эрос ринулся за ним, но тут же вылетел назад с весьма огорченным видом. Снаружи между тем уже собралась внушительная толпа солдат: они волновались и требовали, чтобы император объяснил им, что случилось. Внутрь не был допущен даже Соссий. Он стоял у закрытой двери, вне себя от злости.

Я понимала, что Антоний обязан выйти к людям, а если ему что-то мешало, мне следует об этом позаботиться. Я взяла шлем под мышку и решительно двинулась вперед, раздвигая толпу щитом. Когда я потянула дверь, оказалось, что она заперта изнутри.

— Открой дверь! — потребовала я достаточно громко, чтобы мой голос был слышен в любом из внутренних помещений.

Ответа не последовало.

— Открой, именем царицы Египта!

Снова молчание.

Я молотила кулаками в дверь, требуя, чтобы меня допустили внутрь, пока не услышала приглушенный голос Антония:

— Царице придется подождать.

Моему возмущению не было предела: он держит меня за дверью у всех на глазах!

— Я должна войти!

— Кто должен войти?

— Твоя жена! — не выдержала я.

Послышался шум отодвигаемого засова.

Солдаты покатились со смеху и захлопали, но у меня не осталось сил, чтобы сердиться.

Внутри я увидела Антония: он сидел на стуле с каменным лицом, уставившись в пространство. Я встала прямо перед ним, ожидая, когда он посмотрит на меня, но он не двигался.

— Антоний, — сказала я, — это просто неприлично. Ты не можешь запереться здесь навечно.

— Могу я хотя бы недолго побыть наедине с собой? — наконец откликнулся он. — Я имею право на несколько мгновений уединения.

— Не таких мгновений, — отрезала я. — Не сразу после…

— После чего? После битвы? Так не было битвы. Никакой битвы. Или ты хотела сказать, «после бегства»? Это ты имела в виду?

В голосе его звучала горечь — горше воды из Мертвого моря, которую мне довелось попробовать однажды в прошлом.

— Как бы то ни было, ты должен сказать несколько слов солдатам. Они нуждаются в этом, они надеются на тебя.

— И что я скажу в оправдание их надежд? Что Аминта, лучший наш кавалерийский командир, ускакал к Октавиану вместе со своей конницей? А он так и поступил — Аминта, который возвысился и стал тем, кем он стал, благодаря мне!

Теперь его гнев отступил на второй план, обнажая боль.

— Наверное, я не способен больше командовать, потому что разучился разбираться в людях. Я верил Артавазду, я верил Аминте!

— Когда человек задумал обман, не так-то легко заглянуть ему в душу.

Я вспомнила, как Аминта выхватывал кинжал, изображая страстное желание убить Октавиана. Мне очень хотелось успокоить Антония, но в его словах, увы, была правда. Ему потребовалось очень много времени, чтобы раскусить Октавиана, и это произошло только после того, как Октавиан сам сбросил маску. А потом история с Планком и Титием!..

Он наконец поднял голову и посмотрел на меня, но выражение его глаз мне не понравилось.

— Они говорят, что я глуп, потому что доверяю тебе, — сказал Антоний. — Что тебе от меня нужны лишь те земли, что я отдал Египту. — Он невесело рассмеялся. — И правда, я ведь так и поступил. Все мои дары… не говоря уж о нынешней войне…

Сначала он унизил меня, заставил при всех упрашивать открыть мне дверь, а теперь еще и это! Конечно, он вне себя от ярости и боли, но если он хотя бы на миг способен думать обо мне вот так, он оскорбляет меня.

Да, сгоряча можно сболтнуть что угодно, а потом извиниться — дело обычное. Беда в том, что сказанное слово остается навсегда, назад его извинениями не вернешь. И не забудешь, хотя ради сохранения мира можно притвориться, будто все забыто. Как ни странно, произнесенные вслух слова оказывают влияние очень долго, а высеченные в камне стираются, несмотря на любые старания их сохранить. То, от чего нужно избавиться, упорно цепляется за существование и засоряет память, а важное и нужное уходит в небытие…

— Очень жаль, что приходится слышать от тебя такое, — ответила я. — Мне кажется, что я потеряла больше, чем приобрела, когда связалась с тобой.

Вообще-то, стоило бы придержать язык, но меня понесло.

— Я потратила огромные средства и поставила под удар свою страну…

— Опять «твоя страна»! Вечно «твоя страна»! Ты способна думать о чем-то другом?

Толпа снаружи возбужденно гудела. Антонию следовало поскорее выйти и обратиться к людям.

— Я царица. И делаю то, что подобает царице.

На сей раз он вскочил и схватил меня за плечи, больно впившись в них пальцами.

— А я думал, ты моя жена и считаешь это звание выше всех прочих!

— Так вот почему ты открыл дверь жене, а не царице? Но зачем тебе нужно сравнивать одну с другой? Ведь я — и жена, и царица! — Мне никак не удавалось высвободить плечи из его стальной хватки. — Ты ведь тоже и император, и муж. Иногда на первый план выступает одно, иногда другое.

— О да. — Антоний по-прежнему больно сжимал мои плечи. — Просто… просто для наземных операций это поражение имеет решающее значение. И я… — Он выглядел так, словно готов был расплакаться. — Я не знаю, что теперь делать. Не знаю, каков следующий шаг.

— Для солдат сейчас не так уж важно, каков будет следующий шаг. Для них важно увидеть своего предводителя и понять, что они по-прежнему могут полагаться на него. Пойми, Антоний: если солдаты перестанут в тебя верить, битва проиграна заранее!

— Битва? Какая битва? Тут не будет никакой битвы.

— Сейчас ты не можешь утверждать это. Успокойся. Отдохни, подумай. Но сначала, во имя Геракла, выйди и поговори с ними!

— Ладно, — буркнул он и отпустил наконец мои многострадальные плечи.

Словно почерпнув невесть откуда силу духа, Антоний вышел и обратился к солдатам. Я слышала его голос — громкий и уверенный, прохладный и освежающий, как горный поток, — и думала, что еще не все потеряно.

В ту ночь им овладело отчаяние. Он пригласил Соссия и Агенобарба зайти к нам после ужина и обсудить состояние флота. Теперь, после провала наземной операции, флот имел особое значение. В результате неудачной попытки прорыва мы потеряли несколько кораблей, а несчастный Таркондимот из Верхней Киликии погиб.

— Сам видишь, — сказала я, — не все подвластные цари предают тебя. Таркондимот отдал жизнь, причем вдали от своего дома.

И впрямь, по грустной иронии судьбы страна этого царя, погибшего в морском сражении, не имела даже выхода к морю. Я очень сожалела о том, что сравнивала его со змеей, пусть и мысленно.

Антоний покачал головой.

— Бедняга.

— Если мы сейчас отступим, получится, что его смерть напрасна, — наседала я, не позволяя Антонию поддаться отчаянию.

— Значит, для искупления его смерти потребуются новые жертвы?.. Ну, где же они? — Он нетерпеливо ждал приглашенных командиров. — Уже поздно. А я устал.

Он потянулся за чашей вина.

Тянулись бесконечные минуты, и Антоний уже осушил вторую чашу, когда появился Соссий с выражением крайней озабоченности на обычно невозмутимом лице.

— Я постараюсь не задерживать тебя допоздна, — сказал ему Антоний. — Вот только придет Агенобарб, и…

— Агенобарб не придет, — мрачно обронил Соссий. — Он ушел.

— К Октавиану?

Антоний даже не удивился, и эта безнадежность напугала меня больше, чем дезертирство Агенобарба.

— Хотя бы записку он передал?

Он говорил так, словно Агенобарб не смог прийти на званый обед.

— Да, император. Вот.

Дрожащей рукой Соссий протянул ему свиток. Антоний сломал печать, пробежал глазами текст и хмыкнул.

— Как настоящий моряк, он отплыл до полного отлива. Читайте.

Антоний бросил письмо на стол.

Я дала возможность прочитать Соссию, потом взяла сама. Агенобарб отплыл на лодке один, как только стемнело. Это письмо показалось мне странным: записка частного характера, никакой политики.

— Кашель его сильно одолевал? — спросила я.

— Ну… — Соссий задумался. — Пожалуй, да. Вчера вечером он очень мучился, а за обедом из-за этого почти не ел.

Может быть, он уполз умирать? И решил, примирившись перед смертью с Октавианом, упрочить положение своих наследников в Риме. Возможно…

— Вещи остались в его каюте? — неожиданно спросил Антоний.

— Да, все, — ответил Соссий. — Даже его любимый сундук с бронзовой обивкой. Так поступают только умирающие.

— Я отошлю их к нему, — заявил Антоний.

— Император! — возразил Соссий. — Должен же человек хоть чем-то заплатить за предательство!

Антоний пожал плечами.

— Может, и должен, но ведь не любимым сундуком. — Он плеснул себе еще вина. — Соссий, если хочешь отправиться за ним, уходи прямо сейчас.

— Император… — Соссий выглядел потрясенным.

— Впредь каждого, кто попытается дезертировать, будут казнить в назидание прочим. Болезнь приобретает угрожающие масштабы, и, чтобы остановить ее, придется прибегнуть к кровопусканию. — Он поднял чашу. — Но тебя, друг, я отпускаю свободно.

— Император!

— Хорошо, как хочешь. Но это была последняя возможность.

Антоний отпил огромный глоток.

Вино… о боги, что творится? Не хватает нам повторения Пергамской истории.

Я смотрела на него с опаской.

Но Антоний, как ни странно, выглядел абсолютно трезвым, словно сегодняшние потрясения сделали его невосприимчивым к вину.

— Полагаю, теперь нам придется снова обратить внимание на корабли, — перешел к делу Антоний. — В каком они состоянии?

Соссий представил краткий отчет. По его словам, годных к плаванию кораблей у нас оставалось больше, чем гребцов. К тому же люди пребывали в плачевном состоянии — как физическом, так и духовном. Телесно они истощились из-за скудной пищи (мы имели только то продовольствие, что нам доставляли на ослах по горным тропам), а на моральном состоянии пагубно сказывались бездействие, болезни и неудачная попытка вырваться из залива.

— Это смертельно опасная комбинация, император, — подытожил Соссий.

— Во имя богов, могут они просто сидеть и грести?

— Да.

— Тогда им придется грести, — мрачно заявил Антоний. — И очень скоро.

Когда от усталости и напряжения этого ужасного дня я уже теряла ясность мыслей и свет подвесной лампы расплывался перед глазами, нам доставили еще одно донесение.

Под покровом темноты Роеметалк Фракийский и римский командир Марк Юний Силан перебежали к Октавиану.

Глава 41

— Ты видела его победителем. Но нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным.

Олимпий обронил это мимоходом в разговоре про одного участника состязаний колесниц — я хотела его наградить, назначив главным царским конюшим. Теперь я вспомнила слова своего друга.

«Нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным».

Отчаяние Антония, его вспышки гнева и истерики, нерешительность, охватившая его после провала второй кавалерийской атаки, — все это хуже, чем само поражение. Я смотрела на своего супруга, не веря глазам. Он казался разбитым, как корабль, налетевший на скалы.

Царевич Ямвлих из Эмесы и сенатор Квинт Постум попытались бежать, но были схвачены, и Антоний в назидание прочим предал их казни. Это помогло положить конец дезертирству среди высших чинов, но мы понимали: если в бега ударятся солдаты и младшие командиры, остановить их будет невозможно. Между тем противник постоянно изводил нас оскорблениями, бранью в адрес командования и призывами к солдатам переходить на вражью сторону. Кто-то — уж не сам ли Октавиан? — додумался забросить к нам списки поэмы Горация, повествующей о нашем постыдном отступлении на море и бегстве Аминты. Должно быть, без Октавиана не обошлось, ибо поэма была адресована его близкому другу Меценату. У кого еще имелся экземпляр?

Похоже, в Риме веселились и не жалели хорошего вина.

Меня в этих виршах задевало все — и правда, и выдумки. Антоний не был моим рабом, как не было и никаких евнухов в нашем лагере. А что позорного в моем шатре? Однако нашим кораблям действительно пришлось отступить и укрыться в гавани…

Нужно ли показать вирши Антонию? У прежнего Антония этот пасквиль вызвал бы сначала смех, а потом — желание наказать пасквилянта. Но новый Антоний, почти незнакомый мне — тот, «разбитый на суше и на море», кому «царский пурпур не принес победы», — не будет ли он сломлен этим осмеянием окончательно? В конце концов мои опасения взяли верх. Я спрятала стихотворный памфлет подальше, до лучших времен.

Духота, жара, доводящая до обморока. Гнетущий, не дающий покой зной. Обильный пот. Вот основные наши впечатления от мыса Актий в июле. Июль, месяц Юлия. В день рождения Цезаря, двенадцатого числа, несмотря на жару, мы дали обед в его память. Ночной обед, на котором изнемогавшие от зноя гости вкушали под луной скудную пищу, поданную измученными слугами. Казалось, даже ночное светило испускает жар. Да, лучи жаркой луны разогревали застойную воду залива, усиливая зловоние.

Блюда были незамысловаты: вареные бобы, жареное тростниковое просо (я припомнила, как на пирах в Египте готовили жареные стебли папируса, и решила подыскать им замену), заплесневелый хлеб да неизменная рыба. А еще вино, такое кислое, что его невозможно пить, не кривя рот.

Я невольно подумала о том, что Гораций и Меценат наслаждаются в Риме изысканным цекубанским.

— Бьюсь об заклад, что у Октавиана даже мальчики-слуги утоляют жажду фалернским, — промолвил Деллий, словно прочитал мои мысли. Он заглянул в свою чашу и нахмурился. — Если, конечно, он взял их с собой в поход.

— Кажется, он никогда не пускается в дорогу без них, — заметила я.

Октавиан, как и многие римляне, был склонен к «deliciae»,[11] что уживалось в нем с ханжеством и оскорбительными выпадами в адрес евнухов вроде Мардиана.

Деллий отпил еще глоток и поморщился. Я сочла за благо не продолжать разговор о вражеском лагере, где солдат кормили до отвала, а командирам доставались изысканные яства.

Перемены, произошедшие с Антонием, не были заметны на публике. Ему удавалось придерживаться своей прежней обычной манеры. Лунный свет, падавший на его взъерошенные волосы, открывал взору все ту же прямую осанку, гордую посадку головы, внимательные темные глаза и белые зубы, всегда готовые блеснуть в улыбке. Правда, его лоб и руки, сжимавшие чашу, блестели от пота, но он держался хорошо.

— За божественного Цезаря! — возгласил Антоний, поднимая кубок.

Все выпили.

Однако у каждого из гостей — пусть никто и не высказал этого вслух — возник вопрос: а что сделал бы в подобных обстоятельствах Цезарь? Вне всякого сомнения, он нашел бы выход из затруднительного положения и одержал победу. Но как? Как?

— И за его сына Птолемея Цезаря! — продолжил Антоний, снова поднимая чашу.

Командиры последовали его примеру.

«Не надо забывать, что мы защищаем наследие законного сына Цезаря. Поэтому Цезарь должен нам помочь», — подумала я.

Мне нездоровилось, я чувствовала слабость и твердила себе, что причина ее в скудности рациона. Я молила богов о том, чтобы дело было именно так; ведь Агенобарб умер через несколько дней после своего отплытия. Никто не защищен от распространившихся в лагере болезней.

На пиру, кроме военных командиров, было около двадцати сенаторов, и никто из них не выглядел здоровым. То и дело кто-нибудь из гостей заходился в приступе кашля. Неудобства лагерной жизни давно вынудили римлян отказаться от тог. Сенаторы и военные носили одинаковые туники и за столом практически не отличались друг от друга.

Я совсем не хотела есть. Казалось, луна с неба смотрит на меня сердито.

— Когда мы отсюда уберемся? — неожиданно спросил один сенатор. — Мне кажется, мы должны шевелиться и действовать.

— И что ты предлагаешь? — вежливо спросил Антоний.

— Ударить всеми силами, обрушить на них армию. Бросить в атаку девятнадцать легионов — и захватить вражеский лагерь.

— О, если бы мы могли! Но они засели за прочными оборонительными сооружениями.

— Сокрушить их. Разнести вдребезги.

— Для этого необходимы машины. А мы их с собой не взяли.

— Да хоть бы и взяли, — услышала я за спиной приглушенное ворчание. — В Парфию, помнится, их притащили, а много ли вышло толку?

— В главном ты прав, — сказал Антоний. — Предпринимать что-то надо. Однако прежде, чем на что-то решиться, мы должны быть абсолютно уверены в правильности этого решения. Ошибки в нашем положении недопустимы.

Люди качали головами, словно в глубоком раздумье. Возможно, они пребывали в мире грез и составляли блистательные планы, даже если не имели отношения к военному делу — в особенности, если ничего не смыслили в военном деле. И каждому, конечно же, его план казался лучшим. К сожалению, при таком множестве облеченных властью людей единомыслие недостижимо, и военачальникам приходится принимать важные решения единолично, основываясь на собственном вдохновении.

— Жаль, что мы потеряли Марка Лициния Красса, — осмелился сказать кто-то.

Красс, под началом которого находился гарнизон Крита и четыре легиона в Киренаике, перешел на сторону Октавиана.

Антоний не позволил себе сорваться.

Красс пошел на измену по политическим соображениям, но какое везение для нас! — войска за ним не последовали. Они отказались нарушить присягу, так что Киренаика в безопасности. Я назначил на место изменника Люция Пинария Скарпа, родственника великого Цезаря.

Антоний снова поднял кубок.

— Цезарь, ты с нами!

— С кем, хотелось бы знать, он был в Коринфе? — прозвучал чей-то голос.

Агриппе удалось сместить Насидия с тамошнего командного поста, и теперь мы потеряли весь регион.

И снова Антоний не поддался на провокацию.

— Всем известно, что Цезарь — не моряк, — ответил он с улыбкой.

— Да, но и Атратин уже не распоряжается в Спарте, — выкрикнул кто-то еще. — Поговаривают, что и Берит сбросил ярмо Птолемеев.

Говоривший с вызовом повернулся ко мне.

Меня охватил гнев, однако я не потеряла самообладания.

— Берит всегда приносил одно беспокойство, — заявила я. — Такие земли часто выходят из-под контроля, пользуясь своей отдаленностью, но это ненадолго. Квинт Дидий в Сирии, он верен нам, и три его легиона легко решат эту мелкую проблему.

Вымучив улыбку, я пригубила кислого вина. Для меня было очевидно, что главное различие между нашим лагерем и лагерем Октавиана не в качестве вина, но в стычках, соперничестве и перебранках между нашими командирами. У Октавиана хотя бы внешне царило единодушие, и это обстоятельство работало не в нашу пользу.

«Даже и слабым мужам силу дарует единство», — изрек некогда Гомер. Раздоры ослабляют даже самых сильных.

— А вы заметили, — послышался ехидный вопрос, — что все бегут в одну сторону? Никто почему-то не переметнулся к нам.

Над головами с жужжанием вились тучи насекомых. Они бросались на пламя факелов и сгорали с негромким противным треском. Я приказала слугам отгонять их опахалами. Уже стемнело, но стояло вечернее безветрие: легкий ночной бриз с гор начинал дуть позже.

К моему счастью, обед не затянулся надолго. Хорошо, что даже в таких обстоятельствах мы нашли возможность почтить Цезаря, но сами пиры в последнее время радости не приносили. Гости быстро разошлись по палаткам, никто из них не захотел задержаться у кромки воды.

А вот мы с Антонием остались — стояли рядом на берегу и смотрели на наш запертый в гавани, как стадо в загоне, флот. Он был отчетливо виден в лунном свете.

— Ты сегодня держался хорошо, отвечал по существу, — промолвила я. — Но все-таки жаль, что нельзя обойтись без подобных собраний.

Он тяжело вздохнул, сбрасывая маску веселого и уверенного в себе человека.

— Если мы не будем этого делать, поползут совсем дурные слухи. Они станут говорить… ох, одним богам ведомо, до чего они договорятся. Я обязан регулярно появляться перед людьми, чтобы успокаивать их.

— И слушать?

— Да. Внимательно слушать все, что они говорят. И особенно то, чего не говорят.

— Мне кажется, последнее сегодня звучало громче.

— О да, я уловил это настроение. Всеобщая неуверенность, страх, паника. Ничего хорошего. — Он обнял меня за талию. — Ты так похудела. Надеюсь, не заболела? Хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо, — солгала я. Не стоит добавлять ему беспокойства. — Ты просто давно не обнимал меня и забыл, какая я стройная.

Он не прикасался ко мне, придерживаясь воздержания, что потрясло бы Октавиана. Когда сокрушен дух, притупляются и плотские желания.

— Я бы никогда этого не забыл, — возразил он. — Не думай, что мое отношение к тебе может измениться.

Я откинула голову назад и прижалась затылком к его руке, давая понять, что ничего подобного в виду не имела.

— Я знаю.

Священный месяц июль миновал, наступил секстилий — такой же знойный и душный. Запасы продовольствия продолжали таять, положение становилось все хуже и хуже. Каждый день в лагере и на кораблях умирали люди. Грязные ленивые волны мерно стучали в борта судов, отбивая зловещий ритм. Вода была нечистой, потому что все отходы и нечистоты сбрасывались за борт, в застойный залив. Корпуса судов покрывались водорослями и слизью, неподвижные весла становились насестами для птиц. Возникало опасение, что, если в ближайшее время мы ничего не предпримем, корабли станут непригодны для плавания.

Антоний часами разглядывал карты и читал донесения, но иногда прерывался и отрешенно смотрел куда-то в пространство. Разговаривали мы мало: узники, обреченные на бездеятельность, со временем исчерпывают темы для бесед.

Хорошее самочувствие ко мне не вернулось. Возможно, меня коснулась та же хворь, что изводила солдат, но я старалась, чтобы Антоний ни о чем не догадался. Только когда он отправлялся на позиции, я позволяла себе лечь на походную койку, завернувшись в простыню. Даже в жару меня пробирал озноб.

Хармиона опускалась на колени возле кровати, приглаживала мне волосы, протирала лицо влажной тряпицей.

— Мы ничего не скажем императору, — говорила она, подмигивая.

— Никогда, — отвечала я.

Он не должен знать!

Ближе к концу секстилия, вместе с переменой погоды, переменился и Антоний. Он словно разогнал темные тучи и предстал в прежнем обличье, усилием воли вытащив себя из болота подавленности.

— Время пришло, — мрачно заявил он однажды ночью.

Все остальное было прежним: так же мерцали лампы, так же бурчало в желудках, так же стояли защитные рубежи. Почему же именно сейчас?

— Я соберу военный совет, — продолжил он. — Нельзя тянуть до бесконечности. Хватит! Все!

Мертвая точка была пройдена, и Антоний решил действовать. Хорошо, если его решение окажется мудрым.

— Да, — мягко сказала я и подошла к нему.

Я обняла его за плечи, и он чуть не подпрыгнул от неожиданности, поскольку в последнее время мы прикасались друг к другу очень редко. Когда он взял мою руку в свою, это было почти незнакомое ощущение.

— Думаю, надо прорываться морем, — просто сказал он. — Все сухопутные пути слишком опасны.

— Морем?

Я считала, что этот путь ничуть не лучше.

— На море мы можем спастись, — повторил Антоний. — А на суше — нет.

— Спастись?

Вот, значит, до чего дошло: нам приходится думать о спасении. Мой голос выдал разочарование.

— Ну, отступить, если тебе так больше нравится, — буркнул он.

— Стоило ли собирать огромную армию и такой флот, чтобы не использовать их? — горестно воскликнула я.

Мне это казалось безумным расточительством.

— Армия и флот уже не те, что были вначале, — напомнил мне Антоний. — Если бы мы использовали их раньше… — Он тяжело вздохнул. — Теперь все изменилось. Худшее преступление, что может совершить командир, это вступить в сегодняшнее сражение со вчерашними войсками.

— Да, конечно.

Надо полагаться на его опыт. Не стоит усугублять уже сделанные ошибки новыми.

— Если бы нам удалось увести большую часть флота в Египет и там перегруппироваться… — Антоний размышлял вслух. — Последователи Помпея проделывали такое не раз и не два.

Однако это означало потерю армии. И потерю инициативы: тот, кто бежит, превращается из охотника в добычу.

Об этом я предпочла умолчать.

— Итак, Египет станет ареной боевых действий, — вырвалось у меня.

Мне это не нравилось. Неужели Октавиан будет преследовать нас до наших берегов? Я не хотела, чтобы война перенеслась в мою страну. Чтобы не допустить такого поворота событий, Потин в свое время убил Помпея.

— Нет-нет, — поспешил разуверить меня Антоний. — В Египте мы лишь восстановим силы.

— А не лучше ли нам сразиться с врагом здесь, в Греции? — Я думала о том, как уберечь Египет. — Твоя армия цела, а Канидий — хороший полководец.

— Мы не можем сражаться, если они не нападут на нас. В лучшем случае мы сумеем уйти.

— Но зачем Октавиан привел сюда огромную армию, если не хочет сражаться?

— Порой случаются и более странные вещи.

Антоний встал, взял мои руки в свои и взглянул на меня так, как не смотрел очень давно.

Он засиделся у карт допоздна, и уже миновала полночь. Лагерь затих, как залегший в спячку зверь. Антоний задул лампы и увлек меня в спальное помещение шатра. Уже возле кровати он взял мое лицо в ладони и прошептал:

— Прости, что я не уделял тебе достаточно внимания, моя самая драгоценная…

— Союзница? — Я не удержалась от шутки.

— Не смешно. — Антоний наклонился и поцеловал меня.

— Не смешно, — согласилась я, обвивая руками его шею. — Прости меня.

— Похоже, нам обоим есть что прощать, — промолвил он, увлекая меня на постель.

Доверительный разговор после долгого молчания, объятия после долгого воздержания — все было так неожиданно. Антоний казался новым человеком, которого я должна узнавать заново.

И вот пришло время военного совета, чтобы согласовать общую позицию перед началом действий. Каждый должен был четко представлять себе и собственную задачу, и общую стратегию, что не так просто, как может показаться. Среди командиров сохранялись глубокие разногласия относительно наших действий. Все сходились лишь на том, что оставаться и дальше в этом проклятом месте, ничего не предпринимая, недопустимо. В данных обстоятельствах армия и флот стали обузой: они слишком велики, чтобы просто бросить их здесь, но слишком слабы, чтобы положиться на них в деле спасения. Главный вопрос заключался в том, что именно, армия или флот, находится в худшем состоянии.

За раскладным столом сидели четыре флотоводца: видавшие виды Соссий и Публикола и менее опытные Инстий и Октавий (не лучшее имя для нашего лагеря). Сухопутные силы представляли наш лучший полководец Канидий и Деллий. Жара не ослабевала, а с нею болезни и истощение. В душном помещении вились тучи насекомых. Они нагло садились на разложенные Антонием карты, словно предвкушали, сколько трупов им на поживу останется в этих местах.

Антоний прихлопнул муху, и на месте Афин появилось жирное пятно.

— Друзья мои, — промолвил он, наклонившись вперед и опираясь на стол, — сегодня мы должны принять окончательный план.

О необходимости такого решения разговоры велись давно. Но сейчас, когда момент настал, все растерялись, и повисло молчание.

— Канидий, каково состояние легионов? — нарушил тишину Антоний.

Канидий встал.

— Из ста тысяч солдат в настоящий момент осталось семьдесят, способных держать оружие.

Сидевшие за столом не сдержали тяжелых вздохов. Мы потеряли тридцать тысяч человек, не проведя ни единого настоящего сражения! Воистину, хвори опаснее мечей и катапульт.

— Самые большие потери среди войск подвластных царей, прежде всего из-за массового дезертирства. Остались в основном римские легионеры, среди них много ветеранов.

— И неудивительно, — буркнул Публикола. — Октавиан не таскает с собой ненадежных иностранцев, от них одна морока.

Я невольно подумала, не относит ли он к «ненадежным иностранцам» и меня.

— Численность войск наших и противника сейчас примерно одинаковая, — заключил Канидий.

— Ага, минус отбросы, — подал реплику Публикола.

— Что ж, — заговорил Антоний, — при приблизительно равной численности, римляне против римлян, можем ли мы сказать, что наши силы равны во всем?

— Во всем, кроме боевого духа, — ответил Канидий после недолгого размышления. — Он всегда выше у той стороны, которая окрылена недавними успехами, даже если она уступает противнику численно. Но, несмотря ни на что, наши люди стремятся действовать. Я бы рекомендовал оставить флот и провести организованное отступление на восток, в направлении Македонии, чтобы объединиться с нашими силами, находящимися там. Мы призовем на помощь царя Дикома, чьи владения находятся неподалеку. Октавиан в этом случае последует за нами, и мы сумеем вовлечь его в битву, чего так долго добивались.

Он посмотрел на меня.

— Царица со свитой может отправиться сушей в Египет и ждать исхода там.

Меня это удивило.

— Канидий, — я чувствовала себя преданной, — ты ведь сам выступал за мое участие в походе.

— До того, как Агриппа сделал твой флот беспомощным, — ответил он. — Сейчас твое присутствие лишь усложняет наше положение, ибо ты — мишень для выпадов Октавиана. Оставаясь с нами, ты вредишь делу Антония.

Правда в его словах была, но это не имело значения. Если Египет не будет участвовать в войне как самостоятельное государство, он окажется низведенным до уровня подвластного царства, одного из многих. Это падет на нас непереносимым позором и подтвердит насмешки наших врагов в Риме.

— Мне кажется, — вступила я в спор, — что, получив приказ об отступлении, солдаты примут его за признание нашего поражения. Тогда дезертирство станет массовым, и скоро у нас не останется армии, способной противостоять идущему по пятам Октавиану.

— Другой план заключается в том, чтобы прорвать морскую блокаду и спасти столько кораблей, сколько удастся, — сказал Антоний. — Следует помнить: если мы лишимся всего флота, наша сухопутная армия окажется запертой в Греции, не имея возможности переправиться в Азию. Враг же будет невозбранно господствовать на море.

— Ба! — махнул рукой Деллий. — О флоте можно забыть.

— Каково состояние кораблей? — спокойно спросил Антоний.

— У нас очень мало гребцов, и многие корабли повреждены, — ответил Соссий.

— А для скольких кораблей хватит гребцов? — последовал уточняющий вопрос.

— Не более трех сотен, — отозвался Соссий. — Вместе с египетскими.

И снова за столом раздались тяжкие вздохи. Год назад мы имели пятьсот боевых кораблей и триста вспомогательных транспортных, не считая легких разведывательных суденышек. Какой урон!

— В таком случае лишние корабли нужно сжечь, — заявил Антоний. — Нет смысла дарить их Октавиану.

Сжечь мои корабли? Они стоили мне так дорого!

— Египетские корабли укомплектованы наемными командами, которые вполне надежны.

— Может, они и надежны, да осталось их мало, — промолвил Публикола. — Лихорадка и понос не разбирают, кто египтянин, кто грек, кто римлянин.

— Да забудьте о море! — вновь встрял Канидий. — Флот обессилен. Антоний — не флотоводец, он сухопутный военачальник, а римские ветераны сохранили боевую готовность. Агриппа, напротив, не слишком силен на суше, а сам Октавиан не способен командовать ни в воде, ни на земле. Стремиться к победе надлежит там, где ты силен, а не там, где слаб.

Антоний опустил веки, словно старался отвлечься от всех посторонних звуков. В нем происходила внутренняя борьба. Инстинкт подталкивал его к выбору сухопутного плана, однако верховный командующий должен был рассматривать все имеющиеся возможности и обдумывать не судьбу отдельного, пусть масштабного сражения, а общую стратегию кампании. В этом смысле морской бой был предпочтительным и с точки зрения сохранения ресурсов, и с прицелом на последующие действия для достижения победы.

Как поступил бы на его месте Цезарь? Трудно сказать, но Цезарь принимал бы решение сам. Та же задача стояла перед Антонием.

— Думаю, — помолчав, поднял голову Антоний, — мы выберем море.

— Нет! — воскликнул Деллий. — Это ошибка!

— Слушайте меня! — медленно произнес Антоний. — Царица Клеопатра права. Вести ослабленную отступающую армию через горные перевалы губительно. Уж я-то это знаю. Да и вы, имея опыт Парфии, тоже. Царь Дикомес не имеет перед нами никаких обязательств, а хоть бы и имел — пример других подвластных царей показывает, что полагаться на них неразумно. Как только армия уйдет отсюда, флот будет обречен, а значит, не сможет помочь нам и прикрыть наш отход в Азию. В результате мы рискуем лишиться и кораблей, и армии, оказаться беспомощными во вражеском окружении. Тогда противник будет диктовать нам условия.

— А возможность разбить их в сухопутном сражении ты вовсе не рассматриваешь? — ехидно осведомился Деллий.

— Весьма сомнительно, чтобы нам удалось втянуть Октавиана в опасную для него битву. Судя по всему его поведению, он в своей стратегии и тактике руководствуется принципом «festina lente» — поспешай медленно. Он движется к своей цели тихо, но неуклонно и не станет делать сам то, что время, судьба или чужие ошибки могут сделать за него. Нет, сражаться он не станет. Он будет спокойно наблюдать за нашим отступлением, а когда мы попытаемся переправиться через Геллеспонт, без труда уничтожит нас с помощью кораблей Агриппы.

— А при отходе морем мы постараемся не только увести свои суда, но и отправить вражеские на дно, — добавил Соссий.

— Прорываться морем не более рискованно, чем отступать по суше, а спасти в этом случае можно больше, — поддержала его я. — Мы примем на борт четыре или пять лучших легионов, это увеличит шансы на успех и поднимет дух части армии.

— О Геркулес! — вскричал Деллий. — Неужели Октавиан прав и на этой войне командует Клеопатра?

— А почему бы мне не высказаться? — парировала я. — Я читаю карты и разбираюсь в цифрах не хуже любого из вас.

— Мысль об отступлении ненавистна любому солдату, — промолвил Антоний. — Это горький плод. Мне ли, вкусившему его в Мутине и Парфии, не знать. Но порой отступление является лишь маневром с целью перегруппировки. Наше будет именно таким.

— Но что тогда делать мне? — подал голос сбитый с толку Канидий. — Просто сдаться?

— Нет. Ты поведешь войска туда, куда и намечалось, но только после окончания морского сражения. А прорвавшиеся корабли как раз переправят твоих солдат в Азию.

Мухи надоедливо жужжали вокруг его головы, словно говорили: «Слишком мало жертв. Нам не нравится твой план».

— Итак, вопрос решен, — объявил Антоний. — Будем прорываться морем. Казна, а также корабли и солдаты, которым удастся выйти из гавани, отправятся в Египет. Армия после ухода флота организованно отступит в Азию. Поврежденные корабли и те суда, где не хватает гребцов, предадим огню. Все это произойдет в ближайшие дни.

— Ты принял решение один! — воскликнул Канидий.

— Я командир! — возвысил голос Антоний. — У кого еще есть право решать? Мое дело — приказывать, ваше дело — повиноваться. Хотя, — он смягчил тон, — я ценю ваше мнение.

— Но игнорируешь его.

— Не следовать ему в мелочах — не значит игнорировать.

— Молю богов, чтобы твое решение не оказалось ошибочным, — промолвил Канидий.

— Мы все молимся о том же, — заявил Соссий.

Военный совет завершился нерадостно. Да, морских командиров принятое решение устраивало, но все понимали, что выбрано лишь меньшее из двух зол. Оба плана предусматривали значительные потери и высокий риск. Мне очень не нравилась идея использовать Египет в качестве плацдарма, но, как и остальные, я вынуждена была пойти на компромисс. В конце концов, провоцируя Октавиана, я сама ставила Египет на карту.

Возможно, мне не следовало… Я покачала головой. Что сделано, то сделано. Может быть, в этой битве пришлось бы сражаться следующему поколению, но она неизбежна. А раз она выпала на мою долю… что ж, судьбе угодно избрать меня. Мне оставалось только подтянуть пряжку на панцире да приладить щит.

Это зрелище разрывало сердце, однако я заставила себя стоять на берегу и смотреть, как поджигали предназначенные для уничтожения корабли. Они сгрудились, словно люди под крышей во время землетрясения, и не могли разбежаться, ибо якорные цепи приковывали их к месту и обрекали на гибель. Корабли были всех типов — триремы, квинтиремы, даже «восьмерки» и «девятки»; так стихия губит невинных вне зависимости от их рода, племени, веры, пола и возраста.

Палубы и трюмы завалили пропитанной смолой или политой маслом соломой, чтобы приносимые в жертву нашим ошибкам суда горели лучше. Потом люди с берега стали бросать на палубы зажженные факелы, и пламя занялось.

— О Антоний! — простонала я, держась за его руку. — Как мне больно!

Мне вспоминалось, как я приходила на верфи и смотрела на строящиеся корабли; как гордилась тем, с какой быстротой их готовят к спуску на воду. Мои дети! Если зрелище горящих судов способно причинить такую боль, что должна испытывать мать, когда опасность грозит ее детям?

— Это необходимо, — сказал Антоний.

— Они расплачиваются за наши просчеты, — промолвила я. — А мы, кажется, совершаем одну ошибку за другой.

— Война состоит из расчетов, в том числе и их строительство. Как раз это делает войну такой дорогой: наши догадки и предположения оплачены золотом, а сбываются далеко не всегда.

— Но каково видеть, когда золото сгорает?

— А ты подумай о том, сколько золота гибнет в кораблекрушениях. Когда пойдем на прорыв, нужно молить богов, чтобы удалось спасти и вывезти казну. Она будет под твоим присмотром, на твоем флагманском корабле — самом большом и сильном.

Огонь уже разгорелся вовсю, пламя перескакивало с корабля на корабль, образуя ослепительное ожерелье. Огненные языки удваивались, отражаясь в неподвижной воде. В воздухе близ гавани пахло всеми видами горящего дерева — от тонкого кедрового аромата до запаха старых сырых досок, похожего на грибной. Их несло в нашу сторону вместе со стелившимся над водой едким дымом. Он щипал глаза, но я не могла уйти, ибо считала себя обязанной присутствовать на похоронах моих кораблей.

— Пойдем, — сказал Антоний, обняв меня за плечи. — Не надо терзать себя.

Ошибки, просчеты, дезинформация… Мысли об этом душили меня сильнее, чем дым, я чувствовала это физически. О муки раскаяния! Существует ли что-то более беспощадное и лишающее мужества? Теперь я сомневалась во всем, что мы планировали.

Огонь обладал еще и голосом, причем очень похожим на голос раскаяния, угрызений совести — высокий, настойчивый, пробуждающий воспоминания. Он несся со стороны умирающих судов.

На разрушительную работу огня взирали не только мы: у меня не было сомнений, что с одной из окрестных возвышенностей Октавиан видит красное зарево на воде и вдыхает запах пепла.

Наши люди растерянно топтались и переговаривались. Потревожить нас никто не решался, но я вдруг заметила человека, стоявшего чуть в стороне и смотревшего не столько на корабли, сколько на нас двоих. Голову его покрывал капюшон, мешавший увидеть его лицо.

— Антоний, — спросила я, — ты не знаешь, кто это? Вон там.

Антоний вгляделся во мрак, словно намереваясь пронзить его взором, но потом покачал головой:

— В его облике есть что-то знакомое, но нет, не узнаю. — Он поднял руку: — Эй! Подойди сюда.

Некоторое время человек стоял неподвижно, затем двинулся навстречу, но так, будто не мы его окликнули, а он позвал нас. По приближении он отбросил капюшон.

— О, да ведь это… — Антоний замешкался, стараясь вспомнить имя.

— Ханефер, — подсказал незнакомец. — Путь из Рима не близок, мой господин.

Я сразу вспомнила египетского астролога, которого сама давным-давно отправила с Олимпием в Рим, поручив ему внедриться в дом Антония и шпионить.

Лучше бы он не выдавал меня, даже по прошествии столь долгого времени.

— Рада тебя видеть, — промолвила я со значением.

— И я тебя, — кивнул Ханефер и указал на корабли. — Печальное зрелище.

— Что ты здесь делаешь? — настойчиво спросил Антоний.

— Я долго читал твою судьбу, господин, а теперь пришел разделить ее.

— Ну, если так, она должна быть благоприятна, иначе с чего бы ты пустился в путь! — воскликнул Антоний, словно само появление этого человека являлось добрым знаком.

— Может быть, он просто верен тебе, — торопливо заметила я.

Мне не хотелось сейчас ничего слышать о судьбе и предзнаменованиях. Даже о добрых предзнаменованиях — тут слишком легко ошибиться. А ошибок, просчетов, неверно понятых фактов уже слишком много. Нет, обойдемся без предсказаний.

— Даже верные слуги не спешат в горящий дом, — говорил Антоний. — Или на борт горящего корабля.

— Возможно, он застрял здесь, в ловушке, как и все мы, — предположила я.

— Госпожа, — подал голос Ханефер, — порой будущее раскрывает себя, как гость на пиру. В такие моменты мы соприкасаемся с самим временем и не имеем возможности повернуть прочь от того, что нам открыто.

— Он говорил мне, что вблизи от Октавиана мой деймон, дух моей судьбы, омрачается его тенью, — припомнил Антоний. Я тоже это помнила из донесений Олимпия. — И ты был прав, старый друг. Стоило Октавиану высадиться в Греции… — Голос его прервался. — Но раньше, шесть лет подряд, все шло хорошо. И когда мы уберемся из этого злосчастного места…

Незавершенная фраза прозвучала как вопрос.

Ханефер, однако, молчал так долго, что Антоний спросил открыто:

— Мы ведь уйдем отсюда, не так ли?

Как это печально: он хотел, чтобы его убедили не в будущей победе, а в том, что можно спастись!

— Часть — да, уйдет, — медленно ответил Ханефер. — А часть останется здесь.

— То есть часть армии? Или часть флота?

— Звезды говорят «отчасти», — ответил астролог. — Более точных сведений нет.

— Часть — меня? — настаивал он. — Часть моего тела, моих войск? Ты должен распознать это.

— Речь идет о кораблях, — вмешалась я. — Мы сами сжигаем часть кораблей, и им отсюда уже не уйти. Кроме того, немало людей, солдат и гребцов, умерли от болезней. Они тоже останутся здесь навеки.

Я бросила на Ханефера сердитый взгляд. Глупый старик, что бы ни высмотрел он среди звезд, лучше держать это при себе! Сейчас уже поздно что-то менять, а значит, от его предсказаний никакого толку, кроме лишнего беспокойства.

— Нет, госпожа, — настаивал астролог. — Речь не об этих кораблях. Они уже горят и принадлежат не будущему, а прошлому. Это…

Неожиданно на меня снизошло великое понимание: наверное, боги дразнят нас, приоткрывая завесу тайны и увлекая навстречу року. А когда мы приходим к печальному концу, они смеются. Мы их забавляем. И если мы терпим неудачу, следуя собственным представлениям, этим можно гордиться: во всяком случае, мы не были игрушками ни в чьих руках. Несмотря на пресловутые ошибки, просчеты, дезинформацию, здесь есть природная человеческая отвага, и она сходит на нет, когда люди начинают ждать неких потусторонних указаний. Нет уж, мы победим или проиграем, но это будет наша победа и наше поражение!

— Довольно. Мы не станем тебя слушать! — заявила я астрологу, взяла Антония за руку и повлекла прочь. — Пойдем. Пойдем в наш шатер.

В шатре стояла удручающая духота и не было спасения от мух: казалось, их число удваивается каждую ночь. Гадкие черные твари изводили нас, заставляя спать под сетками, и даже при этом будили, налетая на ткань, словно маленькие стрелы.

Зарево горящих кораблей окрашивало стены шатра багрянцем, а мечущиеся на его фоне черные тени наводили на мысль о царстве Гадеса.

— Мне вспомнился один храм, мимо которого мы проходили в Парфии, — сонно пробормотал Антоний. — У них есть особый бог, повелевающий легионами мух… забыл, как его зовут. Он злой, по его приказу тучи насекомых устремляются в атаку…

— Должно быть, ты разгневал его, — сказала я. — Он, наверное, преследовал тебя всю дорогу из Парфии. Тебя и твоих людей.

Я говорила в шутку, но что, если это правда? С нами было немало ветеранов парфянского похода; не их ли преследовали насекомые? Правда, я в Парфии не была, но тоже чувствовала себя больной и загнанной. Здешняя земля заключала в себе какое-то противоестественное зло.

— Ты разрушил храм? — спросила я.

— Я… помню только, что рассматривал резьбу. Пожалуй, да… На обратном пути. В нем засели лучники, которые по нам стреляли.

Значит, они разрушили храм повелителя мух? Я предпочла бы другой ответ.

— Как же его звали? Попытайся вспомнить. Мы попробуем умилостивить его, пообещаем воздвигнуть ему храм в Александрии.

— Нет, не помню, — махнул рукой Антоний. — Мне и в голову не приходило, что это имеет значение. — Он приподнялся на локте. — Я и сейчас так не думаю. У тебя просто воображение разыгралось. Летом в военных лагерях всегда полно мух, и никакой бог… — Он неожиданно рассмеялся. — А ведь вспомнил, надо же! Асмодей — вот как его зовут.

Асмодей. Да, я слышала об этом далеком восточном боге, таком же злобном, как Ма или Кали. Ну что ж, если наступит улучшение… после того, как мы спасемся.

Антоний отвернулся, и по его дыханию я поняла, что он спит. А вот ко мне сон не шел: я лежала, изнывая от жары, и меня донимали атакующие полог насекомые.

Я чувствовала, что, пока Антоний спит, наверху схватились между собой боги. Хорошо бы Цезарь явился, разогнал их и дал нам накануне сражения какой-то знак, как было при Филиппах. Однако я чувствовала, что он покинул меня, словно потерял всякий интерес к земным делам. Возможно, теперь Цезарь стал настоящим богом, утратил все черты смертного, все прежние привязанности.

А смертный Антоний крепко спал.

Рано утром к нам в шатер явился Канидий и объявил:

— Деллий перебежал к Октавиану.

Еще не очнувшийся от сна Антоний потряс головой. Его глаза были пустыми.

— Стало быть, сбежал.

Это все, что он смог сказать. Потом он глубоко вздохнул, словно взваливал на спину еще один тяжелый мешок, и добавил:

— А ведь ему известны все наши планы.

Я сгорала от ярости так, что от меня едва не сыпались искры. Он наверняка давно замыслил измену, но дожидался последнего военного совета, чтобы явиться к Октавиану не с пустыми руками, а с ценной информацией. Я не сомневалась в этом, словно он сам мне признался.

— Вероломный предатель!

— Теперь Октавиан все знает, — промолвил Антоний. — Ему известно даже то, что обсуждалось на тайных военных советах. — Он покачал головой. — Надо же, Деллий… Мой помощник, мой спутник.

Он повернулся ко мне.

— Я даже посылал его за тобой. Очень давно.

— Забудь! Забудь! — вскричала я, считая, что предаваться сентиментальным воспоминаниям, да еще в присутствии Канидия, неуместно. — Вычеркни его из памяти, сотри его имя, даже намек на него. Он должен перестать существовать. Его никогда и не существовало!

— А он тогда вернулся и доложил: ты сказала, что в Тарс не поедешь, и я…

— Говорю тебе, ни слова о нем! — вскричала я, уже не обращая внимания на Канидия. — Не пятнай свои воспоминания именем этого низкого существа!

— Канидий, — промолвил Антоний бесстрастным голосом, — ты можешь объявить, что я передам войска Деллия под командование одного из трибунов. — На его лице появилась кривая улыбка. — Это не имеет значения… Не имеет значения. Сейчас он, должно быть, пишет отчет для нового хозяина. А мне отчеты не нужны. Нет, никаких отчетов!

Он хлопнул Канидия по плечу и вместе с ним направился к выходу из шатра.

Когда он откинул полог, внутрь ворвался яркий свет. Я увидела, что над останками погибших кораблей еще поднимаются клубы дыма, пачкая ясное голубое небо грязными чернильными пятнами.

— Мой друг, — промолвил Антоний, вновь уронив полог и обернувшись. — Мой друг сбежал.

Он помолчал и добавил:

— Не думаю, что пошлю его сундуки ему вдогонку.

Глава 42

— Неужели и Зевс против нас? — вскричал Антоний, увидев на западе вспышку молнии.

На горизонте, всегда ясном, появился темный вал грозовых туч. Он разрастался и заполнял небо на наших глазах.

Оставшиеся корабли — всего двести тридцать, включая шестьдесят египетских, — принимали легионеров, вооруженных и готовых к бою. Мы приказали взять на борт паруса, что породило смущение не только среди солдат, но и среди командиров. Паруса никогда не используются в морских сражениях: они усложняют маневрирование, ставя его в зависимость от ветра, и занимают много ценного в подобной ситуации места. Зная это, Антоний накануне поздно вечером собрал в последний раз группу доверенных командиров и раскрыл им наш план. Не посвятили в него только Деллия, поскольку не хотели и не могли продолжать споры, а он, без сомнения, попытался бы задержать свое отбытие.

План был таков: мы намеревались спасти столько кораблей, сколько удастся, и взять курс на Египет, воспользовавшись благоприятным дневным ветром. План простой, но нелегкий в осуществлении. Чтобы благополучно обогнуть массив Левкаса, мы должны отойти достаточно далеко от берега раньше, чем попутный ветер наполнит паруса и понесет нас в нужном направлении. Для этого необходимо прорвать установленную Агриппой блокаду.

Хуже всего будет, если Агриппа сумеет навязать нам сражение на полпути в открытое море и атакует нас до того, как паруса поймают ветер. Лучше всего — если мы проведем его и заставим думать, будто он сам выманивает нас в море, соблазняя возможностью выбрать место для битвы. Это представлялось возможным, ибо численное преимущество противника лучше всего использовать именно в открытом море, где есть простор для маневра. Агриппа ведь не знает, что, удалившись от берега, мы собираемся не сражаться, а поднять паруса и сбежать. На веслах его судам за нами не угнаться.

Беда в том, что погрузить паруса на борт так, чтобы никто не заметил, было невозможно. Агриппа мог прознать об этом, насторожиться и преградить нам путь на морской простор.

— Мы разделимся на три эскадры, — сказал Антоний. — Три римских составят первую линию, египетские будут следовать позади. Публикола и я командуем правым крылом, Соссий — левым. Центр берут на себя Инстий и Октавий. Когда появится возможность выхода в открытое море, их корабли расступятся и откроют путь для египетских судов, которые устремятся в эту брешь под всеми парусами. Как только они вырвутся на простор, мы выйдем из боя и последуем за ними.

— Мы можем считать, что Агриппа примет командование их левым флангом? — спросил Октавий.

— Считать мы ничего не можем, но это логичное допущение, — ответил Антоний. — А наш левый фланг, возглавляемый Соссием, в начале пути расположен ближе всего к Левкасу. Значит, его судам предстоит самый долгий путь, прежде чем они сумеют повернуть на юг. Сразу же предупреждаю: шансы на спасение у этих кораблей наименьшие. Им необходимо приготовиться к тяжелейшей битве.

— С другой стороны, — заметил Соссий, — если удастся заманить корабли Агриппы в узкую горловину залива, мы добьемся успеха. Там почти нет пространства для маневра, и численное превосходство не имеет значения.

— Новая Саламинская битва с Агриппой в роли Ксеркса? — усмехнулся Антоний. — Да, было бы неплохо. Но, боюсь, Агриппа прекрасно знает историю морских сражений. Нет, в залив он не войдет. Будет стоять на выходе из него и ждать. Мы же должны выйти около полудня, никак не раньше: если сделаем это прежде, чем поднимется ветер, нам конец.

— Но если столкновение произойдет ближе к берегу, где Агриппа не может разделить наши корабли, мы одолеем его, — промолвил Соссий. — Наши суда тяжелее.

— Но их гораздо меньше, — парировал Антоний. — По моим прикидкам, у Агриппы около четырех сотен боевых кораблей против наших двух.

— А солдат на корабли будем сажать? — осведомился Инстий.

— Примем на борт двадцать тысяч, — ответил Антоний. — Пять легионов. Плюс две тысячи пращников и лучников. Это примерно по сто человек на корабль — хорошее боевое соотношение. На суше останутся пятьдесят тысяч солдат Канидия.

План казался разумным, он действительно давал надежду вырваться из заточения. На то, чтобы прорваться без потерь и увести все корабли, рассчитывать не приходилось, но лучше спасти хоть что-то, чем ничего. Египетские корабли, как и сохранившиеся транспортные суда, вообще предполагалось держать в тылу и в бой не вводить.

В темноте, чтобы не видели наблюдатели Октавиана, мы перенесли сундуки с казной на борт флагманского корабля. Я тщательно уложила драгоценности и золотые блюда, удивляясь: зачем я брала их с собой? Раньше мне казалось, что сокровища необходимо иметь под рукой — ведь золото, изумруды, лазурит и жемчуг годятся для любой сделки. Однако для сделок нужен рынок и торгующиеся стороны. Мухам драгоценности не нужны, от могильных червей ими не откупиться.

И вдруг — неистовый шторм в тот самый день, что мы наметили для прорыва.

Антоний угрюмо смотрел, как приближается грозовой фронт, и ворчал:

— Надо же, неделями не было ни дождинки, и на тебе! Воистину, Зевс возненавидел нас.

Солдаты остановились у сходен. Матросы и поднявшиеся на борт легионеры стояли у ограждения и ждали.

— А может быть, буря сыграет нам на руку и удержит Агриппу на месте? Помнится, ты однажды воспользовался штормом, чтобы ускользнуть от Помпея.

— Было дело. Но сейчас буря идет как раз с той стороны, куда нужно плыть. Ветер дует нам прямо в лицо и не позволит уйти под парусами. Нет, надо ждать.

Сигнальщики передали на корабли приказ.

Снова ожидание.

Шторм обрушился с такой силой, словно накапливал ветра и ливни все лето, собирал их с болот и хранил в каком-то секретном месте. Потоки дождя обрушились с неба, а яростный западный ветер упорно отгонял корабли назад, к самому берегу залива. Буря не прекращалась четыре дня и четыре ночи. Сквозь сплошную серую завесу дождя я могла видеть, что корабли Агриппы с трудом удерживались на месте, не давая ветру отогнать их к берегу. Неужели его гребцы никогда не устают? В любом случае, по прошествии четырех дней адской работы они вымотаны до предела, тогда как наши гребцы под защитой залива сохранили силы. Значит, в этом отношении у нас есть преимущество. Я указала на это Антонию, считавшему, что боги играют против нас.

— Возможно, Зевс послал бурю, чтобы измотать Октавиана, — заметила я.

— Возможно, — только и ответил он.

— Смотри! Смотри!

Второго сентября Антоний стоял у входа в шатер, указывая на чистое небо.

— День настал. — Он повернулся ко мне и поднял руку. — Сегодня!

На рассвете на корабли хлынули по сходням потоки солдат. Они радовались уже тому, что кончилось сидение под дождем. Одни выглядели свежее и здоровее на фоне других; я подозревала, что некоторые ослабевшие воины выпросили право попасть на корабли у более сильных.

Неожиданно какой-то легионер, с виду ветеран, вышел из колонны и направился к нам.

— Назад! Вернись в строй! — крикнул командир.

Солдат, не обращая внимания на оклик, подбежал к нам и схватил Антония за руку.

— Император! — призвал он. — Подумай еще раз. Не делай этого!

Хотя Антоний был известен простотой обращения с солдатами, в данном случае фамильярность вызвала у него раздражение. Воин выбрал не лучшие время и место для своего поступка.

— Вернись в строй, солдат! — сказал Антоний, пытаясь высвободить руку.

— Ты не узнаешь меня, император? — спросил солдат.

У него не было одного глаза.

Антоний присмотрелся.

— Нет, — честно признался он.

— Я был с тобой в Парфии. А потом, когда я оправлялся от ран, ты навестил меня вместе с царицей. Вспомнил? Вспомнил?

Антоний в те дни подходил к сотням раненых, и мог ли он запомнить всех? Однако он всегда проявлял неподдельное участие, и каждому казалось, что его выделили среди прочих.

— Я тогда сказал тебе, что служить мне осталось десять лет и что я служил еще при Цезаре, — торопливо напомнил ветеран. — Я из Кампании.

— Да, там рождаются хорошие солдаты, — кивнул Антоний, все еще стараясь высвободить руку.

— Так вот, теперь мне осталось всего пять лет. Я побывал во многих сражениях, но все они происходили на земле. От моря добра не жди. Не делай этого. Не вступай в бой на море!

Антоний все-таки вспомнил его.

— Да… ты ведь был с Галлом. И лишился глаза при отступлении.

— Да! Да! — Легионер указал пальцем на свой глаз. — Не презирай мою рану. Я получил ее, сражаясь на земле. А где мы будем драться сегодня? Император, пожалуйста!

Антонию наконец удалось высвободить схваченную руку.

— Я понимаю твою тревогу, славный воин, — ответил он. — Но твой долг — повиноваться приказам. — Он указал на колонну солдат, поднимавшихся по трапу. — Возвращайся к товарищам.

На мгновение мне показалось, что ветеран откажется и бросится к ногам Антония, но этого не произошло. Он понурился, кивнул, печально глядя единственным глазом, и подчинился.

Сенаторов, для их безопасности, разместили на египетских кораблях, чье участие в сражении не предусматривалось планом. Антоний на маленькой гребной лодке обошел флотилию, напутствуя моряков и солдат. Он призвал их быть храбрыми и стараться как можно точнее следовать утвержденному плану.

— Этот день станет днем вашей славы! — разносился над водой его звучный голос. Он стоял на носу суденышка, сняв шлем. — Вы с гордостью будете рассказывать сыновьям, что были с Антонием у мыса Актий.

Солнце коснулось его волос, и он стал до боли похож на того молодого Антония, каким был, когда впервые приехал в Александрию.

Наконец его шлюпка причалила к моему флагманскому кораблю, и он поднялся на борт. Я надеялась хоть ненадолго остаться с ним наедине и попрощаться. Но времени уже не было.

В моих глазах он так и оставался помолодевшим, даже когда приблизился и на глазах у заполнявших палубу сенаторов и солдат положил руки мне на плечи.

— Постарайся благополучно добраться до Тенара, — сказал Антоний. Этот порт на самом юге Греции назначили сборным пунктом для кораблей, которым удастся спастись. — И да защитят тебя боги!

— И тебя, — прозвучал мой ответ.

Казалось, скупые слова, но что еще нам оставалось? Мы взялись за руки, но только и всего: ни объятий, ни поцелуев, словно мы боялись их. Впрочем, отчасти так и было: это могло вызвать слишком сильную боль.

Потом наши руки разъединились. Он отправился на свой флагманский корабль, дожидавшийся его на правом крыле, и все началось.

Началась битва при мысе Актий, или битва за мыс Актий, или бегство из-под мыса Актий — называйте как угодно. При неблагоприятном стечении обстоятельств правое крыло могло отправиться на дно прямо у нас на глазах: бессильные вмешаться, мы лишь наблюдали за происходящим с тыла. Меня так и подмывало устремиться за ним: взять шлюпку, переправиться на его корабль и встретить опасность бок о бок с Антонием. Разлука терзала меня. Не будь я царицей, в этом не было бы необходимости; но у меня имелись собственные обязанности. Я не имела права покидать свой пост. Ради Египта я должна спастись. Я должна вернуться, чтобы возвести защитные стены от всепоглощающей алчности Октавиана и удерживать их столько времени, сколько смогу, после падения Антония — истинного моего бастиона.

Но нет. Не надо пугать себя раньше времени. Нельзя думать о таком исходе, нельзя позволять воображению рисовать его. Я — тыл моего супруга, и в решительный час ему не нужно в тылу трусливое и ноющее ничтожество.

— Приготовьтесь! — приказала я матросам, после чего передала командование капитану.

Впереди нас строй из почти двухсот кораблей впервые за долгие месяцы двигался на веслах по направлению к узкой горловине залива. Далее берега начинали расступаться, а через пару миль начиналось открытое море. С мостика своего корабля я видела вдали с трудом различимые корабли Агриппы, дожидавшиеся нас.

И вот наши суда остановились: вступил в действие план Антония. Мы должны построить двойную линию и спровоцировать Агриппу на атаку, чтобы навязать врагу схватку в тесной горловине.

Утро было в разгаре, вода блестела в лучах поднявшегося над восточными горами солнца. На ее фоне тусклые корабли казались пятнами на полированной поверхности. Они не двигались, Агриппа держал строй, не переходя в наступление. Он не хотел втягиваться в сражение близко от берега. Это огорчало нас, но не удивляло, ибо было предсказуемо. Конечно, мы бы обрадовались возможности обмануть великого Агриппу и поразить архитектора наших невзгод. Ибо Агриппа был мечом в руке Октавиана, он завоевал для Октавиана власть и привел нас к нынешнему плачевному положению.

Ветер стих, ничто не тревожило зеркальную гладь воды. Становилось очевидно, что первый план сражения, рассчитанный на самый удачный поворот событий, не осуществится. Придется ввести в действие запасной вариант. Теперь Антонию необходимо выждать около часа, пока поднимется ветер.

«О дражайшая Исида, пошли нам сегодня ветер! Он нужен нам как никогда! Не погуби нас!»

Увы, при недостатке веры даже молитва становится оскорблением божества. Исида знала, что я не прошла испытания, и могла наказать меня.

Я мерила шагами палубу, дрожа от волнения, и хотя сенаторы держали меня под прицелом своих маленьких птичьих глаз, мне не было до них дела.

«Пусть ветер придет! Пусть задует!»

Сейчас существовали только я и Исида — ни сенаторов, ни солдат, ни гребцов. Только Исида и я, ее дочь.

«Пусть он задует! Разверзни небеса и выпусти ветер на волю!»

Полное безветрие. Блеск солнца на неподвижной воде.

Я сорвала с головы шлем и позволила волосам рассыпаться по плечам, словно надеялась, что это магическим образом вызовет ветер.

И тут кончики волос, упавшие мне на руки, слабо, едва уловимо, словно кто-то вздохнул на них, шелохнулись. Потом пошевелились снова.

— Благодарю тебя, Исида, за посланный тобой ветер! — вскричала я во весь голос, напугав ничего не понимавших сенаторов.

Откуда им было знать, что я вверила себя богине, и та откликнулась на зов.

Ветер усиливался, становился все более ощутимым. По воде, усиливаясь, пробежала легкая рябь, словно пальцы теребили ткань. Зазвучали возбужденные голоса.

— Ну, вперед! — вскричал капитан.

Впереди нас ряды весел расплескали воду, направляя цепь кораблей Антония к открытому морю. Левое крыло, возглавляемое Соссием, находилось ближе всего к Левкасу и дальше всего от юга. Чтобы вырваться, этим кораблям придется проделать более долгий путь и двигаться быстрее остальных. Корабли Агриппы подались назад, словно освобождали место для боя. Расстояние между враждебными флотами составляло около мили.

Ветер еще не набрал силы, достаточной для того, чтобы придать нашим судам нужную скорость. Приходилось выжидать. Ритм гребли замедлился, но корабли Антония не остановились. Наша тыловая эскадра двигалась к выходу из залива как раз мимо злобного мыса Актий, который я хотела покинуть и забыть, как дурной сон. Месяцы, проведенные здесь в столь жалком положении, — боги не допустят, чтобы мне снова довелось пережить такое! Сразу за выходом из пролива расстилались песчаные отмели, которые нам предстояло обогнуть.

Бросив последний взгляд назад, я смогла увидеть на берегу две огромные армии, наблюдавшие за происходящим, ничего не предпринимая. Потом они пропали из виду.

Корабли продвигались дальше и дальше, а бриз свежел, превращался в настоящий ветер. Сначала он дул с юго-запада, но потом направление стало меняться. Совершив полный поворот, ветер превратился в северо-западный. Это и требовалось, чтобы наполнить паруса и понести нас на юг.

Я глубоко вдохнула его. Этот ветер, дувший со стороны Рима, должен быть испорченным и лживым, как все, что исходит из вражеского гнезда; однако он был свежим, сильным и сулил спасение. Возможно, в нем воплотился Цезарь, тоже происходивший из Рима, но творивший добро. Возможно, ветер родился у его гробницы и примчался сюда ради спасения его наследника, его сына.

Но как далеко вперед позволит нам продвинуться Агриппа? Чем дальше, тем лучше. Вдруг он все-таки не знает о нашем плане? Нет, это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Конечно, он знал. Его корабли наконец перестали пятиться и выровняли строй, преграждая нам путь. Корабли сблизились — и разразилась битва.

С обеих сторон полетели копья, камни, зажигательные снаряды. Сначала работали дальнобойные метательные машины, но когда разрыв между флотилиями сократился, воздух почернел от стрел и ядер, что выпускали лучники и пращники. Особенно интенсивная стрельба велась с башен тяжелых боевых кораблей. Потом корабли схватились вплотную.

Агриппа, имевший твердое намерение не дать нам прорваться, выстроил свои корабли двойной цепью. Он использовал многочисленные легкие суденышки, которые не давали нам покоя и окружали крупные корабли Антония, словно осаждали крепости. Тактика заключалась в том, чтобы стремительно сблизиться, нанести удар тараном и, оставив пробоину, так же быстро отплыть, пока нападавших не забросали копьями и камнями. Кроме того, сходясь вплотную, противники старались весом своих корпусов ломать весла и рули. Они цепляли за борта тросы с крючьями и пытались взобраться на палубу, размахивая клинками и изрыгая проклятия. Наши отпихивали их баграми и обрушивали на их головы все, что можно было швырять.

Корабли перемешались, и сражение раскололось на множество отдельных стычек. Легкие суда по два и по три налетали на тяжелые со всех сторон, как собаки, атакующие слонов. Вскоре первый корабль — наш, небольшой — пошел под воду. Затем до моих ушей долетели пронзительные крики: огромный камень, пущенный из катапульты, отправил на дно одну из Октавиановых посудин вместе с экипажем. Потом крики слились воедино, сделавшись неразличимыми. Где наши, где враги? Ужас и боль смерти уравнивали всех.

Строй совсем сбился, и я потеряла из виду флагманский корабль Антония, оказавшийся в самой гуще боя. Потянуло дымом; одни суда охватывало пламя, другие сходились борт к борту, и солдаты с мечами наголо перебегали по абордажным мостикам с палубы на палубу, чтобы вступить в рукопашный бой.

Вода теперь была растревожена не только поднявшимся ветром, но и падавшими в нее деревянными обломками и человеческими телами. Когда море бросило мне в лицо фонтан брызг, я почувствовала привкус крови.

Треск ломавшихся мачт, весел и корпусов накладывался на человеческие крики, составляя в совокупности некий немыслимый, ужасный звук вроде несмолкающего звериного воя. Сквозь него пробивался оглушительный грохот, когда один корабль таранил другой. Я видела фигурки людей: они метались по палубам, сцеплялись в смертельной схватке и падали в воду, ударяясь при падении о весла и ломая их.

Ветер все крепчал. Теперь он вспенивал волны не белыми, а розоватыми от крови барашками, раздувал пламя на загоревшихся кораблях. Огонь стал перекидываться с палубы на палубу. Там, где корабли сошлись очень близко, бушевала самая жаркая схватка, и огонь полыхал вовсю. Черный дым начал затягивать место сражения, скрывая его из виду.

Но я все же увидела, как посередине этого беспорядочного месива открылся проход.

Левому и правому флангам, несмотря ни на что, удалось раздвинуться в сторону, открыв для нас путь к бегству. Бежать следовало стремительно, ибо было ясно: этот просвет долго не продержится. Мы находились как раз на таком расстоянии, которое позволяло поймать ветер и развить нужную скорость.

— Паруса! Ставь паруса! — прогремел приказ капитана.

Над нашим флагманом стали разворачиваться пурпурные полотнища. Ветер налетел на них, как ударяющий в ладонь кулак. Под его напором паруса прогнулись и напряглись. Это послужило сигналом для капитанов остальных судов — они последовали примеру царского корабля. При этом гребцы не оставили своих усилий. Совокупная сила ветра и весел позволяла развить достаточную скорость, чтобы проскочить в брешь, свободную от кораблей, но заполненную человеческими телами — мертвыми вперемешку с живыми, которые отчаянно барахтались и кричали, — и корабельными обломками. Нам предстояло плыть прямо по головам.

Ветер усилился и погнал нас быстрее. Он поднял такую дымовую завесу, что она скрыла поле битвы, так и не дав мне отыскать взглядом корабль Антония. Со всех сторон, прочерчивая воздух падающими звездами, летали зажигательные снаряды. Один или два упали и на нашу палубу, но команда быстро затушила их, набросив мокрые бычьи шкуры.

Еще одно усилие — и мы вырвались в открытое море. Оставляя слева горы Левкаса, корабль устремился на юг. Прощай, Актий! Он был еще виден далеко позади. Остальные суда, ориентируясь на пурпурные паруса, следовали за нами. Бойцы Антония сражались до последней капли крови, не давая закрыть проход, обрамленный поднимавшимися к небу столбами дыма. Я молила богов, чтобы брешь не замкнулась прежде, чем последний корабль вырвется на свободу.

Кажется, египетские суда проскочили. Но удастся ли кораблям Антония выйти из боя и последовать за нами?

Мы плыли вдоль берега — мимо Левкаса, мимо канала (охраняемого силами Агриппы), мимо всех тех мест, что потеряны для нас. Но мы вырвались на свободу. Ветер все крепчал, а горизонт позади нас начал темнеть, и не только из-за дыма на месте сражения. Надвигался шквал.

Что ж, пускай! Чем сильнее попутный ветер, тем лучше! Он ускорит наш путь домой.

Только бы остальные смогли последовать за нами! Только бы они сумели прорваться! Я отчаянно молилась, ибо видела, сколь ожесточенной и кровопролитной была битва.

Далеко позади я различала мачты боевых кораблей, скорее всего занимавших место на самом конце левого крыла, которое вел Соссий. Некоторым из них, возможно, удалось избежать участия в главной схватке. А за ними — что там?

Я вцепилась в поручни, подскакивая всякий раз, когда корабль подбрасывало на волнах. Ветер рвал мой плащ, но я не покидала палубы, пристально всматриваясь туда, где должен был появиться корабль Антония.

Потом я увидела квинтирему, догонявшую нас благодаря своей легкости и быстроте. Она обретала все более четкие очертания, но я никак не могла ее узнать. Неужели это вражеский корабль?

И только когда судно поравнялось с нами, я увидела на палубе его. Антоний был весь в копоти, саже и крови, но он подавал нам знаки и, казалось, остался невредим.

Он выжил. Он здесь. Я приказала сбросить ему веревочную лестницу. Сенаторы и солдаты столпились у борта, приветствуя командующего. Антоний вкарабкался по лестнице и тяжело перевалился через бортовое ограждение. Лицо его было странно пустым.

На радостные приветствия он никак не ответил, лишь слегка махнул рукой. Когда я подбежала и бросилась ему на шею, он обнял меня той же одной рукой. Другая бессильно висела вдоль тела.

— Благодарение богам! — прошептала я ему на ухо. — Мы спасены.

И снова он не откликнулся, словно пребывал в оцепенении. А потом отрешенно пробормотал:

— Не все. Увы, не все.

— Многие ли последовали за тобой? — спросила я. — И где твой флагманский корабль? — Эта мысль пришла мне в голову только сейчас.

— Я не смог прорваться на нем, пришлось его бросить. Наш план сбился. Мы оказались так тесно зажаты и окружены, что вырваться не удалось почти никому. Весь центр и левое крыло остались там. Лишь немногие суда правого крыла — по иронии судьбы, того самого, которому противостоял лично Агриппа, — сумели пробиться. Сколько их, я не знаю точно.

Вокруг нас толпились люди, ожидая его слов.

— Антоний, тебе надо поговорить с людьми, — сказала я, как уже бывало прежде.

Но теперь самообладание изменило ему. Он покачал головой, снял шлем и пробормотал:

— Нет, я не могу!

И устремился к корабельному носу.

Я извинилась за него. Мне пришлось говорить от его имени, что-то придумав на ходу.

Когда позади на виду появились стремительно преследовавшие нас либурнийские галеры, посланные Агриппой в погоню, Антоний овладел собой. Он приказал своим кораблям — тем, что смогли прорваться, — повернуть и встретить врага. Галеры вел Эвриклей Спартанский, питавший к Антонию личную вражду. Антоний принял бой, и Эвриклей протаранил и захватил один из его кораблей, а также один мой, на котором, к несчастью, находился ценный груз из царских сокровищ. Удовлетворенный Эвриклей повернул назад, и мы поплыли дальше.

Казалось, что Антоний перед лицом угрозы воспрянул духом, но едва битва кончилась, как он снова впал в угрюмое молчание и стоял неподвижно, глядя на заходящее солнце.

Он не шелохнулся, даже когда спустилась тьма.

— Не стоит переживать из-за захваченного груза, — сказала я ему.

Мои слова подхватил ветер.

Антоний повернулся ко мне.

— Думаешь, меня заботит это? — спросил он. — Я думал, что готов к потере кораблей во время бегства, но видеть такое своими глазами — совсем другое дело. Я чувствую себя раненым, хотя и вышел из боя целым.

Он помедлил и добавил:

— Боюсь, я больше не могу вести людей за собой.

Что за бессмыслица? Он знал, что без гибели кораблей не обойдется!

— Но мы уцелели, спасли казну и сохранили треть кораблей. Октавиан, узнав об этом, разразится проклятиями. Подумай, ты ушел у него из-под носа! Был окружен, но сумел ускользнуть с добычей.

— Моя репутация, — произнес Антоний убитым голосом. — Она погублена. Доверие ко мне среди римлян подорвано.

— Абсурд! — воскликнула я. — Ты перехитрил Октавиана, вырвавшись из его сетей…

— Я ожидал, что ты меня поймешь, — проворчал он. — Конечно, это тебе свойственно: всегда, даже перед лицом поражения, видеть победу. Только чего здесь больше, отваги или наивности?

Антоний повернулся и исчез в темноте, оставив меня одну на палубе.

Далеко на севере еще виднелось слабое зарево, обозначавшее место сражения.

Глава 43

Ветер и море несли нас вперед мимо цветущего острова Закинф с его острыми горными пиками, окрашенными зарей в розовый цвет, где недавно базировался флот Соссия.

В моей просторной каюте, почти равной дворцовым покоям — «десятка» очень большой корабль, — Антоний не появлялся. Я не решалась спрашивать, где он проводит ночи. Потом мне доложили, что он, неподвижный, как статуя, сидит на носу корабля. Он оставался там от заката до рассвета, не шевелясь, без еды и питья.

— Тебе нужно пойти к нему, — сказала Хармиона. — Привести его сюда, чтобы он прилег и отдохнул.

Я считала, что переубедить его у меня не получится. Антоний был публичным человеком, очень любящим общество, и раз уж теперь он выбрал одиночество, мне не следовало вмешиваться. Однако я пробралась украдкой к корабельному носу, где он сидел, скрестив ноги, уронив руки на колени и уставившись на море. В своем горьком одиночестве Антоний выглядел окаменевшим. Я могла лишь броситься к нему и просить вернуться в каюту, где я попытаюсь его утешить.

У меня во дворце была служанка, сына которой во время купания утащил крокодил. После этого она до конца дней своих носила траурный плащ, а лицо ее так изменилось, что улыбка всегда казалась вымученной. Сейчас Антоний стал похож на нее.

Но ведь он знал о вероятном исходе сражения еще до того, как мы ввязались в дело. Рассуждал, логически растолковывал, как спастись в почти безвыходном положении. По правде говоря, Актий мы потеряли уже четыре месяца назад, когда Агриппа захватил Мефон.

Это не могло стать пятном на репутации Антония-полководца, ведь сухопутной битвы вообще не было. И какой военачальник, кроме одного Александра, не испытывал поражений? Важнее то, что он делал потом.

«Ты всегда знала его победителем. Но нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным».

Главное, он не должен думать, будто все потеряно окончательно. Остается Канидий с его армией, остается Египет, остается…

На моих глазах волна швырнула в лицо Антонию фонтан колючих холодных брызг, а он даже не поморщился, словно приветствовал заслуженное наказание. Не в силах удержаться, я бросилась к нему.

— Антоний! Антоний! — взывала я, утирая его мокрое лицо. — Встань, будь мужчиной!

Мои слова прозвучали более резко, чем мне хотелось. Но он должен или встряхнуться, или потерять все, включая себя. В первую очередь — себя.

— Я не вправе больше называться мужчиной, — сказал он. Мое имя обесчещено.

— Ну и кто ты тогда? Мальчик? Евнух? Думаешь, мужчины всегда побеждают? Нет, мужчина — это тот, кто принимает на плечи любое бремя судьбы и несет его до конца.

— Те, кому не ведом вкус поражения, щедры на красивые слова, — бросил он, не желая вставать.

— Это мне не знаком вкус поражения? Как будто меня не свергали с трона и я не была беглянкой! — воскликнула я.

Каждый считает настоящей потерей лишь ту, что выпала на его долю.

— А когда Цезаря убили, мой сын — его законный сын — остался ни с чем, а все его права присвоил себе Октавиан, это не было поражением? Когда ты женился на Октавии, оставив нашим детям клеймо бастардов, — это не было поражением?

Само это слово казалось мне насмешкой.

— Ты никогда не теряла сотни… нет, тысячи людей, погибших впустую! Погибших из-за того, что они верили тебе, шли за тобой, отдали тебе все, а ты бессилен что-либо исправить! — воскликнул он. — Мертвы, все мертвы! Мертвые на дне моря, мертвые гниют в Парфии, мертвые…

— А почему ты валишь их в общую кучу, и именно сейчас? Война в Парфии случилась пять лет назад, это совсем другая война. Люди погибают на любой войне. Если ты считаешь это недопустимым, если ответственность для тебя непереносима, не надо становиться солдатом! — прокричала я прямо ему в ухо.

Но Антоний не повернул ко мне лица.

— Все они мертвы, — повторял он. — Мертвы, мертвы, погибли…

Он закрыл лицо руками и заплакал.

О боги, а вдруг кто-то его увидит? Какой позор!

— Тише, перестань!

Я встряхнула его за плечи. Нельзя так распускаться на палубе: если невмоготу, уйди в каюту. Надо немедленно отсюда убраться.

Но Антоний на мои призывы не реагировал, он рыдал в голос, плечи его содрогались. Рыдал как дитя, не опасаясь, что его увидят матросы.

— Все… пропало… Погибло… навсегда… — Сбивчивые слова перемежались всхлипываниями.

— Ты не потерял ничего такого, что нельзя было бы восстановить, — твердо заявила я.

— Моя репутация… Моя вера… Этого не восстановить. Если репутация еще зависит от других, то веру я должен обрести сам, а я… я не могу.

— Сможешь, — заверила я его. — Со временем…

— Нет, никогда. Все пропало, ушло навсегда. Утонуло в море. Я разоружен. Я больше не военачальник, не вождь, даже не солдат.

Неужели он действительно утратил свое жизнелюбие, бодрость, неукротимость духа? Потерял навсегда?

Но как могло случиться, что один удар судьбы, пусть тяжкий, сокрушил его, тогда как другие он переносил стойко? Может быть, у каждого есть предел тому, что он может выдержать, и для Антония таким пределом явилась Парфия. Мой сон, где Антоний предстал мертвым, оказался вещим, хотя и не сбылся так буквально, как я поняла его тогда. Я не могла предвидеть будущего.

— Нет, — промолвила я, обнимая его. Я впервые в жизни боялась, что сказанное им окажется правдой. — Нет, ты не должен сдаваться. Ты обязан выдержать это, ты достаточно силен. Ведь ты потомок самого Геракла!

Я попыталась взывать к его прежней личности: он очень гордился своим происхождением. В тяжкую минуту мысль о великом предке всегда приходила ему на помощь.

— Геракл отрекся бы от меня, — заявил Антоний. — Позорно иметь такого потомка.

Корабль нырнул, и нас снова окатило брызгами. Я вытерла волосы Антония, но больше не пыталась унять его рыдания.

— Если он и устыдился бы, то не поражения при Актии, а того, как ты ведешь себя сейчас.

Он должен был понимать это!

«Нельзя узнать человека, пока не увидишь его побежденным».

— Я должен был умереть. Должен был пойти на дно вместе с моим кораблем. Тогда мои люди не могли бы сказать, что командир бросил их, — пробормотал он так, что я едва разобрала слова.

— Ты их не бросал! — возмутилась я. — Уцелеть в бою — вовсе не значит бросить своих! Кто-то возвращается с поля боя, кто-то нет. Дезертирство тут ни при чем. Или ты думаешь, что каждый, кто отправился на войну, обязан умереть? Это на руку врагу.

Он откинул голову назад и вскричал:

— А то, что случилось, послужит твоей славе! Будешь рассказывать сыновьям, что была с Антонием при Актии. О, какой позор! Позор!

— Антоний!

Он истязал себя более жестоко, чем любой палач.

— Убирайся! — закричал он и оттолкнул меня так, что я налетела на свернутую бухту троса. — Оставь меня!

Я ушла, но прежде поручила человеку незаметно наблюдать за ним и помешать, если он в отчаянии попытается прыгнуть за борт или ударить себя кинжалом.

Потрясенная, я никак не могла поверить, что он дошел до такого.

За три дня мы обогнули Пелопоннес и достигли мыса Тенар, где имелась небольшая гавань с рейдом. Антоний пребывал в том же состоянии: скорбел, каялся, оплакивал павших солдат и погибшие мечты. Он чувствовал себя раздавленным непомерным грузом потерь, он был разбит и как военачальник, и как человек. Но когда мы вошли в гавань, он покинул свой скорбный пост, спустился вниз и привел себя в порядок. Горестное безумие унялось, пришло время похорон. Ему следовало присутствовать на погребении и держать себя в руках.

Бросив якорь, мы стали дожидаться прибытия остальных судов, сумевших прорваться, а также тяжелых транспортов и кораблей из наших немногочисленных портов. Корабли приводили в порядок и готовили к долгому плаванию к берегам Египта. В общей сложности спаслось около сотни судов. Все сенаторы уцелели и теперь сошли на берег. У нас осталось около шестидесяти пяти тысяч легионеров. Митридат из Коммагены и Архелай из Каппадокии остались на нашей стороне, так же как и Полемон, царь Понта. Антоний заставил себя тепло приветствовать их и поблагодарить за проявленную стойкость. Мне одной было понятно, какое отчаяние скрывается за его хорошими манерами. Хорошие манеры — то, что покидает нас в последнюю очередь. Они остаются, как пустой звук, когда ничего другого уже нет.

На шестой день в спешно сооруженном на берегу пиршественном павильоне Антоний устроил прощальный обед для своих друзей. Прежде всего мы поднялись на Акрополь и посетили храм Посейдона, воздав ему хвалу за наше чудесное спасение. (Так, во всяком случае, говорилось в официальной благодарственной молитве.) Стоя там и глядя на расстилавшийся внизу водный простор, я почувствовала острое желание очутиться на морском берегу далеко на юге. В Египте. Я вернусь в Египет, и он придаст мне сил. Его пески нашепчут правильное решение. Египет не подведет меня. И я не подведу его.

Здесь, на краю этой узкой полоски греческой земли, вдававшейся в море, словно палец, я вдруг почувствовала, что Европа осталась позади. Пора вернуться домой.

Мы спустились вниз по крутому склону. Пиршественный зал был устроен наспех, но угощения хватало: Посейдон послал нам щедрый улов, а в здешних горах мы разжились мясом горных коз. Антоний оставался таким же далеким от меня, и на пиру я чувствовала себя гостьей, не имея понятия, что у него на уме. После того как собравшиеся утолили голод (сам Антоний ел очень мало), он встал и обратился к присутствующим.

Он поблагодарил своих людей за верность и объявил, что освобождает их от данных ему клятв.

— Мы славно сражались, друзья! — промолвил Антоний, высоко подняв чашу, — но последовать за мной туда, куда я отправляюсь, вы не сможете.

Что он имел в виду? О нет, только не это!.. Однако у римлян такое принято в том числе и у военачальников его ранга, и даже публично.

Эта мысль, должно быть, посетила и остальных, ибо раздались протестующие голоса.

— Нет, славный император! Нет! — кричали люди.

Ужас соратников при мысли о его уходе так тронул Антония, что он едва не прослезился.

— Нет, нет, добрые друзья! — стал разубеждать он. — Я хотел сказать, что удаляюсь в Египет. Вы не будете сопровождать меня туда, в этом нет смысла. У вас есть возможность помириться с Октавианом.

Снова раздались протестующие возгласы.

Антоний поднял руки.

— Слушайте меня. Вам больше нет необходимости следовать за мной. Вы должны принять это как данность и подумать о своей собственной безопасности. Я предлагаю вам надежный эскорт до Коринфа, где вы останетесь под защитой назначенного мной Феофила, пока не договоритесь с Октавианом.

Гул голосов под навесом сделался громче.

— Не бойтесь, Цезарь ввел в моду великодушие, — добавил Антоний с обезоруживающей улыбкой. — Всю свою злобу он приберег для меня и царицы, на вашу долю ничего не останется.

В нынешнем состоянии духа Антоний, пожалуй, был готов приветствовать эту злобу, видя в ней нечто вроде заслуженной кары.

— А сейчас… — Он подал знак двоим слугам, которые вытащили на видное место тяжелый сундук и открыли крышку. — Прощальные подарки. Я опустошил трюм нашего казначейского корабля, чтобы расплатиться с вами золотом и серебром за службу и позаботиться о вашем будущем.

Он забрал деньги из казны? Не спросив меня?

Я воззрилась на него в изумлении.

Многие поначалу качали головами и отказывались, но Антоний настаивал, убеждал, и они сдались. Кто в здравом уме отвергнет золото, которое ему почти навязывают? Некоторые плакали, и я решила, что за это не жалко денег. Для Антония было важно сохранить честь в глазах соратников.

В ту ночь он наконец пришел в мою — нашу! — каюту. Он сложил с себя обязанности командующего, благородно попрощался с союзниками. Теперь он должен сбросить все, что еще оставалось, и приготовиться к лежащему впереди долгому пути.

Антоний перестал притворяться бодрым, что успешно делал в присутствии гостей, и теперь выглядел серьезным и покорившимся судьбе.

— Я изгнанник, — заявил он. — Мне негде приклонить голову, разве что бежать в страну моей жены и просить у нее убежища. — Он опустился на краешек моей кровати, заскрипевшей под его весом. — Я римлянин, выброшенный с римских берегов.

Меня это измучило, у меня не осталось слов утешения.

— Ложись в постель, — только и сказала я.

— Я больше не предводитель римлян. Но человеком Востока, как ты назвала меня, я тоже по-настоящему так и не стал. Отрезанный ломоть для Рима, везде чужой.

Он говорил это, развязывая сандалии, наклонившись так низко, что мне трудно было разбирать слова. Потом он медленно, без посторонней помощи — после поражения он перестал пользоваться услугами Эроса — снял официальное облачение, лег, вытянулся и уставился в потолок.

Меня это возмутило.

— Может быть, ты забыл про Канидия и пятьдесят тысяч солдат?

Нам докладывали, что Канидий начал отводить армию в Азию.

— И про пять легионов в Киренаике, три в Сирии? Если за человеком следует столько римлян, кто он, если не их предводитель?

Ответом на мои слова был долгий тяжкий вздох.

Антоний был очень измотан и заснул почти мгновенно. К моему облегчению, впервые за долгое время он находился под моим присмотром. Я подозревала, что он может последовать примеру Катона, Брута или Кассия. Его выступление перед гостями меня не успокоило, но хотя бы этой ночью можно было не волноваться.

Сон был для него величайшим благом, истерзанный дух Антония отчаянно нуждался в отдыхе. Хотелось верить, что боги ниспошлют ему хотя бы недолгое забвение, однако посреди ночи нас разбудили.

В лагерь прибыл Канидий.

— Зови его сюда.

Я накинула на себя первое, что подвернулось под руку, и помогла одеться Антонию. Было очевидно, что случилось нечто ужасное — ведь мы предполагали, что Канидий находится очень далеко, во главе армии.

Что ж, выслушаем его. Пусть на наши головы обрушатся все невзгоды разом.

Антоний с трудом встал на ноги, держась за опору шатра. Его внезапно вырвали из глубокого сна, и он еще не совсем пришел в себя.

Канидий вошел в палатку с фонарем в руках. Волосы его были всклокочены, лицо покрыто потом и пылью.

— Прости меня, император! — воскликнул он, падая на колени.

— Прощаю, что бы ни случилось, — промолвил Антоний, коснувшись его макушки.

Он подал Канидию руку и помог подняться.

— Армия сдалась Октавиану, — объявил без предисловий Канидий. — Я бежал, спасая жизнь.

— Потери большие? — спросил Антоний, мысленно готовый к тому, что в копилку его вины добавятся новые горы трупов.

Канидий покачал головой.

— Потерь нет.

— Что? — не понял Антоний.

— Никаких потерь. Сражения не было. Мы успели немного продвинуться в направлении Фракии, когда от Октавиана прибыли парламентеры с предложением сдаться. Солдаты, в первую очередь центурионы, прекрасно понимали, что битва Октавиану не нужна, а значит, они могут договориться на выгодных условиях. Торговались они умело, утерли бы нос любому купцу. Под конец центурионы выжали из Октавиана обещание сохранить шесть вошедших в историю легионов, таких как пятый Alaudae[12] и шестой Ferrata.[13]

Услышав эти прославленные названия, Антоний взвыл, как раненый зверь:

— Нет! Нет!

— Остальные будут расформированы, воины войдут в состав других легионов в обычном порядке, — закончил Канидий. — При этом все положенные льготы за ними сохраняются и землю по выслуге они получат в Италии.

Антоний, не слушая его дальше, повернулся ко мне.

— Да, это именно то, что им нужно. Вспомни раненого ветерана — тогда, после Парфии, когда мы совершали обход. Он еще говорил, что хочет получить участок в Италии, а не где-то за границей. Старый служака… О боги, неужели и он пал при Актии? Не взойди он на борт одного из моих кораблей, теперь он получил бы землю, о которой мечтал!

С этими словами Антоний упал на кровать, бия себя в грудь.

Канидий посмотрел на меня, глаза его расширились.

— Он ведет себя так с самой битвы, — сказала я. — Не удивляйся и не тревожься.

Канидий, однако, не мог не встревожиться.

— Госпожа, — сказал он, — это самое печальное зрелище, какое мне выпало видеть за всю войну.

Наконец Антоний сел и утер слезы.

— Прошу прощения, — пробормотал он. — Но старый солдат…

Он покачал головой.

— Я вынужден был бежать, — продолжил Канидий. — Мне не приходилось ждать милости от Октавиана. Но… — Он помедлил. — Ты должен знать правду. Пока я оставался с ними, условия сдачи не были полностью согласованы. Однако окончательная официальная версия гласит, что солдаты доблестно сражались, пока трусливый командир не предал их, бежав с поля боя.

Ох, как некстати эти слова! Но откуда Канидию было знать?..

Антоний глубоко вздохнул, но промолчал.

— На самом деле никакого сражения не было. Солдаты заключили мир, поскольку считали, что ты им не заплатишь. Они были вынуждены.

— Потому что я бросил их, это ты имеешь в виду? — вскричал Антоний. — Удрал, прихватив с собой казну?

— Такого я не говорил. Однако факт есть факт — казначей исчез, Октавиан находился поблизости.

Теперь Антоний свирепо воззрился на меня:

— Что ты там говорила насчет Канидия и его солдат, а? Не хочешь взять свои слова обратно? Все пропало. Все пропало! Собирайтесь, мои последние спутники, завтра нам предстоит отплыть в море.

После того как Канидий ушел, Антоний упал ничком на кровать и лежал, не шевелясь, словно мертвец.

Путь от Тенара до северного побережья Африки занял девять дней. Нам пришлось на большом расстоянии обогнуть Крит, ибо теперь он принадлежал Октавиану и заходить в тамошние порты мы не могли. Канидий плыл с нами, как и несколько самых преданных сторонников Антония. Иные остались с нами вопреки его мнению, среди них — один из бывших командиров, служивший под началом Брута и обязанный Антонию жизнью. Мне хотелось верить, что он не станет напоминать нынешнему своему командиру о том, какой конец избрал предыдущий, и представлять это образцом благородства.

Антоний между тем больше не проявлял бурных эмоций, но его новое состояние беспокоило меня еще больше: полное стоическое равнодушие и безразличие. Он был внимателен, вежлив, заботлив, но за всем этим стояла холодная, мертвящая отрешенность. На полпути он вдруг потребовал зайти в Паретоний, западный аванпост Египта, где находился небольшой гарнизон. Он заявил, что хочет проинспектировать его, хотя там нет ничего, кроме кучки глинобитных хижин и маленькой пристани. Много песка, жары и скорпионов, но и только. Правда, совсем рядом, в Киренаике, у нас оставалось пять легионов. Как я понимала, Антоний желал укрыться от мира, пропасть из виду, чтобы зализать раны. Или нанести себе такую рану, которая покончила бы со всеми остальными.

Что могла я поделать? Запретить ему? Но разве не я твердила, что он, несмотря ни на что, остается военачальником, возглавляющим свои легионы? Ну вот, военачальник изъявил намерение осмотреть укрепленный пункт. Остаться при нем и держать его под присмотром? Такое поведение унизительно для нас обоих, не говоря уже о том, что мне настоятельно требовалось вернуться в Александрию раньше, чем туда дойдут ужасные вести о поражении при мысе Актий.

Мы подошли к берегу на небольшом расстоянии от Паретония. Белые прибрежные скалы и песок дышали жаром. Под палящим солнцем пеклись коричневые домишки: в поселении росло несколько пальм, но сейчас, в полдень, они практически не давали тени. Возле того, что считалось здесь колодцем, сонно кружили линяющие верблюды.

Антоний молча собрался и оделся по-военному, словно направлялся на настоящий парад. В этом облачении он походил на себя прежнего, если не заглядывать ему в глаза. Чему, впрочем, мешал козырек шлема.

Мы смотрели друг на друга.

— Антоний, проверишь посты и сразу возвращайся на борт, — сказала я. — Мы будем ждать.

— Нет, — буркнул он. — Я останусь здесь. Последую за вами потом. Обещаю.

— Когда?

— Не могу сказать.

— Пожалуйста, не задерживайся. Ты нужен в Александрии. Дети…

— Отдай им это. — Он небрежно сорвал с себя серебряные наградные знаки и сунул мне в руку. — Расскажи им, за что они получены. — Он помолчал. — Ну, мне пора идти.

— Ты даже не попрощаешься со мной?

Мне трудно было поверить, что мы расстаемся с ним вот так холодно, словно посторонние.

— Это ненадолго, — загадочно отозвался он, наклонился и поцеловал меня.

Правда, формальный прощальный поцелуй все же превратился в настоящий.

Когда он в сопровождении двоих друзей сошел на берег, я отметила, что меч и кинжал остались при нем. Он не вручил их мне, чтобы передать детям в память об отце — видимо, думал, что они ему еще понадобятся.

До Александрии нам предстояло плыть два дня, и за это время я надеялась понять, что делать дальше. С уходом Антония закончилась и моя неустанная вахта; когда мы отплыли из Паретония, это доставило мне печальное, но весомое облегчение. Я долго смотрела на удалявшийся берег, пока не заболели глаза. Потом его очертания растворились в слепящей белизне. Я знала, что на этом заброшенном передовом посту Антонию предстоит бороться с собственной судьбой — бороться в одиночку, как всегда и бывает. Ибо принимать судьбоносные решения человек должен сам. Другие только помешают.

Еще в ранней юности я открыла в себе способность предвидеть ход событий. Чаще всего это проявлялось в виде смутного ощущения: «это» произойдет вероятнее, нежели «то». Поскольку мои догадки чаще всего оправдывались, легко было вообразить, что боги наградили меня пророческим даром. Теперь же я понимала: эта способность инстинктивно оценивать происходящее и на основании имеющейся информации делать верные догадки — бесценное качество для правителя.

В тот момент, однако, я не могла догадаться, какой путь изберет Антоний. Казалось, что все факторы, склонявшие его в ту или другую сторону, уравновешивались. Разумеется, мне хотелось, чтобы он не выбрал меч в качестве римского способа решения проблем, а решил жить и стоять до конца вместе со мной. Но только если это не разрушит его окончательно как мужчину.

Итак, я передала Антония в руки богов и в сердце своем оплакала его, как если бы он уже избрал римский путь. Он должен умереть для меня, ибо я обязана делать то, к чему призвана. Я знала (не в силу дара предвидения, а исходя из трезвой оценки ситуации), что Октавиан имеет своих сторонников даже в Александрии. Везде и всегда найдутся люди, недовольные действующей властью и желающие перемен. Есть суровые, но правдивые слова: нет человека, чья смерть не стала бы для кого-то облегчением. Для монарха это справедливо втройне. Ну что ж, я нанесу им удар прежде, чем они соберутся нанести удар мне. Они не решатся действовать, пока не узнают о нашем поражении; значит, у меня в запасе есть немного времени.

Я должна приплыть в Александрию одна, оставив пострадавшие суда позади, чтобы их состояние не выдало истинного положения дел. Войти в александрийскую гавань мне следует на великолепно украшенном корабле, как подобает торжествующей победительнице. Да, нельзя выдать ни намека на то, что случилось на самом деле. А из гавани я поспешу во дворец и, не теряя времени, расправлюсь с врагами. За время моего отсутствия они наверняка осмелели и подняли головы.

Самый главный из них — Артавазд, до своего пленения состоявший в союзе с Октавианом. Тот восстановит Артавазда на троне Армении, и тогда наше милосердие обернется насмешкой, брошенной нам в лица.

Ну что ж, предотвратить это я могу. Он никогда не взойдет на свой трон с той самодовольной усмешкой, с какой поднимался по ступеням к нам во время триумфа. Возможно, Антоний остановил бы меня, но его со мной не было.