Дневники Клеопатры. Книга 2. Царица поверженная

Глава 44

Увитая гирляндами «Антония» с отдраенной до блеска золоченой кормой и отчищенными от соли пурпурными парусами горделиво вошла в александрийскую гавань. На палубе я разместила своих придворных в ярких нарядах; под угрозой страшного наказания им было приказано размахивать руками, издавать ликующие возгласы и всячески изображать радость. Я сама, облаченная в церемониальные царские одежды, с короной на голове, стояла около мачты на виду у всех.

Никогда прежде белая башня маяка не казалась мне такой манящей, зовущей домой после долгого и опасного путешествия. Мое тело ныло от усталости, но я обязана была выглядеть бодро. Высшая безмятежность маяка, застывшего в гордой неподвижности над плещущими волнами, придавала мне сил.

Вдоль берега толпились люди. Они громко приветствовали корабль и бросали цветы, отчего поверхность гавани была усеяна разноцветными точками — красными, желтыми, пурпурными и голубыми. На поросшем травой полуострове меня ждали здания дворца. Вдоль прибрежной линии высились белые, как морская соль, дома. Я закрыла глаза и мысленно произнесла слова обета:

«Я обязана сохранить Египет. Птолемеи не должны лишиться его в наказание за военную неудачу римлян. Я сделаю все, что потребуется, дабы сохранить царство для моих детей: смирюсь перед Октавианом, отрекусь от престола в пользу моего сына, заключу любые союзы, чтобы удержать Рим от поглощения моей страны, убью своих врагов. Если понадобится — убью себя. Никакая цена не будет слишком высока. Я не вправе допустить, чтобы правление девяти поколений династии Птолемеев, последних наследников Александра, закончилось на мне. Я сделаю все, что потребуется, не отступлю и не дрогну ни перед чем».

Мы причалили у царской пристани, и я немедленно разослала по всему городу глашатаев с официальным объявлением о победе. Я сама спешно сочинила его в своей каюте.

Я помахала рукой встречавшим и торопливо проследовала во дворец, чтобы скрыться с глаз. Показная часть закончилась, пора приниматься за настоящую работу.

Поднявшись по широким ступеням, я вошла в дворцовый зал, где меня уже ждали Мардиан, Олимпий и дети. Я отбросила протокол, как сорвал свои знаки отличия Антоний, и радостно устремилась им навстречу, обнимая одного за другим. Правда, заключить в объятия Мардиана оказалось не так-то просто: он растолстел еще больше и его уже было не обхватить. Олимпий, забыв о сдержанности, расцеловал меня, Александр прыгнул на шею и чуть не сбил меня с ног, маленький Филадельф обхватил мои колени, Антилл изящно поклонился. Стоявшая чуть в сторонке Селена ласково улыбалась.

А позади нее… Сердце мое замерло, когда я увидела Цезариона.

Пока меня не было, он превратился в мужчину. Разница между четырнадцатилетним мальчиком и нынешним шестнадцатилетним юношей была разительной: когда он устремился ко мне, мне пришлось смотреть на него снизу вверх, а мои ладони буквально утонули в его больших мужских руках.

— Привет, мама, — сказал он.

Голос его тоже изменился. Теперь я чувствовала еще яснее: я должна сделать все, чтобы обеспечить его права. Все, что угодно! Мой сын, молодой царь Египта.

— Ну, Цезарион, — промолвила я, столь ошеломленная его новым обликом, что с трудом находила слова, — я тебя едва узнала. Я скучала по тебе.

«Сын мой, как же ты вырос!»

— Я тоже скучал, мама. Очень рад, что все закончилось и ты вернулась. Ну, рассказывай. Победа — это великая победа! Много кораблей потонуло? Где Октавиан? Он убит? Вот было бы здорово!

Он засмеялся.

— Не донимай мать расспросами, — строго сказал Олимпий.

Я знала, что у него тоже есть вопросы. Ну что ж, скоро они узнают.

— Все в порядке, — ответила я Цезариону. — Вот подожди, мы удалимся в наши покои, и там я обо всем тебе расскажу. Обо всем…

И только там, в самой дальней из комнат, отослав слуг, за запертыми дверями я поведала им страшную правду. Они выслушали меня молча, не перебивая. Только Цезарион никак не мог удовлетвориться услышанным и хотел увидеть карту с диаграммой сражения: где и какой кавалерийский отряд атаковал, как развертывались легионы…

Наконец Мардиан спросил:

— Где Антоний?

По тому, как задан этот вопрос, я поняла: он думает, что Антоний мертв. Неужели Мардиан приписывает мне столь потрясающее самообладание, что полагает, будто я смогла бы так долго это скрывать?

— Он…

Как описать это, чтобы не нанести урона чести?

— Он в Паретонии. Отправился туда, чтобы проинспектировать легионы, размещенные в Киренаике.

— О нет! — воскликнул Мардиан.

— Почему?

— Потому что эти легионы перешли на сторону Октавиана. Вышли из повиновения своему командиру. Бедному Скарпу пришлось бежать. Возможно, он нашел убежище в Паретонии. Мы слышали, что Октавиан назначил командующим легионами Корнелия Галла и тот уже на пути туда.

— Это вояка, что слагает вирши? — спросила я.

Сейчас он, должно быть, сидит на песчаном берегу и пишет стихи, воспевающие его победоносного господина и поражение Антония.

— Он самый, — подтвердил Мардиан. — Так что Скарп и Антоний, наверное, сейчас вместе.

Это как раз то, что Антонию нужно: двое покинутых своими войсками полководцев, делящие друг с другом вино и несчастье в грязной лачуге. Ко мне вдруг вернулись мои страхи — вспомнилось двойное самоубийство царя Юбы и Петрея, случившееся при схожих обстоятельствах.

— Он скоро будет в Александрии, — убежденно заявила я, оставив свои опасения при себе. — Но прежде чем новости просочатся сюда, нам необходимо кое-что предпринять. Легионы, расквартированные здесь, верны нам?

— Да, — ответил Мардиан.

— Тогда…

Мои приказы были выполнены. Приспешники Октавиана всячески превозносили его и чернили нас, так что выявить и взять их под стражу не составило труда. Когда эти люди оказались в наших руках, мы обнаружили тайные склады оружия и гору переписки предателей. Главари заговорщиков были казнены, их имущество конфисковано. Беда, однако, заключалась в том, что их оказалось слишком много — и это в моем собственном городе. Конечно, у всякого правителя находятся враги, но чтобы столько…

Неблагодарные!

Пришедшим со мной судам я приказала плыть к перешейку, разделяющему Средиземное и Красное моря, — туда, где его ширина сужается примерно до двадцати миль. Там соорудят соответствующие механизмы и поднимут корабли из воды, чтобы перетащить по песку в Красное море. Там мой флот будет в безопасности и сможет, если понадобится, совершать рейды на Восток. Я все больше и больше склонялась к мысли, что безопасность моих детей связана с восточными землями, лежащими вне пределов досягаемости Рима. Кроме того, я отдала приказ спешно строить новые корабли взамен потерянных при Актии. Когда Октавиан доберется сюда, ему придется сражаться и мой флот не станет для него легкой добычей.

Днем я была погружена в неотложные заботы, не имела ни единой свободной минуты, но совсем другое дело — ночь, когда я оставалась одна в своей спальне. Тьма сжималась вокруг меня, как кулак, безжалостно выдавливая всякую надежду на лучшее. Покои Антония пустовали в ожидании хозяина, который, как я боялась, никогда не вернется. Иногда я приходила туда, ложилась на его кровать, словно это чудесным образом могло помочь его возвращению. Какую тоску, какое уныние нагоняет вид покинутых комнат! Я была уверена, что Антоний и не вспоминает о них, меряя шагами свое жилище в Паретонии. Каких усилий стоит ему каждый прожитый день? Когда солнце восходит, собирается ли он с духом, думая о том, что это его последний рассвет? Происходит ли то же на закате? Слышит ли он ежедневно вкрадчивый шепот, убеждающий его, что сегодня последний день?

Я пребывала в постоянном страхе, ожидая, что в гавань Александрии войдет корабль под черными парусами с траурным грузом на борту.

Что тогда мне делать? Это будет похоже на похороны Цезаря, только на этот раз Антоний уже не выступит с речью. Его голос не прозвучит.

Следует ли мне послать корабль и солдат, чтобы доставить его сюда? Нет. Из всех несчастий, выпавших на его долю, это стало бы наихудшим: вернуться домой под неусыпным надзором стражи, как безумец, которого стерегут, чтобы он не причинил себе вреда. Словно я считаю его сумасшедшим, не способным отвечать за свои поступки. Как могу я нанести ему подобное оскорбление?

В моем мавзолее его дожидается собственная гробница. Сначала там была только одна; странно, что я так рано позаботилась о возведении усыпальницы для себя — ведь тогда казалось, что у меня нет в ней никакой нужды. Это воспринималось как своего рода игра. Потом, обзаведясь семьей, мужем и четырьмя детьми, я на какое-то время и вовсе забыла о мавзолее. Теперь пришлось вспомнить: Антоний упокоится в Александрии. Его завещание, доставившее ему столько неприятностей в Риме, будет исполнено. Я должна быть достойна той жертвы, которую принес он ради этого.

Эти мрачные мысли ночь за ночью не давали мне заснуть. По утрам я вставала измученная, с больной головой, терзалась и твердила себе, что завтра ночью точно засну без сновидений. Но ничего не получалось.

Днем я исполняла обязанности царицы, а ночью становилась скорбящей женой: самая горькая для меня истина заключалась в том, что наши с Антонием судьбы разделились. Он признал, что его жизнь подошла к завершению; я отвергала это в отношении своей жизни.

Он был призван к высочайшей участи: стать наследником Цезаря и править Римом. Он сделал все для достижения этой цели — и проиграл. Он прав, для него все кончено. Но я призвана сохранить и защитить Египет. Я тоже делала все, что могла, но моя борьба еще не закончена. Пусть вероятность успеха невелика, но это лучше, чем ничего.

Многое зависит от Октавиана. Как он поступит? Станет ли преследовать меня до ворот Египта или повернет назад, как собака, уставшая с лаем гнаться за телегой? У него полно дел в Риме, и что ему делать с Египтом, даже если страна будет захвачена? Один мудрый римлянин как-то сказал: «Утрата Египта — потеря, управление им — проблема, а присоединение — риск». Прежде эти соображения удерживали Рим. Возможно, удержат и сейчас.

Но если Октавиан явится сюда, подчинятся ли мне, в случае смерти Антония, расквартированные здесь римские легионы? Или сдадутся без боя? Я должна рассчитывать только на свой флот и египетских солдат.

Гарнизон Пелузия охраняет подступы к стране с востока, как Паретоний — с запада. Но противник может приблизиться с трех направлений: с обоих сухопутных и с моря. Все сходится здесь, в моей Александрии. Мне придется встретить его самой. Без Цезаря. Без Антония. Мои мужчины, мои защитники, казавшиеся несокрушимыми со всей их римской мощью, пали и оставили меня на поле боя одну. Как это было почти двадцать лет назад, когда я противостояла Потину и регентскому совету. Но сейчас мне придется иметь дело с римской армией — сколько там будет легионов? Если добавить к войскам Октавиана бывшие полки Антония, выйдет легионов тридцать пять.

Я чуть не рассмеялась, представив себе, как меня атакуют тридцать пять легионов с копьями и мечами. Против одной женщины. Это почти лестно. Надеюсь, дорвавшись до цели, они не слишком разочаруются: даже выпрямившись во весь рост, я не очень высока.

Что они сделают потом? Заберут меня в Рим, чтобы провести в триумфальном шествии Октавиана, как шла Арсиноя. Ковылять в серебряных цепях за колесницей, под брань и плевки толпы, а потом быть задушенной в подземной темнице и выброшенной в клоаку. Нет, такому не бывать! Я не допущу этого не только из гордости, как царица Египта, но из уважения к памяти Цезаря. Никогда его возлюбленная и мать его сына не подвергнется подобному поруганию. Это не подобает спутнице бога. Ведь в толпе наверняка нашлись бы и те, кто помнит, как я шествовала рядом с ним, разделяла его величие и славу.

Нет, Рим. Клянусь, эти глаза тебя больше не увидят.

Несколько недель новостей не было вовсе. Мардиан старательно доводил до моего сведения все слухи и толки, все, что приносило ветром, но и только. Голова моя трещала, мне приходилось дни напролет сидеть за письменным столом, выслушивая доклады об урожае, налогах, портовых сборах… Пока в один прекрасный день не пришло новое сообщение.

— Октавиан в Афинах, — сказала Мардиан, читая письмо. — Вся Греция, кроме Коринфа, уже присягнула ему. И он, — Мардиан рассмеялся, — посвящен в Элевсинские мистерии.

У меня это тоже вызвало смех. Я не могла себе представить, чтобы Октавиан всерьез верил в нечто подобное: для него это слишком чувственно и эфемерно. Однако он мог принять участие в чем угодно, чтобы показать себя приверженцем эллинских традиций и завоевать симпатии греков.

— Он распустил большую часть солдат и отослал их в Италию, — продолжал читать Мардиан.

Итак, у него осталось против меня всего-то семьдесят пять тысяч человек. Какое облегчение!

— Главная проблема для него — чем платить легионерам, сообщил Мардиан.

— Он заплатит им, захватив Египет, — отозвалась я.

Неожиданно я поняла, что это чистая правда. По сравнению с возможностью запустить руки в мою сокровищницу все будущие затруднения, связанные с присоединением Египта и управлением страной, ничего не значили. Октавиан построил свое восхождение к вершинам власти на обещаниях, а теперь пришло время платить. Где ему взять средства, как не у меня?

Я должна заплатить за собственное поражение.

Нет, такому не бывать. Лучше я уничтожу сокровища!

«Как быстро решаются вопросы — сами собой! — подумалось мне. — Это потому, что выбор становится все более узким».

Десятью днями позже Мардиан зачитал новую депешу. В ней сообщалось, что Октавиан переместился на остров Самос, где устроил зимние квартиры.

— Значит, он выступит против нас весной, — сказала я.

Если не раньше. Как мало времени! Как мало осталось времени!

— Хм… — Мардиан мялся, теребя брошь, скреплявшую на плече его плащ. — Хм…

— Если ты не решаешься, давай я прочту сама, — сказала я, заметив, что ему не по себе.

— Хорошо.

Он отдал мне письмо.

Октавиан принял подвластных Риму царей и произвел новые назначения. Правители, сумевшие убедить его, что искренне поддерживают Рим, остались на своих престолах. Так сохранили власть Аминта, царь Галатии, успевший заявить о своей верности Полемон Понтийский и царь Архелай Каппадокийский. Я не могла их винить. Антоний исчез — что еще им оставалось делать?

Все решила не морская битва при мысе Актий, а капитуляция сухопутной армии. Без нее Антоний утратил положение главы римской партии, каковым до того момента являлся.

А потом я прочитала сведения об Армении. Хотя я позаботилась об Артавазде (он был казнен), его сын Артакс сразу после битвы при Актии захватил трон и на радостях перерезал всех римлян. Римская провинция Армения перестала существовать. Дар Антония Риму, завоеванный им трофей, был отбит.

— Неужели от его деяний ничего не сохранится? — вскричала я.

Только памятник в моем мавзолее? И это все, что осталось от человека, владевшего половиной мира, распоряжавшегося судьбой царств и переставлявшего престолы, как хозяйка переставляет мебель? Это казалось худшей из возможных кар — она простиралась и за пределы его земного существования.

— Такова участь побежденных, — тихо произнес Мардиан. — Победители отнимают то, что им нравится, и жалуют по своему усмотрению. — Он вздохнул. — Ты сама знаешь, и в нашей стране фараоны часто стирали со стел имена своих предшественников. Некоторые имена утрачены навсегда, и мы о них никогда не слышали.

Да. Но чтобы такое случилось с нами!..

Разлив Нила достиг высшей точки, затопив окрестные поля, а потом вода пошла на убыль. Мардиан с гордостью доложил мне о видах на урожай.

— Он будет лучшим на недавней памяти, — заверил меня советник. — Если, конечно, не вмешается нежданная напасть вроде саранчи.

Он принес темные сладкие лепешки, сочившиеся медом.

— Урожай поспеет как раз вовремя, чтобы обогатить Октавиана, — буркнула я, откусив краешек лепешки.

Она была слишком липкой: как ни старайся, запачкаешь и пальцы, и лицо.

Были, однако, и другие новости. Ветераны, отправленные Октавианом в Италию, ропщут. Они требуют немедленного предоставления им земли и полной уплаты просроченного жалованья. Недовольство достигло таких масштабов, что даже Агриппа стал терять контроль над ситуацией. Октавиану, невзирая на опасности зимнего плавания, пришлось срочно возвращаться в Рим. Узнав, что он покинул нашу часть мира, я испытала огромное облегчение. Возможно, он увязнет там в раздорах и дрязгах, что даст нам время оправиться и окрепнуть.

С другой стороны, это означало, что в конечном счете он непременно явится. Время обещаний истекло. Теперь только золото позволит ему сохранить власть.

Мое золото. Он придет, чтобы взять его.

«Такова участь побежденных. Имена стираются вместе с памятью о существовании, ничего не остается».

Должен быть какой-то способ обойти Октавиана, не дать ему одержать полную победу над памятью о нас, над самим фактом нашей жизни. Я уже убедилась, что он упорно сочиняет собственную версию событий, предназначенную для собственного прославления и нашего очернения: например, выдумка о том, что солдаты храбро сражались, пока Канидий не бросил их. Или другая побасенка, вовсю распускавшаяся сейчас: будто бы я трусливо бежала от мыса Актий, а Антоний, ослепленный любовью, бежал вместе со мной. Одержав победу, Октавиан рассчитывал оставить потомкам свою версию этой войны. Наша сторона должна быть стерта из людской памяти.

Эта мысль пришла ко мне в унылые промозглые дни поздней осени, когда начавшиеся шторма надолго отрезают Александрию от мира. Именно тогда я начала писать историю своей жизни, своих стремлений и чаяний. Я решила: дабы противостоять лжи, необходимо написать чистую правду обо всем, что со мной происходило. Но, конечно же, для меня было очевидно, что мои воспоминания необходимо сохранить в тайне, а текст спрятать в надежное место — такое, где Октавиан не найдет его и не уничтожит. Нельзя по примеру Антония помещать свое завещание в общественный архив. Нет, я отошлю свитки в Филы, где они будут приняты в качестве подношения Исиде и укрыты в ее святилище. А копии отправятся еще дальше на юг, в Нубию, к моей сестре-правительнице кандаке. Рим не дотянется до них, пока не придет день и не найдутся уши, чтобы выслушать правду побежденных. Такой день настанет непременно. Когда мои воспоминания явятся миру — это ведомо Исиде.

Кандаке… она давным-давно предупреждала меня насчет римлян. Теперь она станет последним прибежищем моей правды.

Итак, я вызвала двух доверенных писцов и начала диктовать им мою историю. Ту самую, которую вы сейчас читаете.

Тебе, о Исида, мать моя, прибежище…

И так далее, до сего момента. Оказалось, что воспоминания странным образом заполняют мои дни. Я оживляла прошлое, нанизывая события на нить памяти одно к другому, как бусины в ожерелье, и надеялась, что они сложатся в узор. Принято считать, что большую картину можно рассмотреть только издали, а когда речь идет о картине жизни, не имеется ли в виду удаление во времени? Это означает, что мне не дано постичь значение собственной жизни, пока она еще длится, пока я жива. Я пыталась быть честной и точно записывать все, что происходило. В конце концов, мои воспоминания предназначаются не для современников, но для тех, кто, возможно, пребывает в неведении относительно описываемых событий. Возможно, эти записки на многое откроют глаза.

Однако имелись и другие предметы, заслуживавшие внимания. Помимо прошлого было еще и будущее. В оставшиеся дни я должна успеть передать Цезариону все необходимые познания. Вместо того чтобы вызывать его к себе официально, я постаралась, чтобы все выглядело естественно, и дождалась подходящего момента, хотя мой осторожный подход мог как раз показаться далеким от естественности. Однако я не могла не учитывать особенных качеств его личности: он вовсе не был повторением меня или Цезаря. Он отличался чувствительностью и умом, что требовало особого подхода. Мне надлежало узнать его получше.

Мне было известно о его повышенном интересе к оружию и механике — он и в детстве играл с миниатюрными триремами. Под предлогом того, что я хочу показать ему особенности наконечника новейшего метательного копья, чья форма обеспечивала наиболее эффективный угол удара, я рассчитывала провести с сыном некоторое время. Он осматривал копья, а я присматривалась к нему, делая вид, что тоже увлечена оружием.

Кроме того, он был силен в математике и не испытывал ни малейших затруднений, когда требовалось рассчитать траекторию полета метательного снаряда или подъемную силу вытесненной кораблем воды. Странно, как сильно любим мы наших детей и как мало знаем об их дарованиях и слабостях. Я знала сына очень плохо.

Обратив внимание на некоторые военные документы, написанные не по-гречески, я с радостью узнала, что Цезарион свободно владеет сирийским, египетским и еврейским. Само собой, его латынь была лучше моей. Он выучил все писания Цезаря почти наизусть.

— Как прекрасно он писал! — промолвил Цезарион. Он лежал на полу, опираясь на локоть и рассматривая трактат «Об аналогии». — По-моему, гораздо лучше Цицерона. Впрочем, и сам Цицерон признавал, что словарь Цезаря отличается исключительным богатством, а лексика — исключительной точностью. Хотелось бы мне унаследовать его способности. Там, где мне требуется три слова, чтобы выразить мысль, он легко обходился одним.

— Может быть, тут дело не в словах, а в самой мысли? — со смехом подначила я его.

Он рассмеялся в ответ легко, без обиды, и я отметила его природное дружелюбие: качество, полезное для правителя. К такому нельзя принудить и невозможно научиться.

Но как все-таки странно сидеть вот так и присматриваться к своему наследнику: «Это хорошо, это можно поправить, а вот это никуда не годится».

Интересно, отец тоже так ко мне приглядывался? Может быть, наши беспечные прогулки на самом деле были не так уж беспечны? С его стороны.

Цезарион лежал, вытянувшись во весь рост и положив голову на руки. Он был одарен привлекательной внешностью и чарующей непосредственностью, а вот избытком самомнения явно не страдал. Его тонкие волосы падали на лоб, чуть ли не лезли в глаза. Возможно, Цезарь в его годы выглядел так же.

Как мы склонны выискивать в своих отпрысках родительские черты!..

Хотя сходство сына с отцом было несомненным и бросалось в глаза каждому, кто знал Цезаря, точной его копией Цезарион не был. Да и никто из детей, как бы ни хотели того родители, не повторяет их полностью. У нас только одна жизнь.

Я радовалась каждому проведенному с ним часу, хотя государственные дела оставляли для этого не много времени и слишком часто нас разлучали.

Порыв ветра распахнул дверь, что вела на террасу, на крышу. Сын вскочил, чтобы закрыть ее, и я вновь увидела перед собой Цезаря. Та же дверь, то же движение, тот же поворот тела. Это было в день, когда мы с ним впервые заговорили о нашем ребенке. Теперь этот ребенок — уже мужчина — стоит на месте отца. Как тают дни, когда мы оглядываемся на них сквозь годы, как быстро они появляются и исчезают! Как молода я была — не намного старше нынешнего Цезариона. И как я повзрослела. Мое сердце тоскует по той пылкой наивной девушке, счастливой в своем неведении.

Правда, я и сейчас не стара, я еще могу родить ребенка. Однако необходимость подводить итоги жизни, готовиться к смерти и заботиться о наследнике — все это убивает молодость вне зависимости от числа прожитых лет.

— Гадкая погода, — промолвил Цезарион.

Конечно, для него дверь была просто дверью, которую надо закрыть, а никак не символом.

— Погода не позволяет Октавиану добраться до нас, — сказала я. Вот, нужный момент настал, пора переходить к главному. — Но это до поры: он неизбежно до нас доберется. И когда он приблизится, я отправлю ему свою корону и скипетр, как делают подвластные Риму цари.

Сын был потрясен, и я про себя машинально отметила, что ему нужно учиться владеть собой.

— Нет!

— И я буду просить его утвердить на моем престоле тебя. Это соответствует освященной веками традиции. Скорее всего, он согласится. Я его знаю: он требует, чтобы ему воздавали зримые почести, но предпочитает легкие пути, а с этой точки зрения лучше сохранить на троне Египта Птолемея.

Я взглянула Цезариону прямо в глаза.

— А сейчас ты должен сказать мне, и сказать честно: готов ли ты взять на себя такое? Тебе будет семнадцать. Всего на год меньше, чем было мне, когда я стала царицей.

Он выглядел огорченным, насупился и закусил губу. Еще одна привычка, от которой желательно избавиться. Но этим можно заняться позже.

— Но… где будешь ты? — спросил он.

Конечно, ему хватило проницательности задать этот решающий вопрос. И я обязана на него ответить.

— Боюсь, что, пока я жива, Октавиан останется… непримиримым.

— Как ты вообще можешь думать о таких вещах? Я не допущу этого!

Он выглядел испуганным, и неудивительно: ведь моя смерть оставляла его круглым сиротой. Антоний — и тот, скорее всего, умер. Семнадцать лет — слишком юный возраст для того, чтобы остаться в одиночестве, без близких, способных поддержать и утешить.

— Пожалуйста, не усугубляй то, что и так тяжело! — вскричала я.

Сердце мое обливалось кровью.

— Мне не нужен трон, если для этого ты собираешься сначала унизиться перед Октавианом, а потом покончить с собой. Из чего, по-твоему, я сделан?

— Хочешь ты или нет, тебе придется принять это как данность. Если ты не пойдешь на это, Египет будет потерян, и род Цезаря пресечется. — Я дернула его за тунику. — Ты когда-нибудь задумывался, ради чего я все это делаю? Почему прожила свою жизнь так, как прожила? Ради Египта, ради тебя и твоего наследия. Не превращай же это в бесполезную жертву!

Пока все мои попытки не увенчались успехом, но я должна была добиться своего. Да, люди непредсказуемы, да, он может не желать такой судьбы, но нельзя допустить, чтобы из-за этого все пошло прахом.

— А на твой последний вопрос отвечу так: думаю, ты сделан из твердого материала. Ты сын Цезаря и Клеопатры.

— Лучше бы мне не быть им! — воскликнул он. — Это требует от меня слишком многого. Я не в силах оправдать ни твои надежды, ни твои жертвы. Что касается отца, то лучше бы мне родиться сыном смертного — того, кто совершает ошибки, проигрывает одну-две битвы, порой не к месту употребляет слова…

— Кто-то вроде Антония, — сказала я. — Но ведь он и заменил тебе отца. Он стал единственным отцом, которого ты знал. Боги к тебе добры.

— А теперь его тоже нет! Почему все покидают меня? — вскричал Цезарион и ударился в слезы. — Не оставляй меня!

Он обнял меня и сжал так крепко, что у меня перехватило дыхание. Плакал он как дитя, но обладал силой взрослого мужчины.

Все оборачивалось ужасно, хуже, чем я могла вообразить. Ну что ж, дабы спасти положение, придется пойти на хитрость. Нет такой государственной необходимости, чтобы она оправдывала в глазах ребенка намерение его матери покончить с собой. А если к этому вынуждает неумолимый ход событий — это другое дело.

— Хорошо, — сказала я. — Я не сделаю с собой ничего дурного. Но взамен я настаиваю: когда придет время, ты покинешь Египет и останешься где-нибудь в безопасном убежище, пока я буду противостоять Октавиану. Согласен?

Он наконец разжал объятия и дал мне набрать воздуху.

— Покинуть Египет?

— Мы оба не можем оставаться здесь, — пояснила я. — Уверена, ты и сам понимаешь. Я смогу бороться с Октавианом, только если буду знать, что он не может тебе повредить. А перед тем, как ты отбудешь, я провозглашу тебя совершеннолетним, чтобы египтяне знали: у них есть законный полноправный правитель. Это упростит дело. Согласен?

— В обмен на твою жизнь — да.

— Александрия запомнит этот праздник, — пообещала я. — Как в добрые старые времена.

Он снова обнял меня, дрожа и повторяя:

— Не оставляй меня! Не оставляй меня!

Наконец руки Цезариона разжались. Высвободившись, я решила, что настал момент для другого действия, хотя на сегодня я его не планировала. Я вложила в руки сына ларец, где хранились адресованные мне письма Цезаря. До сих пор их не читал никто, кроме меня. Но они были нужны мальчику.

— Это письма твоего отца, — сказала я. — Посторонний глаз никогда не касался этих строк. Но ты должен прочитать их, ибо они касаются и тебя. Там, кстати, некоторые слова вычеркнуты. Вот увидишь, он тоже иногда делал ошибки.

— Только потому, что он писал по-гречески, — промолвил Цезарион, неуверенно улыбаясь.

Дать прочитать эти письма — как открыть дверь в мою душу. Но сейчас ему они нужнее, чем мне.

— Я люблю тебя, мама, — сказал Цезарион. — Прости, если ты нужна мне больше, чем престол Египта.

Я заставила себя рассмеяться и ответить шуткой:

— Если так, ты не настоящий сын Востока, ибо у нас в обычае убивать родителей, чтобы завладеть их коронами. — Однако на деле я гордилась тем, что в этом отношении мои дети не похожи на Птолемеев. — Должно быть, в тебе говорит римская кровь.

Следующий мой шаг в запланированном направлении тоже оказался неверным. Я хотела, чтобы Олимпий порекомендовал и доставил мне подходящий яд. Но он тоже пришел в ужас.

Мы с ним вообще говорили на разных языках: он настаивал, чтобы я ела побольше огурцов, латука и арбузов, чтобы восполнить потери, понесенные организмом у мыса Актий, где не было свежих продуктов.

— По тебе видно, что ты истощена, — разглагольствовал он, сидя на моей кушетке, закинув руки за голову.

— Зато теперь я могу носить облегающие платья, — парировала я. — Во всем есть положительная сторона.

— О женщины! О жалкое кокетство! Ты не хочешь подумать о том, какое влияние оказывает истощение на здоровье, как оно сказывается на внешности, если не считать возможности носить наряды в обтяжку. Между тем кожа твоя утратила свежесть, волосы потускнели, а щеки запали.

— Ладно, теперь дело выправляется. Здесь хорошей еды сколько угодно. Все лучшее, что есть в Египте, попадает к нам на стол.

— Выправляется, да не выправилось, — заявил Олимпий, вскидывая голову. — Тебе нужно быть в наилучшей форме, чтобы очаровать Октавиана, когда он прибудет.

— Ну и шуточки у тебя.

— Какие тут шутки. Дело стоит того, чтобы попытаться. Ливия, наверное, ему уже надоела. Ну что ж, еще один женатый римлянин попадет в твою орбиту. — Олимпий закатил глаза. — Говорят, он неравнодушен к коринфским сосудам. Ты могла бы спрятаться в пифосе, а потом вдруг выскочить.

Ну что поделать с ним?

— Ты сам понимаешь, о чем говоришь? Предлагаешь мне повторить один и тот же трюк дважды. Это слишком напоминает историю с ковром. — Я вздохнула. — Нет, боюсь, нынче я придерживаюсь другого образа мыслей. Но твоя помощь мне действительно требуется. Мне нужен лучший яд, какой ты можешь достать.

Улыбка пропала с его лица.

— Ты хочешь отравить его?

— Нет. Не его.

Олимпий был застигнут врасплох и потрясен. Я никогда прежде не видела, чтобы его облик столь явно выдавал чувства.

— Нет! — вскричал он, вскакивая на ноги. — Как ты могла обратиться с этим ко мне?

— Дорогой друг… — Я тоже встала.

— Нет! Я сказал — нет! — В нем боролись ужас и гнев. — Я не могу!

— Но если отказываешься ты, то кто же? — спросила я. — Боюсь, это окажется необходимым. Если ты не поможешь, мне придется прибегнуть к другим, худшим средствам.

— Я не могу использовать свои знания таким образом! — отрезал он. — Даже если бы мог, никогда не стал бы помогать тебе в… Ты мой друг, спутница всей моей жизни, ты мне дороже чем… чем…

— Тем больше у тебя оснований помочь мне. Или ты хочешь, чтобы меня подвергли пыткам? Забрали в Рим и казнили? Будет лучше, если я паду от меча или кинжала? Я в безвыходном положении!

Сейчас я и вправду чувствовала, что попала в ловушку: выдала свои намерения, не заручившись его поддержкой.

— Та Клеопатра, которую я знал, предпочла бы встретиться с врагом, а не уклоняться от него, да еще таким образом.

— А я и собираюсь. Будь уверен, все возможные средства — политика, дипломатия, подкуп, жертвы, чары — будут использованы. Но если они не подействуют, я должна быть уверена, что сумею избежать унижения и пыток. Должна знать, что сама определяю свою участь.

— Это преждевременно. Октавиан в Риме. Все спокойно.

Ну почему он не понимает!

— Но мы же знаем, что он явится! — воскликнула я. — И должны быть готовы.

Он внимательно посмотрел на меня.

— Ты сказала про жертвы и чары. Что именно у тебя на уме?

— Я попытаюсь улестить Октавиана, отправлю ему мои царские регалии, обращусь к нему с официальной просьбой передать престол моему сыну. Это политика и дипломатия. Я спрячу свои сокровища и пригрожу, что, если он не примет мои предложения, я уничтожу все. Это подкуп, а возможно, и жертва. Наконец, я встречусь с ним и напомню ему о чувствах, которые испытывал ко мне Цезарь. Возможно, он не решится вредить жене своего «отца». Тут мне придется использовать свои чары.

Таков был мой приблизительный план. Умирать я не хотела, но была готова к этому — вот в чем разница.

— А если, увидев тебя, он поддастся… твоим чарам и пожелает твоего расположения?

Я размышляла об этом. Это представлялось не слишком вероятным, ибо заклятые враги редко проникаются иными чувствами. С другой стороны, победители склонны рассматривать женщин как обычную добычу, в ряду трофеев своей победы. Овладеть женщиной Антония означало бы окончательно и полностью восторжествовать над поверженным врагом — большего трудно пожелать.

Сама мысль об этом казалась отвратительной. Я не была уверена, что вынесу такое даже ради Египта, даже ради Цезариона. Яд куда предпочтительнее. Но вовсе не обязательно сейчас во всем признаваться. Даже нежелательно.

— Сначала мне придется как следует выпить, — промолвила я. — И может быть, ты не будешь столь щепетилен и дашь мне что-нибудь, способное стереть память, чтобы добавить в бокал с вином.

Я надеялась, что сейчас подойдет именно такой ответ. Пусть думает, будто я хочу жить, пока не даст мне яду.

— Ты не остановишься ни перед чем! — воскликнул он в невольном восхищении.

— Я в отчаянном положении. Не усугубляй его.

— Я не для того спасал твою жизнь, когда ты рожала близнецов, чтобы потом убить тебя собственными руками. — Он решительно покачал головой. — Яда ты у меня не получишь.

— Значит, ты более жесток, чем Октавиан!

Ладно, не одно, так другое. Может быть, мне еще удастся уговорить его, а пока попробую заручиться его поддержкой в ином.

— В таком случае, я хочу, чтобы ты пообещал мне выполнить другую мою просьбу.

— Прежде мне необходимо узнать, в чем она заключается, — заявил Олимпий, скрестив руки на груди.

— О, ничего ужасного. Ты должен забрать из Александрии два списка моих воспоминаний и поместить один в тайник в постаменте большой статуи Исиды в ее храме в Филах. А другой отвезешь в Мероэ к кандаке.

— Мероэ! Ты хочешь, чтобы я отправился в такую даль? — возмущенно воскликнул он.

— Думаю, после прибытия Октавиана ты сам почувствуешь необходимость совершить путешествие. Ты обещаешь? Это все, чего я прошу.

— Все? Да ты знаешь, где это находится?

— Знаю. Я там была, если ты помнишь. Думаю, и тебе не помешает оставить Александрию на год или около того. А когда вернешься, Октавиана здесь уже не будет.

— А тебя? Где будешь ты? — спросил он подозрительно.

— Если ты не передумаешь, меня, скорее всего, заберут в Рим. Но давай не будем сбиваться на обсуждение других вопросов. Сначала закончим со свитками. Ты обещаешь?

Он вздохнул.

— Ну, наверное, да.

— Ты обещаешь? Даешь слово?

— Да.

— Хорошо. Я знаю, что тебе можно верить.

Время неумолимо текло своим чередом, ночи становились темнее, но мрак у меня на душе был непрогляднее, чем снаружи: сердце мое заполняли страх, ненависть и тревога. Я продолжала обучать Цезариона, показывала ему архивы, счетные книги, старалась привить знания, необходимые правителю: как отбирать чиновников, как разбирать письма по важности и по назначению, как награждать за хорошую службу и наказывать за дурную. Немало времени я проводила с Александром и Селеной, рассказывала им про Антония, чтобы они ощущали его присутствие. Я показывала его награды и вспоминала битвы, где он заслужил их. Вместе с близнецами приходил и Антилл, возможно, нуждавшийся в таких рассказах больше других. Он был одинок. Александрия оставалась для него чужой. Он вырос далеко отсюда, давно лишился родной матери, а из дома приемной его привезли сюда. Я сочувствовала ему и понимала: скоро и Цезарион окажется в том же положении. Ни отца, ни матери, ни мачехи.

«Антиллу все-таки легче, — промелькнула у меня мрачная мысль, — его хорошо знает Октавиан».

Его, по крайней мере, вернут к Октавии и будут обращаться с ним хорошо.

Что до младшего, пятилетнего Филадельфа, то с ним я просто играла, наслаждаясь его беззаботным смехом и отсутствием вопросов, отвечать на которые слишком больно.

Однажды Мардиан появился с особенно угрюмым видом, выдававшим суть полученного донесения.

— Ну, что там еще? — со вздохом спросила я.

Неприятности следовали одна за другой непрерывно, как волны, бьющиеся о волнолом. Хороших новостей не поступало вовсе, были только плохие и очень плохие. И мы ждали худшей из возможных — о том, что Антоний…

— Корабли, — простонал он, вручая мне письмо. — Малх.

Мне казалось, что меня уже ничем не проймешь, но как бы не так! Я прочла, что Малх приказал сжечь дотла мои корабли, значит, огромный труд по перетаскиванию судов через песчаный перешеек в Красное море был проделан лишь для того, чтобы к ним поднесли факелы и превратили их в головешки.

— О боги! — воскликнула я. — Все мои враги подняли головы!

Малх затаил на меня злобу еще с тех пор, как я перехватила его права на добычу битума.

— Надо думать, Дидий… это он, — осторожно вставил Мардиан.

Квинт Дидий, наместник Сирии, месяц назад перешел к Октавиану с тремя легионами.

— Что Дидий, при чем тут он?

— Чтобы доказать верность новому хозяину, он спустил на тебя Малха. Малх не посмел бы действовать без его дозволения.

— Да, ты прав.

Итак, корабли пропали. Этот путь спасения отпадает. Я уже стала привыкать к нескончаемым препятствиям и потерям. Единственное, что мне оставалось, — не опускать руки и надеяться на чудо, которое повернет вспять надвигающийся прилив. Октавиан, в конце концов, смертен. Мало ли что может случиться — кораблекрушение, лихорадка, несчастный случай… На все это, конечно, воля богов, но опыт показывает: боги идут навстречу тем, кто, не щадя сил, добивается своего здесь, на земле. Лентяев и трусов не любят ни люди, ни боги.

Значит, я буду бороться. Одна.

Глава 45

В Александрии осталось единственное место, сулившее мне успокоение. Пустые покои Антония стали прибежищем страданий, детские комнаты, всегда наполненные жизнерадостным шумом, напоминали о той сложной задаче, что передо мной стояла, донесения Мардиана о процветании и благополучии Египта вызывали досаду, а с Олимпием мы теперь вели игру в кошки-мышки — я скрывала свои истинные намерения.

Поездки по городу невольно заставляли меня задумываться о том, готовы ли александрийцы — такие изменчивые, приверженные удовольствиям и, конечно же, поверхностные — оказать сопротивление захватчику. Выдержат ли они осаду? Сомнительно. Обстрел из баллист и катапульт? Вряд ли. Во всяком случае, они не станут класть головы за впавшего в немилость римского военачальника. А за меня? Кто знает. Когда меня проносили по улицам в носилках, все взоры обращались ко мне и темные глаза поблескивали. Они оценивали меня точно так же, как я — их.

Октавиан знал, как добиться своего. Он предложит условия капитуляции, обещая городу неприкосновенность. Я и сама отчасти испытывала благодарность при мысли о том, что моя славная столица сохранится и переживет меня.

Белая гробница Александра манила меня, как много лет назад. В блистающем мавзолее под сводчатым куполом все звуки приглушались, слепящий свет рассеивался, делался нежнее и мягче. Но если тогда, в детстве, мое воображение пленял блеск золота, меч и панцирь, то ныне в глаза бросалась прежде всего полная, ничем не нарушаемая неподвижность. Теперь я понимала, что нигде и никогда не могла постичь подлинное значение смерти, ее способность преображать движение в безжалостную неподвижность. Так было и здесь: великий Александр, самый неукротимый из людей, пребывал в нерушимом покое.

И это не дарило успокоение, а ужасало.

Я покинула гробницу с намерением больше сюда не приходить и уже на выходе заметила промелькнувшую ящерку. Она, как и поправлявший кладку рабочий или цокавший копытами по мостовой ослик, обладала той силой, какой навеки лишен бывший властелин мира.

Я вернулась к своим носилкам, носильщики подняли их и понесли, громко топая ногами. Это было движение, это была жизнь…

Меня несли к храму Исиды на восточном краю дворцового мыса, туда, где эхом отдавались звуки моря, как в морской раковине. В то единственное место, где я еще могла обрести покой. Из портика мне была видна аквамариновая гладь воды с белыми пенными кружевами, венчавшими гребни волн. Казалось, что ветер, плачу которого подражают чайки, взывает ко мне. Внутри в тени стояла белая стояла статуя Исиды, словно только что вырезанная из слоновой кости. Она притягивала к себе.

Там, у ног богини — моей единственной матери, другой я не знала, — я могла склонить голову и побыть собой, ни на что не претендуя, никем не притворяясь. Исида видела все насквозь, она все ведала, и я могла безгранично ей верить; именно этого нам так не хватает в наших земных спутниках.

О Исида! Мать моя! Я чувствую себе покинутым ребенком…

Давным-давно моя земная мать канула в обманчивую голубизну гавани, вверив меня попечению Исиды.

Я мала, очень мала. Я едва достаю до постамента статуи, но тянусь и прикасаюсь к ней. Горестно заламывая свои детские ручки, я подношу ей, внушающей трепет, венок из полевых цветов.

— Теперь она твоя мать, — говорит мне старая няня.

Но она так бела, так далека — я едва вижу ее лицо. Мне хочется вернуть лицо настоящей мамы, ее свежие щеки, красные губы, зеленоватые глаза. Я снова тяну руки, и перед моими глазами возникают руки матери, ее тонкие пальцы, беспомощно молотящие по воде и исчезающие.

— Я твоя, возьми и меня! — кричу я богине. — Я хочу к маме!

Но богиня останавливает меня, берет за подбородок и шепчет:

— Дитя, дитя мое, смерть не для тебя. Ты принадлежишь мне и станешь моими руками, моими очами, исполнительницей моей воли, моим воплощением — всегда и во всем.

Я забыла это, или воспоминания спрятались от меня по воле богини — до сего мгновения. А сейчас, когда я стояла в тени статуи, все вернулось, как тогда. Только я стала выше, и руки мои, давно уже утратившие младенческую пухлость, так же беспомощно тянулись к коленям богини, как руки матери, гибнущей в пучине. Но лицо матери остается за пределами воспоминаний; Исида с ее строгой красотой — только такую мать я знаю.

— Каких действий ты ждешь от меня? — вопрошала я богиню. — Только ты можешь направить меня на верный путь. Буду ли я бороться? Ждет ли меня скорая смерть? Какая участь ждет моих детей, какова их судьба?

О Исида, властвующая над судьбой, открывающая и закрывающая двери на нашем земном пути! Поведай мне, к чему я иду, откуда, куда и зачем? Скажи, я готова услышать правду.

И тут словно шелест волн, ласкающих подножие храма, донесся до меня тихий голос рока:

«Потерпи, еще совсем немного, путь недолгий. В конце его ты, рожденная с отвагой в сердце, обретешь покой рядом со мной».

Рядом с ней. Да. Ведь мой мавзолей находится рядом с храмом Исиды, туда ведет одна дорога.

«Пока мужчины приходят поклониться мне, пока женщины приходят, произносят обеты, возлагают цветы и омываются священной водой, до тех пор не исчезнет след твой с лица земли и тебя будут чтить вместе со мной. Ты истинная дочь моя, пребудешь частицей меня с теми, кто любит меня, до конца мира — до самого конца нашего мира…»

Так что же это такое? Это кажется невозможным. Лишь статуи остаются жить на века. Даже Александр ныне недвижен, как пыль на его гробнице, а ведь он был моложе, чем я сейчас.

Однако всего на шесть лет! Мне тридцать девять. Я слишком молода, чтобы уйти, это слишком рано. Несправедливо рано.

Октавиан… Октавиан тоже моложе меня на шесть лет, он почти достиг возраста Александра: в сентябре ему исполнится тридцать три. А потом? Случится ли это потом?

Я спросила Исиду, ждать ли мне неизбежного потом?

И она ответила:

«Да. Потом».

Но я хотела изменить это, должна была изменить. Запечатлена ли судьба необратимо или подлежит пересмотру? И если наши усилия восхитят богов, разве не могут они своей несказанной мощью переписать предначертанное? Они прониклись состраданием к Психее: в неустанной борьбе она заслужила себе место на Олимпе, где присоединилась к сонму бессмертных, испив глоток амброзии. А Геракл… его подвиги сделали его богом.

Только тот, кто борется, вправе рассчитывать на воздаяние. Значит, я могу надеяться лишь на собственную решимость. Проще всего смириться и покориться, но награда за стойкость велика! Таким образом, боги своим невмешательством воодушевляют нас на борьбу, одобряя наше дерзновение.

— Мне сказали, что я найду тебя здесь, — донесся из портика приглушенный, едва слышный голос.

Я повернулась и увидела темный силуэт. Какой-то человек стоял, опершись рукой о колонну: черное рядом с белым.

— Кто смеет меня тревожить! — требовательно спросила я, ибо не желала присутствия смертных в этом священном месте.

Вместо ответа незнакомец, все еще неразличимый, убрал руку от колонны и медленно, осторожно двинулся ко мне.

— Ты не узнала меня?

В голосе Антония звучали печаль и разочарование.

Он жив! Он здесь, отвергая саму смерть!

Я устремилась к нему и, на что уже не надеялась никогда в жизни, обвила руками его шею.

Корабль с черными парусами… Саркофаг… Тихие похороны… Эти ужасные, мучительные образы рассеялись как злобная игра воображения.

Теплое дыхание, живая плоть — он не призрак.

— Благодарение богам! — вскричала я.

Он тоже пренебрег их повелениями, и вот он здесь, живой, со мной. Обратившись спиной к суждению Рима.

— Я должен был увидеть тебя снова, — сказал он. — Я не мог вынести нашу разлуку после того, как мы расстались.

Он наклонился и поцеловал меня, истово прижав к себе, и от его прикосновения, от его присутствия душа моя запела.

— Я не могу обнять тебя так сильно, как мне бы хотелось, — откликнулась я.

Сверху на нас бесстрастно взирала Исида.

Мы вернемся во дворец. Мы увидим детей. Как они обрадуются, как будут счастливы. Им не придется пережить то, что выпало на мою долю. Как это прекрасно!

— Теперь все сделано, — мрачно заявил он. — Теперь мы расстанемся, как должно.

— Не понимаю.

Неужели он проделал весь путь только для того, чтобы… Я повернулась и воззрилась на Исиду. Это новое испытание, недобрая шутка?

— Я останусь здесь, но не с тобой, — промолвил он. — Ныне я не тот, кто имеет право поселиться в царских покоях. Нет, я буду жить отшельником, в маленьком домике где-нибудь близ гавани, дожидаясь неизбежного прихода… победителя.

— Но…

Я пыталась осмыслить его слова. Это было ни на что не похоже, не отвечало никаким представлениям о чести, вообще не имело смысла!

— Но есть же у тебя какая-то цель, из-за которой ты вернулся?

— Я же сказал — чтобы увидеть тебя.

— Этим ты причинил мне еще более горькую боль. Как смогу я жить во дворце, зная, что ты в городе, но отказываешься прийти ко мне? А дети! Как ты объяснишь — как я объясню! — Александру и Селене, что отец здесь, но не желает их видеть? Они напуганы, растеряны. Ты нужен им.

Я не понимала, что за безумие им овладело.

— Я более не Антоний, — промолвил он. — Будет лучше, если они меня больше не увидят. Пусть запомнят, каким я был. Пусть лелеют мои награды — память о великом воителе. Но не об этом человеке, не об этом! — Он ударил себя грудь и сделал руками отстраняющее движение.

— Ты их отец! — сурово указала я. — Честь, слава и прочие побрякушки заботят детей куда меньше, чем тебе кажется. Они желают лишь одного: чтобы родители были живы и не разлучались с ними.

Моя мать, исчезая под водой, тоже покинула меня, но она сделала это ненамеренно.

— Ты жесток! — вскричала я. — Боги покарают тебя. Сознательная жестокость непростительна. При Актии ты не в силах был ничего изменить, но нынешнее поведение целиком на твоей совести. И ты за это заплатишь!

Он не имел права вернуться и отвернуться от нас, оставить свои комнаты пустыми… отказаться снова стать мужем и отцом.

— Антоний погиб при Актии.

Голос его звучал приглушенно.

— Но кто же тогда стоит здесь?

Я говорила с реальным человеком.

— Тень, темный двойник.

— Тогда пусть тень придет к нам.

— Такого вам не нужно, — возразил он.

— Если столь бесчувственный человек — все, что осталось от Антония, твои слова правдивы! — вскричала я. — Это не Антоний, чья доброта и великодушие не знали меры. Ты похож на Октавиана! Может быть, он превратил тебя в подобие себя самого?

— Позволь мне уйти с миром, — попросил он. — Запомни меня таким, каким я был.

— Это невозможно. Только последний взгляд запоминается навсегда. О Антоний! — Я протянула к нему руки. — Пойдем со мной. Встанем рядом, вспомним радости и победы прежних дней.

Но он просто повернулся и стал спускаться по ступеням храма. Плащ развевался за его спиной.

Я уронила голову на постамент статуи Исиды и разрыдалась. Он вмешался в мой разговор с богиней и прервал его только для того, чтобы уйти. И что мне теперь делать?

— Что мне делать? — воззвала я к Исиде.

«Пусть идет, — ответила богиня. — Сейчас здесь только ты. Ты и я. Я не убегу, не исчезну, я поддержу тебя. Вручи себя мне».

Когда я покидала храм, солнце уже закатывалось. Розовое свечение над горизонтом окрашивало храмовые колонны и придавало лику Исиды живой цвет. Море отступило, обнажив безобразные черные камни, объеденные приливами и отливами.

Я была измотана, словно после смертельной битвы. Сама мысль о возвращении во дворец, о неизбежных вопросах и пытливых взглядах ужасала меня. Но в отличие от Антония я готовилась встретить все это лицом к лицу.

Мои руки ныли после объятий, вернувших мне забытое ощущение его тела, губы до сих пор ощущали прикосновение его губ. Но я снова должна была его забыть, расплавить в горниле гнева и разочарования. Лучше бы уж все оставалось как прежде. Я возненавидела Антония за его неожиданное появление, за этот обман. Я не прощу ему такого отношения к детям. Если раньше я чувствовала горе, то теперь к нему добавилась еще и обида — горькая обида человека, которого предали.

— Держись, ты должна выбросить его из сердца! — твердила я себе, возвращаясь во дворец.

Но как я расскажу об этом Мардиану?

Мне не стоило волноваться: Мардиан уже разговаривал с Антонием. Как раз от него Антоний и узнал, где меня искать.

Теперь мой советник с беспокойством ждал итога встречи.

— Он пришел?

— Да! — выкрикнула я.

Гнев и печаль сражались в моем сердце, как пара гладиаторов.

— И?..

— Он ушел. Не знаю куда. Сказал, что намерен жить один и во дворец не вернется. О Мардиан!

Я бросилась ему на шею, ища утешения на груди верного и надежного друга.

— Он сломлен, — промолвил Мардиан. — Не суди его слишком строго.

— Но дети! — с жаром возразила я. — Как так можно?

— Ему стыдно встречаться с ними, — говорил Мардиан на ходу, увлекая меня в самую дальнюю укромную комнату. — Особенно после того, как его постиг новый удар.

— Какой?

— А он тебе не сказал?

— Нет. Отделался чем-то вроде формального прощания.

— Вот как?

Мардиан жестом предложил мне присесть на одну из его кушеток, что я и сделала, утонув во множестве подушек. Мне стало легче хотя бы физически — ведь столько времени пришлось провести на ногах.

— Что еще с ним случилось? — спросила я с замиранием сердца, желая защитить Антония от несчастий.

Мардиан взял кувшин из тонкого стекла и, не поинтересовавшись моим мнением, налил нам обоим сладкого освежающего напитка из меда, смешанного со свежевыжатым виноградным соком. Он вручил мне чашу, и я приняла ее с благодарностью.

— Несколько часов назад прибыл Скарп, — сообщил он. — Кажется, Галл с войском достиг Киренаики, где его ждали бывшие легионы Скарпа. Они объединились, и Антоний решил явиться в лагерь, чтобы лично обратиться к своим бывшим солдатам. Он собирался воззвать к ним, стоя за воротами лагеря.

О боги, какое унижение! Но, с другой стороны, если он намеревался поступить так, значит, он еще не сломлен окончательно.

— Ну, и что дальше?

— Скарп был вместе с ним, и он говорит, что это было постыдное зрелище. Всякий раз, когда Антоний возвышал голос — а ты знаешь, у него голос настоящего командира, слышный на огромном расстоянии, — Галл приказывал трубачам трубить, и они заглушали его. Попытка за попыткой, это продолжалось часами. В конце концов Антонию пришлось отступиться и уйти ни с чем.

Боль сострадания сжала мое сердце.

«Хватит бед для него, хватит! — взмолилась я обращаясь к Исиде. — Не взваливай на него еще больше тягот!»

— И тогда он отправился сюда, — сказала я.

— Очевидно, да.

Это подкосило его окончательно. Он чувствовал себя побитой собакой, ищущей какую-нибудь нору, чтобы забиться в нее и ждать смерти. О, если бы я знала обо всем, когда он стоял передо мной!

— Он тебе не рассказал? — спросил Мардиан.

— Нет.

Видимо, он решил, что мне знать этого не стоит. Ох, Антоний!

— Нет, даже не упомянул.

— Что же он тогда сделал?

Поцеловал меня. Посмотрел на меня. Попрощался со мной.

Я пожала плечами:

— Бормотал всякую чушь об одинокой отшельнической жизни, которую он будет вести, пока не нагрянет Октавиан.

Сейчас я и сама нуждаюсь в убежище, чтобы залечь на время. Мне вовсе не хотелось возвращаться в свои покои, где меня будут тормошить и расспрашивать дети, Ирас, Хармиона. В каком-то смысле я понимала Антония.

— Мардиан, можно я переночую у тебя?

Хвала богам, ему ничего не требовалось объяснять.

— Сочту за честь. Приготовить тебе постель не составит труда.

Поскольку он был высшим сановником, его покои по размеру могли соперничать с моими, а по части роскоши и изысков, полагаю, даже превосходили царские палаты. Он имел тягу к прекрасному и располагал средствами, позволявшими ее удовлетворять. Таможенные чиновники прекрасно знали его вкусы, и всякий раз, когда прибывал груз сирийской мебели, инкрустированной перламутром, или индийские ларцы из каллитриса, или шелковое постельное белье из Гоа, или прочее в этом роде, они непременно откладывали образчик для Мардиана. В результате анфилада его комнат была разукрашена так, что ни на стенах, ни на полу, ни на множестве столов не оставалось пустого места. Единственное исключение составлял его рабочий кабинет: там, как в хижине отшельника, имелось лишь самое необходимое.

Хижина отшельника… то, о чем говорил Антоний.

— Я считаю, что под рукой нужно держать только то, с чем сейчас работаешь, — как-то сказал Мардиан. — Лишнее вносит неразбериху и сбивает с толку.

— Как же ты живешь в такой пышной обстановке?

Меня избыток вещей угнетал; требовалось свободное пространство, чтобы дышать и дать отдых глазам.

— Ну, я хочу, чтобы за порогом кабинета все ласкало мои чувства, — ответил он.

Мардиан повел меня дальше по коридору, через множество палат, загроможденных дорогими вещами, как торговый склад. Мы направлялись в самую последнюю, угловую комнату, выходившую на две стороны: на море и на дворцовые сады. Из окна был виден мой мавзолей и храм Исиды, которому сгущавшийся сумрак придал фиолетовый оттенок. Вид его лестницы, по которой ушел прочь Антоний, заставил меня содрогнуться. Где он сейчас?

Я напрасно всматривалась в темноту, пытаясь уловить в тенях под портиком хотя бы намек на движение.

— Здесь, моя дорогая, ты можешь оставаться, сколько тебе заблагорассудится.

В комнате среди кушеток и кресел с расшитыми покрывалами высилась огромная кровать под балдахином с полупрозрачными занавесками.

— Конечно, ты говоришь это, ничем не рискуя, ведь ты прекрасно знаешь: завтра к утру мне необходимо быть в зале приемов, — сказала я и, потянувшись, коснулась его гладкой щеки.

Он рассмеялся. Я всегда любила его смех — такой же добрый и дружественный, как сам Мардиан.

— Но если ты не хочешь, тебе не обязательно там присутствовать. Я могу заменить тебя.

Мардиан был самым ценным и редким сокровищем из всех собранных здесь драгоценностей: заботливый друг, верный слуга и мудрый советник в одном лице.

— Знаю. Однако, как ты сам понимаешь, я буду там, — промолвила я и повернулась к кровати. — Тут у тебя столько всего, что сомневаюсь, можно ли здесь заснуть?

Свитки, картины, игровые доски, инкрустированные черным деревом, музыкальные инструменты — все это словно дожидалось гостей.

— Я могу прислать певца, чтобы он убаюкал тебя колыбельной, — отозвался Мардиан. — Есть у меня один ликиец с дивным голосом…

— Нет, сейчас мне милее тишина, — заверила я и, помолчав, добавила: — Знаешь, я сегодня побывала в гробнице Александра. Помнишь?..

— Как мы были там в первый раз? А как же. Ты тогда хотела меня прогнать!

Он рассмеялся своим ласковым смехом.

— Мардиан, сегодня все было по-другому. Александр не изменился, но я и мир — все теперь другое. Никогда больше туда не вернусь!

— Ну что ж, и я не заходил туда много лет. Знаешь, как бывает — когда живешь в большом городе, практически не посещаешь его достопримечательности. Видишь их только в детстве, когда тебя туда приводят. Думаешь, что еще успеется. Я бы сказал…

— Нет, я имела в виду совсем другое. Я ощутила там тяжесть и страх.

Мне хотелось объяснить это ему — или в первую очередь самой себе.

— Сколько я тебя знаю, тебя невозможно было напугать, — весомо промолвил он. — А сейчас вдруг гробница тебя страшит?

— Нет, не гробница. Просто… Конец. Конец всего. — Я с трудом облекала мысли в подходящие слова. — Не возвращайся больше туда, прошу тебя.

Он пожал плечами.

— Вообще-то я и не собирался. — Он обвел руками комнату. — Здесь у меня подушки, набитые самым нежным лебяжьим пухом…

Я лежу на кровати, голова провалилась в мягкую подушку, ради пуха которой принесли в жертву юных лебедей. Обзор затуманен занавесками из тончайшего голубого шелка. Роскошь вокруг меня распространяет ощущение безопасности. Возможно, Мардиан окружил себя ею, чтобы защититься от тревог внешнего мира. Возможно, на самом деле деньги для того и нужны, чтобы обеспечивать нам такую защиту, смягчать соприкосновение с шершавой грубостью мира.

А иметь такого друга в нынешнее время — это равносильно целебному бальзаму. Мне, как и Антонию, требовалось восстановить силы и прийти в себя в укромном месте. Но засиживаться здесь я не собиралась. Только на эту ночь… на одну ночь.

Дорогой Мардиан, ты никогда меня не подводил.

Три подвесных светильника отбрасывают на стены причудливые тени. Обладая воображением, в них нетрудно разглядеть людей, их силуэты, их истории. Тени… тени Гадеса, насколько они живы, что помнят, что чувствуют? Скоро я это узнаю. Быть — хотя бы тенью на стене, как они, — все же лучше, чем не быть ничем. Я не хотела исчезнуть, не хотела умереть.

Ждать этого, знать об этом наперед было ужасно. С другой стороны, лучше ли пасть от внезапного удара? Люди осмысливают свою смерть, готовятся к ней так же, как строят и украшают гробницу. Лишиться этой возможности — не значит ли уподобиться животным? Да, но последние часы животных не отравлены ужасом понимания. Что же предпочтительнее?

Сейчас вокруг меня витал сон. Я чувствовала, как мои мысли теряют четкость, словно размываются по краям: этот долгий и трудный день заканчивался.

Антоний. Дети. У меня еще много дел, очень много, но они подождут до завтра. До завтра…

Где-то посреди ночи поднялся ветер, да такой сильный, что распахнул окна и продул все уголки спальни, забрался даже в теплую постель. То была зимняя буря — одна из последних, ибо зима уже кончалась. Вместе с ветром в мое убежище ворвался шум волн, возвращая безумие внешнего мира. Я снова оказалась у мыса Актий, снова стала пленницей вод.

Вынырнув из сна, я села на постели и раздвинула занавески, подставляя лицо холодному воздуху.

Вода. Вода. Тот самый ни с чем не сравнимый ее шум и плеск, что окружал меня во все критические мгновения моей жизни. Александрийская гавань, я плыву на запад к Цезарю; потом путешествие в Таре, потом в Антиохию; наконец плавание к мысу Актий — это поворотные пункты моей жизни, и они обязательно связаны с водой, с судами. Сколько еще кораблей примут участие в моей судьбе? На корабле я собираюсь отправить Цезариона в Индию, корабли должны дать Октавиану последний бой в александрийской гавани, на речном судне Олимпий доставит мою историю в Филы и Мероэ… а может быть, среди них найдется лодчонка, которая унесет в безопасное убежище и меня с Антонием? Снова корабли. Снова вода. Но есть одно судно, на палубу которого я не поднимусь никогда, — то, что должно доставить меня пленницей в Рим. Нет, лучше мне взойти на ужасную ладью Харона, переправляющую через Стикс.

Судьба связана с водой. Смерть связана с водой. Ну не странно ли, что все судьбоносные моменты в жизни царицы Египта, страны пустынь, непременно связаны с водой?

Детям я сказала, что Антоний в Александрии, но он нездоров, — достаточно правдивое заявление. Мне доложили, что он поселился в маленьком домике на западном берегу гавани. Я знала, что оттуда ему видны огни дворца и царская бухта с покачивающимися на якорях золочеными кораблями. Он наверняка целыми днями меряет шагами комнату, почти не ест и подолгу смотрит в окно на море. Меч всегда при нем, и теперь я снова каждый день с ужасом ждала, что слуга с печальным лицом явится во дворец со словами:

— Я принес горькую весть.

Его саркофаг из розового асуанского гранита, сделанный, под стать моему, ждал в мавзолее. На самом деле это не так зловеще, как может прозвучать: моя гробница дожидалась меня уже не один год. В самом большом помещении этого сложенного из мрамора и порфира строения росла гора сокровищ: участок пола был густо вымазан смолой и устлан сухим валежником, сверху навалили слоновьих бивней, золотых слитков и обрезков черного дерева, а на этот постамент укладывали жемчуг, лазурит и изумруды. Я внимательно следила за ходом работ, желая быть уверенной, что сокровища укладывают как можно более плотно. Стоит поднести к смоле факел, и все сгорит, расплавится и тем самым лишит Октавиана денег, необходимых ему, чтобы расплатиться с легионами. Я собиралась использовать эти сокровища, чтобы поторговаться за трон для Цезариона. Ну а если торг не удастся, то вид их гибели доставит мне своего рода горькое удовольствие — они ускользнут от жадной хватки врага. Здесь были далеко не все мои сокровища, но достаточно для того, чтобы заставить Октавиана задуматься. Только сумасшедший добровольно откажется от возможности заполучить такое богатство. Октавиан же не сумасшедший, он расчетливый и практичный.

Чтобы добиться уступки, нужно иметь что-то, способное послужить предметом сделки. Я никогда не переставала удивляться тому, как много людей (в иных отношениях весьма не глупых) упускают из виду этот простой факт. Они полагаются на сантименты, милосердие, приличия и тому подобное, тогда как достижению цели способствуют два фактора — сила и деньги. Да, при Актии нам пришлось уступить силе, но у нас еще оставались деньги.

— Упаковывайте жемчуг плотнее, — приказывала я рабочим, ссыпавшим жемчужины в мешки и складывавшим мешки в пирамиду, уродливое подобие одной из тех, что высились в пустыне. — Нам нужно как можно больше!

Мои жемчужные кладовые почти опустели. Здесь были и отборные перлы из Красного моря, и мелкий жемчуг из Британии, и причудливо раздувшиеся, огромные жемчужины, выловленные в дальних морях где-то за Индией. Они плохо переносили жару, а в огне взрывались, разбрасывая вокруг переливчатую пыль. Однажды я уже вкладывала свой жемчуг в отчаянное предприятие, направленное на благо Египта (воспоминание о пари с Антонием вызвало у меня улыбку), — так пусть же эти дары моря еще раз послужат благому делу.

— Хорошо! — Я одобрительно потирала руки. В этом умышленном расточительстве было что-то захватывающее, чарующее. Величественное. — А где изумруды?

Мне указали на мешки, лежащие в самом низу груды сокровищ.

— О, нам нужно больше! — заявила я.

Неужели это все? А может быть, для солидности добавить бирюзы?

Да, почему бы и нет? Голубое и зеленое вместе, земля и небо. Мы подражаем природе.

Я легкомысленно рассмеялась.

Поступала ли я правильно? Не сошла ли я с ума, как Антоний, не устоявший под напором бури обрушившихся на него несчастий и ударов судьбы? Почему это доставляет мне такое странное удовольствие? В нем было нечто большее, чем простое желание уязвить Октавиана. Разрушение, жертвоприношение, сумасбродное подношение богам, обрекшим нас на гибель, — в этом было что-то дурманящее и пьянящее.

— Да, добавьте бирюзы, — приказала я. — А не хватит, сыпьте ее заодно с лазуритом.

Лазурит с золотыми прожилками, его царский цвет… Не пристало такому камню украшать республиканский венец Первого Гражданина — принцепса Октавиана.

— Лазурит в кучу! — выкрикнула я и словно со стороны услышала пронзительный смех — мой собственный.

Работники, сгибаясь под своей ношей, тянулись из дворца в бесконечной процессии, словно муравьи, возводящие невиданный муравейник из сокровищ.

— Октавиан высадился в нашей части мира.

Весть, которой мы ждали, пришла. Мардиан вручил мне шуршащую депешу.

Я внимательно прочла. Он покинул Рим при первой возможности и снова отплыл на Самос.

— Он не обманул наших ожиданий, — сказала я.

Мардиан кивнул.

— Ни в малейшей степени.

— С этого момента все его действия будут еще более предсказуемы.

Он двинется в нашем направлении неторопливо (festina lente, поспешай медленно) — через Сирию, потом через Иудею, потом к восточным вратам Египта.

— А вот нам нужно проявить непредсказуемость.

Пусть не рассчитывает ни на легкую победу, ни на марш без сюрпризов. У нас есть египетский флот, четыре римских легиона, гора сокровищ в мавзолее — и у нас был Цезарион, почти взрослый мужчина. В действительности, неожиданно вспомнила я, ему сейчас ровно столько же, сколько было Октавиану, когда я видела того в последний раз. Помнит ли он, каким был в семнадцать? Наверняка. Он никогда ничего не забывал.

— Большая часть подвластных Риму царей уже поспешила поцеловать ему руку, — сказал Мардиан.

— Не думаю, чтобы хоть один от этого воздержался, — промолвила я, стараясь не выдать горечи и обиды. — Кто еще торопится к нему?

— Да, ты права, все цари уже преклонили колени. Сейчас пришла очередь правителей маленьких территорий и старейшин городов вроде Тарса…

Нет, только не Тарс! Город, куда я приплыла к Антонию — город нашей любви, — не должен быть сокрушен тяжкой пятой Октавиана, не должен быть осквернен им. Сама мысль об этом ранила, как стрела.

— Антиохия тоже, я полагаю? — Он мог запятнать оба памятных для меня места.

— Пока нет, — ответил Мардиан.

— Значит, я еще могу вспоминать ее такой, какой она была. И что же, — мне не удалось удержаться от горького вопроса, — никто не остался нам верен?

— Почему же, есть и такие, — ответил Мардиан. — Причем, как ни удивительно, те, от кого ничего подобного не ожидали. К примеру, школа гладиаторов в Вифинии, где Антоний тренировался перед своими победоносными играми. Они отказались признать назначенного Октавианом наместника и выступили в направлении Египта, чтобы сразиться на нашей стороне.

Итак, кто-то еще хранил нам верность. Удивительно. И трогательно.

Следующим шагом Октавиана стало прибытие на Родос, куда явился Ирод, чтобы сложить к его ногам свои царские регалии. Ирод всегда знал, куда ветер дует. Он заявил, что он был нерушимо верен Антонию, а теперь, если Октавиан примет его присягу, будет так же верен ему. Октавиан присягу принял, но только потому, что не имел под рукой подходящего кандидата на иудейский престол. Ирод и тут успел: предусмотрительно устранил всех возможных соперников. Вместе с Иродом на Родос прибыл его ставленник Алексий Лаодикейский, тоже вилявший хвостом и слюнявивший Октавиану руку. Тот самый Алексий, которого Антоний послал к Ироду просить, чтобы тот сохранил верность. Вместо этого оба перебежали к Октавиану, но тут Алексию не повезло: я не без злорадства узнала, что Октавиан его казнил. Он считал непростительным то, что в свое время именно Алексий убеждал Антония окончательно порвать с соратником-триумвиром и развестись с Октавией.

Из чего неумолимо следовало, что на мою голову Октавиан непременно выльет весь накопившийся яд. Если какой-то Алексий, лишь косвенно причастный к истории с разводом, поплатился за это жизнью, что сделают с женщиной, которая была главной виновницей?

— Положите сюда.

Я указала на ларь из сандалового дерева, покрытый листовым золотом и проложенный десятью слоями тончайшего шелка разных цветов: радужный ларь. Нижний слой был цвета ночной синевы, затем пурпурный, и далее, светлее и светлее, до последнего, ослепительно белого. Подходящее ложе для золотой диадемы и скипетра.

Хармиона и Ирас положили бесценные вещи на шелк, глядя на них с тоской. Обе помнили, как я появлялась с этим скипетром и в этой диадеме на церемонии «дарений».

Разумеется, у меня имелись и другие регалии, но эти были лучшими. И теперь они отправлялись к Октавиану.

Пожелает ли он примерить их на себя? Прикажет ли он оставить ларь в своей комнате, а потом, ночью, когда никто его не увидит, достанет диадему и возложит на свою голову? Я представила себе, что поначалу золотой ободок покажется ему холодящим, но потом удивительно быстро нагреется, приняв тепло кожи. К этому легко привыкнуть. О, очень легко, особенно для убежденного республиканца.

Какая ирония, какая насмешка богов в том, что в итоге Октавиан пойдет путем Антония. Лучший способ победить врага — не сокрушить его, а разложить.

— Но для нас уже слишком поздно, — сказала я себе, постукивая пальцами по венцу.

Даже если Октавиан обратился в копию Антония и понял, что случилось на Востоке и как это случилось, нам от этого лучше не станет.

— Госпожа? — подала голос Хармиона.

— Все в порядке, я просто попрощалась. — Я снова прикоснулась к регалиям. — И попыталась представить себе, каково это — получить их.

Я надеялась, что они произведут желанное для меня разлагающее воздействие. На мой прощальный взгляд они ответили мерцанием, словно подмигнули.

Я неохотно накрыла их складками шелка, спрятав красоту, опустила крышку и замкнула золотой с изумрудами замок, чей механизм именовался «Гераклов узел».

— Этот узел он должен развязать, — сказала я.

Самомнение заставит Октавиана вспомнить о гордиевом узле, который Александр разрубил, дабы обрести власть над царствами Востока. Но, возможно, я ждала от Октавиана слишком многого. Он не отличался развитым воображением.

К дарам прилагалось официальное письмо с предложением отдать ему трон и инсигнии Египта, если он милостиво объявит царем («Титул, который ты уже признал за ним», — напомнила я) моего сына и вручит ему царские регалии. Я писала, что происхожу из династии, состоящей в родстве с самим Александром, что мы хорошо знаем Египет и умеем им управлять и поэтому нет лучшего наместника для осуществления угодной Октавиану и выгодной для него политики. Я заверяла его в лояльности моего сына и напоминала, что в битве при Актии Цезарион участия не принимал.

«Хотя ты объявил мне войну и назвал меня своим врагом, мой сын непричастен к нашей ссоре и будет верно тебе служить, — убеждала я. — С ранних дней я обучала его искусству правления, и тебе не найти более подготовленного и знающего… — Тут моя рука дрогнула, ибо само это слово было мне ненавистно. — Слугу, готового блюсти твои интересы».

Увы, я обязана сказать это.

«Ныне он юн, как и ты в то время, когда пал Цезарь. И как Цезарь разглядел в тебе, юноше, задатки великого человека, так и тебе следует оценить по достоинству этого способного юношу. Не пристало карать его за мои деяния, ибо одно к другому не относится».

Там было еще много слов, и все в том же духе. Я ни разу не извинилась за свои действия, но всячески подчеркивала тот факт, что они мои и только мои. Мне ненавистно, когда люди отказываются от своих действий или утверждают, будто поступали не по своей воле, а по принуждению обстоятельств. Октавиан, насколько я знала, разделял такое отношение. Следовательно, никаких оправданий. Полагаю, мне удалось найти золотую середину между гордостью и подчинением.

— Спасибо вам, Хармиона и Ирас, — сказала я им. — Не будете ли вы так добры послать за Цезарионом?

Я хотела, чтобы он, прежде чем отбудет, увидел сокровища и прочел письмо. Он должен знать все.

Он не проявил интереса к содержимому сундука, но письмо прочел внимательно, после чего снова свернул его и вложил в цилиндрический футляр из слоновой кости.

— Ты уверена, что хочешь так поступить? Это не похоже на тебя.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты сдаешься, причем окончательно.

— Ох, боюсь, это единственный способ избежать «окончательного», — вздохнула я. — Если он сам получит все, он уже не отдаст царство никому.

Цезарион нахмурился, наморщив лоб в своей пленительной манере.

— Ты и правда думаешь, что я получу регалии из его рук?

— Да, возможно, — заверила его я. — Все зависит от того, как он добьется своей цели — покорения Египта. Если задача окажется слишком трудной, он будет настроен дурно. — Я усмехнулась. — Правда, с другой стороны, это может заставить его остановиться и подумать, не мудрее ли сохранить на троне существующую династию. Здесь сыграют роль множество обстоятельств, но одно я знаю точно: ты должен быть готов покинуть Египет.

Цезарион собрался возразить, но я оборвала его:

— Ты обещал. А я в ответ обещала…

Пришлось строго напомнить ему о нашей договоренности.

— Да. Я обещал, но… ведь так скоро. Позднее. Не сейчас…

Я покачала головой.

— Нет, нужно все сделать быстро. Не забывай, сначала тебе придется подняться по Нилу до Копта, а это займет десять дней. Потом ты отправишься караваном через пустыню к Красному морю…

— Через пустыню в разгар лета? Ты шутишь?

— Мне не до шуток. Придется совершить переход, это необходимо. Ты должен попасть в Беренику в начале июля, чтобы твой корабль успел отплыть в Индию в сезон дождей — единственное время, когда туда можно добраться морем. Там, в безопасности, ты будешь ждать, пока все не кончится. Если Октавиан утвердит тебя на троне, ты вернешься. Если нет… что ж, меня утешит и то, что ты находишься вне его досягаемости. Как бы он ни обошелся с нами, до тебя ему не дотянуться.

— Неужели ты всерьез думаешь, что я хоть на мгновение смогу почувствовать себя счастливым, если моя семья погибнет, а я выживу, чтобы превратиться в жалкого изгнанника?

Он выглядел оскорбленным.

— Ты не «жалкий изгнанник», а сын великого Юлия Цезаря и Клеопатры, царицы Египта. Одно это обеспечивает тебе высокое положение, как бы ни повернулась твоя судьба. Сейчас я уточняю детали соглашения с индийским правителем Бхарукаччой, который примет тебя с честью, как царя. Не такая уж жалкая судьба. Помни: Октавиан на шестнадцать лет старше тебя и отличается слабым здоровьем. Косточка, застрявшая в горле, подхваченное на сквозняке воспаление легких или крушение колесницы — все может измениться в мгновение ока. Кроме того, у него нет и, видимо, уже не будет сына — его брак с Ливией бесплоден, как Эгейская скала. Живи и жди. — Я потрепала его по щеке. — Говорят, Индия — это мир удивительных цветов и ароматов. Я всегда мечтала побывать там.

Сын сердито скрестил руки и упрямо проворчал:

— Не могу себе представить, чтобы меня заинтересовали какие-то цветы или ароматы.

— Говорят, они ошеломляют, — отозвалась я. — А если семнадцатилетний юноша не откликается на зов зрения и обоняния, он несчастное создание. Должна тебе сказать, что молодые вообще легче переносят горести: их чувства вступают в сговор, чтобы помочь в этом.

Я взяла его за руку.

— Ты не должен никогда забывать нас — меня, Антония, Александра, Селену и Филадельфа. Но если ты сможешь петь, наслаждаться изысканными яствами, восторгаться произведениями искусства, наша жизнь продолжится в тебе. Это все, о чем я прошу.

— Не понимаю.

— Поймешь. — Я прикоснулась к его шелковистым волосам. — Обещаю тебе, скоро поймешь.

Потом я резко отстранилась и, изображая крайнюю занятость, подняла письмо.

— Итак, ты должен быть готов. К следующему месяцу. — Уже наступил апрель. — Перед твоим отъездом состоится последняя важная церемония. Но об этом поговорим позже.

Я больше не могла говорить и должна была отослать сына, пока я не выдала себя и он не понял, чего мне это стоит.

— Возможно, тебе самому придется написать Октавиану.

Все, теперь надо его отослать.

— А сейчас иди.

— Как скажешь, мама.

Он наклонился и поцеловал меня в щеку.

Когда его шаги стихли, я упала на ларь и разрыдалась, орошая слезами искусную работу ремесленников. Но ничего, золото не боится соли, так что следов не останется.

Мне приходилось отсылать Цезариона без надежды когда-либо увидеться с ним, что само по себе ужасно. Однако тяжести добавляло и то, что я настаивала на соблюдении его обещания, а свое собиралась нарушить. Но таков долг царствующей особы, и я надеялась, что со временем сын меня поймет. В этом смысле я сказала ему правду.

Широкая гавань переливалась самыми нежными оттенками цвета: ярко-голубой и тенисто-зеленый, с наброшенным сверху молочно-белым кружевом пены. Недаром люди считают, что Венера родилась из морской пены: она так легка, так воздушна. Трудно поверить, что в нее можно войти, окунуть руки. В детстве я часто сбегала по уходящим в воду дворцовым ступеням туда и на песчаном мелководье находила морские звезды и анемоны, в то время как на заднем плане резвились, плавали наперегонки, выныривая из воды и показывая мокрые спины, дельфины.

Ребенком я часто бывала здесь. Однако, как и многие другие вещи из детства — крошечные коралловые браслетики, сказки с картинками, малюсенькие подушечки, — все это оказалось отодвинутым на задворки памяти, хотя вовсе не заслуживало забвения. Теперь, приходя с детьми на берег, я чувствовала себя как в убежище. Словно время остановилось и ход его отслеживается только по движению солнца. Мы носили шляпы с широкими полями, защищавшие нас от палящего солнца, строили из песка и ракушек маленькие крепости. Наиболее амбициозным творением явилась модель маяка: Александр мечтал достроить ее до высоты своего роста. Увы, едва дойдя до его плеча, песчаная башня осыпалась.

— Нужен песок определенной влажности, — важно объяснял Цезарион, порой приходивший взглянуть, как у нас дела. Он никогда не участвовал в строительстве, считая это детской забавой. — Когда песок слишком влажный, он не выдерживает собственного веса, но когда влаги мало, солнце высушивает основание башни прежде, чем вы успеваете долепить верхушку, и все рушится.

Нетерпеливый Александр развалил ногой осыпавшийся холмик и разровнял песок на его месте.

— Если ты такой умный, почему сам ничего не построишь? — проворчал он.

— Боится запачкать свою красивую тунику, вот почему! — встряла Селена. — И вообще, он слишком взрослый, чтобы играть с нами в песочек.

Она задрала голову и посмотрела на него с вызовом:

— Что, скажешь не так?

Двойняшкам скоро исполнялось десять. Им самим скоро придется распроститься с детством; может быть, потому они так им и наслаждались.

— У него нет времени, — вступилась я за Цезариона. — Он очень занят уроками.

Я говорила это с тяжелым сердцем: в дополнение к обычным урокам его наставника Родона Цезариону приходилось усваивать все то, что я торопилась вложить в него перед расставанием. На усвоение таких вещей обычно уходят годы.

— Да, это правда, — подтвердил Цезарион. — И мне уже пора возвращаться к Родону. Будет мучить меня деяниями Ксеркса.

С этими словами он повернулся и зашагал назад, вверх по ступеням. Бедный мальчик. Нет, мужчина.

Филадельф играл с вытащенной на отмель потешной триремой, затаскивая на ее палубу песчаных крабов и усаживая их на весла. Он пытался втянуть в игру и Александра с Селеной. Иногда близнецы смеха ради откликались, садились на скамьи и даже пытались грести в унисон. Вода булькала и плескалась, лодка под их весом садилась килем на мелкое дно.

Я цеплялась за эти драгоценные часы, ибо знала, что они сочтены.

Иногда я приходила туда очень рано поутру, задолго до восхода: меня донимала бессонница и проспать целую ночь удавалось крайне редко. Мне нравилось сидеть в тишине на ступенях, наблюдая за тем, как свет постепенно наполняет небо и превращает темную пустоту раскинувшейся под ним гавани в перламутровую равнину. Это проливалось бальзамом на мою душу. Порой я погружалась в воспоминания, переживая заново те страницы своей жизни, которые хотела отразить в своих записках.

Мраморные ступени, холодные и влажные от ночного тумана, нагревались подо мной по мере того, как разгорался рассвет. Глядя на неизменно пламенеющее вдали красное око маяка и пустой горизонт позади него, трудно было поверить, что нам действительно угрожает опасность. Все пребывало в спокойствии, упорядоченности, все шло своим чередом.

«Так было всегда, так есть и так будет», — как бы говорил этот мирный пейзаж.

Но мне следовало учитывать иное: я знала, что всему приходит конец.

Как только первые лучи солнца пробьются сквозь мягкое одеяло облаков, я отправлюсь в храм Исиды и начну день с совершения древнего обряда омовения священной водой. Затем я останусь с богиней, пока не почувствую, что пришло время вернуться к обычному кругу обязанностей и забот дня. Я буду заниматься ими, пока Ирас не задернет занавески моей кровати, чтобы я, как предполагается, отошла ко сну.

И вот в один из таких драгоценных часов уединения я увидела бредущую во мраке по песку фигуру. Восточное побережье гавани представляет собой огромную дугу, протянувшуюся от маяка до самой дальней оконечности дворцового мыса. Во время отлива можно пройти по береговой линии от одного ее конца до другого, но редко случается, чтобы кто-то это делал.

Я присмотрелась и изумленно выпрямилась — это был Антоний. Живой, не сгинувший в своем убежище отшельника. Я так долго закаляла себя, ожидая скорбного вестника то в полдень, когда безжалостно припекало солнце, то на закате, когда сама природа говорила о завершении пути. Я даже отрепетировала свои слова. И гробница была готова.

Но это… этого я не ожидала, не была к этому готова.

— Антоний?

Он взбежал по ступенькам и обнял меня. Его объятия были крепкими, руки — сильными.

— Моя дорогая, бесценная жена…

Захлебывающийся шепот звучал у самого моего уха. Он целовал мне щеку и шею, словно не осмеливаясь поцеловать в губы.

Он здесь, живой, теплый, настоящий! Но это пугало: в своей решимости быть сильной я уже похоронила и оплакала его. Теперь его прикосновения казались неестественными, как будто существовали лишь в моем одурманенном воображении.

— Антоний? — Я отстранилась, высвобождаясь из его объятий. — Антоний, ты?..

Я прикоснулась к своей щеке, где еще чувствовала его поцелуй.

— Ты… я думала, что ты…

Теперь он уронил руки и попятился.

— Да, конечно. Прости меня. Но мне и в голову не приходило, что я найду тебя, что ты сидишь здесь и ждешь. Это придало мне смелости. Разумеется, надо было написать, найти подходящего посланца, но…

— Лучше так, — сказала я.

Какое счастье, что все обернулось именно так! Только вот голова у меня кружилась.

— Но ты должен дать мне время… ты ведь сказал, что больше никогда не вернешься. Я боялась, и в своем страхе…

— Да. Я знаю. Понимаю.

Он присел на ступени, и его ладони свисали с колен — до боли знакомая манера. Я медленно опустилась рядом с ним.

Нас обволокла тишина. Единственным звуком был легкий плеск волн.

Сердце мое неистово колотилось. Я была невероятно счастлива, что он жив и сидит рядом со мной, но пребывала в полном смятении.

Я протянула свою дрожащую руку, прикоснулась к его руке и тихо спросила:

— Ты пришел в себя?

— Да. Это потребовало времени. Времени, тишины, одиночества.

Да, я понимала, о чем речь, хотя прежде тишину и одиночество он отвергал. Должно быть, после Актия Антоний очень сильно изменился.

— Благодарение богам.

Я склонилась к нему и поцеловала в щеку — тоже с запинкой. Конечно, он это почувствовал. Но я не могла справиться со своей настороженностью.

Он сжал мою руку.

— Могу я вернуться?

— Твои покои ждут тебя. — О том, что нас дожидаются и саркофаги, я говорить не стала. — Дети будут бесконечно рады.

— А ты? Ты мне рада?

— Как странно — есть столько слов, но все они слишком бледны. Без тебя я была… обездолена.

Я помолчала, а потом сказала:

— Я почти утратила смысл жизни.

Выразить мои чувства словами было невозможно, нечего и пытаться. Без Антония я теряла не только смысл, а сущность жизни, саму жизнь — она вытекала из меня.

Я наклонилась и поцеловала его, позволив себе наконец это почувствовать.

— Нельзя умирать, пока не настал твой час, — промолвил он. — А я поступил именно так. И теперь оплакиваю потерянные месяцы.

— Тут ты не мог ничего поделать.

Если уж мы падаем — мы падаем. Но если потом нам удается хоть ненадолго встать на ноги, мы вправе считать себя счастливыми.

— Можем мы сейчас пойти домой? — вежливо спросил Антоний. — Мне бы хотелось вернуться во дворец до начала всей утренней суеты.

Я встала и потянула его за собой.

— Конечно.

Вместе мы поднялись по ступеням к еще спавшему дворцу. Коридоры были пусты, факелы чадили, двери оставались закрытыми. Антоний вошел в свои покои и удивленно огляделся.

— Это как встретить старого друга после долгой разлуки, — промолвил он.

Да, после Актия он не был здесь ни разу.

Я отдернула занавески перед входом в его спальню и показала стол, кушетки и кровать, где я провела столько грустных часов, размышляя о нем.

— Надеюсь, ты найдешь все в полном порядке, — сказала я с таким видом, будто не приходила сюда в его отсутствие и не была в том уверена.

Антоний с потрясенным видом прошелся по помещению, прикасаясь то к одной вещи, то к другой, а потом повернулся ко мне, промолвил:

— О, мое сердце! — и заключил меня в объятия, одарив покоем и радостью.

Вся моя тоска и печаль, все горестное смирение развеялись по ветру, ибо больше в них не было нужды. Антоний вернулся. Вернулся домой.

— Мой пропавший друг, — прошептала я.

— Почему «друг»? Разве мы больше не муж и жена? — Антоний покачал головой. — Или, пока меня не было, ты развелась со мной?

По его горестному тону я поняла, что такая возможность устрашает его. Он поцеловал меня с жаром, словно убеждал остаться с ним.

— Я не римлянка и не имею обыкновения разводиться, если от моего мужа отвернулась удача. Но я боялась, что стала уже не женой… а вдовой.

Он глубоко вздохнул с облегчением.

— Ты как был, так и остался… Мы остаемся… Но мне нужно время привыкнуть…

Мои слова заглушили жаркие поцелуи. Он был так пылок, что мне с трудом удалось отстраниться. Целомудренная жизнь в хижине отшельника мало соответствовала его натуре.

— Антоний, пожалуйста, остановись! — настаивала я.

Я не могла этого сказать, но я почти боялась нашей близости, словно не хотела, чтобы мир чувств открылся для меня заново. Я поборола их, и, если настала краткая передышка, стоит ли повторять этот путь еще раз?

— Прости, — промолвил Антоний, отпуская меня. — Похоже, одинокая жизнь отучила меня от хороших манер.

Он пытался обратить все в шутку, но я видела, что ему больно. Однако мог ли он ожидать, что я готова к его вывертам, уходам и неожиданным возвращениям? Это слишком болезненно, и я должна как-то защититься, во всяком случае в данный момент.

— Вопрос не в том, чтобы простить тебя, — сказала я, стараясь подбирать слова как можно осторожнее, ибо малейшая оплошность могла повлечь за собой непонимание и обиду. — Мне нечего прощать. Я была вне себя от горя, когда ты меня покинул. Я боялась, что ты никогда не вернешься. И я молилась, чтобы настал день, когда ты снова окажешься здесь, в этой комнате, со мной. Но… в каком-то смысле сейчас я знаю тебя еще меньше, чем некогда в Тарсе. Все, что испытала за эти месяцы я, все, через что прошел ты… это разделяет нас. Мы должны сначала выслушать друг друга и узнать, что с нами случилось…

— Ты хочешь, чтобы я вернулся? — воскликнул он.

Уж не собирается ли он, ради Зевса, исчезнуть снова?

— Да! Да! — заверила я.

Я чувствовала, что он растерян и не очень понимает, где его место. Но, конечно, невозможно вернуться в тот самый мир, откуда он бежал. Слишком многое изменилось за месяцы его отшельнической жизни. Египту и мне пришлось иметь дело с Октавианом и последствиями Актия. Но как раз сейчас воцарилось спокойствие. Лучшее время для его возвращения. И для нашего воссоединения.

— Да! Да! — повторила я. — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты вернулся.

И это была правда.

Мою мать отняли у меня, и она не вернулась. То же случилось с Цезарем. Не часто случается, чтобы умершие приходили обратно и воссоединялись с нами. Он не должен знать, что я успела проститься с ним, причислив к сонму ушедших навсегда.

Глава 46

Так бывает во сне, когда возвращаешься туда, где уже не чаял оказаться. Антоний и я восседали на посеребренных тронах, а вокруг нас колыхалось море людей, сливаясь за гранью видимости с настоящим морем. Над головами раскинулась безбрежная синева небосвода, по которому благодушно проплывали белые облака, а под ними поднимались столь же белые и величественные здания Александрии.

Мне пять лет, я любуюсь церемониальным шествием моего отца, колесница Диониса со скрипом катится мимо библиотеки…

Мне восемнадцать, я праздную собственное восшествие на престол — еду по белым улицам, а по сторонам толпится народ, и все взоры устремлены на меня…

Мне двадцать пять, я следую за погребальными дрогами Птолемея под высокие пронзительные вопли плакальщиков…

Мне тридцать пять, я наблюдаю за тем, как Антоний шествует по улицам в неком подобии римского триумфа, а за ним ведут пленников из Армении.

И снова праздники, праздники. Александрия прибрана и украшена гирляндами в честь того, что Антоний награждает меня и наших наследников всеми царствами Востока.

Александрия, привычная ко всему, теперь снова радуется новой устроенной нами церемонии — празднику возмужания Цезариона и Антилла. С этого момента Цезарион по греческому обычаю зачисляется в эфебию для обучения военному делу, а Антилл получает право надеть toga virilis — одеяние, делающее его, по обычаям Рима, взрослым мужчиной.

На расходы мы не поскупились — в конце концов, мы могли себе это позволить. Даже если надежда истает, солдаты дезертируют, корабли сгорят, у нас останутся деньги, отвага и щедрость. Правда, предварительно мы с Антонием долго и мучительно размышляли: мудро ли объявлять Цезариона и Антилла совершеннолетними? Поможет ли это для их выживания? Антоний считал, что Октавиан скорее оставит в живых детей, чем взрослых, но я ответила, что уже поздно. Формально мы выступили против него в защиту прав Цезариона, и Октавиан ни в коем случае этого не забудет. Что же до Антилла, то всем известно, что он является прямым наследником Антония, а значит, в глазах Октавиана должен понести кару за своего отца. В качестве взрослых они, по крайней мере, имеют право претендовать на уважение и внимание, подобающие их происхождению. Дети же могут просто «пропасть без вести», как часто случалось.

— Если они попадут в руки Октавиана, ему придется предъявить им обвинение как взрослым и отдать под суд, — пояснила я. — Однако Цезарион за пределами Египта будет недосягаем, а вменить в вину Антиллу при всем желании нечего — кроме того, что он твой сын. К тому же Октавиан лично знает Антилла и, скорее всего, пощадит его. Таким образом, объявляя их совершеннолетними, мы дадим им шанс на спасение и предоставим наилучшую защиту из возможных.

Звучало все это разумно и убедительно, но на деле обернулось по-другому. Мы не спасли детей, а обрекли их на гибель.

— Может быть, он сделает царем Александра, а старших мальчиков оставит в покое? — предположил Антоний.

Подобный оптимизм вызвал у меня лишь смех.

— Ты и вправду веришь, будто Октавиан отдаст трон Египта твоему сыну? То есть, по существу, наградит тебя? Да, об этом можно мечтать, однако до сих пор подобного великодушия за ним не наблюдалось. — Я покачала головой. — Будь мои дети чистокровными Птолемеями, дело обстояло бы иначе. Но в данных обстоятельствах именно их римское происхождение таит в себе угрозу.

Антоний кивнул:

— Да, ведь если подумать, они все родственники. В том числе и Октавиана.

— Именно родство делает их опасными для него.

Итак, мы подготовили церемонию. Цезарион должен был проехать по городу в царском облачении, держа в руках свиток с указом о зачислении в эфебию, и торжественно представиться мне в новом качестве. Одновременно с ним объявили совершеннолетним и Антилла, которому исполнилось всего четырнадцать.

Помимо иных соображений, меня радовала возможность показаться народу и положить конец толкам и слухам о моем здоровье, внешности, состоянии ума. Я была благодарна Антонию за то, что он предоставил мне этот шанс.

Сам он, казалось, оправился после поражения при Актии и унижения со стороны Галла. Видимо, подготовка к публичному мероприятию пошла ему на пользу, и он взял себя в руки. Последние месяцы Антоний провел почти как Цезарь по возвращении из Испании. Это способствовало восстановлению равновесия и душевного покоя.

«Но не в полной мере», — сурово уточнила я про себя.

Мы с Антонием, одетые в парадные платья, взирали на наших старших детей, которых провозглашали взрослыми. Младшие дети сидели рядом с нами, и я не могла не задуматься о том, какое будущее их ждет.

Возможно, Антоний прав, и в итоге они выиграют. Они обладают магией наших имен, но не запятнаны нашим позором. Их юность и невинность могут стать им защитой. Я подумывала отослать Александра и Селену в Мидию, где у Александра имелась нареченная невеста, но пока не решилась. Я размышляла.

Трубы возвестили о том, что процессия приближается. Мы приосанились, готовые приветствовать наших сыновей. Из-за поворота, огибая Гимнасион, выкатили сверкающие колесницы, и воздух наполнился восторженными криками.

Как уверенно они держались! Как горделиво, как величественно! Толпа в знак восхищения осыпала их цветами.

«Помните это, дети мои! — молча молилась я. — Слушайте эти крики, взирайте на эти лица, ощутите вкус всеобщего восхищения, пьянящего сильнее вина. Запомните все, ибо счастье преходяще».

Колесницы приблизились, и кони грудь в грудь остановились у подножия помоста. Мальчики — мужчины! — сошли наземь и поднялись на возвышение, где мы ждали их и гордились ими, как гордится любой землепашец и рыбак сыном, впервые взявшимся за плуг или сеть.

Цезарион встал рядом со мной. Он перерос меня и сейчас, на пороге разлуки, казался особенно привлекательным. В этом юноше уже угадывался будущий великолепный мужчина.

Я взяла его за руку и высоко подняла ее. Внизу волновалась огромная толпа.

— Мой народ! — возгласила я, и мой голос, привыкший к публичным речам, как и Антония, разнесся над всей площадью. — Отныне у вас есть царь. Царь Египта, муж, который будет править вами. Внемлите ему!

Затем я повернулась к Цезариону — моему первенцу, моей гордости. На его лице отражалась вся торжественность и таинственность этого дня. Моя собственная жизнь в сравнении с ним умалилась до песчинки, ибо он являл собой высшее мое достижение и наследие.

Мое и Цезаря.

По завершении церемонии мы вернулись во дворец. В таких случаях принято устраивать пиры, хотя я не совсем понимаю почему. Видимо, наши смертные натуры используют любой повод, чтобы праздновать и веселиться, поднимая чаши.

Сегодня мы пировали за длинным столом, устроенным по римскому обычаю, причем во главе его на почетном месте восседал Цезарион, а мы с Антонием расположились по бокам от него. Антилл сидел рядом с Антонием.

На голове Цезариона красовалась ритуальная корона, придававшая его облику еще большее великолепие. Каким царем он может стать! Не будучи излишне чувствительной, я всегда отличала подлинное от мнимого. Однажды, в темные часы между закатом и рассветом, мы с Цезарем дали жизнь этому удивительному человеку. Какая судьба!

Я понимала, что голос мой дрогнет, если я вздумаю говорить. Поэтому я молча подняла чашу и выпила за него — мое сокровище, мое высшее достижение.

— Мальчики мои, сегодня вы показали себя достойно, — громко провозгласил Антоний. — Но учтите: скоро мы устроим игры, и я хочу, чтобы вы приняли в них участие.

Мне налили вино в агатовую чашу, принадлежавшую нашей семье много поколений. Я пробежала губами по ее ободу, столь гладкому, что он, казалось, придавал напитку дополнительную мягкость. Я почувствовала, что скоро мой голос окрепнет. Немота меня не прельщала.

Праздник продолжался. Я могла бы сейчас описать каждое блюдо, каждый тост, однако времени у меня мало. Золота пока хватает, а вот времени, увы, в обрез. Оно похищено у меня, украдено Октавианом. Поэтому мне придется опустить подробности обеда, состоявшегося совсем недавно. Совсем недавно — целую жизнь назад.

Спокойное море отливало особенным сине-зеленым цветом, присущим только водам Александрии. Его невозможно сравнить ни с одним из драгоценных камней. Бирюзе недостает прозрачности, аквамарин слишком бледный, лазурит слишком темный. Однако ответ Октавиана прибыл не морем, а по суше, и доставил его не особый посланник, а обычный гонец. Явно чтобы задеть меня.

Я перечитала письмо. От такой наглости голова шла кругом. Итак, я должна принести Антония в жертву — но ради чего? Об этом толком не сказано. Слова «встречная доброжелательность» можно толковать как угодно. Октавиан слишком предусмотрителен, чтобы доверить бумаге что-либо, похожее на обязательство.

Я отметила его нежелание возвращать корону и скипетр. Может быть, в этот момент он поглаживает их, любуется ими. И это «мы». Да, по сути он царь. Это я заметила.

«Голова названного Антония»!..

Он думает, что я спрячу убийцу за занавесками и тот нанесет роковой удар, когда утомленный любовью Антоний уснет на моем ложе? Что я буду целовать Антония, гладить его волосы, разжигать в нем желание, замышляя убийство?

О, Октавиан, и это ты предлагаешь мне такое — ты, выставляющий меня исчадием зла и рабыней собственного тщеславия!

Ночью, когда Антоний пришел ко мне в спальню, я никак не могла избавиться от мыслей об этом. Отрубить голову — до какой низости и мерзости дошел Октавиан, превращая его благородное чело в предмет грязного торга! Какая постыдная, низменная вульгарность!

Конец настал, и нам оставалось лишь встретить его с честью. Как сохранить честь, распахнув двери перед врагом? Я этого не знала. Об этом нигде не написано. Придется думать самой.

Но голова Антония дороже, чем все царства мира. Он дал мне возможность познать свободу и блаженство, за него я буду сражаться до последнего вздоха. Октавиан жестоко ошибся, полагая, что я похожа на него. А раз он ошибся в одном, мог ошибиться и в иных предположениях.

Стоило помолиться, чтобы так и оказалось.

Дни проходили за днями, погожие и ясные. Утро встречало нас беспечной чистотой и свежестью росы, каждый полдень заполнялся движением и делами, каждый вечер на закате в просветы между облаками начинали проглядывать звезды. Все было как всегда, как обычно. Настолько обычно, что нам требовалось напрячь все воображение, чтобы поверить в затаившуюся где-то там, далеко за горизонтом, невидимую, но вполне реальную угрозу.

Предполагается, что конец приходит к человеку в огне и дыме сражения, в немощи глубокой старости или вместе с моровым поветрием, но трудно поверить в его приближение, когда мир вокруг так благостен и обманчиво спокоен. Возможно, последним нашим врагом и было это ложное чувство безопасности.

Тянуть больше я не могла, приближался конец мая. Цезарион должен уехать. До нас дошли слухи, что Октавиан уже перебрасывает свои легионы из Азии в Сирию. Он прибыл в Антиохию и обосновался в нашем дворце — том самом старинном дворце, что так славно послужил нашей любви, — и двинулся дальше на юг. От самой восточной из наших пограничных крепостей его теперь отделяло менее пяти сотен миль, тогда как в двухстах милях к западу от нас Галл уже захватил наш передовой пограничный пост. Они собирались взять нас в клещи, но путь через южную пустыню оставался свободным. К середине июня Цезарион уже доберется до Копта. Должен добраться.

Но сколько скорби, сколько горечи в этих словах! Я вынуждена оторвать его от себя и вверить милости судьбы на всю оставшуюся жизнь. У меня не было сомнений: после того как парус унесет его прочь, мы больше не увидимся.

Я провожу его до главного русла Нила, а потом поверну обратно.

Мы перешли на борт небольшого суденышка по ступеням озерной гавани. Мы собирались повторить тот самый маршрут, каким много лет назад я, Мардиан и Олимпий проплыли, совершив побег из дворца. Теперь из того же дворца, только не по своей воле, предстояло бежать моему сыну.

Высокий озерный тростник рос здесь гуще, чем обычно. Лодочнику приходилось изрядно трудиться, раздвигая стебли, щедро осыпавшие нас золотой пыльцой, в то время как над головами кружили растревоженные нашим вторжением бабочки. Из озера мы попали в канал, который вел к Канопскому рукаву Нила, а оттуда путь лежал в главное русло. Мы выплыли из зарослей, и ничто больше не задерживало наше продвижение: канал был углублен и расчищен. Я могла бы радоваться, если бы это не означало скорую разлуку с сыном.

Выйдя в Канопский рукав, мы поставили парус, поймали северный ветер и бойко заскользили мимо зеленых полей, раскидистых пальм и ослов рядом с неизменными водяными колесами.

— За Первым порогом уже начинается подъем Нила, — сказала я. — Но ты должен достичь Копта прежде, чем река разольется.

— Знаю. — Мы стояли у поручней, глядя на убегавшие назад берега, и Цезарион накрыл мою руку своей ладонью. — Я тщательно все это изучал.

Он улыбнулся.

Другое путешествие вверх по Нилу я совершила с Цезарем, когда мой мальчик еще пребывал в моем чреве. Да, нынче он плыл тем же путем, хотя и не мог его помнить. Зато наверняка помнил, как мы с ним посетили Дендеры, где он запечатлен на стене храма в виде фараона.

— Одно дело — прочитать, другое — увидеть собственными глазами, — сказала я. — В жизни многое выглядит иначе, чем в книгах.

Я не переставала любоваться его лицом, мужественной линией рта, четко очерченной челюстью. На его шее висел медальон Цезаря — тот самый, когда-то подаренный мне. Когда что-то подходит к концу, нет ничего хуже захлестывающего потока воспоминаний о прежних днях. Вот и сейчас воспоминания опутали меня, как водоросли опутывают весла, лишая их подвижности.

Хватит, хватит!

Я приказала своему сознанию изгнать эти яркие образы былого прочь.

«Лучше я буду просто стоять на палубе рядом со своим сыном, просто побуду с ним здесь и сейчас!» — взмолилась я.

И молитва не пропала даром: прошлое было выброшено из моего сознания, как старое тряпье, и оставшееся время плавания принадлежало только нам двоим.

Когда мы добрались до главного русла Нила, на пристани ниже Мемфиса нас уже поджидала большая, тщательно снаряженная барка. Это была не царская ладья, ибо я хотела, чтобы Цезарион привлекал к себе как можно меньше внимания. Судно принадлежало торговцу зерном — человеку надежному и полностью заслуживающему доверия. На борту находились солдаты и проводники, которым предстояло сопроводить Цезариона через пустыню в Беренику, а потом в качестве телохранителей отправиться с ним в Индию. Его наставник Родон тоже собрался в путешествие, прихватив с собой два сундука книг.

— Все, сын. Медлить больше нельзя. Нам пора расстаться.

— А ты не проводишь нас до пирамид? — спросил он, ловя мой взгляд. — Мы могли бы остановиться и осмотреть их.

«И ничего не увидеть», — подумала я, ибо глаза наши были бы полны слез.

— Нет. Лучше расстаться здесь. Мы побываем там в другой раз, вместе, в более счастливые дни.

Я говорила, а сама не могла оторвать взор от его лица, словно хотела насытиться этим зрелищем на все оставшиеся дни жизни.

Она наклонился и обнял меня.

— Мама! — прозвучал его голос у моего уха.

— Да пребудут с тобой боги, — шепнула я. — И да защитит тебя твой отец!

Да, пусть бог сохранит своего сына! Я крепко обняла Цезариона и не разжимала объятий очень долго. Но в конце концов я все-таки заставила себя отпустить его и отступить на шаг. Расстояние между нами в этот миг составляло меньше пары локтей, но мы уже разъединились; скоро нас должен разделить целый мир.

— Прощай, мой сын.

Я дождалась, пока он первый повернулся и поднялся по сходням на поджидавшую барку. Провожая его взглядом, я возглашала молитву за молитвой, призывая Цезаря помочь единственному его земному сыну и наследнику.

— Не покидай нас! — взывала я из самой глубины сердца. — Не покидай нас сейчас!

Печальный обратный путь наша ладья проделала без паруса, ибо Нил сам нес ее вниз по течению. Барка Цезариона, удаляясь, становилась все меньше, потом превратилась в точку и исчезла. У Канопского рукава мы по каналу подплыли к храмовой пристани Гелиополиса. Сходить на берег я не собиралась, но хотела послать приветствие Накту. Он, однако, удивил меня тем, что сам поспешил к причалу в сопровождении двоих жрецов в белых одеждах. С моего разрешения он поднялся на борт.

— Божественная царица, — сказал он, отвесив низкий поклон, — я благодарен судьбе за то, что мы встретили тебя здесь. Это ответ на мои благоговейные мольбы, ибо у нас имеются важные новости, которые нельзя доверить гонцу. — Он указал на двоих жрецов. — Это мои братья по служению богам, прибывшие из храмов Фил и Абидоса.

Я удивилась, ибо даже не решалась молиться об этом. Но вот они здесь, в ответ на невысказанное.

— Очень рада вас видеть, — приветствовала их я.

Два самых почитаемых паломника храма Исиды и Осириса сами явились ко мне в лице своих служителей.

— Мы доставили тебе важные известия, — промолвил тот, что повыше ростом, прибывший из Фил. — Народ Верхнего Египта готов сражаться за тебя.

Я была растрогана до глубины души. Значит, они признавали меня — царицу из рода Птолемеев — египтянкой. Предложение воевать на моей стороне являлось и доказательством этого, и жертвой. Я, однако, не могла ее принять.

— Объяви людям, что я благодарю их за верность обетам. Проявленная ими любовь трогает меня до глубины души и как царицу, и как их соотечественницу. Но я не должна навлекать на мой народ лишние бедствия и страдания.

Попытка египтян оказать сопротивление двадцати римским легионам стала бы совершенно бессмысленной. Если даже Антоний с помощью своих войск не надеялся удержаться на рубежах Нила, на что могли рассчитывать они?

— Но?.. — Жрец из Абидоса выглядел обескураженным.

Я воздела руки.

— Не думай, что я не ценю такое великодушное предложение. Но сопротивление было бы напрасным, и я не допущу, чтобы мои подданные приняли участие в безнадежном деле и навлекли на себя тяжкую кару.

Кажется, мои доводы убедили их, они склонили головы.

— Но есть две важные услуги, оказать которые можете вы, и только вы.

Я увела их в свою личную каюту и там отдала распоряжения. Жрец из Фил был предупрежден о моем завещании, которое доставит в его храм Олимпий, а Накт получил секретные указания. Ему надлежало выполнить их, когда придет время. Таким образом, по несказанной милости Исиды я сумела обеспечить как продолжение своей жизни, так и ее достойное завершение.

Глава 47

— Подсыпь еще в этот угол!

Антоний приказал слуге опрокинуть корзину, наполненную розовыми лепестками, в указанное место.

Тот повиновался, и на пол пролился дождь нежнейших белых и красных лепестков. В воздухе распространилось благоухание.

— Ну разве не прелесть? — спросил Антоний, голос которого не выдавал ничего, кроме легкого любопытства. — Хотел бы я знать, почему никакая, блокада не способна воспрепятствовать провозу предметов роскоши. Предполагается, что Киренаика занята вражескими войсками, Паретоний в руках Галла, но корабли со свежими розами каким-то чудом ухитряются добираться до нас.

— Полагаю, в глазах Октавиана такие грузы не имеют значения.

И впрямь — все, что служит красоте, его люди пропускали беспрепятственно, поскольку считали, что это никак не увеличивает силу противника. Но тут они ошибались: припасов у нас хватало, а такие приобретения радовали и подкрепляли.

— Похоже, мы снабжаемся и питаемся лучше, чем любые другие жертвы осады в мировой истории. Они взяли нас в кольцо вместе со всеми нашими ресурсами и богатствами, — сказал Антоний, поднял массивный золотой кубок и наполнил его, после чего принюхался, заглянул внутрь, и глаза его расширились: — Лаодикейское! — Он осторожно пригубил напиток. — И я полагаю, склады полны им. Да, вот так осада!

Я последовала его примеру: а почему бы и нет? Не оставлять же Октавиану. Лучше все выпить или превратить в уксус. Вино имело богатый насыщенный вкус, полный воспоминаний об осеннем солнце. Я подержала его во рту, а потом облизнула губы.

— Как думаешь, двадцати амфор на сегодня хватит? — спросил Антоний, указывая жестом на ряд сосудов.

— Да их хватит на целый легион! — ответила я. — Если ты, конечно, не ожидаешь…

— Шучу. Это все напоказ. Сегодня мы должны продемонстрировать изобилие и расточительность, уподобившись Нилу во время разлива. Будем буквально лопаться от изобилия, как перезрелый арбуз.

— Такой же перезрелый, как твое сравнение? — уточнила я, приглаживая волосы на его голове.

Его голова… То, чего хочет Октавиан. Каждому из нас предлагают убить другого. Ирод советовал Антонию отделаться от меня, Октавиан написал мне то же самое насчет Антония. Однако мы вдвоем собираемся задать пышный пир, который станет посрамлением и вызовом им обоим.

— А я думал, тебе нравятся все мои причуды, — сказал он. — Я не знаю меры ни в порывах и желаниях, ни в еде и питье, и тем более не стану ограничивать себя ни в словах, — он наклонился и поцеловал меня, — ни в поцелуях.

Сладкое вино сделало наши губы липкими.

— Конечно, мне нравится в тебе все, — согласилась я.

Но этот пир… Я не могла поверить, что он и вправду хочет его устроить.

— Отлично! — Антоний снова поднял кубок. — А теперь за наших гостей — это удивительно, сколько старых «неподражаемых» готовы поднять чашу. И разумеется, мы рассмотрим новых кандидатов в наше славное общество.

Он отпил изрядный глоток.

— В общество? Антоний, о чем ты думаешь?

— А вот это тайна. Мой секрет. Подожди немного и увидишь.

— Слушай, не надо тайн, пожалуйста. Они так утомляют.

На самом деле я опасалась того, что задуманный им сюрприз окажется неподобающим и недопустимым. Значит, мне нужно узнать о нем заранее, чтобы принять необходимые меры.

— Ну уж нет! — Он покачал головой. — Придется тебе подождать, как и всем остальным.

— Антоний!

Он отступил назад.

— Нет! Не уговаривай! Я неколебим, как скала.

— Если так, это что-то новенькое, — сказала я. — Мне казалось, что это скорее подходит Октавиану. Правда, люди говорят, будто старые враги заимствуют друг у друга столько качеств, что становятся похожи.

Антоний пожал плечами.

— Тогда нам лучше подналечь на вино и истощить в Александрии все его запасы, пока Октавиан, подражая мне, не дорвался до здешних погребов. — Он налил себе еще. — Самое время приступить к этому.

Я вернулась к себе, предоставив ему возможность без помех готовиться… к чему? Я радовалась его воодушевлению, ибо боялась его отчаяния. Однако я понимала, что это лишь зеркальное отражение, способное в любой миг обернуться собственной противоположностью: буйное веселье — мрачным унынием.

С отбытием Цезариона я почувствовала некоторое облегчение. Сейчас он, должно быть, уже приближался к Копту. Большая часть моих приготовлений тоже была завершена. Сложенная из сокровищ пирамида высилась в мавзолее, готовая превратиться в костер, оба саркофага там же ожидали наши тела, письма в Мидию с просьбой предоставить убежище Александру и Селене отправлены — правда, ответа на них пока не последовало. В солнечные погожие дни я писала отчет о своей жизни, и воспоминания даровали мне нечто вроде утешения. В своих записках я почти добралась до настоящего времени и имела твердое намерение вести их до тех пор, пока остается хоть малейшая возможность. Ну а дописать последнюю главу придется Мардиану и Олимпию. Они смогут сделать это в свободное время, без спешки. Спешить некуда. Исида убережет мои записки от праздного любопытства. В сущности, это послание направлено в грядущее, в иные времена, которые мне трудно представить. О сроках я даже не задумывалась, всецело полагаясь на мудрость богини. Мое дело — писать правду.

Хармиона и Ирас были печальны и внимательны, и я сожалела, что они связаны со мной слишком тесно. Они не могли просто покинуть меня, как это сделали люди попроще, вроде Планка или Деллия. По горькой иронии судьбы хороший человек имеет меньше свободы, чем дурной.

Мы все еще располагали четырьмя легионами, а также египетскими войсками и македонской придворной гвардией. Путь Октавиану преграждала крепость Пелузий, где размещался египетский гарнизон. Кроме того, у нас был флот из сотни кораблей, отчасти спасшихся из-под Актия, отчасти построенных за прошедшее время на здешних верфях. К римским легионам добавилась немногочисленная, но хорошо обученная кавалерия. Вдобавок пришло известие о том, что гладиаторы из Вифинии движутся к нам и успешно выдержали столкновения с преградившими им путь войсками Аминты и киликийцами. Под нашим командованием сосредоточивались силы, достаточные для оказания упорного сопротивления. Но Антоний отказывался развертывать легионы и вырабатывать какую бы то ни было стратегию. Кажется, он считал любое сопротивление тщетным.

— Нас неизмеримо превосходят в численности войск, — твердил он. — К чему напрасно губить людей?

Возразить мне было нечего, разве что сослаться на поддержку, которой я пользуюсь в Верхнем Египте. Однако египтян, живущих выше по Нилу, пришлось бы долго собирать, тогда как легионы находились здесь, под рукой. Но войска бесполезны без признанного вождя, готового их возглавить. А Антоний никого вести в бой не собирался.

Мириться с этим мне было больно, но приходилось признать: за то, что он остался со мной, пришлось уплатить высокую цену. Антоний оставил военную стезю, которой посвятил жизнь, и полностью утратил боевой дух.

Город слишком хорошо знал о событиях при Актии, и я физически ощущала, как он затаил дыхание в ожидании, что за этим последует. До сих пор Александрия не преклоняла колен ни перед кем, кроме Цезаря, да и тот выиграл войну, навязанную ему самими александрийцами. Но теперь…

Будет ли осада? Дойдет ли дело до сражений на улицах? Если бежать, то куда? Александрия была торговым городом, ее жители умели вести счетные книги, продавать и покупать, и для них казалось естественным искать выход из затруднительного положения в торге и подкупе. О, я хорошо знала их, знала, на что они способны. Напрасно искать среди них героев Ксанфа, что предпочли сжечь свой город дотла, но не сдать противнику, или горестно рыдающих троянцев.

Нет, в Александрии устраивали изысканные званые обеды и вели утонченные дискуссии о философском отношении к страданиям. Ее жители поглощали в огромных количествах самые дорогие вина, буквально купались в благовониях и так увешивались драгоценностями, словно вознамерились любой ценой получить все. И умереть, до последнего вздоха наслаждаясь всеми благами, которые предлагает жизнь.

С наступлением сумерек я начала готовиться к Антониеву пиру: или я больше не первая из александрийцев? Или я не имею права по-своему, по-царски получить удовольствие, как это делают жители моего города? Да, я тоже надену все самое лучшее.

Пусть Хармиона достанет красное греческое платье с жемчугами и золотым шитьем по кайме. А к нему подойдет подаренная мне царем Понта брошь с камнями, добытыми где-то за Черным морем, она скрепит складки на плече. На шею ляжет сверкающее свадебное ожерелье и… где тот золотой браслет, что преподнесла мне кандаке? Я хочу снова почувствовать его тяжесть на запястье.

Что касается благовоний, то их у меня больше, чем у любого купца. Ароматические масла дожидаются в запечатанных алебастровых флакончиках — лилии, розы, нарциссы, гиацинты. Розы мне сегодня не подойдут: мой аромат должен отличаться от главного запаха в пиршественном зале. Нарцисс, вот он будет в самый раз. Его темный дождливый оттенок как раз подходит для пиршества обреченных.

Ирас мягкими круговыми движениями втерла нежное масло в кожу моих щек, потом легкими прикосновениями нанесла на мои губы красную помаду и осторожно ее втерла.

— У тебя всегда была исключительно красивая кожа, — заметила Ирас. — И сейчас она выглядит так, словно тебе двадцать.

— Ну, теперь мне почти вдвое больше, — отозвалась я и подумала, что до сорока мне, скорее всего, не дожить.

Обычно меня причесывала Ирас, но сегодня я поручила это Хармионе. Очень уж успокаивающими были прикосновения ее рук, собиравших мои волосы в густую длинную косу.

— Как их заплести? — спросила она. — В большую косу и маленькие косички для обрамления?

— На твое усмотрение, — ответила я.

Конечно, на пиру будет жарко, и шею лучше оставить открытой. Волосы всегда были предметом моей гордости. Я тщательно ухаживала за ними, и они воздавали мне за это сполна, одаряя иллюзией красоты. Воистину, это благословение, ниспосланное мне богами.

— Такие густые! — жаловалась Хармиона. — Никак не убрать их все под головную повязку.

— Ну и ладно, пусть выбиваются над висками.

Только чтобы не падали на шею, особенно когда будет жарко.

— Смотри.

Хармиона поднесла зеркало, чтобы я полюбовалась собой. На том лице, что отразилось в зеркале, мое внутреннее состояние никак не отразилось. Ничто не выдавало перенесенные удары судьбы. Ясный взор, крутой изгиб бровей, гладкая чистая кожа — никаких следов трудных родов, жизни в походных условиях, злоключений и боли. Я выглядела как юная дева и при виде этого громко рассмеялась.

— Моя госпожа, — нахмурилась Хармиона, — тебе не нравится? Я могу переделать.

— С волосами все хорошо, — пришлось заверить ее. — Я просто подивилась тому, что даже самые тяжкие испытания не всегда отражаются на внешности.

— Думаю, — тихо промолвила Хармиона, — они запечатлеваются в душе.

— В таком случае страшно представить, на что теперь похожа моя душа.

Интересно было бы посмотреть на нее в зеркало. Нет, лучше не видеть.

С этими словами я встала. Пришло время идти к гостям.

Предаваться веселью.

Зал заполнила толпа народу. Где Антоний набрал столько гостей? Все были веселы, облачены в яркие одежды и сверкали драгоценностями. В основном то были римляне, несомненно легионеры, однако среди них попадались и александрийцы — из Гимнасиона, из библиотеки, из Мусейона и еще одному Зевсу ведомо откуда. Все они разоделись с элегантной роскошью аристократов. Исключение составляли лишь несколько не слишком изукрашенных философов, но и те, судя по всему, не чуждались радостей жизни. Не иначе, последователи Эпикура.

Раздавленные ногами гостей лепестки, усыпавшие пол, источали аромат роз. Я глубоко вздохнула, пытаясь на краткий миг вообразить, что нахожусь не здесь, а в дивном саду. Но этому мешали гомон, жар множества тел и бряцанье арфистов.

— Корона, всемилостивейшая царица, — молвил один из слуг.

Он приблизился ко мне, держа в руках искусно сплетенный венок из листьев ивы, ягод паслена и маков. Я позволила возложить венок мне на голову, хотя подбор растений ассоциировался с загробным миром.

— Привет, сердце мое! — воскликнул при виде меня Антоний. Он протянул мне кубок, до краев наполненный розовым вином. — Испей, испей из Леты и забудь обо всем.

Едва ли это возможно. Увы, никакому вину такое не под силу.

— Кто бы мог подумать, что их придет так много, — промолвил он, обводя взглядом оживленную многоцветную толпу.

— Так много кого? — уточнила я. — Склонных к веселью александрийцев?

— Увидишь, — ответил он с загадочным видом.

Пока я увидела стоявшие лишь на подставках чаши, полные золотых монет, в которые некоторые из присутствующих походя запускали руки. А также предметы на столе: бюст Октавиана, театральные маски, золотые сосуды и блюда.

— Когда мы будем обедать? — спросила я, поскольку ни обеденных столов, ни лож как раз не увидела.

Он пожал плечами.

— Не берусь сказать. Когда захочется.

— Но еда…

— О, это не проблема, — беззаботно сказала он. — Еду подадут в любой момент, она всегда ждет. У меня на кухнях поджаривают на разных вертелах с разной скоростью сразу дюжину быков, так что один из них точно будет готов, когда мы пожелаем перекусить.

Я была потрясена: какая расточительность! Он сошел с ума?

— А для кого их беречь? — промолвил он, откликаясь на мои мысли. — Лучше поприветствовать Октавиана пустыми пастбищами и оголенными кухнями. — Он отпил еще немного. — Давай сами разденемся донага, прежде чем это сделает смерть!

Антоний всегда любил театральные эффекты. Может быть, и сейчас он затеял представление? Или прикидывается, будто устроил представление, маскируя свои истинные намерения?

— А, вот и наш истинный хозяин, — возгласил Антоний, приветствуя человека, одетого Гадесом, владыкой подземного мира. Его черный плащ волочился по земле, а изогнутые зубья венца имитировали языки пламени.

Гадес молча поклонился. За прорезями его маски я увидела темные глаза.

— Готов ли ты принять столь многолюдную компанию? — спросил Антоний. — Они здесь, чтобы пройти посвящение.

Гадес медленно повернул голову.

— Компания может оказаться не так велика, как ты полагаешь, — произнес он гулким, раскатистым голосом, наводившим на мысль о пещерах и колодцах. — Не стоит разочаровываться, если не все дерзнут ступить за порог ночи. — Он издал негромкий неприятный смешок. — В конце концов, сейчас разгар лета. Но, несомненно, найдется достаточно и таких, кто оценит предлагаемое мною путешествие.

Он пружинисто поклонился, отступил и исчез, растворившись в толпе.

— Кто это? — спросила я.

Он был слишком реалистичен:

— Чудесный, правда? Известный здешний актер, играет в греческих комедиях.

— В комедиях?

Сегодня он выступал в ином жанре.

Антоний провел меня мимо группы мужчин и женщин, окружавших гостя, разглагольствовавшего о смысле жизни.

— Молодой еще, совсем молодой, — сказал Антоний. — Все молодые философы склонны рассуждать на эту тему.

Позади меня раздавалось монотонное жужжание:

— Есть некто или же нет, сам и иные, в отношении к самому себе и между собой, все они, сущие и не сущие, появляются для бытия и для небытия…

— Платон, — промолвила я не столько для Антония, сколько для самой себя.

Его брови выгнулись дугой.

— Моя маленькая александрийка, — любовно произнес он. — Может быть, ты тоже хочешь пофилософствовать о смысле жизни?

— Ну уж нет, — заявила я. — То, чему научила меня жизнь, вряд ли пойдет на пользу другим.

Точно так же можно было сказать, что общие правила мало подходят для меня.

Некоторое время мы разгуливали по залу, приветствуя гостей и прислушиваясь к разговорам. Примечательно, что никто не упоминал Октавиана и не заводил речи о политической ситуации: главными темами были мода, кулинария, развлечения и атлетические состязания. Наконец Антоний выступил вперед и хлопнул в ладоши, призывая к вниманию.

— Мои дорогие друзья, давайте вспомним ту первую зиму, когда я прибыл в Александрию. Ах, какое было время! Одна рыбная ловля чего стоила! А посещение Канопа? Вспомните пиры, скачки. С той поры минуло уже десять лет, во что трудно поверить. Нынче новые времена, и пора нам вместе окунуться в новые приключения. Но сначала я хочу выставить на торги кое-какие реликвии прежних дней. Обращаю ваше внимание, что вы можете — если вам будет угодно — использовать то золото, что насыпано в эти чаши.

Он взмахнул рукой в направлении предметов, уже привлекших мое внимание, и слуга поднял первый из них.

— На торги выставляются маски: комическая и, в пару ей, трагическая. В ближайшем будущем они могут оказаться очень кстати… На торги выставляется бюст Гая Октавиана, недавно удостоенный похвалы Марка Тития. Это поможет вам узнавать нового Цезаря в лицо… А вот еще уникальный образец своего рода — массивный золотой ночной горшок. Молва о нем дошла до самого Рима. Может использоваться и для других надобностей… например, под цветы.

Я этого предмета никогда раньше не видела. Должно быть, Антоний заказал его специально для своего аукциона.

Он успешно распродал все вещи и объявил:

— А сейчас на торг выставляется прощание с моей прошлой жизнью.

Он подал знак арфистам, и те взялись за инструменты.

— Слушайте! — призвал Антоний, когда рядом с ними появилась стройная певица. — Внемлите словам.

Негромкий мелодичный голос привлек внимание гостей, заставив их умолкнуть.

Пение сопровождалось изящными движениями рук, взмахами широких полупрозрачных рукавов.

В зале воцарилось всеобщее молчание, на фоне которого голос певицы вдруг зазвучал очень громко.

Эти слова… Что-то похожее я слышала в Риме много лет назад.

— Спасибо, — молвил Антоний, поворачиваясь к гостям. — Друзья мои, давным-давно мы создали общество под названием Amimetobioi, «неподражаемые». Ныне я призываю вас создать новое, более соответствующее духу времени содружество. Имя ему будет Synapothanoumenoi — «чающие совместной смерти». Да. Призываю всех в знак скрепления договора взяться за руки и под звуки арф обойти этот зал в танце. То будет танец смерти. И поведет нас сам Гадес!

Актер появился рядом с Антонием и распростер затянутые в перчатки руки. Он не произнес ни слова.

В первые мгновения ошеломленные гости растерянно таращились на него, но потом, к моему удивлению, первый человек выступил вперед и взял меня за руку. За ним последовал другой, третий, и в конце концов если не все, то многие из присутствующих образовали цепочку, растянувшуюся вдоль стен.

— Пора!

Антоний подал сигнал арфистам, зазвучала нежная музыка, и линия танцующих, перекрещивая ноги и качая головами, двинулась вокруг зала. Цветочные венки на их головах покачивались в такт движению. Все оставались серьезными, словно участники погребальной процессии.

Затем одна из женщин сняла браслеты и, подняв их над головой, стала выстукивать ритм, добавив танцу живости. Многие последовали ее примеру, превратив свои украшения в трещотки, цимбалы или колокольчики. Шаги убыстрялись, наши ноги выбивали ритм на мраморном полу. Торжественное шествие превращалось в буйную пляску, жизнь брала верх над трауром.

— Вина! Вина! — произнес один из танцующих, протянув руку, чтобы слуга подал ему чашу.

— Еще! Еще! — Его призыв был подхвачен и теперь несся со всех сторон.

Цепочка распалась, запыхавшиеся люди принялись утолять жажду.

— А теперь — угощение! — возгласил Антоний, и по его слову команда слуг устремилась в зал, внося столы и ложа. С отрепетированной ловкостью, практически в одно мгновение, они превратили зал для торгов в трапезную. Люди с веселыми восклицаниями устраивались за столами. Прежде чем подали еду, Антоний заговорил снова.

— Празднуйте и веселитесь! Сегодня все лучшее, что есть в Александрии, послужит вашему удовольствию: яства, напитки, музыка.

Он выдержал паузу, потом продолжил:

— Давайте же будет собираться вместе и веселиться, пока это возможно. И не надо печалиться о грядущем. Вспомните эпитафию на гробнице Эпикура: «Меня не было, я был, меня нет, мне все равно». Собственно говоря, это итог пути души в вечность.

Когда Антоний занял место рядом со мной, я склонилась к нему и шепнула:

— Это слишком цинично.

— А разве ты думаешь иначе? — спросил он, энергично разжевывая фигу.

— Да, — ответила я. — Приведенное тобой высказывание постыдно. Так можно сказать не о человеке, а о диком звере.

— Я завидую зверям.

— Нет, не верю. У них нет воспоминаний.

Я подозвала одного из слуг и приказала найти и принести мне агатовую чашу. Когда приказание было выполнено, я повертела ее в руках и сказала:

— Я не готова выставить эту вещь на торги: она принадлежала моему отцу. Однако пить из нее сегодня мне представляется уместным.

Да, мой отец не терял мужества перед лицом множества бед.

— Господин, как тебе нравятся такие слова? — спросил юноша, сидевший по другую сторону от Антония. — «Почему ты не готов спокойно покинуть пир жизни, на котором ты всего лишь гость, и открыть объятия отдохновению, в коем у тебя не будет забот?»

— Да, да, мой мальчик, прекрасно! — Антоний похлопал его по плечу.

Он явно наслаждался этой игрой — и с чего мне вдруг понадобилось ее испортить? В любом случае, это лучше отшельничества. Но в том, что это игра, я не сомневалась, ибо Антоний никак не обнаруживал своего истинного духовного состояния. В сущности, он был актером до мозга костей, всегда скрывавшим свою истинную суть под личиной. Хоть сегодня он и продал с торгов и трагическую, и комическую маски, для себя он наверняка оставил в запасе еще что-то.

Застольная беседа, судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, приобрела философский уклон: гости обильно уснащали свою речь цитатами. Как это хитроумно, как по-александрийски!

Я потягивала вино из агатовой чаши, почти не принимая участия в разговоре. Редкостные дары садов, моря и полей остались на моей тарелке нетронутыми.

Зато Гадес ел с аппетитом. Для тени он был весьма плотным.

Поздно ночью, готовясь ко сну, я сложила мои украшения около множества флакончиков с благовониями, чтобы Ирас убрала все это поутру, потом сняла увядшую цветочную корону и лишь после этого обратилась к Антонию.

— Ты превзошел самого себя. Должна признаться, ничего подобного я не ожидала.

«Слишком уж причудливо получилось», — добавила я мысленно.

Хотелось верить, что люди не сочли его безумцем. Впрочем, большинство с удовольствием к нему присоединилось. Может, они все безумны? Говорят, в последние дни перед концом людям присущи странные формы группового помешательства.

Моя жизнь завершалась, а вместе с ней и жизнь Антония, и я принимала это как данность. Однако то был политический факт, а никак не философский. Я не собиралась восхвалять политическую необходимость, окружая ее флером бессмысленной чепухи. И у меня вовсе не было природного тяготения к смерти: конечно, я предпочла бы жить, но не в ущерб чести — и моей, и страны. Но смерть, как и жизнь, может и должна послужить нашим целям.

— О чем ты думаешь? — тихо спросил Антоний. Он уже улегся, положив руки под голову. — Я хочу знать твои мысли.

«Да о том, — подумалось мне, когда я смотрела сверху на его лицо, — что смерть я не люблю, а тебя — да».

Он выглядел на удивление счастливым, словно преодолел этой ночью некий барьер.

— О чем думала… Да вот, пыталась припомнить одно древнее египетское стихотворение. Услышала сегодня столько цитат, что неловко от своего невежества.

Стихи эти пришли на память как раз потому, что взгляд мой был устремлен сверху вниз. Я присела на кровати.

— Так, как там было… «Так светел мир, но где мой путь?» — взывает голос голубка…

Он воззрился на меня с интересом. Я напряглась, пытаясь восстановить в памяти слова, когда-то затверженные наизусть.

— Дальше вот что… — Я взяла его руку и сжала.

Это была правда.

Я наклонилась и поцеловала его.

— Это не то настроение, что царило вчера вечером, — заметил он.

— Совсем не то, — признала я. — А для того мы с тобой еще слишком живы.

Он вздохнул.

— Да, боюсь, ты разгонишь вчерашний настрой. Эти стихи… ты и вправду так относишься ко мне?

— Да, — ответила я. — С самого начала и до сего мгновения.

— Мгновений, — уточнил он. — Интересно, сколько еще нам осталось?

— Мог бы и закончить философствовать, — фыркнула я. — Это утомительно. К тому же твои гости давно разошлись.

Он заключил меня в объятия, повалил на кровать и, поддразнивая, проговорил:

— Вижу, ты весьма привержена земным радостям.

— Знаешь, — сказала я ему, пока мы не предались «земным радостям», — мне прекрасно известно, что название для своего нового сообщества ты позаимствовал из одной невразумительной греческой комедии. Ничего оригинального. Постыдился бы!

Он тяжело вздохнул.

— Да, с александрийцами всегда надо быть наготове: того и гляди, опозоришься. Надеюсь, больше никто не догадался.

— Я бы на твоем месте на это не рассчитывала. Среди гостей тоже были александрийцы…

Когда я пробудилась с первыми лучами рассвета, в спальне царила удивительная тишина. Занавеси не колыхались на ветру, моя обезьянка Касу — увы, уже немолодая — мирно посапывала в своей корзине под столом. Антоний спал глубоким сном, лежа на спине, и его грудь беззвучно поднималась и опадала под льняным покрывалом. Он вздохнул и повернулся на бок. В утреннем сумраке я разглядела, что его глаза под опущенными веками движутся: так бывает, когда человеку снится, что он бежит. Глаза у него были темные, с исключительно густыми и длинными ресницами. Я в шутку назвала их «верблюжьими», потому что у верблюдов именно такие длинные и мохнатые ресницы, предохраняющие глаза от песка и пыли пустынь.

Я твердила, что право на такие ресницы имеют только верблюды и стреляющие глазками девушки, но никак не римские полководцы; на самом деле за моими насмешками таилась самая настоящая зависть. Я была рада, что мои двойняшки унаследовали это от него.

Сознание мое уже полностью очистилось от остатков сна, но вставать не хотелось. Лучше полежу, притворяясь спящей: иногда в такое время, когда я еще не далеко удалилась от мира сновидений, мне очень хорошо думалось. Тепло спящего рядом Антония внушало чувство надежности и безопасности.

Увы, обманчивое.

Октавиан приближался. А что, если мне встретиться с ним? Встреча лицом к лицу может дать куда больше, чем обмен формальными посланиями. Моя сила заключалась как раз в умении очаровывать людей при личном общении, и я почти всегда добивалась своего. Только бы мне увидеться с ним, взглянуть ему в глаза…

При этой мысли я невольно поежилась. Его глаза… как там о них писал Олимпий? «Ясные, серовато-голубые, полностью лишенные чувств». Да уж, я запомнила эти глаза. Не то чтобы мне хотелось в них заглянуть, но если бы удалось…

Антоний заворочался, просыпаясь. Он, конечно, не захотел бы этой встречи, воспротивился бы ей. Но я давно решила сделать все, что потребуется. Нет такой черты, которую я не смогу преступить — в отличие от благородного гордого Антония. В этом мы с Октавианом похожи. Много лет назад я сказала: «Пусть победит лучший». Состязание еще не закончено. Встреча с ним один на один может сработать в мою пользу.

Антоний обнял меня. Знай он, о чем я думаю, он бы отпрянул, но сейчас он нежно прижался ко мне.

Старая обезьянка проковыляла по полу к кровати и неуклюже запрыгнула на нашу постель.

Антилл стоял перед нами. С тех пор как юноша получил право носить тогу, он как будто стал выше ростом. Сейчас белизна его одеяния была чиста, как мрамор маяка.

— Тебе надлежит уважительно приветствовать своего родича, — наставлял его Антоний. — В конце концов, ты вырос в доме его сестры и знал его всю жизнь. Ты даже был помолвлен с его дочерью.

— Я никогда не знал его хорошо, — возразил юноша.

— Ну, хорошо Октавиана не знает никто. Возможно, даже его родная дочь, — усмехнулся Антоний. — Это не имеет значения. Я направляю тебя к нему в качестве моего посланника. Ты должен приветствовать его и вручить в дар это золото. А заодно письмо, в котором я напоминаю о годах нашей дружбы, о совместном правлении, об узах родства. Я прошу его дать мне возможность покинуть государственные посты и поселиться в Афинах на правах частного лица. В конце концов, с Лепидом все так и закончилось. Если он откажется, передашь ему вот это личное письмо.

— А разумно ли отправлять его в Птолемеи? — спросила я.

Мне идея с отправкой Антилла прямиком во вражеский лагерь не нравилась. Неужто Антоний не боялся, что Октавиан может задержать юношу и сделать его заложником? Затея казалась опрометчивой.

— Он справится, — ответил Антоний. — Туда от моря всего-то три сотни миль.

— Не напоминай мне о том, как близко подобрался Октавиан! — К счастью, чтобы попасть к нам, ему пришлось бы двигаться не морем, а более длинным и трудным путем через Синай. — Но я не то имела в виду. Разумно ли отдавать сына в его руки?

— Я должен направить к нему посланника самого высокого ранга, а кто выше моего старшего сына и наследника? Никому другому Октавиан ответа не даст.

— Он может ответить так, что тебе совсем не понравится, — предупредила я. — Ты очень рискуешь.

Антоний вздохнул.

— Будем надеяться на лучшее… Антилл, никто не должен знать о содержании второго письма, кроме самого Октавиана. Позаботься об этом.

— А что там? — спросила я с неожиданной подозрительностью.

— Сказано же, этого не должен знать никто, кроме Октавиана, — твердо заявил Антоний. — Даже ты.

Он положил руки на плечи сына.

— Я целиком полагаюсь на тебя. И буду ждать твоего возвращения с ответом.

Мальчик — уже молодой человек — расправил плечи, гордясь оказанным доверием.

— Да, отец. Твое поручение — честь для меня.

Пока мы ждали вестей, Антоний с его обществом «смертников» устраивали пир за пиром, переходя из одного городского особняка в другой. Каждый старался превзойти своего предшественника в безумной расточительности, стремясь с наибольшим блеском растратить свое земное достояние — словно сжигали его на погребальном костре. Я находила это занятие скучным. Почему никто никогда не написал о том, что бессмысленные попойки и экстравагантные увеселения оставляют такой же простор для раздумий, что и полное уединение? Человек одинок даже среди толпы.

Мардиан привел к нам двоих мускулистых мужчин.

— Вот те, кого вы искали, — сказал он им, нам же заявил: — Это ваши защитники.

Я этих защитников никогда в глаза не видела.

— Кто вы такие, добрые люди? — пришлось спросить.

— Мы гладиаторы из вифинской школы, нас готовили сразиться на играх в честь твоей победы. Если будет на то воля богов, рано или поздно эти игры состоятся. Мы не переметнулись на сторону врага.

Мужчина, говоривший за обоих, отличался могучей статью и был выбрит наголо. Я задумалась о том, какое оружие он предпочитает. Фракийское? Самнитское? Мне казалось, сеть ему бы не подошла: для нее нужны более длинные руки.

— Но по пути к тебе нас остановил царь Ирод. Большая часть нашего отряда осталась там, а мы сбежали, чтобы предстать перед тобой.

Его спутником был длинноногий темнокожий нубиец. Хороших гладиаторов собирали со всего мира.

— Значит, ускользнули только вы двое? — уточнил Антоний.

— Боюсь, что так, господин.

— Ты и твои товарищи сохранили мне верность, когда все подвластные цари презрели клятвы и обеты, — промолвил Антоний, и мне показалось, что его голос слегка дрожал. — Я вам глубоко благодарен. Вы герои среди героев.

Он повернулся к Мардиану.

— Награди их золотом по заслугам и посели во дворце.

— Вам придется немного переучиться, — сказала я. — У нас игры проводятся на греческий манер, без кровопролития. Но я думаю, вы приспособитесь.

Оба поклонились в ответ характерным движением, как привыкли кланяться публике.

Почти сразу же по их прибытии вернулся Антилл. Уже одно то, что Октавиан не «задержал» его, как Ирод гладиаторов, стало для нас облегчением. Однако ответ Антония разочаровал.

После обеда, когда мы втроем уединились, Антилл отчитался о поездке.

— Принял он меня со всей подобающей учтивостью, — поведал юноша, — однако так, будто мы совершенно посторонние люди. Ничем не показал, что мы давно знакомы.

— Вы беседовали наедине? — осведомился Антоний.

— Да, в старом финикийском дворце, который он приспособил под резиденцию, — ответил Антилл. — Дворец стоит так близко к морю, что при волнении брызги летят прямо в окна. Что не позволяет беседовать тихо, я уж не говорю — шепотом. Но мы остались наедине, не считая, конечно, телохранителей. Он сидел небрежно, нога на ногу. Предложил мне стул и завел разговор.

— Ну, и о чем разговор? — настаивал Антоний.

— Да ни о чем. Нечего вспомнить. При этом он все время смотрел на меня, но исподтишка, притворяясь, будто вовсе не смотрит.

— Да, — припомнила я, — это его обычная манера.

— Подарки он осмотрел очень тщательно, обод у золотого блюда прощупал. А потом сказал, что не может согласиться с тем, чтобы ты поселился как частное лицо в Афинах, потому что поклялся обезопасить от тебя этот город.

Антоний нервно ерзал, что было совсем ему не свойственно.

— Ты отдал второе письмо? — спросил он, не выдержав.

— Да.

Юноша порылся в дорожной суме и вытащил тот самый свиток. Первоначальная печать была сломана, но появилась новая.

— Вот. Он прочел и написал ответ прямо на нем, очень быстро. По-моему, всего пару слов. Сказал, что это для тебя лично.

— Ну, и что там? — спросил Антоний, взяв письмо.

— Не знаю. Правда, не знаю. Он не сказал.

— Вот как?

Антоний вертел письмо в руках. Мы смотрели на него.

Наконец он медленно сломал печать, развернул свиток. Взгляд его пробежал вниз, к концу теста. Что бы ни было там написано, лицо его на миг застыло.

— О! — вырвалось у него.

Потом Антоний скатал свиток и засунул за пояс.

— Ну, может быть, в другой раз нам повезет больше, — пробормотал он с неуверенной улыбкой. — Я горжусь тобой, сын, ты прекрасно справился с нелегким поручением.

Он поднял чашу и предложил выпить за Антилла.

Вечер прошел за беседой под доброе фалернское. Я следила за тем, чтобы чаша Антония была постоянно наполнена, и надеялась, что он основательно напьется. Но, к моему огорчению, он проявлял редкостную сдержанность, а под конец вечера объявил, что хочет сегодня спать у себя.

— У меня голова болит, так что лучше мне пойти туда. Там тише, подальше от обычного дворцового шума.

Антоний кликнул Эроса и неспешно удалился.

Я подождала, пока пройдет достаточно времени, и украдкой направилась к его покоям. Удивленный Эрос дал мне проскользнуть мимо него в спальню. Вообще-то я рассчитывала, что Антоний спит — все-таки выпил он немало, — но как бы не так. В спальне горели лампы, он сидел и читал. Увидев меня, удивился.

— Что-то не спится мне сегодня одной, — промолвила я извиняющимся тоном. — Лучше я останусь у тебя: прилягу на этой кушетке, твою больную голову тревожить не стану.

— О, — сказал он со своей неизменной ласковой улыбкой, — моя голова не так уж и болит. Я не стану ссылать тебя на кушетку.

Последовал обмен любезностями и всякого рода экивоками, после чего мы улеглись в кровать вместе (хотя, чтобы незаметно сделать задуманное дело, кушетка подошла бы мне больше). Он потушил все лампы, но, к счастью, стояло полнолуние, и света в помещении было достаточно. Вскоре по равномерному дыханию я поняла, что он уснул.

Тихо, со всей возможной осторожностью, я слезла с кровати и пробралась к его одежде. Письмо, как и ремень, лежало под наброшенной сверху туникой: я запустила руку под нее и стала нашаривать кожаный футляр. Это получилось без труда. Так же осторожно я подобралась к окну и развернула свиток, чтобы луна светила прямо на него.

Неожиданно Антоний повернулся, и я замерла. А вдруг он заснул недостаточно крепко и заметит, что я делаю? Казалось, он пробуждается, и я не осмеливалась шелохнуться. Но нет: он всхрапнул, погружаясь в еще более глубокий сон. Прождав для верности еще несколько минут, я снова подняла письмо к свету и прочла:

А ниже, сразу под подписью и личной печатью Антония, небрежным почерком было набросано несколько слов:

Меня всю, вплоть до носа и кончиков пальцев, пробрало холодом. Антоний сделал это предложение, не поставив меня в известность. А Октавиан, который требовал у меня жизнь Антония, отказался, когда Антоний предложил ее сам. Он не знает, чего хочет. Разве что доказать, что меня можно заставить предать Антония? Он чудовище!

Дрожа, я свернула письмо, положила его на место и сама вернулась в постель, к Антонию. Мне очень хотелось разбудить его и обнять так крепко, как я никогда еще его не обнимала.

Но я решила, что лучше дать ему поспать.

Глава 48

Приближалась самая жаркая солнечная пора. Наступил июль, месяц Цезаря, и в первый день мы собрались вокруг его статуи в покоях Цезариона, чтобы совершить подношения и обратиться к нему с просьбами. Наш сын уже должен был добраться до побережья Красного моря и ждать там корабль, который в середине июля доставит его в Индию. После его отъезда я не получала о нем никаких известий. Несколько дней назад ему исполнилось семнадцать. Я благодарила Исиду за то, что она послала мне его, и молила оказать ему покровительство. Не подобает обращаться с одной и той же просьбой ко многим богам, но Цезарь стал богом совсем недавно, и я решила, что не грех попросить и Исиду.

Согласно донесениям, Октавиан покинул Птолемеи и теперь двигался на юг: предполагали, что он скоро достигнет Яффы. Ирод не только приветствовал его как героя, но выделил ему в помощь войска, припасы и проводников. Октавиан вел с собой все свои легионы: в кои-то веки он действительно выступил в поход во главе могучей армии и командовал, а не отсиживался в тылу или отлеживался в больничном шатре. Пришел его час, однако сохранялась надежда от него откупиться. Ему наверняка докладывали о том, что я собираюсь сжечь сокровища; если создать у него преувеличенное представление о наших силах и готовности к сопротивлению, он может счесть переговоры более выгодными для себя. В лучшем случае мы могли рассчитывать на полное отстранение от власти меня и Антония, но воцарение Цезариона или Александра с Селеной. За это Октавиан получил бы мои сокровища и заплатил своим солдатам. Так мы оба, не проливая крови, достигнем своих целей: Октавиан обогатится, а я сохраню независимый (разумеется, номинально) Египет под властью династии Птолемеев. Египту придется расстаться со своей силой, но страна все-таки будет существовать. Это казалось возможным.

Теперь это будет моей задачей, и во исполнение ее я отправлю к Октавиану Эвфрония, наставника моих детей.

— Пошлешь учителя? — недоверчиво переспросил Антоний.

— Да, а почему нет?

— Почему не Мардиана или Эпафродита? Это было бы более уважительно.

— А я не стремлюсь проявлять уважение. Он как раз и ждет, что перед ним начнут лебезить, а я поступлю иначе и отправлю к нему рядового служителя. Это, во всяком случае, привлечет его внимание.

Для себя я решила, что это будет мое последнее обращение к Октавиану. Если он подойдет еще ближе, его встретит молчание.

Итак, я составила письмо, повторив свое требование: передать престол моим детям в обмен на мое отречение. Я писала, что после получения его согласия трон перейдет в его распоряжение, дабы он своей властью возвел на него нового Птолемея. Кроме того, я сообщала, что значительная часть сокровищ укрыта мною в таком месте, где они легко могут быть уничтожены. Отказ пойти навстречу моим пожеланиям будет стоить огромного богатства. Ведь Октавиан не хочет этого? В таком случае проявим рассудительность и придем к соглашению.

Я запечатала письмо, довольная его содержанием и еще более — собственной предусмотрительностью, позволившей сохранить нечто, что можно предложить в обмен. Как я говорила раньше, чтобы торговаться с человеком, нужно располагать тем, что он желает заполучить, причем желает страстно. Жизнь Антония под эту категорию не подпадала.

Кажется, в этой жалкой жизни на внимающего мольбе воздействует не отчаяние просителя, а собственное эгоистическое желание. Если ему нужна скамеечка для ног и согбенная спина для этого годится, то… Или лучше дать ему пинка?

Когда Эвфроний уже был готов отбыть, Антонию вдруг пришло в голову присовокупить к моему посланию свое собственное. На сей раз я настояла на том, чтобы он прочитал мне письмо, поскольку не хотела повторения предыдущего. А вдруг, по прихоти, Октавиан ответит «да»? Он достаточно жесток, чтобы сделать это.

— Поединок? — Я никак не ожидала увидеть в письме такое. — Что ты имеешь в виду?

— Если бы он согласился и мы встретились лицом к лицу, с оружием в руках, как подобает мужчинам, мне удалось бы сберечь много жизней.

Антоний сошел с ума? Видимо, он еще не совсем восстановил свое душевное здоровье после разгрома при Актии и порой думает и действует как безумец.

— Ты сам знаешь, что Октавиан никогда на это не согласится, — медленно сказала я. — Ведь так он ничего не выиграет, но многое потеряет. Зачем, скажи на милость, человеку, никогда не слывшему хорошим бойцом, но располагающему двенадцатью легионами, соглашаться на личный поединок с прославленным воином без армии? Он посмеется над тобой. Не посылай этого письма.

— А что еще я могу предложить? — спросил Антоний.

— Нет смысла делать предложения, которые все равно будут отвергнуты. И мы не эллины эпохи героев, в наше время важные вопросы не решают в схватке один на один. Не надо разыгрывать Гектора. Я знаю, его роль тебе подходит, но не в нынешних обстоятельствах.

— И все-таки я должен это послать. Хотя бы сделать красивый жест.

Тянулись дни. Казалось, Александрия пребывает в напряженном ожидании, хотя внешне город продолжал жить обычной жизнью. Однако в каждом доме запасались снедью, подводили счета, улаживали отношения, отправляли письма, написание которых долго откладывали, отцы давали детям наставления и составляли завещания. Однако грядущее представлялось столь неопределенным, что никто не мог точно предугадать, какие именно меры предосторожности следует предпринять. Разразится сражение или дело кончится миром? Что изменится — лишь имя правящего Птолемея или же вся система власти и управления будет коренным образом преобразована и Египет превратится в провинцию Рима?

Эпафродит держал меня в курсе переменчивых настроений горожан. Теперь, когда начался разлив Нила, он стал чаще бывать у меня с докладами. Судя по всему, год обещал стать таким же плодородным, как и предыдущий, а вот евреи Александрии, о чем он проинформировал меня с искренней печалью, собирались поддержать Октавиана, поскольку в союзе с ним состоял Ирод.

— Не то чтобы Октавиан был истинным другом нашего народа, подобно Цезарю, — сказал Эпафродит, — но Ирод в глазах евреев — герой, а Иудея — их родина.

Я внимательно посмотрела на своего советника: за годы службы он постарел, но не утратил своей замечательной красоты.

— Раньше ты говорил «мы», «наша», а теперь — «их», — заметила я.

Он почесал лоб.

— Видишь ли, одно дело — просто наблюдать за своими соотечественниками, а другое — действовать с ними заодно. Я не разделяю общепринятых заблуждений и распространенного образа мыслей. Я не считаю Иудею своей родиной. Глупо, когда люди, чьи предки поколениями жили в других местах, называют родной землю, которую никогда не видели. Это сентиментальное извращение мышления, и оно может быть опасным. — Он рассмеялся. — Стоит вспомнить, что многие из иудеев заказывают греческий перевод нашего Писания, потому что не умеют читать на древнееврейском — и это двести лет назад! Мы давным-давно покинули землю наших пращуров.

Он выказывал свое неодобрение с таким пылом, что я улыбнулась.

— Ну, Птолемеи тоже покинули Македонию давным-давно, но мы до сих пор именуем нашу дворцовую стражу македонской гвардией.

Он фыркнул, что должно было означать: «Тогда и вы не умнее».

— Нелегко распроститься с тщательно оберегаемой идеей родины, — указала я. — Именно поэтому, когда Антония объявили неримлянином, это стало для него таким страшным ударом. В конце концов, если он — не римлянин, тогда кто же? Но я буду разочарована, если евреи, составляющие две пятых населения города, переметнутся на сторону Октавиана.

Одно дело, когда изменяют подвластные цари — на их верность никогда нельзя полагаться; совсем другое — когда так поступают собственные граждане.

— Есть ли что-либо более горькое, чем измена? — вырвалось у меня.

— Думаю, нет, — сказала Эпафродит. — Она похищает у нас даже воспоминания, ибо из-за нее приходится смотреть на прошлое сквозь грязное пятно предательства.

— Ну, хватит об этом. — Я потянулась, стараясь отогнать уныние. — Потолкуем лучше о пошлинах. Как бы то ни было, а корабли еще причаливают. Мы не заблокированы с моря…

В такой же день — ясный и светлый, как рисунок на греческой вазе, — мне доложили о прибытии гонца. Лето стояло дивное. Каждый новый день старался превзойти предыдущий в своем великолепии, словно боги послали его, дабы утешить меня и одновременно помучить — наглядно показать, чего мне предстоит лишиться. Поэтому гонец и не мог появиться иначе, чем в райский денек, ласкающий солнечным теплом и освежающий легким ветерком.

Мардиан сообщил о нем, поморщившись.

— От Октавиана прибыл какой-то малый, называющий себя Тирсом. — Он покачал головой, демонстрируя пренебрежение. — Я подумал, вдруг ты захочешь его видеть.

Итак, ответ пришел! Я непроизвольно вцепилась в подлокотники своего кресла.

— Да, конечно. Но не здесь, а в зале для аудиенций. — Я встала. — И скажи ему, что я приму его не раньше второй половины дня.

Пусть ждет и удивляется.

Сама я отправилась переодеться в официальное платье, размышляя на ходу. Если ответ прибыл так быстро, значит ли это, что мои угрозы подействовали на Октавиана? Следует ли Антонию присутствовать при встрече? Конечно, у посланника должен быть ответ и для него, но… Не лучше ли мне поговорить с гонцом наедине? Ясно, что Октавиан не собирается принимать предложения Антония, так что незачем зря его огорчать.

— Хармиона, церемониальное платье! — потребовала я с порога, едва вернувшись в свои покои.

Пусть воочию увидят мое богатство и поймут, какие сокровища имеются у меня и могут достаться (или не достаться) Октавиану.

— Я должна выглядеть сказочно богатой, какой воображали меня римляне все эти годы!

Это был первый враг, представавший перед моим троном, и его следовало ослепить — тем более что Деллий, Планк и Титий, несомненно, лгали Октавиану обо мне. Сегодняшний посланник должен вернуться к своему господину с вытаращенными от изумления глазами.

Аккуратно сложенные стопки поблескивающих, переливающихся материй походили на искусственные цветочные поля, предлагающие на выбор все оттенки и текстуры. Золото? Слишком нарочито. Серебро? Не очень подходит для этого времени дня. Красное? Излишне ярко. Синее? Тускло. Белое?

Я попробовала пальцами легкий шелк любимого белого платья, так дивно вьющийся вокруг моих ног, словно от пола всегда дует едва уловимый бриз. Но нет, это наряд для приватных встреч. Черный? Слишком сурово и наводит на мысли о трауре. Странно — у меня сотни нарядов, а надеть по такому случаю нечего.

Потом я приметила между черным и желтым платьями уголок пурпурной ткани. Пурпур двойной окраски, глубокий, несравненный цвет… Да.

— Вот это, — сказала я Хармионе.

Когда она достала наряд, я вспомнила, что и фасон превосходный: сдержанное золотое шитье по кайме и на плечах, шея открыта, а руки закрыты. Складки свободные, дающие лишь намек на очертания тела и ног, которые мимолетно обрисовываются при каждом движении. К подшитому золотом подолу подойдут золоченые сандалии.

Свадебное ожерелье образовывало золотой воротник, приковывающий внимание к моей шее, а на лбу красовался золотой обод со священной коброй. Пусть этот римский республиканец увидит ослепительный блеск монархии. На фоне моего величия Октавиан с его убогой домотканой тогой просто исчезнет.

— Кто этот человек, госпожа? — спросила Ирас, укладывая мои волосы.

— Посланец Октавиана, — ответила я. — Ничем не примечательный. Я никогда раньше не слышала этого имени — Тирс.

— Ну, Октавиан тоже никогда раньше не слышал про Эвфрония, — заметила Ирас с присущей ей мягкой иронией. — Похоже, он подражает тебе, что бы ты ни делала. Как наша обезьянка.

Ирас указала на Касу: та с уморительной серьезностью ерошила шерстку на своей голове, подражая действиям моей служанки.

Я оценила чувство юмора Ирас. Однако правда заключалась в том, что Октавиан, скорее всего, знал имя каждого обитателя моего дворца и род занятий каждого служителя. Несомненно, дворец полон его шпионов, и от них невозможно скрыть даже самые интимные моменты.

Солнце между тем проделало половину пути к закату — значит, Тирс уже прождал достаточно долго. Подошло время встречи. Я поднялась, с удовольствием ощущая, как шелестит и облегает ноги пурпурный шелк.

Он находился в комнате, примыкавшей к залу аудиенций, и его имя объявили, когда я села на трон. Окна были открыты, ветерок из дворцовых садов наполнял помещение свежим и чувственным ароматом цветов.

Сейчас я пишу эти строки и знаю, что это был мой последний официальный прием. Первый состоялся в том же зале, когда отец посадил меня рядом с собой и начал готовить к роли наследницы. Избитая фраза, но мне действительно кажется, что «все было только вчера». Когда что-то случается с нами впервые, мы всегда точно понимаем это, но вот насчет последнего раза — по несказанной доброте богов — мы осведомлены редко. Если б я знала… Впрочем, что бы я сделала иначе? Ничего! Разве что уделила бы больше внимания деталям, чтобы лучше запомнить их.

— Тирс, посланец из лагеря Октавиана Цезаря! — возгласил распорядитель церемоний.

Такое титулование должно было удовлетворить обоих: «Октавиан» — меня, а «Цезарь» — его.

Вошедший оказался высоким молодым человеком с гордой осанкой. Я постаралась придать себе вид надменный и величественный, и это мне, кажется, удалось — гонец уставился на меня так, как путники обычно взирают на пирамиды, великий храм Артемиды и прочие Чудеса Света.

Приблизившись к трону на несколько локтей, он преклонил колени, воскликнув:

— О госпожа! — и прикрыл ладонью глаза, словно подобное зрелище было слишком великолепным для очей смертного.

Только вот вышло у него это слишком гладко: явно отрепетировал.

— Поднимись! — молвила я и, словно в подтверждение сказанного, подняла скипетр.

— Мои колени отказываются повиноваться, — ответил он. Они ослабели при виде твоего величия.

— Заставь их! — велела я.

Хватит с меня столь неумеренной лести.

Он поднялся с нарочитым усилием, не сводя с меня глаз.

— Внимая твоему приказу, не могу не повиноваться.

— Ты помощник Октавиана. Как твое имя — Тирс?

— Юлий Цезарь Тирс, — горделиво произнес он.

— Ты вольноотпущенник?

Это было немыслимо — направить ко мне вольноотпущенника. Да, таков ответ на моего посланника-учителя: Октавиан решил найти кого-нибудь рангом еще ниже. Если так пойдет и дальше, я не удивлюсь, когда ко мне отправят раба.

— Да, госпожа. Я получил свободу по милости моего бывшего хозяина, а ныне покровителя, императора Цезаря Divi Filius.

— Ты имеешь в виду Октавиана? — не упустила я возможности съязвить.

— Как угодно госпоже, — отозвался Тирс, нерешительно улыбнувшись.

Его глаза отличались удивительной голубизной.

— Но твоему господину вряд ли понравится, что ты с такой легкостью уступаешь его титулы.

Посланец снова улыбнулся.

— Мой господин далеко, а ты здесь. Я хочу угодить тебе и не собираюсь говорить ничего, что бы тебя раздражало. Если имя Октавиан приятнее для твоего слуха, используй его.

Надо же, какое миролюбие! Интересно, он действует в соответствии с полученными указаниями? По плану Октавиана?

— Приятнее всего для моего слуха было бы сообщение о том, что Октавиан оставил в покое меня и мое царство и отбыл обратно в Рим. Но вряд ли мне доведется такое услышать. Где он сейчас?

— В Ашкелоне.

В Ашкелоне. С этим городом у меня связаны драгоценные воспоминания, он много для меня значил, а теперь там угнездился мой враг. Как больно!

— Он готовится к переходу через Синайскую пустыню.

Это было сказано спокойно, без надменности или угрозы в голосе.

— С тем, чтобы потом штурмовать Пелузий, — сказала я.

Пелузий представлял собой ключ к Египту, его восточные врата. Если крепость падет, путь на Александрию будет открыт.

— Таков его план, госпожа. Боюсь, ты и без меня о нем знаешь.

— В это время года в пустыне стоит страшная жара, и вам придется совершить двухдневный переход без воды, — заметила я. — Между Риноколурой и Пелузием нет ни одного колодца.

— У нас есть верблюды.

— Не можете же вы пить воду из их горбов.

— Нет, но они могут нести бурдюки с водой.

— Но не на двадцать легионов.

— Каждый солдат тоже понесет воду.

— Хватит препираться. Я говорю, что путь трудный, ты отвечаешь, что тебе это известно. Что ж, хорошо. Трудности всегда сопутствуют войне, но именно поэтому лучше всего вовсе обойтись без боевых действий. Я жду ответа Октавиана на наши предложения и полагаю, что ты доставил его.

Манеры молодого вольноотпущенника мне нравились, и я не сочла наш наполовину шутливый спор за обиду.

— Да, госпожа. — Он мелодично усмехнулся. — Доставил, но не в письменном виде. Я должен изложить ответ устно.

— Ну?

— Что касается требования Антония, то оно похоже на неудачную шутку. — Тирс и вправду выглядел озадаченным. — Поединок… как это можно обсуждать? Мой командир отклонил столь нелепое предложение, сказав, что, если Антоний хочет умереть, для того есть много способов.

Я внутренне поморщилась: конечно, какого еще ответа можно было ждать? Он одновременно и оскорбил Антония, и высмеял его.

— Понимаю, — сказала я, давая понять, что тема исчерпана. Чем меньше об этом говорить, тем лучше. — А мои предложения?

— Да, теперь о них. Насчет того, что ты уступишь Египет без боя, если получишь обещание не превращать страну в провинцию Рима и передать трон твоим детям. Тут… есть что обсудить.

— Я могла бы напомнить ему, что Рим уже овладевал Египтом, когда его… приемный отец Цезарь победил в Александрийской войне. Однако Цезарь проявил мудрость и не аннексировал страну. Он рассудил, что лучше оставить ей самостоятельность. Может ли его политический наследник отрицать мудрость божественного Цезаря?

Я хотела узнать мнение Октавиана. Почему бы этому человеку не высказать его?

— Цезарь сохранил Египту свободу, потому что сам был пленен — тобой. И он вернул тебе то, что уже получил. — Посланец умолк, словно не решался продолжать, но потом договорил: — А славный наследник Цезаря император Октавиан не настолько невосприимчив к твоим чарам, как может показаться.

Такого поворота я не ожидала. Какая умная ловушка! Правда, Антоний тоже однажды намекал, что Октавиан будто бы ко мне неравнодушен.

— Неужели? — осторожно уточнила я.

— Да, хотя это и не бросается в глаза. — Похоже, Тирс верил тому, что говорил. — Более всего он желает получить возможность доказать тебе свою дружбу.

Это вызвало у меня смех. Дружба!..

— Это в знак дружбы он объявил мне войну и назвал меня блудницей?

— Подчас чем сильнее чувства, тем беспощаднее маскирующие их слова, — галантно ответил Тирс.

— О, в силе его чувств я не сомневаюсь. Только чувства это враждебные, а не дружеские.

— Ты не права. Дай ему возможность доказать свои добрые намерения. Сложи оружие и приветствуй его в Египте, как ты приветствовала Цезаря. Тогда он сможет явить свою доброту тебе и твоим близким.

— Это произойдет до или после того, как я выдам ему Антония?

— Забудь об Антонии, — сказал посланник. — Он человек конченый и не стоит упоминания, когда речь идет об отношениях между великими владыками.

— Понимаю.

К сожалению, это действительно было так. А вот желание Октавиана привести меня к покорности и задобрить можно обернуть в свою пользу, если я добьюсь встречи с ним, сохранив в безопасности свои сокровища.

— Итак, позволь мне еще раз обрисовать ситуацию. Октавиану нужна не я, а мои сокровища. Он должен расплатиться с солдатами, которых уже не первый год кормит обещаниями. Но он ничего не получит, пока не примет мои условия. Я уничтожу сокровища. Пойдем, я покажу тебе, как это будет сделано.

Я встала и сошла со ступеней трона.

— Если бы ты приняла его, как Цезаря, он проявил бы большую уступчивость.

На что он намекает? На то, что мне не мешало бы пригласить Октавиана в свою постель?

— Будь он столь же прям в своих деяниях, как Цезарь, мы пришли бы к согласию.

— Ты молода, — со вздохом промолвил Тирс. — Не пора ли распроститься со старым мужчиной, никак не соответствующим твоему очарованию?

— Но если дело в возрасте, Октавиан вряд ли сочтет меня очаровательной. Я старше его.

— Неужели? — прикинулся удивленным Тирс. — А выглядишь совсем юной.

— Должно быть, я хорошо сохранилась благодаря магии, которой, если верить Октавиану, увлекаюсь. Так или иначе, мне он видится почти ребенком.

— О, моя госпожа, он уже давно зрелый муж, ему тридцать три. В этом возрасте Александр умер. Кто бы назвал Александра ребенком?

— Он дитя вечности, как подобает богу, — сказала я. — Пойдем.

Я решила отвести его в мавзолей и показать свой выкуп.

Мы прошли по анфиладе дворцовых комнат и вышли наружу, где летнее солнце, отражаясь от беломраморных зданий и плоского зеркала моря, светило так ярко, что слепило глаза.

— Куда мы направляемся? — спросил Тирс, прикрываясь от света ладонью.

— В тот покой, куда никогда не проникает солнце, — ответила я, указывая вперед, на мавзолей рядом с открытым храмом Исиды. — В мою гробницу.

— Значит, хоть ты и считаешься гречанкой, но поддалась волшебству египетских погребальных обрядов? — проговорил он с явным интересом. — Даже здесь, в городе ясного полудня, тень усыпальницы ложится на нашу тропу.

По мере того как мы приближались к строению, оно вырастало перед нами, маня своими порталами.

— В Египте мы живем бок о бок с мертвыми. Это неизбежно, могильные сооружения — часть нашего ландшафта. Мы не считаем, что тела следует сжигать как свечи, а потом бесцеремонно ссыпать пепел в урны. Однако все, что ты видишь, простоит пустым еще долгие годы, если Октавиан прислушается к моим доводам. В конце концов, зачем умирать безвременно?

Мне отчаянно хотелось остаться в живых и прожить под солнцем еще столько лет, сколько отпущено судьбой. И ведь это вполне возможно. Если…

Я провела его по ступеням, что огибали мавзолей и поднимались к открытым дверям. Рядом со мной громыхали по камню его подбитые гвоздями сандалии.

Внутри нас мгновенно окутали тени. Потребовалось время, чтобы глаза приспособились к сумраку.

— Это все твое? И Антония? — спросил он, понизив голос.

— Да. Мы будем покоиться отдельно от других Птолемеев.

Я ждала, когда жалящая темнота рассеется и позволит мне показать Тирсу мои сокровища, ставшие залогом моей сделки. В мавзолее было прохладно, словно тепло лета не проникало сюда. Времена года не менялись в доме смерти.

— Зачем ты привела меня сюда? Я не люблю гробницы.

— Но это особенная гробница. Взять хотя бы двери…

— А что в них такого?

— Сейчас они открыты и устроены так, что закрыть их можно только раз — навсегда! Они соскользнут по направляющим пазам и окажутся запечатанными намертво и навечно. После последнего погребения, моего или Антония, когда провожающие покойного удалятся, двери закроются и отделят нас от мира, обеспечив вечное уединение.

Я помолчала, потом продолжила:

— Такие ворота изобретены древними египтянами, а мы лишь приспособили их к зданию, выстроенному в стиле греческого храма. Но, в отличие от древних, мы не станем брать с собой в последний путь гору драгоценностей, так что грабителям не стоит нарушать наш покой.

По его телу (я ощутила это, а не увидела) пробежала дрожь.

— Давай уйдем отсюда.

Его слова остались без ответа.

— Все драгоценности, которые ты увидишь, я намерена передать Октавиану. В мавзолее не останется ничего ценного. Если он согласится на мои предложения.

Наконец глаза привыкли к сумраку, и я повела Тирса мимо двух пустых саркофагов, обогнула полированные колонны и остановилась перед грудой сокровищ. Он вытаращился на них, остолбенев. Посланец Октавиана был боек на язык и неплохо владел собой, но такого он не ожидал.

Я двинулась вокруг сваленных драгоценностей.

— Смотри: здесь золото, серебро, жемчуг, лазурит, изумруды. Достаточно, чтобы покрыть все долги Октавиана, сколь бы велики они ни были. Это во много раз превосходит доходы и накопления римской казны. Мои предки собирали их веками. Это единственная сокровищница в нашей части мира, не считая Парфии, еще не разграбленная римлянами. Подумай, чего достигнет твой господин, если у него будет такое богатство! И все это достанется ему без пролития крови, если он согласится, чтобы Цезарион или Александр с Селеной взошли вместо меня на трон Египта. Что до меня, то я удалюсь от дел. Как ты сам видишь, место для меня уже приготовлено.

Я кивнула в сторону саркофагов.

— Во имя богов… — Голос Тирса был слаб.

— Это не все, — указала я. — Разумеется, Рим будет получать в свое распоряжение египетское зерно, год за годом. Это часть соглашения.

— Не думаю, чтобы Октавиан представлял себе твои сокровища, — признался Тирс. — Но, прекрасная госпожа, даже они не сделают его счастливым, если он получит их в обмен на твою жизнь.

— О, представляю себе, как высоко он ее ценит. Ну? Каков же ответ?

Тирс потянулся и взял из кучи золотой слиток.

— Надо же, он не холодный, — промолвил он с удивлением.

— Верно, — сказала я. — Те, кто описывает золото как твердый и холодный металл, никогда не прикасались к большим слиткам и самородкам чистого золота. Оно удивительно пластичное, легко поддается обработке, принимает любую форму и вовсе не такое твердое и холодное, как железо. Чудесное, таинственное вещество. — Я нежно прикоснулась к слитку. — Доставь мне ответ твоего господина чем скорее, тем лучше. Ибо, как ты сам видишь, если ответ меня не устроит, я все это уничтожу.

Моя рука указала на сложенные под драгоценностями дрова, пропитанные смолой.

— Он желает угодить тебе, — промолвил Тирс, взял мою руку и поцеловал ее. — Это его глубочайшее желание. — Он подступил ближе, не выпуская моей руки. — Доверься ему и той власти, которой уже обладаешь над… над его чувствами.

Он снова припал к моей руке, задержавшись дольше.

— Тогда пусть он перестанет прятать их, — сказала я. — Никто не откликается на утаенные чувства.

Он так и не оторвал губ от моей руки, и его густые волосы упали вперед, коснувшись моего запястья.

— Вот как! — послышался со стороны входа негромкий голос.

Голос Антония.

Тирс отпрянул с виноватым видом.

Антоний чуть ли не прыжком преодолел расстояние от входа и схватил Тирса.

— Вот оно что! Вот кого прислал Октавиан! Сопливого похотливого мальчишку. И ты хороша! — Он обернулся ко мне. — Позволяешь ему слюнявить твою руку, выслушиваешь его болтовню, поощряешь его! — Он встряхнул Тирса за плечо, едва не подняв в воздух. — Обманываешь меня!

— Нет! — с досадой воскликнула я. Он истолковал все неправильно и испортил так тщательно претворявшийся в жизнь план. — Прекрати. Отпусти его!

— Нечего за него заступаться! Как он посмел позволить себе такие вольности? — Он вперил взгляд в лицо Тирса. — Ты кто такой?

— Друг и вольноотпущенник Октавиана, — пропищал бедняга.

— Вольноотпущенник! Он дерзает присылать вольноотпущенника в качестве посланника? А этот вольноотпущенник, в свою очередь, дерзает любезничать с царицей Египта. Какая неслыханная наглость.

— Господин, — подал голос Тирс, — я не сделал ничего непозволительного или непочтительного. Царице было угодно привести меня сюда, я же выполнял ее волю.

— Вот как? — проревел Антоний. — Уж не хочешь ли ты сказать, что она велела тебе целовать ей руки? Да тебя, юноша, нужно поучить хорошим манерам. Эй, стража!

На его зов мгновенно явились двое солдат, стоявших в карауле у дверей мавзолея.

— Да, господин?

— Выпороть его! — приказал Антоний. — Всыпать ему как следует!

— Я официальный посланец Октавиана. Ты не смеешь…

Ох, юноша, не стоило тебе употреблять слово «не смеешь».

Я попыталась умиротворить Антония, зайдя с другой стороны.

— Пожалуйста, не надо. Не нарушай обычай. Это недостойно тебя.

— Ага, ты еще за него и заступаешься? Так и думал!

— Я только хочу предостеречь тебя от поступка, который повредит твоей репутации.

— Скажи своему хозяину Октавиану, что если он захочет возмещения, то может выпороть Гиппарха — моего вольноотпущенника, перебежавшего к нему! — прокричал Антоний. — Я тогда получу двойное удовлетворение.

Он расхохотался и смехом проводил утащивших Тирса солдат.

— Дурак! — крикнула я. — Ты все испортил!

— Что я испортил? — прорычал он. — Ты ведешь свою игру с Октавианом?

— Я пытаюсь сохранить Египет для моих детей. Это все, на что мы можем надеяться.

— И поэтому готова лебезить перед каждым, кого он пришлет? Я разочарован в тебе.

— Я торгуюсь, и это самый отчаянный торг в моей жизни. Здесь, — я указала на сокровища, — залог свободы Египта.

— Кажется, ты ничего не сказала о нашей свободе?

— Да. Боюсь, ее нам не выторговать. Мои возможности ограниченны, приходится в первую очередь заботиться о самом важном.

— Ладно… Что он говорит?

— На мое предложение определенного ответа пока нет. Потому-то я решила показать Тирсу сокровища — чтобы увидел, каковы они на самом деле. Ну, а твое предложение… Октавиан отверг его, как я и предупреждала.

— Что именно он сказал?

— Что можешь найти другой способ умереть, если хочешь.

— Пожалуй, мне так и придется сделать.

— Нам обоим придется, но когда придет время. А сейчас успокойся.

Я старалась утихомирить его, но сама пребывала в смятении. Октавиан не простит мне такого оскорбления, как избиение его посланца. Это может отвратить его от моего предложения.

Ох, и почему же Антоний явился в гробницу именно в этот миг?

Я спешила в свои покои под предлогом назначенной встречи с Мардианом и торопливо обдумывала сложившуюся ситуацию. Может быть, мне еще удастся все исправить. Но только втайне от Антония. Надо увидеться с Тирсом перед его возвращением в лагерь Октавиана. Я должна сказать ему что-то. Что-то сделать. Что-то такое, что сгладит дурное обращение. Но что же? Что?

Прежде всего я приказала своему стражу отправиться на площадку для наказаний, остановить порку, если она еще продолжается, а самого Тирса задержать, чтобы он подождал меня. Как только гвардеец умчался — так, что меч хлопал на бегу по его бедру, — я вызвала Олимпия. Врач не слишком обрадовался тому, что его оторвали от ужина.

— Сделай, пожалуйста, самую лучшую мазь для заживления ран! — приказала я.

— Каких именно ран? — уточнил он с присущим врачам высокомерием. — Пора бы знать, что рана ране рознь. О чем в данном случае речь? Заноза? Собачий укус? Или удар мечом?

— Ни то, ни другое и ни третье. Последствия порки.

— Да ну? — Он выглядел удивленным. — И кого ж это у нас выпороли?

— Как раз того, кого никак нельзя было трогать, — ответила я. — Антоний, в нарушение всех правил и обычаев, приказал высечь посланца Октавиана.

Это потрясло даже Олимпия.

— Быть не может. А… чем он заслужил такое обращение? Что сделал?

— Ничего особенного. Кроме того, что… он молод, он представляет более сильную сторону и ведет себя соответственно.

Олимпий покачал головой.

— Не очень-то похоже на Антония. Но что поделать, он нынче не в себе. Ладно, со следами порки я справлюсь. Думаю, для молодой кожи, как у него, подойдет смесь натра, уксуса, меда и желчи.

Когда он ушел, я занялась составлением, в общем-то, бессмысленной записки, которую собиралась запечатать царской печатью, чтобы Тирс передал ее Октавиану.

«Благороднейший Октавиан…»

Нет, это имя не годится.

«Молодой Цезарь, я желаю сложить свои сокровища к твоим ногам в обмен на торжественное обещание утвердить моего сына на престоле Египта…»

Ничего нового, просто слова.

Держа в руках горшочек с драгоценным бальзамом и укрываясь под просторным плащом с капюшоном, я незаметно проскользнула в казармы, где находился Тирс.

Он сидел на скамье, уронив на колени голову со всклокоченными, слипшимися от пота волосами. В свете факела я видела рубцы на его спине, красные кровавые полосы, по обе стороны которых болталась порванная кожа. Он дрожал, стонал и уже вовсе не выглядел горделивым молодым послом. Когда я вошла, его взгляд упал на мои сандалии — явно не солдатские, — потом поднялся к моему лицу, и глаза бедняги расширились от удивления. Но он не встал — видимо, счел, что после случившегося все правила и приличия выброшены за борт.

— Мне не под силу убрать полосы с твоей спины, — сказала я, — но могу дать тебе это снадобье, чтобы облегчить боль и ускорить заживление.

Если бы у меня была возможность начисто вывести все рубцы, чтобы Октавиан ничего не увидел! Но, увы, такое не под силу даже Олимпию.

Прежде чем он ответил, я склонилась над ним и начала втирать мазь в раны, стараясь прикасаться к нему как можно более нежно. Но он все равно вздрагивал, ибо рубцы были свежими и глубокими.

Я насчитала восемь рубцов — а сколько могло бы быть, не останови я расправу?..

— Царица просит прощения у вольноотпущенника? — заговорил он наконец, закипая от ярости.

— Если с вольноотпущенником обошлись несправедливо, то почему бы нет? Такого не должно было случиться. Если можешь, постарайся забыть это, хотя я не вправе ожидать от тебя подобного великодушия. И мы его не заслуживаем.

Я продолжала втирать мазь в его спину. С ним действительно обошлись слишком жестоко.

От моих последних слов Тирс, похоже, растаял, повернул голову и сказал:

— Он не заслуживает, но тебе я готов простить что угодно. — Неожиданно он издал слабый смешок. — Мне говорили, что знаться с тобой опасно. Но это стоит риска. — Он моргнул от очередного прикосновения к больному месту. — Теперь я понимаю, что имелось в виду…

— Кто так говорит?

Я должна была узнать.

— Да почти все в нашем лагере. Начиная… с самого Октавиана.

— Передай ему, что я постараюсь опровергнуть первую часть утверждения и подтвердить справедливость второй. Если… Впрочем, пусть прочтет мое послание, тут все сказано.

О Исида! Я действительно так действовала — втирала бальзам в раны вольноотпущенника и делала кокетливые намеки относительно моего злейшего врага? Но я обещала, я клялась пойти на все ради Египта!

— Что там внутри? — спросил он.

— Это предназначено для глаз одного только Окт… императора. — Я помедлила и добавила: — Тут плащ взамен твоего старого, порванного на спине. Возьми его и постарайся выбросить из памяти все, что произошло, кроме того, что делала я.

Я вытащила плащ из сумы, расправила и набросила ему на плечи. Это было одеяние из нежнейшей, тончайшей милетской шерсти. Окровавленная спина Тирса тут же запятнала ткань, но все равно — перед отбытием ему нужно чем-то прикрыться от солнца и дорожной пыли. К тому же я надеялась, что плащ послужит зримым напоминанием о моем тайном посещении. Менее очевидным, чем стали бы драгоценности.

Глава 49

Пришло самое время достать и перечитать их — письма Цезаря. После того как они были прочитаны моим сыном, мы с Цезарионом разделили их. Половину он взял с собой, куда бы ни занесла его судьба, в память об отце и в качестве талисмана. Вторая половина осталась у меня, чтобы я могла черпать в них поддержку и, что не исключено, попытаться воздействовать с их помощью на Октавиана: умерить его мстительность зримыми свидетельствами того, с каким уважением относился ко мне его «отец».

Я осталась одна, удостоверилась, что меня никто не потревожит, и взялась за свитки не без трепета. Слова, написанные мертвыми, обретают иное значение. Они нашептывают нам тайные послания, увещевания или предостережения о том, что нам, живущим, неведомо. Я знала, что в нынешних обстоятельствах многие слова Цезаря покажутся мне зловещим предсказанием.

Я выбрала самую мягкую и удобную кушетку, устроилась на ней, поставила рядом маленький ларец и открыла крышку. Письма — к сожалению, немногочисленные — лежали внутри. Цезарь вел столь обширную переписку по военным и политическим вопросам, что для личной корреспонденции у него почти не оставалось времени. Кроме того, он был слишком предусмотрителен, чтобы писать слишком откровенно. Я помнила, с каким нетерпением ждала его писем после его первого отъезда из Египта, какой заброшенной и одинокой себя чувствовала. А когда дождалась, то первое же письмо — сейчас я медленно его развернула — оказалось таким обезличенным!

Теперь папирус стал ломким, и, когда я разворачивала свиток, с него опадали шелушащиеся чешуйки. Чернила выцвели ведь с момента написания минуло почти двадцать лет. Казалось, от свитка исходит запах времени.

И это все. Но теперь слова обретали несколько иное значение. Для того чтобы имя моего сына стало «великим в анналах истории», ему необходимо выжить, чего я всеми возможными способами и пытаюсь добиться. Что касается проблем, с которым сталкивался Цезарь в Риме, то они были разрешены — что и повлекло за собой его смерть. Он оказался жертвой этого кризиса, как и я сейчас. Даже величайшие из великих бывают повержены, невзирая на свою мудрость и силу. Доблесть вовсе не гарантирует триумфальный конец. Как я могу надеяться преуспеть там, где потерпел неудачу Цезарь? Да и приглашение в Рим сейчас звучит по-другому: скоро я получу такое же от Октавиана, только не приму его.

Я отложила это письмо и открыла другое.

Да, значение этих строк теперь тоже выходит за пределы того, что он имел в виду, когда писал. Конечный результат — вот главное! Ныне, в час подведения итогов, Цезарь напоминает мне об этом.

Даже если ты выигрываешь поединок, окончательная победа не всегда остается за тобой. Цезарь не проиграл в жизни ни одного сражения, но пал от руки соотечественников. Правда, после его кончины соотечественники провозгласили его богом.

Череда побед, поражение, новая победа. Величайшая победа… Великое колесо судьбы продолжает вращение, и не каждому удается увидеть пресловутый «конечный результат» при жизни.

«Цезарь, ты ушел раньше меня, — беззвучно сказала я ему. — Я постараюсь последовать за тобой достойно, насколько смогу, до конца оставшись непобежденной. Ибо, как показал ты, человек способен восторжествовать даже над смертью. Более того: сама его смерть может стать основой будущей жизни».

Только вот идти на это порой приходится, не зная «конечного результата».

Я вернула письма в ларец, положив поверх тех немногих, что оставались внутри. Может быть, я позже доберусь и до них. Я задержала на них руку, стараясь почерпнуть силу из самой их способности сохраняться, но тут меня отвлек осторожный стук в дверь.

— Госпожа, — послышался голос Хармионы.

Я вообще-то приказала не тревожить меня, но поскольку с письмами уже закончила, то откликнулась.

— Да?

— Госпожа, пришел Эпафродит. Впустить?

— Пусть войдет.

Пора вернуться к неотложным делам.

Эпафродит ввалился в комнату с двумя сумками под мышками.

— Госпожа, — заговорил он с порога, поклонившись, — вот списки, которые ты велела мне сделать, вместе с описанием сокровищ.

Он поднял одну из сумок.

Я хотела точно знать, чем мы располагаем и что можно спасти от Октавиана.

— Спасибо.

Я потянулась за сумкой, но она была набита битком и оказалась слишком тяжелой.

— Подведи итог, — распорядилась я и, спустив ноги с кушетки, перебралась к письменному столу, куда жестом позвала и его.

Он положил сумку на стол, извлек ее содержимое и развернул первый свиток.

— Вот окончательные подсчеты. — Эпафродит ткнул пальцем в колонку цифр. — К сожалению, должен сообщить, что Египет процветает. Мы собрали лучший урожай за многие годы, а нынешний разлив Нила предвещает повторение прибылей. Полностью возмещены потери при Актии и даже утрата флота, направленного в Красное море.

— Я тоже сожалею. Лучше бы Октавиану достались пустые зернохранилища и растраченная казна. — Я посмотрела на него. — Ты хорошо поработал, старый друг. Все эти годы ты верно служил мне, даже жертвуя собственными делами. С сегодняшнего дня ты можешь сложить с себя обязанности казначея и вернуться к своему народу. Когда все закончится, лучше держаться подальше от дворца. Оставь здесь описи и счета и прими на прощание мою искреннюю благодарность.

— Покинуть тебя в такой час — не подло ли это? — промолвил Эпафродит с подавленным видом.

— Нет, если ты уходишь по моему приказу. Я хочу, чтобы римлянам досталось как можно меньше, это тоже способ восторжествовать над ними. Но гибнущему режиму вовсе не обязательно увлекать за собой в пропасть тех, кто ему служил. Однако у меня есть для тебя последнее поручение. Будь добр, подготовь фальшивые счета и описи, чтобы я предоставила их Октавиану: необходимо утаить часть ценностей для моих детей. Думаю, — я посмотрела на ряды цифр, — этого хватит, чтобы удовлетворить Октавиана и не вызвать у него подозрений.

Эпафродит накрыл мою руку своей.

— Мне невыносимо слышать, когда ты говоришь вот так. Словно ты уверена в худшем и смирилась с тем, что все потеряно.

— Надеясь на лучшее, мы должны готовиться к худшему. Я ни на мгновение не забываю, что если, например, Октавиан погибнет в сражении — от попадания случайной стрелы, — в тот же миг все изменится. Рим будет обезглавлен, Антоний останется единственным вождем, и все наши приготовления покажутся смехотворными. Но… допуская такую возможность, я не могу рассчитывать на нее.

— Я принес кое-что еще, — сказал он, поставив вторую сумку. — Оставлю тебе вот это — из Писания моего народа.

— Выходит, в вашем Писании предусмотрена и такая ситуация. — Я издала смешок. — Воистину, у вас замечательный народ.

— Мне показалось, что ты заинтересуешься.

— Спасибо, дорогой друг!

Я встала и взяла его за руки, думая о том, увидимся ли мы снова. Этот долгий и медленный отлив был таким мучительным! А позади оставалась широкая полоса покинутого, опустевшего берега.

Во второй половине дня я открыла вторую сумку Эпафродита, любопытствуя, что он подобрал для меня на сей раз. Это Писание называлось Кохелет, или Екклесиаст. Некоторые места в поэтической рукописи, наиболее созвучные нынешней ситуации, были подчеркнуты, но я начала читать сначала, поскольку текст показался мне целостным.

Автор стремился к знанию, богатству, удовольствиям и великим свершениям, в итоге же постиг, что все его желания — не более чем суета.

Так было с Цезарем в сенате, этого сейчас дожидаемся мы здесь, в Александрии.

Но что еще я могу делать, кроме как ждать, положившись на время и случай? Ближе к вечеру, когда солнечные лучи падали на окна косо, отчего в комнатах возникали длинные диагональные полосы света, я вдруг почувствовала себя невероятно одинокой. Цезарь мертв, Цезарион бежал, мои приверженцы отосланы туда, где безопаснее, Антоний не в силах больше бороться. А я стою здесь, всматриваюсь со стен в окрестности и готовлюсь к штурму.

День кончается. Солнце клонится к закату. Октавиан приближается. Пользуясь роскошью одиночества, оплакиваю заходящее солнце.

Нет, никогда.

Екклесиаст не прав.

Антоний нашел меня сидящей в потемках. Солнце село, истаял пурпур заката, и меня окружала ночь.

— Что тут такое? — воскликнул он. — Ламп, что ли, нет? Почему сидишь в темноте?

Он выбежал из комнаты, принес лампу и посветил мне в лицо.

— С тобой все в порядке? — Антоний обеспокоенно заглянул мне в глаза.

— Да, — ответила я. — Просто присела и задумалась.

— Глубоко, видать, задумалась, если не заметила, как стемнело.

— Так, надо было поразмыслить.

И это было правдой: когда смиряешься с неизбежностью, после первого приступа сожаления и горести приходит спокойствие.

— Что тут? — Он потянулся и взял свиток, развернувшийся, как длинная лента.

— Философские стихи. Эпафродит принес вместе с отчетами казначейства.

Антоний хмыкнул, зажег еще несколько светильников и углубился в чтение.

— Странный все-таки человек этот Эпафродит, — промолвил он через некоторое время. — Цифры с одной стороны, поэзия — с другой. Но тот, кто написал это, кем бы он ни был, смотрит на жизнь неверно. — Антоний покачала головой. — Бедный.

«Это мы бедные, — хотела сказать я. — Ты не понял, что это про нас?»

Антоний снова хмыкнул.

— Знаешь, а вот на сей счет он, пожалуй, прав.

— Насчет чего?

— А вот, послушай:

Тут он говорит верно: это все, что мы можем делать.

Надо же, Антоний нашел даже в этом мрачном тексте счастливые строки. Он положил свиток, взял меня за руки и заставил встать. Мы молчали и просто стояли, прижавшись друг к другу.

Мы были вдвоем на крепостной стене, никого, кроме нас, и с нами наша любовь — истинная, глубокая и неизменная.

— Дорогая, давай последуем совету Екклесиаста и выпьем немного вина, — сказал Антоний и отпустил меня, чтобы взять кувшин и чаши.

— Чтобы возвеселилось сердце? — спросила я.

— Воистину так, — ответил он, наполняя чаши.

Таков Антоний: и в обыденности, и в невзгодах он всегда умел отыскать радость. И даже сейчас его чары не помрачились.

— Посланец Октавиана, госпожа, — доложил Мардиан, заглянув из-за угла резной ширмы слоновой кости в мой рабочий кабинет.

Он произнес это обыденным тоном, и никто не заподозрил бы, что мы сгораем от нетерпения в ожидании новостей. Хоть каких-нибудь новостей о происходящем.

Я встала.

— Только что прибыл?

— Даже дорожную пыль с плаща не отряхнул, — ответил Мардиан.

Молодой воин и впрямь был весь в пыли, но я отметила, что он не простой солдат, а военный трибун. На сей раз Октавиан направил ко мне гонца рангом повыше.

— Приветствую тебя, — сказала я. — Что велел передать нам Октавиан?

Посланец стоял по стойке «смирно» и старался скрыть тот факт, что внимательно присматривается ко всему для последующего доклада Октавиану.

— Госпожа, император Цезарь желает сообщить тебе, что он приближается к границам Египта и в настоящее время остановился в Рафии.

— Ах да, Рафия. Примечательное место. Помнится, много лет назад именно в битве при Рафии Птолемей Четвертый впервые использовал против своих врагов из Сирии не только греков, но и природных египтян. То был поворотный пункт в нашей истории. — Я посмотрела на молодого человека. — И что же, Октавиан надеется, что этого не повторится?

— Это было бы благословением для всех нас. Мой командир просит тебя приказать гарнизону Пелузия сложить оружие.

— А почему он решил, что я отдам подобный приказ?

— Потому что, как он говорит, ты сама предложила ему обойтись без кровопролития.

— Так-то так, но только он на мое предложение не ответил, и я резонно решила, что оно отвергнуто.

Отсутствие ответа было равнозначно ответу отрицательному. Да и что ему оставалось после истории с Тирсом?

— Напротив. Мы лишь хотим, чтобы ты подтвердила свои миролюбивые слова делом, пропустив нас через Пелузий.

Я рассмеялась.

— Его нелюбезный отказ отвечать сделал это невозможным, ибо возбудил определенные… сомнения в чистоте его намерений. Боюсь, теперь я не могу ему доверять.

Как будто раньше я могла.

— То, что он предлагает, и ведет к преодолению недоверия. Ты должна показать, что твое предложение было искренним и что ты действительно стремишься избежать кровопролития.

— Молодой человек, а ты знаешь, в чем именно состояло мое предложение?

— Нет, этого он мне не рассказывал.

— Так и думала, — отозвалась я, но рассказывать ему не стала. — Больше он ничего тебе не поручал? У тебя нет для меня послания?

— Он послал тебе это, — промолвил посланец, открывая кожаный мешок и извлекая небольшой ларец.

Я открыла крышку и увидела внутри два предмета: монету с изображением сивиллы и сфинкса и печать с одним лишь сфинксом.

— Если он собирался озадачить меня, то цель достигнута, — сказала я, рассматривая печать.

— Он велел сказать тебе, что монета отчеканена во времена Цезаря, а печать — его собственная. По примеру сфинкса, имеющего отношение и к тебе, египтянке, и к нему, ибо это его эмблема, император предлагает тебе разгадать загадку: «Тайна вместит двоих».

Я не могла понять, что он имеет в виду. Что мы с ним вдвоем разделим наследие Цезаря? Что на сей счет есть какое-то предсказание в Сивиллиных книгах? Что он намеревается забрать из Египта сфинкса, которого считает своей эмблемой? Что из нас троих — меня, Антония и его — в живых должны остаться только двое? Что в мавзолее — о таинство смерти! — найдется место для двоих? Или что спрятанные там сокровища можно разделить на двоих?

— И что мне с этим делать? — Я протянула руку с монетой и печатью.

— Если ты вознамеришься направить ему послание в любое время, приложи эту печать, и письмо будет прочитано немедленно.

— Хорошо. Но сейчас у меня нет для него иного послания, кроме того, что ты передашь изустно. Вот оно: я не пойду ни на какие уступки без формального обращения и официального соглашения между нами и по-прежнему собираюсь уничтожить сокровища. Это все.

— Какие сокровища?

Итак, Октавиан не рассказал даже об этом.

— Он знает, о чем речь. — Я улыбнулась. — Также передай, что я восхищена его загадкой и обязательно попытаюсь вникнуть в ее смысл — когда найду время.

— Но… если мы двинемся к Пелузию?

Он казался разочарованным: похоже, они и вправду рассчитывали, что мы капитулируем.

— Дело ваше. Но мы будем защищаться.

Мы собрались на семейный обед в трапезной Антония. Присутствовали все дети, включая малышей. Все шло спокойно и тихо. Массового бегства из города не наблюдалось, да и куда людям бежать? Александрийцы всегда держались особняком от остального Египта, и рассчитывать на убежище в деревнях Дельты им не приходилось. А уж о том, чтобы поселиться в пустыне, в шатрах, и вовсе не было речи. Конечно, кое-кто имел возможность отплыть морем, но куда? Поэтому и мы, и город жили обычной жизнью.

Юный Антилл, тосковавший по родине, попросил чего-нибудь из римской кухни: фаршированную каракатицу или запеченные луковицы гладиолусов. Я сказала ему, что прикажу поискать гладиолусы на портовых складах, а если их не найдут, мы подыщем замену. В конце концов, в Александрии найдется все, что угодно.

Александр и Селена проявляли изысканный вкус, что не удивительно — они выросли при самом утонченном дворе в мире. Они заказывали такие деликатесы, как золоченые креветки и лепешки из морского лука, причем никогда не стали бы сдабривать их оливковым маслом вторичного отжима.

— Снобы, — проворчал Антоний. — Надо же, мои дети — снобы!

— Только не я! — возразил Антилл.

— Знаю, — отозвался отец. — Это оттого, что ты попал сюда, когда твои вкусы уже сформировались.

— Твои тоже, — напомнила ему я. — Но они довольно быстро изменились.

— Нет, они расширились, — возразил он. — Я по-прежнему могу довольствоваться простой пищей. — Он разлегся на обеденном ложе, опершись на локоть. — Как приятно, когда все мы собираемся вместе. Чего еще желать мужчине? Три замечательных сына, красавица дочь и несравненная жена! — Он поднял свой кубок и торжественно выпил за нас. — Моя эпитафия меня удовлетворяет.

— Не надо об эпитафиях, — торопливо вмешалась я. — Никто не знает, что напишут о нем после кончины.

— Все равно я прожил жизнь не зря, — упорствовал Антоний.

— Где утка? — спросил Филадельф, маленький Дикобраз.

Он побывал на охоте в болотах и стал называть утятину своим любимым блюдом, хотя на деле ему просто полюбились лодка, вода, шелест тростников. Я заметила, что большая часть мяса всегда оставалась у него на тарелке. Что и понятно: дичь — тяжеловатая пища для пятилетнего мальчика.

— Скоро подадут, — заверила я его.

Я обвела взглядом свое семейство, остро ощущая отсутствие Цезариона и мысленно моля богов даровать ему спасение. Как отличались мои дети от меня и моих собственных братьев и сестер! Они искренне заботились друг о друге, и среди них не было ни одного маленького чудовища. Птолемеи, кажется, плодили злодеев в каждом поколении, но мне удалось этого избежать: они не походили ни на Арсиною, ни на Беренику. Возможно, дело в примеси римской крови: она помогла избежать плачевных последствий долгой череды близкородственных браков.

Александр и Селена… Я так и не получила из Мидии никакого ответа, и теперь уже поздно отсылать их туда. Им придется остаться здесь, в Александрии, чем бы все ни кончилось. Может быть, к лучшему. Они еще малы, никому не опасны, а это обезоруживает. Возможно, когда Октавиан увидит их, он будет тронут.

Александр был крепким мальчиком, энергичным и открытым, а его сестрица — более уравновешенной и рассудительной. Они оба обладали той красотой, что способна смягчать сердца врагов. Я попрошу передать трон им: добиться короны для них легче, чем для Цезариона. В конце концов, они станут для Октавиана безобидными марионетками — как бы мне ни было ненавистно это слово. По моему разумению, он не станет препятствовать формальному возведению на престол ничем не опасных детей, даже если это дети Антония. Тем более, они в родстве и с его собственным семейством Юлиев.

— Если вам придется встретиться с Октавианом наедине, — наставляла я их, — ведите себя очень учтиво. Не забывайте называть его… «император Цезарь». — Я заставила себя произнести это без содрогания. — Он ненавидит, когда его называют Октавианом.

— Почему? — удивился Александр. — Ведь это его имя.

— Да, точнее, одно из его имен. Это имя он носил в вашем возрасте. Но когда вырос, он получил другие имена, и они ему нравятся больше. У тебя, например, два имени — Александр и Гелиос, а у него целых четыре. Возможно, когда-нибудь ты предпочтешь, чтобы тебя называли Гелиосом. Тогда ты поймешь.

— Не думаю, — покачал головой сын. — Это слишком высокопарно.

— Некоторые не против высокопарности.

— А я рад, что мои дети не относятся к этим «некоторым», — подал голос Антоний.

— А мы с Октавианом в родстве? — спросила Селена.

— В отдаленном, — ответил Антоний. — Он доводится Цезарю внучатым племянником, а я — четвероюродным братом, так что считайте сами.

Хм. Александр сдвинул брови, производя в уме вычисления. Мальчик был силен в математике, но вскоре и он признал, что без папируса тут не обойтись.

— Надеюсь, вы исполните одно мое желание, — обратилась я ко всем, держа в правой руке агатовую чашу. — Это любимый пиршественный сосуд моего отца. Я помню, как он наполнял его, как подносил к губам. Пил из него. — Я подала знак, и слуга налил в чашу вина. — Как-то раз он сказал, что наши предки привезли чашу из Македонии, но за точность слов не поручусь. В любом случае, в моем сознании она неразрывно связана с отцом, а сейчас я хочу увидеть ее в ваших руках.

Я отпила глоток и передала чашу Александру. Он откинул голову назад, пригубил вина и передал сосуд Селене, которая закрыла глаза и подняла его изящным движением.

— Филадельф тоже? — спросила она.

— Все, — ответила я.

Мой младший сын сделал большой глоток, и чаша перешла к Антиллу.

«Что станет с ним?» — задумалась я.

Антоний не предпринимал ничего в отношении своего сына. Он, похоже, считал, что Октавиан просто отошлет юношу в Рим и будет держать под рукой. Впрочем, где мог бы укрыться Антилл, где нашел бы убежище? И Египет, и Индия были ему чужими. Бедный мальчик, римлянин, лишенный родины! Мое сердце сострадало ему.

— Дети мои, — промолвила я, — уже через несколько дней Александрия подвергнется нападению. Ради вашей безопасности вам надлежит безоговорочно следовать указаниям командира моей придворной гвардии. Мы приготовили для вас укрытия в тоннелях под дворцом. Там есть еда, вода, светильники — все необходимое. По получении сигнала вам надлежит незамедлительно спрятаться там. Мы не можем предугадать, что случится потом.

Я помедлила, потом продолжила:

— Что бы ни случилось, чем бы все ни обернулось, помните, какая кровь течет в ваших жилах. Ваше происхождение столь высоко, что его будут чтить даже враги. Ничего не бойтесь.

— Разве мы не собираемся сражаться? — спросил Александр.

— Еще как собираемся! — заявил Антоний своим прежним голосом. — У нас четыре легиона, грозная македонская гвардия и египетские солдаты. Наша кавалерия хорошо обучена, и я сам поведу ее в бой.

— Не забывай о моем флоте, — напомнила я.

К спасшимся при Актии кораблям добавились новые, построенные здесь.

— Мы окружим город оборонительными позициями, — подхватил Антоний.

Похоже, в последний момент, когда всякая надежда утрачена, к нему вдруг вернулись прежняя решимость и энергия. Однако ему следовало раньше позаботиться о сборе своих легионов, о возведении оборонительных сооружений на Ниле, об укреплении Пелузия с его египетским гарнизоном. Слишком поздно душа Антония воспламенилась готовностью к борьбе: сейчас он мог лишь сгореть в этом пламени, как на погребальном костре.

— Октавиан движется к Пелузию, — сказала я детям. — Ему придется идти через пустыню, по безводным пескам, под палящим солнцем.

— Пелузий, — пробормотал Антоний. — А ведь я брал Пелузий… давным-давно.

— Да, тебе это место знакомо, — подтвердила я.

— Тогда я был молодым кавалерийским командиром, и Габиний решил восстановить вашего деда на троне за десять тысяч талантов, — промолвил он, подавшись вперед и обращаясь к Александру с Селеной. — Он послал меня вперед, на захват крепости, а сам спокойно дожидался в Иудее. Я взял ее штурмом, да…

Он мысленно вернулся в далекое прошлое, и годы словно отступили. Голос его изменился.

— Крепость сильная, взять ее нелегко, но я повел штурм, и она пала. Позднее, когда путь был расчищен, прибыл Габиний вместе с царем. Они хотели казнить всех египетских пленников, но я категорически отказался. Заявил, что они храбро сражались и заслужили жизнь. Ох и разозлились же на меня царь с наместником!

Он сделал большой глоток вина.

— Но в результате ты приобрел широкую популярность среди египтян, — сказала я. — Они все тронуты твоим великодушием.

— Да, это стало началом моей взаимной любви с Египтом. С того момента мы стали единым целым.

Он выдержал драматическую паузу.

— А потом, — он доверительно подался к детям, — я встретил вашу мать. Она тогда была не намного старше, чем ты сейчас.

Он взял Селену за подбородок.

— Представить не могу, что мама когда-то была девочкой, — отозвалась та со свойственной детям жестокостью, проистекающей от незнания.

— Была, еще как была, — заверил ее Антоний. — Она была юной, как Персефона, перед тем как ее заполучил Плутон. И я влюбился в нее с первого взгляда.

— Он преувеличивает, — сказала я детям. — Или его подводит память.

— Это чистая правда! — возмутился Антоний.

— Просто любезность, — не согласилась я.

Почему я не полюбила его еще тогда? Я даже не думала, что мы увидимся снова. Слепа я была, если ничего не замечала? Мне хорошо запомнился лишь наш разговор на празднике Диониса. Он тогда рассуждал о винах и проявил снисходительность к слабости моего отца. За это я была ему благодарна.

— У Пелузия есть силы продержаться, — сказал Антоний детям. — Возможно, Октавиан не сумеет сломить оборону. Но что бы ни случилось, помните, что вы в безопасности. На войне есть свои правила, и с детьми высокопоставленных особ обращаются уважительно. Начало этому положил Александр, захвативший жену и детей Дария. Они уже приготовились к смерти или продаже в рабство, но он принял их с честью и даже женился на дочери Дария.

— Ну, уж я за Октавиана ни за что не выйду! — заявила Селена, сердито встряхнув головкой.

— Я же сказал, что они снобы! — рассмеялся Антоний, но тут же посмотрел на детей серьезно. — Послушайте меня, дорогие мои: вам следует всегда поступать сообразно обстоятельствам.

— Да, — подтвердила я, вспомнив строку из Эпафродитовой рукописи, — ибо живая собака лучше мертвого льва.

И пока вы живы, колесо фортуны может повернуться и вознести вас.

Сладость сочных фиг и медового крема, которыми завершилась трапеза, не улучшила наше настроение. Я смотрела на детей, и они казались мне восхитительными: только чудовище захотело бы их обидеть. Но малыши всегда выглядят умилительно, даже детеныши крокодилов и кобр, а жестокосердные охотники убивают их, памятуя о том, кем они станут. Это наполняло мое сердце страхом. Мне оставалось лишь молиться о том, чтобы сочетание нерешительности, политического прагматизма и семейной сентиментальности удержало руку Октавиана, вовсе не похожего на великодушного Александра. Однако он был известен приверженностью к родне — римская семья, несмотря на все святилища Аполлона, оставалась его истинным и единственным богом — а в жилах моих детей тоже текла кровь Юлиев. Поскольку он считал ее священной и превосходящей всякую другую, он не должен проливать ее.

О Исида, пусть будет так!

После того как унесли последние блюда, я встала и раскрыла объятия.

— Придите, дети мои. Я хочу обнять вас, а вы обнимите друг друга.

Все повиновались. Александр с Селеной крепко обхватили мои бока и вплотную прижались головами, Филадельф обнял мои колени. Антоний и Антилл образовали вокруг нас защитный круг.

«Не покидайте меня!» — промелькнула отчаянная мысль, но вслух я сказала совсем другое:

— Никогда не забывайте друг друга и этот миг.

— Пелузий пал! — выпалил Антоний.

Он раздвинул занавески и появился в комнате, где я работала.

— Не может быть! — Я вскочила на ноги. — Так быстро!

После получения известия о том, что Октавиан выступил из Рафии, прошло не больше семи дней.

— Они не сильно сопротивлялись, если сопротивлялись вообще. Крепость захвачена с такой легкостью, что наводит на мысль о сговоре. Селевк, командир гарнизона… не был ли он подкуплен?

Я чувствовала, что Антоний — хотя и не говорил этого вслух — мысленно называл всех египетских солдат трусами и предателями. Он был не прав, но дело не в этом. Сердце мое упало: Пелузий потерян, а значит, путь на Александрию открыт.

— Как это случилось? — спросила я.

— Вторгшимся войскам позволили без помех подойти к городским стенам, после чего сразу начались переговоры. — Он покачал головой. — Позор! Пелузий трудно захватить, поскольку местность вокруг крепости безводная. Противник прибыл туда через пустыню, с небольшим запасом воды, не способный к долгой осаде. Это давало осажденным преимущество, но они и не подумали им воспользоваться. Просто сдались!

Он сжал кулаки.

Может быть, мне не следовало говорить этого, но я не сдержалась.

— Если ты придавал крепости такое стратегическое значении, то почему не позаботился об усилении ее гарнизона одним из твоих легионов? Почему предоставил Селевка самому себе? Он решил, что ты не принимаешь всерьез его гарнизон.

— Я верил, что они продержатся своими силами.

— Выглядело это иначе — так, словно ты не испытываешь к ним ни малейшего доверия и заранее готов ими пожертвовать.

— Да как ты смеешь говорить такое? — вскричал он. — А если ты так думала, почему не сказала мне раньше?

— Потому что ты поддался безнадежности! Ты опустил руки и отказался от действий!

— Неправда! — Его лицо побагровело.

— А на какую еще мысль наводили все твои разговоры о совместной смерти? Даже если в действительности ты имел в виду другое, мир судил по твоим словам! Их слышал каждый, не сомневайся. Если бы на месте Селевка ты узнал, что твой верховный командующий и его друзья дали обет умереть, что бы ты подумал?

— Это была шутка.

— Нет, мой милый, не шутка. Для всех, кто внимательно следил за тобой, вовсе не шутка. Уверена, Октавиан тоже об этом услышал и понял, что это существенно облегчает его задачу.

— Ты могла остановить меня!

— Пыталась, но ты мне не внял! — Я развела руками. — Но хватит обвинений. Что мы будем делать сейчас? Скоро он появится здесь — здесь, в Александрии!

Сама эта мысль ужасала.

— Поговори с посланцем сама, — сердито буркнул Антоний и позвал гонца, молодого кавалериста-египтянина.

Чтобы доставить известие как можно быстрее, он скакал сломя голову через изрезанные каналами поля Дельты. Разлив Нила еще не начался, и вода не преграждала ему путь. Отправляться морем гонец не решился, поскольку воды между Александрией и Пелузием контролировал флот Октавиана.

— Ваше величество! — Молодой человек преклонил колено и вперил в меня взор с дурацким обожанием.

— Как тебя зовут? — торопливо спросила я.

— Сенуфер, ваше величество.

— Встань, Сенуфер. Судя по имени, ты из Верхнего Египта.

Да и по стати своей он, стройный и мускулистый, походил на жителей этого региона.

— Расскажи как очевидец: что на самом деле произошло в Пелузии?

— Сначала мы увидели великое множество римлян, приближавшихся со стороны пустыни. Для армии, проделавшей двухдневный форсированный марш по безводной дороге, они двигались на удивление быстро, в боевом порядке. Прямо с марша они стали разворачиваться, окружая город…

— Сколько их было?

— Не так много, как мы ожидали. Не больше семи легионов.

Я повернулась к Антонию.

— Значит, ему пришлось оставить остальных позади, в Сирии и Иудее.

Во мне вспыхнула надежда. Если у него только семь легионов, а у нас четыре, плюс египтяне, то…

— Значит, Октавиан не слишком доверяет своим новоприобретенным союзникам, — заметил Антоний.

— И это дает нам шанс, — отозвалась я и снова обратилась к посланцу: — А теперь расскажи мне о действиях римлян. Что произошло, когда они подошли к стенам…

Выслушав его, я ощутила воодушевляющий прилив надежды. Да, Пелузий утрачен, однако превосходство противника не столь разительно, как мы боялись. И все наши силы сосредоточены в Александрии, где мы можем укрепиться, используя естественные преимущества обороняющихся на своей территории. Антоний воспрянул духом и готов был возглавить сопротивление. Солдаты пойдут за ним: он обладает прирожденной способностью воодушевлять и вести за собой людей. Узнав, что их вождь вновь с ними, они обрадуются и сплотятся вокруг него.

Когда Октавиан явится к нам, его ждет кровавый сюрприз. И если боги поддержат нас, он отправится в свой драгоценный римский мавзолей гораздо раньше, чем рассчитывает. Может быть, он не зря позаботился об усыпальнице перед выступлением в поход.