Наступила зима, пришли с нею короткие дни, длинные вечера, холод и морозы. По-прежнему мирно и спокойно жили Миловидовы: Петр Петрович ходил на службу, Люба — в школу, а Марья Степановна занималась хозяйством. Все последнее время старушка казалась печальною и озабоченною, и однажды вечером, когда Люба готовила свои уроки, она вошла к мужу и притворила за собой дверь.
— Уж как знаете, Петр Петрович, — шепотом заговорила она, — а Любашу непременно надо в гимназию Отдать: только тогда наша совесть может быть спокойна.
— Я сам все об этом думаю, Машенька, да трудно-то как будет, какие наши средства; уж не знаю, как и быть…
— Как-нибудь обернуться надо. Нельзя же ее неученою оставить, — ведь в школе ее не научат тому, чему в гимназии, да и свидетельства не дадут.
— Хорошо, я непременно об этом подумаю, Машенька, соображу; может, что и придумаю…
Прошло несколько дней. Как-то вечером, когда Люба спала, Петр Петрович позвал к себе Марью Степановну.
— Ничего я другого не мог придумать, Машенька, — сказал он. — Вот, возьми дедовские часы, продай, наверно, много дадут…
— Что вы, Петр Петрович, голубчик! — испуганно заговорила Марья Степановна. — Такую — то памятную вещь… Ведь вы ими так дорожите.
— Э, полно, что тут толковать; нет у меня такой вещи, которую я бы пожалел для нее — и старик взялся за газету.
Наступившей осенью Люба поступила в гимназию. Трудно было Миловидовым, во всём они обрывали себя, но ни разу не пожалели, что приютили у себя ребенка.
— Учись, моя девочка, хорошо все знать, худо неученой-то быть, — часто говаривала Любе Марья Степановна.
— Ах, баба-Маня, я рада учиться, — отвечала, улыбаясь, Люба. — Да только вот ты неученая, а какая хорошая, добрая…
— Нет, ты не говори так, деточка: я часто горевала, что не учили меня, так совестно, что ничего не знаешь, а знать-то многое хотелось.
И когда Люба по вечерам готовила свои уроки, то Марья Степановна, хотя многого и не понимала, но всегда с благоговением и любовью слушала, как учится её Любаша.
Старательно училась Люба и перешла в другой класс. О, какой это был счастливый день в её жизни, и, право, вряд ли какой-нибудь ребенок, получивши дорогой подарок за свое прилежание, радовался более, чем Люба при виде радостных слез на лицах добрых её стариков.