1989

1 июля 1989

Студию над гаражом со встроенной темной комнатой не открывали уже семь лет, с тех пор как уехал Дэвид, но теперь, когда дом выставили на продажу, Норе пришлось на это решиться. Работы Дэвида снова пользовались успехом и стоили немалых денег. Завтра эксперты должны осмотреть коллекцию, поэтому Нора с раннего утра сидела на крашеном полу, специальным резаком вскрывала коробки и доставала оттуда папки с фотографиями, негативами, записями. Она твердо настроилась не поддаваться чувствам и проявить безжалостность в выборе. Это не должно было занять много времени: Дэвид с его педантичностью всегда все аккуратно подписывал и раскладывал. Один день, полагала Нора, больше ей не понадобится.

Она не учла силы воспоминаний, притягательного зова прошлого. Уже перевалило за полдень, жара нарастала, а она успела просмотреть всего один ящик. На окне жужжал вентилятор, она была вся в испарине, глянцевые фотографии липли к пальцам. Годы ее юности, такие близкие и непостижимо далекие. Вот она сама, в шарфе, искусно завязанном на тщательно уложенных волосах, рядом Бри в гигантских серьгах и длинной юбке с лоскутным рисунком. А вот одна из редких фотографий Дэвида, серьезного, с короткой стрижкой и совсем маленьким Полом на руках. Воспоминания набегали, теснились, заполняли комнату: запах сирени, озона и младенческой кожи Пола; прикосновение Дэвида, его покашливание; солнечные узоры на дощатом полу в какой-то давно забытый день. Почему мы жили именно так, а не иначе? – думала Нора. Почему на снимках совсем не та женщина, какой она себя помнит? Если приглядеться, ее можно увидеть, ту Нору, с отчуждением и тоской во взгляде, вечно устремленном за пределы снимка. Но чужой человек ничего не заметил бы, да и Пол тоже. По одним только фотографиям никто бы не заподозрил, какие тайны она носила в своем сердце.

Под потолком закружила оса. Каждый год упорные насекомые возвращались и устраивали гнездо под карнизом, но, с тех пор как сын вырос, Нора перестала из-за них беспокоиться. Она встала, потянулась к холодильнику, где Дэвид в свое время держал химикаты и тонкие пакетики с пленкой, достала кока-колу и выпила, глядя в окно на дикие ирисы и заросли хмеля на заднем дворе. Нора всегда хотела сделать что-нибудь с садом, помимо развешивания птичьих кормушек на ветках хмеля, но за многие годы так и не собралась, а теперь уже никогда не соберется. Через два месяца она выйдет замуж за Фредерика и уедет отсюда навсегда.

Его перевели во Францию. Дважды перевод срывался, и они начинали поговаривать о том, чтобы съехаться и жить в Лексингтоне. Продать свои дома и обзавестись новым, с иголочки, жильем. Но то были праздные разговоры, они любили вести их за ужином или лежа рядом в темноте, поставив бокалы с вином на прикроватные столики и глядя на бледный диск луны, висящий в окне над деревьями. Лексингтон, Франция, Тайвань – какая разница? С Фредериком Нора открыла новую страну, свою собственную. Иногда ночами она лежала без сна, прислушиваясь к его ровному дыханию, полная абсолютного умиротворения. Ей было больно сознавать, как далеко они с Дэвидом ушли от любви. А виноваты оба. После смерти Фебы она так замкнулась и так страшно боялась всего на свете. Но те годы канули в небытие, уплыли, не оставив ничего, кроме воспоминаний.

Франция так Франция. Узнав, что новое место расположено совсем недалеко от Парижа, Нора обрадовалась. Они уже сняли в Шатенеф небольшой коттедж на берегу реки. В этот самый момент Фредерик находился там, устанавливал оранжерею для своих орхидей. Нора то и дело уносилась мыслями к патио, выложенному гладкими красными плитками, к легкому речному ветерку, играющему ветвями березки у самой двери коттеджа. Представляла, как Фредерик сколачивает рамы и солнечный свет падает на его руки и плечи. До железнодорожной станции рукой подать, и через два часа можно оказаться в Париже, а можно отправиться в деревню за свежим сыром, хлебом, вином в темных, тускло мерцающих бутылках. Можно жарить мясо и смотреть на медленное течение реки прямо за низкой оградой. Вечерами они с Фредериком потягивали вино в патио, разговаривали и наслаждались лимонным ароматом раскрывающихся вьюнков. Такие простые, простые удовольствия. Такое счастье. Нора взглянула на коробки с фотографиями, и ей захотелось взять себя, ту, молодую, за плечи, осторожно потрясти и сказать: «Держись, не сдавайся. В конце концов все образуется».

Она допила кока-колу и вернулась к работе: отставила коробку, на которой застряла, и открыла другую. Там лежали аккуратно разобранные по годам папки. В первой находились снимки неизвестных младенцев – в колясках, на газонах, на крылечках, в теплых объятиях матерей. Все фотографии были размером восемь на десять дюймов, глянцевые, черно-белые, и даже Нора фазу поняла, что это ранние эксперименты Дэвида со светом. Эксперты останутся довольны. Где-то изображение настолько темное, что фигуры едва можно различить, а что-то размыто почти до полной белизны. Похоже, Дэвид проверял возможности своего фотоаппарата, снимая одно и то же с разным фокусом, диафрагмой, освещенностью. Вторая папка, третья, четвертая: то же самое. Фотографии девочек, уже не младенцев, а двух, трех, четырех лет. В церкви, в пасхальных платьях; в парке; с мороженым; возле школы на переменке, кучкой. Девочки танцующие, играющие в мяч, смеющиеся, плачущие. Нора нахмурилась и стала перебирать фотографии быстрее. Она не видела здесь ни одного знакомого ребенка. Снимки были тщательно отсортированы по возрасту, и к концу пачки шли уже не девочки, но девушки – гуляющие, совершающие покупки, разговаривающие друг с другом. Самая последняя, юная женщина, сидела в библиотеке, подперев рукой подбородок и устремив в окно рассеянный, хорошо знакомый Норе взгляд.

Нора уронила папку на колени, рассыпав содержимое. Что это? Какие-то девочки, девушки. Сексуальное извращение? Нет. Нора инстинктивно знала, что тут другое. Фотографии объединял не порок, а, напротив, невинность. Дети, играющие в парке через улицу, волосы и одежда, взвеваемые ветром. В девушках постарше чувствовалось то же самое: они обращали к миру немой вопрос, отстраненный, широко распахнутый взгляд. В игре светотени таилась боль потери; снимки излучали не влечение – тоску.

Она захлопнула крышку коробки и прочитала надпись. «Наблюдения». Больше ничего.

Быстро, не думая о создаваемом беспорядке, Нора проглядела остальные коробки, вытаскивая их одну за другой. В середине комнаты нашлись еще одни «Наблюдения». Такой же черный жирный шрифт. Она открыла коробку, достала папки.

На этот раз не чужие девочки, а Пол. Папка за папкой, во всех возрастах и трансформациях. Его взросление, отворачивающийся гнев. Целеустремленность и поразительный музыкальный дар; пальцы, порхающие по струнам.

Нора, донельзя взволнованная, надолго застыла на краю осознания. И внезапно ее пронзило понимание: все годы, пока Дэвид упорно молчал об их умершей дочери, он изучал ее отсутствие. Пол – и тысячи растущих вместе с ним девочек.

Пол без Фебы.

Нора едва не зарыдала – так страстно ей захотелось поговорить с Дэвидом. Он тоже постоянно тосковал о дочери, которую потерял. Столько фотографий, столько безмолвной, скрытой тоски. Нора еще раз перебрала снимки, разглядывая Пола-мальчика. Вот он ловит бейсбольный мяч, играет на пианино, дурачится под деревом на заднем дворе. Дэвид хранил эти воспоминания, сценки, которых Нора никогда не видела. Она просмотрела все еще раз, и еще, пытаясь представить себя в мире, каким его видел Дэвид.

Прошло два часа. Она проголодалась, но не могла заставить себя оторваться от своего занятия или хотя бы встать с пола. Множество фотографий. Их сын – и бесконечные анонимные девочки и девушки в том же возрасте. Нора всю жизнь, постоянно, чувствовала присутствие своей дочери – тенью за каждой из фотографий, снятых Дэвидом. Феба, потерянная при рождении, все время была где-то рядом. Казалось, за пару секунд до щелчка затвора она встала и вышла из комнаты и там все еще витал ее запах, чувствовалось движение потревоженного ею воздуха. Нора никому не говорила о своих ощущениях, опасаясь показаться сентиментальной и даже сумасшедшей. А сейчас у нее на глазах выступили слезы: ее потрясло, что и Дэвид глубоко страдал из-за смерти дочери. Он искал ее везде, в каждой девочке, в каждой девушке, – искал, но не находил.

Неожиданно в концентрические кольца тишины, окружавшей Нору, проникло отдаленное раскатистое шуршание гравия: к дому подъехал автомобиль. Кто это? Хлопнула дверца, зазвучали шаги, в доме раздался звонок. Она помотала головой, сглотнула, но не встала. Кто бы ни был, пусть уходит и приезжает потом или вообще не приезжает. Нора вытерла слезы. Кому бы она ни понадобилась, подождет. Хотя нет. Сегодня обещал заглянуть оценщик мебели. Нора прижала ладони к щекам и вошла в дом с заднего хода, задержавшись на минуту, чтобы плеснуть в лицо воды и пробежаться по волосам расческой. Звонок раздался еще раз.

– Иду! – Она закрыла воду и пошла открывать.

Мебель была выдвинута на середину комнат и укрыта брезентом: завтра явятся маляры. Нора считала оставшиеся дни, прикидывая, успеет ли сделать все, что нужно. Вспомнила, мимолетно, безмятежные вечера в Шатенеф, где можно было поверить, что ее жизнь отныне раскроется навстречу спокойствию, как цветок навстречу солнцу.

Седая женщина с густыми, очень коротко стриженными волосами показалась Норе смутно знакомой. На ней были практичные, плотные темно-синие брюки и белый хлопковый джемпер с короткими рукавами. С первого же взгляда она производила впечатление человека организованного, рационального, который не тратит времени на чепуху, всегда берет ответственность на себя и добивается нужного результата. Тем не менее женщина молчала. Казалось, она не ожидала встретить здесь Нору и рассматривала ее так пристально, что та невольно скрестила на груди руки, словно пряча влажную от пота футболку и запачканные шорты. Нора посмотрела на другую сторону улицы, затем снова на женщину. Встретилась с ней взглядом, вгляделась в широко поставленные голубые, очень голубые глаза и внезапно все поняла.

У нее перехватило дыхание.

– Каролина? Каролина Джил?

Женщина кивнула и на секунду прикрыла свои голубые глаза, будто подписав с Норой какое-то соглашение. Вот только о чем? Появление этой женщины из далекого, забытого прошлого взволновало ее сердце, вернуло в ту похожую на сон ночь, когда они с Дэвидом ехали в клинику по молчаливым, заваленным снегом улицам, а потом Каролина Джил давала ей наркоз, держала за руку во время схваток и говорила: «Смотрите на меня, на меня, миссис Генри, я здесь, я с вами, все идет хорошо». Ее голубые глаза и крепкое пожатие вплелись в ткань воспоминаний о родах так же глубоко, как абсурдно законопослушная езда Дэвида и первый, похожий на звук флейты, крик Пола.

– Как вы здесь оказались? – спросила Нора. – Дэвид умер год назад.

– Я знаю, – кивнула Каролина. – Знаю, и мне очень жаль. Послушайте, Нора… миссис Генри… мне нужно вам кое-что рассказать, и разговор предстоит трудный. Вы не уделите мне несколько минут? В любое подходящее время. Если сейчас неудобно, я приеду позже.

Она говорила настойчиво и твердо, и Нора, вопреки голосу рассудка, невольно отступила назад и пропустила Каролину Джил в дом. У стены стояли аккуратно запакованные, оклеенные скотчем коробки.

– Прошу прощения за беспорядок. – Нора указала на мебель, сдвинутую в центр комнаты: – Жду маляров и оценщика мебели. Я выхожу замуж, – объяснила она, – и переезжаю.

– В таком случае я рада, что успела вас поймать.

Зачем? Нора недоумевала, но, повинуясь требованиям гостеприимства, пригласила Каролину в кухню – только там можно было нормально сесть. Когда они молча проходили через столовую, Нора вспомнила внезапное исчезновение Каролины и связанный с ним скандал. Она дважды обернулась: от странного визита ей сделалось не по себе. На шее Каролины, на цепочке, висели солнечные очки. Черты ее лица с годами стали резче, нос и подбородок укрупнились. На работе ее наверняка уважают и побаиваются, решила Нора. Такой палец в рот не клади. Однако характер Каролины не имел ничего общего с растущей тревогой Норы. Каролина знала ее другим человеком – молодой, неуверенной в себе женщиной, с такой жизнью и прошлым, в которых особенно нечем гордиться.

Нора бросила в стаканы кубики льда и налила воды, а Каролина села за кухонный столик. Прямо над ее плечом, на доске, висела последняя записка Дэвида. Я починил краны в ванной. С днем рождения. Нора подумала о фотографиях в гараже, обо всем, что еще нужно успеть. Ей рассиживаться некогда.

– У вас тут синешейки, – заметила Каролина, кивнув на разросшийся, одичавший сад.

– Да. Я их много лет приманивала. Надеюсь, те, кто будет здесь жить, не перестанут их кормить.

– Странно, должно быть, переезжать из дома, где прожил столько лет.

– Все меняется. – Нора положила на стол две подставки, опустила на них стаканы и села. – Но вряд ли вы пришли говорить об этом.

– Это верно.

Каролина отпила воды, а затем прижала ладони к столу – чтобы не дрожали руки. Но, когда гостья заговорила, ее голос звучал спокойно.

– Нора… я могу называть вас Нора? Так я всегда о вас думала, все эти годы.

Нора кивнула, по-прежнему ничего не понимая и все больше пугаясь. Когда она сама в последний раз думала о Каролине Джил? Давным-давно, и только в связи с рождением Пола.

– Нора, – Каролина словно прочитала ее мысли, – что вы помните о своих родах?

– А почему вы спрашиваете? – в свою очередь поинтересовалась Нора, невольно отклоняясь назад, словно спасаясь от пристального взгляда Каролины, от подводного омута, в который ее затягивало, от своего страха перед тем, что ей предстоит услышать. – Зачем вы приехали и что это за расспросы?

Каролина ответила не фазу. Веселые голоса синешеек солнечными зайчиками плясали по кухне.

– Простите, – сказала Каролина. – Просто я не знаю, как начать. Но… легкого пути все равно нет, поэтому лучше уж сразу. Нора, когда родились ваши близнецы, Феба и Пол, случилась одна вещь.

– Да, – резко отозвалась Нора, вспоминая тоску, преследовавшую ее после родов, – тоску и радость, сплетенные воедино, и длинную трудную дорогу к сегодняшнему спокойствию.

– Моя дочь умерла, – горько бросила она. – Вот что случилось.

– Феба не умерла, – ровным голосом произнесла Каролина, глядя прямо на Нору, и та сразу перенеслась в то давнее мгновение, когда только за этот взгляд и можно было держаться в мире, полном боли. – Феба родилась с синдромом Дауна. Дэвид не сомневался в самом печальном прогнозе и попросил меня отвезти ее в луисвилльский интернат, куда обычно помещали таких детей. В 1964-м это было в порядке вещей. Большинство врачей посоветовали бы то же самое. Но я не смогла ее там оставить, забрала, увезла в Питтсбург и воспитала. Нора, – мягко закончила она, – Феба жива. У нее все очень хорошо.

Нора окаменела. Птицы в саду разливались трелями. Ей почему-то вспомнилось, как однажды в Испании она наступила на незакрепленную решетку канализационного стока. Шла себе беззаботно по солнечной улице, а потом р-р-раз! – и очутилась по пояс в канализации. Растянула лодыжку, в кровь расцарапала икры. «Все нормально, все нормально», – твердила она людям, которые помогли ей выбраться и отвели к врачу. Бодро, как ни в чем не бывало, глядя на кровь, сочащуюся из порезов: все нормально. И только потом, одна, в своей комнате, закрыв глаза и вновь пережив стремительное падение и свою беспомощность, заплакала. Сейчас она чувствовала то же самое. Задрожав всем телом, Нора ухватилась за край стола.

– Что? – прошептала она. – Что вы сказали?

Каролина повторила: Феба не умерла и все эти годы жила в другом месте. Росла в другом городе. У нее все хорошо, без конца повторяла Каролина. Все хорошо, о ней заботятся, ее любят. Феба, ее дочь, сестра-близнец Пола. Родилась с синдромом Дауна, и ее увезли.

– Дэвид ее отдал.

– Вы сумасшедшая? – прошептала Нора, уже понимая, зная, чувствуя, что это правда: столько непонятного в ее жизни вдруг встало на место.

Каролина достала из сумочки и выложила на полированную столешницу два поляроидных снимка. Подтолкнула их к Норе. Та не смогла взять их в руки – ее колотила крупная дрожь, – поэтому приблизила лицо к фотографиям. На первой маленькая пухлая девочка в белом платье улыбалась, жмуря от удовольствия миндалевидные глаза. На второй та же девочка, но уже намного старше, готовилась забросить в корзину баскетбольный мяч; камера поймала ее в прыжке. На одном снимке она немного напоминала Пола, на другом – Нору, но в основном она была просто собой: Фебой. Не снимком из очередной стопки в папках Дэвида, но собой. Живой девочкой, существующей в нашем мире.

– Почему? – с мукой в голосе простонала Нора. – Зачем он так поступил? А вы?

Каролина покачала головой и опять посмотрела в сад.

Долгие годы я верила, что ни в чем не виновата, – проговорила она. – Что я поступила правильно. Дэвид не видел интерната, куда собирался отдать вашу дочь, не представлял, что это за кошмарное место. А я там побывала, пришла в ужас – и увезла Фебу к себе. Вырастила ее. Я немало сил отдала, чтобы она получила образование и медицинскую помощь, а в конце концов достойную жизнь. Если честно, я даже считала себя героиней. Но где-то глубоко я всегда знала, что делаю это не только по доброте души. Я хотела ребенка, а у меня его не было. А еще я была влюблена в Дэвида, по крайней мере, так думала. Безответно, – поспешно добавила она. – Насочиняла себе всякой ерунды. Дэвид меня даже не замечал. Но когда я увидела объявление о службе по Фебе, то поняла, что должна забрать малышку и уехать.

Нора, в бешеном водовороте чувств, мысленно перенеслась в те далекие, туманные дни, полные горя и радости. Пол у нее на руках; Бри, протягивающая телефонную трубку: ее душа должна успокоиться. Она организовала поминальную службу, не посоветовавшись с Дэвидом, и с каждым новым звонком буквально возвращалась к жизни, но, когда Дэвид пришел домой, переломить его сопротивление оказалось очень непросто.

Каково ему было тогда? И потом, во время церемонии?

И все же он допустил это.

– Но почему же он не сказал мне? – шепотом спросила она. – За столько лет.

Каролина покачала головой.

– Я не могу говорить за Дэвида. Он всегда был для меня загадкой. Я знаю, что он любил вас, и верю, что, каким бы чудовищным ни казался его поступок, изначально он хотел только хорошего. Он как-то рассказал мне о своей сестре. Она умерла еще девочкой от порока сердца, и мать так и не оправилась от горя. Судя по всему, он просто пытался защитить вас.

– Феба – мой ребенок! – с болью произнесла Нора. Слова рвались из самых глубин ее существа, из старой, с трудом затянувшейся раны. – Плоть от моей плоти. Защитить меня? Ложью о ее смерти?!

Каролина промолчала. Нора думала о Дэвиде, который нес в себе эту страшную тайну – во всех своих фотографиях, каждую секунду их совместной жизни. А она не знала, не догадывалась.

Спустя какое-то время Каролина вновь открыла сумочку и достала листок бумаги.

– Наш адрес и телефон, – сказала она. – Мы живем втроем: мой муж Ал, Феба и я. Тут она выросла. Она счастлива, Нора. Я знаю, для вас это небольшое утешение, но это так. Феба – замечательная! В следующем месяце она переедет в специализированное заведение, что-то вроде интерната. Так она сама хочет. У нее хорошая работа в копировальной мастерской. Ей там очень нравится, и ее любят.

– В копировальной мастерской?

– Да. Она большая молодец, Нора.

– А она знает?… Обо мне? О Поле?

Каролина опустила глаза, поводила пальцем по краю фотографии.

– Нет. Я не хотела ей говорить, пока не встречусь с вами. Я же не знала, что вы решите, захотите ли увидеть ее. Если нет – я не стану вас осуждать. Столько лет… о-о, мне так жаль! Но если вам захочется приехать, мы вас ждем. Только позвоните. На следующей неделе, в будущем году, когда угодно.

– Боже, я ничего не соображаю, – простонала Нора. – Это такое потрясение.

– Естественно. – Каролина встала.

– Можно мне взять фотографии? – спросила Нора.

– Они ваши. Всегда были ваши.

– На крыльце Каролина задержалась и пристально посмотрела на нее.

– Он вас очень любил, – сказала она. – Дэвид всегда любил вас, Нора.

– Нора кивнула, вспомнив, что в Париже говорила Полу те же слова. Проводив Каролину, она еще долго стояла на крыльце. Феба жива. Немыслимо. Но правда, которая рваной раной зияла в ее сердце. Ее любят, сказала Каролина. О ней заботятся. Кто? Не ее родная мать, которая столько мучилась, прежде чем отпустить якобы умершую дочь. Все кошмарные сны с мерзлой колкой травой и бесплодными поисками вновь обрушились на Нору, истязая душу.

Она вернулась в дом, в слезах прошла мимо укрытой мебели. Скоро придет оценщик. И Пол – сегодня или завтра; обещал предупредить, но может нагрянуть и без звонка, на него похоже. Нора вымыла и вытерла стаканы и застыла в тишине кухни, думая о Дэвиде, о бесконечных ночах за многие годы, когда он вставал в темноте и ехал в больницу складывать сломанные кости, вправлять вывихи. Хороший человек Дэвид. Организовал клинику, лечил всех, кто в этом нуждался.

И он же отослал свою дочь в интернат, сказав жене, что та умерла.

Нора с силой опустила кулак на стол – бокалы подпрыгнули. Она налила себе джина с тоником и устало поднялась в спальню. Легла. Встала, позвонила Фредерику и повесила трубку, услышав автоответчик. А через некоторое время опять пошла в студию Дэвида. Там все было по-прежнему: теплый неподвижный воздух, коробки и фотографии на полу в том же месте, где она их бросила. По оценке экспертов – пятьдесят тысяч долларов как минимум. Больше, если найдутся записи почерком Дэвида о процессе работы.

Все осталось таким же – и все изменилось.

Нора подняла первую коробку, протащила через всю комнату, с трудом взгромоздила на стол, переместила на подоконник. Удерживая ее, она перевела дыхание, а затем распахнула створку окна, выходящего на задний двор, и решительно, обеими руками, вытолкнула коробку наружу. Та ударилась о землю с грохотом, пролившим бальзам на душу Норы. Та же участь постигла еще одну коробку, и еще. Нора превратилась в женщину, какой намеревалась быть с самого начала, – решительную, деловую и… да, безжалостную. Меньше чем через час студия опустела.

Нора вернулась в дом мимо останков коробок и фотографий, рассыпавшихся, словно бы разбежавшихся по газону. Она прошла в душ и стояла под обжигающей струей, пока не использовала весь запас горячей воды. Потом надела простенькое платье, плеснула себе джина с тоником и с бокалом села на диван. Мышцы рук ныли от тяжелых коробок. Бокал опустел, Нора наполнила его вновь и вернулась в гостиную. Прошло несколько часов, стемнело, а она так и сидела на одном месте. Зазвонил телефон. Нора услышала свой голос, а затем голос Фредерика, ровный, как дальний берег Франции. Ей страстно захотелось к нему, туда, где ее жизнь имела какой-то смысл, но она не сняла трубку и не перезвонила. Вдали прошумел поезд. Нора натянула на себя вязаное покрывало и провалилась в ночную тьму.

Она дремала, но не спала и периодически вставала за новой порцией спиртного. Брела по пустым, призрачным в лунном свете комнатам, ощупью наполняла бокал, отбросив глупые условности – тоник, лайм, лед. В какой-то момент ей приснилось, что Феба находится в комнате, вышла откуда-то из стены, в которой была замурована все эти годы, а Нора изо дня в день ходила рядом и не видела ее. Нора проснулась вся в слезах. Она вылила остатки джина в раковину и выпила стакан воды.

Отключившись на рассвете, глаза она открыла в полдень. Парадная дверь была распахнута, задний двор завален снимками. Они засели в ветвях рододендрона, прилипли к фундаменту и старым качелям Пола: руки, глаза, кожа, напоминающая песок, волосы, кровяные тельца, похожие на масляные капли в воде. Моменты их с Дэвидом жизни – так, как он их воспринимал, в том виде, какой он пытался им придать. Темные целлулоидные негативы среди травы. Норе слышались вопли шокированных экспертов, друзей, Пола и даже собственный возмущенный голос: ты уничтожаешь историю!

Нет, отрезала она, я заявляю на нее свои права!

Аспирин, два стакана воды – и Нора начала таскать коробки в дальний конец заросшего двора. Лишь одну коробку, со снимками Пола, она пожалела и затолкнула обратно в гараж. Ей было жарко; болела и кружилась голова; перед глазами, когда она слишком резко встала, заплясали искры. Она вспомнила давний день на пляже, блеск воды, головокружение, такие же серебристые блестки под веками и Говарда, неожиданно появившегося в поле зрения.

За гаражом давно были свалены камни. Она разложила их широким кругом и вывалила в центр этого круга содержимое первой коробки, глянцевые черно-белые фотографии, ставшие еще контрастнее на солнце. Незнакомые молодые женщины глядели на нее из травы. В жестоком полуденном зное Нора села на корточки и поднесла зажигалку к одной из блестящих карточек размером восемь на десять. Пламя лизнуло край, занялось, и тогда Нора сунула горящую фотографию в середину неплотной горки в круге камней. Огонь нехотя, но все же занялся, поднялся зыбкий жар, завихрился дым.

Нора сходила в дом еще за одним стаканом воды, села на ступеньку заднего крыльца и, мелкими глотками отпивая воду, следила за пламенем. Недавним постановлением городские власти запретили разводить костры во дворах, и Нора боялась, как бы соседи не вызвали полицию. Но с виду все было спокойно, огонь даже не трещал. Горячий воздух бесшумно поднимался вверх вместе с прозрачным дымком, похожим на голубоватый туман. Клочки почерневшей бумаги разлетались по двору, бабочками вспархивая в мерцающих жарких волнах. Когда костер вовсю разгорелся, Нора подкинула в него фотографии из следующей коробки. Она сжигала свет и тень и воспоминания Дэвида, столь педантично зафиксированные и сохраненные. «Негодяй», – шептала она, глядя, как фотографии вспыхивают по всей длине, а потом чернеют, сворачиваются и исчезают.

Свет к свету, думала она, отступая от жара, рева и черных хлопьев, клубящихся в воздухе.

Пепел к пеплу.

Прах наконец-то к праху.

2-4 июля 1989

– Тебе-то хорошо говорить! – Мишель стояла у окна, скрестив на груди руки. Она повернулась, и Пол увидел ее глаза, влажные от эмоций и гнева. – Абстрактно вообще легко рассуждать, но факт остается фактом: ребенок все изменит – и главным образом для меня.

Страдая от тяжкого разговора в это летнее утро, Пол ерзал на темно-красном диване. Они с Мишель нашли этот диван на улице, в начале своей совместной жизни в Цинциннати, – в те головокружительные дни им ничего не стоило затащить это чудище вверх на три лестничных пролета. Усталость залили вином, заглушили смехом – и занялись любовью, прикрыв ворсистую обивку своей находки простыней.

Мишель вновь отвернулась к окну. Свистящая пустота заполнила сердце Пола. В последнее время мир сделался хрупок, как яйцо, и мог треснуть от любого неосторожного прикосновения. Их беседа началась вполне дружелюбно, с того, кто позаботится о кошке, пока их обоих не будет в городе: Мишель собиралась на гастроли в Индианаполис, а Пол – в Лексингтон помогать матери. Но неожиданно их опять занесло на опасную территорию, что в последнее время случалось все чаще.

Отлично понимая, что нужно сменить тему, Пол упрямо сказал:

– Брак – не обязательно сразу дети.

– Брось, Пол. Будь честен. Ребенок – твоя голубая мечта. По сути, тебе нужна даже не я, а некий абстрактный ребенок.

Наш абстрактный ребенок, – уточнил он. – Когда-нибудь, Мишель. Не сейчас. Слушай, я всего-навсего предложил тебе выйти за меня замуж. Не более того.

Мишель фыркнула.

Они жили на чердаке бывшего склада: сосновые полы, белоснежные стены и отдельные цветовые пятна – бутылки, подушки, валики. Мишель тоже была в белом, а ее кожа приобрела какой-то теплый оттенок. Пол смотрел на нее с болью в душе: сама того еще не осознавая, она уже приняла решение. Очень скоро она уйдет от него, унося с собой свою музыку и неповторимую красоту.

– Вот интересно, – язвительно бросила она. – Мне, во всяком случае, крайне любопытно: почему тема женитьбы вылезла ровно тогда, когда моя карьера вот-вот пойдет в гору? Не раньше, а именно сейчас. Странно, конечно, но, по-моему, ты делаешь все, чтобы мы расстались.

– Не говори ерунды. Раньше или сейчас – какая разница?

– Значит, нет разницы?

– Нет!

Несколько минут оба молчали. Пол боялся слов, но еще больше – молчания, и в конце концов не выдержал:

– Мы вместе уже два года. Отношения либо развиваются, либо умирают. Наши, я считаю, должны развиваться.

Мишель вздохнула.

– Они развиваются в любом случае, со штампом или без. Вот чего ты не учитываешь. И, что бы ты ни говорил, это большое дело. Женитьба все меняет, а чем-то жертвовать всегда приходится женщинам.

– В теории. Не в реальной жизни.

– Пол, ты меня бесишь! Вечно ты все знаешь лучше всех!

Солнце стояло высоко, лаская своими лучами реку, наполняя серебристым светом комнату, отбрасывая на потолок зыбкие тени. Мишель ушла в ванную и закрыла дверь. Достала что-то из ящика, включила воду. Пол шагнул на то место, где она только что стояла, и огляделся, словно в надежде лучше понять ее. Потом тихо постучал в дверь и сказал:

– Я поехал.

Тишина. Затем она крикнула в ответ:

– К завтрашнему вечеру вернешься?

– Твой концерт в шесть?

– Да. – Она открыла дверь ванной и встала на пороге в пушистом белом полотенце, протирая лицо лосьоном.

– Ладно. – Он поцеловал ее, впитывая ее запах, наслаждаясь гладкостью кожи, а затем, отстраняясь, сказал: – Я люблю тебя.

– Она секунду смотрела на него, потом ответила:

– Я знаю. До завтра.

Я знаю. До самого Лексингтона он мрачно вспоминал эти ее слова. Дорога заняла два часа: через реку Огайо, сквозь пробки возле аэропорта, вдоль живописных холмов и, наконец, по тихим центральным улицам города, мимо пустых зданий. Как все изменилось. Раньше главная улица была средоточием жизни, люди ходили сюда за покупками, в рестораны, просто пообщаться. Пол любил сидеть в задней части аптеки, у стойки с мороженым. Шоколадные шарики жались друг к другу в запотевшей металлической вазочке, жужжал миксер, пахло жареным мясом и антисептиками. Его родители и познакомились в центре города. Мать ехала на эскалаторе, поднимаясь над толпой, как солнце, и отец зачарованно пошел за ней.

Пол миновал новый банк, старое здание суда и пустое пространство, где когда-то стоял театр. По тротуару, склонив голову и скрестив на груди руки, шла худощавая женщина, ее темные волосы развевались на ветру. Впервые за многие годы Пол вспомнил Лорен Лобельо и ту молчаливую решимость, с которой она снова и снова шла к нему через гараж. Он тянулся к ней – и неделю за неделей просыпался по ночам, холодея от ужаса при одной только мысли о том, чего теперь хотел от Мишель: семьи, детей, общей жизни.

– Поглядывая по сторонам, Пол мурлыкал под нос свою новую песню, «Дерево в сердце». Возможно, он сыграет ее сегодня в клубе Лайна. Мишель пришла бы в ужас, но Пола это не смущало. В последнее время, с тех пор как умер отец, он все чаще выступал на разных неформальных мероприятиях, а не только в концертных залах. Брал гитару и играл в барах и ресторанах отрывки из классики и, все охотней, популярную музыку, которую раньше презирал. Он не умел объяснить этой внезапной перемены вкуса, но знал, что она как-то связана с камерностью обстановки, с ощутимой близостью аудитории – протяни руку и дотронешься. Мишель не одобряла его нового увлечения, считая следствием горя от потери отца, и не уставала повторять, что пора бы уже смириться. Но Пол не мог. Все отрочество он играл от злости, тоски и одиночества, надеясь, что музыка внесет порядок и невидимую гармонию в его семью. Но отца не стало, протест лишился смысла, и Пол обрел новую свободу.

Он ехал по своему старому району, мимо солидных домов с просторными дворами, тротуарами и нерушимым покоем. Парадная дверь родного дома была закрыта. Пол заглушил двигатель и посидел немного, слушая пение птиц и отдаленный гул газонокосилок. Дерево в сердце. Отец год как умер, а мать выходит замуж за Фредерика и уезжает во Францию. Он здесь уже не как ребенок или гость, а как человек, призванный распорядиться прошлым. Выбрать, что оставить, что выкинуть. Он пытался объяснить Мишель, насколько велика его ответственность, ведь то, что он сохранит, станет его наследством, которое он когда-нибудь передаст детям, – единственное наглядное свидетельство его корней. Пол думал об отце, чье прошлое так и осталось загадкой, но Мишель поняла все неправильно и буквально оцепенела при случайном упоминании о детях. «Я вовсе не то имел в виду», – вспылил он, и она тоже рассердилась. «Понимаешь ты или нет, но ты лишь о детях и думаешь!»Он откинулся на спинку сиденья и сунул руку в карман, разыскивая ключ от дома. Когда мать осознала ценность работ отца, она перестала бросать ключ под плиткой у двери, хотя к коробкам в студии так и не прикоснулась.

Что ж, он тоже не горит желанием на все это смотреть.

Выйдя из машины, Пол пару секунд постоял на бордюре, оглядывая соседние дома. Было жарко; слабый ветерок шевелил верхушки деревьев. Листья дуба рассеивали свет, на земле танцевали тени. И вдруг посреди лета словно пошел снег – с голубого неба посыпались пушистые, серо-белые хлопья. Пол протянул руку, чувствуя себя как на одной из отцовских фотографий, в мире сплошных перевертышей, где в сокращениях сердечной сумки цвели деревья, поймал снежинку, разжал пальцы и увидел оставшийся на ладони черный след. В густой июльской жаре с неба падал пепел.

Парадная дверь оказалась не заперта, но в доме было пусто. «Эй?» – крикнул Пол, проходя по дому и оглядывая мебель, сдвинутую на середину комнат и закрытую брезентом, голые стены, подготовленные к покраске. Он давно здесь не жил, но сейчас, неожиданно для себя, остановился в гостиной, лишенной всего того, что являлось ее сутью. Сколько раз мать все здесь меняла? А в конечном итоге это всего лишь комната. «Мам!» – позвал он. И вновь тишина.

Он поднялся наверх, постоял в дверях своей комнаты. Там тоже громоздились многочисленные коробки со старыми вещами, которые ему предстояло разобрать. Мать ничего не выкинула, даже старые плакаты сохранила, туго свернув их в трубочки и перетянув резинками. На стенах, где они висели, остались бледные прямоугольники. «Мам!» – крикнул Пол еще раз, спустился вниз и вышел на заднее крыльцо. Она сидела на ступеньках в старых голубых шортах и мятой белой футболке. Он замер, онемев, взирая на странную сцену. В кругу камней тлел костер, пепел и клочки горелой бумаги, те, что сыпались на него перед домом, летали в воздухе, застревали в кустах и волосах матери. По всему газону валялись бумаги, жались к стволам деревьев, лепились к металлическим ножкам старинных качелей. Пол оторопел. Все ясно, мать сожгла отцовские фотографии.

Она подняла глаза. По лицу бежали пепельные потеки.

– Все нормально, я перестала их жечь, – ровным голосом сказала она. – Я пришла в бешенство, Пол, из-за твоего отца – но потом меня как ударило: ведь это же и твое наследство. Я сожгла только одну коробку. С девочками. Вряд ли они очень ценные.

– О чем ты? – Он сел рядом.

Она протянула Полу его фотографию, которой он никогда не видел. Лет четырнадцати, он сидел на качелях, склонившись над гитарой и ничего не замечая, кроме своей музыки. Пола поразило, что отцу удалось запечатлеть его в состоянии полного раскрепощения, в один из тех моментов, когда он чувствовал себя по-настоящему живым.

– Классный снимок. Но это ничего не объясняет. За что ты разозлилась на отца?

Мать на секунду прижала руки к лицу, вздохнула.

– Помнишь историю о том, как ты родился? Про вьюгу? И как мы едва успели добраться до клиники?

– Конечно. – Он ждал продолжения, инстинктивно догадываясь, что это как-то связано с его умершей сестрой.

– Помнишь медсестру, Каролину Джил? Мы тебе о ней рассказывали.

– О медсестре рассказывали, только не называли имени. Ты говорила, у нее голубые глаза.

– Верно. Ярко-голубые. Каролина Джил вчера приезжала сюда, Пол. Я не видела ее с той самой ночи. Она рассказала нечто совершенно немыслимое.

Мать взяла его за руку и заговорила.

Его сестра вовсе не умерла. Она родилась с синдромом Дауна, и отец попросил Каролину отвезти ее в интернат в Луисвилле.

– Чтобы избавить нас от лишних страданий… – Голос матери сорвался. – По словам Каролины. Но это заведение привело ее в такой ужас, что Каролина не смогла оставить там ребенка и взяла твою сестру к себе, Пол. Взяла Фебу. Твоя сестра жива и здорова и выросла в Питтсбурге.

– Моя сестра? – повторил Пол. – В Питтсбурге? Я там был на прошлой неделе.

Идиотское заявление, но он совершенно растерялся. У него есть сестра… Ничего себе новость. У нее синдром Дауна, поэтому отец отослал ее в интернат. Как ни странно, в следующий момент Пола охватил не гнев, но стародавний страх, родившийся под грузом ответственности, которую отец возлагал на него как на единственного ребенка. Выросший, кроме того, из внутренней потребности Пола непременно идти своим путем, даже если отец будет недоволен им настолько, что бросит семью. Страх, который Пол, словно умелый алхимик, долгие годы превращал в гнев и протест.

– Каролина уехала в Питтсбург и начала новую жизнь, – продолжала мать. – Она воспитала твою сестру. Думаю, ей было трудно. Не могло не быть, особенно в те дни. Я понимаю, что должна благодарить ее за все, что она сделала для Фебы, но одновременно я просто вне себя.

Пол на мгновение закрыл глаза, стараясь осознать услышанное. Мир вдруг стал чужим, незнакомым. Всю жизнь он пытался представить, какой была бы его сестра, но сейчас перед глазами не возникало вообще никакого образа.

– Как он мог хранить такое в тайне? – вырвалось у Пола.

– Я со вчерашнего дня задаю себе этот вопрос. Как он мог? Как посмел умереть и бросить нас, не открыв своего секрета?

Они затихли. Пол вспоминал, как они с отцом проявляли фотографии на следующий день после разгрома лаборатории. Оба были полны раскаяния, и самый воздух между ними искрился от того, о чем они говорили и о чем предпочитали умалчивать. Слово «камера», сказал отец, происходит от французского «chambre», комната. «Камерный» – значит интимный, предназначенный для узкого круга. Вот во что верил его отец: что каждый человек – отдельная вселенная. Темное, ветвистое дерево в сердце, горстка костей: вселенная его отца. Сейчас Полу как никогда было горько от этого.

– Удивляюсь, почему он не отдал меня, – буркнул он, вспоминая, с каким упорством опро вергал отцовское виденье мира. Он стал играть на гитаре; музыка, поднимаясь из глубин его существа, выплескивалась к людям, и те оборачивались, отставляли напитки и слушали, и множество незнакомцев в зале вдруг становились одним целым. – Небось руки так и чесались.

– Пол! – Мать нахмурилась. – Уж если на то пошло, из-за потерянной дочери он хотел для тебя большего. Ожидал большего. Требовал совершенства от самого себя. Вот то немногое, что мне стало ясно. Теперь, когда я знаю о Фебе, для меня разрешилось множество загадок, то, чего я не понимала в твоем отце. Оказывается, стена, которую я всегда чувствовала, и впрямь существовала.

Мать встала, зашла в дом и вернулась с двумя поляроидными снимками.

– Вот, – сказала она. – Твоя сестра. Феба.

Взяв в руки снимки, Пол рассматривал их, переводя взгляд с одного на другой. Девочка улыбается, позируя перед камерой, – и настоящая, живая сценка, где она собирается забросить мяч в корзину. Он никак не мог взять в толк, что эта незнакомая, чуть раскосая девочка с крепкими ногами – его сестра-близнец.

– У вас одинаковые волосы, – тихо произнесла мать, снова садясь рядом с ним. – И она любит петь. Разве не удивительно? – Мать засмеялась. – А еще – ни за что не угадаешь – она обожает баскетбол.

В ответном смехе Пола звучала горечь.

– Похоже, отец промахнулся – оставил не того ребенка.

Мать взяла снимки в грязные от пепла руки.

– Не надо так, Пол. У Фебы синдром Дауна. Я не слишком в этом разбираюсь, но Каролина мне кое-что рассказала, хотя я, если честно, не все поняла. По-моему, это означает некоторую умственную отсталость.

Пол, который водил большим пальцем по краю бетонной ступеньки, резко отдернул руку и уставился на кровь, сочащуюся из царапины.

– Не надо – как? Мы ходили к ней на могилу! – Он вспомнил, как мать, с охапкой цветов, скрывалась за чугунными воротами, велев ему ждать в машине. Как она стояла на коленях и сажала в землю семена ипомеи. – Как это понимать?

– Не знаю. Та земля принадлежала доктору Бентли; он, вероятно, тоже был в курсе. Твой отец не хотел меня туда везти, я с трудом его уломала. Я думала, он опасается за мою психику. Как же меня это бесило – то, что он всегда лучше всех все знает!

Пол, вспоминая утренний разговор с Мишель, поднес большой палец к губам и высосал проступившие капельки крови. Во рту появился медный привкус. И вновь они с Норой молчали, оглядывая двор, усыпанный пеплом, заваленный фотографиями и драными коробками.

– А как это проявляется, что она умственно отсталая? – спросил он немного погодя. – В обычной жизни?

Мать глянула на снимки.

– Понятия не имею. По словам Каролины, Феба хорошо адаптирована, но что это значит, я не очень представляю. У нее есть работа и молодой человек, за которого она собирается замуж. Она училась в школе. Но, судя по всему, она не может жить самостоятельно.

– А почему эта медсестра – Каролина Джил – приехала к тебе сейчас, после стольких лет? Чего она хотела?

– Просто рассказать правду, – тихо ответила мать. – И все. Она ничего не просила. Она открыла нам дверь, Пол. Так я думаю. С ее стороны это приглашение. А что будет дальше, зависит от нас.

– И что же? – спросил он. – Что ты решила?

– Я поеду в Питтсбург. Прежде всего, я должна ее увидеть. А потом… не знаю. Взять ее сюда? Мы для нее чужие. И мне необходимо поговорить с Фредериком, он должен знать. – Она уткнулась лицом в ладони. – Боже мой, Пол, как я могу на два года уехать во Францию и оставить ее здесь? Ничего не понимаю. Как быть? Слишком много всего навалилось.

Пол притих, раздираемый множеством противоречивых чувств: злость на отца, удивление, бесконечная печаль о том, чего он лишился. И разумеется, беспокойство. Ужасно так думать, конечно, но неужели он теперь обязан заботиться об этой самой сестре, не способной жить самостоятельно? Каким, спрашивается, образом? Он толком-то и не видел умственно отсталых людей, но в голове тем не менее всплывали малоприятные картинки. Они никак не соответствовали фотографии с очаровательно улыбающейся девочкой, и это тоже сбивало с толку.

– А я, думаешь, понимаю? – проговорил Пол. – Наверное, для начала надо здесь убрать.

– Твое наследство, – сказала мать.

– Не только мое, – задумчиво отозвался он, будто пробуя слова на вкус, – но и моей сестры.

Они трудились весь день, а потом и следующий, разбирали фотографии, заново раскладывали их в папки, затаскивали коробки в прохладные недра гаража. Пока мать встречалась с экспертами, Пол позвонил Мишель, объяснил, что произошло, и сказал, что, к сожалению, не попадет на ее концерт. Он ждал ответной гневной тирады, однако она молча выслушала его и повесила трубку. Пол перезвонил, но услышал автоответчик, и так продолжалось до вечера. Не раз его тянуло прыгнуть за руль и сломя голову помчаться в Цинциннати, но он знал, что ничего хорошего из этого не выйдет. К тому же он понял, что его не устраивает нынешнее положение вещей: он любит Мишель, а она позволяет себя любить. Собрав волю в кулак, он остался с Норой и занялся делами, а вечером отправился в центр города, в библиотеку, – читать о синдроме Дауна.

Утром во вторник они с матерью, оба слегка растерянные и очень взволнованные, сели в ее машину и поехали через реку Огайо и дальше, по дорогам в буйной летней зелени. Было очень жарко; кукурузные поля сверкали, как море, под необъятным голубым небом. Они въехали в Питтсбург в гуще автомобилей – люди возвращались домой после четвертого июля – и, миновав тоннель, выбрались на мост, с которого открывался фантастический вид на две сливающиеся реки. Затем проползли по пробкам в центре города и еще одному длинному тоннелю вдоль Мононгехилы. Каролина Джил жила возле оживленной, обсаженной деревьями дороги.

Она просила не подъезжать к самому дому, поэтому они припарковались подальше и вышли из машины. Пол смотрел на высокий кирпичный дом с небольшим участком, где выросла его сестра, очень типичный для Цинциннати, и думал, как тут все отличается от уютного и спокойного района, в котором прошло его тихое детство. Здесь машины с грохотом неслись мимо крохотных, размером с почтовую марку, двориков, направляясь к горячему, плотному, расползавшемуся во все стороны городу. Но сады вдоль дороги густо пестрели цветами: мальвами, ирисами всех оттенков, белые и фиолетовые язычки которых ярко выделялись на фоне травы.

В саду, куда попали Нора и Пол, женщина в синих шортах, белой футболке и цветастых хлопковых перчатках обихаживала грядку с пышными помидорными кустами. За ее спиной тянулась живая изгородь из сирени. Женщина вытерла лоб тыльной стороной ладони и, сорвав помидорный лист, приклеила его себе на нос. Из-за шума автострады приближения Норы и Пола она не слышала.

– Это она? – спросил Пол. – Та медсестра?

Нора кивнула, обхватив себя руками за плечи. Солнечные очки закрывали ее глаза, но Пол все равно видел, что она очень бледна и страшно нервничает.

– Да, она. Каролина Джил. Знаешь, Пол, теперь, когда все стало таким реальным, я не уверена, смогу ли все это вынести. Может, вернемся?

– Мы проделали такой путь. И потом, нас ждут.

Нора вымученно улыбнулась. Вот уже несколько ночей она почти не спала; у нее даже губы побледнели.

– Вряд ли они всерьез поверили, что мы приедем, – возразила она.

Задняя дверь распахнулась, но кто бы ни появился на крыльце, его полностью скрывала тень от козырька. Каролина встала, отряхивая руки о шорты.

– Я здесь, Феба! – окликнула она.

Пол физически ощутил, как напряглась стоявшая рядом мать, но не повернулся к ней. Он не отрываясь смотрел на крыльцо. Мгновение тянулось, длилось; солнце давило на голову. Наконец Феба спустилась по ступенькам с двумя стаканами воды в руках. Пол смотрел во все глаза. Невысокая, он намного выше, волосы такого же цвета, но тоньше, подстрижены шапочкой, разлетаются в стороны. Бледная кожа, как у мамы. Раскосая. Нос, глаза, рот мелковаты для широкого и приплюснутого – словно его долго прижимали к стене – лица. Короткие руки и ноги, шорты в цветочек, легкая полнота; колени при ходьбе задевают друг о друга. Уже не девочка с фотографии, а взрослая женщина с серебристыми нитями в волосах. У Пола в бороде, когда он ее отращивал, тоже посверкивали сединки.

Нора ахнула и схватилась рукой за сердце. Пол не мог разглядеть ее глаз под очками и только порадовался этому.

– Ничего, ничего, – успокоил он, – давай еще постоим.

– Солнце шпарило, дорога шумела. Каролина и Феба устроились рядышком на крыльце, каждая со своим стаканом.

– Кажется… я готова, – сказала наконец мать, и они начали спускаться по лестнице к узкой полосе травы между цветами и овощными грядками.

– Каролина увидела их первая. Она прикрыла глаза ладонью, щурясь на солнце, и медленно встала. Феба тоже поднялась со ступеньки. Несколько секунд они смотрели друг на друга с разных концов газона. Затем Каролина взяла Фебу за руку и двинулась навстречу гостям. Они сошлись у грядки с помидорами. Тяжелые плоды начинали зреть, наполняя воздух пряным ароматом. Бесконечно долгую минуту Феба не отрываясь смотрела на Пола, а затем протянула руку, преодолев разделявшее их пространство, и легко коснулась его щеки, словно желая убедиться в том, что он настоящий. Пол кивнул, ничего не говоря, он понял ее жест. Феба хотела познакомиться с ним, вот и все. Он тоже хотел с ней познакомиться, но не представлял, о чем говорить с этой неожиданно появившейся у него сестрой, такой близкой ему и такой чужой. Он был смущен и боялся сделать что-нибудь не то. Как, собственно, разговаривают с умственно отсталыми? Все книжки, которые он прочел за выходные, все медицинские отчеты нисколько не помогли подготовиться к встрече с реальным человеком, так нежно погладившим его по лицу.

Феба опомнилась первой.

– Здравствуйте, – вежливо сказала она и с официальным видом протянула ему руку. Пол пожал ее, удивляясь маленьким пальчикам. Он еще не обрел дар речи. – Меня зовут Феба. Рада с вами познакомиться. – Ее невнятную речь было трудно понять. Феба повернулась к его матери и повторила церемонию.

– Здравствуй, – с чувством ответила Нора, пожимая ее ладонь одной, а потом обеими руками. – Здравствуй, Феба. Я тоже очень рада с тобой познакомиться.

– Сегодня очень жарко. Может, пойдем в дом? – предложила Каролина. – У нас там вентиляторы. А Феба с утра приготовила чай со льдом. Она так ждала вашего приезда. Правда, милая?

Феба улыбнулась и кивнула, неожиданно застеснявшись. Они последовали за ней в дом, где царила приятная прохлада. Маленькие комнаты с красивыми деревянными дверями и оконными рамами сияли чистотой. Гостиную и столовую разделяли остекленные двери. Залитая солнцем гостиная была заставлена старой мебелью насыщенного винного цвета. В дальнем углу стоял массивный ткацкий станок.

– Я делаю шарф, – сообщила Феба.

– Очень красиво, – оценила Нора. Она потрогала нитки – темно-розовые, кремовые, желтые, бледно-зеленые, – затем сняла черные очки и, взглянув на дочь полными слез глазами, спросила срывающимся голосом: – Ты сама выбирала цвета, Феба?

– Это мои любимые, – ответила Феба.

– И мои, – сказала Нора. – В твоем возрасте я тоже любила их больше всего. На моей свадьбе подружки невесты были в темно-розовых и кремовых платьях, с букетами желтых роз.

Пол с изумлением узнал об этом: свадебные фотографии были черно-белыми.

– Я сделаю шарф вам, – предложила Феба, садясь за станок.

– О! – только и ответила Нора, закрыв на мгновение глаза. – Феба, это просто чудесно.

Каролина принесла чай со льдом, и все устроились в гостиной, маскируя неловкость разговорами о погоде и возрождении Питтсбурга, начинающемся после краха местной металлургической промышленности. Феба увлеклась делом и лишь изредка поднимала глаза, когда слышала свое имя. Пол искоса посматривал на сестру, на ее маленькие пухлые руки. Феба ткала, прикусив нижнюю губу, сосредоточив все внимание на работе. С последним глотком чая Нора тихо произнесла:

– Итак, мы приехали. Что делать дальше, я не знаю.

– Феба, – позвала Каролина. – Может, посидишь с нами?

Феба молча подошла и села на диване рядом с ней. Нора заговорила – быстро, нервно, стискивая ладони.

– Не представляю, как нам лучше поступить. Инструкций для нашей ситуации еще не придумано, так ведь? Но я хочу пригласить Фебу к себе. Если хочет, пусть приезжает и живет с нами. Я столько об этом думала последние дни. Нужна целая жизнь, чтобы наверстать упущенное. – Нора сделала паузу, чтобы перевести дыхание, а затем повернулась к Фебе – та смотрела на нее недоверчиво, широко распахнув глаза. – Ты моя дочь, Феба, понима ешь? А это Пол, твой брат.

Феба взяла за руку Каролину.

– Вот моя мама, – сказала она.

– Да. – Нора бросила взгляд на Каролину и повторила попытку. – Это твоя мама. Но и я тоже. Ты выросла во мне, Феба. – Она похлопала себя по животу. – Вот тут. Но, когда ты уже родилась, тебя растила мама Каролина.

– Я выхожу замуж за Роберта, – сообщила Феба, – и не хочу жить с вами.

Пол, который все выходные был свидетелем мучений матери, испытал от слов Фебы физическую боль, такую, как если бы она со всей силы ударила его ногой. И Нора, он знал, почувствовала то же.

– Все нормально, Феба, – успокоила Каролина. – Никто не заставляет тебя никуда ехать.

– Я не то… я только хотела… – Нора осеклась, еще раз глубоко вдохнула и начала снова: – Феба, мы с Полом хотели бы лучше тебя узнать. Больше ничего. Пожалуйста, не бойся нас. Я имела в виду… собиралась сказать, что… мой дом открыт для тебя. Всегда. Где бы я ни была, ты всегда можешь ко мне приехать. И надеюсь, приедешь. Навестишь меня как-нибудь, вот и все. Ты согласна?

– Может быть, – снизошла Феба.

– Феба, а ты не хочешь показать Полу дом? – предложила Каролина. – А мы с миссис Генри пока немножко поговорили бы. И не беспокойся, моя девочка, – прибавила она, легко коснувшись руки Фебы, – никто никуда не едет. Все в порядке.

Феба послушно встала.

– Хочешь посмотреть мою комнату? – спросила она Пола. – У меня есть новый проигрыватель.

Пол взглянул на мать. Та кивнула и проводила их глазами. Пол вслед за Фебой стал подниматься по лестнице.

– Кто такой Роберт? – спросил он.

– Мой жених. Я выхожу за него замуж. А ты женат?

Пол, пронзенный воспоминанием о Мишель, помотал головой:

– Нет.

– А девушка у тебя есть?

– Нет. Была, но уехала.

Феба остановилась на верхней ступеньке, обернулась. Они стояли очень близко, глаза в глаза. Полу стало неловко – мало кто позволял себе вот так вторгаться в его личное пространство. Он покосился в сторону и снова перевел взгляд на нее. Она по-прежнему не отрывала глаз от его лица.

– Невежливо так смотреть на людей, – пробормотал он.

– У тебя грустный вид.

– Мне грустно, – признался он. – Если честно, очень и очень.

Казалось, Феба всецело разделила его печаль, так сильно омрачилось ее лицо. А буквально через секунду оно опять прояснилось.

– Пойдем, – сказала она и повела его по коридору. – У меня еще есть новые пластинки.

Они сели прямо на пол в ее комнате с розовыми стенами и занавесками в бело-розовую клетку, истинно девчачьей комнате, заваленной мягкими игрушками, с наивными детскими картинками повсюду. «Какой там Роберт? О каком замужестве может идти речь?» – подумал Пол и тут же устыдился своих мыслей. Почему, собственно, она не может выйти замуж и вообще делать все, что ей хочется? Он представил себе гостевую спальню в родительском доме, где изредка останавливалась бабушка, когда он был еще мальчиком. Там бы жила Феба; там звучала бы ее музыка, стояли ее вещи.

– Феба опустила на маленький проигрыватель пластинку, громко включила «Люби меня, люби меня, люби» и стала подпевать, слегка прикрыв глаза. Красивый голос, удивился Пол. Он прикрутил звук и начал перебирать пластинки из ее коллекции. В основном поп-музыка, но попадалась и симфоническая.

– Я люблю тромбон, – объявила Феба, изображая, будто играет на нем. Пол засмеялся, она тоже. – Очень люблю тромбон.

– А я играю на гитаре, знаешь? – спросил он.

– Да, мама говорила. Как Джон Леннон.

Пол улыбнулся.

– Вроде того, – отозвался он удивленно: похоже, у них завязалась беседа. Он начал привыкать к речи Фебы, и чем дольше они говорили, тем больше видел в ней просто Фебу – личность, к которой не приклеишь медицинский ярлык. – Ты когда-нибудь слышала, как играет Андрее Сеговия?

– Не-а.

– Потрясающий гитарист, лучше всех! Обожаю его! Как-нибудь сыграю тебе его этюды.

– Ты мне нравишься, Пол. Ты хороший.

Он неожиданно для себя расплылся в довольной улыбке, польщенный и очарованный ее безыскусной искренностью.

– Спасибо. Ты мне тоже.

– Но я не хочу с вами жить.

– Ничего страшного, я тоже не живу с мамой, – успокоил он. – Я живу в Цинциннати.

Лицо Фебы озарилось:

– Сам, один?

– Да, – ответил Пол, зная, что, вернувшись, уже не застанет Мишель. – Один.

– Счастливый.

– Наверное, – мрачно бросил он и неожиданно понял: а ведь это правда. Он принимает как должное многое из того, о чем Феба может только мечтать. – Действительно, счастливый.

– Я тоже счастливая, – сказала она, удивив его. – У меня и у Роберта хорошая работа.

– А где ты работаешь? – спросил Пол.

– Я делаю копии. – Она сообщила об этом с тихой гордостью. – Много-много-много копий.

– И тебе нравится?

Она улыбнулась.

– У нас еще есть Мэкс. Она моя подруга. И у нас двадцать три разных цвета бумаги.

Феба сняла пластинку и выбрала новую, что-то напевая себе под нос. Она делала все медленно, но аккуратно и сосредоточенно. Пол хорошо представлял ее в мастерской: как она тщательно выполняет свою работу, обмениваясь улыбками и шутками с подругой и время от времени останавливаясь, чтобы полюбоваться бумажным разноцветьем или готовой копией. Пол со стыдом осознал, насколько глупа и бессмысленна его жалость к Фебе, – равно как и то, что его мать считает ее не совсем полноценным человеком. Феба нравится себе, любит свою жизнь; она счастлива. По сравнению с этим все его труды, награды и конкурсы, все долгие и тщетные усилия, направленные на то, чтобы поступить по-своему и одновременно произвести впечатление на отца, выглядели просто абсурдными.

– Где твой папа? – спросил он.

– На работе. Он водит автобус. Тебе нравится «Желтая подводная лодка»?

– Очень.

Феба широко улыбнулась и поставила пластинку на проигрыватель.

1 сентября 1989

Музыка из церкви разливалась в пронизанном солнцем воздухе. Пол, стоявший у распахнутых ярко-красных дверей, буквально видел, как она вьется над тополями, рассыпается по газону световыми бликами. Алехандра, органистка из Перу, была его приятельницей. Волосы цвета бургундского вина она стягивала в длинный хвост и в тоскливые дни после ухода Мишель явилась к нему в квартиру с супом, чаем со льдом и твердым намерением его утешить. «Вставай, – бодро сказала она, распахивая окна и сметая в раковину грязные тарелки. – Хватит сопли распускать. Нашел по кому убиваться – по флейтистке! Все они вертихвостки, не в курсе? Диву даюсь, как это она столько продержалась? Два года! Рекорд, честное слово».

Сейчас ее серебристая мелодия завершилась ярким крещендо, взлетевшим высоко вверх и застывшим на мгновение в солнечном небе. На пороге церкви, смеясь, появилась Нора рука об руку с Фредериком. Они вместе шагнули под ослепительный свет, под разноцветный дождь из зерен и лепестков.

– Красиво, – раздался у его плеча голос Фебы.

– Нарядная, в серебристо-зеленом платье, она небрежно помахивала букетом нарциссов и улыбалась, щурясь от удовольствия, отчего на ее пухлых щеках мелькали ямочки. Лепестки и зерна дугой взлетали в синее небо и падали; Феба восторженно смеялась. Пол остановил на ней взгляд: незнакомка, сестра-близнец. Они вместе шли по проходу этой крохотной церкви к алтарю, где их ждали Нора и Фредерик. Пол старался идти медленно; Феба, в твердой решимости сделать все правильно, сосредоточенно и серьезно шагала рядом, держась за его локоть. Во время обмена клятвами под сводчатым потолком носились ласточки, но его мать с самого начала уверенно выбрала именно эту церковь. И в странных, бесконечных, полных слез разговорах о Фебе и ее будущем с той же убежденностью настаивала, что на свадьбе рядом с ней должны стоять оба ее ребенка. Снова дождь, на сей раз из конфетти; взрыв смеха. Мать и Фредерик наклонили головы. Бри стряхнула яркие бумажные кружочки с их плеч и волос, те разлетелись повсюду, и газон стал похож на венецианскую мозаику.

– Правда, – ответил Пол Фебе. – Очень красиво.

Задумавшись о чем-то, она обеими руками разгладила юбку.

– Твоя мама едет во Францию.

– Да, – подтвердил Пол, хоть и огорчился от подобного выбора слов. Твоя мама, как о чужом человеке. Такими они, впрочем, и являлись, и от этого больше всего страдала его мать. Потерянное время стояло между ними, вместо любви и легкости в их общении царила формальная настороженность. – И мы с тобой через пару месяцев тоже, – напомнил сестре Пол. Обе семьи наконец-то об этом договорились. – Мы тоже поедем к ним во Францию.

По лицу Фебы пробежало облачко тревоги.

– А потом вернемся, – мягко добавил он, вспомнив, как испугалась Феба, когда его мать предложила ей вместе переехать во Францию.

Феба кивнула, но по-прежнему смотрела тревожно.

– Что такое? – спросил он. – В чем дело?

– Не хочу есть улиток.

– Что? – удивился Пол.

– Перед свадьбой, в вестибюле, он шутил с матерью и Бри насчет пира, который они закатят в Шатенеф. Феба тихо стояла сбоку, он и не думал, что она слушает. Тоже загадка – ее восприятие мира, то, что она видит, понимает и чувствует. Того, что Пол знал о ней, хватило бы лишь на маленькую анкету: обожает кошек, любит ткать, слушать радио и петь в церкви. Много улыбается и обнимается и, как он, страдает аллергией на пчел.

– Улитки – не так уж страшно, – сказал Пол. – Что-то вроде чесночной жвачки.

Феба скорчила рожицу и засмеялась.

– Гадость, – проговорила она. – Это гадость, Пол.

– Она неотрывно следила за тем, что происходило вокруг. Гости, солнечный свет, листва были плотно оплетены музыкой. Щеки Фебы, как и его собственные, усыпали веснушки. Далеко, на другой стороне газона, Нора и Фредерик поднимали серебряный нож, собираясь резать торт.

– Мы с Робертом тоже поженимся, – сказала Феба. Пол улыбнулся. Он познакомился с Робертом во время первой поездки в Питтсбург, они специально ходили к нему в магазин. Роберт оказался высоким, общительным парнем в коричневой форме, с бейджиком на груди. Феба, смущаясь, представила их друг другу, и Роберт немедленно схватил Пола за руку и хлопнул по плечу, как старого приятеля, с которым давно не виделся. «Рад познакомиться, Пол. Я женюсь на Фебе, так что скоро мы станем братьями; как тебе это нравится?» Страшно довольный всем на свете и уверенный в том, что Пол разделяет его восторг, Роберт тут же, не дожидаясь ответа, повернулся к Фебе, прижал ее к себе одной рукой, и они замерли вместе, сияя улыбками.

– Жаль, что он не смог прийти.

Феба кивнула:

– Роберт любит праздники.

– И я его так понимаю!

Нора, по традиции, сунула кусочек торта в рот Фредерику и вытерла уголок его губ кончиком большого пальца. На ней было кремовое платье, седина в коротких волосах только подчеркивала зелень глаз. Пол подумал об отце: какой была их свадьба? Разумеется, Пол видел фотографии, но снимки – это всего лишь снимки, схватывают только то, что лежит на поверхности. А ему хотелось знать, какое тогда было освещение, как звучал смех, наклонялся ли отец так, как сейчас Фредерик, чтобы поцеловать мать, слизнувшую с губ сахарную пудру?

– Мне нравятся розовые цветы, – прервала его мысли Феба. – Хочу, чтобы на моей свадьбе было много-много розовых цветов. – Она сдвинула брови. Покачала головой: – Только сначала нам с Робертом надо накопить денег.

Перед глазами Пола неожиданно возникла картинка: Каролина Джил, высокая, энергичная, с мужем Алом и Фебой, в вестибюле гостиницы в центре Лексингтона. Они встретились там вчера, на нейтральной территории. Дом матери стоял пустой, с большим объявлением «ПРОДАЕТСЯ» во дворе. Сегодня вечером Нора с Фредериком уезжают во Францию. Каролина и Ал приехали из Питтсбурга на машине и после вежливого, несколько натянутого общения за поздним завтраком оставили Фебу на свадьбу, а сами отправились в Нэшвилл. «Наш первый отдых вдвоем», – сказали они, и вид у обоих был счастливый. Тем не менее Каролина дважды обняла Фебу, а затем еще остановилась на тротуаре и помахала ей рукой в окно.

– Ты любишь Питтсбург? – спросил Пол. Ему предложили там хорошую работу в оркестре, но у него было и предложение от оркестра в Санта-Фе.

– Люблю – ответила Феба. – Мама говорит, в нашем городе слишком много лестниц, но мне нравится.

– Возможно, я туда перееду. Как ты на это смотришь?

– Хорошо, – расцвела Феба. – Тогда ты сможешь прийти на мою свадьбу. – Она вздохнула. – Свадьба очень дорого стоит. Это несправедливо.

Пол кивнул. Действительно, несправедливо, причем абсолютно все. И то, как трудно живется Фебе в мире, не желающем ее принимать, и относительная легкость его собственного существования, и то, что сделал их отец… Полу вдруг страстно захотелось подарить Фебе свадьбу, о какой она мечтает. Или хотя бы торт. Сущий пустяк по сравнению со всем остальным.

– Вы можете сбежать, – предложил он.

Размышляя над его неожиданными словами, Феба вертела на запястье зеленый пластмассовый браслет.

– Нет, – решила наконец она. – Тогда у нас не будет торта.

– Ну, не знаю. Почему не будет?

Феба, сильно нахмурившись, поглядела на него, желая убедиться, что он не смеется над ней, и твердо сказала:

– Нет, Пол. Свадьбы такие не бывают.

Он улыбнулся, растроганный ее уверенностью в незыблемости мирового устройства.

– А знаешь что, Феба? Ты права.

– С другой стороны залитого солнцем газона донеслись смех и аплодисменты: Нора и Фредерик закончили резать торт. Бри, улыбаясь, взяла фотоаппарат, чтобы запечатлеть момент.

Пол указал на стол, вокруг которого толпились гости, разбирая и передавая из рук в руки маленькие тарелки:

– В свадебном торте шесть слоев. Малина и взбитые сливки посередине. Как, Феба? Налетаем?

Феба схватила его за руку и потащила по лужайке сквозь музыку, смех, оживленные голоса.

– В моем торте будет восемь слоев, – объявила Феба.

Пол засмеялся:

– Всего-навсего? Почему не десять?

– Глупый. Какой ты глупый, Пол, – хихикнула Феба.

Они подошли к столу. На плечах его матери лежали яркие кружочки конфетти. Она улыбнулась и ласково пригладила волосы Фебы, как будто та была маленькой девочкой. Феба отстранилась, и у Пола сжалось сердце: у этой истории не будет простого конца. Будут поездки через Атлантику и телефонные звонки, но никогда – свободы простого повседневного общения.

– Ты молодец, Феба, – сказала его мать. – Я так рада, что вы с Полом пришли на мою свадьбу. Не могу передать, как много это для меня значит.

– Я люблю свадьбы, – ответила Феба и потянулась за тарелкой с тортом.

Его мать улыбнулась, немного грустно. Пол наблюдал за Фебой, гадая, что она понимает в происходящем. Она, похоже, редко о чем-то тревожилась и относилась к миру как к восхитительному, непредсказуемому месту, где может случиться решительно все. Например, на пороге твоего дома могут внезапно появиться доселе неизвестные мать и брат и пригласить тебя на свадьбу.

– И я очень рада, Феба, что ты приедешь к нам в гости во Францию, – продолжала Нора. – Мы с Фредериком оба очень рады.

– Феба подняла глаза, вновь встревожившись.

– Дело в улитках, – объяснил Пол. – Она не любит улиток.

Нора засмеялась:

– На этот счет не волнуйся. Я сама их не люблю.

– И потом я вернусь домой, – прибавила Феба.

– Конечно, – заверила Нора. – Обязательно. Мы так и договорились.

– И вновь Пол ощутил свою беззащитность перед болью, камнем лежавшей на душе. В беспощадном дневном свете возраст его матери был особенно очевиден: кожа стала тоньше, золото в волосах явно уступало место серебру. Это поразило его – как и ее красота. Она была трогательна и прелестна, и Пол далеко не в первый раз за последние недели задумался, как отец мог предать ее, предать их всех.

– Как? – почти шепотом спросил он. – Как можно было не сказать нам?

Мать, посерьезнев, повернулась к нему:

– Не знаю. Никогда этого не пойму. Но подумай, что чувствовал он. Столько лет носить в себе такую тайну.

Пол через стол посмотрел на Фебу. Прислонившись к тополю, листва которого только начинала желтеть, она вилкой соскребала взбитые сливки со своего куска торта.

– Наша жизнь могла быть совсем другой.

– Верно. Но случилось то, что случилось.

– Ты его защищаешь, – медленно произнес Пол.

– Нет. Я его прощаю. По крайней мере, пытаюсь. Это разные вещи.

– Он не заслуживает прощения, – сказал Пол и сам удивился силе своей обиды.

– Может, и нет, – согласилась его мать. – Но у нас с тобой и Фебой есть выбор: злиться и обижаться или простить и жить дальше. Мне, например, труднее всего унять свой гнев, тем более что он справедлив. Я все еще борюсь с собой. Но я намерена себя победить.

Пол склонил голову, обдумывая ее слова.

– Мне предложили работу в Питтсбурге, – сказал он.

– Правда? – Мать вскинула глаза, темно-зеленые в ярких лучах солнца, и пристально на него посмотрела. – Ты согласишься?

– Думаю, да. – Пол лишь сейчас понял, что уже принял решение. – Очень выгодное предложение.

– Ты не сможешь ничего исправить, – тихо проговорила она. – Прошлое исправить нельзя.

– Знаю.

Он действительно это знал. В тот первый раз он поехал в Питтсбурц полагая, что от него ждут какой-то помощи умственно отсталой сестре. Он боялся ответственности, которую ему придется на себя взять и которая неизбежно изменит его жизнь, и был крайне удивлен – просто поражен, – услышав от этой самой сестры: нет, спасибо, мне ничего не нужно, у меня все хорошо, просто замечательно.

– Ты должен жить своей жизнью, – более настойчиво продолжала мать. – Ты не отвечаешь за то, что случилось. По крайней мере финансово Феба вполне обеспечена.

– Да мне вовсе не кажется, что я должен за нее отвечать. Правда. Просто… я хочу лучше узнать ее. Она ведь… моя сестра. И работа хорошая, и мне нужно сменить обстановку. Питтс-бург красивый город. Вот я и подумал – почему бы нет?

– Ох, Пол. – Мать вздохнула и провела рукой по своим коротким волосам. – Работа действительно хорошая?

– Очень.

– Что ж… – медленно проговорила она. – Вы будете рядом – это замечательно. Но тебе надо думать о перспективах. Ты еще очень молод и только нащупываешь свой путь. Знай, что в этом нет ничего плохого.

Пол не успел ответить: к ним подошел Фредерик и, постукивая по часам, сказал, что пора ехать, иначе опоздают на самолет. Через минуту Фредерик отправился за машиной, а мать снова повернулась к Полу и поцеловала в щеку.

– Все, мы поехали. Отвезешь Фебу домой?

– Конечно. Каролина и Ал разрешили мне у них остановиться.

– Спасибо, дорогой, – негромко произнесла она. – Спасибо, что пришел. Я знаю, для тебя это было непросто, по тысяче причин. Но это очень, очень важно для меня.

– Мне нравится Фредерик, – сказал Пол. – Надеюсь, вы будете счастливы.

Она улыбнулась и еще раз коснулась его руки.

– Я так горжусь тобой, Пол. Ты даже не представляешь, как я тобой горжусь. И как люблю тебя. – Она обернулась к Фебе. Та стояла, сунув нарциссы под мышку; ветерок раздувал ее блестящую юбку. – Я горжусь вами обоими.

– Фредерик зовет, – скороговоркой произнес Пол, стараясь не выдать нахлынувших чувств. – Кажется, вам пора. Все, мам, поезжай и будь счастлива.

Она обратила к нему полные слез глаза, поглядела долго и пристально и опять поцеловала в щеку. Фредерик бегом пересек лужайку и за руку попрощался с Полом. Тот посмотрел на мать, которая обняла его сестру и отдала ей свой букет; Феба ответила робким, коротким объятием. Потом новобрачные под очередным дождем из конфетти сели в машину. Когда автомобиль скрылся за углом, Пол вернулся к столу, на ходу перебрасываясь приветствиями с гостями, но не выпуская из виду Фебу. Она радостно рассказывала кому-то про Роберта и свою свадьбу, говорила громко и невнятно, с безудержным восторгом. Пол заметил на лице ее собеседника боязливую, натянутую, терпеливую улыбку и поморщился. Потому что Феба просто хотела общаться. И потому что всего пару месяцев назад он и сам реагировал бы так же.

– Ну что, Феба, – сказал он, подходя и прерывая беседу, – едем?

– Хорошо. – Она послушно отставила тарелку.

Вдоль шоссе простирались красочные сельские пейзажи. Пол выключил кондиционер и открыл окна, вспоминая, как его мать носилась по этим самым дорогам, убегая от одиночества и печали, и ветер трепал ее светлые волосы. Он, должно быть, проехал с ней тысячи миль, туда и обратно через весь штат; лежал на спине и по мелькающей листве, телеграфным проводам, даже облакам пытался определить, где они находятся. В памяти возник пароход на мутной Миссисипи, его яркие колеса, расшвыривающие брызги воды и света. Пол не понимал печали матери, а потом и сам стал повсюду носить ее с собой.

Теперь это все ушло: та жизнь закончилась, исчезла.

Он ехал быстро. В природе уже чувствовалась осень. Кизил начинал зреть, заволакивая холмы ослепительно-красными облаками. Пыльца щекотала Полу глаза. Он несколько раз чихнул, но все же не закрывал окон. Мать включила бы кондиционер, и в машине стало бы холодно, как в аквариуме цветочного магазина. Отец открыл бы сумку и достал антигистамин. Феба, сидевшая сзади, вытащила из большой черной пластиковой сумки маленький пакетик и протянула Полу бумажный носовой платок.

Его сестра. Близнец. Что, если бы она родилась здоровым ребенком? Или родилась бы как есть, но их отец не поднял бы глаз на Каролину Джил в тот день, когда весь мир занесло снегом, а машина его коллеги свалилась в канаву? Пол представил, как родители, молодые, счастливые, укладывают их обоих на заднее сиденье и медленно едут по лексингтонским улицам, мокрым от той мартовской оттепели, которая случилась сразу после их рождения. Феба жила бы в солнечной комнатке рядом с его детской. Гонялась бы за ним по лестнице, бежала через кухню в заросший сад, ее лицо всегда было бы рядом, ее смех эхом отражал бы его собственный. Каким бы он тогда вырос?

Впрочем, мать права: ему никогда не узнать, что бы тогда было. Есть только факты. Его отец сам принял своих детей из-за непредвиденной метели. Он действовал по учебнику, сосредоточившись на пульсе и сердечном ритме женщины, лежащей на столе, на ее тугом животе и прорезающейся головке ребенка. Дыхание, тонус кожи, пальцы на руках и ногах. Мальчик. С виду абсолютно здоровый. В голове отца зазвучала тихая музыка. Вдруг, буквально тут же, второй ребенок. И музыка прекратилась навсегда.

Они приближались к городу. Пол дождался просвета в потоке машин, свернул к лексинг-тонскому кладбищу, проехал в каменные ворота. Он встал под вязом, пережившим сто лет засух и напастей, вышел, обогнул машину, открыл дверцу и протянул сестре руку. Она удивленно на нее посмотрела, вскинула глаза – и вышла без его помощи, не выпуская из руки нарциссов с мятыми, растрепанными стеблями. Они зашагали по дорожке, мимо памятников и пруда с утками, пока Пол не вывел Фебу к могиле их отца.

Феба провела пальцами по имени и датам, высеченным на темном граните. «О чем она думает?» – вновь мелькнул у Пола вопрос. Отцом она называла Ала Симпсона. Это Ал складывал с ней пазлы по вечерам, привозил из рейсов ее любимые пластинки, сажал на плечи, чтобы она могла дотянуться до высокой листвы платанов. Этот кусок гранита и имя на нем ничего для нее не значили. Дэвид Генри Маккалистер, громко, медленно прочитала Феба.

– Наш отец, – сказал Пол.

– Наш отец – благой спаситель, – нараспев проговорила Феба.

– Нет, – удивленно остановил ее Пол. – Наш отец. Мой. Твой.

– Наш отец, – повторила Феба, и он испытал бессильное разочарование, потому что она делала это механически, без всякого смысла.

– Тебе грустно, – вдруг заметила она. – Если бы мой папа умер, я бы тоже грустила.

Пол вздрогнул. Да, точно – ему грустно. Его гнев испарился, и неожиданно он смог взглянуть на отца иначе. Он, Пол, каждым своим взглядом, вздохом, самым своим существованием должен был напоминать отцу о том, что он совершил и чего не мог изменить. Точно так же, как поляроидные снимки, которые годами присылала Каролина, найденные в темной комнате после ухода экспертов, глубоко в ящике стола, и единственная фотография семьи отца у порога старого дома, которую тщательно хранил Пол. И тысячи других, под которыми отец, бесконечно наслаивая образ на образ, надеялся спрятать самый ужасный момент своей жизни. Но прошлое все равно вставало перед ним – неотвязное, как воспоминание, властное, как сон.

Феба, его сестра; тайна, хранившаяся четверть века.

Пол вернулся к гравиевой дорожке и остановился, не вынимая рук из карманов. Ветерок, налетев, закружил листья, над белыми надгробиями взвился клочок газеты. Облака набегали на солнце, солнечные блики играли на памятниках. Тихо шелестели листья, шуршала высокая трава.

Вначале мелодия была почти незаметна, как подводное течение в шумном потоке. Пол чудом услышал ее и обернулся. Феба, все еще стоявшая у гранитного памятника, опустила на него руку и запела. Гимн казался смутно знакомым; слова невозможно было различить, но мотив звучал чисто и нежно. Посетители кладбища начали поглядывать в их сторону, на неуклюжую, седеющую Фебу в платье подружки невесты, косноязычную обладательницу небесного голоса флейты. Пол сглотнул и потупился. Он знал, что теперь до конца жизни его сердце будет вот так же разрываться от неловкости за Фебу, от понимания трудностей, с которыми ей приходится сталкиваться в этом мире лишь потому, что она другая. Сталкиваться – и преодолевать своей наивной и бесхитростной любовью.

Своей любовью, да. А еще, вдруг осознал Пол, омытый чудесными, прозрачными звуками, его недавней, но до странности простой любовью к ней.

Голос Фебы, высокий и чистый, лился сквозь листву, сквозь солнечный свет, расплескивался по гравию, по траве. Пол представлял, как ноты падают в воздух, словно камешки в воду, и рябь разбегается по невидимой поверхности жизни. Волны звука и света. Отец пытался пришпилить их к месту, но текучий мир удержать невозможно. Пол вдруг вспомнил слова старого гимна и подхватил его. Феба приняла это естественно, как новый порыв ветра, и продолжала петь. Их голоса слились. Музыка звучала внутри Пола и снаружи, и голос Фебы был близнецом его голоса. Потом они долго стояли, не шевелясь, в ясном голубом свете дня.

Время замедлило ход. Что дальше? Пол замер в ожидании.

В течение нескольких секунд – совершенно ничего.

Затем Феба, медленно повернувшись, разгладила юбку.

И этот простой жест снова запустил все в движение.

Пол обратил внимание на ее короткие, неровные ногти, на запястье, особенно изящное на фоне гранитного надгробия. Руки у сестры были маленькие, совсем как у матери. Пол прошел по траве и коснулся ее плеча, чтобы отвезти домой.

Загрузка...