Дочь маркиза

XIII. ЗАМОК ШАЗЛЕ

Доктор медленно поехал на лошади по тропинке, которую показал ему Жозеф. Ему и вправду оставалось около четверти льё до замка, а до мощенной щебнем дороги в замок было всего триста или четыреста шагов.

Сторожил замок известный нам Жан Мюнье, бывший полицейский комиссар, а ныне управляющий имением.

Когда Еве было возвращено ее имущество, она спросила у Жана Мюнье, что ему больше по душе: спокойное место с жалованьем шесть или семь тысяч франков в год или должность в Париже, которую он может в любой момент потерять. Он выбрал место управляющего имением и услышав теперь весть о том, что замок со всеми землями будет продан, очень огорчился.

Он с тревогой глядел, как к замку приближается Жак Мере, которого он принял за покупателя.

Первые вопросы Жака, который попросил показать ему все помещения в замке, не могли его успокоить, и он постарался расположить к себе незнакомца.

Он спросил Жака, не собирается ли мадемуазель де Шазле продать замок.

— Я не думаю, что она его продаст, но, возможно, у него появится новое предназначение: если мадемуазель де Шазле, как вы говорите, обещала позаботиться о вашем будущем, я напомню ей об этом. Скажите мне, как вас зовут, и вы не пожалеете, что судьба свела вас со мной.

— Меня зовут Жан Мюнье, сударь.

Услышав имя полицейского комиссара, который увел Еву от подножия эшафота, Жак пристально посмотрел на него.

— Жан Мюнье, — повторил он. — Действительно, мадемуазель де Шазле многим вам обязана; если вы и не спасли ей жизнь в буквальном смысле слова, вы помогли ей сохранить ее в ужасных условиях.

— Вы это знаете, сударь?

— Да… и, быть может, вы слышали от нее мое имя. Жан Мюнье посмотрел на незнакомца с любопытством.

— Меня зовут Жак Мере, — сказал доктор, устремляя свой проницательный взгляд на управляющего.

Жан Мюнье подскочил на месте, всплеснув руками; потом с радостью, в искренности которой невозможно было усомниться, воскликнул:

— Ах, сударь, так она вас нашла?

— Да, — холодно ответил Жак.

— Ах, как она, должно быть, счастлива, милая барышня! — воскликнул бывший полицейский комиссар. — Слышал ли я ваше имя? Слышал, и еще сколько раз] Она всякий миг со слезами призывала вас. Знаете ли вы, где я ее встретил, сударь? — продолжал славный малый, хватая доктора за руку. — Я встретил ее у подножия эшафота: она хотела умереть, потому что думала, что вас нет в живых. Она чудом уцелела. Тридцать голов упали с плеч у нее на глазах! По счастью, папаша Сансон умел считать и ничего не хотел слушать, ведь она настаивала. Слава Богу, она не умерла, она жива, она богата, вы на ней женитесь, ведь правда?

Жак побледнел как смерть.

— Покажите мне замок, — сказал он.

Жан Мюнье взял ключи и, сняв шляпу, проводил Жака Мере по парадной лестнице.

Прежде Жак видел замок Шазле только снаружи. При жизни маркиза он отказывался переступать его порог, хотя за ним три или четыре раза посылали: то нездоровилось хозяевам замка, то заболевал кто-то из слуг.

Это был замок — мы, кажется, уже говорили об этом — шестнадцатого века, с полуразрушенными башнями, крепостным валом и подъемными мостами. У него были толстые стены, как у всех сооружений тех воинственных времен, и в случае нужды в нем можно было выдержать осаду.

Как во всех замках того времени, при входе было огромное караульное помещение, размерами с целый современный дом; оттуда можно было пройти в гостиные, спальни, кабинеты, будуары, расположенные вдоль стен; три фасада насчитывали восемьдесят окон. Из окон открывался великолепный вид на окрестности. Одна из этих комнат, вероятно, когда-то спальня, теперь была совершенно пуста; в ней висел лишь большой портрет женщины, похожей на Еву.

Это была та самая комната, где случился пожар и сгорела мать Евы. Об этом портрете Ева упоминала в рукописи: в тяжелые дни она вставала перед ним на колени и молилась. Дальше шла анфилада комнат, обставленных роскошной мебелью.

Именно там, в этих комнатах, в этих кабинетах, в этих будуарах Жак увидел картины, о которых ему говорила Ева: полотно Рафаэля, изображающее святую Женевьеву с веретеном в руках — она сидела между бараном и псом, сторожащим стадо; здесь висели картины Клода Лоррена, Хоббемы, Рёйсдала, Мириса и прекрасное полотно Леонардо да Винчи; наконец, он нашел тут целую сокровищницу итальянских и фламандских мастеров.

Он составил список всех этих картин, отдал его Жану Мюнье и приказал упаковать их в ящики. Потом Жак осмотрел миниатюры работы Петито, Латура, Изабе и г-жи Лебрен, стоявшие на каминах, три или четыре картины Грёза, восхитительные полотна, украшавшие будуары, статуэтки саксонского фарфора, которыми уставлены камины старых замков на берегу Рейна. Одни только эти безделушки — первая потребность роскоши — стоили целое состояние. Они также были аккуратно переписаны Жаком, после чего последовал приказ сложить их в комоды работы Буля и секретеры розового дерева, которых было бесчисленное множество в покоях замка.

Жирандоли, венецианские зеркала, люстры с тысячами хрустальных подвесок, подсвечники, причудливые, как мечты Помпадур или Дюбарри; наддверия работы Буше, Ватто, Ванлоо, Жозефа Берне, коллекция лиможских эмалей — на все эти сокровища Ева не обратила внимания либо потому, что не знала им цены, либо потому, что грустила, и ей было не до того.

Весь третий этаж был уставлен всевозможной мебелью эпохи Людовика XVI; в то время она еще не поднялась в цене, но сегодня коллекционеру не хватило бы никаких денег, чтобы купить ее.

Понадобился бы не то что день, но целый месяц, чтобы обойти все покои замка и оценить все хранящиеся в них сокровища. Чего там только не было: чудесные аррасские ковры, ковры из Бове, целые комнаты, обитые китайским шелком, с китайской мебелью, китайскими безделушками и китайским фарфором; три поколения богатых хозяев и обладающих тонким вкусом хозяек любовно собирали произведения искусства, чтобы наполнить этот гигантский гранитный ларец.

Как все эмигранты, маркиз де Шазле думал, что его отсутствие продлится четыре-пять месяцев, и приказал положить самые ценные предметы в футляры и накрыть чехлами; секвестр сохранил все в неприкосновенности. В замке Шазле было столько мебели, что хватило бы на четыре современных дома и два замка.

Вокруг замка раскинулись сады фруктовые и для прогулок, посаженные на только еще входивший в моду английский манер; кроме того, был разбит прекрасный парк, аллеи которого, казалось, не имели конца и вели на край света.

Даже если вырубить лишние деревья, можно выручить за них сто тысяч франков.

Замок стоял на взгорье, внизу бежала речушка, впадавшая в Крёз; в заводях ее было полно рыбы.,

И не было ничего живописнее здешних мельниц, похожих на сооружения, которые архитектор Марии Антуанетты построил в Малом Трианоне и которые породили столько клеветнических толков, преследовавших несчастную королеву при жизни и продолжавших преследовать ее после смерти.

В каждой из этих построек мог найти себе приют поэт, художник, композитор. Окна были прорублены так искусно, что из каждого открывался свой вид, не похожий на другие, то унылый, то прелестный.

Жан Мюнье, которого Жак встретил в замке, куда управляющий поднимался каждый день, чтобы проверить, все ли в порядке, жил в одной из этих построек со своей еще молодой женой и двумя маленькими детьми.

Жак рассказал ему, что он сделал для браконьера Жозефа. Жан Мюнье знал его, но не знал, какую роль тот сыграл в жизни Евы и Жака.

Жак не стал рассказывать управляющему обо этом, не стал посвящать его в свои планы относительно леса, где стояла хижина дровосека, но просил не обижать Жозефа и давать ему охотиться вволю.

Каждый шаг на обратном пути пробуждал в душе Жака воспоминания. Там он вылечил ребенка, который полез на дерево за гнездом и упал; тут мать заразилась крупом от своей маленькой дочки; еще дальше жил парализованный старик, на котором он впервые опробовал лечение ядами, то есть стрихнином и бруцином. Крестьянин неосторожно обращался с ружьем и изувечил себе руку; доктор не отрезал ее, как сделал бы другой, а сохранил, и крестьянин смог работать и кормить семью.

Все эти люди узнавали его, останавливали, заговаривали с ним, задавали вопросы; все спрашивали и о Еве, растравляя его рану, которая при упоминании ее имени начинала саднить еще сильнее.

Впрочем, разве это имя не звучало все время в его мозгу? Разве он шел не той самой дорогой, по которой когда-то нес Еву, завернув ее в свой плащ? С того дня прошло почти десять лет, но каждый камешек на дороге был так памятен ему, словно он проделал этот путь только вчера, и рядом с ним бежал Сципион, то обгоняя его, то возвращаясь и прыгая вокруг своей завернутой в плащ хозяйки.

Погрузившись в свои мысли, он пустил лошадь шагом и задумался о том, что, отказывая человеку в прозрении будущего, Бог совершает величайшее благодеяние; ведь когда Жак уносил с собой это почти безжизненное неоформившееся тело не только по доброте душевной, но еще и из любви к науке, он даже и не надеялся, что его заботы сделают это существо таким прекрасным и таким разумным. Он и представить себе не мог, какое влияние это бессловесное дитя без мысли во взгляде, без ума, почти бездыханное, окажет на его судьбу.

Предначертана ли страница жизни человеческой в книге вселенной или человека подстерегают случайности, и каждый встречный, толкая его направо или налево, что-то меняет в его будущем, не ведомом ни ему самому, ни Богу?

Что бы он сделал с этим невзрачным существом, которое мешало ему и замедляло его шаг, если бы знал, что оно превратится в источник, из которого он шесть лет с наслаждением пил живую воду, а теперь до дна испил горькую чашу? Он, несомненно, оставил бы ее где-нибудь на повороте дороги или просто принес бы назад в хижину Жозефа и положил обратно на грязную охапку соломы. Так нет же, таковы мрачные тайны сердца! Любопытство сделало бы ему это маленькое создание еще дороже и ближе, если бы он знал, что оно орудие, с помощью которого несчастье хочет измерить его неиссякаемую доброту? Нет! Он не покинул бы ее, и ради мгновений счастья, которые подарила ему эта нечаянная встреча, он пошел бы на долгие муки, которые, откровенно говоря, не лишены были горькой сладости.

Так, погруженный в свои мысли, он вернулся в Аржантон. Маленький домик с бельведером, где его ждала Ева, был виден издалека, и Жак с щемящей грустью, полной нежности, подумал о том, что сейчас увидит прекрасный цветок, расцветший из чахлой былинки, которую он туда принес.

Недалеко от дома Жак встретил Базиля, который очень ему обрадовался. Базиль приходил повидать доктора, но не застал его: дома была только Ева.

Он по-свойски потрепал лошадь Жака по холке и проводил доктора до дома, в сотый раз благодаря его за то, что тот спас ему жизнь.

— Так ты счастлив, мой бедный Базиль? — спросил Жак.

— Еще бы! Конечно, господин доктор, — ответил тот, — мне и впрямь кажется, что бедным помогает Провидение.

— Почему только бедным, Базиль?

— Да потому, что богатым так трудно угодить, господин Жак, а у бедняка есть хлеб на три-четыре дня вперед — он и рад. Бедные люди радуются каждой малости, которую посылает им Господь. Три дня назад у меня не было ни одного су в кармане, ни крошки хлеба в доме; и вдруг я узнаю, что приехала мадемуазель Ева, — это для меня такая радость, что лучше всякого обеда, — я прихожу повидать ее, и она дает мне луидор, этого мне хватит на десять-двенадцать дней, а через десять-двенадцать дней я получу пенсион за три месяца, который вы мне выхлопотали.

Жак вздохнул. Значит, Ева сама по себе, без понуканий, занялась благотворительностью, которую он собирался вменить ей в обязанность.

Он оставил лошадь Базилю, чтобы тот отвел ее в конюшню, вынул из кармана ключ, отпер дверь и вошел.

Был час обеда. Жак Мере направился прямо в столовую.

Проходя мимо комнаты Евы, дверь в которую была открыта, он увидел мелькнувшую тень девушки.

Стол был накрыт, но на нем стоял только один прибор.

Он кликнул Марту и резко спросил:

— Где Ева?

— У себя, — ответила Марта, — ждет, когда вы ее позовете.

— Кто велел накрыть стол только на один прибор?

— Она.

— Почему?

— Она сказала, что не знает, позволите ли вы ей обедать вместе с вами. На глаза доктора навернулись слезы.

— Ева! — крикнул он в безотчетном порыве.

— Я здесь, мой милый хозяин, — отозвалась Ева, входя в столовую.

— Принесите прибор для мадемуазель, — сказал доктор Марте, отворачиваясь, чтобы никто не заметил, как он переменился в лице.