Дочь скульптора

РОЖДЕСТВО

Чем ты меньше, тем больше становится Рождество. В доме, под елкой, Рождество непомерно велико. Это зеленые джунгли с красными яблоками и печальными прекрасными ангелами, которые кружатся вокруг самих себя на своих нитках, охраняя вход в первобытный лес. И первобытный лес тянется в бесконечность, отражаясь в стеклянных шариках. Благодаря ели Рождество — это абсолютная надежность.

Где-то там внизу мастерская — очень большая и очень холодная. Тепло только далеко-далеко впереди, у самой печки. Огонь и тени видны на полу и на ногах скульптур, которые походят на колонны.

Мастерская полна скульптур, полна больших белых женских фигур, которые издавна обитали там. Они стоят повсюду, движения их рук неопределенны и робки, смотрят они мимо тебя, и поэтому они так безразличны и грустны, но совсем на иной лад, нежели мои ангелы. У некоторых на голове — повязки, а у самой большой — веревка вокруг живота. Веревка мокрая, и когда проходишь мимо, она скользит по твоему лицу, словно крылья холодных белых птиц в темноте. Вечером — всегда темно!

Окно мастерской запрещено мыть раз и навсегда, потому что оно очень красиво освещено: там сто мелких стеколец, несколько более темных, чем остальные, а фонари за окном качаются и рисуют собственное окно на стене.

Там, в мастерской, висят крепкие полки, одна под другой, а на каждой полке — белые женщины, но они совсем маленькие. Они поворачиваются друг к другу и отворачиваются одна от другой, но движения их такие же нерешительные и застенчивые, как и у больших настоящих женщин. Со всех этих скульптур стирают пыль как раз перед самым Рождеством. Но прикасаться к ним имеет право только мама, а гранаты времен войны вообще вытирать нельзя.

Папины женские фигурки — священны. После того как их отливают из гипса, он не обращает на них ни малейшего внимания. Но для всех остальных — они священны.

Кроме фигурок женщин, окна и печки, все остальное — тени. У стен лежит угрожающая куча, которую исследовать нельзя, так как она представляет собой железные конструкции, ящики с глиной и гипсом, формы для отливки гипса, древесину, тряпки и поделочный лес, а под ними и за ними ползают таинственные существа с черными, как ночь, глазами.

Но посреди комнаты — пусто. Там стоит лишь единственный вращающийся шкив с женщиной, завернутой в мокрые тряпки, и она — самая святая из всех. Вращающийся шкив опирается на три ножки, отбрасывающие неподвижные тени на блестящие пятна цементного пола и на потолок, который так далек, что никто не может добраться туда, пока не привезут домой елку. У нас самая прекрасная и самая высокая елка в городе, и быть может, она стоит целого состояния, потому что должна доходить до потолка и быть густой и колючей. У всех других скульпторов елки маленькие и плохие, не говоря уж об из известных нам художниках, у которых, вероятно, вовсе никакой елки нет! Люди, живущие в обычных квартирах, ставят свою елку на стол со скатертью, бедные люди! Они покупают свою елку мимоходом.

Мы, стало быть папа и я, поднимаемся в шесть часов утра, так как елки нужно покупать в темноте. От Сорочьего мыса мы едем на другой конец города, где есть большая гавань, без которой и не представить покупку елки. Обычно мы выбираем елку несколько часов, не доверяя каждой ветке, которая может быть испорчена. В лесу всегда ужасно холодно. Однажды верхушка елки угодила папе прямо в глаз.

Утренний мрак полон черных мерзнущих фигур, которые ищут ель, а снег усеян иголками. Над всей гаванью и елочным торжищем царит атмосфера угрозы и очарования.

И вот мастерская превращается в первобытный лес, где можно прятаться и оказаться недостижимым глубоко-глубоко под елью. Под елями надо быть очень любезным. В мастерской есть также места, чтобы горевать или ненавидеть, например между дверями, куда бросают почту. На дверях тамбура красуются мелкие зеленые и красные стекольца, дверь узкая и торжественная, а тамбур полон одежды, лыж и ящиков для упаковки, как раз между дверями, где еле-еле находишь еще меньшее пространство, чтобы стоять там и ненавидеть.

Если станешь ненавидеть в большой комнате, тут же умрешь! Но если ты в тесноте, ненависть входит в тебя обратно и витает вокруг тебя, так что она никогда не достигает Бога.

С елями все совершенно иначе, в особенности если шары уже повешены. Они вбирают в себя любовь, и поэтому так ужасно опасно их потерять.

Как только ель попадает в мастерскую, все приобретает совершенно новое значение, заряд святости, что даже с искусством ничего общего не имеет.

Рождество начинается тогда всерьез. Мы с мамой ходили к ледяным горкам за русской церковью и наскребали там мох. Из глины мы воздвигали священный ландшафт с пустыней и Вифлеемом, каждый раз с новыми улицами и новыми домами; мы занимали все окно мастерской, мы выкладывали зеркальные озера, и разбрасывали по всей местности стада, и дарили им все новых и новых овец, а овцам — новые ноги, потому что старые растворялись в мшистой поверхности, и осторожно посыпали ее сверху песком, чтобы глину можно было использовать еще и потом. А когда мы вытаскивали ясли[26] с соломенной кровлей, привезенные из Парижа в одна тысяча девятьсот десятом году, папа бывал очень тронут, и Мария всегда сидела далеко впереди, а Иосиф держался возле коров, потому что его фигуру повредили, залив водой, а кроме того, он был меньше ростом.

Последним появился младенец Иисус, слепленный из воска, но с настоящими кудрявыми волосами, которые делали в Париже еще до того, как я родилась. После того, как его помещали в ясли, надо было долгое время хранить молчание.

Однажды Попполино, вырвавшись на волю, схватил младенца Иисуса. Забравшись на папину статую Свободы, он уселся на рукоятку меча и съел Иисуса.

Мы ничего не могли поделать и не смели смотреть друг на друга. Мама слепила из глины нового младенца Иисуса и разрисовала его. Нам показалось, что он стал слишком румяным и вышел слишком толстым в талии, но никто не произнес ни слова.

Рождество всегда бывает шуршащим. Оно шуршало каждый раз, шуршало таинственно, это шуршащая серебряная и золотая, да и шелковая бумага — пышное изобилие сверкающей бумаги, в которую заворачивали, и которой украшали, и в которую прятали все подарки. Это изобилие бумаги вселяло в тебя ощущение неудержимой расточительности.

Повсюду были звездочки и бантики, даже на блюде с брюквой и на дорогой покупной колбасе, которая еще осталась на столе, прежде чем мы принялись за настоящую ветчину.

Проснувшись ночью, можно было услышать надежное шуршание подарков, которые заворачивала в бумагу мама. Однажды ночью она разрисовывала печь, украсив снизу доверху каждую кафельную плитку маленькими голубыми ландшафтами и букетиками цветов.

Она разрисовала перцовые рождественские пряники в виде козликов и приделала ноги к булочкам-кошкам особой формы, которые в Швеции пекут специально ко дню Люсии[27], а в середину живота вставила им изюминку.

Когда они приехали сюда из Швеции, у них было по четыре ноги, но с каждым годом ног становилось все больше, пока кошки не оказались в окружении безумного и витиеватого орнамента.

Мама взвешивала на весах для писем конфеты и орехи, чтобы всем досталось точно поровну. Весь год пусть все идет, как получается, ни у кого нет времени делать все, как положено, но Рождество — пора абсолютной справедливости. Поэтому оно заставляет всех делать что следует, напрягая все свои силы!

В Швеции набивают колбасы, а свечи льют из воска, и много месяцев подряд носят маленькие корзинки беднякам, а мамы шьют по ночам подарки.

А когда наступает Сочельник, решительно все они становятся Люсиями[28].

В первый раз, когда папа увидел Люсию, он очень испугался, но, разглядев, что это была всего-навсего наша мама, засмеялся. А потом пожелал, чтобы она устраивала ему такое развлечение каждый Сочельник.

Я лежала на своих нарах и слышала, как Люсия поднимается по лесенке — ей это было нелегко! Зато красиво, словно на небесах! А она вдобавок слепила еще и марципанового поросенка — такого, какого пекут в Швеции в виде перцового пряника ко дню Люсии. Затем она снова немного спела и поднялась на папины нары. Поет мама только один раз в году, потому что у нее непорядок с голосовыми связками.

Вокруг наших нар, на балюстраде, стояло много сотен свечей в ожидании, что их зажгут прямо перед чтением Рождественского Евангелия. Тогда свечи странствуют, словно порхающие жемчужные нити, вдоль и поперек всей мастерской. Возможно, этих свечей даже целая тысяча. Когда свечи догорают, становится очень интересно, потому что оклеенные бумагой стены легко могут загореться.

Ближе к полудню папа обычно начинает волноваться, потому что очень серьезно относится к Рождеству и едва выдерживает все приготовления к нему. Его терпение кончается. Он поправляет каждую свечу и предупреждает нас об опасности пожара. Он выбегает на улицу и покупает Омелу белую[29] — очень маленький букетик, что красивее всяких роз и орхидей и должен висеть на потолке.

Папа все время спрашивает, можно ли быть уверенным, что все в порядке, и внезапно ему кажется, что Вифлеем скомпонован неправильно. Затем он принимает таблетку, чтобы успокоиться. Мама пишет стихи и снимает лак с золотых лент и бумаги, оставшихся с прошлого года.

Настают сумерки, и папа отправляется на кладбище с орешками, чтобы покормить белок и взглянуть на могилы. Он никогда особенно не интересовался лежавшими в них родственниками, да и он им не очень нравился, так как были они дальними и абсолютно буржуазными. Но когда папа снова возвращается домой, он печален и взволнован вдвойне, так как кладбище удивительно красиво со всеми своими горящими свечами. Как бы то ни было, белки закопали множество орехов у родственников, хоть это и запрещено.

И все-таки сама мысль об этом — утешительна. После обеда наступает длительный перерыв, чтобы уступить место Рождеству.

Мы лежали на наших нарах в темноте и слышали, как внизу у печки шуршит бумагой мама, а улица за окном стала совсем тихой.

Затем начинались длительные шествия, когда зажигалась одна свеча за другой, и папа бежал со своих нар вниз посмотреть, абсолютно ли вертикально держатся свечи на елке и как бы свеча за спиной Иосифа не сожгла соломенную крышу.

А потом настал час чтения рождественского Евангелия. Самый торжественный миг был, когда Мария сокрыла слова в сердце своем, и почти так же красиво, когда они снова отправились уже другим путем домой, в свою страну. Остальное было уже не так опасно.

Мы немного передохнули, а папа снова принял успокоительную таблетку, и теперь я, ликуя, ощутила, что Рождество принадлежит мне.

Я заползла в зеленый первобытный лес и вытащила свой пакет с подарками из-под ветвей, ощущение полноты любви и нежности было почти нестерпимым. Необычайная святость всех Марий, ангелов, мам, Люсий и скульптур — все вместе благословляло и прощало меня за весь год, даже этот тамбур, все на всей Земле прощали меня, только если были уверены в том, что все любили всех.

И как раз в эту минуту я уронила самый большой стеклянный шар на цементный пол, и он превратился в самые маленькие и самые грустные на свете осколки. Тишина, наступившая после этого, была неслыханной. На горлышке шара имелось небольшое колечко с двумя металлическими проволочками. И мама сказала:

— У этого шара всегда был неприятный цвет.

И вот наступила ночь, когда все свечи догорели, все пожары потушили, а все ленты и бумаги свернули до следующего Рождества.

Подарки я держала у себя в постели.

Иногда папины домашние туфли съезжали вниз в мастерскую, или он съедал немного селедки и принимал таблетку или пытался извлечь звуки из радио, которое сам смастерил. Мир и покой были в доме — абсолютно полный покой и мир.

Однажды что-то случилось с радио, и, прежде чем помехи появились вновь, оно сыграло целиком какую-то песню. Но даже помехи являют собой частицу какого-то чуда, они словно непонятные и одинокие сигналы отсюда — во Вселенную.

Папа долго сидел и ел селедку, пытаясь выискать настоящие мелодии. Когда же это не получалось, он снова поднимался на свои нары и шелестел газетами.

Мамины свечи давным-давно погасли, пахло хвоей и чуточку горелым, а вообще-то веяло благословенным блаженством.

Самое спокойное время наступает, когда Рождество подходит к концу. Тогда ты, получив за все прощение, снова можешь стать самим собой как обычно.

Мало-помалу мы убрали все святыни и сложили их в шкаф в тамбуре; еловые же ветки с маленькими, но бурными взрывами сгорели в печи. Но ствол ели сожгли мы только на следующее Рождество. Он простоял весь год рядом с ящиком гипса, напоминая нам о Рождестве и абсолютной надежности всего сущего.