Дочь скульптора

АЛЬБЕРТ

Альберт на год старше меня, если не считать шести дней. Через шесть дней мы станем ровесниками.

Он сидел у залива, где пришвартованы лодки, и насаживал на длинную удочку уклеек для своего папы.

— Ты сначала убей их, — сказала я. — Ужасно всаживать в них крюк, пока они живы!

Альберт слегка приподнял одно плечо, и я уже знала, что это означает своего рода и извинение, и объяснение, мол рыбе больше нравится, если наживка шевелится.

На Альберте был блеклый-преблеклый свитер и черная фуражка с козырьком, оттопыривавшая ему уши.

— А тебе понравилось бы, если бы тебе воткнули крючок в спину? — спросила я. — Ты висел бы на нем, и орал, и пытался бы высвободиться в ожидании, что тебя вот-вот съедят!

— Они не кричат. И так всегда все делают.

— Ты — жестокий! — закричала я. — Ты делаешь ужасные вещи! Не желаю больше говорить с тобой! Он чуточку грустно взглянул на меня из-под козырька и произнес:

— Ну, ну!

И продолжал насаживать на удочку уклеек. Я ушла. У сарая с сетями я обернулась и закричала:

— Мне столько же лет, сколько тебе, мнестолькожелетсколькотебе!

— Наверное, столько же, — ответил Альберт. Я ушла и принялась приколачивать гвозди к плоту, но весело мне не было. Три гвоздя искривились, и вытащить их я не смогла.

Тогда я снова спустилась вниз на берег и сказала:

— Рыбы страдают так же, как и люди!

— Не думаю, — ответил Альберт. — Они более низшие существа.

Я сказала:

— Этого никто не знает! Подумать только, а что, если деревья страдают тоже. Их спиливают, и они кричат, хотя ничего не слышно. Цветы кричат, когда их срывают, хотя кричат совсем немножко!

— Разве? — произнес Альберт.

Он произнес это дружелюбно, но все-таки чуточку покровительственно, и это меня снова рассердило.

День выдался скверный! Он был чуть туманный и жаркий, так что одежда прилипала к телу. Я влезла на крышу, чтобы немножко развеселиться, и сидела там очень долго. Я видела, как Альберт вместе с Каллебисином вышли в море с переметом. На горизонте залегла гряда туч: такая грязная с виду, она тянулась от самого конца островка Туннхольмен до Бисабалля, а море казалось совершенно блестящим.

Потом Альберт с Каллебисином вернулись и вытянули на берег лодку.

Через некоторое время я услыхала, как Альберт стучит молотком на плоту. Я спустилась по лесенке вниз, подошла к нему и стала смотреть. «Ты хорошо приколачиваешь гвозди», — сказала я ему. Тогда он стал еще сильнее стучать молотком так, что вколачивал гвоздь с пяти ударов. Я почувствовала себя гораздо лучше. Усевшись в траву, я смотрела на Альберта и считала вслух удары молотка. Один гвоздь вошел в доски плота после четвертого удара. Тогда мы оба засмеялись.

— Сейчас же спустим его на воду, — сказала я. — Сию минуту. Сделаем настил, и спустим плот на воду.

Мы принесли две доски, положили поперек крепежный лес и втащили его на плот. Он был тяжелый, и трещал, и гнулся, но мы все-таки спустили плот с берега.

А потом оставалось лишь поплыть. Плот погрузился в воду и скользнул в залив. Он хорошо держался на воде. Альберт сходил за веслами, и мы пошли вброд, а потом подтолкнули плот для скорости и быстро забрались на него. Плот слегка залило водой, но совсем немного. Мы посмотрели друг на друга и снова рассмеялись.

Гребли мы медленно, но все-таки гребли. Плыли мы там, где глубоко, но это было неважно, так как мы уже почти научились плавать. Мало-помалу мы вышли в пролив у Хэльстена.

— Поплывем к Песчаной шхере, — предложила я.

— Уж и не знаю, — ответил Альберт. — Наползает туман.

Но я продолжала грести, и мы очень медленно подплыли к Песчаной шхере. Отталкиваясь шестом, мы прошли вдоль берега и обогнули мыс.

Море было все таким же блестящим, а гряда туч поднялась и протянулась аж до самой Яичной шхеры. Показав на тучи, Альберт повторил, что наползает туман.

Тогда мы отправились было домой.

— Неужели ты боишься легкого тумана? — спросила я.

Мы проплыли совсем немного, а потом повернули назад.

— Я точно не знаю, — ответил Альберт. Но я закричала:

— Ты — трус!

И тогда он стал грести снова, и плот продолжил свой путь в открытое море. Мы словно путешествовали по черному зеркалу. Словно стояли на поверхности моря. Всем телом ощущалась мертвая зыбь, и ты будто колыхался вместе с нею. Мертвая зыбь шла с юго-запада и двигалась дальше к Яичной шхере.

А вот и туман!

— Теперь уж мы повернем назад! — строго сказал Альберт. На миг стало холодно, и вот уже нас плотно обволокло туманом, отгородившим плот со всех сторон от мира. Сверкающая мертвая зыбь выкатилась из тумана и заползла под бревна, словно какое-то разбухшее существо, и снова выкатилась в туман по другую сторону плота.

Я мерзла и ждала, когда Альберт скажет: «Ну что я говорил?» или «Говорил я тебе?..» Но он молчал и только озабоченно работал веслами. Он то и дело поворачивал то туда, то сюда голову, прислушивался, смотрел на мертвую зыбь и держался подальше от нее. Через некоторое время он стал грести ближе к берегу. В мертвой зыби появились встречные волны, они надвигались одновременно со всех сторон. Альберт перестал грести и сказал:

— Лучше подождать, пока прояснится. Я немножко испугалась и промолчала.

— Если бы Роза замычала, мы бы знали, в какую сторону плыть, — сказал Альберт.

Мы стали прислушиваться в тумане, но Роза не мычала. Было тихо и пустынно, словно настал конец света, и жутко холодно.

— Что-то плывет, — сказал Альберт.

Плыло что-то серо-белое и растрепанное, оно двигалось чрезвычайно медленно, кругами, и приближалось к нам вместе с мертвой зыбью.

— Это серебристая чайка! — сказал Альберт. Он подхватил птицу веслом и поднял ее на плот. На плоту птица казалась очень большой, она продолжала ползти кругами.

— Она хворая, — сказала я, — ей больно! Альберт взял ее в руки и посмотрел, но тут она начала кричать и бить одним крылом.

— Отпусти ее, — заорала я.

Все выглядело страшно — и этот туман, и черная вода, и птица, метавшаяся в лодке и непрерывно кричавшая… и я.

— Дай мне ее, я обниму ее, мы должны ее вылечить! — Я уселась на плоту, Альберт положил птицу мне на руки и сказал:

— Ее не вылечить. Мы убьем ее.

— Тебе бы только убивать да убивать, — ответила я. — Смотри, как она прижимается ко мне, она одинокая и несчастная.

Но Альберт сказал:

— У нее червь! — И, подняв одно крыло, показал, как тот ползает.

Я закричала и отбросила от себя птицу. Потом я начала плакать и, продолжая сидеть в переливающейся чрез край плота воде, глядела, как Альберт очень осторожно взял и осмотрел крыло.

— Тут уже ничего не поделаешь! — объяснил он. — Крыло сгнило. Птицу нужно только убить!

— Пусть она улетает, — прошептала я. — Может, она все-таки выздоровеет!

— А что она прежде выстрадает? — возразил Альберт.

И, вытащив свой финский нож, он взял птицу за голову и прижал ее к плоту. Я, перестав плакать, смотрела, я не могла отвести глаз. Альберт передвинулся и оказался между серебристой чайкой и мной. Затем, перерезав ей горло, дал голове соскользнуть в воду. Когда он обернулся, лицо его было совершенно белым.

— Тут кровь, — прошептал он и весь затрясся. А потом смыл ее.

— Не обращай внимания, — успокоила его я. — Видишь ли, лучше так, чтобы она больше не мучилась.

Он был такой добрый, что я снова заплакала, и на этот раз плакать было чудесно. Все миновало, и все было хорошо.

Альберт всегда должен был все устраивать. Что бы ни случилось и как ты себя ни поведешь, Альберт все устроит и уладит.

Он стоял и смотрел на меня грустным, непонимающим взглядом.

— Хватит злиться, — сказал он. — Видишь, туман рассеивается, и ветер меняется.