Дождь

7

Стена была желтой, с обвалившимся пластом штукатурки. Трещины иссекли и асфальт, и в них, в весенней влаге, занялся изумрудный мох. Это был центр городка — площадь с модерновым казенным зданием, стандартным кинотеатром, киосками (один скособочился, в ночь тихого апокалипсиса задетый автомобильчиком, что ржавеет сейчас, обнимая соседствующий столб), стандартными названиями расходящихся улиц, набором магазинов и памятниками. Последние — в виде стандартных же стел и бетоно-абстракций.

Я немного пострелял в воздух, вызвав к жизни стаи ворон из-за крыш и слабенькое эхо с провинциально-спитым голосом. Риф привыкла уже и только дернула ушами. Ее заинтересовал какой-то след, и я пошел за нею, потому что, в общем, никуда специально не направлялся, а хотел размять тело после двухсот километров за рулем. Мы шли по трамвайным путям. Рельсы, еще блестящие, обметала паутина ржавчины, изредка дугами свисали провода. В скверах по сторонам встречались деревья с переломанными обильной зимой сучьями. Одна ветла, росшая в вырезанном квадрате на краю тротуара, уложила половину расщепленного ствола поперек мостовой, и эта половина наравне с уцелевшей частью дала первые острые листики. Я видел осевшие машины и выбитые стекла в домах, видел высыхающие под солнцем мелкие болота с черной слизью — это закупоренные осенними листьями стоки не выполняли более своего назначения; видел и другое, напоминавшее, что прошла все-таки целая зима. Процесс разложения начался, и какие-то органы и клетки отомрут первыми, а какие-то будут держаться дольше, очень долго, поддерживая сами в себе жизнь, питаясь сами собою…

…беззвучно тикать светящиеся часы подземных хранилищ — как сейчас; сверхъемкие аккумуляторы отдавать по грану свою энергию — как сейчас; механическая жизнь, разумный бег электронов и порций света, то, что пережило человека, на останки чего или на следы останков чего через тысячу или тысячу тысяч оборотов планеты вокруг слабой желтой звезды взглянут чужие глаза, и чужие умы сделают свои умозаключения… я, оставшаяся крупинка, могу лишь дожить наблюдателем, я видел созидание и увижу распад, обе стороны сущего открываются мне, могу ли я быть недовольным своей участью?..

Я вернулся к казенному зданию. Его толстенные стеклянные двери определенно претили мне, и я с удовольствием разнес их очередью. Внутри все было как подобает, чисто, голо, только покрыто ровным слоем тончайшего праха. Телефоны в кабинетах — от самого большого до самого маленького кабинета — больше не будут соединять и направлять жизнь этого городка. Все закончилось, и ничто в нынешнем мире не выглядит более нелепо, чем железный ящик, оберегающий лепесток окаменелой резины на деревяшке — реликт высшей власти над мертвым и живым.

Начинались сумерки, я озяб, выйдя на площадь. У меня имелась отличная палатка, прочие походные принадлежности, но возиться с ними не хотелось, и я поехал искать ночлег в какой-нибудь местной гостинице…

(Тогда это было случайной мыслью, поскольку входить в бывшие жилые квартиры я просто давно зарекся, а впоследствии это сделалось привычкой, и если я пользовался крышей над головой, то всегда это был какой-то ночлежный дом, и при жизни своей предназначенный для таких, как я, — постояльцев на несколько ночей. Впрочем, это случалось редко: стены подобных зданий отсыревали почему-то первыми, между липкими простынями я находил комки бурой плесени и многоножек.)

…что оказалось безнадежным делом в этом городишке. Зато я обзавелся дорожной картой в географическом магазине «Атлас» — таковой тут был. Все же мне пришлось разбивать лагерь, что я сделал — в пику негостеприимному городу — на обширной главной клумбе, неравномерно поросшей свежими дикими растениями.

Я варил себе суп из концентратов, среди десятка голубых елей поодаль шныряли белки, облюбовавшие себе этот кусочек леса. За зиму они разучились бояться человека, а возможно, с самого начала были, так сказать, городским достоянием. Мамаши показывали их пухлоногим младенцам с бессмысленными глазами, старики кормили дынными се течками, а вечерняя молодежь швыряла в них пустыми бутылками. Я попробовал подойти и оставить подношение. От меня попрятались, затем подношение сгрызли, но за следующим не пришли, из чего я заключил, что это все-таки не городские белки. У Риф с белками были свои отношения, она живо разогнала там всех, не слишком, впрочем, увлекаясь. Вечер мягко перешел в ночь, у костра казалось темнее, чем в стороне. Я завалился, раскрыв полог палатки. Комаров пока не народилось, и я блаженствовал. Мне было приятно думать про завтрашнюю дорогу, и с этой мыслью — что мне приятно думать — я заснул.

Мой сон.

Мне говорят: «Встаньте», — и я встаю.

У меня спрашивают имя, и я называюсь.

«Как вы представляете себе все, что случилось с вами? У вас есть мнение на этот счет? Вы не предполагаете, что на вас пал выбор?» Какой выбор?

«Выбор».

Я… нет, ничего такого я не думаю.

«Странно».

Ничего странного. Хотя может быть..

«Чем же вы живете?»

Ветрами, облаками, запахом чистой воды и чистой земли, невероятным счастьем, что все это не будет уничтожено…

«С чего вы взяли, что все это должно быть уничтожено?»

…я всегда мечтал жить именно так, но мешали обстоятельства. Г-м, собственно, вся моя жизнь. Прежняя жизнь. Жизнь мешала мне жить. Я путано говорю?

«Для чего, для кого теперь все это осталось, кто оценит?»

Кто это? Кто со мной говорит, чего вы хотите?

Молчание. Я тоже замолкаю. Стоять мне надоедает, и я присаживаюсь на скамеечку.

«Нельзя прятаться за выдуманную буколику. Птички-ромашки существуют, пока не разладится без присмотра какой-нибудь контактик в боевых комплексах, которые вы себе так хорошо навоображали. Только их гораздо больше, чем вы можете представить, и даже теперь (кстати, тем более теперь) их хватит, чтобы превратить милый вашему сердцу пейзаж в облако активной пыли. Тоненький контактнк, золотая проволочка…»

Что вам надо, кто вы?

«Чудо уже то, что взрывы заводов, где процессы пошли стихийно, — чудо, что они не заставили сработать спутниковую систему слежения…»

Какие заводы, где?

«Неважно. Далеко отсюда. Поймите, нельзя…»

Кто это? Что вам надо? Я не буду отвечать, пока мне не скажут!

«Ну, все ясно. Упрямец. Увести»,

…и я иду по длинной песчаной косе, а волны невиданно ровные и долгие, волны в милю длиной, и я догадываюсь, что этот накат — океан… и — как повторение волн — полоски рваных белых тучек в близкой ультрамариновой вышине. Я знаю этот сон. Это — вечный сон моего детства, неисполнимая мечта об островах. Вот теперь, думаю я, можно умереть. Сию секунду или через сто лет, все равно, Я уже видел самое прекрасное, что есть на свете.

…лопается скорлупа обшивки — и корабль навечно вмерзает в раскаленный песок, а по всей длине из черной щели сыплются на берег розовые тела женщин. Они встают, встряхиваются, как собаки, и груди их прыгают, а потом они бегут ко мне, а я выхожу на опушку джунглей, жаркий, жаждущий, могучий.,.

…— Ох, — сказал я Риф, отведя от лица ее мокрый нос, которым она меня будила, — так можно сойти с ума.

— Собственно, — сказал я Риф, опрастывая себе на голову термос ледяного чая, — решение есть, и не одно, на выбор, но что-то все-таки меня останавливает.

— Хотя, — сказал я Риф, скатывая спальник, — кого мне, прямо скажем, стесняться?

— Или, — сказал я Риф, — еще не подперло по-настоящему.

Кончилось время подснежников, первой мать-и-мачехи, безымянных синеньких цветочков и тех, желтеньких, что в детстве я называл «ключиками» и объедался ими, сладкими. Началось время белых садов и первой очереди одуванчиков. Все чаще они пятнали обочину и проступали желтой сыпью по лугам. Я наезжал на весну. Несколько дней было ясно. Я старался держаться сельской местности, сторонясь более или менее крупных городов. Останавливался в садах, много лежал под цветущими ветками. Я вообще не спешил. В поселках дорогу кое-где перелетали куры. Совершенно не представляю себе, как они сумели продержаться всю эту долгую зиму, но вот выжили же и вдобавок приобрели привычку летать. Наверное, им приходилось спасаться от одичавших кошек и собак и хищников из леса, решил я, вот и произошел естественный отбор.

Устав от консервов, я таки взялся за ружье. Стрелять полудомашнюю птицу не поднималась рука, но на водоемах, что попадались во пути, кишела дичь. Для Риф настали блаженные дни. Свою признательность она выразила тем, что враз обучилась охотничьему ремеслу, и однажды я поймал ее с поличным, когда она делала классическую — по моим понятиям — стойку на гусей. Я сказал:

— Риф, Риф, как же это? Стыдно, Риф. Отныне теряю всякую веру в чистоту ваших кровей. Да, мадам, теряю. — Она не обратила внимания.

Дни проходили в спокойной дороге. Я, несмотря на более чем частые кривули, уже далеко продвинулся на юг. Стали попадаться пирамидальные тополи; степи и редкие рощи сменили лес с пропиленной в нем трассой, на дороге стало чище. Мне почти не приходилось останавливаться, не то что раньше, когда то и дело я убирал с полотна слишком крупный сук или расчленял перегородивший ствол. Как-то острее я начал воспринимать безлюдье вокруг, а сегодня, едва отъехав от места ночлега, увидел упавший самолет.

Он лежал довольно далеко от шоссе, на одном из двух невысоких холмов. Одинаковые зализанные выпуклости их за расстоянием виднелись ровными, и я сперва не понял, что за конструкции мелькнули на фоне неба. Затормозил, вернулся. В бинокль четко различалось хвостовое оперение лайнера. Что это гражданская машина, у меня не возникло сомнений — я явственно видел раскраску. Луговина казалась сухой и безопасной, но я все же не рискнул съехать с бетона, пошел так, длинной дугой обходя заросли кустарника в центре поля. Кроме того, я хотел взглянуть на всю картину целиком.

Но напрасно я ждал увидеть белую летучую рыбу, выброшенную на землю. Вид, открывшийся мне, впервые заставил осознать, что такое авиакатастрофа в полном смысле слова. Уцелел только хвост, который я и заметил из-за холма. Сразу от киля флюзеляж махрился обрывками и обломками, торчало одно-два обугленных ребра, болтался лоскут ткани — все. Земля под ним была обожжена — видимо, он упал с полными баками, и горючее стекло в лощину. Посреди пятна я нашел полусгрызенное огнем колесо, стойку шасси, какие-то неопределимые обломки.

Я вертел в руках полоску дюраля. Уже сейчас осталось так мало, а не останется совсем. Катастрофа и распад, разложение… чего? Действительность вдруг повернулась ко мне иной стороной, возможно, более очевидной, но пришедшей как ощущение, как мое, только теперь. Я вдруг, забыл толпы и пустоту в глазах. Я забыл нелепые, несуразные правила и нарушающиеся законы, и собственные мысли я забыл…

Никогда.

…никогда не поднимется в воздух громадина, подобная этой, поражая несоразмерностью своего взлета…

Никогда.

…но она сгорела тут в безлюдье, и вместе с нею в озере вспыхнувшего топлива сгорело все: ненаписанные книги и картины, несовершенные подвиги и неисполнившееся предназначение человечества, — ведь было же у него какое-то предназначение; и гордость высоты, и смех, и звук поцелуя исчезли вместе с ней…

Это было так прекрасно!

А сейчас — стрелки проросшей травы. И если я всему виной, мое отчаяние всему виной, то, может быть, оно и вернет обратно людей, мир? Ведь я… как же теперь я?

Я опомнился. Стало неловко и смешно — спустя некоторое время. Это когти, подумал я. Прошлое запустило в меня когти, и я выдираюсь. Иначе откуда эти припадки? Или я все же чего-то не понимаю? Символы скачут, будто перед глазами со страшной скоростью прошелкивают ленту слайдов, — я не запоминаю и половины. Нет, следовало родиться толстокожим селянином, знать привычный и приятный круг вещей: свой дом, своя пашня, своя жена, жена соседа… Радоваться или огорчаться, что тогда бы я не стоял здесь один на холме и во всем мире? Но — один ли? Действительно один ли?..

Наверное, подсознание мое просто-напросто все еще отказывается верить. Что не удивительно, между прочим. Наверное, когда я и вправду совершенно, до донышка во все это поверю, тут-то мне и настанет конец. Это же свойство человека — не верить. Ни во что до конца и понемножку во все сразу. Ладно.

Я бросил обломок, он ткнулся в траву. С запада на юг заворачивал черед тучек — над Балканами циклон. Нет, этому небу не нужны железные птицы. Они слишком беспощадны для него. А я просто устал. От одиночества, от однообразия дороги. Да и что-то чересчур тихо я себя веду. В подкорке накапливается напряжение, и ему совершенно необходимо временами давать выход.

Ладно, подумал я, это — это пожалуйста.

Последнюю сотню метров я вообще ничего не видел, пыль и прах смешались с потом, залепляли глаза. Вершина. То, что снизу казалось острием конуса, на самом деле — рыхлая площадка метров пяти в поперечнике. Я протер глаза полою грязной рубахи. Остальные конусы возвышались вокруг, и строеньица между ними сделались горстью камешков. Грузовик я различал как точку.

Я был в краю терриконов. Позавчера с дороги увидел их, синие и далекие, и подумал: почему нет? Свернул, заметив указатель к шахтам. Впервые в жизни я подъезжал к ним вплотную, манящим великанам. Кто их насыпал, как? Лентой транспортера? Высота сто метров, двести? А потом взбирался на них кто-нибудь? И неужели все это из-под земли, ведь поверхность должна провалиться, сколько вынуто…

Ну вот. Я потоптался. Побыл там ближе к Богу, И что? Стал спускаться, проваливаясь, потом сообразил и поехал на заду, поднимая подошвами волну щебня, снова вставая и снова ехал.

— Риф!

Я даже не отдохнул внизу, до того хотелось смыть скорее с себя налипшие килограммы пыли. Мы вынеслись на шоссе. Километрах в пяти я запомнил озерцо. Известно, какие воды в промышленном районе, но выбирать не приходилось. Да и надеялся я, что за зиму озерцо сумело восстановить силы. Это переплюйка какая-нибудь бедная, навеки загаженная мазутом, все поднимает и поднимает течением полу-нефть-полуил, а озерца — они смышленее, они всю гадость дренируют.

Риф сильно болтало на ее помосте. Она не любила скорости, порыкивала на уходящую из-под лап опору.

— Уже скоро, — прохрипел я пересохшим горлом; в эту минуту мы увидели озерцо.

Вода действительно оказалась чистой, но исключительно холодной, а дно — плотный песочек. Вокруг рос бурьян, на той стороне толпились исковерканные жизнью деревца. Я как влетел в озеро, так и вылетел, а Риф бултыхалась. Заложила уши и плавала кругами и бегали у берега, хватая воду пастью.

Одежонку свою я выбросил, взял из машины чистое, У меня там был целый ящик. Для таких вот случаен В магазинах по дороге я убыль периодически пополнял. Но к кое-каким вещам я был сентиментально привязан, например, к той моей старой сумке. Не знаю, почему, не задумывался как-то. Надо же хоть к каким-то вещам быть привязанным душой. Любил еще одну безделку — чертика на присоске из какой-то случайной машины. Сперва я бездумно сунул его в карман (в самом начале, когда хватал все, что попадалось под руку), и он моментально потерялся. Уже забыв, я вновь увидел его на мостовой, где обронил, и уже специально остановился подобрать. И еще раз он пропадал и отыскивался. Занятная вещица.