Долбаные города (СИ)

Лайфстрим

Я закурил, рассматривая свое изображение на экране планшета. Я сам себе улыбался. Комментарии текли сплошным потоком, я давно уже отчаялся читать все. Я выхватывал отдельные фразы из этого бурного моря слов, как маленьких рыбок. Меня спрашивали: Меви реален?

Я засмеялся, щелкнув на комментарий, приклеивая его внизу экрана, чтобы все пользователи видели этот высокоумный вопрос.

— О, конечно, Меви реален, — сказал я. — Меви — самая реальная реальность. Мало в чем я могу быть так уверен.

Я широко открыл рот и высунул язык, изображая порно-звезду, потом затянулся, выпустил дым прямо в камеру, наблюдая, как затуманивается на секунду мое лицо. Читать комментарии было занятием успокаивающим, почти медитативными. Что может быть лучше, чем смотреть на то, какими стремными могут быть люди с незнакомцами? Так много предположений.

Девочки в комментариях бурно радовались моему заявлению о Меви. Так они называли нашу с Леви пару. Я даже нашел на Тумблере одноименное сообщество, в котором девчонки выставляли наши фотки в венцах из сердечек и резали гифки из финальной части интервью, когда Леви советовал мне принять литий. Этот кадр пустили после титров, и он чрезвычайно понравился девочкам, которые в обычной жизни и внимания бы на такое не обратили.

Короче говоря, существовало целое сообщество людей, свято убежденных, либо же желающих думать, что я — гей. Мне, может быть, хотелось разочаровать их, но Вирсавия сказала, что это невозможно, и я решил расслабиться. Для этого пришлось постановить, что Меви мне нравится больше, чем всякая экзотика вроде Сакси. Такова цена славы, думал я. А что еще?

Во-первых, девчонки считали меня горячим. В старой доброй дилемме о том, Иосиф Прекрасный я или все-таки лягушка, победил с большим отрывом первый вариант. То есть нет, девчонки все еще делали коллажи со мной и лягушками, но все это было выполнено с обожанием, и я не расстраивался. Горячее меня был разве что Рафаэль, но он сам был этому не рад.

Во-вторых, в интернете имелись мемы со мной. В основном они были про то, что я — поехавший, но остаться для вечности можно в любом качестве, я был не против.

В-третьих, «Ахет-Атоновские детки» стали феноменом. Мы были популярны, как персонажи какого-нибудь долбаного сериала от «Netflix», и в то же время мы были реальны, абсолютно реальны. Я понятия не имел, как и когда Господь успел сделать меня звездой, все произошло так стремительно, что голова до сих пор кружилась. Все эти события были небезынтересны с точки зрения социальной динамики и всей этой чуши, которую впихивают в глотки студентам, чтобы снизить их тревожность от мира и повысить показатели успеваемости. Короче говоря, мы стали героями сериала, который даже не нужно было снимать. Впрочем, ходили слухи, что вскоре нам поступит предложение, от которого невозможно отказаться (но Рафаэль все равно откажется), и про нас снимут фильм. Фильм про долбаного Макси Шикарски и его долбаных друзей. Энн Вандер визжала бы, возможно даже от счастья.

В общем, мы превратились в персонажей какой-то заумной медиа-игры. Сначала я думал, что это быстро пройдет, интернет обладает вечной памятью, однако с сосредоточенностью у него проблемы. Я некоторое время радовался, думая о том, что незнакомые нам люди на другом конце мира присылают друг другу фотки Рафаэля, когда хотят посмеяться над тем, как они стеснительны. Это было освобождающе прекрасное знание, и я понял, что живу ради славы.

Люди в интернете обожали нас за то, что мы чокнутые, и странные, и несем полную чушь перед камерами. За этот месяц нас приглашали в десяток программ, а двое репортеров даже были у меня дома. Им пришлось пообщаться не только со мной, но и с папой. Я только надеялся, что никто из них не повесился после этих жизнеутверждающих бесед.

А еще какая-то прикольная художница нарисовала про нас настоящий комикс, с приключениями и фактами из Википедии, которыми я сыпал на каждой странице. Она даже выдумала нашего врага — древнего бога, который выглядел как огромный, желтый глаз. Короче говоря, мое Эго дошло до некоей сингулярности: плотность комментариев в интернете была так велика, что совпадала с температурой моего члена, когда я их читал. В общем, в какой-то момент я перестал успевать читать все о нас (туториалы о прическе Вирсавии, домыслы о том, кто настоящие родители Саула, фанфики про грустноглазого, сходящего с ума от эпилепсии Леви). Затем я перестал понимать, что пишут обо мне (картинки и гифки, призывы к революции от моего имени, принты для футболок, споры о том, могу ли я сравниться со старым добрым Че, оккупировавшим революции и футболки задолго до меня), и это было странное ощущение. Как будто ты тонешь, и в то же время смотришь на себя тонущего, даже пытаешься схватить за руку, но тебя неизбежно уносит. Какую-то часть тебя, образ, наверное. Короче говоря, интернет был полон моих доппельгангеров, и я чувствовал себя брендом.

Зато теперь я зарабатывал больше мамы. По крайней мере, нам заплатили за десять из десяти передач после «Не сегодня».

— Больше мы никогда так не продешевим, — сказала мама, когда я все рассказал ей о нашей поездке в Дуат.

Короче говоря, я был секс-символом, символом поехавших, символом борьбы с Системой (что было забавно, потому что Система-то и вынесла меня на кипящую поверхность цифрового мира), и вообще больше символом, чем человеком. Мне казалось, что я истончался и исчезал, Вирсавия говорила, что чувствует себя так почти всегда.

Кстати говоря, у ее бьюти-блога теперь был почти миллион подписчиков, так что она периодически поднимала важные темы вроде анорексии и деперсонализации, говорила на них открыто, искреннее и с таким принятием, что люди начали слать ей фотографии своих свежих порезов. Казалось, Вирсавия знала, что с этим делать.

Люди любили нас и одновременно ненавидели. Иногда даже одни и те же, после некоторых интервью фанаты громко отказывались от нас, а ненавистники признавали, что у нас есть определенное обаяние. Люди указывали Вирсавии, как одеваться, чтобы не выглядеть, как шлюха, желали мучительной смерти Леви, смеялись над детством Саула, и, хотя ничему из этого не удалось меня шокировать, а некоторые ругательства я даже внес в свой лист ожидания клевых фраз, мне было странно оттого, что люди могут испытывать что-то настолько сильное (и, в сущности, неважно, в какую именно сторону пойдет это чувство) к школьникам из крошечного, смертельно скучного городка.

Нас осуждали за то, что мы используем смерть Калева, чтобы прославиться.

Нас обожали за то, что мы свихнулись от потери друга.

Нас подозревали в том, что мы — проект какого-нибудь амбициозного режиссера.

Нас уважали за нашу смелость.

Короче, мы стали медиа-вирусом, с которым можно пообщаться.

Я сказал:

— Итак-итак-итак, о чем бы еще вам рассказать? Радио Ириска немножко вырубается.

Тут же посыпались просьбы не уходить, и я подумал, вот будет отстойно, если я никогда не смогу уйти и умру от истощения. До этого, правда, было еще далеко, но перспектива виделась. Я сказал:

— Вам повезло, что я такая истеричка. В противном случае, я предпочел бы есть, пить и спать вашему бесценному обществу.

Я им подмигнул, вернее не им, а камере, но у меня вдруг сложилось впечатление, что я флиртую. В этом, наверное, и была суть популярности. Мне нравилось, что они хотят меня в том или ином смысле (понять, убить, трахнуть, унизить, поцеловать, похвалить).

Интересно, подумал я, а когда я буду играть в фильме самого себя, мне дадут сценарий с собственными репликами? Какой классный абсурд!

— Кто самый сладкий мальчик в интернете? — спросил я. — Кто первый напишет «Рафаэль»?

О, и, конечно, я забыл, четвертый пункт, еще одну новую, странную вещь.

В-четвертых о Калеве Джонсе все забыли, исключая авторов грустных фанфиков и воинствующих поборников аморальности нашей славы.

Что до нашей теории, я уже не был уверен в том, что все это — чистая правда. Мне казалось, что события, произошедшие со мной до съемок, были сном. Я все еще помнил, что мы видели, но все это отдалилось, и иногда я не мог поверить, что мы говорили о голодном желтоглазом боге, считая, что он существует. Наверное, дело было в том, что я слишком долго пересматривал запись. Если повторять слово достаточно часто, оно превратится в бессмыслицу, в странный набор звуков. Параноик с неизбежностью предположил бы, что здесь и кроется ответ на вопрос «почему мы?». Дело было не в том, что мы, в отличии от большинства шизофреников с «Не сегодня», симпатичные подростки, и не в моем особом обаянии, а в том, что в эпоху постправды достаточно повторять что-то достаточно часто, и это перестанет существовать. Но у меня никогда не получалось задуматься об этом всерьез, слишком глупо все выглядело.

Если бы месяц назад мне сказали, как изменится моя жизнь после смерти Калева, я бы, наверное, не поверил. И никто из вовлеченных в эту странную ситуацию не поверил бы. Но в этом и была прелесть жизни по сравнению со скатившимися после второго сезона сериалами. Я не мог предугадать сюжет.

— Итак, дамы и господа, о чем поговорим сегодня? О политических кампаниях поздней сталинской эпохи? О странных сексуальных фетишах? Кто-нибудь знает, что Саддам Хуссейн писал любовные романы? Почему я вспомнил об этом? Все просто: сначала усы, затем странные сексуальные фетиши. И если еще кто-нибудь спросит, обрезан ли я, мне придется поставить этому видео такой рейтинг, который не позволит мне самому смотреть его.

Почти все было славно, и я понял, что быть счастливым реально даже в четырнадцать лет. И даже в Ахет-Атоне. Но, по закону сохранения энергии, я имел приоритетное право на что-то очень плохое. За этот месяц у Леви случилось семь припадков. Очень много, особенно учитывая его обычное состояние. Я боялся, что он умирает. Леви боялся, что он умирает. Родители Леви испытывали схожие опасения, и даже учительница литературы стала к нему мягче. Я не мог представить, что Леви исчезнет навсегда, что у меня может не быть лучшего друга, что однажды он скажет мне что-то, и это будет последний раз, когда я услышу его голос. Я ведь пережил смерть Калева, но теперь снова был беззащитен перед ней.

Я старался не думать об этом, но с темнотой эти мысли возвращались. Леви тяжело болел, и я не знал, смогут ли врачи сделать с этим что-нибудь. Конечно, при ближайшем рассмотрении угроза смерти была не такой уж явственной. Но, когда Леви не думал об отеке мозга или легких, он предполагал, что вскоре у него наступит деменция, и тогда я тоже потеряю его. Словом, по мнению Леви, мне предстояло потерять его в любом случае. Он считал, что хорошо все не станет ни при каких обстоятельствах, и читал статьи на сайтах хосписов, где доморощенные психологи советовали, как лучше пройти через торг, гнев и все другие станции до самого принятия. Я так хотел, чтобы с Леви все было в порядке. Я отдал бы все, даже свою обожаемую славу. Но не было Господа Бога, который спустился бы с небес по лестнице Иакова, или что он там для построил для сообщения с нашими местами, и сказал бы: Макси, делай вот что, чтобы было хорошо.

Кто-то чуткий и эмпатичный написал мне, что я загрустил. Было приятно выхватить в потоке именно это сообщение. Я нажал на него, прикрепляя, и улыбнулся.

— Зацените эмпатичного пользователя Люси-в-облаках. Восславим Господа за умение различать невербальные сигналы!

Я мог смеяться сколько угодно, но эта Люси-в-облаках сразу же вызвала у меня вполне искреннюю симпатию. В моем новом, сияющем мире, где люди представляли, как снимают с меня одежду, хотя мне не исполнилось пятнадцать, я ощущал острую потребность в сочувствии от незнакомцев. Это позволяло мне подзарядиться и продолжить верить в человечество вместо того, чтобы непроизвольно вытирать ладони о джинсы после чтения комментариев под моими фотками в школьном альбоме.

— В порядке ли я? О, более чем. Кто-нибудь уже знает, есть ли в интернете порно про меня? Я хочу пройти через правило номер тридцать четыре, как через инициацию. Тем более, что для этого не нужно символически умирать и таскаться по лесам.

Я засмеялся:

— Хотя если ты порноактер с тобой и это может случиться. Давайте не забывать, натирая себя в разных интересных местах под разные интересные видосы, что порнобизнес — жестокая, бесчеловечная, перемалывающая людей индустрия. Диссоциация себя с собственным телом, венерические заболевания, химические зависимости, поломанные судьбы и травмы половых органов. Держите все это в голове, потому что, я уверен, вас это возбуждает. Меня — так точно! Я проецирую не просто так, а наполовину осознанно! И мастурбирую так же!

Формат лайфстримов нравился мне за возможность вести нарциссические монологи, игнорируя реплики собеседников. В реальности это тоже было возможно, но сделало бы меня неприятным собеседником, которому вручали бы визитки все окрестные психотерапевты. Когда число моих собеседников равнялось тысяче, у меня было девятьсот девяносто девять уважительных причин их игнорировать. Я закурил очередную сигарету, с тоской посмотрел на пепельницу, полную моих шагов в сторону саркомы.

— Я слишком много курю, — сказал я. — Как и всякий нормальный орально организованный человек. Еще грызу ногти, болтаю без умолку, жую жвачку. Да что там, Меви реален по этой же причине.

Я засмеялся, представив эту цитату в каком-нибудь коллаже с нашими фотографиями, который загрузят на Тумблер сегодня вечером. Тут у меня зазвонил телефон, я увидел на экране имя Леви.

— Привет, Леви, — протянул я, подмигнул камере, надеясь, что девчонки, живущие на другом конце мира, снимают свои мокрые трусики.

— Ты чокнутый! Хватит говорить всю эту хрень, Макси! И не подмигивай им! Они будут думать, что мы — педики!

— Ну-ну-ну, — сказал я успокаивающе.

— Ты что издеваешься? Ты в курсе, как это звучит со стороны?

— В курсе. Я слышу свой собственный голос из твоей комнаты.

— Я должен был следить, чтобы ты не наговорил глупостей. Но ты, блин, уже перешел черту. Макси, прекрати!

— Какая тебе разница, ты все равно не читаешь фанфики.

— А ты читаешь?

— Особенно те, где есть постельные сцены!

— Заткнись!

— Я сейчас включу громкую связь!

— Ты не посмеешь!

И я не посмел, потому что очень переживал за него, потому что все время думал, как он умрет, и что в следующий раз я увижу его в гробу.

— Не посмею, — признал я. — Из-за мрачных готичных мыслей.

— Я умру, и ты пожалеешь о каждой шутке про маму мою.

— Да, стоило трахать ее молча. Многие знания — многие печали.

Леви повторил:

— Ты пожалеешь. Будешь плакать на моей могиле, раскаиваясь по поводу каждого сказанного слова.

— Как мучительно, — сказал я. — Даже думать об этом.

Я смеялся, и в то же время понимал, что все это может быть правдой. У этой депрессивной мысли был потенциал. Что до Леви — слава ему не слишком-то нравилась. Конечно, он не делал из этого такой же трагедии, как Рафаэль, и не вопил о том, что хотел бы быть подальше от общества, однако Леви чувствовал себя неловко. Однажды он сказал мне, что ощущает себя тем парнем из «Шоу Трумана», ну, который Джим Керри, и что ему кажется, будто он сходит с ума.

— Это из-за эпилепсии, — предположил я. То была моя маленькая месть за то, что Леви всюду приплетал Маркса.

— Нет, — сказал он совершенно серьезно. — Макси, все стало странным, таким нереальным, правда?

— Спроси у Вирсавии. Она специалист по этим вопросам.

Короче говоря, Леви правда видел в происходящем нечто пугающее, и хотя он периодически общался с фанатами, в основном для того, чтобы пожаловаться им, чувствовалось, что он невероятно напряжен. Может быть, это вполне нормативная реакция на славу, свалившуюся на твою бедную голову безо всяких предупреждений и усилий с твоей стороны. По крайней мере, Леви не просил маму переехать на окраину Нового Мирового Порядка, куда-нибудь в сторону бывшей Японии. Это уже было достижением в условиях, когда Рафаэль, по сведениям, полученным от Саула, дважды расплакался.

Я хотел сказать что-нибудь ободряющее и, кроме того, обрадовать девочек с Тумблера, но Леви опередил меня. И новость у него была не радостная.

— У меня опять случился приступ. Шесть часов назад.

— Погибнешь во цвете лет, — сказал я, поцокав языком. В груди развернулась боль, я вправду испугался. И в то же время не прекратил трансляцию. Вот это странное, болезненное искажение и интересовало меня больше всего. Мне нравилось, что люди видят меня, когда я страдаю. Это был душевный эксгибиционизм, момент наивысшей, почти эротической искренности, и для этого не нужно было ошиваться около детского сада в одном пальто с заплатками.

Несмотря на то, что Леви явно пришел в себя (был способен на искреннюю злость — это точно), я вдруг услышал в его голосе ту самую, стремную растерянность. Вернее, ее отголосок. Сразу после приступов Леви засыпал, затем некоторое время выглядел так, словно попал в туманный, незнакомый город, где никто не говорит на его языке. Леви говорил об этом так:

— Часть меня отправляется в «Сайлент-Хилл».

Я отвечал:

— Надеюсь, что во вторую часть. Там вот есть фрейдистские отсылки.

Мы смеялись, а затем я понимал, каждый раз заново: часть Леви, очень-очень маленькая, даже и не заметишь пропажи, остается там навсегда.

— Мне приехать? — спросил я сейчас. Леви, я знал, хотя и не видел, покачал головой, затем вспомнил, что мы говорим по телефону и сказал:

— Неа. То есть, не сейчас. Родители опять ругаются. Ты приедешь вечером?

Я кивнул, и Леви это наверняка понял. Потом тоже вспомнил, что мы поговорим по телефону.

— Ага. Вечером. Смотри, чтобы они не развелись, а то я стану твоим папкой.

Леви начал ругаться, как мне казалось, с удовольствием, и я хотел ответить ему, но в этот момент мне на почту пришло сообщение, щелчком возвестив о своем присутствии.

— Кто вообще еще рассылает сообщения на почту? — спросил я не то у Леви, не то у зрителей моей трансляции. — Кроме родителей и педофилов?

Окошко всплыло и погасло слишком быстро, я не успел рассмотреть ни отправителя, ни тему письма.

— Если это какой-нибудь злодей, предлагающий мне что-нибудь сомнительное, вы узнаете об этом первыми.

— Макси, заканчивай уже свою трансляцию, — сказал Леви. — И расскажи мне, что происходит.

Я открыл почту с ощущением, что внутри меня разбился стакан (сложно объяснить, но, послушайте, все мы испытывали его хоть раз перед важным экзаменом или тревожным звонком). Я не знал, чем вызвано это чувство, но секунду спустя, взглянув на адрес отправителя, подумал, что интуицией. То есть, ящик-то был стандартный, гугловский, ничего необычного. Только вот адрес начинался со слова «суперсахар». Я, конечно, сразу все вспомнил, и отдалившаяся было история с голодным желтоглазым богом снова возникла передо мной. Тема письма, впрочем, была самая заурядная. Одно слово: привет! И этот наивный восклицательный знак в конце, как будто мне писала мама.

Я сказал:

— Дорогие друзья, трансляция на сегодня закончена, все, успевшие наделать скринов со мной, могут пройти к своим фотошопам. Спасибо-спасибо-спасибо.

Не став читать комментарии (хотя в тайне я надеялся, что меня призывают остаться), я прекратил трансляцию. Голос Леви был взволнованным:

— Что случилось?

— По-моему, мне написал Сахарок.

Я зажал телефон между плечом и щекой, взял банку с колой, все еще крепко сжимая мышку, не спеша отпил. Мне хотелось отложить встречу с Сахарком.

— Читай, — сказал Леви. — Там наверняка что-то важное.

— Новость о том, что его лишили дееспособности?

Я отставил банку с колой в сторону, перехватил телефон и понял, что дальше отступать некуда. Я начал читать сообщение вслух, надеясь, что это избавит меня от необходимости его осмысления:

— Макс, Макс, Макс!

— Он знает твое имя!

— Все теперь знают мое имя, Леви!

— А, точно, забыл. Читай дальше.

— Ты все правильно понял. Ты все понял неправильно. Но это неважно. Ты сказал это вслух, и что? Они превратили все в линейку комиксов. Макс Шикарски — малолетний шоураннер теории заговора, такой смехотворной, что ее не принимают всерьез даже в дурдоме.

— Он что отчитывает тебя?

— Или она. Слушай дальше. Добро пожаловать в игру, Ириска. Теперь ты знаешь, что будет дальше. Ты будешь развлекать их. Смешнее всего тем, кто знает — все правда. Почему тебе повезло? Зазор между правдой и программой. Попади туда, и ты станешь шоураннером. Хорошо. Хорошо, что это с тобой происходит. Я хочу, чтобы ты понял, насколько они могущественны. Ты — глупый маленький мальчик, если думаешь, что тебя не заметили. Они смотрят на тебя, его глаза смотрят на тебя. Я думаю так: ты нравишься ему. Но это не значит, что у тебя не будет проблем. Береги себя, Ириска. С тобой могут случиться очень разные вещи. Или с кем угодно из твоих друзей. Береги их, Макси. Потому что это могут быть единственные люди на земле, которым ты все еще можешь верить. Мне нужно было предупредить тебя. Он противоречив. Ты нравишься ему, но ты можешь быть опасным. В потенциале ты — самый опасный человек во всем Новом Мировом Порядке. Им повезло, что ты чокнутый. Что ты слишком много шутишь. Ты знаешь о Калеве. Ты видел Калева.

Тут я, конечно, вздрогнул. Все это могло быть бредом сладкого шизофреника Сахарка, но откуда он знал, что я видел Калева тогда, на съемках, и он был почти реален? Я откашлялся и продолжил читать.

— Они уже продали тебя. Ты будешь приносить им кровавые деньги. Но он может передумать в любой момент. Помни о том, что он может передумать. И тогда больше никакого золота. Никаких друзей. Никакого Макса.

Тут я истерически засмеялся.

— Что? — спрашивал Леви. — Что там дальше, Макси?

Я не мог остановиться, я все хохотал и хохотал. Наконец, мне удалось выдавить из себя:

— С уважением, Сахарок.

Тут Леви тоже засмеялся, и я подумал, что это определенно нервный смех, смех, который рождается в страхе.

— Слушай, ты же знаешь, что Сахарок — чокнутый. Не пиши ему ответ, ладно? В смысле не связывайся с ним, иначе он сожжет твою семью. Я серьезно. Помнишь маньячные пятницы?

То есть, некоторый период в наших коротких жизнях (примерно год, с двенадцати до тринадцати), когда каждую неделю мы завершали просмотром какого-нибудь подросткового слешера. Это здорово помогало контейнировать агрессию. Из фильмов о поехавших убийцах Леви вынес кое-что очень важное, сложившее его как личность. Одну простую мысль: любой может быть поехавшим убийцей. И это, блин, правда. Самое забавное в том, насколько это чистая правда.

Я быстро перечитывал сообщение Сахарка, тревога росла, и я закрыл окно.

— Ты думаешь это ничего страшного? — спросил Леви.

— Я не думаю ни о чем, кроме вагины твоей мамаши.

— Да заткнись ты!

— Леви, успокойся, — сказал я. — Все будет в порядке. Сахарок просто троллит людей в интернете, как и все мы на этой грешной земле. Я приду к восьми, ладно? Попробуй еще поспать.

— А если поехавший убийца убьет меня? Он упоминал, что ты видел Калева! Он все о нас знает! Мне конец!

— В это сложно поверить, Леви, но ты — не центр мира. Все будет в порядке, ты смиришься с этой мыслью. Отдыхай, я приду к восьми! К восьми, да!

Я положил трубку, выскочил из-за стола и принялся расхаживать по комнате. Услышав звонок в дверь, я закричал, затем сам себя подверг позору и пошел открывать. Из папиной комнаты доносился храп.

— Восславим Господа, — сказал я. — За «Ламотриджин», или что там заставляет тебя спать восемь часов в день сейчас?

Впрочем, был и другой вариант. Иногда папа храпел специально, чтобы мы думали, что он спит, а не решается убить себя. В последнее время, впрочем, папа правда пошел на поправку, теперь из вымоченной в слезах половой тряпки средней степени отжатости, он превратился в человека, который просто продолбал половину своей жизни, и от этого ему грустненько. Спускаясь по лестнице, я вдруг снова ощутил тревогу, задрожали руки и сложно стало глотать.

— Так-так-так, — сказал я сам себе. — Интересно, Венера родилась из пены морской, и все делали вид, что это нормально? Вот эта прекрасная женщина, значит, самозарождается, а потом идет по своим делам?

Я заглянул в глазок. Этому меня научила история с парнем, облившим меня йогуртом. Он проехал для этого больше сорока миль, что было фактически самым длинным в мире расстоянием, преодоленным человеком ради совершенно бессмысленного действия. Был еще Гитлер с его Польшей, но компетентный совет жюри из меня, меня и еще раз меня, исключил его, потому что он преодолел это расстояние не самостоятельно. Но какова ирония: так истово ненавидеть евреев и, с помощью аннексии Польши и создания Рейхсгау Вартеланд, превратить Третий Рейх в самое еврейское государство Европы. Мои предки, если верить папиным периодам просветления, сопровождавшимся интересом к предыдущим звеньям в цепи поколений, происходили из славного города Люблин.

За дверью стоял Рафаэль, я спросил:

— Кто-нибудь держит дуло пистолета у твоей спины?

— Макси, открой!

— Уговорил!

Я впустил его. Рафаэль был бледнее обычного, руки у него дрожали. Либо какая-то бесцеремонная дамочка села рядом с ним в автобусе, либо ему пришлось звонить в пиццерию, либо…

Додумать свою мысль я не успел, потому что Рафаэль выпалил:

— Ты должен меня спасти!

— От кого?

— От Вирсавии.

— Она хочет тебя поцеловать?

Щеки Рафаэля тут же покраснели, я даже позавидовал такому славному кровообращению.

— Она хочет, чтобы я рассказал вместе с ней о социофобии. Чтобы помочь каким-то неуверенным ребятам.

— Скажи, что сначала ты хочешь помочь сам себе.

— Ты не понимаешь, она уже все решила.

У Вирсавии была одна интересная особенность. Если она задумала нечто, по ее мнению, мудрое, важное и совершенно необходимое, то добивалась своего непременно. Не создали на Земле еще подразделения спецслужбы, способного сорвать планы Вирсавии, в разведку еще не ходило таких смелых шпионов, и в оборот не было введено такого высокоточного оружия.

— Просто сдайся, — сказал я. — Кофе хочешь?

Я обожал спрашивать это у гостей. Вроде очень простой вопрос, а заставляет чувствовать себя таким взрослым. Рафаэль кивнул, и мы пошли на кухню. Пока я занимался кофе, Рафаэль говорил непривычно много.

— Я больше не могу, Макс! Зачем я вообще согласился? Я не знаю, почему я рассказываю тебе все это. Просто я ужасно устал. Попросил маму никогда не звать меня к телефону, сменил почтовый ящик, удалился из всех соцсетей.

— И не помогло?

— Ну, из школы-то я не ушел.

— Резонно.

Я поставил перед Рафаэлем кружку с кофе, пододвинул к нему сахарницу. Он поводил пальцем по кружке, затем отдернул его, может быть, потому что обжегся, а, может быть, потому что сам себе показался глупым.

— Все это ужасно. Они обсуждают меня. Блин, я не могу перестать думать, что люди обсуждают меня, даже когда я этого не вижу. Фантастически много людей.

Я приготовил кофе себе, и мы пошли в мою комнату. Там Рафаэль встал у окна, потому что не смог заставить себя усесться на мою кровать.

— Я решил больше никогда ни о чем не высказываться.

— Игги Поп бы так не поступил.

Рафаэль махнул рукой, и я замолчал, мне стало его жаль.

— Но теперь Вирсавия хочет, чтобы я что-то там сказал. Это снова начнется!

Я лег на кровать и закурил, у меня из головы не выходило сообщение Сахарка. Он угрожал мне? Он предупреждал меня? В одном Сахарок был прав, эта игра так затянулась, я и сам забыл, что мы когда-то думали, будто говорим правду.

— А ты не думаешь, что поможешь кому-то этим? Правда поможешь. Кто-нибудь вроде тебя посмотрит на то, как ты выделываешься, и поймет, что это не так уж сложно.

— Дай мне сигарету.

Я подтолкнул к Рафаэлю пачку, он взял ее и некоторое время крутил в руках.

— Слушай, это ведь просто видео. Ты можешь удалять черновики, пока тебе не понравится то, что ты скажешь.

— Но они все увидят меня. Я не хочу, чтобы меня видели.

— Ага. Таких людей на земле море, брат мой.

— Я тебе не брат.

— Со сложностями в установлении личных взаимоотношений, — продолжал я. — Но если ты сможешь помочь кому-то, это значит, что ты сам станешь лучше, Рафаэль.

— Какая типичная мотивационная речь.

— С героиновыми наркоманами не прокатило. Подумал, может сработает на людях, чьи проблемы — чушь собачья.

Рафаэль закурил, недовольно фыркнул и закашлялся, чем несколько сгладил впечатление.

— Кстати, — сказал я. — Если бы девочки с Тумблера слышали наш диалог, то подумали бы, что мы — отличная пара.

— Что? Я не гей!

— Я тоже. Это им не мешает. Я знаю о них все. Я приручил девочек с Тумблера.

— Хватит гордиться этим.

— Они — мои пираньи.

Рафаэль отпил кофе слишком быстро, снова закашлялся.

— Ты же хотел стать писателем, — сказал я. — Привыкай к славе. Или ты хочешь быть безвестным писателем и умереть в мотеле?

— В данный период своей жизни я хочу умереть в мотеле. Точка.

— Это тебе к моему папе. Думаю, у него есть список подходящих для этого мест неподалеку от строительных магазинов.

Рафаэль помолчал, и я вдруг наткнулся на неожиданное откровение. Ему было уютно рядом со мной. Рафаэль воспринимал меня, как человека, рядом с которым он чувствует себя в безопасности. Все равно что держать в руках птичку. То есть, мне тут же захотелось его раздавить, и одновременно с этим сердце мое переполнилось великой жалостью к нему.

Мы по-настоящему подружились.

— Кстати о Тумблере, ты побеждаешь в опросах про самых сексуальных Ахет-Атоновских мальчишек.

Тут Рафаэль всплеснул руками с несвойственной ему экспрессией, расплескал кофе.

— Да не хочу я побеждать ни в каких опросах! Мне противно! Я не должен был ехать с вами, не должен был там сидеть! Понимаешь? Мне уже четвертый день пишет смски поехавшая девчонка. Она говорит, что хочет убить себя. Ты понимаешь, как я себя чувствую?

— Я блокирую их. Социальный дарвинизм, и все-такое.

— Потому что ты мразь.

Прошла пара секунд, и Рафаэль неуверенно засмеялся. Затем он снова стал серьезным, как угроза очередного финансового кризиса.

— Я просто хочу, чтобы незнакомые люди не делали вид, будто это нормально — угрожать мне или ругать меня. Потому что это ненормально ни для одного человека на Земле. Ненормально для них самих.

— Ну, вступая в публичное поле, мы исполняем некий ментальный договор с семью миллиардами контрагентов, или около того.

В этот момент затянул свою протяжную песню Скайп. Рафаэль вздрогнул. Я увидел аватарку Вирсавии: капризно надутые губки, остро подведенные глаза, звездочка на щеке.

— Отойди левее, — сказал я. — У меня тут есть слепое пятно, в нем и стой.

— Может, тебе просто не включать камеру?

— Как же я иначе буду смотреть на себя?

Я ответил на звонок, изображение загрузилось, и я увидел Вирсавию, во рту у нее была трубочка, она тянула газировку из розового, усыпанного красными сердцами (анатомически, надо сказать, нарисованными верно) стакана.

— Где он? — спросила Вирсавия.

— Привет, солнышко. О ком ты?

— Ты знаешь, о ком я говорю.

Она тряхнула головой, и я увидел раскрашенные синим и красным пряди в ее пучках.

— Поверни голову, солнышко, хочу посмотреть на эти милые космические булочки.

— Рафаэль у тебя, — сказала она, и я почувствовал себя как минимум долбаным Ли Харви Освальдом. — Я знаю. Передай ему, что он должен мне помочь.

— Ну, давай-ка начнем с того, что нет такого закона, который обязывал бы его помогать тебе в чем бы то ни было. Особенно если ты хочешь совершить самоубийство или убийство. В этом случае есть даже законы, запрещающие ему…

— Макс!

Я увидел, как она натягивает шапку. Вирсавия наклонилась, позволив мне рассмотреть кое-что, что Боженька не рекомендовал рассматривать вне брака, вытянула из пустого пространства за пределами взгляда камеры шарф.

— Я сейчас приду.

— Вирсавия, подожди.

— Я приду и заставлю его.

— Ты перегибаешь палку.

— Буду через…

Тут она прищурилась, глаза блеснули.

— Не скажу.

— Вирсавия, у меня его нет!

— Я возьму выпить. Папа привез токайское вино.

— Он стоит у меня в комнате, прижавшись к подоконнику.

Я понятия не имел, чем токайское вино круче любого другого, но подозревал, что оно как-то связано с Венгрией и буржуазным потребительским пафосом.

— Папочка разрешил тебе…

Закончить я не успел, Вирсавия отключила связь. Я обернулся к Рафаэлю:

— Я пытался.

— Ты не пытался.

— Слушай, она же тебе нравится.

Рафаэль кивнул так быстро и едва заметно, что уже через секунду я в этом немного сомневался.

— Так проведи с ней время. Она несет токайское вино, и вот это все. Не забудь использовать свои пальцы.

— Что?

Тут он понял, нахмурился и сложил руки на груди.

— Я бы с радостью превратил ваш традиционный секс в групповуху на радость Вирсавии, но не могу, у меня дела. Нужно навестить Леви, потому что нет у него утешителей среди всех, любивших его.

До визита к Леви у меня оставалось еще примерно три часа, но я решил, что нужно дать Вирсавии и Рафаэлю шанс, а затем оправдаться на Страшном Суде, что не только разрушал человеческие жизни, но и строил их по мере сил.

— Ты уверен? В смысле это твой дом, и все такое.

— Папу не кантуй, ладно? От сквозняка, подувшего с неприятной стороны, он может решить свести счеты с жизнью.

— А если он проснется, а тебя дома нет, а тут мы…

— Трахаетесь.

— Нет, просто мы.

— Скажите, что я уехал искать вечной мудрости в горах Тибета.

И тут я, конечно, должен был пафосно покинуть зал, но Вирсавия позвонила в дверь. Я сбежал по лестнице вниз, на ходу застегивая куртку, открыл ей. Из ее розового рюкзачка торчало темное бутылочное горлышко.

— Какой образ — четырнадцатилетняя девочка с дорогущим вином в рюкзачке из кожзама!

Она отстранила меня, осмотрелась.

— Ну и дыра.

— Знаешь что, Вирсавия…

— Нет, я серьезно. Хотя бы попытайся не быть бедным, ладно?

— Это меркантилистская логика, которая низводит человека до субъекта рыночных отношений и не больше.

Она щелкнула меня по носу.

— Сложно бороться против капитализма с новым айфоном в руке?

— Я заработал на него деньги, торгуя ненавистью к Системе!

От Вирсавии пахло по-особенному сладко, как-то совсем конфетно, и я подумал: либо она изменила своей привычке питаться исключительно сладкими напитками и съела пирожное, либо в супермаркет снова выбросили ароматизаторы для тортов, которые она по какому-то недоразумению считает духами.

— Ты не понимаешь, Макси, — сказала она. — У меня есть идея, как помочь людям! У меня будет серия видосов про разные расстройства, я расскажу людям, почему быть чокнутым — не стыдно. Они будут слушать меня. Люди же меня теперь слушают.

— А мама в детстве все равно тебя не слушала, так что какая разница? Никому не утолить жажду родом из детства, которая толкает нас на свершения.

Она не обращала на меня внимания, ее занимали собственные идеи.

— И ты тоже будешь рассказывать. Но потом. Пока я буду тестить стратегии. И очищать комменты от педофилов. Будет безопасное пространство для людей с психическими расстройствами. Чтобы рассказать свою историю.

— Такое пространство уже есть, это дурдом. До свиданья, солнышко.

Она поймала меня за рукав, и я испугался, что сейчас Вирсавия снова щелкнет меня по носу, но вместо этого она оставила прозрачный, липкий след от блеска на моей щеке. Вирсавия поцеловала меня.

— О, — сказал я и впервые понял, что подходящего слова у меня нет.

— Ты хороший мальчик, Макси.

— Для тебя — какой угодно, солнышко.

Она закрыла за мной дверь, как будто была хозяйкой дома, даже не удивилась, что я ухожу. На прощание Вирсавия сказала:

— Если у меня будет настроение, то я, может быть, оставлю тебе немножко денег.

— Ты ужасная.

Дверь захлопнулась, и я остался один на один с миром, искупавшимся в сумерках. Все стало серым, подернулось дымкой, и я принялся думать, где мне провести оставшееся до визита к Леви время. Если они потрахаются в моей комнате, подумал я, то моя кровать потеряет девственность раньше меня. Мысль была глупая, но ей удалось заставить меня засмеяться.

Я двинулся по дороге. На улице было пусто, и это странно диссонировало с моим внутренним состоянием. Со мной происходило столько всего важного, моя жизнь стремилась куда-то, и направление было незнакомым. А Ахет-Атон просто оставался Ахет-Атоном. Сонным, скучным, спящим городком с одним единственным «Макдональдсом» и старичками, играющими в бридж на верандах, когда погода становится выносимой. Я достал наушники, принялся распутывать их на ходу.

— Макс!

Я остановился, воздел руки в небесам.

— За что, Господь?

— Я уверен, ты заслужил.

Я повернулся, увидел Саула. Он качался на качелях, не так чтобы высоко, наоборот, постоянно тормозя движение, его ботинки взрывали снег, поднимая крошечные, белоснежные фейерверки. Казалось, именно этот процесс ему и нравился. Саул сидел, чуть опустив голову, так что выглядело даже жутковато.

— Чего это ты не наслаждаешься тем, что у тебя есть дом?

— Вышел набраться вдохновения.

Я, помедлив, все-таки решился подойти к нему, сел на соседние качели, принялся раскачиваться.

— В этом доме, — сказал Саул. — Живет Руфь. Ей шестнадцать или вроде того. Она сто пудов сфоткает нас вместе.

— Клево, — сказал я. — Люблю внимание. Так на что тебе нужно вдохновение?

Саул вдруг улыбнулся, принялся раскачиваться сильнее.

— На мультик. Теперь, когда я звезда, его сто пудов оплатят. Я сам буду все рисовать.

— Ты не умеешь рисовать.

— В мультах это неважно.

— По-моему, важно.

Я подумал, что в моем круге общения в последнее время совершенно игнорируют необходимость быть квалифицированным хоть в чем-то.

— Он будет называться, — сказал Саул. — «Дядюшка Ничто».

— Звучит стремно.

— Расслабься. Я просто люблю мультики из девяностых. Мой любимый — «Доктор Кац». Только из-за него я вообще согласился на психотерапию.

— Ладно, — сказал я. — И в чем суть твоего собственного мультика?

Саул неторопливо сказал:

— Он про людей, умерев, они превратились в игрушки, которые когда-то подарили своим детям или племянникам, или там внукам. Здесь есть мораль. Никогда не выбрасывай игрушки. В них могут жить души твоих умерших родственников.

— А дядюшка Ничто?

— Он никогда никому ничего не дарил.

— Ты больной, Саул.

— Ты тоже больной, — он пожал плечами. — Но, короче, в каждой серии Дядюшка Ничто будет бездомный и неосязаемый, и когда все другие игрушки в отсутствии детей будут разговаривать и двигаться, он будет просто наблюдателем. Голосом за кадром. Фактически самим зрителем.

— Стремно, — сказал я. — Удивлюсь, если это купят.

— Купят, потому что меня все любят.

— А меня тогда сделают сенатором.

— Может и сделают.

В Сауле меня подкупала какая-то особенная, флегматичная незлобивость. Мне хотелось спросить, куда, в таком случае, деваются души родственников детей из приюта, которым никогда не дарили игрушек, и не его ли отец этот самый Дядюшка Ничто, но я не стал. Саул хотел со мной подружиться, и это было приятное обстоятельство. Я почти преодолел свою зависть к его пижонски изящному мышлению.

— А ты? — спросил Саул. — Если бы мог что-нибудь сделать, то что бы?

— Книгу бы написал, — сказал я. — О мире победившего неолиберализма, где финансисты пишут эротические романы, а в интернете людей склоняют к самоубийству, и все это на фоне диффузного геноцида. Упс. Обидно, когда реальность опережает фантазию, а?

— Мне не обидно.

— Думаю, ты просто с этим никогда не столкнешься.

Мы оба засмеялись.

— Знаешь, — сказал вдруг я. — У меня такая каша в голове. Теперь, когда меня слушают, я понимаю, что повторяю одни и те же вещи. Типа мы все люди, и это важно. Каждый человек на земле — человек.

Саул засмеялся, я достал пачку, и Саул вытянул из нее сигарету.

— Что я могу говорить только всякие банальные вещи, но не могу предложить ничего реального и значимого. А что вместо? Как вообще все должно быть устроено, чтобы Макс Шикарски не докапывался? Может быть центр без периферии и процветание без бедности? Вообще-то как быть с людьми, которые нас ненавидят? Короче, я думал, что я все знаю, а оказалось, что я ничего не знаю.

Саул долго молчал. Мы смотрели на темнеющее небо, чернильное пятно, в которое оно превращалось, грозило распространиться повсюду.

— Тебе четырнадцать, — сказал, наконец, Саул. Я тоже долго молчал, а затем мы захохотали пуще прежнего, от нашего смеха взмыли вверх грязные голуби.

— Ладно, я еще стану последовательнее. В университете выберу курс типа «черное женское сопротивление» или «ар брют», и все сразу станет хорошо.

Мы снова стали раскачиваться, и Саул сказал:

— А помнишь, когда на шоу нам стали показывать фотки разных богов из фильмов?

— Я угадал Зевса.

— Ну, да. И Ктулху был. А потом вынесли желтый торт. Лимонный, значит. И там была очень милая ведущая.

— Ага, хотя, по-моему, она считала нас умственно отсталыми.

Я понял, насколько прочно все это вошло в мою жизнь. Дурацкие шоу, идиотские конкурсы, ведущие с заготовленными вопросами, камеры и микрофоны, вечеринки после съемок с пьяными арт-директорами.

— Клевская жизнь началась, — сказал Саул. — Интересная.

— Тебе не стремно? Рафаэлю стремно.

— Да нормально, — ответил Саул. — Все стало прикольнее, есть стикеры с моим изображением. Правда там мало эмоций.

— У тебя мало эмоций.

Мы опять немного посмеялись, и мне показалось, что я услышал еще чей-то смех. Обернувшись, я увидел кого-то вдалеке, было темно, так что мне осталось только рассматривать силуэт. Я до смешного медленно понимал, что это — Калев.

— Смех! Ты слышал смех?

— Вроде, — сказал Саул. Он крикнул мне вслед, когда я метнулся к Калеву:

— Макс!

Я невовремя вспомнил обо всех крипи-тредах, о непреложных правилах (не следуй за мертвецами, Макс, если еще хочешь попасть на курс по черному сопротивлению). Я ринулся из-под фонаря в темноту. Калев снова засмеялся, и спустя секунду силуэт его исчез, словно и не было ничего.

— Ты слышал? Слышал?

Я остановился, понимая, что дальше идти нет смысла.

— Смех, — сказал Саул. — Как в ситкоме. Да? Такой не очень душевный.

— Не очень душевный, — согласился я.

Тут я понял нечто очень важное. Хотя силуэт явно принадлежал Калеву (его рост, его фигура, его манера чуть горбить плечи), смех совершенно точно был чужой.

— Это Калев, — сказал я. Саул встал позади, заставив меня вздрогнуть.

— Странно, что ты не орешь.

— Я его уже видел. На шоу. Один раз.

— И ты не знаешь, как это объяснить?

— Я поехавший.

— Удобно.

Некоторое время мы постояли рядом, и я отчаянно вглядывался в темноту. Я подумал: а может Калев недоволен тем, что мы паразитируем на его трупе? Леви бы эта метафора не понравилась. Я сказал:

— Мне нужно зайти к Леви.

И неожиданно предложил Саулу пойти со мной. Он кивнул. Мы двинулись в сторону дома Леви не торопясь. Саул рассказывал мне о каких-то редких растениях, которые, согласно его справочнику, растут в Ахет-Атоновском лесу.

— Вот бы дождаться лета, — говорил он.

Я задумчиво кивал, думая о Сахарке, о Калеве, о съемках, во время которых я чувствую себя обнаженным, о припадках, и обо всем тревожном за последнее время. В доме Леви свет горел только на кухне.

Дверь нам открыла миссис Гласс. У нее были заплаканные глаза. Тут у меня, конечно, сердце упало так далеко вниз, что я приготовился почувствовать его в желудке.

— Леви! — выдавил из себя я, поняв что на целый большой вопрос меня не хватит.

— Здравствуйте, — сказал Саул. Я бы посмеялся над этим бессмысленным приветствием, но не смог.

— Леви в больнице, — сказала миссис Гласс. Ее голос был хриплым, она не только много плакала, но и много курила.

— У него эпилептический статус?!

Как я надеялся, что она ответит что-нибудь вроде «аппендицит». Миссис Гласс смотрела на меня с пару секунд, словно не понимала, о чем я говорю. Затем медленно кивнула.

— В какой он больнице?

— К нему сейчас нельзя, ты ведь понимаешь, Макси? Я обещаю, ты скоро его увидишь. Когда все будет в порядке.

Тут я, как в кино, отметил сразу две вещи. Во-первых, его чрезмерно тревожной гиперопекающей мамаши нет сейчас с ним в больнице. Во-вторых его тревожная гиперопекающая мамаша сказала «когда все будет в порядке», а не «если все будет в порядке».

— Можно нам зайти? — спросил я. Миссис Гласс неуверенно кивнула, отошла, впуская нас в светлую, теплую гостиную. Но это не принесло никакого облегчения. Мне казалось, что внутри меня все заледенело. Я мог, с тщательностью сериального детектива, постановить две вещи: миссис Гласс что-то скрывала, а Леви был в порядке. И все-таки она плакала.

— Будете чай? — спросила миссис Гласс. У меня было странное ощущение. Она хотела, чтобы мы ушли, и в то же время хотела, чтобы мы остались.

— Да, пожалуйста. Мы можем вам чем-нибудь помочь? — спросил Саул. Он, казалось, ничего не замечал. Это-то понятно — Саул не знал Леви и его мать так же (близко) как я.

Миссис Гласс приготовила нам пряный чай, в котором плавали звездочки аниса, и мы сели за стол на кухне.

— Мед? — спросила миссис Гласс. Я заметил, что руки у нее дрожат.

— Да, пожалуйста, — повторил Саул, а я смотрел в темную, чайную глубину, и отчего-то меня посетила совершенно иррациональная мысль о крохотном трупе, который просто обязан выплыть из нее. На вкус чай оказался приятным, согревающим, чуточку терпким, и я забыл о секундном отвращении.

— Все будет хорошо, в больнице ему помогут, вам не о чем волноваться, мальчики, — сказала миссис Гласс. И я подумал: какая вы плохая актриса, солнышко, даже мне стыдно. Я вылавливал чайной ложкой звездочки аниса и отправлял их обратно.

— Хорошая у вас кухня, — сказал Саул.

Ну, да. Новейшая бытовая техника и тяжелый старинный стол. Что-то новое, что-то старое, что-то взятое взаймы, что-то синее.

Византийски-синим был сервиз, а вот со взятым взаймы возникли проблемы. Может, поэтому родители Леви так часто ругаются? Этот союз просто не может быть счастливым. Я заметил, как пристально смотрит на меня миссис Гласс. О таком вот взгляде я мечтал долгое время, но сейчас он был знаком опасности. Я подумал, что наблюдать нет смысла. Я не долбаный Шерлок Холмс, чтобы понять что-то по складке на ее юбке или искусанным губам. Я сказал:

— Расскажите мне, что происходит! Что с ним?! Я, блин, должен знать!

Я почти закричал, и в тишине кухни, в эпицентре неловкого молчания, вышло у меня внушительно. Миссис Гласс вздрогнула, ее тепло-темные, большие глаза распахнулись еще сильнее. Саул сказал:

— О, так он не в больнице, — и словно бы совсем не удивился. Миссис Гласс молчала, но шевелила губами, словно бы сублимировала речь.

— Вы что серьезно думаете, что я поверил? Будь Леви в больнице, вы бы уже сползали по двери, ведущей в реанимацию, вниз! Он не в больнице! Но где он? И почему вы плачете?!

Мне не хотелось кричать на нее, не только потому, что она была взрослой. Миссис Гласс, может быть, являлась самым добрым и беззащитным существом во всем Ахет-Атоне. Она задрожала, и я устыдился.

— Простите, — сказал я. — Я не хочу на вас ругаться, я не в этом смысле.

— И я тоже не хочу, — добавил Саул, хотя он-то даже не начинал. Я отвел взгляд. Миссис Гласс была на грани истерики, и я понял, что она проболтается, просто потому, что не слишком хорошо контролирует себя. А ведь миссис Гласс считалась лучшим психотерапевтом в нашем городе. Какой позор.

— С ним все в порядке, — повторяла она, словно бы разговаривая с самой собой, убеждая себя, утешая. — Фред позаботится о Леви. Фред не позволит случиться ничему плохому. Он должен, должен.

Тут она залилась слезами, и я подумал, каким странным видится мир, когда плачешь. Я обнял миссис Гласс точно так же, как обнимал миссис Джонс, и от этого меня прошило ужасом, будто я снова прикасаюсь к матери мертвого ребенка.

— Ну, ну, ну, все будет хорошо, миссис Гласс, не бойтесь, все будет в порядке. Он ведь жив, так?

Она кивнула.

— С ним происходит что-то плохое?

Тут вместо однозначного ответа я получил странное «я не знаю» в виде зябкого передергивания плечами.

— Это как, миссис Гласс? — спросил Саул. Он включился в разговор как ни в чем не бывало, словно мы обсуждали возможность поиграть в «Монополию». Леви всегда восхищался невозмутимостью Саула, а меня она частенько раздражала. Но сейчас я подумал, что это поможет миссис Гласс собраться с мыслями.

— Мой малыш, — сказала она и горше расплакалась. На этой роскошной, просторной кухне совершенно очевидным стало старое утверждение о том, что богатые тоже плачут.

— Мистер Гласс позаботится о нем, вы сами сказали.

Я пододвинул к ней чашку со своим, чуть теплым, чаем. Она обняла ее, как ребенок игрушку. Я подумал: если она будет пить из моей чашки, погрешу ли я против правды, если скажу Леви, что мы почти целовались?

Затем я задумался над тем, скажу ли я Леви еще хоть что-нибудь. Миссис Гласс сделала отчаянный глоток, поморщилась.

— У меня с медом, — сказал Саул. — Хотите?

Она покачала головой, некрасиво, как пятилетняя девочка, утерла маленький, тонкий нос. Она готовилась зарыдать с новой силой, у детей есть такое характерное выражение лица, и я думал, что надо ловить момент, пока она еще в силах говорить.

— Вы не хотели, чтобы он отправился куда-то с мистером Глассом?

Миссис Гласс кивнула. О, эти семейные разногласия успешных людей.

— Он все равно увез его, — прошептала она.

— То есть, вы не договорились? Но вы знаете, куда?

Миссис Гласс сказала:

— Знаю — зачем. Чтобы вылечить его. Леви становилось хуже.

— И стоит из-за этого так переживать? — спросил Саул.

Я засмеялся:

— Боитесь, что у Леви получится сепарироваться, если у него не будет серьезного психоневрологического заболевания?

Миссис Гласс тоже неожиданно засмеялась, отчаяния в ее голосе было больше, чем лихорадочного веселья, что логично, однако и оно присутствовало. Тут кто-то повернул в миссис Гласс какой-то рычажок, и она мгновенно замолчала, я даже испугался, что ей стало плохо. Она вся побледнела, кровь отхлынула от лица, губы приобрели странный, бледно-розовый оттенок, мама называла помады такого цвета МГТХ (мои губы, только хуже).

— Фред не знает, что делает, — сказала миссис Гласс. — Фред думает, что так будет лучше.

— Как будет лучше?

— Отдать Леви. Сделать его здоровым в обмен на…

Тут она замолчала, губы снова налились краской, она открывала и закрывала рот, как зажатая в сети рыбка.

— Фред сказал, что с ним все будет в порядке, — повторила она. — Что Леви будет жить. Что болезнь не уничтожит его разум. Что она больше не вернется. Для этого нужно всего ничего, всего ничего.

— Что нужно? — осторожно спросил я. Саул отпил чай, вдумчиво покивал, словно был ее психотерапевтом.

— Ужасно, — сказал он. — Просто ужасно.

— Заткнись, Саул.

— Ей явно нужна поддержка.

— Ей нужно сказать нам, где сейчас Леви.

Тут миссис Гласс повела себя так, как мы от нее совсем не ожидали. Она вдруг успокоилась, сказала холодным, даже чуточку механическим голосом:

— Я не знаю, где он. Фред забрал его к своему работодателю.

Мой взгляд соскользнул на ее руки, и я увидел синяк, идущий вокруг запястья — гранатовый браслет для женщин, не умеющих выбирать мужчин (впрочем, несмотря на комический и анксиолитический эффект, виктимблейминг — это плохо).

— Работодателю? — спросил я.

— Да. Долговременный работодатель.

— Я думал, штат — его долговременный работодатель.

Миссис Гласс сказала:

— Фред давно собирался. Очень давно. Он вымаливал у него разрешение, хотя я была против с самого начала. Он ответил. И велел привезти к нему Леви. Я ничего не смогла сделать.

Она вновь разгонялась, говорила все быстрее и быстрее.

— Он заберет моего мальчика, заберет моего малыша, моего маленького, маленького мальчика. Вдруг Леви ему понравится?

— Так, я правильно понимаю? Ваш муж хочет продать Леви какому-то педофилу? — спросил Саул.

Я прыснул, а миссис Гласс посмотрела на Саула с невыразимой тоской, так что взгляд ее казался почти комичным.

— Вы ничего не поймете, мальчики. Я сама ничего не поняла. Существо, на которое работает мой муж, обладает огромной силой. Властью. Понимаете, он иногда жалеет своих последователей. Он дает им что-то. Исполняет.

Она сказала «существо». И все остальное было уже неважно. Я почувствовал, что воздуха резко стало не хватать.

— Миссис Гласс, — спросил я очень серьезно. — Мы говорили правду?

— Что?

— На шоу «Не сегодня», и во всех последующих программах, миссис Гласс, мы говорили правду?

Она молчала. Я знал, что она может не владеть подробностями, но знает ответ. Миссис Гласс почти до половины опустошила мою чашку с остывшим чаем. Она сказала:

— Вы говорили правду, — голос ее совершенно лишился всяких интонаций. — Фред говорил с ним. Он не злится. Не злится на вас. Но он хотел видеть Леви.

— Зачем? Зачем он хотел видеть Леви?

— Я не знаю, Макс! — вдруг крикнула она. — Если бы я знала, я бы не пыталась его остановить! Все вышло из-под контроля! Фред одержим этой идеей! Я не уверена, что он способен остановиться!

Мистер Гласс сошел с ума от желания угодить своему работодателю, или он уже ему угодил тем, что сошел с ума? Ответ не такой уж очевидный. Я достал телефон и открыл страницу почты. Я впервые за два года отвечал кому-то через ящик. Надо сказать, почти ушло славное время, когда е-мейл нужен был не для регистрации.

Я не удосужился поздороваться или ответить на его предыдущее письмо. К черту формальности, Сахарок либо скажет мне что-то важное, либо нет. Миссис Гласс не знала, куда ее муж увез их сына. Так каков шанс, что знает Сахарок?

Я отправил всего два слова: где Леви?

Я подумал: если снова будешь говорить долбаными загадками, то…

Но я ничего не мог сделать, мне оставалось только ждать.

— Вы точно не знаете, куда он увез Леви? Это сейчас очень, очень важно.

— Нет, — она для верности покачала головой.

— Что вы знаете о нем? О желтоглазом боге?

Я произнес это вслух, и стало значительно легче. Словно разрядилось какое-то напряжение. Саул сказал:

— Могли бы, в таком случае, подтвердить наши слова.

Миссис Гласс закурила, пепел она скидывала прямо в чашку, и от этого было ощущение такой неправильности, что стало тошно.

— Никто в целом мире не подтвердит ваши слова. Неважно, сколько людей знает правду. Важно, как сильно они боятся.

Она склонила голову, словно извиняясь за эти слова и за те, которые так и не сказала.

— Так что вы знаете о нем?

Миссис Гласс замолчала. Казалось, она действительно старается припомнить, нанизать на леску бусинки подробностей.

— Не больше вашего, — сказала миссис Гласс, наконец. — Это существо подчиняет. Оно, так или иначе, связано со всеми, у кого есть власть. Политики, топ-менеджеры корпораций, владельцы средств массовой информации, даже главы международных благотворительных организаций. Все заражено им.

Так она и сказала. Заражено.

— И он хочет заразить Леви.

— Как Калева?

Миссис Гласс покачала головой.

— Калев — просто еда. Есть те, кем он питается. И те, кто приносит ему пищу. Кто организовывает его пиры.

Миссис Гласс смотрела в окно, в темноту, присосавшуюся к стеклу. Взгляд ее опустевал, будто она приняла сильный транквилизатор.

Я взял ее за руку, она оказалась теплой, кожа была мягкой и нежной.

— Мне нужно знать, куда. В Белый, мать его, Дом? В штаб квартиру Нового Мирового Порядка?

— Макс, ты ведь не думаешь, что он сказал бы мне? Что это так просто узнать?

— А вы не старались?

— Я не могла!

В этот момент телефон завибрировал, оповещая о новоприбывшем сообщении. Сахарок ответил мне. Я вцепился в телефон так, что, казалось, пальцами могу продавить экран.

Ты увлекся, мать твою, подумал я. И тут мой взгляд наткнулся на следующие слова:

Конец. Долбаный конец всего. Я едва не разбил телефон от злости, затем все тщательно перечитал, протянул телефон Саулу.

— Это подсказка, — сказал я. — Но я ее не понимаю.

— Подсказка? — спросила миссис Гласс, но вид у нее был такой растерянный, что я не повернул к ней телефон.

— Тут же все очень просто, — сказал Саул. — Проще не бывает.

— Ну?

— Это так элементарно.

— Ты меня уже унизил, вперед.

Саул прошептал мне на ухо:

— Богатство, знания, власть. Их учат там, так он пишет, да? Учат быть сильными мира сего, ну ты понял. Лига Плюща.

Это и вправду было более чем очевидно. Я пощелкал пальцами перед носом миссис Гласс. Она часто заморгала, ресницы потревожили скопившиеся в уголках глаз слезы.

— Где учился ваш муж?

— Что?

— Где он получил высшее образование? Где он посещал все эти курсы вроде «как запихнуть мир в желудок древнего бога»?!

В которых явно не преуспел, судя по тому, что занимал такую жалкую должность как мэр Ахет-Атона.

А если это он указал своему богу на Калева? Если мистер Гласс убил Калева, то есть сделал его убийцей?

— Йель, — сквозь слезы выдохнула миссис Гласс.

— Хорошо, что не Принстон, — сказал Саул.

— Почему хорошо? — растерянно спросила миссис Гласс. Она задела чашку локтем, отправила ее в короткий, фатальный полет. Чашка разлетелась на белые осколки, под дорогими туфлями миссис Гласс растеклась лужа чая с изрядной долей специй и пепла. Как ведьминское зелье.

— Мальчики, пожалуйста, вы не должны подвергать себя опасности!

Но ее слова уже не имели никакого значения. Где-то там мой друг был совсем один, если не считать его чокнутого культиста-отца, конечно, с ним могло произойти что угодно, и он нуждался в помощи. Я знал, что должен делать. И почему-то это совсем не было страшно. О, это успокаивающее свойство дереализации. Я стал частью интересного мне фильма, и этого было достаточно.

Из дома мы выбежали, словно за нами гнался маньяк с бензопилой, а не миссис Гласс с сердечными волнениями о наших судьбах. Она что-то кричала нам вслед, но мы бежали так, что сердца вели себя как птицы, которых встряхнули в тесной клетке. То есть, я не знал, подходит ли эта метафора Саулу. Быть может, он сохранял прежнее хладнокровие, но в тот момент я чувствовал абсолютное единение с ним. Мы остановились только тогда, когда свет на кухне дома Глассов превратился в далекий, теплый огонек.

— Что будем делать? — спросил Саул.

— Ты собери всех, а я возьму бабло, которое заработал честным трудом.

— Мы будем раздавать взятки?

— Не знаю, но исключать этот вариант не буду. Нам предстоит долгое, странное путешествие.

— Лучше бы недолгое. А то вдруг его убьют там.

— Это было сказано для красоты.

— А, ладно.

— Быстрее, Саул!

Теперь мы разбежались в разные стороны. Мне стало так страшно от того, что я не успею, хотя минуты, которые я экономил, скорее всего ничего не значили. Когда мы были маленькими, Леви Гласс спросил меня, верный ли я друг. Это было в первом классе, когда учительница дала нам задание написать сочинение о глубокой и многогранной личности лучшего друга. Я очень обиделся, что Леви сам не знает, как ответить на этот вопрос. Была поздняя весна, я сидел на дереве, а Леви — на скамейке под ним. Я трогал липкую смолу, которой истекала древесина, когда я вырезал на ней свое имя. Свесившись вниз, я сказал:

— Если ты не знаешь, значит я не твой друг.

Я так обиделся, и эта обида была жива во мне, как выяснилось, вплоть до этой минуты. Теперь я мог показать, какой я друг. Странным образом, мне удалось этим вдохновиться.