Глава девятнадцатая МОСКВИЧИ И ГОСТИ СТОЛИЦЫ


Полет прошел замечательно. Соня сразу определила, что они с Ириной Григорьевной самые красивые на весь самолет, а в нем не мало — сто шестьдесят пассажиров. Соне было приятно рядом с Ириной Григорьевной (хотя в паспорте указано, что она Ирма Готлибовна), на нее так и смотрят, все у нее такое белое — руки, шея, лицо, она себя будто под колпаком сберегла от загара. И блондинка натуральная, а не от химии, и одета во все натуральное, особый шик. Когда появился сувенирный лоток с безделушками, Ирина Григорьевна властно завладела им, все внимательно рассмотрела и ничего не купила, хотя на взгляд Сони там было недурственное золотое колечко изящной сеточкой, Потом их кормили завтраком, тоже изящным, все в таких маленьких посудинках — кусочек курицы, масло кубиком в обертке фирменной и сахар, соль и горчица, все в пакетиках с крылышками Аэрофлота, подавали им кофе и все так культурно, вежливо, стюардесса улыбается любому и каждому, лететь ей сплошное удовольствие, она любит свое дело, о чем Соня сказала Ирине Григорьевне, а та заметила, что стюардесса обязана еще и любить командира корабля, хотя далеко не всякий командир похож на артиста Вячеслава Тихонова. В словах ее проявился свойственный увядающему возрасту скепсис, почему бы не полюбить симпатичного пилота, блондина в форме с нашивками, у него зарплата тысяча рублей в месяц, не считая премиальных, зачем ему походить на каких-то там артистов, да и Тихонов, кстати сказать, не особенно Соне нравится.

Самолет летел ровно и гудел ровно всю дорогу и только перед посадкой заскрипел и закачался как старый шкаф. Бортпроводница по радио объявила, что температура воздуха в аэропорту Домодедово семнадцать градусов, лучше и не придумаешь. Соня наденет свою австрийскую кофточку. Взяли сумки, сошли по трапу, поднялись в дли-инный стеклянный переход, топали-топали, наконец увидели в конце плотную толпу встречающих и только приблизились, сразу услышали голос громче других:

— С прибытием! Как долетели? — весело, гостеприимно обратился к Ирине Григорьевне Михаил Ефимович и поцеловал ей руку.

— А вот моя спутница, познакомьтесь, — сказала она, и Мельник с той же улыбкой глянул на Соню, но не успел ничего сказать, она его опередила:

— А мы с вами уже знакомы. Вы приезжали в декабре и угощали меня жевательной резинкой.

— Помню, как же я мог забыть такую красавицу! — воскликнул Мельник, вспоминая, то ли официантка, то ли дежурная в гостинице, он пол-Каратаса угощал этой жвачкой.

Михаил Ефимович, прихрамывая, повел через огромный аэровокзал, оглашаемый голосом диктора о задержанных рейсах, о посадке на рейс Москва — Магадан — ничего себе, кому-то радость от приземления, а кому-то надо подниматься и лететь на край земли. Вышли гуськом на площадь, множество машин, автобусов, очереди сплошные то там, то здесь. Под навесом виднелась электричка, Соня прокатилась бы с удовольствием в такой компании. Все-таки выгодно быть самой молодой, в том возрасте, когда ты уже не ребенок, но вроде бы еще и не взрослая, и все тебе стараются помочь, услужить, самая золотая пора, сколько она продлится? Мельник провел их к своей машине, — черная «Волга». Положительно этот человек ей нравится, даже не верится, что он жил в Каратасе. Пусть он невысокий, плешивенький, далеко не красавец, но он обаятельный, неизменно веселый, и с ним легко. Все чего-то ждут, нервничают, томятся, а они уселись в черную «Волгу» и покатили-поехали, только замелькали по сторонам огромные указатели, будто в садике для детей, которые только выучились читать — на Каширу, на Рязань, на Калугу, на Симферополь. Потом долго ехали среди высоченных домов, Соня устала, кажется, больше часа ехали. Наконец вылезли около бесконечного дома, вошли в тесный лифт, еще один взлет и, слава богу, оказались в квартире — шикарная прихожая с огромным зеркалом в витой раме, здесь же — то ли шифоньер, то ли стенка, не поймешь, светлого дерева, светильник такой весь из себя, на полу цветные квадраты, не линолеум, конечно, а такой особый паркет. А в гостиной глаза у Сони разбежались, на стене картина в золоченой раме огромнейшая, наверно, с диван, и шевелится, оказалось — аквариум с хвостатыми, цветными рыбками, сплошное обалденье. Хозяин провел их на кухню сразу, два холодильника, и оба фирменные, и гарнитур не абы какой из пластмассы беленькой, а настоящее дерево, вместо колченогих табуреточек, у которых всегда ножки отваливаются, стулья с высокой спинкой, да такие тяжеленные, одной рукой не сдвинешь, резные спинки, сплошное дерево, да и зачем сдвигать, если села и все под рукой? Он сам выставил из холодильника сказочные какие-то посудинки, вазочки, розеточки, все закрытое, фирменное, красочное, лакированное, мерцающее. Колбасу достал, палку, как водопроводная труба, и на шкурке буквы иностранные «салами», кофе, чай в банках, импортяга, слов нет, и коньяк, и бутылку сухого, от наклеек голова кружится. Кто выпьет? Ирина Григорьевна сказала, что выпьет грамм пятьдесят, а Соня не только сказала, но и с удовольствием выпила. Михаил Ефимович скоро отбыл по делам, заедет завтра, а сегодня — располагайтесь, как дома, вдвоем в трех комнатах.

Первое свое наблюдение для Романа Захаровича Соня сделала такое. Когда они сидели за столом, и даже раньше, когда ехали в машине, можно было заподозрить, что между Ириной Григорьевной и Мельником что-то есть, не напрасно шеф наказывал ей следить. Соня сразу заметила, как заиграла ее спутница, как выпрямилась при виде Мельника, словно лошадка в цирке, о чем это говорит? Не окажись здесь Соня, выпили бы они коньячку, хи-хи да ха-ха, как это у них, у взрослых, одни в пустой квартире, сама пустота наводит на всякие такие разные мечты и планы, — нет, нет, это чушь конечно, нехорошие мысли. Но все равно поведение ее спутницы изменилось, какие-то едва уловимые ужимки у нее начались, и глаза стали другими, в общем, хочешь, не хочешь, а Соня подумала о чем-то порочном.

Под вечер, часов в семь, когда должен кончиться час пик, они поехали в ГУМ, там, кстати, и Красная площадь. Соне покупать особенно нечего, у нее все есть и всегда было — доставал дядя. Сначала он устроился на межрайбазу грузчиком (уплатил большой взнос), а потом стал экспедитором, тоже за взнос, зато теперь дом — полная чаша, и у дяди, и у всех родственников. Но вот колечко какое-нибудь особенное Соня купила бы с удовольствием. Родители дали ей двести рублей, да и Роман Захарович дал сто, вот уже круглая сумма, надо ею умненько распорядиться, пока что это самые большие деньги, какие Соне приходилось держать в руках за все свои семнадцать с половиной лет.

Она увидела Красную площадь, — ой, давайте пройдемся, на память! Как космонавты перед полетом. Но Ирина Григорьевна поморщилась — пока будем расхаживать, ГУМ закроется. А как восхитительно в ГУМе, потрясно, какое здесь блаженство, какие сумки, какие колготки, какая парфюмерия, из-за одной упаковки можно купить. Ирина Григорьевна повела быстро, целеустремленно, не останавливаясь, предупредила, если потеряемся, жди у фонтана. Потащила ее в какой-то салон с большими стеклами, где народу было совсем немного, а кассирша сидела словно птичка в клетке, причем золоченой, ажурной. Соня не сразу догадалась, что это укрытие от налета на кассу, перед таким произведением искусства любой грабитель с места не сдвинется. Оказалось, здесь салон ювелирных изделий, и Соня ринулась выбирать, вот это колечко она бы себе взяла, и вот это, за триста десять, дороговато, надо же себе рублей двадцать оставить на всякий пожар. Набитого холодильника в квартире Михаила Ефимовича хватит им на неделю, но надо же и на метро оставить. А вот еще колечко с камешком голубым, кажется сапфир, ну да, сапфир, сколько стоит? О, да это изумруд, его называют зеленым бриллиантом, две тысячи триста, кто его купит? Вообще слово «драгоценности» как понять — дорогие ценности? Масло масляное. Сообща, конечно, можно скинуться на две триста и по очереди носить, но среди молодежи так не принято. Соня подвинулась на шаг к следующей витрине, тут подешевле. Между прочим, здесь, в сравнении с другими отделами, не было ни одной молоденькой продавщицы, все примерно в возрасте Ирины Григорьевны. Соня отошла, а Ирина Григорьевна как раз там осталась и Соня услышала ее негромкий вопрос и гораздо громче голос продавщицы:

— А вы цену рассмотрели? Две тысячи триста.

— Вижу, не слепая, выписывайте. — Ирина Григорьевна пошла платить, Соня заметила, каким взглядом продавщица ее проводила, очень насыщенным, содержательным взглядом. Зато кассирша, пожилая армянка с черным пушком над губой, встретила ее чрезвычайно приветливо, исключительно любезно. Ирина Григорьевна спокойно открыла свою сумочку, достала две пачки, кажется, по пятьдесят рублей и распечатала еще пачку десяток, любимых Соней, розовых пластиночек. Две триста, кассирша пересчитала, не убирая улыбки, пробила старинным музейным аппаратом, подала чек. Ирина Григорьевна вернулась, взяла колечко в коробочке и небрежно, даже не посмотрев, там оно, могло и выпасть, положила коробочку в сумочку и оглянулась, ища Соню. А Соня застыла со своими тремя сотнями в лифчике, она была унижена и оскорблена, ей хотелось что-нибудь разбить, порвать, укусить себя хотя бы за локоть, — разве справедливо, когда одному дается вон сколько, а другому кукиш с маслом?Ирина Григорьевна кивнула Соне, та очнулась и под взглядом продавщицы гордо прошагала к Ирине Григорьевне, приобщая себя к зеленому бриллианту.

Они вышли опять в толпу, Ирина Григорьевна спросила, а что себе выбрала Соня. Ничего она не выбрала и не станет выбирать, разве это сумма — триста рублей? Соня была на грани слез, как в детстве, лет наверно семь назад. Она лучше всех играла в классе фортепьяно, но летом приехала чья-то родственница из Риги и так сыграла, что Соне захотелось отрезать себе пальцы и больше не подходить к инструменту. Девочка уехала в свою Ригу, обыкновенная, конопатая, а Соня навсегда перестала быть первой.

— У меня нет денег, — выдавила три слова Соня, а потом все-таки улыбнулась. — Мне все это не нравится.

— А ты займи у Михаила Ефимовича, он человек богатый.

— Есть и кроме него богатые, но при чем здесь я?

Как это понять, на что Ирина Григорьевна намекает? Соня развеселилась.

— Я бы вот эту сумку купила, смотрите, шестьдесят рублей, зато фирма! — И Соня давай выказывать широту, ассортимент своих желаний и свои познания. А потом опять замолчала, когда Ирина Григорьевна сказала ей:

— Знаешь, подружка, с твоими данными можно миллионами ворочать. Если голова на плечах будет.

Что она имела в виду, какие данные? И что значит, голова на плечах, как это? Вообще-то голова у нее есть. Со временем Соня станет начальницей, должностным лицом, только как бы это ускорить? Очень хотелось ускорить, особенно сейчас, в Москве. Надо успеть, пока она молода и красива. Свое превосходство над многими она ощущала и здесь, такие все замухрыги, даже удивительно, откуда в Москве столько всякой швали, за весь день Соня встретила две-три фигуры, не больше, чтобы и лицо, и одежда.

В салоне часов Ирина Григорьевна купила еще два золотых браслета, почему-то для мужских часов, за тысячу пятнадцать и за тысячу триста пятьдесят. И Соня уже не удивилась, можно, оказывается, ко всему привыкнуть. Поехали домой, и весь вечер Соня наслаждалась цветным телевизором особой марки с дистанционным управлением, развалилась в кресле и нажимала на кнопочку, а каналы переключались сами собой. Ирина Григорьевна листала и как будто даже читала журнал «Плейбой» с голыми девицами.

На другой день появился Михаил Ефимович, привез белые ромашки со своей дачи, в холодильник положил два-три свертка. Дача у него не простая, как и следовало ожидать, купил он ее у Лидии Руслановой, знаменитой певицы. Холодильник опять пополнился деликатесами, причем Соня нашла, что финская колбаса не так вкусна, как алма-атинская или семипалатинская, отдает химией.

Поехали на его черной «Волге» по Москве, довольно быстро прикатили в Измайловский парк, и Соня очень внимательно рассмотрела эту самую виллу — обыкновенный дом, каких в Каратасе полно, особенно на окраине. У нас даже есть получше, чеченские, например, двухэтажные или немецкие с мансардой. А здесь ничего особенного, дом, как дом. Соня не удержалась:

— Фи-и, что за хата? Я-то думала, правда особняк.

— Сколько, по-твоему, стоит эта хата? — спросил Михаил Ефимович.

— Да ничего она, по-моему, не стоит. — Соня будто уже начала торговаться от имени Романа Захаровича.

— Сто тысяч, как минимум. Во-первых, Москва, во-вторых, центр, тут на метро через пятнадцать минут выходишь прямо напротив Большого театра, что еще нужно культурному человеку? За одно это уже можно платить сто тысяч.

— Если их иметь, конечно...

Правда, внутри просторно, комнат четыре или даже пять, в таком же доме, примерно, и Соня с родителями живет, только туалет у них на улице, а здесь прямо в квартире (ну, это на любителя), и отопление здесь не печное, а проведены батареи.

— Есть гараж, обрати внимание, этому дому цены нет! — сказал горячо Михаил Ефимович, но уже не Соне, а Ирине Григорьевне, словно боясь, что Соня ее отговорит выкладывать сто тысяч.

Встретило их многочисленное семейство — мужчина лет тридцати, с брюшком, такого же возраста полная женщина, двое детей, лет десяти и двенадцати, еще какая-то женщина в вязаной кофте, юноша лет двадцати в очках, старик, седой, еще довольно крепкий, выяснилось, он-то и является хозяином дома и, как Соня поняла, за него-то и должна выйти замуж Ирина Григорьевна. Посадили за стол, что-то ели, что-то пили, заправлял Михаил Ефимович, а полная женщина все время говорила комплименты, то Ирине Григорьевне, то Соне уделяла внимание, какие вы обе милые, привлекательные, какие вы добрые и жизнерадостные — откуда ей знать? Потом быстро все свернули, Михаилу Ефимовичу надо было поспешать за город, он сказал, что подбросит Соню, а Ирина Григорьевна останется здесь, чтобы присмотреться к новому дому и поближе сойтись с этой гостеприимной семьей.

Ехали они вдвоем по Москве, Мельник что-то говорил, а Соня думала о словах Ирины Григорьевны «С твоими данными...» Они у Сони не только внешние, но еще и внутренние, духовный мир. Она, к примеру, может исполнить на фоно Листа, она не пропустила ни одной премьеры в театре Станиславского, у нее всегда билеты на любой концерт и на книжной полке девятнадцать альбомов мастеров живописи, каждый альбом стоит семьдесят рублей. Ни о чем этом Ирина Григорьевна не знает, однако же сделала вывод — «с твоими данными». Может, Соня не будет дурой и попросит Михаила Ефимовича взять ее к себе секретаршей и сделать ей прописку. Нет ничего невозможного, тем более, машинистки очень дефицитная специальность, их принимают в Москве так же, как санитаров в психбольницу...

Михаил Ефимович хотел высадить ее возле дома, ключи у нее в сумочке, но она сказала — ничего не выйдет, ей страшно одной в лифте ехать. Они вместе поднялись.

— Ну что, Сонечка, поужинаем?

— Так ведь только что ужинали! — весело сказала она.

— Хотя бы чашечку кофе, не возражаешь?

— Нет, конечно. — Она очень приветлива с ним. — Даже наоборот, мне одной будет скучно.

— Конфеты любишь?

— Обожаю, только шоколадные.

Он достал из бара, подал ей коробку шикарную, но этим не ограничился, другую достал еще красивее, глянцевитую, с выпуклыми розами, потом третью, огромную, с подушку величиной, тяжеленную, Соня взяла ее за край, коробка изогнулась под тяжестью содержимого и на пол посыпались деньги, затем игральные карты вразброс, причем новенькие, и те, и другие.

— Ай! — воскликнула Соня притворно. Она могла удивиться и даже испугаться молча, но сейчас подумала, что молча нельзя, надо дать знак. А он в это время как раз отвернулся, что-то там доставал в широком и глубоком зеркальном своем баре. Она издала возглас изумления, восторга, испуга, сложную такую колоратуру в эфир пустила. А то он положит все это обратно, сделает вид, будто там ничего не было — дудки, Соня все видит.

— На-а-до же, а я голову ломаю, куда задевал карты? Как я их в мусоропровод не сунул? Или еще картину представь, Сонечка, — приехал бы я на работу Восьмого марта, секретарше сунул бы коробку конфет, а там... Сколько у нас там? Давай посчитаем, рублей сто наберется?

Деньги валялись на ковре, Соня накренила еще коробку и выпали еще купюры.

— Что вы, здесь, наверно, тысяча. И не одна.

Соня была удивлена, смущена, но не так, чтобы очень, она знала про доходы Мельника в прошлом — откуда знала? Да из той самой анонимки, которую ей вручил Василий Иванович и которая до сих пор лежит у Сони в столе в самом нижнем ящике.

— А вы со мной могли бы сыграть, Михаил Ефимович?

— С большой радостью, Сонечка, только давай сначала кофейку по чашечке, взбодримся, голова будет лучше работать.

Она выпила кофе, захлебываясь, очень ей хотелось играть, а в какую игру, если нас только двое?

— Можно в кинга, но если ты раньше не играла...

— Давайте что-нибудь попроще, — нетерпеливо попросила она, зная, что сейчас непременно выиграет из этого вороха розовеньких, ее любимых купюр.

— Тогда сядем с тобой за традиционное воровское очко. Валет два очка, дама три, король четыре, а туз одиннадцать.

— В очко я умею, мы в школе играли на сельхозработах.

— По сколько ставим?

— По сто рублей!

Соня вышла в прихожую, вытащила из-под лифчика свою заначку, отсчитала две по пятьдесят и быстренько вернулась. Полусотни хилого болотного цвета, а Михаил Ефимович выложил розовенькие, аккуратную такую будто спиленную по краям стопочку, десять гибких пластиночек, лизнуть хочется.

— Кто будет банкометом?

— Я, конечно, — сказала Соня и выдала ему две карты.

— Свои.

Она взяла две — десятка и девятка, хватит, девятнадцать очков. А у него оказалось две девятки. Ну что же, прекрасно, она сунула свои зеленые обратно — куда? Да за лифчик.

— Извините!..

Он рассмеялся:

— А можно я туда еще добавлю?

Она закрылась обеими руками, как перед прыжком в воду — что вы! Выиграла еще двести, уже стало четыреста. Потом предложила поставить по четыреста, лицо ее горело. Он отсчитал, теперь у них восемьсот в банке, надо же! Подал ей две карты, всего лишь король и дама, семь очков, еще десятка — семнадцать. Рискнуть?

— Ваши.

Он показал два туза и смахнул сразу восемьсот рублей. А у нее слезы так и хлынули. Вскочила, побежала, умылась, глянула на себя в зеркало — гос-споди, какие глаза отчаянные! Вернулась и объявила:

— Ой нет, я так не играю! Давайте во что-нибудь другое.

— Ух жарко, можно я куртку сниму? — Снял. У него малиновые подтяжки, широкие такие, фирма, со сверкающими застежками, видна волосатая грудь. — А тебе не жарко? Зачем красивая девушка скрывает свои лучшие качества?

— Как это? Я не скрываю.

— Влезла в брюки, прячешь свою природу, такие ноги.

— Ну, это ваше поколение — на ноги, на талию, а наше — только на фирму. Фигура сейчас ничего не значит.

— Всегда значила, Сонечка, и будет значить. Для мужчин.

— Ответьте мне на вопрос, кто будет иметь успех на дискотеке — фигура экстракласс с ног до головы, или без всякой фигуры, зато с ног до головы в фирме? Все будут пялиться только на фирму, тут и спору нет.

— Я придумал игру, Сонечка, — за каждую пуговицу по десятке.

— Как это?

— Ты расстегиваешь пуговицу, получаешь десятку, расстегиваешь другую, еще десятку.

А где у нее пуговицы? Нет у нее пуговиц, тут молния, там крючок, жалко, что лето, вот зимой поиграть бы в такую игру. А он вытащил новую пачку в банковской упаковке, опять ее любимые десятки, и сказал, что это у него пенсия за два месяца.

— Сколько же вы получаете? — изумилась Соня.

— Пятьсот семнадцать рублей сорок копеек ежемесячно.

— Ну что вы мне такие сказки рассказываете, Михаил Ефимович!

— Это действительно сказка, Сонечка. Представь себе, не такси разбилось, не трамвай столкнулся — самолет грохнулся!

— Ужас какой. И все погибли?

— А я остался, взят на содержание гражданской авиации, что тут удивительного? Единственный в своем роде пенсионер, чем я хуже других, каких-то там персональных? — Он разорвал на пачке бумажную крестовину.

— А можно я ее подержу? Я тысячу рублей еще руками не трогала. — Лицо у нее горело, но если бы только лицо, у нее соски просто пылали, хотелось почесать ужасно.

Взяла пачку, чуть согнула, выпустила по одной из-под ногтя, они упруго щелкали, номера шли один за другим, вздохнула и возвратила.

— Начали?

Как жаль, что у нее мало шансов. Она расстегнула верхнюю пуговицу своего батника, и он положил на черный полированный столик розовенькую — красиво-то как. Она расстегнула еще пуговичку, он еще положил... Всего пять пуговичек спереди, еще две на рукавах — не густо.

— А на джинсах у меня молния!

— Платим аккордно. — И он выложил три десятки.

— Неправильно! Молния заменяет десять пуговиц.

Он добавил еще семь. Сколько теперь? Мало, не набралось даже двухсот, а она осталась уже в трусиках без единой пуговицы, и на бюстгалтере всего два крючка.

— А теперь ставка удваивается.

Сзади на лифчике у нее два крючка — раз! — и он положил две десятки. — Раз! — и еще две десятки. Она уже все сняла — почти все, что делать?

Надо иметь голову на плечах.

— А теперь вы раздевайтесь! — Соски ее горели, спасу нет, она почесала ноготками, пусть он отвернется. — И за свою молнию тоже аккордно!

Он отдал ей всю пачку с маленькой просьбой — не выключать свет. Он втемную не играет, он платит только за то, что видит, за красоту.

— А что важнее, красота или деньги?

Разумеется, красота, а по мнению Сони, деньги, уж извините за откровенность, но спорить не будем.

Домой он, конечно, не поехал. Утром у нее все болело, а он вообще не мог встать. Она давала ему сначала таблетки от давления, а потом вызывала скорую, чтобы сделали укол. Кое-как Михаил Ефимович оклемался, выпил стопочку коньяка, ожил. Мало того, до прихода Ирины Григорьевны они сумели сыграть еще одну партию.


Загрузка...