Долго и счастливо? (СИ)

========== Часть 1 ==========

Мы можем избавиться от болезни с помощью лекарств, но единственное лекарство от одиночества, отчаяния и безнадежности — это любовь. В мире много людей, которые умирают от голода, но еще больше тех, кто умирает от того, что им не хватает любви. ©

Глава 1.

— То есть ты действительно полагаешь, что они делают меня более импозантным?

— Ага.

— А не кажется ли тебе, что мой новый имидж не отражает всех черт моего внутреннего мира и, я бы даже рискнул сказать, противоречит моей индивидуальности?

— Нет, ну что ты? Все совсем наоборот. Когда красивый внутри человек еще и внешне красив — получается идеальный симбиоз.

— Да, Элизабет, но я все равно вынужден заметить, что чувствую себя несколько скованно, — Эдвин вздыхает, критически оглядывая свое отражение в витрине парфюмерного магазина.

Новые очки, новая стрижка, новый костюм. И старый добрый Эд.

Признаться, в этом образе я сама с трудом узнаю его: модные прямоугольные очки без оправы, бежевое пальто-дафлкот, светлые кеды — все это делает его мальчишкой, молодым, беззаботным, безбашенным. Я не могу подобрать подходящий красочный эпитет, поскольку все не решу для себя, на кого же он похож больше: на одержимого музой художника или на женственного парня из журнала мод. Скорее, тут нечто среднее. Не то чтобы мне совсем не нравился его внешний вид, но лично мне больше по душе строгая классика, особенно если речь идет о стиле мужчины. Хотя на все правила есть свои исключения, как известно.

— Элизабет, прости за назойливость, но неужели ты тоже солидарна с выбором Мэтти и полагаешь, что так я выгляжу лучше?

Горькая правда или сладкая ложь? И почему эти словосочетания так на слуху? Почему правда так редко бывает сладкой?

Хм, тут надо бы поставить значок цитаты, поскольку реплика принадлежит не мне. Уверена, Вилли, готовый сделать сладким все, что попадается под руку, сразу же выкинул эту невинную ремарку из своей головы, вечно занятой очень важными пустяками, ну а я — не он, и я вцепилась в его слова, как питбуль в говяжью вырезку.

Должно быть, потому, что горькая правда — финишная прямая всех мечтателей. А может, потому, что в моем Сладком Королевстве на игре контрастов горечь правды стала особенно терпкой, особенно ранящей, прямо-таки непереносимо болезненной. Или потому, что меня в принципе слишком легко ранить, и любое слово, любой взгляд, любой жест в мою сторону я с легкостью перевру, выставив его в гротескно пренебрежительном свете. Да уж, скорее последнее.

Осознав, что Эдвин все еще ждет ответа, а я все еще молчу, словно бы подбирая в уме слова, чтобы его не обидеть, я поспешно открываю рот, и правда вырывается наружу, как будто мои стиснутые зубы — это все, что ее останавливало:

— Нет. То есть, не совсем. Мне был больше по душе твой старый стиль.

— Потому что ты не любишь перемены? — вдруг лукаво улыбается Эд, будто все это время только и ждал этого замечания.

— Потому что я не люблю перемены, — машинально повторяю я.

А так уж ли машинально? Может, это снова моя неудержимая правда?

Перемены — не для меня, они заставляют меня грустить по прошлому, вспоминать моменты, которые больше не повторятся, людей, которых больше нет рядом, и ту меня, какой я больше не являюсь. Что для меня — так это ожидание этих самых перемен, мечты о том, каким образом эти перемены могут воплотиться, и огромная арена возможностей, необходимых мне только ради факта их наличия.

Моя мама коллекционирует огромные бестолковые кольца с яркими камнями, которые она никогда не наденет. А я коллекционирую корабли возможностей, которые никогда не отчалят от привычной гавани. Еще одно сходство — еще одна странность.

Прошло два года с тех пор, как моя жизнь круто изменилась. Приняв свое решение, я словно привела в движение некий маятник перемен, который, как следует раскачавшись, так или иначе, зацепил всех моих друзей и родных. В результате Мэтти и Эд ждут ребенка (они так и говорят: «мы беременны», словно вынашивание ребенка — занятие совместное), мама арендовала лавочку на Трейд-стрит (ту самую, шоколадную) и теперь продает элементы декора собственного дизайна, Чарли стал лучшим учеником в классе, а я… А я все та же Элизабет, теперь с другой фамилией, но с прежними заморочками.

Я по-прежнему каждый день начинаю с мечты, плачу над каждой драмой и боюсь перемен. Наверное, именно этот страх и является ключом к моей неизменности, к вечному скорбному осознанию собственного постоянства на фоне стремительно меняющегося мира, к ужасу перед наступлением зрелости, к страху оказаться в оковах морщин и слабого располневшего тела. Я хочу сохранить себя, но хочу сохранить и первозданность окружения, иначе за себя нет смысла цепляться. Я точно знаю, кто я, но млею от мысли, кем могу стать.

Впрочем, сейчас не время предаваться меланхолическому психоанализу, сейчас время — нацепить беззаботную улыбку и скрыть внезапно испорченное настроение. Но разве возможно что-то скрыть от проницательного Эда?

— Что-то стряслось, Элизабет? — как по заказу воспроизводит он, внезапно нахмурившись. Я молчу, слушая скрип снега под нашими ногами и шорох шин проезжающего мимо автомобиля. Молчу, а потом отрицательно мотаю головой.

— Нет. Не стряслось. Старая проблема: я снова не знаю, чего я хочу.

— Почему ты считаешь, что обязательно должна чего-то хотеть? По-моему, у тебя есть все, чего можно только пожелать.

— Тогда о чем мне мечтать?

Эд поправляет очки и пожимает плечами.

— Теперь тебе больше не нужно мечтать — в твоей воле наслаждаться исполненными мечтами.

Еще один пример горькой правды. Еще одна сердечная боль, стремительная, как укол иголки.

Я прерывисто вдыхаю, морозный воздух холодит горло, его ловкие пальцы холодом добираются до самого сердца, оставляя на нем тонкую корочку изморози.

Эд улыбается и на правах старого друга покровительственно приобнимает меня за плечи.

— Я боюсь обидеть тебя, Элизабет, поэтому не рискну предположить…

— Что такое? У тебя готов диагноз? Выкладывай, — понимаю я его раньше, прежде чем он успевает одеть свою мысль в тряпье официозных штампов. Прежний Эд ненавидел, когда его перебивали, новый Эд готов прощать все на свете. Прежней Элизабет мечтать ничего не стоило, новая Элизабет мучается от беспокойства и досады. Вот вам и перемены.

— Ты не умеешь жить, Элизабет, и никогда не умела. Все, что с тобой случается, в основном происходит в твоей голове. Ты живешь мечтами, прошлым, каким-то бессмысленным поиском ответов на вопросы, — чем угодно, только не реальностью. Ее ты признавать не желаешь, отвергаешь от себя, предпринимая бесконечные попытки бегства. Или, что еще хуже, замещаешь ее чем-то, что кажется тебе наиболее приемлемым. Ты идеализируешь все и всех, ты не готова принимать людей такими, какие они есть, но хочешь, чтобы тебя они принимали. И ты не можешь быть счастлива, только упиваясь мечтами, — тебе этого мало, ты жаждешь их воплощения, точной проекции воображаемого мира на реальный. При этом, если мечты осуществляются, твой фантазийный маленький мирок рушится, поглощаемый реальностью, и это тебя угнетает, вгоняет в тоску, поскольку жить настоящим здесь и сейчас ты так и не научилась. И знаешь, что страшнее всего, Элизабет? Это вывод. Так или иначе, выходит, что счастлива ты априори быть не можешь.

— И что же мне делать? — тихо спрашиваю я. Какой ужасный в этот раз диагноз.

— Перестать отождествлять счастье с поиском. Пока ты ищешь — твое счастье прячется. Расслабься. Позволь волнам спокойствия вынести тебя в открытое море. Наслаждайся каждым проживаемым мгновением, не пытаясь его анализировать. Перестань думать о жизни, ведь, когда ты думаешь о ней, то не живешь по-настоящему. Не ищи счастье в поиске — ищи его внутри, в себе самой.

— Спасибо, — после короткой паузы говорю я, размышляя над его словами.

Каков в них баланс между правдой и беспочвенными выводами? Насколько Эд действительно хорошо знает меня? Насколько мне можно принимать его слова на веру?

Я не знаю. Все слишком запутанно.

— Сегодня Рождество, Элизабет. Хандра не для этого праздника, — продолжает вещать Эд.

— Я вовсе не хандрю. Тебе не обязательно провожать меня до дома. Отпразднуйте с Мэтти Рождество как следует.

— Конечно, Элизабет. Спасибо. Ты уверена, что мне необязательно…?

— Уверена. Я дойду сама, заодно подумаю над твоими словами.

— Лучше попытайся открыть в своем сердце дверцу для духа праздника.

И когда он успел стать таким романтиком?

— Я попытаюсь.

Приподнявшись на цыпочки, я крепко обнимаю его, чувствуя запах нового парфюма — еще одного подарка Мэтти. Прежний Эд прекрасно обходился без этих штучек, новый — слишком много позволяет своей молодой жене. Впрочем, по-моему, им обоим это доставляет удовольствие.

— Передай Мэтти привет от меня.

— Хорошо. А ты передавай привет своему… этому… — Эд кривится. Между ним и «этим» никогда не было взаимопонимания, а антипатия возникла едва ли не в первый день знакомства, когда Вонка, снисходительно оглядев Эдвина с высоты своего роста, буркнул нечто весьма пренебрежительное.

Когда Эд удаляется, я открываю сумку и достаю на свет божий книгу Кутзее «Медленный человек» — подарок Эдвина на Рождество. Замерзшими пальцами пролистываю ее, пытаясь найти подсказку, совет, который бы указал мне на то, что я должна делать дальше, и глаза сами собой натыкаются на строчки:

— Почему вы называете меня черепахой?

— Потому что вы сто лет принюхиваетесь к воздуху, прежде чем высунуть голову наружу. Потому что каждый шаг стоит вам усилий.

Громко захлопнув книжку, я быстро убираю ее обратно. Выбрал ли Эд именно этот подарок, потому что хотел поделиться со мной историей под обложкой, или же во всем этом есть некий призрачный намек, некая проекция на меня, на мою суть?

Медленная Элизабет, которой каждый шаг стоит усилий. Есть ли в этом хоть толика правды?

========== Часть 2 ==========

Неспешно переставляя ноги, я бреду вдоль Миддлтон Авеню, не без интереса рассматриваю расфранченные витрины, толково заманивающие в центр торговли пустыми обещаниями потребительских сказок, и пытаюсь, безуспешно пытаюсь последовать совету Эда и «открыть в своем сердце дверцу для духа праздника». Но то ли мое сердце уже истощилось и не то, что прежде, то ли чья-то невидимая рука заперла эту дверь на щеколду, но факт остается фактом — я снова в стороне от мира и, по-моему, впервые в жизни не верю в Рождество. Напряженно пытаюсь вызвать из глубин подсознания правильные фантазии, но лишь яркие пятна, как огни салюта, вспыхивают перед глазами и сразу же исчезают, не оставив мне и толики сказочной пыли.

Глупая Элизабет. Глупые фантазии. И глупый-глупый мир.

К слову, по поводу глупости этого мира, у меня очередной банальный блиц-вопрос: что лучше — любить или быть любимым?

Мой ответ: ни то ни другое, потому что сам вопрос поставлен неверно. Потому что нет уточнения: а лучше для кого? Потому что у каждого свой ответ, свое мнение, своя правда.

Ну а если сократить круг исследования до одного субъекта, скажем, до меня, то какой окажется моя правда?

А вот это как раз очевидно. Горькой.

Наверное, я посылаю во Вселенную слишком большие запросы, когда хочу обладать и тем и другим, наверное, это не по правилам и так нельзя, нужно выбирать одно из двух, а у меня нет даже такой возможности, потому как выбор уже был сделан. Мне не свойственно ставить многое на карту, но я поставила, и, хотя исход партии еще не решен, комбинация у меня на руках невыигрышная. Только мама наивно убеждена, что я еще могу выйти победителем, но это лишь из-за собственного неведения и ошибочных представлений о правилах игры, в которую мы играем, — она не заглядывала мне через плечо, она ничего не знает о картах, которые я держу в руках, и о том, на что я готова пойти, чтобы сохранить эти карты.

Да, у меня есть своя правда, большая и горькая, и я никогда не решусь не то что выразить ее вслух — я в принципе не желаю облекать ее в словесную форму, даже в собственных мыслях. Пусть уж лучше она остается на уровне интуиции и скверных предчувствий, пусть так и будет спрятана где-то глубоко-глубоко, пусть мое сознание замурует ее в своих гробницах, я не хочу в нее верить, не желаю о ней думать, не собираюсь всю жизнь ею себя истязать. Хватит, я вдоволь настрадалась. Я буду верить в ложь, потому что ложь желанна и я хочу в нее верить. Я буду обманывать себя и всех вокруг, потому что секрет счастья скрыт в этом обмане. И я готова всю жизнь прожить иллюзиями, потому что другой жизни я не знаю, и, возможно, мне вовсе не дано ее узнать. Как бы то ни было, это очередной мой выбор, и его я тоже уже сделала.

Пока мои мысли блуждают по параллельным вселенным, здесь, в реальном мире, меня неожиданно толкает с тротуара быстро проносящееся мимо нечто, по пути, не успеваю я опомниться, вырывая у меня из опущенной руки сумку.

— Эй! Эй! — восклицаю я, почему-то не делая попыток вернуть себе свою ношу, хотя сначала, когда мои пальцы только разжались, такая возможность имеется. Интонация подпрыгивает от удивления до возмущения.

Мне хочется протереть глаза. Впереди со всех ног несется настоящая карлица, сзади на ее несоразмерно длинной черной дубленке три белые полосы, у правой руки подпрыгивает полосатая перчатка на резинке, в левой — победно раскачивается моя сумка. Какое-то время я отрешенно провожаю взглядом быстро удаляющуюся фигурку, и ее перчатка не выходит у меня из головы: правая нога вперед — розовая полоса, левая — фиолетовая, прыжок-прыжок. Потом в голове словно что-то щелкает, и, встрепенувшись, я кидаюсь следом.

— Держите ее! Держите! — начинаю голосить я и тотчас замолкаю, вспыхнув, как лампочка, от звука собственного голоса, гаркнувшего звонко и нагло, как голос торговки на базарной площади.

Высоко вскидывая колени вверх, карлица сворачивает в сторону парка, я чувствую, что, несмотря на преимущества в росте, догнать ее у меня нет никакой возможности. Прохожие удивленно расступаются.

Есть ли у меня в сумке что-то действительно ценное? Разве только книжка Эдвина и браслет из крошечных елочек — подарок Мэтти. Документы с собой я не ношу, в кошельке всего-то фунтов двадцать. Тем не менее, что-то заставляет меня продолжать нестись по пятам за спешно удаляющейся фигуркой. Такое случается довольно часто: начинаешь что-нибудь глупое, а остановиться не можешь, понимая, что в этом случае будешь выглядеть еще более несуразно.

Сапоги скользят по ледяной кромке, руки сами собой неловко разводятся в стороны — я отчаянно балансирую. Осознание бессмысленности этой погони по-прежнему не позволяет мне махнуть рукой и сбавить темп. И, слава Богу, я этого не делаю: невесть откуда взявшийся полисмен подсекает воровку и хватает ее за руки. Плюясь и брыкаясь, она извивается у него в руках, как сойка, попавшая в силки. Моя сумка летит в сугроб.

Тут уж подоспевает и второй страж порядка, он поднимает сумку, озирается по сторонам, и, заметив меня, приветливо улыбается. Его бледное веснушчатое лицо светится гордостью.

— Ваше, мэм?

— Да, благодарю, — я принимаю у него из рук находку и направляю свой любопытный взор в сторону карлицы. Только сейчас мною, наконец, овладевает сильнейшее раздражение.

— А что касается…!

Зародившись в сознании, злые слова исчезают на полпути до голоса: не быть им озвученными. В лицо ударяет свет, и секунда вдруг повисает на тонкой хрустальной ниточке, а из груди вырывается полустон-полувздох.

Ребенок.

Не карлица — что это вообще за дурацкая фантазия? — а девочка. Грязная и костлявая, в болтающейся не по размеру сношенной одежонке, из-под черной лыжной шапочки торчат клоки длинных спутанных волос, глаза прожигают исподлобья, густые брови озабоченно сомкнуты на переносице, на бескровном лице — не отчаяние, а презрение и гордость. И она самый красивый ребенок из всех, которых я когда-либо встречала.

Я спешно переставляю фигуры на своей шахматной доске, желая переиграть эту партию.

— Все в порядке, мэм? — участливо интересуется веснушчатый полицейский, должно быть, замечая смену эмоций на моем лице.

— Все хорошо, — не сразу нахожусь я, быстро и неестественно широко улыбаясь. И тут, ошарашенная внезапно пришедшей на ум идеей, я, скорчив серьезную мину, обращаюсь к девочке: — А ты, маленькая негодница, в следующий раз будешь знать, что бывает, если не слушаться старших. Я все расскажу маме о твоих проделках, пусть она тобой занимается, хватит уже с меня: ты совершенно неуправляема! Дома мы с тобой еще поговорим. Спасибо, сержант. Пойдем, Айла.

С этими словами я беру оторопевшую девочку за холодную и шершавую от мороза руку, но полицейский, сжимающий ее с противоположной стороны, не отпускает ребенка так просто.

— Вы хотите сказать, что знакомы? — сверлит он меня недоверчивым взглядом.

— Разумеется, знакомы, это моя племянница, — как можно раздраженнее и нетерпеливее бросаю я. Маленькая ложь, а чувство страха пронизывает насквозь, как ножик для резки бумаги — тетрадный листок. — Вы не смотрите, что Айла так одета: мы возвращаемся с утренника, где она играла нищенку. Благодарю за помощь, сержант, но мне надо сдать ребенка матери, и если вы ее заберете, боюсь, у меня будут проблемы, — я игриво улыбаюсь и подмигиваю сержанту, поражаясь собственной дерзости, и он отпускает руку девочки и зачем-то отдает честь.

— Почему же тогда она убежала? — уже без подозрений, но с любопытством интересуется полисмен.

— У нас свои игры, от которых я, честно говоря, не всегда в восторге. Долго рассказывать, — я непринужденно взмахиваю рукой. Улыбка остается на губах, как приклеенная.

— Рады служить, мэм, — к моему облегчению произносит он. — Вы обращайтесь, если что. И это… контролируйте Айлу что ли, а лучше скажите ее матери, чтобы взялась за воспитание… Ну, вы и сами знаете. Счастливого Рождества.

— Веди себя хорошо, маленькая негодница. Счастливого Рождества, — с усмешкой добавляет рыжий сержант, обращаясь, разумеется, к ребенку, а не ко мне.

— И вам, — говорю я, глядя вслед двум удаляющимся силуэтам. Рука девочки, оказавшись в ловушке из моих пальцев, пытается выбраться наружу, царапая мою ладонь ногтями, но я держу крепко.

Только вот зачем? Если этот ребенок бродяжничает, то мой гражданский долг — отвести ее в полицию, там бы ей помогли, а я, наоборот, ее от полиции увела. Да, возможно, так я спасла ее от наказания, но разве она его не заслужила? А я, получается, таким образом оказала ей медвежью услугу, внушив мысль, что любой проступок может остаться безнаказанным.

Что же это было, простительное милосердие или непростительная бесхребетность? Поступила ли я правильно или совершила глупость? И наконец, что мне с ней делать дальше?

========== Часть 3 ==========

Как только полицейские скрываются за поворотом, девчонка начинает выкручивать мне руку, пытаясь освободиться, но силенок ей явно не хватает.

— Пустите! — шипит она сквозь сомкнутые зубы, буравя меня озлобленным, совсем не детским взглядом.

— Подожди. Я хочу помочь тебе, — неуверенно произношу я, голос отчего-то дрожит.

— Не надо! Пустите! — она мотает головой, всем телом повисая на моей руке, и я перехватываю ее запястья, не переставая увещевать о своих добрых намерениях.

Девочка будто не слышит. Она резко вскидывает вверх правую руку, на которой железным обручем сомкнулась моя кисть, и со всей силой стискивает зубы на моем указательном пальце, вгрызаясь в него с удивительной агрессией, как маленький хищный зверек, которого насильно пытаются погладить. Я охаю, вскрикиваю, отпускаю хватку, но девочка и не думает разжимать челюсти, только сильнее впивается острыми клыками и отпускает только тогда, когда у меня перед глазами начинают плыть темные круги от пронизывающей боли, а на глазах выступают предательские слезы.

Сплюнув на асфальт, девчонка отпрыгивает в сторону и только собирается кинуться прочь, как я вновь, превозмогая шок, упорно обхватываю ее за спину. Как хорошо, что сейчас в парке ни души.

— Что вам от меня надо?! — яростно выдыхает она на одном дыхании, лягаясь, как норовистая лошадка, пытаясь попасть мне стоптанной кроссовкой по коленке. Несмотря на то, что парочка попаданий находит свою цель, я по-прежнему держу ее в охапке.

— Послушай меня. Я действительно хочу тебе помочь. Я готова тебя накормить и предоставить кров, пока не спадут лютые морозы, а потом позаботиться о твоей судьбе дальше.

— Вы что, из армии спасения? Оставьте меня в покое! — она даже прекращает лягаться.

— Но почему нет? — недоумеваю я. — Тебе же некуда пойти, так ведь? Сейчас тебе холодно и голодно, ты мучаешься и не знаешь, что делать дальше. Может, твоя судьба — встретить меня?

— Да что вы о себе возомнили?! У меня есть родители! Они заботятся обо мне, понятно вам?! — с неподдельным возмущением восклицает девочка, но отчего-то мне сразу становится понятно, что она лжет. И нет сомнений, она осознает, что я это понимаю, а потому затихает и перестает делать попытки удрать.

Я обхожу ее сбоку и присаживаюсь рядом на корточки.

— Это правда? — мягко спрашиваю я, стараясь заглянуть ей в глаза, совсем спрятанные за отросшей челкой и лыжной шапочкой. Она молчит и отворачивается, а потом бросает мне, точно грош — нищенке:

— Нет. Но все равно на кой черт вам помогать мне?

— Потому что сегодня Рождество, — пожимаю плечами я. — И потому что я люблю детей. Я преподаю в школе как раз у деток твоего возраста, может, чуть старше.

— Я не ребенок! — взбрыкивает она, но где-то в потаенной глубине ее темных матовых глаз загораются огоньки надежды. — Где вы живете?

— Во-он там, — показываю я рукой в сторону дымящихся труб.

— Около фабрики? — интересуется она, повернув голову вслед указанному направлению.

— Почти, — в предвкушении ее реакции улыбаюсь я. — Внутри.

Ее разом округлившиеся глаза взирают на меня, точно две луны.

— Правда-правда?

— Правда-правда.

— Что ж вы сразу не сказали?! Вы — Элизабет Вонка! — чуть ли не с обвинением тычет она в меня крошечным пальцем. — И я вас укусила! — она хихикает, прикрывая рот рукой.

Я перевожу взгляд на собственный палец, и он, словно опомнившись, начинает гореть и пульсировать. От одного его вида мне становится дурно: ногтя почти не видно из-за крови, и она все еще продолжает сочиться, стекая по руке до запястья, окропляя в жгуче-алый белый рукав моего пальто и каплями ниспадая на чистый снег.

— Да, и мне, между прочим, больно! — укоризненно говорю я.

— Вы сами виноваты! — парирует маленькая нахалка. — Так и быть, я пойду с вами, но только если у меня будет возможность уйти, когда пожелаю. И вы не бегаете по приютам, пытаясь меня куда-нибудь пристроить.

— По рукам, — хмыкаю я, протягивая ей уцелевшую конечность.

Девочка быстро пожимает ладонь и представляется:

— Никакая я не Айла, если что. Я — Шарлотта. Но вы можете звать меня Чарли.

========== Часть 4 ==========

— Кстати, откуда ты знаешь, кто я? — спрашиваю я Шарлотту, когда мы быстрым бодрым шагом подходим к фабрике.

Ответ мне заранее известен: в газетах писали о предстоящей свадьбе, даже прикрепили фотографию, где у меня такой вид, словно я съела что-то несвежее и теперь мучаюсь от проблем с желудком, а один умник-журналист из местной желтой газетенки догадался поместить мою фотографию на первую полосу под заголовком «Сладкие планы юной старлетки», где я была представлена в амплуа охочей до чужих денег посредственной актриски. Несмотря на то, что с легкой руки всемогущего Саймона в следующем же выпуске вышло опровержение, несколько дней я не решалась показываться на улице, и даже потом меня еще долго мучило то ужасное чувство, когда кажется, что все вокруг шепчутся о тебе за спиной, искоса провожая осуждающими взглядами.

Тем не менее, для того, чтобы установить контакт с Чарли, нужен старт, и ничего умнее мне в голову не приходит.

— Видела в газетах, — небрежно бросает Шарлотта. — Я вас совсем иначе себе представляла.

— Правда? Как?

— Более, не знаю… красивой, что ли, — как ни в чем не бывало замечает она.

— Прости, если разочаровала, — улыбаюсь я, стремясь скрыть, насколько уязвлена этим небрежным замечанием.

— Ничего страшного.

Она всего лишь ребенок, и ее слова не истина в последней инстанции, мысленно успокаиваю себя я, но бестактная девчонка ненароком разбередила старую рану: я всегда казалась себе человеком, целиком и полностью состоящим из «не» — некрасивая, невысокая, нежеланная, недалекая, ненужная. Вернее, почти всегда, поскольку последние два года у меня не раз возникал повод убедиться в обратном, однако же, несмотря ни на что, подобные пессимистические парадигмы уже перекроили по-своему мою личность, заложив определенный фундамент, и менять что-либо — значило бы меняться самой, целиком и полностью, а к этому я готова не была.

Весь путь до фабрики Шарлотта молчит, никак не реагируя на мои расспросы по поводу ее уличной жизни и планов на будущее. Она вся сосредоточена на дороге: идет, руки в карманах, спина ссутулена, глаза не мигая глядят перед собой — настоящий моллюск, забившийся в раковину.

Лишний раз убедившись, что рассчитывать на откровенность не стоит, я пропускаю ее сквозь кованые ворота фабрики. Она без особого интереса оглядывается по сторонам и, как только появляется возможность, спешит укрыться в тепле помещения. Ее не удивляет ни странной формы дверь в торце коридора, ни сам коридор — что бы ни происходило в голове у Чарли на самом деле, весь ее вид выражает абсолютную безучастность к происходящему: она погрустнела, помрачнела и идет, еле переставляя ноги.

— Жарко здесь, — негромко произносит Шарлотта, и это ее первые слова за прошедшие десять минут.

— Да, действительно. Можешь снять дубленку и шапку и оставить здесь.

Без всяких вопросов, с той же постной миной на лице, она одним движением скидывает дубленку на пол, ногой задвигает ее в дальний угол и стягивает с волос лыжную шапочку, отчего несколько длинных волосков на макушке, наэлектризовавшись, взметаются вверх. Без дубленки она кажется особенно хрупкой, того и гляди взлетит на воздух. Жалость накатывает внезапно, как морской прилив, и сердце съеживается в странном отчаянном томлении.

Бедная, бедная девочка! До чего же ужасен мир, если в нем страдают дети. И как жаль, как мучительно жаль, что я не могу абстрагироваться от него, поселиться в своих фантазиях, потому как, прав Эдвин, от горькой правды никуда не денешься. Даже здесь, даже на фабрике нельзя забывать, что ее со всех сторон окружает другая, жестокая, неподвластная нам реальность, которая ни за что не оставит в покое.

Я долго копошусь около двери, пытаясь совладать с замочной скважиной, намертво заглотившей металлический ключ, но нежелающей открывать перед нами врата к своим сокровищам, словно предчувствующей появление нежеланной гостьи. Наконец механизм в замке щелкает — неохотно скрипнув, дверца отворяется, и Чарли стремительно и юрко кидается внутрь, как мышка в родную норку.

— Потря-ясно. Как потря-я-ясно, — доносится до меня ее голос, в котором, наконец, появляются и изумление, и живость.

Когда я, пригнувшись, пролезаю за ней следом и закрываю изнутри дверь, губы девчонки уже перепачканы шоколадом, челюсти усиленно работают и маленькие глазки лихорадочно поблескивают.

— Чарли! — укоризненно говорю я. — Разве я разрешала тебе прикасаться к чему-либо?

— Разве запрещали? — ухмыляется юное создание, одной рукой вытирая крем с пальцев о вязаный свитер, другой — отламывая от коры дерева кусочек брусничной вафли.

— Как бы то ни было, не забывай, что ты в гостях и должна вести себя подобающе, — мягко прошу я, стараюсь не смотреть на толстый пласт коры, который оседает вниз от легчайшего прикосновения маленьких нахальных ручонок.

— Я в плену, — с набитым ртом выдавливает Шарлотта, зорко оглядывая окрестности на предмет, чем бы еще поживиться.

— Ты, должно быть, ужасно голодна? Пойдем, я тебя накормлю, — проигнорировав последний выпад, предлагаю я, заметив с какой неумеренной жадностью она заталкивает в себя все, что только попадается под руку. Не время сейчас для нравоучений.

Но Шарлотта ехидно улыбается во весь рот:

— Лучше оставьте меня здесь. Я накормлюсь сама.

— Чарли, если сразу съешь такое количество сладкого, заболит живот.

— Ага, родители всегда так говорят, чтобы им больше досталось. Еще они говорят, что если ковыряться в носу, будет косоглазие. Это тоже чушь. И про то, что под кроватью не живут монстры — враки: я сама их видела. Вы небось тоже своим детям лапшу на уши вешаете…

— Шарлотта…

— Чарли. Просто Чарли. Что?

— Ты действительно видела под кроватью монстра?

— Зуб даю! — энергично кивает девочка, ни на секунды не прекращая жевательных процессов. — Наверняка они и под вашей кроватью есть, вот только ночь наступит, я покажу.

— Договорились. Тем не менее, сейчас тебе все-таки придется пойти со мной, а потом, так и быть, я разрешу тебе поиграть в шоколадном цехе, — с тяжелым сердцем обещаю я, представляя, во что мне это все потом выльется. Пожалуй, линчевание еще покажется ничтожной карой.

— По рукам, — вздыхает Чарли, протягивая мне липкую грязную ладошку.

— Тогда пойдем скорей, — нетерпеливо тереблю ее за плечо я, нервно взглянув на циферблат наручных часов. — Нам нужно успеть попасть во-он в тот домик около водопада раньше, чем…

Не договорив, я утягиваю ее подальше от почти уже совершенно лысого дерева и, не отпуская руки Чарли, чуть ли не бегом бросаюсь в сторону домика Бакетов.

Сейчас всего час дня, значит, Вонка еще должен спокойно творить в своем цехе изобретений, значит, ничто не помешает мне отвести ребенка к Бакетам, а они, можно не сомневаться, встанут на мою сторону. Вилли, конечно, обидится, рассердится, может, и вовсе перестанет со мной разговаривать, как он обычно делает, когда между нами проскакивает искра обоюдного непонимания, но в этот раз я точно не буду переживать и мучиться, потому как моя афера того стоит. Счастье одного ребенка заслуживает и не таких жертв.

Однако, хотя дверь в дом Бакетов и открыта, внутри никого нет. На всякий случай я даже, перепрыгивая через ступеньку, поднимаюсь на чердак к Чарли, но и там меня встречает только впопыхах застеленная постель. Я машинально взбиваю подушку и расправляю одеяло.

— А здесь убого, — констатирует Шарлотта, поднявшись наверх следом за мной. — Это здесь вы живете?

— Нет, здесь живет семья Бакетов, и если ты знаешь, кто я, то и о них наверняка слышала. Шарлотта… пожалуйста, следи за своим языком. Для умной девочки ты ведешь себя чрезвычайно грубо.

— Да, я знаю о Бакетах, — кивает головой Шарлотта, не удостоив вниманием мою просьбу. — Мальчик, который нашел золотой билет. Я тоже хотела выиграть, пришлось даже разбить копилку, чтобы хватило на несколько шоколадок. Еще родители немножко подкинули… Но мне не повезло, — вздыхает она.

— А твои родители тоже хотели, чтобы ты выиграла? — осторожно интересуюсь я, боясь ее спугнуть. Мне хочется выпытать хоть какие-то факты из ее биографии, но, видимо, моя реплика звучит не вовремя — Шарлотта, быстро вскинув голову вверх, ядовито замечает:

— А вам какая разница? Вас это вообще не касается. Куда мы пойдем сейчас?

— Туда, где живу я.

— Это далеко?

— Нет, близко, если мы воспользуемся стеклянным лифтом.

— Ладно, — легко соглашается девочка. — И просто, чтоб вы знали: я немного побаиваюсь высоты, так что если меня вывернет вам на ноги, не обессудьте.

— Если ты боишься высоты, мы можем пойти длинным путем, — предлагаю я.

— Не хочу. Полетим на лифте. Не бойтесь, я отвернусь.

— Я боюсь за тебя, а не за себя.

— Конечно, — язвительно фыркает Чарли и с гордо поднятой головой выходит за порог домика.

Я веду девочку через поляну, размышляя над тем, куда могли подеваться Бакеты и как мне найти их раньше, чем Вонка узнает о моей находке (ну а поскольку где-то вдали в зарослях мелькает красный комбинезон умпа-лумпа, не исключено, что он уже в курсе и на всех парах мчится сюда).

Могла ли я подумать когда-нибудь, что буду действовать за его спиной? Нет, никогда. Но я действую. Значит ли это, что я лживая и двуличная? Надеюсь, очень надеюсь, что нет.

— Э-э, миссис Вонка? — нерешительно дергает меня за платье Чарли. — Что это? — она кивает на странную, пронзительно-фиолетовую жидкость, аккуратной лужицей растекшуюся под нашими ногами.

— Я не… не знаю… — в замешательстве мотаю головой я, боясь признаться самой себе, что, на самом деле, прекрасно знаю природу этого вещества.

— Да оно везде! — восклицает Чарли, и я, подняв глаза, с ужасом убеждаюсь, что кругом, куда ни глянь, мятно-сахарный луг усыпают фиолетовые, почти пурпурные прогалины. Они переливаются под светом ламп, медленно и лениво соединяются и снова разбегаются сотнями ручейков, и текут-текут, как краска на холсте.

— О, нет, — под нос бормочу я и оборачиваюсь к Шарлотте. — Слушай, я должна кое-что проверить. Подождешь меня здесь?

— Вы меня уже замучили, — морщится она.

— Обещай, что не выйдешь за пределы этой поляны, пока я не вернусь. И если увидишь маленького человечка, не волнуйся, но и никуда — ты слышишь меня? — никуда за ним не иди. Не слушай, что он говорит. Их может собраться несколько — не разговаривай с ними, а лучше не обращай на них внимания. Хорошо? Это очень важно. Я должна понять, что ты все усвоила. Повтори, что я сказала.

— Я никуда отсюда не ухожу и не обращаю внимания на маленьких зеленых человечков.

— Они не зеленые, Чарли, перестань смеяться. Они умпа-лумпы.

Шарлотта хохочет, прикрыв рот рукой:

— Да вы просто чокнутая. Знаете что, я вас боюсь.

— Я потом тебе все объясню. А сейчас, главное, обещай, что никуда отсюда не денешься.

— Клянусь-клянусь-клянусь. Идите уже, — Шарлотта складывается пополам от смеха.

— Ладно, — обеспокоенно качаю головой я и скрепя сердце оставляю ее одну.

Хорошо, что мы убрали Маллозиум из зоны досягаемости, но на фабрике все равно для ребенка опасностей немеренно. С другой стороны, мне нужно всего-то навсего убедиться, что на нашем пути нет Вонки, это займет не более семи минут — разве может что-то случиться за семь минут?

========== Часть 5 ==========

К несчастью, мои худшие надежды оправдываются, когда еще вдалеке я замечаю темно-синие очертания цилиндра и сквозь буйство красок различаю знакомую трость со спиралевидным набалдашником.

Вонка здесь, и впервые его появление на горизонте вызывает у меня противоречивые чувства. С одной стороны, иначе как серьезным препятствием на моем пути его не назовешь, с другой — назвать его так у меня получается только мысленно, потому что всем своим жалким существом в глубине души я до чертиков рада его видеть. Мысли о том, каким образом его можно отвлечь и ненавязчиво направить в другой цех, против воли сменяются мыслями, до чего же он хорош в этой расшитой индийскими огурцами рубашке странного фасона.

Не слишком аккуратно лавируя между пурпурными лужами, которые здесь уже образуют настоящее море, я подхожу к нему и сочувственно говорю, кивком указав себе под ноги:

— Опять?

Вонка резко вздрагивает, даже, я бы сказала, немного подпрыгивает, словно ужаленный осой между лопаток. Однако почти сразу его лицо озаряет широкая улыбка, неестественная, как комическая маска:

— Элли! Ты испугала меня. Никогда больше так не делай. Подкрадываться — дурной тон, — морщится он, укоризненно взмахнув в воздухе указательным пальцем.

Сказать по правде, я долго не могла привыкнуть к тому, как странно он распорядился моим именем, ведь «Элли» — это Эллисон, а производные от «Элизабет» — Лиззи, Бетти или, мой школьный кошмар, ненавистное Бетси. А потом меня как молнией ударило: по звучанию «Элли» ведь так похоже на «Вилли». Это своего рода клеймо собственности, как эмблема «ВВ» на домашней утвари.

— Очередное извержение? Разве в тот раз ты не устранил все неполадки в устройстве?

— «Неполадки в устройстве?» Какие такие неполадки? — снисходительно посмеиваясь, переспрашивает Вонка. — У шипучего вулкана снова плохое настроение, вот и все. Он расстроен, он хандрит и капризничает. Прямо как некоторые здесь присутствующие.

Сказать, что я удивлена его язвительной репликой — значит грязно осквернить правду. Я шокирована. То, что мое скверное настроение быстро считал Эд — не новость, он всегда был наблюдательным, но ожидать того же самого от Вонки, которому смело можно присудить первый приз за бесчувственность, по меньшей мере странно.

— Я не хандрю! — зачем-то пытаюсь протестовать я.

— Конечно, хандришь, Элли. Это видно и очевидно. И даже хорошо.

— Хорошо?!

Совсем по-детски улыбаясь, Вонка всплескивает руками:

— Ну конечно! Конечно, хорошо! Это даже замечательно, как же ты не понимаешь? Ты можешь говорить, а шипучий вулкан нет, и вы вместе хандрите! Понятно?

— Нет.

Вонка раздосадовано вздыхает и возводит глаза к небу в какой-то безмолвной мольбе:

— Ты скажешь мне, что нужно сделать, чтобы преодолеть твою хандру, и то же самое мы проделаем с вулканом. Разве не чудесно? Как же это я здорово придумал! Мы убьем двух зайцев сразу! Не молчи, Элли, только не молчи. Что можно сделать?

Я тяну мгновения, пожимаю плечами, пытаясь придумать, что такого может понадобиться мне в цехе изобретений, чтобы Вонка отправился за этим чем-то самолично, и в результате вновь предоставляю слово своей неудержимой правде:

— Не знаю. Может… поцеловать?

Глупая Элизабет со своим глупым языком, несущим всякую чепуху, вместо того чтобы глаголить вселенские истины.

— Ты не поняла, Элизабет, — сверкнув нетерпеливой улыбкой, качает головой Вонка, разрушив надежды отвоевать себе даже такую малость. — Мне нужно что-то, что было бы применимо и к шипучему вулкану. А они очень своенравные. Их не нужно целовать.

— А жен нужно, — прячу укоризну за безмятежной улыбкой я.

— Да, наверное, — снисходительно кивает головой Вонка. — Но ведь только вряд ли это спасет нас от очередного извержения сладкой газировкой. У тебя есть еще варианты?

Я не успеваю даже подкинуть ему правильную мысль, как Вонка, посмотрев вниз, вдруг охает и, схватив меня за запястье, резко вскидывает мою руку вверх, как флаг во время парада.

Со странной смесью любопытства и омерзения он внимательно оглядывает мой окровавленный палец, который я из-за всей этой суматохи забыла обвязать платком, со знанием дела цокает языком и выносит вердикт:

— Где в нашем городе ты отыскала ими-лумпа, Элизабет? Я желаю знать, ведь они чрезвычайно опасны! Надо срочно бить тревогу, объявлять чрезвычайное положение, и пусть об этом напишут СМИ: человечеству грозит страшная опасность!

— Это не ими-лумп! — поспешно перебиваю я. — Кто такой ими-лумп? И с чего ты взял, что это он?

— След этих зубок очень узнаваем. Ну а кто такие ими-лумпы — стыдно не знать, тем более учителю, Элли. Это дальние родственники умпа-лумпов, тоже крошечный народец из Лумпаландии, который, правда, поклоняется шалфею и эвкалипту или тому подобной ерунде, полезной для зубов. Зубы для ими-лумпов — самое важное, они стачивают себе их с двух сторон так, чтобы те треугольниками торчали из десен, и впиваются ими в руки и ноги каждого чужеземца. Зубы — их единственное оружие, они отточили технику их использования до блеска. Когда я был в Лумпаландии…

Тут он резко прерывается, выпускает мою руку, его лицо недоуменно вытягивается, а брови взлетают вверх, так и норовя совсем спрятаться за козырьком цилиндра.

— Элли! — тревожным полушепотом восклицает он, нагибаясь ко мне так близко, что сердце, на мгновение совсем остановившись, пропускает единственный удар, который я ощущаю всем телом. — Ничего не говори! Но, кажется, я теперь совсем как ты. Я… галлюцинирую!

— Что? — удивленно переспрашиваю я. На губах против моей воли расцветает глупая улыбка.

— Не «что», а галлюцинирую, — недовольно поправляет он. — Это значит, вижу то, чего не существует в реальности. И нечего улыбаться! Это ты заразила меня! Вон, смотри туда! — он берет меня за плечи и медленно разворачивает на сто восемьдесят градусов. — Видишь что-нибудь? — раздается над ухом взволнованный вкрадчивый шепот.

Впереди на поляне Шарлотта, воровски озираясь, набивает фруктовыми леденцами свою мягкую игрушку-рюкзак.

— Ах, да это же Чарли! Я совсем забыла представить вас друг другу! — говорю я, нарочито хлопая себя по лбу и посылая Шарлотте гневный выразительный взгляд. Я же строго-настрого наказала ей ждать меня, не сходя с того места, где я ее оставила, а она, между прочим, дала клятву! Девочка, не замечая моих гримас, продолжает срывать с ветвей леденцы, градом осыпающиеся от ее прикосновений.

— Ах, Чарли! — Вонка разжимает хватку и испускает звонкий смешок. — А я уж было перепугался! Но зачем же нас представлять друг другу, Элли? Мы и так знакомы, ты забыла? Он же в будущем унаследует фабрику! Только… хм… что-то с ним сегодня не так. Утром он определенно выглядел иначе… — Вилли подозрительно хмурится.

— Нет-нет, это не Чарли Бакет, — поспешно поправляю я. — Это девочка Чарли. Шарлотта.

— О-у. К твоему сведению, я сразу понял, что это ненастоящий Чарли. Меня не проведешь! — Вонка дергает головой, как породистый голубь. — Хм. Шарлотта. Твоя ученица?

— Э-э, — нерешительно мнусь я, сдуваясь под его выжидающим взглядом. — Вообще-то нет. Не совсем. Я ее… нашла.

— На улице? — любопытствует Вонка.

— Ну да.

Он морщит нос и укоризненно цокает языком:

— Неужели тебя в детстве не учили, что нельзя подбирать с улицы всякую гадость? Предупреждаю, мы ее не оставим!

— Она не гадость! — возмущенно накидываюсь я. — Как ты вообще можешь так отзываться о живом человеке?!

Вонка раздраженно закатывает глаза и начинает медленно и деловито мне втолковывать:

— Я так говорю, потому что… — он не договаривает. Около его глаз отчетливо проступают злые морщинки, губы смыкаются в тонкую линию. — Эй ты, городская находка, немедленно перестань! То, что ты делаешь, карается по закону! Это прописано в конституции Шоколадной Фабрики, статья тридцать четыре, параграф семь! Немедленно прекрати или получишь наказание в виде недели общественных работ — будешь зубной щеткой отдраивать котлы от шоколада, пока не заблестят, как зеркала! — гневно восклицает он, перехватывая другой рукой тросточку. Шарлотта оборачивается и нахально пожимает узкими плечами, так мол и так, что тут поделаешь. Хотя стоит она довольно далеко, на ее непроницаемом лице ни тени стыда или страха.

— Вот почему, Элли, гляди, — уголком рта обращается ко мне Вонка. — Только посмотри, что она сделала с леденцовым деревом. Оно измучено, истерзано, изуродовано!.. прямо как твоя сегодняшняя обувь — не обижайся. И как вообще можно любить детей? Они же варварские дикари! Дикарские варвары! Брр! — он раздраженно передергивает плечами.

Я начинаю метаться, как малек в рыбацком сачке, не зная, что мне отстаивать: то ли чистоту детских душ и помыслов — что заведомо бесполезно — то ли чистоту собственных сапог, которые, на мой взгляд, выглядят вполне опрятно. И в итоге спрашиваю совершенно иное:

— Что за свод законов? И потом, как ты ее накажешь, она же несовершеннолетняя?

— О-о, Элизабет, ты столького не знаешь, — чуть ли не мурчит Вонка, улыбаясь, как довольный кот. Его гнев заканчивается так же внезапно, как начинается.

— Вот именно, — соглашаюсь, добавляя в слова как можно больше сарказма. — Я столького не знаю.

Нарочно или нет, но Вонка иронии не замечает и согласно кивает головой:

— А я всегда говорил, девочка моя, что тебе не хватает эрудированности! Нужно расширять кругозор. Бери пример с меня: я ежедневно борюсь с собственным невежеством!.. Ты говоришь, она несовершеннолетняя, — вдруг снова серьезнеет он.

— Да, конечно, да ей не больше семи! Так что с наказанием точно ничего не выйдет.

— С каким наказанием? — вскидывает бровь Вонка. Ни с того ни с сего он становится мрачнее тучи.

— Ну котлы же!

— Котлы? Элли, все-таки в последнее время ты очень странная. Скажи мне, — он хитро прищуривается, — разве в таком возрасте дети не должны быть прикреплены к родителям?

— Ну-у, они явно не имеют права жить отдельно, — недоуменно соглашаюсь я. — К чему ты клонишь?

— Ага! — Вонка вскидывает вверх указательный палец. — Недаром я несколько лет изучал психологию преступников! Я раскусил тебя! Ты совсем как орех! Как миндаль в сахаре!

— Ты изучал психологию преступников? — шокировано спрашиваю я, и мой вопрос звучит синхронно с его: «Ты попалась на горяченьком!»

Следующие реплики мы снова произносим хором:

— Да, я же говорил, что у меня широкий кругозор!

— Горяченьком?!

Вонка переплетает пальцы вокруг моего предплечья, притягивает к себе и начинает быстро тараторить серьезным обвиняющим шепотом, прожигая меня насквозь проницательным взглядом:

— Да, Элли, да, я чувствовал, что такое может случиться. Сначала люди хандрят, а потом похищают чужих детей. Так всегда бывает. Ничего не отрицай! — он быстро подносит к моим губам указательный палец. — Я как в воду глядел. К твоему сведению, ты в большой опасности. Если правда всплывет наружу — а рано или поздно это случится — тебе придется, знаешь как это называют, «мотать срок в тюремной камере», а там ужасно скучно и плохо кормят. Это я тебе точно говорю. Но можешь не волноваться, пока я один в курсе дела, ты в безопасности: можешь доверять мне, я не выдам тебя, даже если они признают меня твоим сообщником… Хотя… если вдруг они признают, ты же будешь это отрицать, правда? Я бы не советовал тебе сознаваться. У меня есть пастила забвенья, мы можем накормить ею это… это существо… Эй! Эй! Девочка! Уйди оттуда! Это очень-очень опасно, — снова отвлекается он, резко распрямляясь.

Я смотрю по направлению его взгляда, и, ни минуты не раздумывая, кидаюсь вперед.

— Элли, и ты туда же? — разочарованно кричит мне вдогонку Вонка.

========== Часть 6 ==========

Но я знаю, что делаю.

Шарлотта, ловко вскарабкавшись вверх по лилово-малиновому склону вулкана, крепко держится руками за кайму кратера и, низко нагибаясь, зачарованно глядит прямо во враждебное шипучее чрево. Тем временем в напряженном воздухе уже слышится подозрительный рокот. Я нервно сглатываю слюну.

— Чарли, слезь, пожалуйста! Ты слышишь меня? Сейчас рванет! Слезай оттуда! — сложив ладони рупором, зову ее я. Зову громко, но она делает вид, что не слышит.

— Чарли! Чарли! — я машу снизу руками, пытаясь привлечь ее внимание. — Он сейчас взорвется! А ну быстро вниз!

Вилли подходит сзади и становится рядом.

— Интересно, — с невинным любопытством спрашивает он, — девочке удастся удержаться, или шипучка ее все-таки смоет? Ты на что ставишь?

— Ни на что! Господи, — я хватаюсь за голову, — как ее оттуда стащить?

— Я думаю, Он тебе не ответит, Элизабет, — после секундной паузы, говорит Вонка, задумчиво потерев подбородок.

Тяжело вздохнув, я бросаю сумку на мятный луг и быстро подхожу вплотную к вулкану. Рокот усиливается.

— Я бы не советовал тебе… — осторожно начинает Вилли, но я его не слушаю.

Сам вулкан в плане размеров не превышает среднестатистический гараж, поэтому подошвы кроссовок Чарли приходятся вровень с моим лбом, но конструкция этого сооружения такова, что вскарабкаться наверх легко — а спуститься невозможно, и я понимаю это сразу, как только подхожу. Так вот в чем все дело!

— Сейчас спущусь, — наигранно лениво говорит мне Чарли, но я вижу, что вид у нее более чем встревоженный. Что ж за характер такой: она скорее в лепешку расшибется, чем попросит о помощи. Так же нельзя!

— Нет, не спустишься. Давай я тебя сниму, — уверенно говорю я, и девочка не может скрыть облегченный вздох. Она доверчиво протягивает мне сверху руки, и у меня сжимается сердце: я слишком мала ростом, мне ни за что ее не снять.

Беспомощно оборачиваюсь к Вонке и развожу руками:

— Не могу. Давай ты.

— Что-что, Элли? Я тебя не расслышал: здесь стало так шумно, — он подходит на два шага ближе.

— Ты не мог бы снять Шарлотту оттуда? У меня не выйдет: роста не хватает.

Поведя головой, Вонка чуть приподнимает вверх одну бровь.

Как настоящий аристократ, он способен опустить человека, не произнося при этом ни единого слова. Мне становится неловко, как будто я попросила его о чем-то постыдном, но резко усилившийся звук из глубин картера заставляет забыть о собственных чувствах.

— Ну, пожалуйста! — сложив руки в умоляющем жесте, прошу я.

— Кажется, помимо зрительных, у меня начались слуховые галлюцинации, — сухо говорит Вонка. — Ты действительно хочешь, чтобы я…? — четко выговаривая слова, произносит он, закончив реплику неуместным смешком, словно игла граммофона вдруг попадает в царапину на пластинке.

— Я очень тебя прошу! Ты же видишь, вот-вот случится новое извержение, Шарлотта может упасть и пораниться или, не дай Бог, шею сломает!

— Элли-Элли-Элли-Элли, — поцокав языком, качает головой Вонка и, ласково улыбнувшись, треплет меня по щеке. — Милая, ты, правда, думаешь, что мне не все равно, что случится с этой девочкой? — говорит он своим самым приторно-сладким голосом.

Потом, крепко сжимая в пальцах мой подбородок, довольно грубо задирает его вверх, и всякая тень улыбки исчезает с его лица:

— Так вот, если ты еще не поняла, — холодно чеканит он, — я совершенно не в восторге от того, что моя жена ворует чужих детей, а потом, видимо, посчитав, что она имеет на это право, приводит маленького монстра на МОЮ фабрику. Впредь, любимая, — его голос прямо сочится ядом, — постарайся, чтобы подобной ситуации больше не возникало.

Он так язвителен и черств, что у меня на глаза наворачиваются слезы. Я отворачиваюсь и быстро вытираю влажные глаза руками, боясь, как бы это не разозлило его еще больше. Нет более эффективного способа вывести его из себя, чем дать ему увидеть меня плачущей.

Но капля переполняет чашу, и вновь мучительные мысли, от которых я больше не ищу спасения, пролезают наружу, словно с болот сходит туман, и мир приобретает ясные очертания. Я поочередно воспроизвожу в голове лица Бакетов, потом своих родителей, учеников, пытаясь перенаправить фокус внимания на что-нибудь менее опасное, но огонек жалости к себе манит меня, как бабочку.

Нет! Нет! Нет! Этого не может быть! Это страшный сон, это сложный период, это кризис, которому есть конец. И все нельзя объяснить так просто, внезапно поставив частичку «не» туда, где ей не место.

У меня темнеет перед глазами, словно от удара по голове, и сердце содрогается от боли, точно насаженное на вертел. Я прижимаю руку к груди, как будто из открытой раны сочится кровь, и, прислонившись спиной к вулкану, медленно оседаю на землю. Перепуганная Чарли, запертая в ловушке, в которую она сама себя загнала, переносится в другое время и пространство: то ли ее уже спасли, то ли она и вовсе не существовала.

Огромный снежный ком лжи и обмана подминает меня под себя, и воздух вдруг становится каким-то иным, густым и тяжелым, как желе, и краски внезапно блекнут. Я чувствую, как что-то капает мне на воротник, и, подняв руку, с заторможенным удивлением открываю для себя, что плачу.

Я закрываю глаза и борюсь, борюсь, борюсь, хватаюсь за ускользающий шлейф волшебной иллюзии, но мечты рушатся, стоит только их коснуться. То ли я прокаженная, то ли они слишком хрупкие.

А потом чей-то голос резкой болью взывает в моей голове: «Скажи это, Элизабет! Признай это, Элизабет!» И все становится так неважно и вторично.

Он больше меня не любит.

А любил ли вообще? Любил?..

Мне становится чуточку легче, словно диссонирующий аккорд разрешается во что-то более благозвучное, и мысли обретают давно утраченную трезвость.

В кино и книгах женщины от такой правды не бегают. Более того, они, как правило, придумывают ее сами, и потом, когда их успешно переубеждают в обратном, живут долго и счастливо. До новой глупой выдумки.

У меня же все иначе: я сознательно видела только то, что хотела видеть, и слышала только то, что хотела слышать, не замечая очевидных признаков правды, и каждый день, каждую ночь я взращивала в себе надежду на то, что отсутствие заботы и нежности со стороны Вонки вполне объясняется его непростым характером, а его вечная занятость — приливом вдохновения. Я думала о том, что наши отношения должны выдержать проверку временем, что мы привыкнем друг к другу, что в реальности все не всегда похоже на сказку.

Я была эгоисткой, я любила свое чувство так сильно, что могла за него поплатиться чувством собственного достоинства, я лгала себе, пытаясь стать частью чужого мира, я мысленно объявила его сердце своей собственностью, когда он и не думал его мне вручать. Я казалась себе слишком ранимой, но таковой не была: чувства проявляются в мелочах, а мелочи я очень хорошо замечаю. Я должна была сделать выводы раньше, но вместо этого выбрала другую стратегию.

Ни любовь, ни терпение не окупаются. Но, возможно, окупается честность, а значит, нам пора перестать ходить вокруг да около.

Я пытаюсь сосредоточить сознание на сухих абстракциях, поэтапно выполняя анализ причин и следствий, пытаюсь объяснить себе, что, кроме чувства долга, могло удерживать его рядом со мной эти месяцы и что продолжает удерживать сейчас, но вместо этого ощущаю, как во мне зреет что-то тяжелое и внушительное, словно корабль лжи, затонув, всколыхал синюю гладь волн, и вот они мчатся сюда, постепенно набирая мощь, готовясь нанести последний сокрушительный удар.

Взрыв и всплеск. Раздается оглушительный грохот, и я начинаю тонуть, кашляю, задыхаюсь, захлебываюсь, чувствуя, как течение, с которым мне не совладать, затягивает меня в свои глубины. Все кажется отвратительным и сладким, и бордово-красным, словно я тону в бокале с вином, и… и внезапно прямо перед глазами у меня возникает рука в перчатке, повернутая ладонью вверх, и я, не раздумывая, хватаюсь за нее. Кто-то невероятно сильный одним рывком вытягивает меня на поверхность, я ощущаю землю под ногами и слышу знакомый голос:

— Элли, ты в порядке? Вызвать тебе доктора?

На поверхности глаза начинает щипать, во рту теперь уже яснее ощущается ягодный привкус, вдобавок ко всему тяжелые капли стекают с волос за шиворот, и я понимаю, что по щиколотку стою в фиолетовой луже, вся с ног до головы мокрая, словно только что действительно чуть не утонула, и… липкая.

— Элли, ты слышишь меня? — Вонка встревоженно трясет меня за плечи.

— Все хорошо, — резко отвечаю я, но мой голос еще звучит слабо. — Что с Чарли?

Воспоминания о Шарлотте мигом заставляют меня прийти в себя. Что же я наделала?!

Но в тот же миг я вижу девочку впереди, она, абсолютно сухая, подходит ко мне, и весь ее вид выражает удивление и беспокойство.

— Вам плохо, миссис Вонка? Сердце? — со знанием дела спрашивает Чарли, нахмурив брови.

— Да… Наверное… — растерянно пожимаю плечами я, не зная, какими словами объяснить внезапное помутнение рассудка.

Сердце. Стопроцентное попадание. Лучше и не скажешь.

— Элли, я не понимаю, мне звать врача? Ты просто ужасно выглядишь! — говорит Вонка.

Я отрицательно мотаю головой, не обращая внимания на последнюю ремарку. В другое время я бы непременно нашла в себе силы на насмешливую улыбку и какую-нибудь колкость, но сейчас весь мой разум был поглощен составлением картинки произошедшего.

— Чарли, кто тебя снял оттуда?

— Как кто? — удивляется Шарлотта. — Мистер Вонка, конечно. Здесь же больше никого не было. Мы только отошли, как — бабах! — кругом газировка, а вы сидите на корточках, словно вас оглушило. Почему вы не отошли? Вам совсем плохо, да?

— Мне уже лучше, Чарли, я думаю, нам пора идти.

Как бы я ни старалась, я не могла представить себе Вонку, снимающего Чарли с вулкана, как котенка с дерева, но многое бы отдала, чтобы это увидеть. Неужели он не скривился, не поморщился, не начал нервно глотать слюну от нахлынувшего отвращения? На него это совсем не похоже.

— До свидания, мистер Вонка! Было приятно познакомиться! — дружелюбно говорит Чарли, заметно присмиревшая после всего случившегося.

Тот в ответ только фыркает.

— Элизабет, как примешь душ и переоденешься, найди меня. Что-то подсказывает мне, нам нужно поговорить. А это, — небрежно показывает он пальцем на Чарли, — запри где-нибудь, чтобы не сбежало.

Я молча киваю, потому что в горле встает ком, и если я сделаю попытку ему ответить, то непременно разрыдаюсь. Сейчас он озвучит ту мысль, которая пару минут назад пришла мне в голову. Наверное, Чарли стала последней каплей.

Хватит ли у меня сил это выдержать?

========== Часть 7 ==========

Накормив и искупав Шарлотту, я предоставила ей полную свободу действий в своих апартаментах, а сама, приведя себя в порядок, направилась в сторону комнат Вонки. Я рассчитывала дождаться внутри его прихода, чтобы наш разговор прошел без случайных свидетелей, но, к моему удивлению, нашла дверь запертой. Обычно он никогда не пользовался замком: это его фабрика, его дом — чего ради? — к тому же, секретные рецепты хранились в другом месте, но, как я ни налегала на дверь плечом, она так и не поддалась.

— Вот и поговорили. Прекрасно.

От нечего делать я стала прогуливаться взад-вперед по коридору, воображая себе, что именно я ему скажу и в каких выражениях. Скорее всего, после первой же минуты ступора я начну рыдать и так и не донесу до него смыслового зерна своих размышлений. Впрочем, даже если мне и хватит решимости, ему и дела не будет до моей искренности.

Он ведь не любит меня. Какое ему дело до того, что я чувствую?

Я вся пребываю в тоскливом предвкушении какого-то события. Словно метнула камень с горы и теперь, когда он летит вниз, набирая скорость, и у меня уже нет возможности исправить ошибку, наблюдаю за его эпичным полетом, поджидая своего конца. Я не думаю о будущем и больше не опускаюсь до экзистенциального самоанализа. Я просто жду.

Я устала от себя, от своего занудства, от депрессии, от жалости к себе, от слабости, от неуверенности, от чувств, разрушающих мою личность, от событий, на которые не могу повлиять. Я устала спрашивать себя, чего же я на самом деле хочу, и устала сомневаться. Теперь мне просто нужен покой и определенность.

В очередной раз проходя мимо темной двустворчатой двери с резными филенками, я останавливаюсь и машинально несколько раз нажимаю на ручку. Неожиданно с обратной стороны раздается чуть слышное покашливание, а потом вкрадчивый шепот:

— Кхм-кхм… Элизабет?

Я прислоняюсь ухом к двери:

— Вилли, это ты? В чем дело?

— Я сопоставил несколько событий друг с другом и нашел разгадку. Но пока ты стоишь с противоположной стороны, не могу обо всем рассказать. Я должен соблюдать секретность.

— Так впусти меня!

— Конечно, если назовешь пароль.

— Какой пароль?

— Который известен Элизабет. Ты точно Элизабет? — громкий шепот окрашивается подозрительными нотками.

— Точно! Ты что, не помнишь мой голос? Но я не знаю никакого пароля. Я пришла поговорить серьезно.

— Ага! Напрасно люди недооценивают значимость логических цепочек. Очень важно помнить, что из истинных посылок не может следовать ложного заключения. Если Элизабет — Элизабет, Элизабет знает пароль, а если Элизабет пароля не знает, значит, Элизабет — не Элизабет.

— Но я Элизабет!

— Да. Но только та, которая не Элизабет.

— Пароль «фабрика»? — наугад бросаю я.

Слышится щелчок замка, потом звон снимаемой цепочки, и двери резко распахиваются вовнутрь.

— Элизабет, которая Элизабет! Как здорово, что это ты! А где вторая Элизабет?

Вонка стоит в проходе разодетый, как на парад, в цилиндре и с тросточкой, и сияет, как начищенный пятак.

— Ее тут не было, — улыбаясь, я пожимаю плечами. Все мои тревоги кажутся по-детски преувеличенными и до невозможности глупыми. Конечно, он любит меня! Иначе, почему он так улыбается?

Вонка смотрит на меня в замешательстве, но потом его лицо проясняется:

— Я, кажется, понял. Ты притворилась той Элизабет, которая не Элизабет, чтобы вычислить тот ли я, за кого себя выдаю. Умница! Проходи.

Он расступается, пропуская меня внутрь. Его апартаменты всегда поражали меня своей сильной претензией на роскошь в контрасте с почти что дьявольским китчем: шелковые оранжевые ковры, огромная кровать под балдахином, массивные свечные канделябры и антикварные стулья плохо сочетались с зеркальной стеной, фиолетовым столом в форме рояля, картиной с концентрическими кругами и кипой исписанных листков, устилавших любую горизонтальную поверхность. А огромная гардеробная, длинным коридором уходившая в сторону, словно лишний раз подчеркивала, насколько мы не похожи: меня всю жизнь мало заботил внешний облик, зато волновала суть.

— А зачем такая секретность? Что-то стряслось?

— Я подозреваю, что у нас на фабрике есть незваный гость. Кроме той девочки, которую ты так невовремя привела, конечно, — хмурится Вонка, машинально поглаживая по клюву медную цаплю. В полумраке мне мерещится, что и скульптура в ответ благодарно щелкает клювом. А может, и не мерещится.

— Незваный гость? Ты об этом хотел поговорить? — уточняю я.

— Именно.

— А я-то думала…

Какая же я все-таки мнительная дура! С чего я вообще взяла, что он собирается говорить со мной о своих чувствах? А точнее, об их отсутствии? Конечно, его куда больше волнует вымышленный «незваный гость», который стал персональной паранойей Вонки с тех пор, как ему по почте начали приходить анонимные письма с угрозами. Прошло несколько месяцев, но недоброжелатель, сохраняющий инкогнито, не воплотил в жизнь ничего из обещанного, хотя писать не перестал. Вонка вовсе не переживал из-за него двадцать четыре часа в сутки, скорее, фобия накатывала приступами, и, видимо, сегодня был один из них.

— А ты-то думала…? — непонимающе переспрашивает он.

— Слушай… — нерешительно говорю я, чувствуя острую потребность облегчить душу и навеки распрощаться со своими сомнениями. — Выслушай меня внимательно, пожалуйста, ведь обычно ты меня не слушаешь… Когда мы с тобой последний раз разговаривали по душам, ты помнишь? Я — не очень.

— Конечно-конечно, Элизабет. Я тебя слушаю. Очень внимательно, — бормочет себе под нос Вонка, машинально повторяя за мной слова.

— Я… я думаю, что… Что ты делаешь?

Прислонившись к высокой резной этажерке, он неторопливо снимает темно-синюю перчатку, очень бережно, так, словно опасается, что на ней появятся складки. Я замолкаю и заворожено наблюдаю за его тщательно выверенными движениями, как будто он показывает фокус, а мне только и надо, что узнать разгадку.

Деловито разложив перчатку на этажерке, он принимается за вторую. Я толчками выдыхаю воздух через нос и подхожу к нему. Один за другим сердце пропускает гулкие удары, тяжелые, как колокольный звон, и болезненные, как удары кулаками в грудь.

— Пожалуйста, посмотри на меня, — тихо прошу я. — Мне нужно твое внимание. Не существует никакого «незваного гостя», и в глубине души ты это знаешь. Через систему охраны фабрики никому не пробраться. Она совершенна, как и все, что ты создаешь. Я думаю, тебе просто надо отвлечься. Давай лучше поговорим. Есть еще много вещей, много проблем, с которыми мы обязаны разобраться… И самое важное: я хочу поднять на обсуждение один животрепещущий вопрос, мы его не затрагивали, но я думаю, что время пришло… Да, сейчас самое время.

У меня начинает кружиться голова от осознания того, КАКУЮ тему я собираюсь затронуть. Наше табу, настоящий кошмар Вонки. Это моя не первая попытка, предыдущие были безуспешными и закончились побегами шоколадного магната. Но сейчас бежать ему некуда. Я не позволю. Хватит.

Вонка поднимает на меня глаза и долго и пристально изучает меня взглядом, в котором можно прочитать все, что угодно, кроме того, что мне хочется, и затем все так же медленно и осторожно, будто боясь обжечься, касается моей щеки, сначала кончиками пальцев, а потом и всей ладонью. Я непроизвольно закрываю глаза. Его рука кажется холодной, почти ледяной, но это скорее у меня пылают щеки. Грудь словно сдавливает корсет, дыхание перехватывает, и слова совсем не даются, как будто я пытаюсь произнести их чужими губами, но мысли… будто осиный рой, бессвязные и тревожные, они мелькают, переплетаются, путаются, звенят, как серебряные коллекционные монеты, и умирают раньше, чем им удается выйти за грань образов. Нежеланные мысли. Я отталкиваю их от себя. Сейчас не время.

— Послушай… — шепчу я, мой голос тоже кажется чужим.

Ответа не следует, и я решаюсь открыть глаза и немедленно оказываюсь во власти его глаз. Его губы кривятся и дрожат, во взгляде сквозит яростное остервенение и затаенное предвкушение, и страсть, и презрение, боль и борьба — тысяча и одно чувство, для которых ему никогда не найти нужных слов. Его желания часто становятся квинтэссенцией его разочарований, они вынуждают его что-то преодолевать, переступать через себя, и, я знаю, когда мне дозволено видеть его слабость передо мной и перед влечениями, которые он в себе подавляет, он меня ненавидит, как сильные люди ненавидят свою уязвимость. Как бы он с собой ни боролся, он всегда окажется бессилен перед человеческой природой, его единственное спасение в доверии, но он не хочет или не умеет доверять. Ему проще утверждать свою власть силой, в ней он видит гарантию сохранения своего лица, и он готов причинять мне страдания и боль, главное, чтобы барьер между нами оставался нерушимым — так ему проще, потому что так он ничем не рискует. И с этим я готова примириться. Как и с тем, что его миру не суждено стать моим миром. Как и с его странной, почти сверхъестественной властью надо мной, которой я не могу противиться.

Я теряю момент, когда наши лица становятся совсем близко, его волосы щекочут мне щеку, и мир вокруг накрывает темнота. Сам воздух пьянит меня, как и перспектива в очередной раз ощутить нашу близость, но в этот раз все иначе. Мне нужно высказаться, нужно убедить себя, что я любима, и мне нужно сказать то, что я давно уже собиралась сказать. Потому что сейчас я чувствую в себе решимость гнуть свою линию до победного конца. Потому что сейчас я больше не могу молчать.

Я накрываю его ладони своими, когда наши губы уже почти смыкаются, и отворачиваюсь, чтобы этого не допустить.

— Подожди, дай мне сказать, — мой голос звучит глухо, доносясь, словно через марлевую повязку.

— Что сказать? — настороженным шепотом спрашивает он. В воздухе повисает напряжение, будто взметаются тысячи копий, в любой момент готовых обрушиться на нас сверху.

И я совершаю главную стратегическую ошибку:

— Я хочу ребенка.

Он вздрагивает и резко поднимает руки вверх, будто в попытке капитулировать. Отходит на шаг назад, потом подходит снова, не сводя с меня удивленного и уязвленного взгляда. Я беру его за руку, и он смотрит на меня с плохо скрываемой неприязнью. Его ладонь, узкая и совсем бледная с голубым росчерком вен, слишком близко подступающих к коже, сжимается в кулак и разжимается. Потом он быстрым движением забирает перчатки, грубо выдергивает свою руку из моих и отворачивается:

— Дверь находится позади. Желаем вам приятного путешествия.

Обуреваемая мучительным, жадным, горьким и непреодолимым чувством, я молча выхожу из комнаты, прикрываю за собой дверь и прислоняюсь к ней. Мне хочется кричать.

Когда же чувства успели из эйфории стать агонией, а любовь — превратиться в патологию?

========== Часть 8 ==========

Меня колотит мелкая дрожь. Чтобы не споткнуться, приходится держаться рукой за стену. Но идти не так уж и сложно, с этим я справляюсь почти на ура, куда больших усилий требует ровное дыхание. В груди медленно стынет цемент. Если не стараться, вдохи выходят мелкими, хлипкими, а выдохи, напротив, слишком глубокими и продолжительными, отчего грудная клетка невротически сотрясается, и невольно заходишься в сухом кашле.

Кашель — это всегда неприятно.

Проходя по коридору, я осторожно прощупываю ребра. Твердые, прочные, надежные, не скрывают ли они между собой сквозного отверстия? Чего-то, что могло бы объяснить эту жгучую, острую боль, когда кажется, будто все внутренности охвачены пламенем?

Не сделав и ста шагов, я начинаю ощущать удушливую усталость, точно из коридора постепенно выкачивают воздух, и решаю пару минут передохнуть. Прямо на ковровом покрытии. Какая, в сущности, разница? Кто меня здесь увидит?

Так я делаю важное открытие: когда не идешь, дышать легче. И думать тоже. А через мгновение я делаю куда более важное открытие: все, что произошло, мною же и было спровоцировано.

Какое откровение. Какая ирония. Чем глубже я познаю себя, тем больше у меня появляется поводов себя ненавидеть.

Мне ли не знать об отношении Вонки к детям? О, ну право, какие глупости, как будто я открыла Америку — он всегда ясно давал понять, что не питает особой любви к топоту маленьких ножек, достаточно вспомнить его гримасы и откуда ни возьмись возникающие неотложные дела, стоило мне только чуть приблизиться к запретной теме — а запретный плод, как известно, сладок. Нет, разумеется, Вонка никогда ничего не говорил напрямую, но разве невысказанная вслух правда более изменчива и зыбка, чем та, что подносится к столу, сервированная речью? Разве его молчание гарант того, что я могу приписывать ему любое мнение, какое захочу? О нет, я разумный человек, я прекрасно понимаю всю сокрушительную силу подтекста и, произнося те, почти что роковые слова, внутреннее догадывалась о результате. Конечно, он не был на все сто процентов предопределен, но вероятность получить заранее известную реакцию сохранялась весьма высокой. Ну, как говорится, чего хотела, того и добилась.

И что же мы имеем? Очередной аккорд разыгравшихся нервов, чей итог страдание, вечное страдание, брат-близнец любви, оборотная сторона сказочной жизни, сущность моего естества. Страдать здесь я наловчилась мастерски. Страдать у меня получается даже лучше, чем любить, если, в моем случае, это вообще не одно и то же. Страдание дает мне адреналин и пищу для размышлений, всплески страстей, так мне необходимые, и осмысленность череды однообразных будней.

Может, я вовсе не сказочная героиня, а персонаж посредственной драмы, где только и нужно, что закатывать глаза и невротически заламывать руки, стеная, причитая и угрожая броситься с крыши?

Правда есть правда, даже если она горькая. Я сама смоделировала ситуацию, заставив Вонку принять в ней участие и сыграть свою роль. Я манипулировала им, чтобы получить свой самый сильный наркотик — страдание. Чем же я руководствовалась? Как рассуждала? Если ты не можешь дать мне любви, дай хотя бы какие-нибудь сильные чувства? Если я не могу быть любима — пусть же я буду несчастна?

Об этом был мой крик? Как глупо, что я сама не знаю. Да и не могу знать, я давно перестала понимать, где проходят границы между реальностью и моим воображением. Наверняка я знаю лишь одну вещь: я хочу, чтобы между нами были искры, а не пустота. Мне нет дела до того, какой будет природа этих искр, мне просто нужно что-то получать взамен. Я готова принять даже ненависть, все что угодно, только бы это не было равнодушие. Оно убивает меня, выпивает до дна, обращает мою жизнь в беспросветное уныние. Так всегда получается с мечтами: даже реализованные, они остаются иллюзиями.

Стоило чуть собраться с мыслями, и вот, мне уже значительно легче. Я поднимаюсь на ноги, отряхиваюсь и сломя голову мчусь обратно.

Я больше не хочу страдать. Я не хочу, чтобы жалость к себе заменила любовь к себе. Тем более, когда цена за это столь высока: когда из-за своих потребностей в бурных страстях я причиняю боль человеку, которого люблю.

На бегу я сворачиваю за угол и больно ударяюсь обо что-то твердое. Не устояв на ногах, я оказываюсь на полу. Вонке, а «чем-то твердым» был именно он, в отличие от меня, удается удержаться на ногах, он лишь чуть пошатывается и отступает назад, роняя цилиндр. Не глядя на меня, он поднимает его, деловито отряхивает и вновь водружает себе на голову.

— Вестибулярный аппарат! — громко заявляет он, вскинув вверх указательный палец. — Я уже тебе говорил, что его надо тренировать. А по коридорам нельзя передвигаться со скоростью, превышающей… м-м… где же у меня это было… — он лезет во внутренний карман за карточками, но быстро передумывает. — Впрочем, неважно. Так носиться можно только в крайних случаях. Например, если зубастики из Зеленого цеха прогрызли себе дорогу наружу и носятся по фабрике. Но я не вижу зубастиков, — строго отчитывает меня он.

Вновь оказавшись на ногах, я судорожно размышляю, что же сказать ему: я ведь так и не успела придумать речь, но, к моему удивлению, Вонка перехватывает инициативу:

— Элли… — он вздыхает и смотрит на меня исподлобья. — Я как раз шел за тобой, чтобы сказать… я чувствую себя отвратительно.

— Правда? Я тоже, — в груди что-то начинает колоть, я ободряюще улыбаюсь, но тут же начинаю жалеть, что ответила именно таким образом.

— Как? — изумляется Вонка, подозрительно потерев подбородок. — И ты? Быть может, это вирусное? Но тогда кто же нас заразил? У тебя есть идеи? Ага! Без сомнений, то существо, которое ты сегодня подобрала на улице. А я сразу понял, что что-то с ним не в порядке: вся улица просто кишит мерзкими бактериями, там любой может заразиться. Надеюсь, ты понимаешь, что нам нельзя терять ни минуты? Нужно полное медицинское обследование. Срочно! — он деловито берет меня за локоть и тащит куда-то в сторону.

— Нет, подожди-подожди, — с усилием я освобождаюсь от его хватки. — Я чувствую себя отвратительно из-за того, что сказала тебе только что.

С настороженным видом он, не моргая, смотрит в одну точку, словно играет сам с собой в «замри-отомри». Я терпеливо жду. Через пару мгновений Вонка резко встряхивает головой и с виноватым видом пожимает плечами:

— Нет! Ничего. Ничего. Ты не могла бы напомнить, а что именно ты сказала мне только что? — вкрадчиво просит он.

— А из-за чего ты чувствуешь себя отвратительно?

Он снова глубоко задумывается, но в этот раз ненадолго. Почти сразу его пауза завершается игривым смешком:

— Ты знаешь, а кажется, теперь мне намного легче. Видимо, это было что-то несущественное. Я как раз задумывался о желатиновой прививке шипучему вулкану и вдруг понял, что не могу сосредоточиться. Но теперь все благополучно разрешилось, Элли. Да, пожалуй. Я иду в Цех изобретений. Ты со мной?

Я не могу понять, действительно ли неприятный инцидент, произошедший с четверть часа назад, так быстро выветрился у него из памяти или он таким образом просто желает не возвращаться к нему снова. Но подобный способ решения проблем меня в любом случае не устраивает: как будто они исчезнут, если мы будем закрывать на них глаза.

Я собираюсь с духом, чтобы встретиться с ним взглядом, и решительно отрезаю:

— Вероятно, твое отвратительное ощущение неразрывно связано с тем, что я сказала, будто хочу ребенка. — это звучит намного жестче, чем мне бы хотелось, словно я провожу ногтями по грифельной доске. Такими словами и тоном мог бы оперировать Эдвин, но из моих уст, да еще и в сторону Вонки, они кажутся пощечиной в ответ на протянутую руку.

Неудивительно, что Вилли меняется в лице.

— Д-да… В-вероятно, — запинаясь, сквозь зубы бормочет он, отводя взгляд.

— Так вот, — чувствуя, как слова одно за другим теряют в весе, продолжаю я. — Это не было ультиматумом или требованием. Я просто хотела это обсудить. И я… жалею о своем решении. Прости меня.

— Нет-нет, я не рассердился… — решительно мотает головой Вонка, перехватывая тросточку другой рукой. — Я просто не понимаю. Неужели ты… правда, этого… хочешь?!

На его лице застывает гримаса непритворного отвращения, будто я предложила ему до конца жизни питаться исключительно лумпаландскими гусеницами, но меня такой реакцией уже не проймешь.

— А ты, очевидно, нет? Могу я узнать почему?

Вонка открывает рот, но из горла не вылетает ни звука, он распрямляется еще сильнее, как военачальник после триумфального сражения, но так и продолжает стоять, замерев, точно хищник перед прыжком.

И тут на его счастье срабатывает сирена. Ее визгливый крик, точно рев подбитой птицы, заполняет собой разряженный воздух, заставляя меня зажать обеими руками уши. Из-за угла появляются три умпа-лумпа в полосатых носках и апельсиновых комбинезонах. Вонка нагибается к ним, и маленькие человечки, крича все разом, пытаются что-то объяснить ему, так сильно размахивая руками, будто желая взлететь на воздух. В их гомоне я не различаю ни единого слова, но Вонка все понимает и, когда он оборачивается ко мне, на его лице так хорошо знакомое мне выражение холодной решимости.

— Что случилось? — перекрикивая сирену, спрашиваю я. К счастью, ее истошный вой тотчас же прекращается сам собой.

— Йогурт старости исчез, — Вонка начинает нервно мерить коридор широкими шагами, машинально постукивая концом трости по стенке. Мне только и остается, что семенить следом, вопросительно заглядывая ему через плечо,

— Какой кошмар. Какой ужас. Подумать только! А все почему? А потому… — отрывисто произносит Вонка, сопровождая каждый третий шаг новым бессвязным комментарием.

— Йогурт старости? Что это?

— Это очень вкусно, заверяю тебя, — отрезает он, не прекращая хождений.

— Да, конечно, не сомневаюсь. Но его что… украли?

— Хуже, — резко останавливается Вонка, в его темных глазах, где-то в самой глубине, вспыхивают язычки пламени. — Его съели. Три дня назад я изобрел йогурт детства, возвращающий того, кто его попробует, в шестилетний возраст, и йогурт старости, превращающий испытателя в глубокого старика, — учительским тоном разжевывает Вонка, устало облокотившись о стену. — Эффект от обоих йогуртов должен был сохраняться в течение дня. Но йогурт детства испытание прошел, а йогурт старости нет: все умпа-лумпы, которые стали стариками, такими и остались. Его нужно доработать. Единственный экземпляр оставался в Цехе изобретений. И сейчас мне донесли, что он съеден. И съеден не умпа-лумпом, к твоему сведению.

— Кем-то из Бакетов? — в ужасе всплескиваю руками я.

— Маловероятно. Бакетам я подарил на Рождество йогурт детства. Они с самого утра носятся по фабрике под присмотром Чарли. А на месте преступления был найден детский рюкзак. Не твой?

— Чарли!

— Это тоже маловероятно. Он пока не…

— Да я не о том Чарли! Шарлотта! Если не Бакеты, то Шарлотта съела его! Как странно, ведь я же, кажется, точно закрыла ее внутри… Вот растяпа!

— Эй! Ты чего обзываешься? — Вонка вздрагивает и обиженно надувает губы, совсем по-детски хмуря брови. — Это ты ее потеряла, а не я. А я бы, если бы был на твоем месте, потерял ее на улице. Дети очень хорошо теряются на улице. Даже лучше, чем находятся.

— Не бери в голову: я это о себе… Нам нужно найти ее!

— Ага, и чем скорее, тем лучше, — охотно соглашается Вонка, заметно успокоившись. — Не очень-то хотелось, чтобы она умерла прямо здесь, на фабрике. Она может провалиться куда-нибудь не туда, и потом какая-нибудь милая семья Беннетов сядет за праздничный стол и обнаружит в деньрожденном торте весьма неаппетитный кусочек… Не надо смотреть так на меня, Элизабет, а то мне не по себе. Я что-то не то сказал? Если тебе девяносто лет, до смерти же недалеко, правда? Вот-вот. И нечего спорить.

========== Часть 9 ==========

— Что нам делать?! — одна мысль о маленькой испуганной Шарлотте, внезапно превратившейся в старушку, заставляет меня на мгновение оторопеть, а потом пошатнуться, как после удара. Потеряв контроль над собой, я подлетаю к Вонке и встряхиваю его за плечи. — Что нам делать?

Он медленно отодвигает голову назад, смотря на меня с испугом, как на буйнопомешанную:

— Я предполагаю, — не отводя взгляда, негромко произносит он, по одному разжимая мои пальцы, — что нам стоит посмотреть записи с камер охраны. Но для начала нам надо успокоиться, правда, Элли? И убрать от меня свои маленькие клеш… э-э… ручки. Я буду очень… очень признателен, — он облегченно вздыхает и отходит на шаг в сторону, продолжая смотреть на меня с опаской, как дрессировщик на укрощенного тигра, словно раздумывая, а не стоит ли ему на всякий случай вообще отодвинуться в другой конец коридора.

Но как он может оставаться таким спокойным, когда жизнь ребенка в опасности? По моей вине! Господи, зачем я вообще ее сюда притащила? Черт меня дернул! Почему не последила за тем, чтобы запереть внутри? Безответственная, халатная, я еще смею мечтать о собственных детях! Ненавижу себя! Все не могу совладать с собой: руки дрожат так, что я, пытаясь вытереть влажные глаза, размазываю тушь по векам. Мне хочется бежать без оглядки, только бы занять себя иллюзией деятельности, заставить себя поверить, что каждую следующую секунду я отдаю спасению Шарлотты, но я продолжаю стоять, прикованная к месту, и с надеждой смотреть на Вонку, который тихо переговаривается с умпа-лумпом. Конечно, это разумнее: фабрика — громадная, с миллионом секретных мест, — если я просто побегу, я ни в жизнь не разыщу здесь девочку. Вот только кто убедит в этом мой внутренний голос, призывающий бежать немедля?..

— Пошли! Пошли скорее! — умоляю я. Вонка неторопливо разгибается, поправляет цилиндр и смотрит на меня, закусив губу:

— Да, пожалуй, нам нужно бежать. Сейчас же.

Он берет меня за руку и тащит за собой, не успеваю я опомниться и сообразить, что к чему. Магнат ходит быстро — не поспеешь, а когда торопится, то за ним и вовсе не угнаться. Через некоторое время я перестаю отслеживать коридоры и вся сосредотачиваюсь на дыхании: с непривычки у меня уже колет в боку.

Вскоре мы оказываемся в стеклянном лифте и летим сначала влево наискосок, потом просто влево, а затем вверх по спирали. К горлу подкатывает тошнота, я прикрываю глаза, машинально хватаясь за стеклянную стенку. Нет, это не мой вид транспорта, здесь я всегда себя чувствую, как на американских горках: того и гляди в глазах помутнеет и рухнешь в обморок. Вонка пытается высвободить свою руку из моей и настойчиво дергает ее вверх, а я вцепилась в нее, как утопающий в спасательный круг. Глупо, но необходимо. И дело даже не в том, что опираясь на него, мне удается удержаться на ногах, а в том, что сейчас мне как никогда важно чувствовать его поддержку. Пусть даже я ее сама придумала. Я многое могу придумать. С фантазией у меня все отлично.

В конце концов, Вонка сдается, его лицо на мгновение сменяет недовольная гримаса, но ему быстро удается взять себя в руки и с индифферентным видом уставиться в пол. Иногда мне кажется, если бы время можно было повернуть назад, он бы нашел в своей биографии немало фактов, которые стоило бы подправить. В частности, он совершенно точно вычеркнул бы оттуда неуверенную в себе учительницу с комплексом неполноценности. Впрочем, кто его знает. Действительно, кто? Уж точно не я.

Когда лифт замедляется, я отпускаю его, показывая, что это было мерой необходимости, а не проявлением чувств, которые обычно ставят его в тупик и заставляют заикаться на каждом слове, тщетно пытаясь найти лишний предлог, чтобы сделать ручкой. Вонка ничем не показывает, что польщен моей заботой о его личном пространстве.

— Как думаешь, с ней все хорошо?

— Откуда мне знать, — он равнодушно передергивает плечами. — Это зависит от того, куда она пошла. Ты же учитель, Элли. Куда обычно ходят маленькие девочки?

Я не успеваю ответить, потому что лифт останавливается, и его створки раздвигаются, приглашая нас выйти наружу.

Впереди в абсолютно черной комнате на стене светятся голубые экраны. Их сотни, даже тысячи, аккуратными прямоугольниками они занимают стену от пола до потолка и уходят вдаль на много метров. А посреди комнаты стоит черный блестящий стол, отражающий блики экранов, за которым, скрестив ноги и вальяжно раскинувшись на миниатюрном крутящемся стуле, сидит умпа-лумп в форме охранника и не спеша прихлебывает эспрессо из пластикового стаканчика.

— Здравствуй, Фрэнки, — говорит Вонка, приветливо взмахнув рукой, когда мы подходим ближе.

Умпа-лумп в ответ лениво кивает ему, бросив на меня равнодушный взгляд.

— Покажи нам, пожалуйста, цех изобретений за последний час.

Умпа-лумп молча переводит взгляд на монитор и неторопливо перебирает клавиши. От нетерпения я начинаю стучать каблуком по полу. Каждая секунда промедления может повлечь за собой такие последствия, о которых и подумать страшно, а этот Фрэнки и не думает торопиться.

— Можно побыстрее, пожалуйста, — не сумев скрыть раздраженного тона, прошу я.

Конечно же, умпа-лумп и бровью не ведет. Большинство из них игнорирует меня так явно, что это не может не задевать моих чувств, и обычно я делаю все возможное, чтобы не ударить перед ними в грязь лицом, но сейчас безопасность Шарлотты волнует меня куда больше, чем чувство собственного достоинства.

— Это вопрос жизни и смерти, — уточняю я, бросив выразительный взгляд на Вонку, который, уловив намек, начинает быстро кивать, как персонаж маппет шоу:

— Да-да, Фрэнки… э-э… мы будем благодарны, если ты поторопишься.

Улыбаясь уголком рта, охранник щелкает клавишей и вновь откидывается на спинку стула.

На экране перед нами одна картинка сменяет другую, и вот мы уже видим разноцветные пробирки и колбочки цеха изобретений, дышащие паром агрегаты и деловых умпа-лумпов в белых халатах.

— Отлично, Фрэнки, — широко улыбается Вонка. — Спасибо, ты просто молодец. А теперь можно, пожалуйста, ракурс поближе к йогурту старости. Видишь розовый взболтомат в правом углу? Ага. Вот так, вот так. Чудесненько! Теперь, пожалуйста, быструю перемотку. Все, стоп! Вот он, наш похититель, Элли! Узнаешь? — ликуя, он оборачивается ко мне.

Медленно, озираясь по сторонам, к розовому агрегату приближается уже знакомая мне тощая фигурка с взлохмаченными волосами и рюкзаком в виде мягкой игрушки. Как назло, в это время в цехе почти нет умпа-лумпов, а те, что есть, столпились вокруг чего-то за перегородкой и не могут видеть ее. Я напряженно вглядываюсь в экран. В стеклянном вакуумном контейнере на специальной подставке стоит серебристая баночка, и маленькая грязная ручонка тянется к ней.

— Не-ет! — я закрываю лицо руками.

— Смотри-смотри, Элизабет. Вот кого ты привела. Сущего монстра. Маленькую бандитку, — прищурившись, отрывисто произносит Вонка. По тому, как крепко он сжимает свою трость, как дергаются его щеки и как хмурятся брови, я вижу, что он очень зол.

Тем временем Чарли окунает в йогурт палец, а потом кладет его себе в рот. Даже на небольшом экране видно, как ее лицо из задумчивого становится восторженным. Улыбаясь, она облизывается и, запрокинув банку, сжимает ее, выдавливая йогурт себе в рот.

— Какое варварство, — вполголоса комментирует Вонка, болезненно морщась. — Всем известно, что йогурт едят ложкой. Она для того и прилагается к стаканчику.

Поставив опустевшую баночку на прежнее место, Чарли, все так же беспокойно озираясь, неторопливо движется к выходу. Рюкзак остается около взболтомата.

— И что? — я так близко подношу лицо к экрану, что стукаюсь об него носом. — Она не стала старухой! Ничего не произошло!

— Конечно, не произошло. Если ты проглатываешь аспирин, разве голова сразу перестает болеть? Для эффекта нужно подождать пару минут.

— Значит, нет никакой надежды на то, что йогурт не сработал? — вздыхаю я.

— Ни малейшей, как пить дать. Это я тебе точно говорю.

Не успеваю я разочарованно выдохнуть, как в воздухе раздается легкий «треньк» и мы с Вонкой синхронно оборачиваемся в сторону лифта. Оттуда выбегает взволнованный Чарли, который за последний год стал на голову выше, чем был до этого. И втрое серьезней и ответственней. За ним следуют шестеро ребятишек: три девочки и три мальчика.

— Здравствуйте, Элизабет. Привет, Вилли, — нестройным хором говорят малыши.

— Здравствуйте, миссис Вонка, — широко улыбается мне Чарли, спешно закатывая рукава голубой рубашки. — Мистер Вонка, что произошло? Я примчался сюда сразу же, как услышал от умпа-лумпа о чрезвычайном происшествии.

— Видишь ли, Чарли, — низко нагибается к нему Вонка, понижая голос до заговорщического шепота. — Чарли съела йогурт старости.

— Чарли? — хмурится юный кондитер. — Мистер Вонка, мы же договорились не создавать мою копию! Вы же обещали! Даже про запас на крайний случай! Да, конечно, я понимаю, что…

— Тс-с-с! — спохватившись, Вонка быстро прислоняет палец к губам мальчика, многозначительно кивая в мою сторону. — Мой милый мальчик, кхе-кхе, что-то я не понимаю, о чем ты говоришь, — улыбается он своей пластиковой улыбкой, всей своей мимикой предупреждая его не продолжать свою тираду. — Я хотел сказать, что сегодня миссис Вонка взяла на себя смелость привести к нам гостью, которую по странному совпадению тоже зовут Чарли. Вот только эта гостья была так нелюбезна, что, не спросив разрешения, отведала йогурт старости и теперь мы ищем ее след, чтобы найти и… — его сладкая улыбка мгновенно тает, — и наказать это мерзкое существо по всей строгости. Вот так, — сухим непререкаемым тоном заканчивает он.

— Чарли, сегодня на улице я помогла одной бездомной девочке и позвала ее к нам в гости. Она очень… очень любознательна, ей все было так интересно, и… в общем, это моя вина — она потерялась. Сейчас мы узнали, что она съела йогурт старости, но пока не можем найти ее. Мы должны разыскать Шарлотту и помочь ей, пока не поздно, — сбивчиво объясняю я.

— Помочь будет трудно, миссис Вонка, — озабоченно вздыхает Чарли. — У нас нет противоядия. Нет? — он вопросительно смотрит на Вонку. Тот отрицательно качает головой:

— Пока нет.

— Ну и устроили же вы балаган, Элизабет, — из детской кучки отделяется маленький рыжий мальчик с недовольным лицом. — Потеряли девочку. Вы же учитель, вам ли не знать, как чертовски сложно бывает порою уследить за некоторыми детишками. Чарли у нас очень послушный мальчик, но ведь дети бывают разные… А бездомные — отдельный разговор… Уже скоро у вас будут свои дети и тогда…

— Кхм, — вдруг кашляет Вонка.

— И тогда, — как ни в чем не бывало продолжает мальчик, — вам будет несладко. Дети ведь на месте не сидят, в доме их не удержишь, а на шоколадной фабрике сделать это и вовсе будет непросто. Вам нельзя будет глаз с них спускать. И не только вам, — сверкает глазами мальчик, в котором с каждым словом я все больше узнаю дедушку Джорджа. — Вилли тоже придется наконец повзрослеть.

— Кхм-кхм, — снова заходится в кашле Вонка, и все переводят на него глаза. — Простите, — хрипит он, слабо улыбаясь. — Я, кажется, подавился.

— Папа, — выступает вперед черноволосая девочка с вздернутым носиком. — Не будь так строг с бедной Элизабет: ей и без того сейчас тяжко. Давайте все вместе попробуем разыскать эту потерянную девочку…

— Которая, как я понял, сейчас бабушка, — уточняет щуплый мальчик в круглых очках.

— А пирог с абрикосами будет вкусный, — вдруг подает голос девочка с мечтательной дымкой в глазах и синими бантиками, вплетенными в косы. — Я так люблю абрикосы.

— Фрэнки, просмотри внимательно все экраны. Если увидишь старушку, подай сигнал, — отдает приказ Вонка, нетерпеливо отстучав пальцами барабанную дробь по черной блестящей столешнице.

Умпа-лумп со скучающим видом кладет в рот песочное печенье и начинает быстро клацать клавишами.

— Не будем терять времени даром, — манит за собой остальных высокий темноволосый мальчик.

И Бакеты, от которых я, признаться честно, не могу оторвать глаз, бегут врассыпную к экранам. Мы с Чарли несемся следом. Позади всех вышагивает Вилли Вонка, размахивая тросточкой и поглядывая на экраны, неодобрительно поджав губы.

Через пять минут нас всех подзывает звонкий голос:

— Эврика! Нашла! — пухлая розовощекая девочка с гордостью тычет пальцем в экран.

— Какой цех, Джозефина? Какой это цех?

— Тут написано, — торжественным голосом объявляет она. — «Комната удивительных чудес». Там сейчас столько умпа-лумпов.

Я подбегаю ближе и действительно вижу Шарлотту: она осталась почти такого же роста, как и была, но спина ее скрючилась, волосы стали седыми, а лицо избороздили морщины. Ужасное зрелище! Стоя в центре арены, она тревожно озирается по сторонам: со всех сторон ее окружают умпа-лумпы в цилиндрах и черных фраках, с тросточками. Они выделывают танцевальные па, их рты синхронно открываются.

— Мистер Вонка, они, кажется, поют, — неуверенно говорит Чарли.

— Разумеется, поют, — снисходительно кивает головой Вилли. — Последние луны они отчего-то грустили. Как замечательно, что они, наконец, оживились! Давненько я уже не видел воочию их танцев! Пойдемте скорее, друзья мои, посмотрим и послушаем! — обезоруживающе улыбаясь, он делает приглашающий жест рукой.

Должна признаться, я отнюдь не разделяю его радости. И чем дольше я смотрю на экран, тем более тревожные предчувствия овладевают мною. Одну истину здесь я хорошо усвоила: если умпа-лумпы поют и танцуют — жди беды.

========== Часть 10 ==========

Всей шумной гурьбой мы погружаемся в стеклянный лифт, где Чарли, стоящий ближе всех к заветным кнопкам, не сразу находит Комнату удивительных чудес. Лифт опасно кренится на сторону — мои ноги заранее становятся ватными — бесшумно, но резко дергается в сторону, закручивается штопором и уходит в отвесное пике, словно сломанный дельтаплан. С моих губ срывается сдавленный вскрик, и Вонка, а также кое-кто из Бакетов переводят на меня удивленные взгляды.

Я слабо улыбаюсь в ответ, пытаясь держать себя в руках, но меня уже мутит. В последнее время поездки в стеклянном лифте стали для меня особенно тяжелыми, почти непереносимыми. Не помню, чтобы я еще когда-либо, за исключением самых первых поездок, испытывала такое навязчивое чувство тошноты, когда хочется согнуться пополам, закрыть глаза и отдать Богу душу. Объяснение этому феномену может быть только одно, и оно неутешительное: я старею. Но лучше подумать об этом в последнюю очередь.

— Элли, ты неважно выглядишь, — замечает Вонка, в его голосе мне чудится тревога. — Так побледнела. Даже позеленела, если присмотреться.

— Все в порядке. Меня просто немного тошнит. Такая скорость, — я стараюсь, чтобы мой голос звучал беспечно, но он звенит предательским фальцетом.

Слабая Элизабет. Хилая Элизабет. Несчастная Элизабет. Я не хочу, чтобы он видел меня такой, в глубине души прекрасно отдавая себе отчет в том, что светилась бы от счастья, если бы он меня пожалел. Как унизительно признаваться в этом даже самой себе! Что может быть гаже, хуже, чем стремиться к тому, чтобы выглядеть нарочито жалко, надеясь не любовью, так состраданием проложить путь к своей цели и получить все то безраздельное и трепетное внимание, которого я лишена и по которому тоскует мое сердце. Ведь возможно, что если бы я лежала, прикованная к постели, измученная тяжелым недугом, его холодное сердце бы смягчилось, интонации зазвучали бы ласково — так, как он никогда не позволит им звучать в обычной жизни, — в глазах бы засквозило сочувствие, возможно, он окружил бы меня преданной любовью и теплотой, как сделал бы Эдвин, как не раз делал Саймон. Пускай, это пошло, инфантильно, глупо, это на уровне примитивных романов, воспевающих силу великой любви, но я не могу ничего с собой поделать и такие тщетные, унижающие мое достоинство мечты ядовитым туманом заполняют мои мысли. Да, мне нравится мечтать об этом, нравится думать, что если бы он осознал, что вот-вот может меня потерять, его отчужденность и сдержанность бы пали, сокрушенные чувствами, с которыми ни одно живое сердце не в силах совладать. Но я еще не лишилась здравого рассудка окончательно и знаю, что в моем случае нечего рассчитывать даже на этот суррогат любви, возникающий под влиянием жалости. Нет, Вонка вовсе не такой бесчувственный, каким может показаться, — наоборот, при всей его внешней невозмутимости у него большое и ранимое сердце — но любые немощи и хвори вызывают у него отторжение и стремление к самоизоляции: то ли он панически боится подцепить заразу, то ли психологически не может вынести вида боли и страданий.

— Боже праведный, — сквозь зубы выдавливает Вонка, брезгливо задирая вверх подбородок. — Крепись, Элизабет, умоляю тебя. Побереги мои новые ботинки.

Миссис Бакет, которая является невольной свидетельницей нашего диалога, смотрит на Вонку укоризненно, но он этого не замечает: мама Чарли сейчас сама выглядит как шестилетний ребенок, а Вонка не привык смотреть себе под ноги.

— Вам совсем нехорошо, Элизабет? Остановимся тогда? Может, водички? — хлопочет она, ободряюще сжимая мою руку и обеспокоенно вглядываясь в мое лицо. Я отрицательно мотаю головой. Миссис Бакет не унимается:

— Вилли, не стой столбом, пожалуйста. Позаботься о своей жене, — по-матерински нежно улыбаясь, просит она. Властная нотка, прозвучавшая в ее голосе, становится для меня неожиданностью. Миссис Бакет всегда казалась мне оплотом добродушной кротости и тихого смирения. Впрочем, возможно ее перевоплощение в маленькую девочку не прошло бесследно для ее характера.

Ее просьба, такая естественная и нормальная, отчего-то смущает нас обоих. Не зная, куда девать глаза, я слишком внимательно рассматриваю синие бантики в волосах бабушки Джорджины, чувствуя, как под умиленным взглядом миссис Бакет у меня краснеют щеки. Вонка мнется, с нерешительным сомнением косится на меня, явно не понимая, какого рода заботы от него ждут. Потом он откровенно нехотя приобнимает меня и участливо интересуется:

— Тебе что-нибудь нужно, Элли?

Голос его звучит устало.

— Нет, спасибо, мне уже гораздо лучше, — чуть улыбаюсь я, и это совершенная правда: лифт постепенно замедлил скорость, и тошноту как рукой сняло.

— Замечательно, — не скрывая радости, отрезает Вонка, одобрительно хлопнув меня по плечу.

Как ни странно, даже это явно вынужденное проявление нежных чувств не оставляет меня равнодушной: хочется подпрыгнуть вверх или громко расхохотаться, игривая радость заставляет поверить, что мне все по плечу и что все непременно будет замечательно, и я улыбаюсь широко и беззаботно, понимая, что счастье гораздо ближе, чем кажется.

Ведь он уже меня выбрал, и он бы на мне не женился, если бы не любил меня, так за чем же дело стало? Не нужно требовать от человека того, что противно его собственной натуре, не нужно давить или пытаться забегать вперед, не нужно надеяться человека исправить, переделать его под себя. Когда любишь человека, надо принимать его таким, какой он есть, даже если не все в нем кажется правильным или идеальным, если на определенном этапе мечты и ожидания начинают расходиться с действительностью, что, конечно, расстраивает, а то и раздражает. Но я ведь знала, на что иду. Знала, что не все способны кричать о своей любви на весь свет, что для иных натур сердечные волнения переживаются тяжело, вынося на поверхность множество скрытых в подсознании комплексов. И все, что требуется от меня, это принять протянутую руку и перестать желать большего, перестать сравнивать, перестать оценивать, перестать страдать и жалеть себя, в конце концов. Когда-нибудь наши отношения станут гармоничными, он сумеет привыкнуть ко мне и простое объятие больше не будет для него испытанием воли, главное, поверить в силу и взаимность его чувств, и не опускать руки. С моей ранимостью и мнительностью, с желанием везде находить подтверждения того, что я еще нужна, это будет непросто, но даже если эта дорога лежит через страдания, я готова на нее ступить, главное, чтобы она не вела в никуда. И чтобы он хоть немного помог мне.

Окрыленная этим внезапным душевным порывом, почти духовным прозрением, я вполголоса говорю Вонке:

— Нагнись ко мне: мне надо сказать тебе что-то важное.

С любопытством посматривая на меня, он послушно нагибается и я, приблизившись к его уху, шепчу:

— Просто, если ты вдруг забыл: я очень тебя люблю. И что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, в чем бы ни признался — ничто не заставит меня любить тебя меньше.

В обычном настроении мне потребовалось бы мужество, чтобы произнести это, зная, какое выражение лица может появиться у Вонки, зная, что его возможное или даже вероятное пренебрежение нанесет мне серьезную рану. Скорее всего, я бы пожалела себя и смолчала, оберегая свою хрупкую гордость от унижения, но сейчас, в эту самую секунду, я готова была дарить столько любви, сколько это возможно в принципе, не ожидая что-то получить взамен. Никаких претензий, никаких притязаний — лишь яркое, обжигающее пламя, над которым не властно ни равнодушие, ни лед.

— Я очень… рад, — хотя Вонка криво улыбается, я знаю, что в глубине души он тронут. Он безуспешно пытается сказать что-то еще, но наш лифт наконец прибывает к пункту назначения, и все высыпают наружу. Чертовски невовремя!

========== Часть 11 ==========

При взгляде на «Комнату удивительных чудес» может возникнуть только одна ассоциация: цирковой манеж, где лифт выгружает нас в самой вышине бельэтажа. Не знаю, продавались ли билеты заранее, но зрительный зал под завязку набит умпа-лумпами, все как один при параде, в черных фраках и кипельно-белых, наглухо застегнутых манишках. Взобравшись на деревянные откидные сиденья, они с поражающей синхронностью и той расторопностью, которую только позволяют им тесные костюмы, совершают несуразные движения, извиваясь со змееподобной ловкостью и вскидывая вверх ноги в лакированных туфлях, не забывая при этом подпевать высокими электронными голосами строчкам из незамысловатого куплета, который я пропускаю мимо ушей, сраженная увиденным на арене. Там, в самом центре, стоит вытянутый ящик на длинных ножках на колесиках, с которым ассоциация у меня уже более двусмысленная: гроб, несмотря на претенциозную обивку блестящей зеленой фольгой. Почти сразу я замечаю маленькую седую голову, торчащую сбоку из круглого отверстия в ящике, и изрядно поношенные кроссовки с незавязанными шнурками, высунувшиеся с противоположной стороны, и это перекраивает мой ассоциативный ряд. А тут еще и умпа-лумпы вторят моей догадке:

…Решение приходит нам,

Распилим Чарли пополам.

Чтоб ей теперь везде успеть:

Всем нагрубить, все подсмотреть….

— Я знаю такой фокус, — на одном дыхании выпаливаю я, опасно перегнувшись вниз с верхнего яруса.

— Да, это похоже на фокус с распиливанием женщины, — кивнув, говорит мальчик в очках — он же дедушка Джо.

— Фокусы! Очаровательно! Умпа-лумпы еще не показывали фокусов! — восторженно улыбается Вонка, подкинув трость и перехватив ее другой рукой.

Тем временем двое умпа-лумпов с жутким сценическим гримом а-ля клоун Пого и накладными носами выходят к барьеру, волоча за собой странный агрегат и продолговатый предмет в черном футляре. Расстегнув последний, они под бурные овации зала демонстрируют ножовочную пилу, огромную, как акульи челюсти, и принимаются деловито затачивать ее на принесенной машинке. Красочным фейверком во все стороны разлетаются оранжевые брызги.

Меня прошибает холодный пот, я в ужасе зажимаю рот, борясь с волной подступившей тошноты. Язык будто в песок превратился, я едва выдавливаю из себя несколько слов:

— Это… это…надо прекратить. Сейчас же.

Меня удивляет, что никто из Бакетов не разделяет моей реакции: все словно остолбенели, один лишь Вонка в ответ капризно надувает губы:

— Элли, какая же ты зануда! Фокусы — это так здорово!

— Это будет не фокус! — позабыв о всяческой деликатности, я хватаю его за локоть. — Ты что не видишь, они же реально собираются ее распилить!

Вонка раздраженно дергает рукой:

— Ты говоришь вздор.

— Нет, вовсе нет, — я умоляюще оглядываюсь на Бакетов. — Для этого фокуса нужен второй человек. Это его ноги должны быть с противоположной стороны. А здесь Шарлотта с обеих сторон! О Боже, они распилят ее, они ее распилят…

— Элизабет, — утешающе шепчет бабушка Джозефина. — Не волнуйтесь, ничего плохого не случится. Никто никого не распилит. Вилли этого не допустит.

— Это просто такой фокус, — поддерживает ее дедушка Джо, впрочем, его голос звучит не так уверенно.

— А если даже и распилят, — триумфально улыбаясь, добавляет Вонка, — То мы отведем ее в потакатель патоки. Там ее быстренько склеят.

— Потакатель патоки, — упавшим голосом повторяю я.

— Да-да, Элли. Чтобы патока получилась достаточно липкой, ей нужно постоянно во всем потакать. Даже дети знают это.

Мне становится совсем дурно, на миг я закрываю глаза, чувствуя, что вот-вот потеряю сознание.

— Останови это, пожалуйста, — умоляюще говорю я, вновь схватив Вонку за локоть и требовательно сжав его, чтобы показать серьезность своих намерений. — Пожалуйста, прошу тебя, пожалуйста. Пожалуйста.

— Не надо хныкать, Элизабет, это дурной тон, — закатывает глаза Вонка. — Я не могу их остановить: они обидятся. Да и зачем? Им так хочется нас порадовать.

— Ну, пожалуйста! Ради меня.

Его лоб прорезает морщинка, но он не отвечает: то ли не знает, как противостоять жесткому аргументу, то ли не считает его за аргумент вовсе.

— Мистер Вонка вас не обманет, миссис Вонка, — улыбается Чарли. — Поверьте ему. С девочкой ничего не случится.

— Действительно, что это за чувства такие, когда нет доверия, — бормочет себе под нос дедушка Джордж.

Одолеваемая страхами и опасениями, сомнениями, граничащими с животным ужасом, я перевожу взгляд на Вонку. Тот, невинно улыбаясь, качает головой в такт непрекращающейся песенке умпа-лумпов, но в его выражении лица, таком пасторально-идиллическом, по-детски счастливом в неведении, мне чудится хорошо контролируемая злоба, ищущая выход, а в глазах — огоньки кровожадного блеска, и вот — само лицо его кажется мне наспех надетой маской, через которую просвечивает жестокая расчетливость и решимость в стремлении довести до конца свои идеи. Озноб проходит по моей коже. В неверном свете софитов, заливающем арену, он кажется дьяволом, затаившим ухмылку, пребывающим в нетерпении, ожидая триумфа своего величия.

Могу ли я действительно ему доверять? Я любила его, не задаваясь этим вопросом, сетуя на то, что магнат не доверяет мне, пока внезапно не осознала, что и мои чувства к нему не так однозначны, как казалось вначале. Знаю ли я Вонку достаточно хорошо, чтобы довериться? И как далеко может простираться слепая вера, к каким пустотам она выведет меня, маня за собой, пока я буду упираться, искривляя рот в безмолвном крике? Как конец циркуля, мысль ходит по окружности, и я понимаю, что мое решение или приблизит меня к Вонке, или отдалит от него. Сейчас я могу заслужить его одобрение, могу сократить пропасть между нами вдвое, но какой ценой? Я подставлю под удар безопасность девочки, которую сама привела сюда. И тут я понимаю, что, на самом деле, выбирать мне не из чего, и в один момент решение принято.

Спотыкаясь на ровном месте, я сбегаю вниз по ступенькам:

— Остановитесь!

Разумеется, умпа-лумпы делают вид, что не замечают меня.

— Я — Элизабет Вонка и я приказываю вам остановиться! — сжав пальцы в кулаки, в пароксизме бешенства восклицаю я, адресуя эту волну гнева в сторону двух клоунов-зачинщиков, покончивших с пилой и пальцами поочередно проверяющих остроту лезвия. Но мой голос тонет во всеобщем гвалте, как шепот прихожанки во время хорала. — Стоп! Приказываю! Или… или будете уволены!

Кое-кто из маленьких человечков начинает покатываться со смеху. Больше никакого воздействия мои слова не имеют.

Как птица коршун, я налетаю на Вонку и, яростно сомкнув пальцы на лацканах его сюртука, с силой встряхиваю его, отчего голова магната мотается из стороны в сторону, как на пружинках, — он едва не теряет цилиндр — а взгляд становится до того обескураженным, что я проклинаю про себя свою импульсивность. Но сделанного не воротишь.

— Останови это! — в панике кричу я, дергая его на себя: не ожидая такой силы напора, он стукается носом о мой лоб, и болезненно кривится. — Останови немедленно! Если хотя бы чуточку любишь меня, останови это!

Я кричу первое, что приходит мне в голову, и начинаю заливаться слезами от бессилия, от отсутствия поддержки, от того, что выставляю себя такой вульгарной, капризной и вздорной. И от того, что знаю: после моей выходки, Вонка растеряет последние теплые чувства ко мне.

— Элли, — укоризненно произносит он, кончики его губ подрагивают, словно он еле сдерживается, чтобы не улыбнуться. — Это попросту неприемлемо.

Душевный порыв, сокрушительный, как плач ребенка, застает меня врасплох, я взрываюсь, как пороховая бочка, вся сминаюсь, продавливаюсь под властью суетных чувств, понимая, что не могу противостоять самой себе, что уже не властна над собственными эмоциями, заполонившими плоть, стремительно выходящими из берегов. Словно душе становится тесно в худосочном теле, меня начинает колотить дрожь, злые слова режут язык, и в одно мгновение я спускаю все на тормоза, забывшись в упоении собственными страстями:

— Ты… монстр! Просто монстр! Ненавижу тебя!

И немедленная расплата — горечь, запоздалое сожаление, стыд.

Только слова уже произнесены — их не отменишь. Я вовсе не имела в виду того, что сказала, но кто будет это выяснять. Вонка отшатывается, словно наотмашь ударенный. Его лицо принимает оскорбленное выражение, он, помрачнев, отворачивается, поджимает губы и складывает руки на груди.

— Элизабет… как же так? — слышится среди Бакетов смущенный ропот, и я только сейчас понимаю, что все это время они были здесь.

Покраснев, как китайский фонарик, я быстро вытираю руками влажные глаза, жалостливо всхлипывая, ну прямо как одна из моих учениц. Позор, какой позор. Что со мной происходит? Что за невротические припадки? Мгновение — и я становлюсь дикой, сама себя не узнаю.

Миссис Бакет пробивается вперед и начинает тихо нашептывать мне на ухо что-то утешительное, другие Бакеты поддерживают ее, но краем глаза я только сейчас замечаю, что ужасная сцена внизу и не думала прекращаться. И издав протестующий вопль, ураганом лечу вниз.

========== Часть 12 ==========

Минута — и я уже на арене. Умпа-лумпы только-только закончили разрезать пополам картонные листы для демонстрации остроты лезвия, как я очутилась рядом с заветным ящиком.

— Миссис Вонка… — недовольно шепчет Шарлотта. — У меня уже шея затекла, когда фокус кончится? Ой, у вас тушь потекла. Ой. А чего это вы такая… взбудораженная?