Долго и счастливо? (СИ)

Да, я поднималась на вышку раз пятнадцать, я не помню ни имен, ни лиц других ребят, но как выглядит голубой бассейн с пятиметровой высоты, мне не забыть никогда. Я поднималась на вышку раз пятнадцать, и ни разу не прыгнула.

Я делаю это сейчас. Стою на пороге школы, вдыхаю весенний воздух и впервые в полной мере осознаю, что самое главное в жизни — быть бесстрашным. Идти наперекор неуверенности в себе и других, дышать полной грудью, любить полным сердцем, отдаваться полностью любимому делу и следовать за мечтой, куда бы она ни привела. Никаких полумер. Если мы закроем свое сердце, мы обезопасим себя от боли разочарования и предательства. Если выберем в жизни исхоженную дорогу, нам не узнать страданий нужды. Не рисковать — большой соблазн, но рисковать — привилегия. И однажды будет момент, когда мы остановимся и скажем себе: “Да, я страдал и страдал немало. Но зато я жил”.

Запыхавшийся Эдвин выскакивает на крыльцо вслед за мной. Если бы Мэтти не была в декретном отпуске, она бы тоже уже стояла здесь.

— Так значит это… правда?

— Что именно? — поворачиваюсь к нему я, рассматривая серьезное лицо моего друга. Под его глазами залегли длинные тени от недосыпа: малыш Джейк оказался беспокойным ребенком — но в уголках притаились смешинки. В глубине души Эд счастлив, и таким счастливым я, наверное, никогда его не видела.

— Элизабет, не притворяйся. Твое заявление об уходе! Вот уж не ожидал от тебя такого сумасбродства. Ты же педагог от бога!

— Я думала, ты атеист.

— Элизабет! Господи, поверить не могу, — он яростно трет ладонями покрытые трехдневной щетиной щеки, точно пытаясь заставить себя проснуться.

— Это ты педагог от бога, — мягко замечаю я, трогая его за локоть. — Да, пусть я не самый грандиозный оратор, я достаточно терпелива, чтобы быть хорошим учителем. Но это… не мое. Не каждое дело, которое у нас хорошо получается, — дело нашей жизни. Я никогда не чувствовала, что занимаюсь своим призванием — скорее, что занимаю чье-то место.

— Чем же ты теперь будешь заниматься?

— Пока не знаю.

— Элизабет, ты совсем как ребенок! Ты ведь удочерила девочку и сама скоро станешь мамой — на что же вы будете жить?

— Мы справимся. Это не твоя забота, — сухо отрезаю я, упрямо поднимая подбородок. Как сказать ему, что школьная рутина начала сводить меня с ума, что ни дня, ни даже часа в этих стенах я бы больше не вынесла?

— Элизабет, не обижайся, послушай меня, — решительным тоном начинает Эд, а потом вдруг конфузится и с нарочитым вниманием разглядывает свою обувь. — Сначала твои волосы, потом удочерение, теперь еще увольнение. Ты сама не своя. И ты знаешь причину. Тебе просто нужен специалист, который поможет разобраться в ситуации и расставить все на свои места. Я думаю, ты чувствуешь смятение и жажду перемен, но кидаться с места в карьер — это не выход. Пожалуйста, прислушайся ко мне. Я хочу помочь тебе. Мы с Мэтти… волнуемся.

Вздохнув, я кладу руку ему на плечо:

— Я не просила о помощи, Эд. Может, со стороны и кажется иначе, но я в порядке, правда. Просто пришло время.

— Время для чего? — стонет Эдвин, а в школе уже дребезжит звонок.

— Писать историю заново. Тебе пора на урок. Я позвоню на днях.

И не оборачиваясь, я начинаю спускаться по ступенькам.

— Элизабет. Элизабет, — с беспомощным упорством окликает меня Эд, не двигаясь с места, точно я не спускаюсь по лестнице школы, а поднимаюсь по трапу самолета, перед этим простившись с ним навсегда.

Но когда я, ступив на землю, оборачиваюсь к дверям, чтобы помахать ему рукой, на крыльце его уже нет. Дисциплина всегда была его приоритетом.

Прогулочным шагом я иду домой, думая о тех подробностях, которые не стала раскрывать Эдвину. На самом деле, у меня было представление, чем я хочу заниматься в жизни. По крайней мере, точно существовало одно дело, которое доставляло мне огромное удовольствие. Я пока не была уверена, можно ли воспринимать его всерьез и принесет ли оно какие-то плоды, но теперь была готова рискнуть. Со студенческих лет я забавлялась написанием коротких детских сказок, забавных и нравоучительных, частенько волшебных, порою грустных, и даже не думала относиться к ним иначе как к приятному хобби, пока Шарлотта не обнаружила ящик с рукописными тетрадками.

— Это ВЫ написали? — с порога накинулась на меня она, тыкая в меня ворохом писанины.

Я поморщилась:

— Да. Только не помню, чтобы разрешала тебе рыться в моих бумагах.

— Я не рылась, я искала фломастеры. Кстати, у нас дома нет фломастеров, вообще ни одной штуки! Что это за дом, где нет фломастеров?! Неважно. То, что я нашла, даже лучше, чем фломастеры!

— Да что ты.

— Нет, серьезно! Я вообще-то не люблю читать, я не зубрила, но ваши сказки мне ужасно понравились, особенно та, про волшебника, который потерял способность творить чудеса, потому что никто в него не верил, и был вынужден стать фокусником. А потом он встречает девочку, которая…

— Я помню сюжет, можешь не пересказывать. Я… приятно удивлена, что тебе понравилось. Но в следующий раз спрашивай разрешение, пожалуйста.

— Да-да, конечно, я еще хотела спросить… А можно я нарисую к ним иллюстрации? К некоторым сказкам? Они правда классные!

Боюсь, я была слишком переполнена гордостью, чтобы в тот момент внушить Шарлотте уважение к чужим личным вещам. Кто бы мог подумать, что кому-то могли прийтись по душе мои глупые фантазии? Кто бы мог подумать, что многолетнее витание в облаках способно принести плоды? Я была счастлива и переполнена вдохновением.

Поэтому вскоре работа в нашем доме закипела полным ходом. Я купила себе ноутбук и принтер и сразу же после завтрака принималась за работу. Когда Шарлотта возвращалась из школы, я давала ей почитать черновик, мы советовались, и я продолжала свой труд, пока Чарли корпела над домашним заданием. После ужина я хлопотала по хозяйству, а Чарли открывала альбом, набирала воды в пластиковый стаканчик, раскладывала кисти, краски и цветные карандаши, и, склонившись над листом, старательно выводила затейливые сюжеты. Рисование было ее хобби, и получалось у нее очень здорово. Яркие и характерные, ее рисунки напоминали комиксы; все чаще, просматривая их, я задумывалась, не стоит ли отдать девочку в художественную школу. Но наверное, ей нужно еще немного времени, чтобы она окончательно привыкла ко мне и к нашей новой жизни.

Другой малыш тоже был на подходе: шла двадцатая неделя, мой живот округлился, ребенок начал активно шевелиться. Я знала, что это будет девочка. Она уже не любила резкие звуки и громкую музыку: сразу начинала беспокойно двигаться, и тогда я прижимала руку к животу и говорила ей что-то утешительное, и ей богу, мне казалось, она меня понимает. Это было странное чувство. От одной лишь мысли, что скоро здесь появится малышка, у меня сосало под ложечкой. Мама предложила мне переехать к ней и Саймону в свободную комнату хотя бы на первые несколько месяцев после родов и купила детскую кроватку еще до того, как я с благодарностью приняла ее помощь. Шарлотта составила список имен, которые считала наиболее удачными, и уговаривала меня дать ей право самой выбрать, как назвать малышку; первые имена в списке (Эванджелина, Диаманта и Патриция) вполне объясняют, почему ее попытки остались безуспешны. Я почти перестала плакать по ночам и с нарастающим оптимизмом смотрела в будущее.

Последний раз я плакала неделю назад, когда одним ненастным вечером обнаружила на своем пороге Чарли Баккета. Он совсем не изменился, но на добром лице его ясно читалось смущение и еще почему-то тревога.

— Чарли! — как можно непринужденнее постаралась воскликнуть я, улыбаясь так широко, что боюсь, улыбку можно было принять за оскал. — А мы только поужинали. Ты голоден?

— Я… нет.

— На улице льет как из ведра — не стой же на пороге! Проходи, отряхни зонтик, вот так. Я сделаю тебе какао. Или ты предпочитаешь чай? Может, кофе?

— Э-э, какао будет в самый раз, спасибо.

Шарлотта выглянула из своей комнаты, поздоровалась и снова скрылась за закрытой дверью. Уже четвертый раз она бралась за город фей — предыдущие три рисунка были безжалостно разорваны в клочья.

Приготовив какао, я положила три больших маршмеллоу поверх теплой пенки и протянула ему кружку. Его руки дрожали — я так и не поняла, от холода ли или от волнения.

— Принести тебе плед? Сухие носки?

Чарли молча покачал головой. За окном сверкнула молния, и дождь хлынул с новой силой с таким звуком, точно кто-то бросил горсть булавок в стекло.

— Ты пешком пришел?

— Угу.

— Вовремя успел, — боюсь, мой голос звучал совсем не так беззаботно, как мне того хотелось. — Ну так… что стряслось?

— Франческа станет совладелицей фабрики, — прохрипел мальчик, опуская взгляд. — Сейчас идут приготовления. Повсюду слоняются адвокаты. Малли вчера проглотил одного — еле вытащили. Тот вращал глазами и рвался обратно внутрь, кричал, что потерял бриллиантовую запонку… Уже назначена дата. Тринадцатое мая. Будет большое торжество.

— Через… две недели? — пробормотала я, не зная, что еще тут можно сказать.

— Да. Так получается, — он вдруг резко вскинул на меня глаза. — Миссис… кхм… Вы должны этому помешать! На вас вся надежда! Меня мистер Вонка и слушать не желает.

— Помешать? — я искренне удивилась, вспомнив, с каким обожанием Бакеты всегда смотрели на Скварчалупи. — Но зачем?

— Неужели вы тоже не заметили? Франческа, с ней что-то не так, что-то в ней неправильно… Она улыбается, а глаза ее не смеются. И все, что она говорит, так складно и занимательно, что кажется, она это просто придумала. Я думаю… я знаю, она лгунья. Она врет даже в мелочах, когда рассказывает все эти милые истории из ее детства. Этого никто не видит, ни родители, ни бабушки с дедушками, ни мистер Вонка — никто. Но я точно знаю, что это так, я чувствую. Простите, что я спрашиваю, но почему вы здесь, миссис Вонка? Почему вы уехали? Из-за Франчески? Она сказала, что это потому, что вы тяжело переживаете отъезд Шарлотты и вам нужно немного отдохнуть и собраться с мыслями. Но Шарлотта здесь, с вами, я видел ее… Тогда почему вы не возвращаетесь?

Я молча села рядом на софу и обняла его за плечи.

— Мистер Вонка… Он… он стал очень странный. Нервничает больше, чем обычно, и все забывает. Когда я спрашиваю, когда вы вернетесь, он все время повторяет “очень скоро, мой мальчик, очень скоро”. Но я ему не верю. Мама говорит, что когда взрослые говорят “очень скоро”, иногда это означает, что должно пройти какое-то время. Но… вы ведь не вернетесь… да?

Я не успела ничего ответить, как Шарлотта пулей выскочила из своей комнаты и остановилась посреди зала.

— Я тоже считаю, что так оставлять это дело нельзя! И ты совершенно прав насчет Франчески, Чарли. Она та еще… лужа дерьма.

— Шарлотта!

— Да, это грубо и бла-бла-бла, но только не говорите, что вы не согласны!

— Шарлотта, немедленно вернись в свою комнату. Живо! Ты наказана. И если не хочешь, чтобы я вымыла тебе рот с мылом, думай, что говоришь!

— Да что с вами не так?! Я же просто помочь хочу! Ну и пожалуйста! — в слезах она затопала ногами, а потом с такой яростью хлопнула за собой дверью, что сверху упал наличник.

— Нет, я не вернусь, Чарли, — повернулась я к окаменевшему мальчику, мой голос все еще звенел нежеланным холодом. — Мы с мистером Вонкой разошлись. Это сложно объяснить, это дела взрослых. Но я хочу, чтобы ты знал, что на нашу с тобой дружбу это не может никак повлиять. Ты всегда желанный гость в моем доме — приходи, когда захочешь, я буду очень рада.

— Из-за Франчески?

— Чарли…

— Мистер Вонка теперь женится на ней?

— Я… я не знаю, Чарли. Мне… все равно.

Он долго и пристально смотрел мне прямо в глаза, а потом решительно протянул обратно кружку с недопитым какао:

— Вы тоже лгунья.

========== Часть 35 ==========

Период сезонных дождей затянулся. Дорожки в парке совсем размокли, так что при ходьбе ноги месят мягкую и рыхлую, как тесто, грязь. С молодой листвы за шиворот стекают ледяные капли, от сырости из носа течет, да и сам воздух кажется мокрым. Пару дней назад я приобрела резиновые сапоги и сейчас иду, разбивая прозрачные зеркала луж, и восхищаюсь своей дальновидностью.

Шарлотта не пожелала составить мне компанию и была отправлена к Эду и Мэтти «нянчить малыша» — как с важностью говорила она. Если честно, втайне я этому рада. Сейчас мне больше чем когда-либо хочется побыть одной и слякотный неуютный парк — мое лучшее прибежище.

На календаре тринадцатое мая. Сегодня Франческа окончательно утвердит свою власть над фабрикой и ее владельцем, и у меня не было бы сердца, если бы меня это не волновало. Ночью я не сомкнула глаз, и сейчас чувствую себя разбитой. В горле стоит ком. Я не могу сидеть на месте, я хочу идти быстрым, совсем не прогулочным шагом, идти километры, пока не заноют ноги. Движение приносит мне слабое утешение. Движение отвлекает внимание.

Незаметно для себя я приближаюсь к пруду. Сегодня на воде нет уток, для которых я прихватила из дома остатки черствого хлеба, зато прямо у самого берега, нахохлившись, угнездился белый лебедь.

— Откуда ты взялся, малыш?

Не помню, чтобы я видела лебедей здесь раньше. Его кристально белый изогнутый силуэт с оранжевым клювом совсем неподвижен и кажется искусственным, точно кто-то шутки ради спустил на воду чучело. Я стараюсь подманить его хлебом, но лениво скользнув взглядом по моей протянутой руке, лебедь демонстративно отворачивается.

— Какой ты все-таки надменный, приятель.

Мимо пробегает сухопарый высокий мужчина в спортивной одежде с немецким догом на поводке, таким же поджарым и резвым, как и его хозяин. Их движения отличает удивительная слаженность. Гулкий звук шагов остается висеть в воздухе, даже когда они скрываются из виду. Величавая птица не обращает на них внимания.

Хотя собаки — общепризнанный символ верности, для меня это всегда были лебеди. Лебедь выбирает себе пару один раз и на всю жизнь. Только в случае гибели партнера, лебедь ищет ему замену, но и то не всегда: часто удивительная птица хранит верность возлюбленной половинке и после смерти. Людям стоило бы брать с них пример.

Что не так с человеческой природой? Почему, сделав выбор, нам так сложно хранить ему верность? Почему человек проводит свою жизнь в погоне за чем-то лучшим? Почему, имея синицу, все равно бежит за журавлем? Что за мечты об «идеальной любви» толкают его вперед?

Я яростно вытираю увлажнившиеся глаза рукой. Что я никогда не могла понять, так это почему люди считают, что проблема любви — это проблема объекта, а не субъекта. Наивно полагают, что всего-то и нужно встретить «своего человека», а дальше все само-собой пойдет как по маслу, а если не пойдет, значит вы просто не подходите друг другу, значит нужно перебирать варианты в поисках оптимума и дальше. И эта парадигма закрепляется на подсознательном уровне, ее питает наша культурная жизнь, кино и книги, рассказывающие нам одни и те же сказки, заставляющие нас верить в ложь и делающие нас несчастными. Нет, любовь — это не неврастения или паранойя, не эйфория, не одержимость, не чувство, возникающее стихийно и длящееся вечно без видимых на то причин (если только мы не говорим о материнской любви). Любовь — это принятие человека таким какой он есть и желание постигать его и дальше; это уважение к чужим идеалам и пристрастиям; это забота о партнере и готовность брать на себя ответственность за его настоящее и будущее. Да, это звучит неромантично, никому и в голову не придет воспевать труд любить в романах, но для меня эта реальность куда прекраснее, чем слащавые сказки. В реальности есть истина, сияющая и непреложная, есть тайна, есть мудрость. Тогда как все, что большинство людей именует любовью, — это лишь половое влечение, химия, страсть, — все это может свести людей вместе, но не может вместе их удержать. Любовь — это дерево, которое требует ухода, и тот, кто желает только пожинать сладкие плоды с этого дерева, не отдавая ничего взамен, однажды найдет его засохшим. Любовь — это результат работы. Это зрелое чувство и доступно оно только зрелой личности.

Нет, инфантильная личность на любовь не способна, она будет вновь и вновь влюбляться и перебирать варианты в поисках невозможного совершенства, бесплодность которых когда-нибудь разочарует ее и она обрастет цинизмом, как панцирем. Мы все встречаем таких людей: они думают, что любовь покупается и продается, и готовы вступать в рыночные отношения, они идеализируют незнакомцев, а потом презирают их, когда идеалы рушатся. Они выбирают человека, а узнав его лучше, начинают скучать. Наивные мечтатели, в глубине души они верят, что где-то на свете среди семи миллиардов людей есть их половинка, предначертанная им судьбой. И стареют, так и не узнав, что любовь все это время была рядом, а им лишь нужно было приложить усилия.

Лебедь оборачивается, смерив меня внимательным взглядом, а потом разбегается, шлепая по воде лапами, и медленно, неуклюже взлетает в воздух, расправляя белые крылья. Я отвлекаюсь, любуясь красотой его полета.

Ах, Вилли, мы встретились, когда были детьми, и мечты нас сблизили. А потом я стала старше, и пусть это был не планомерный процесс, а скачок длиной в полтора года, я изменилась. Мои взгляды на жизнь, на людей, на себя — все прошло через деформации. Может, я и утратила «полетность», зато приобрела что-то несравнимо большее.

Вилли, я хотела тебя любить и научилась это делать. Я в нас верила. Я думаю, что если бы и ты поверил в нас, у нас бы все получилось. Но Франческа сманила тебя яркой оберткой, обещаниями крутых виражей, своей безукоризненной искусственностью, на которую ты смотрел, как на собственное отражение. Вы оба словно куклы, которых дергают за ниточки, заставляя открывать рты и кривляться, а убери всю шелуху, то останется лишь ворох психологических проблем и навеки неутоленное желание быть любимым и признанным. Вы — два несчастных актера, потерявших себя за блестящими костюмами и аляповатым гримом.

Я вас прощаю, слышите? Вы — дети, инфантильность — ваша природа, вы просто не можете иначе. Ребенок строит замок из песка, а потом топчет его ногой. Ребенок отрывает бабочкам крылья, чтобы посмотреть на извивающегося червячка; привязывает к лапке майского жука нитку и таскает его везде за собой, как на поводочке. В детях нет зла, есть лишь незнание. И на них бесполезно сердиться.

Я прощаю вас и прощаю себя. Я отпускаю ситуацию. Я отпускаю.

— Лиззи! Лиззи!.. Вот ты где! Зачем отключать телефон?!

Саймон, пыхтя, взбирается вверх по холму, его пухлые щеки розовеют, концы кашне развеваются по ветру.

— Саймон? Что ты здесь делаешь? Как ты нашел меня?

— Лиззи, не стой там, беги сюда, у меня для тебя новость! Скорее! Шарлотта сказала, где тебя искать.

— Что стряслось? Что-то с мамой? — я взволнованно сбегаю вниз и, поскользнувшись, чуть не лечу лицом в грязь.

— Осторожно! С мамой все хорошо. Пойдем скорее, по дороге расскажу, — отрывисто командует он, устремляясь обратно, к выходу из парка. — Времени мало.

Концы его брючин покрыты коричневой коркой, дорогие туфли тоже выглядят не лучшим образом.

— Я прямо из офиса. Я тут такое накопал на Скварчалупи, у меня глаза на лоб чуть не вылезли. Твой телефон в отключке, дома никого нет, на фабрике эта чванливая секретарша убеждает меня перезвонить позже, я уже сам был готов туда ехать спасать твоего непутевого мужа, когда Шарлотта сказала, что ты здесь.

— Спасать?!

— Так, слушай меня, все вопросы после. Во-первых, не волнуйся, все хорошо, даже лучше, чем хорошо. Во-вторых, не перебивай. Как только ты упомянула об интересе Скварчалупи к фабрике, я сразу почуял неладное. У меня нюх на такие вещи! Это профессиональное. Ну я и начал изучать ее биографию, а концы были спрятаны в воду, хочу я сказать, она хорошо поработала. А сегодня я наконец сложил два и два, когда узнал, кем был отец Скварчалупи. Энрико Труффальдино!

— Труффальдино? Как из «Слуги двух господ»?

— Лиззи, ты издеваешься надо мной? Знаменитый итальянский шоколатье, который покончил с собой, когда его фабрика разорилась. А знаешь, когда это произошло? Когда начался экспорт сладостей Вонки в Италию. Раньше Труффальдино конкурировал с Империей и еще мог как-то выживать, но потом и Империя и фабрика Вонки начали производить конфеты по оригинальной рецептуре Труффальдино и продавать по грошовым ценам. Откуда произошла утечка и был ли между магнатами альянс, сложно сказать. Теперь уже не важно. Труффальдино был психически нестабилен, что, кстати, и унаследовала Франческа (я добыл ее медицинскую карту), и как только прогорел, пустил себе пулю в лоб. А дочурка-то папочку обожала… Загремела в лечебницу с неврозом навязчивых состояний. Очень интересное заведеньице, кстати, в девственных горах, вдали от чужих глаз. Называется санаторием, только весь персонал — психиатры. Что сказать, недолечили там девочку. Она той еще хитрой лисой оказалась, вела образцовый дневник пациента, исправно ходила на групповую терапию, пила назначенные лекарства и дружила с медсестрами… Садись в машину, Лиззи, пристегивайся. — Франческа быстро смекнула, как ей вырваться и что делать дальше. Никто ведь голову на мысли не просканирует, а говорить можно все что угодно, если смекалки хватает. Ей хватило. Интеллект бы ее, да в мирное русло, да что теперь уж… Короче, не нужна ей была Империя. И деньги не нужны. Ей, недолеченной, нужно было отомстить Моретти. Так что пусть это и не доказано, но я убежден не только в том, что к его смерти она приложила руку, но и в том, что смерть Моретти — изначально была ее единственной целью. Поняла, Лиззи? Следишь за логикой? Возьми в бардачке папку и пролистай. Это то, что мои ребята нарыли, там компромата хватит, чтобы ее утащить на дно. И не смей волноваться сейчас, Лиззи! Пока фабрика не поделена между Вонкой и Скварчалупи, Вонка твой в безопасности.

— Но… но сегодня… сегодня они как раз…

— Я знаю. Спокойно. Включи логику. Не станет она его убивать в день заключения контракта, выждет хотя бы пару месяцев, как было с Моретти… Я вот думаю, копов вызывать?

Выдержка Саймона, его спокойствие в критической ситуации и решительный тон не позволяют мне расклеиться. Он всегда был таким: стойким и мужественным, способным собраться в момент, когда другие поддаются панике. Жаль, что хотя он и был моим отчимом, он не смог научить меня этим качествам.

— Нет, не надо, — я мотаю головой, сглотнув слюну и наблюдая быстро сменяющийся унылый городской пейзаж за стеклом. — Я возьму твой телефон?

Трясущимися руками я набираю номер, и когда в трубке раздается знакомый деловитый голос Дорис, сердце выпрыгивает из груди.

— Шоколадная фабрика Вилли Вонки. Дорис у аппарата. Говорите.

— Д-дорис, — губы не слушаются, голос дребезжит, как у сломанной куклы. — Дорис, это Элизабет. Соедини меня, пожалуйста, с мистером Вонкой. Срочно.

— Сожалею, — тоном автоответчика чеканит она, — в данный момент мистер Вонка не может подойти к телефону. Перезвоните позже, — и кладет трубку, не дождавшись моих возражений.

— Через эту стену не пробиться, — хмыкает Саймон. — Придется идти на штурм.

Не слушая его, я звоню снова.

— Шоколадная фабрика Вилли Вонки. Дорис у аппарата. Говорите.

— Дорис, это снова я — подожди, не вешай трубку! Это вопрос жизни и смерти, он подождать не может! Очень прошу тебя, найди мистера Вонку: он в серьезной опасности.

Короткое замешательство на том конце провода вселяет в меня надежду, но Дорис быстро обрубает ее очередью резких слов:

— Сожалею, в данный момент мистер Вонка не может подойти к телефону. Перезвоните позже.

— Что я говорил? — Саймон тормозит машину у ворот фабрики. — Мне пойти с тобой?

— Нет. Я справлюсь.

— Как скажешь. Но будь осторожна, Лиззи, ладно? Пожалуйста, будь осторожна, — напоследок напутствует он, совсем как когда-то, чуть больше года назад, когда я готовилась нанести свой второй визит Бакетам. Саймон тогда не доверял шоколадному магнату и сходил с ума от волнения. Наверное, сейчас, глядя на мой округлившийся живот и заплаканные глаза, он до смерти жалеет, что не встал в позу и не запретил мне и близко подходить к фабрике. Как и большинство родителей в похожих случаях, он винит себя, не понимая, что меня бы не остановил его запрет.

Он не уезжает, когда я набираю код на замке и когда ворота пропускают меня внутрь. Я делаю ему знаки рукой, показывая, что он может ехать. Ворота закрываются следом, а Саймон и не думает трогаться с места.

Отчаявшись, я разворачиваюсь к нему спиной и настолько быстрым шагом, насколько позволяет мое положение, иду к главному входу. Все произошло так быстро, что у меня совсем не было времени поразмыслить над случившимся. Мне кажется, я должна бы испытывать злорадство: не каждый мужчина платит столь высокую цену за измену. Но нет, мое сердце до краев наполнено тревогой. Я должна успеть, пока договор не подписан. Вопреки своей раздавленной гордости, отвергнутой верности и разбитому сердцу, я должна помешать неизбежному… Я любила этого человека и мой долг его спасти.

========== Часть 36 ==========

Фабрика выглядит необитаемой и жуткой, как легендарный корабль Мария Целеста, чьи пассажиры бесследно сгинули, бросив на обеденном столе тарелки с недоеденным завтраком. В Шоколадном цехе сумрачно, воды реки журчат, точно желудок неведомого хищного зверя. От сладкого дурмана кружится голова и ужасно хочется чихнуть. В окнах хижины Бакетов света нет.

Сколько цехов на фабрике? Говорят, столько, что если потратить на каждый из них по две с половиной минуты, пройдет столетие, прежде чем увидишь их все. При этом постоянно, нарушая законы пространства-времени, возникают новые. Если начну искать Вонку в каждом, всей моей жизни не хватит, чтобы его найти. При этом, я совсем не уверена, что использование стеклянного лифта безопасно в моем положении. Но какие у меня альтернативы?

— Добрый вечер, мисс Элизабет, — раздается знакомый голос у меня за спиной. Я оборачиваюсь, но не вижу ничего, пока не опускаю глаза. На почтительном расстоянии стоит элегантный умпа-лумп во фраке, его накрахмаленная манишка в сумерках отливает голубым цветом. Несмотря на то что сейчас на нем нет шляпы-котелка и часов с цепочкой, я вспоминаю, где видела его раньше.

— Октавиан, кажется?.. Надеюсь, в цехе Невероятно Горького Шоколада для Любителей Головоломок и Других Сложных Задач решили проблему судьбы астронавта в черной дыре? — нервно усмехнувшись, интересуюсь я.

— Да. Мы пришли к консенсусу, но лишь для того, чтобы объявить войну по другому поводу. На этот раз причиной разногласий стала применимость телеологического доказательства бытия Бога.

— Разве умпа-лумпы не язычники?

— Не все, — вежливо улыбается Октавиан, и я задаюсь вопросом, сколько ему лет. По необъяснимой причине все умпа-лупы, и мужчины и женщины, выглядят на одно лицо и на один возраст, точно клонированные. — Я с удовольствием подискутирую с вами на эту тему позже, но сейчас позвольте проводить вас на праздник.

— Да, спасибо… Но постойте… Неужели вы знали, что я приду?

— Так нам сказали какао-бобы. Идемте же.

Он ведет меня исхоженной тропой туда, где обычно пришвартована леденцовая лодка. Три его маленьких шажка равняются одному моему, так что со стороны выглядит, будто я просто неспешно прогуливаюсь в сахарных кущах.

— А мистер Вонка, Октавиан? Он тоже знал, что я приду?

— Этого я не могу сказать, — вздохнув, умпа-лумп расправляет черную бабочку и убирает руки за спиной на манер дворецкого.

— Потому что не знаешь или потому что не хочешь говорить? — прищуриваюсь я.

— Не могу сказать.

— А куда мы идем хотя бы, можешь сказать?

— Запросто. В Космический цех — его недавно отреставрировали после звездопада. Торжество проводится там, поэтому там вы найдете всех: и мистера Вонку, и мисс Скварчалупи и семью Бакетов.

Я киваю, выпутывая прядь волос, застрявшую в сахарной вате. Октавиан виновато улыбается, мол, какая это неудача быть такой высокой: и дорогу не срежешь, и в темноте застрянешь в зарослях.

— Ты случайно не знаешь, контракт был уже подписан или нет?

— Еще утром, мисс Элизабет.

У меня холодеют ладони.

— К-как еще утром?! А сейчас… сейчас…

— Просто праздник. Мы отмечаем конец юридической волоките и начало новой жизни.

Слишком поздно, — звенит у меня в ушах. Ты опоздала, Элизабет. Фабрика проиграна, а фабрика значит для Вонки едва ли не больше, чем его собственная жизнь. Что теперь делать? Мы не виделись почти два месяца — как он отнесется к моему появлению в разгар своего триумфа? Какой станет его реакция, когда я вручу ему папку — эту бомбу замедленного действия? Наверняка, Франческа тут же найдет нужные слова, убедительные объяснения, которые заставят его усомниться в реальной угрозе. В конце концов, все, что у меня есть, — это пара звеньев логической цепочки, скрепленные моими собственными домыслами. Да и может ли мужчина видеть угрозу в женщине, покорившей его сердце?

Но все не так просто, Элизабет. Ведь еще есть юная Шарлотта. Ошибка думать, что раз она ребенок, то Вонка к ней не прислушается. С другой стороны, он может не прислушаться к ней, потому что она заинтересованная сторона, а я могла научить ее лгать. Но неужели Франческа настолько затуманила его разум, что у меня больше не осталось кредита доверия?.. Или я уже его растеряла, когда сознательно выкрала секретные рецепты? Да он скорее бы простил мне, вырежи я ночью тайком его почку, чем кражу этих рецептов!

Неправильно истолковав мой тяжкий вздох, Октавиан дружелюбно замечает:

— Вам не стоит переживать, что вы одеты не по дресс-коду. Это просто тихое семейное торжество.

— Да… да, спасибо.

Нет, Октавиан, грязные резиновые сапоги и растрепанные волосы — последнее, что меня сейчас волнует. Сейчас главное заставить Вонку себя выслушать. Я пролью ему свет на планы Франчески и уйду, предоставив ему самому выбирать между неприглядной истиной и сладкими иллюзиями.

В лодке нас уже поджидают гребцы, и у меня снова возникает странное чувство, будто Вонка знает, что я приду, и даже ожидает меня. Что-то колет в груди, когда я думаю об этом. Я пытаюсь уверить себя в обратном, но предчувствие неожиданной развязки только усиливается.

Я смотрю, как блестят шоколадные волны за кормой: такой блеск у свежих каштанов, только-только извлеченных из колючей оболочки. Их плавное покачивание гипнотизирует меня, я закрываю глаза и начинаю медленно барабанить пальцами по коленке, слушая плеск шоколада, тихие перешептывания умпа-лумпов и собственное дыхание. Октавиан безмолвно сидит напротив, его взгляд, строгий и сосредоточенный, устремлен вдаль, точно он исполняет некую миссию и сейчас целиком сосредоточен на ней. Лодка въезжает в туннель, покрытый блестящими спиралями. На повороте мы так близко подплываем к стенке, что я касаюсь ее пальцами. Теплая и влажная. И мне кажется, будто меня поглотило морское чудовище, та жуткая рыба-кит из сказки про Пиноккио, которую мы вчера читали с Шарлоттой. Кругом эта напряженная тишина, удушливое тепло шоколада, который ты словно пьешь вместе с воздухом, и рябь темных вод. А лица умпа-лумпов такие же сосредоточенные, как и лицо моего спутника. Они могут везти меня куда угодно, они могут убить меня, и мое тело никогда не будет найдено. Но я знаю, я чувствую, что бояться мне нечего. А еще я чувствую, что правда на моей стороне и в руках у меня в кои-то веки козырные карты.

Мы выплываем из туннеля и оказываемся под каменным мостом. Над нами темное матовое небо, с которого на толстых металлических цепях свисают газовые фонари, похожие на птичьи клетки с вытянутым остроконечным дном. Их желтый ровный свет тонет в волнах. Я оглядываюсь, но не вижу берегов — только чрево туннеля, из которого мы выплыли. Что это за место? Никогда не была здесь раньше.

— Уже скоро, мисс Элизабет, — нарушает тишину Октавиан, а я только крепче прижимаю к себе заветную папку. Скоро.

— Где мы?

— Это Озеро Потерянных Снов. Если вы уснете здесь, больше не сможете вернуться.

Я сглатываю слюну:

— Что здесь производится?

— Производится? Абсолютно ничего.

— Тогда какое назначение у этого места? Зачем его создали?

— Его никто не создавал, оно возникло стихийно. Когда фантазии стали снами и потеряли способность быть воплощенными.

— Я… я не понимаю.

— Чтобы что-то обрести, мисс Элизабет, иногда нужно что-то потерять. Не берите в голову. Помните о том, зачем вы здесь.

— И зачем я здесь, по-вашему?

— Вы сами знаете.

Мне хочется продолжать разговор, но мы внезапно останавливаемся прямо посреди озера.

— Приплыли.

Я перегибаюсь через бортик и справа от себя вижу доски узкого деревянного настила на высоких опорных балках. Извиваясь, он уходит в неизвестность.

— Мне не по себе, — честно признаюсь я.

— Не волнуйтесь, у вас нет для этого оснований. Я, к сожалению, не могу пойти с вами. Просто идите по дорожке и она приведет вас прямо к Космическому цеху.

И вот я остаюсь совершенно одна, в темноте и тишине, на опасно узком скрипучем настиле, и чувствую себя совершенно беспомощной. Я уже и забыла о том, какая фабрика на самом деле, сколько сюрпризов таят ее стены, сколько тайн ждут, чтобы быть разгаданными.

Я осторожно иду вперед по тонкому перешееку сквозь темные воды, и как мне кажется, уже спустя пять минут ходьбы упираюсь в круглую металлическую дверь. Я налегаю на дверную ручку, и музыка, и свет на мгновение слепят меня.

Там внутри со вкусом обставленная комната на манер двадцатых годов. Умпа-лумпы играют джаз, а на длинном буфетном столе легкие закуски и блюдо с пуншем. В сущности, ничего достойного упоминания, кроме, пожалуй, того сокрушительного эффекта, который возымело мое появление — я точно на карточный домик дунула. Нарядные Бакеты прекратили танцевать, оборвали беседы на полуслове и медленно двинулись в мою сторону. Кто-то улыбается, кто-то хмурится, кто-то смотрит под ноги. Один лишь Чарли молча кивает, точно все знал заранее. Я знаю, я — нежеланный гость не только потому что, как позже выяснилось, шагнула из картины с пейзажем вместо того, чтобы войти через главную дверь, но еще и потому, что давно оборвала все ниточки, связывающие меня с этим местом.

— Элизабет… какой приятный сюрприз! — первой приходит в себя миссис Бакет. Она заливается краской и смотрит на меня то ли виновато, то ли с жалостью.

Я улыбаюсь ей, я улыбаюсь им всем, и это искренне: я не сержусь на них, потому что на них невозможно сердиться. Они дружные, искренние, любящие. Они — идеальная семья, хотя вовсе не напоминают картинки с коробок хлопьев для завтраков.

— Где я могу найти мистера Вонку?

Молчание. Взгляд каждого устремляется в сторону еще одной закрытой двери. Все за мной наблюдают, но никто не пытается остановить, пока я, точно в замедленной съемке, приближаюсь к двери и также медленно распахиваю ее. Мое сердце трепещет, бьется о ребра, точно светлячок в стеклянной банке, на дверной ручке остается отпечаток моих пальцев — предательски влажных. Внезапно мой непрезентабельный внешний вид становится невообразимо важным, а все тщательно подготовленные реплики исчезают, как платки в руках фокусника. Я чувствую слезы в глазах и ком в горле, и меня накрывает детское желание спрятаться от мира — где угодно, хотя бы под одеялом, там всегда тепло и безопасно и никакие демоны до тебя не доберутся. Зачем я пришла? Неужели это не могло подождать до завтра? Я не хочу быть здесь!

Слишком поздно.

Я иду прямо к двум нарядным фигурам с бокалами в руках, но смотрю куда-то между ними. Туда, где сияют звезды. Звезды? Лишь на полпути я понимаю, что знаю это место. Этот балкон, эта звездная ночь были моим рождественским подарком. А теперь… теперь воспоминания о нем навсегда будут отравлены Франческой.

— Ах, добрый вечер, Элизабетта! Вы пришли нас поздравить? Вилли, разве это не прелестно?!

Я наконец решаюсь перевести на нее взгляд и на миг теряю дар речи. Да, она безумна и ужасна, я ненавидела бы ее, если бы она это заслуживала, но надо отдать ей должное: как же чертовски она хороша. Ее волосы убраны, а в ушах горят почти непристойно большие бриллианты, алое платье плотным футляром облегает гибкое тело. На ее точеном личике нет ни тени смущения: она уже чувствует себя победительницей. Мое появление не поставило ее в тупик и не умалило ее радости: напротив, для нее это лишний повод позлорадствовать, потешить свое колоссальное эго. Ее не выбить из седла, не поставить на место: достоинство, с которым она несет себя, прямое следствие ее страстной, нездоровой натуры.

Величайшим усилием воли я заставляю себя перевести взгляд на Вонку. На нем костюм-тройка из темно-синего бархата благородного оттенка свежих чернил. А его лицо… ох, оно непреклонно. Сурово поджатые губы и впалые щеки, в глазах каменное спокойствие. Он смотрит прямо мне в глаза, как будто нарочито избегая возможности опустить взгляд ниже. Хотя это вовсе нельзя приравнять к постыдному акту публичного эксгибиционизма, мне становится почти что неловко оттого, что моя беременность теперь так заметна.

— Чем обязаны визитом… Элизабет? — замогильным тоном интересуется он, и то, как он это произносит, не предвещает ничего хорошего.

Я теряю дар речи. Глупо открываю и закрываю рот, как рыба, приливом выброшенная на берег. Но каким-то чудом мне удается взять себя в руки. Я вспоминаю истинную цель своего визита, вспоминаю, с каким спокойствием и принятием действительности я провожала взглядом улетающего лебедя в парке, и тиски вдруг ослабевают. Будь что будет, я должна оставить прошлое за спиной. Моя жизнь удивительна и прекрасна даже вне фабрики. Я люблю себя со всеми своими недостатками, и мне не нужно быть идеальной, чтобы заслужить любовь других: мои несовершенства делают меня собой, а никем другим я быть не хочу. И не важно, как звучит моя фамилия: Трамп или Вонка, где я работаю и что будет завтра — важно, что я больше не маленькая девочка на пятиметровой вышке, дрожащая в смертельном ужасе перед прыжком. Я больше не боюсь.

— Прошу прощения, что пришла без приглашения, — я улыбаюсь уголком рта, и мой голос звучит уверенно. Свои слова я адресую исключительно Вонке, а с Франческой даже не желаю встречаться взглядом. — Я хотела помешать слиянию, но, как сказал мне Октавиан, к несчастью, опоздала.

— Вам бы это и не удалось, дорогуша, — презрительно фыркает Франческа. Я по-прежнему не смотрю в ее сторону, зато делаю несколько шагов вперед к Вонке и протягиваю ему папку Саймона. Он молча принимает ее, ставит пустой бокал на край балкона и быстро пролистывает файлы. Франческа с любопытством заглядывает ему через плечо:

— Ой, ну надо же, мое грязное бельишко, — раздраженно протягивает она. — А я думала, хорошие девочки играют по правилам.

«Никогда не была хорошей девочкой» — вертится у меня на языке, но вступать в перепалку с Франческой — последнее дело. Выигрышная стратегия в моем случае — делать вид, что она не больше чем пятно на паркете. Гадюка, придавленная сапогом. Отыгранная карта.

— В этой папке доказательства того, что истинная цель Скварчалупи — убить тебя.

— Assurdità completa! Бред! Это просто смешно! — сардонически хохочет Франческа. Я чувствую, как она прожигает меня ненавидящим взором, но не поддаюсь на провокацию. Пусть делает что хочет, называет меня какими угодно словами, хоть в истерике бьется, — я не удостою ее вниманием.

— Ее отец, Труффальдино, был твоим конкурентом и покончил с собой из-за неудач в бизнесе…

— Чушь собачья! Маленькая воровка хочет оклеветать меня! Ты ведь не веришь ей?!

— …После этого Франческа попала в психиатрическую лечебницу. Она убила Моретти и теперь добралась до тебя. Она убьет тебя, а потом разорит Фабрику, как это было с Империей. Все доказательства у тебя в руках, но верить им или нет — твой выбор. Я свое дело выполнила и теперь говорю «до свидания», — без всяких эмоций чеканю я, а потом, избегая смотреть на Вонку, поворачиваюсь спиной и медленно иду к двери. Скварчалупи, громко ругаясь на итальянском, кидает мне вслед бокал с недопитым вином, он падает на пол и разлетается на осколки. В очередной раз я думаю, насколько удачной покупкой были сапоги из толстой резины.

— Стойте, Элизабет, — ледяным тоном вдруг останавливает меня она, когда я уже касаюсь дверной ручки. — Вы проиграли.

Наверное, именно этот внезапный переход с огня на смертельный холод заставил меня помедлить. Франческа не могла допустить, чтобы последнее слово осталось за мной, в ее глазах я была неудачницей, моя слабость действовала на нее как красная тряпка на быка, и позволить мне уйти с гордо поднятой головой было выше ее сил. Нет, я должна была разлететься вдребезги вслед за злосчастным бокалом. Она сдирала шкуры с волков — неблагодарную овечку следовало сожрать заживо. Наверное, именно поэтому она вконец потеряла голову.

— Вы проиграли, потому что за минуту до вашего прихода ваш драгоценный мистер Вонка выпил яд, который я добавила в его бокал. Будь вы порасторопнее, шагай вы чуть-чуть быстрее, он остался бы жив, но теперь… Наверное, ваше… пузо тянуло вас вниз — сами знаете, гравитация, все дела…

Наверное, большего эффекта она смогла бы добиться, только выпусти стрелу мне в спину. Не схватись я за ручку, потеряла бы равновесие, так как ноги внезапно отказались держать меня.

— Ага, теперь вы смотрите на меня! Правильно, смотрите-смотрите! Так что тебя ждет увлекательное путешествие, мой милый, — она поворачивается к Вонке, который точно оглох: не обращая внимания на нас, он с ленивой неспешностью переворачивает странички; на его лице — умиление. — У вас есть пара минут. Слезы, прощальные поцелуи, что хотите. Наслаждайтесь интимом — а тетя Франческа отвернется.

Встрепенувшись, Вонка поднимает голову:

— Простите, девочки, увлекся: такое занимательное чтиво! — игриво улыбается он. — Элли, это Саймон сделал?

Увидев мое лицо, он хмурится и вскидывает вверх указательный палец:

— Ой нет, Элли, не-не-не, тебе нельзя волноваться! “Туда” я пока не собираюсь.

— Да плевать, куда ты там собираешься! Ты скоро сдохнешь, жеманный импотент, — огрызается Франческа. Озабоченное выражение ее лица говорит о том, что она уже осознала ошибку и теперь судорожно прикидывает, как ей исправить ситуацию.

— Фи как грубо, — манерно тянет слова Вонка, обиженно поджимая губы. — Вовсе я и не думал пить твою отраву. К твоему сведению, вред алкоголя научно задокументирован. Я только для виду бокальчик подержал, а все, что в нем было, выплеснул во-он туда. А вот ты, милая моя, — подмигивает он Скварчалупи, — выпила кое-что… хе-хе… забавненькое. Элли, останься, сейчас тут будет весело, — подмигивая, он протягивает мне руку.

Я перестаю понимать происходящее. Франческа, судя по тому как она ошалело хлопает ресницами, тоже. Ее лоб покрывается испариной, по лицу разливается смертельная бледность. Она перестает ругаться и, глядя на Вонку во все глаза, начинает трясти головой так, что из волос вылетают шпильки.

— Что… т-ты со мной с-сделал?

Но Вонка и не думает обращать на нее внимание. Он делает несколько шагов мне навстречу и ласково обнимает меня за плечи, разворачивая лицом к Франческе.

— Помнишь йогурт старости, Элли? — вполголоса говорит он, и я с трудом могу сосредоточиться на его словах, целиком погрузившись в забытые ощущения. Его прикосновение, его пьянящий запах, его мягкий голос — все, что я считала для себя утраченным, — воскрешают в памяти волшебные моменты нашей близости, когда я растворялась в нем без остатка. И я вновь околдована, совсем как в нашу первую встречу.

А тем временем с Франческой происходят чудовищные трансформации. Ее кожа на глазах теряет упругость, покрываясь пигментными пятнами, грудь опадает, спина изгибается дугой, заметно поредевшие волосы белеют, глубокие морщины треугольником очерчивают рот и бороздами ложатся на гладкий лоб, линия пожелтевших губ становится совсем тонкой, и не проходит и минуты, как перед нами стоит сморщенная старушонка в нелепом платье, в которой даже при пристальном рассмотрении нельзя узнать эффектной красавицы.

— Что ты со мной сделал? — шепелявит она, трогая свое тело, разглядывая узловатые ноги и руки. — Что ты со мной сделал?!

— О-о, — Вонка оставляет меня, подходит к Франческе и гладит ладонью ее нарумяненную щеку, похожую на залежавшую курагу. — Неужели ты еще не поняла? Я с тобой сделал кое-что незабываемое. Я подарил тебе уникальный опыт, ни с чем несравнимые ощущения, — с каким-то дьявольским злорадством он растягивает слова, любуясь ее изуродованным лицом, как Пигмалион любуется своей Галатеей. — Ты всегда считала себя… эм-м… умудренной опытом — что ж, теперь и другие это увидят. Посмотри мне в глаза, Франческа, солнышко, ну же, не надо отводить взгляд. Я хочу, чтобы ты увидела в них свое отражение. Чтобы узнала свое новое лицо: то, которое будешь видеть в зеркале до самой смерти. Такой смерти, о которой, наверное, мечтает каждый — ха-ха! От старости.

Она жмурится, трясет головой, искривляя щель беззубого рта, заваливается на его руки, и из ее крепко сомкнутых глаз катятся слезы.

— Нет! Нет! НЕТ!!!

И крики ее вдруг подхватывает музыка. Все начинает электронный синтезатор и трубы, подключаются гобои, провожают флейты. Я верчу головой, пытаясь увидеть духовой оркестр, и пропускаю момент, как на черном полотнище неба, точно стаи серебристых рыб, появляются маленькие фигурки в скафандрах. Умпа-лумпы плывут брассом прямо в межзвездном пространстве. И я знаю наверняка, что за всем этим последует.

— Вау! — радостно потирает руки Вонка. Откуда-то из внутреннего кармана он выуживает две пары темных очков и протягивает одну мне. — Не хочу испортить сюрприз, но там в конце вспышка сверхновой. От ее света можно ослепнуть.

— Что? Что происходит? — Франческа нелепо балансирует на месте и прямо на наших глазах ее ноги теряют соприкосновение с землей. Она поднимается в воздух и неведомые силы влекут ее в центр круга, образованного умпа-лумпами.

— Оу, ты не знаешь? — картинно хмыкает Вонка. — Сама же только что озвучила. “Гравитация, все дела”, - талантливо пародирует он ее издевательскую интонацию.

И умпа-лумпы, сформировав концентрические круги и взявшись за руки, начинают вращаться, затянув смешную песенку с рефреном “в бесконечность”.

— Ты мне расскажешь, что все это значит? — шепчу я Вонке. — Я думала, вы с Франческой…

— Ш-ш-ш! — он прижимает к губам указательный палец.

— Получается, ты заранее знал…

— Ш-ш-ш!

— Но почему…

— Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! Ш-ш-ш! — гневно выдыхает он, становясь похожим на разъяренного ежа.

— Один вопрос, пожалуйста! И я обещаю, что замолчу.

— Валяй, — сдавшись, закатывает глаза Вонка.

— Ты сказал, что в конце будет вспышка сверхновой, так?

— Да, Элли, — он косит на меня смешливым взглядом. А потом натягивает на нос черные очки и становится похож на огромную стрекозу. — Глупый вопрос: я же только что это сказал! На твоем месте я бы выбрал что-нибудь посодержательнее.

— Но ведь… вспышка сверхновой результирует в образование черной дыры…

— Браво! Садись — пять.

— И… Франческу затянет в черную дыру?

— Ну нет, Элли, уговор был только на один вопрос!

— Это не было вопросом, — не моргнув глазом, парирую я. — Это было уточнением. Вот мой вопрос: что случится в черной дыре?

Магнат демонстративно вздыхает:

— Видишь ли, Элли, на этот счет у ученых пока нет однозначного ответа. Одни считают, что астронавта сплющит в макаронину, другие — что, пролетев горизонт событий, он сгорит в стене огня. Давно мечтал проверить! — он сверкает радостной улыбкой. — Но ты можешь все остановить, конечно же. Одно твое слово — и пф-ф-ф! — конец празднику. Знаешь, какую кличку тебе придумали умпа-лумпы? “Обломщица”. По-моему, точно про тебя. Так что, Элли, мне прерывать представление? Все, как ты скажешь.

Закусив губу, я перевожу взгляд на Франческу, витающую в невесомости, поддерживаемую за ноги и за руки маленькими человечками.

— М-м, может, чуть-чуть попозже?.. У них все-таки не было праздника уже много лун, — я смущенно улыбаюсь и, покраснев, опускаю взгляд.

========== Часть 37 ==========

Огромный черный котел на трех звериных лапах выглядит прямо как те, в которых средневековые алхимики пытались превратить свинец в золото. Он находится в полу, в глубокой нише, отгороженной поручнями, перегнувшись через которые, можно увидеть, как на дне его плещется густая жидкость радужного цвета химических отходов. В сумрачной комнате плывут клубы дыма, в нос бьет терпкий запах тимьяна, полыни и карамели, а воздух вибрирует приглушенными звуками ритуальных барабанов.

— Ты это хотел мне показать? — спрашиваю я Вонку, который, придерживая цилиндр, смотрит вниз вместе со мной.

— В этом месте история должна закончиться, — загадочно отвечает он, и я закусываю губу, ожидая объяснений.

Час назад Франческа получила желанный антидот в обмен на разрыв контракта и нотариально заверенное обещание навеки покинуть наш город и наши жизни. Несмотря на вновь обретенные красоту и молодость, сказать, что она стала прежней, было нельзя. Словно огонь, который питал ее, сжигая изнутри, навеки потух. Франческа выглядела измученной и какой-то потасканной, ее смуглое лицо приобрело землистый оттенок, глаза с размазанной по векам тушью смотрели с апатией. Она покорно выполнила все условия магната, и, поправив прическу, покинула фабрику, не проронив ни звука. Я наблюдала за ней из окна. Когда она шла к кованным воротам, ветер трепал ее волосы и подол черного тренча. Одной рукой она сжимала ручку чемодана на колесиках, другой — придерживала сумку, все время соскальзывавшую с плеча. Она все еще была красива. Но теперь эта красота была какая-то слабая, надломленная, ускользающая, как красота дев эпохи Возрождения. Эту красоту бы дополнили косы, длинные платья из летящей ткани и зонтик-трость. Уже у самого выхода она внезапно обернулась и посмотрела прямо в мое окно, точно шестым чувством осознав, что за ней наблюдают. Я не шелохнулась. Франческа слегка приподняла подбородок и, улыбаясь уголком рта, медленно кивнула, не сводя с меня взгляд. А потом, скрывшись за воротами, растворилась в тумане.

— Так что все это было? — спрашиваю я Вонку, чье лицо в темноте точно деревянный индейский тотем с черными провалами глаз.

— Как и всегда, Элли, как и всегда. Это была игра. Иногда в шахматы, иногда в жмурки, иногда даже… в прятки, — хмыкает он, улыбнувшись своим мыслям. — Сейчас мне понадобится твоя помощь, и пока ты будешь помогать мне, я расскажу тебе одну сказку. Готова?

— Что я должна делать?

— Иди сюда, — он касается моей руки и уводит в сторону, к стене, на вмонтированных полочках которой стоит череда знакомых мне склянок самых разных размеров, от наперстка до пивной кружки.

— Это то, что я думаю? Консервированные эмоции?

— Верно, Элли. Чистый концентрат. Бери одну. Любую. Давай.

Я протягиваю руку к самой близкой бутылочке с узким горлышком и прозрачной жидкостью внутри. «Уверенность в себе» — выведено на медной табличке.

— И?

— Уничтожь ее! — Вонка сжимает пальцы в кулак, глядя на крошечный сосуд с яростным презрением. — Брось ее в котел! Давай, Элли! Никаких вопросов! — он настойчиво подталкивает меня к середине комнаты, где бурлит колдовское варево. Я вытаскиваю ногтями пробку и выливаю жидкость. Раздается хлопок, и в нос мне бьет резкий запах пина колады.

— Да, да, — страстно шепчет магнат, глядя вниз, на вздувающиеся пузыри. — Бросай туда и бутыль! В следующий раз ее можно не откупоривать — кидай так.

— Но зачем…?

— Ты сама мне как-то ответила на этот вопрос. Потому что есть вещи, которые не должны существовать. Сейчас и так в ходу… фальшивки. Везде, куда ни глянь. Чем фальшивее, тем лучше. Разве ты не замечала? Люди смотрят на мир как на волшебную лампу, потерев которую, они вызовут толстопузого джина, за плату исполняющего их сокровенные желания. Все покупается, все продается. Все… самое вдохновляющее и прекрасное, все истинное, все человеческие добродетели и даже пороки отполированы до блеска и выставлены на всеобщее обозрение на стеклянной витрине в ожидании того, кто предложит за них наибольшую цену. Все средства для получения неземных наслаждений на открытом рынке в свободном доступе. Только руку протяни. Все, кроме непосредственно чистых, нефильтрованных эмоций. Это последняя грань.

Я рассматриваю сосуд, еще оставшийся в моей руке.

— Мир, в котором люди смогли бы сознательно контролировать свои эмоции и культивировать в себе любые человеческие качества, стал бы забавным местом. Хаос бы уступил место порядку. Но мне интересно… если каждый в этом новом мире будет уверенным в себе и — что у нас здесь еще? — храбрым?.. искренним, спокойным, честным, любящим… Не станем ли мы все проекцией одного и того же человека, одной и той же совершенной личностью, помноженной на мультипликатор? Будет ли в игре смысл, если с самого начала каждый получит возможность выбрать лучшие карты? — замахнувшись, я отправляю бутыль вслед за ее содержимым. — Черт возьми, я не хочу этого знать.

Перехватив трость под мышкой, Вонка коротко аплодирует и одним метким броском отправляет в котел еще одну склянку.

— Чао-чао, «вдохновение». Искать тебя на дне бутылки — участь неудачников.

И пока мы, соревнуясь в ловкости, быстро освобождаем полки от их содержимого, Вонка наконец переходит к рассказу:

— Сказать по правде, Моретти был так себе кондитером. Чуть выше посредственности. Я лично никогда не понимал, как можно так кичиться совершенно заурядными конфетами. Зато химиком Моретти был чудеснейшим. Гениальным процентов на восемьдесят… с хвостиком. Бился над формулой, должно быть, четверть века, потому что сколько я его помню, он все время ходил с загадочным видом а-ля «скоро я вам всем нос утру». И придумал-таки, бестия, эти свои эликсиры концентрированных эмоций. А потом — как печально! — внезапно скончался, не успев объявить миру о своем открытии, — гримасничая, со скорбной миной Вонка стаскивает с головы цилиндр. Я отвлекаюсь, и брошенная колба с Проницательностью с громким лязгом стукается о край котла.

— Патент по завещанию отошел к Франческе. Ей эти формулы были все равно что древнеегипетские иероглифы, и хотя она пыталась искать поддержки у экспертов, никто так и не смог ей помочь их воспроизвести. Моретти опередил свое время: он подробно описал приготовление каждого из порывов души, но оборудования, которое бы понадобилось для того чтобы следовать его рекомендациям, просто не существовало. Твой покорный слуга, Элизабет, изобрел его самолично. Так вот, сначала синьорина Скварчалупи решила, что продаст рецепты на аукционе, а потом, когда наконец осознала, что попало ей в руки, решила использовать формулы в своих интересах. Как ты уже знаешь, Элли, ее круг интересов сходился на кровной мести — в лучших традициях итальянской мафии. И она прислала мне первое зловещее письмо, в котором писала об открытии Моретти и угрожала продажей его наследия, если наши фабрики не будут объединены. К письму прилагался рецепт Доблести, чтобы я мог приготовить его и убедиться, что она не блефует. Что тут сказать, я чуть не обзавелся благородными сединами, когда понял, насколько опасна сейчас Франческа. Это все равно что трехлетней девочке дали бы в руки гранату и она начала бы грызть зубами чеку. Мир не должен был узнать о концентратах эмоций — это бы не просто его изменило, это бы его уничтожило.

— И ты принял ее предложение?

— И я принял ее предложение, — морщится Вонка. — Вернее, сделал вид, что принял: так сказать, «сымитировал принятие». Рецепты Моретти описывал на страницах личного дневника, так что я точно знал, сколько открытий он сделал. Франческа дразнила меня, отдавая по одной страничке и обещая передать патент после подписания контракта. Проблема была в том, что Франческа знала, что я плыву в ее сети против воли. Это ее настораживало, к тому же у победы появлялся выстраданный солоноватый привкус. Нужно было усыпить ее бдительность, пока она не придумала очередной крутой вираж. И я решил сымитировать кое-что еще… По счастью, она явно переоценивала свои скромные внешние данные и недооценивала мой интеллект. Я заставил ее поверить, что убежден в чистоте ее намерений и вконец потерял голову от нахлынувшей страсти. Зная, что влюбленность невозможна без легкой формы шизофрении, она, кажется, ни в чем не усомнилась.

Обеими руками я крепко сжимаю руками поручень. Дым, идущий от котла, белый и легкий, как пар от горячих источников, и сквозь него не видно ни дна, ни границ. Он обжигает меня, обволакивая густым молочным коконом. А где-то за спиной под звуки барабанов кругами ходит Вонка. То ли от духоты, то ли от влажности, на лбу у меня выступает пот, одежда липнет к телу.

— Почему… ты мне не сказал? Я ведь… я ведь думала…

— Что думала, Элли? — из пелены появляется ладонь и сжимает мое плечо. — Я сказал, что Франческа у меня под контролем и что тебе не нужно забивать свою хорошенькую головку всякой ерундой.

— Ты сказал мне, что любишь Франческу… Ты позволил мне уйти.

— В свете последних событий оставаться на фабрике было для тебя очень опасно…

— Да, но… если бы ты рассказал мне, что происходит, я бы присоединилась к твоей игре. Я бы ушла. Или, как ты говоришь, «сымитировала бы свой уход». И всем сердцем ждала бы мгновения, когда мы снова смогли бы воссоединиться. Но ты…! Ты жестоко заставил меня пережить разрыв. Может, для тебя это и была игра, но ранил ты меня по-настоящему.

Он крепко-крепко обнимает меня сзади, а я все еще намертво цепляюсь за поручень. Дым из котла закручивается по спирали, и в этой модели торнадо мне мерещится аккуратный домик с красной черепичной крышей. Куда же приведет меня дорога из желтого кирпича?

— Так было нужно, Элли. Ты думаешь, Франческа не стала бы за тобой следить? На кону стояла не только фабрика и даже не только мы с тобой, на кону был весь мир, который, получив эти дьявольские концентраты, стал бы совсем иным… — он гладит меня по затылку, по шее, а потом резко останавливается, недоверчиво ощупывая короткие прядки. — Твои чудесные волосы, Элли! Где они?!

Удивительно, что заметил это он только сейчас.

— Я их отрезала. А еще я ушла с работы и начала писать рассказы.

— Но… но они же отрастут? — все еще переваривает увиденное он. Как заметила бы мама, мужчины всегда тяжело переживают перемены в женщине.

— Отрастут. А те десять рецептов… Я боялась, ты мне их никогда не простишь.

— Элли, а-у, стал бы я в таком случае давать тебе клятву! В богатстве и в бедности, в болезни и в здравии… — и дальше по списку. Это что-нибудь да значит ведь, так? Уж явно больше, чем какой-то десяток подставных рецептов! — пренебрежительно хмыкает он.

— Подставных?!

— Конечно, подставных. Ты, правда, думаешь, что реальные рецепты откроет пароль ФАБРИКА, а не хитроумная система сканирования ДНК и общемолекулярной диагностики, которая после предоставления доступа в хранилище также снабдит тебя полным пакетом медицинских анализов?

— Я не…

— Ах, Элли, — он покровительственно треплет меня по щеке. — Когда-нибудь, когда ты доживешь до моих лет, ты тоже научишься думать на несколько шагов вперед, но сейчас почему бы тебе просто не посмаковать нашу победу?

Он касается моих пальцев, вкладывая в них крошечный флакон с алым содержимым.

— А вот и последний образец. Здесь, Элли, апофеоз гения Моретти — формула чистой любви, — Вонка хмыкает с грустной иронией. — Самоотверженной, нежной… и ах, забыл, как там было дальше. В общем, короче говоря, просто вообрази десяток возвышенных эпитетов, прежде чем запустишь этот шедевр туда, куда следует.

Я смотрю в его темные сияющие глаза и, не отводя взгляда, протягиваю руку в сторону и разжимаю пальцы. С плеском флакон уходит на дно, и торнадо окрашивается в красноватый оттенок, разнося по комнате запахи мускуса и миндаля.

— Во дела! А любовь, оказывается, пахнет миндалем, — смеюсь я.

— Конечно, миндалем, — с готовностью кивает Вонка. — А еще кориандром, ванилью и немножечко — капелюсечку! — шоколадом. И все, кто когда-нибудь любил, об этом знают.

Мгновение он смотрит в сторону, а потом, придерживая цилиндр, заглядывает вниз, вздыхает, качает головой и что-то бормочет себе под нос.

— Что-то не так? — взволнованно интересуюсь я.

— Нет! Да! Пора. Пора, Элли. Время пришло, — решительно обрубает он.

— Время?..

— Да! Время расстаться с этими перчатками. Как они мне надоели! Чувствовать мир через броню, постигать реальность через барьер не многим лучше, чем совершать подвиги, глотнув эликсира Моретти. Я больше не хочу, чтобы что-то меня сдерживало, — и он, безжалостно сминая тонкую кожу, срывает темные перчатки и с ненавистью швыряет их в котел. А потом зачарованно рассматривает свои ладони с обеих сторон, точно видит их впервые, и касается моего лица, большими пальцами рисуя круги на нежной коже щек. Между его бровями залегает маленькая морщинка, а выражение глаз смягчается, как забытое на столе сливочное масло. Наконец, с трепетом он касается моего округлившегося живота, попеременно качая и кивая головой, точно не в силах определиться с эмоциями.

— Это девочка, — шепчу я, вытирая увлажнившиеся глаза.

— Хм, знаешь, этого стоило ожидать. Я всегда был просто магнитом для женщин. Ты, Шарлотта и теперь еще вот… Может, назовем ее Франческой в честь…? Ладно-ладно, понял, глупая идея.

Когда-то мы с Эдом возвращались из школы домой и он сказал мне, что быть счастливой не в моей природе. Что я живу мечтами или прошлым, что слишком много анализирую, что пребывая в своей голове, я упускаю вещи, которые по-настоящему важны. Я думаю, что тогда он был прав. А еще я думаю, что скажи он мне это снова, то точно бы ошибся.

Я изменилась. Я смотрю в будущее без страха, я готова жить по принципам, в которые верю, и у меня совсем нет времени, чтобы скучать. Я живу в невообразимо, бесконечно сложном мире, который все хотят, но не могут объяснить. Предельная сложность этого мира, возможно, слишком велика для человеческого мозга, который, так же как и наши глаза, адаптировался к реальности не чтобы открыть нам истину, а чтобы дать возможность выжить. Этот мир лучше любой фантазии, потому что его законы нам недоступны. И я сейчас говорю не о мире шоколадной фабрики, не о «плавильном котле фантазий и грез», а о мире, который встречает нас восходом солнца каждое утро. Об этом абсурдном мире из темной материи и атомного супа. Пусть я и не знаю ответов, но меня это не удручает, потому что я больше люблю вопросы. Пусть в этом мире есть рутина и хаос, но еще в нем есть любовь и красота, возможность постигать и чувствовать. Я люблю его просто за то, что он дал мне возможность существовать. И каждый момент я хочу прожить осознанно.

— Элли… Элли, — нежно шепчет мне Вонка, точно приглашая проснуться.

И я касаюсь его губ указательным пальцем. Нам больше не нужны слова.