Долго и счастливо? (СИ)

Вонка, вздрогнув, поспешно перебивает:

— Ну что с тобой сделаешь? Уговорила. Но внутрь я не зайду ни за что на свете, и не проси. Там можно увидеть такие вещи, после которых на весь остаток жизни лишишься спокойного сна. А когда я тебя высажу, вернусь на фабрику.

— А мне можно с вами? — спрашивает Шарлотта.

— Этого еще не хватало, — бубнит Вонка.

— А за миллион «пожалуйста»? Загибайте пальцы: пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста…

— Все, стоп, — морщится магнат. — Сегодня все решили свести меня с ума. Летишь с нами.

— Ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура-ура…

Жалобно пискнув, Вонка торпедой несется в сторону лифта, придерживая на ходу цилиндр. Честно говоря, я так и не поняла: то ли он так торопился к Мэтти, то ли еще надеялся улизнуть от нас.

========== Часть 20 ==========

С тех пор как я вступила в фазу тинейджерства, возраст стал моей извечной проблемой. Начнем с того, что я была младшей в классе, и когда окружающие вовсю праздновали свои четырнадцатые дни рождения, с тихим нетерпением ждала, когда мне наконец исполнится тринадцать. Я старалась не акцентировать на этом внимания, но утаить этот факт от одноклассников было невозможно. Если ты подросток, даже год разницы в возрасте воспринимается непреодолимой пропастью в жизненном опыте. Никто не рвался включать меня в свою компанию. Наверное, дело было не столько в цифрах, сколько в том, что в свои тринадцать выглядела я на десять и к тому же не знала очевидных вещей. Мои куда более зрелые одноклассницы, делясь впечатлениями о первом поцелуе, закатывали глаза и советовали мне заткнуть руками уши. «Тебе еще рано: повзрослеешь — и сама все узнаешь» — самозначительно добавляли они, как будто их впечатления могли содержать шокирующие подробности. Тогда я на это покупалась. Меня мучил комплекс неполноценности. Я не разбиралась в современной музыке и моде, не читала журналы для подростков, предпочитая им книги, и не влюблялась в ровесников, которые казались мне шумными и глупыми (и которые в то время, надо полагать, такими и были). Все это делало меня скучной зубрилой, а еще «маленькой» — и второй эпитет задевал меня куда сильнее. Тогда я еще не обладала внутренним зрением и могла воспринимать себя только такой, какой меня видели другие, и поэтому с ними соглашалась. В глубине души мне, может быть, и хотелось пресловутой популярности, но целенаправленно расположения ровесников я не искала. Уже тогда я знала, что не умею шутить и быть центром внимания, что мнение свое предпочитаю держать при себе и не вступать в прения, что не стремлюсь к показному превосходству и не живу «интересной жизнью». Под «интересной жизнью» обычно подразумевались алкогольные тусовки, общение со старшими классами, ночные вылазки и разного рода дерзкие поступки, которые потом активно обсуждались на переменах. Нет, я была другого поля ягода. Про таких говорят «пай-девочка», «мамина радость», другие мамы ставят таких в пример нерадивым дочерям, а последние — открыто высмеивают. Я была в противоположной стороне от понятия «круто». После школы я спешила домой, чтобы укрыться в саду, в звенящей тишине беседки, с книгой в руках или с акварельными набросками. Конечно, если на это было время и не нужно было делать домашнюю работу.

Шестнадцатилетие стало моим триумфом. Я получила водительские права, и впервые ощутила удовлетворение от того, что мой возраст совпал с мироощущением. Тогда я стала казаться себе по-настоящему взрослой. Мама больше не запрещала краситься и носить каблуки (то есть открыто она не запрещала этого никогда, но сейчас начала прямо поощрять), и хотя я не делала ни того ни другого, осознание моего права на эту сферу жизни воодушевляло меня. Теперь мне были позволительны свидания (на которые меня никто не приглашал, да и я их не искала, тайно вздыхая по самому красивому парню школы), теперь я, как и многие, могла пойти работать на полставки в кафе, или выгуливать собак, или няней на вечер (чего я тоже не делала, так как Саймон, желая добиться в моих глазах титула «самый лучший папочка», не боялся избаловать меня и давал денег на карманные расходы столько, сколько я просила). Отношения с одноклассниками налаживались. Меня приняли в математический кружок, с членами которого мы часто зависали после уроков. Я брала от взрослой жизни то, что мне нравилось, при этом оставаясь ребенком. Но мне было всего лишь шестнадцать, и я могла себе это позволить.

В восемнадцать лет раздался тревожный звоночек. Одни ребята-студенты, с которыми я познакомилась, поступив в университет, были целеустремленными и хваткими и точно знали, чего хотят от жизни. Другие весело проводили время, живя сегодняшним днем и не заботясь о последствиях. А я же зависла на перепутье. Я думала о будущей жизни, много думала, но я ее не хотела. Мне было страшно рвать ниточки, соединявшие меня с детством. Я по-прежнему любила забраться с ногами на диван и смотреть мультики, поедая хлопья для завтраков прямо из коробки. И не только это. У меня было много таких привычек: несолидных, совершенно неподходящих молодой женщине. Почему-то взрослые люди казались мне серьезными, а их жизнь — бюрократизированной и однообразной. Словно в свободные от работы часы они только и делают, что решают мелкие и большие проблемы, их головы забиты всякими насущными делами, вроде списка покупок и необходимости перепланировки, а их расписание состоит из бесчисленных НАДО, где на ХОЧУ остается пара часов в воскресенье. В лучшем случае. Эдакий безумный калейдоскоп из работы, семьи и быта. Такой жизни я не хотела. Я была слишком большой мечтательницей и эстеткой, слишком часто мыслями пребывала не здесь, слишком сильно была привязана к красоте и искала ее в своем окружении, наконец, слишком сильно ценила свое одиночество и личное пространство. Я с замиранием сердца следила за тем, как стремительно приближалась эта скучная, наполненная рутиной действительность, и уже чувствовала дрожь в коленках. Так мне хотелось убежать. Только разве скроешься от времени? Оставалось только надеяться, что оно будет более благосклонно, и новые годы постепенно изменят мои желания и предпочтения, направив их в правильное, общепринятое русло. Увы, времени оставалось не так много.

В двадцать один год мне открылась страшная действительность: последние три года не изменили меня. Я зависла в одном возрасте, я перестала взрослеть. Теперь время летело так быстро, что дни заканчивались, не дав мне возможности даже прочувствовать их. Мысль о будущем была невыносима, и я стремилась отсрочить тот момент, как могла.

После окончания университета я вернулась в свой городишко и нашла работу, съехала от родителей, что в сумме должно было как-то повлиять на меня. Но не повлияло. В глубине души я чувствовала себя ребенком, и наверное, им и оставалась, маскируясь под строгими нарядами и тщательно организованным расписанием. Я смотрела в зеркало и не видела там женщины: только девочку, отчаянно цеплявшуюся за детские воспоминания. Но часы жизни было не остановить. И я все чаще задавалась вопросом: а вдруг не я одна такая? Вдруг все мы: двадцатилетние, тридцатилетние, сорокалетние — это мальчики и девочки, которые играют в новые игры, приняв их правила. А вдруг и старики — никакие не старики вовсе? Но как тогда им удается жить в мире со старым, увядающим телом, которое с каждым днем отказывается им служить?

А потом я поняла, что это не так. Вернее, не совсем так. Не все люди взрослеют. А те, кому это удается, делают это в разное время. И здесь нет никаких рамок и никакого давления. Просто однажды ты встречаешься с такими обстоятельствами, после которых уже не можешь быть прежним. Будет ли это смерть близких, или унижение, или слава, неожиданное открытие или духовное прозрение — каждый из нас рано или поздно споткнется о камень, который станет ступенькой вверх. Можно долго ходить обходными тропами, но как гласит избитая цитата: «от судьбы не уйдешь».

Я знала Мэтти еще с университета. Она всегда была легким, непосредственным существом, из тех, что порхают по жизни и не отягощают себя серьезными думами. Такие не склонны к рефлексии, они громко и открыто выражают свои чувства, первыми начинают аплодировать в театре и, если в ресторане им принесут не то, что они ожидали, громко отчитают официанта. С курортов они привозят гору магнитиков и открыток, фотографируют все, что видят, чтобы потом мучить снимками друзей и родственников, разрисовывают лица на фестивалях, громко вопят на рок-концертах и матчах, танцуют, если хотят танцевать, и поют, если хотят петь, а еще радуются всяким банальностям, вроде сезонных распродаж и свободного уличного движения. Кто-то назовет их пошлыми обывателями, но я считаю их самыми счастливыми людьми на свете.

Мэтти одевалась, как фрик, сплетничала про всех и каждого и вечно попадала в неприятности. Она много смеялась, крутила романы направо-налево и жила одним днем. В течение пяти лет она оставалась для меня точкой опоры, она привносила баланс в мой хрупкий меняющийся мир, так как не менялись ни ее вкусы, ни увлечения, ни взгляды. Она была еще большим ребенком, чем я, и при мысли об этом я чувствовала облегчение. Ее присутствие в моей жизни позволяло мне не сойти с ума от одиночества. Для меня стало неожиданностью, как хорошо мы подружились, стоило мне ей открыться и взглянуть на ее натуру менее предвзято. Я поняла ее и, поняв, полюбила. Наши свадьбы состоялись с разницей в два месяца, и это еще сильнее сплотило нас. А сегодня, когда я провела бессонную ночь, сжимая ее горячие пальцы и умоляя тужиться посильнее, поняла, что мы окончательно стали одним целым.

— Лиззи, как думаешь, я буду хорошей мамой? — шептала она.

— Замечательной.

— А как думаешь, мне стоит сразу сесть на диету, а то я так располнела, что…

— Нежелательно. Лучше немного подождать. К тому же, тебе сейчас предстоят непростые деньки, думаю, лишний вес сам уйдет.

— Да-да, ты права… А Эдди там, за дверью?

— Да, ждет тебя. Позвать его?

— Нет-нет… Он был такой бледненький, вряд ли он это выдержит. Не хотелось бы, чтобы он еще раз шмякнулся в обморок на глазах у этой чванливой акушерки. Она так на него зыркнула, будто он кучку наложил. Да и вообще, не хотелось бы чтобы шмякнулся… Вдруг он поранится?.. Ох! Ох, Лиззи я не могу. Я бы тебе порекомендовала не проходить через это, но уже поздно. Но ты рада, да? Я тоже так рада за тебя.

— Я знаю.

— Расскажи мне что-нибудь, пожалуйста. Что угодно. Мне надо отвлечься, — просила она. И я говорила. Я впервые была так многословна, а она впервые так покорно слушала, умоляя меня не останавливаться. Я рассказала ей и про Шарлотту и ее историю, и про Франческу, и про то, что пока никто, кроме нее и Эдвина, не знает о моем положении. Я говорила, пока во рту не стало сухо.

Роды длились всю ночь, но прошли благополучно. Малыша назвали Джейкоб.

Когда Мэтти дали его подержать, и она с трепетом, но пока неумело, приняла его на ручки, наши глаза случайно встретились, и я не узнала ее. Ее взгляд был мало похож на озорной взгляд моей беспечной подружки, к которому я так привыкла. Теперь в нем была лишь любовь и нежность, взятые в квадрат, чистые и безупречные. У меня защипало в носу.

— Он хорошенький, правда, Лиззи? — хрипло спросила она.

— Очаровательный, — кивнула я, все еще с упоением наблюдая за этой удивительной трансформацией.

— Спасибо, Лиззи, что приехала и все это время была со мной. Ты много для меня значишь… — сглотнув, проговорила она.

— Ты тоже для меня.

— Нет, погоди, я еще не все сказала. Ты моя лучшая подруга, и хотя мы в последнее время часто ссоримся и редко видимся, я очень тебя люблю. Очень-очень, — внезапно по ее щекам потекли слезы. — Ой, прости, я что-то совсем разнюнилась. Столько переживаний.

— Ничего, — я ободряюще погладила ее по руке. — Я тоже очень тебя люблю. И я счастлива, что теперь ты мама такого чудесного малыша.

— Джейкоба. Мы не знали, как его назовем, но когда я его увидела, я сразу поняла: это малыш Джейк.

— Прекрасное имя.

— Я уже говорила, что люблю тебя, Лиззи?

Не помню, что я сказала ей в ответ: скорее всего, что-то столь же умилительное. Меня все еще занимала перемена, произошедшая в ней. Как заметно изменился блеск ее глаз и тон голоса, даже резковатая жестикуляция наполнилась грацией. Это была все та же Мэтти, но теперь неуловимо другая. Я понимала, что произошло на моих глазах. Чувствовала это своим бешено колотящимся сердцем. Мэтти повзрослела и сделала это в одночасье. Неужели и мне предстоит то же самое?

Я скользнула рукой вниз, коснулась своего живота, и, кажется, впервые по-настоящему осознала, что со мной происходит.

Матильда была не единственной, кто прочувствовал каждый момент произошедшего. Справедливо будет добавить, что Эдвин пять минут рыдал у меня на плече от счастья, а потом, испугавшись столь бурного проявления эмоций, еще пятнадцать заходился в извинениях. Но из деликатности я, пожалуй, опущу все подробности.

Когда свежим утром морозного дня я покидала стены роддома, я чувствовала странную смесь смертельной усталости, счастья и ужаса. Теперь мое радостное положение еще и казалось безвыходным. «А вдруг?..» душило горло страшными картинками возможного развития событий. Я осознала, какая огромная ответственность ложится на мои плечи, и меня замутило. Конечно, если Вонка примет на себя часть этой ответственности, то вдвоем нам будет легче и, поддерживая друг друга, мы сумеем стать отличными родителями. Но захочет ли он? Одно дело — поделиться сказкой, а совсем другое — бременем ответственности. Вечный ребенок, празднующий торжество жизни, сознательно отказавшийся от взросления, будет вынужден стать взрослым. Душа, которой нужны свобода и полет, отныне будет крепко-накрепко привязана к другому существу. И это… это подрежет ему крылья. Кем он станет, приняв на себя ответственность? Будет ли он прежним?

Я встала как вкопанная.

Я могу измениться сама, но я не могу просить у него изменений. И не могу изменять его. Не могу, потому что люблю его и уважаю его свободу.

Но есть ли у меня выбор? Ведь одно лишь мое признание в том, что я жду ребенка, уже вынудит его принять на себя ответственность. Уже лишь это изменит его. За него все решили, и это несправедливо. Вонка споткнется о свой камень перемен, и, получается, этот камень подброшу ему я. Я стану проводником перемен. Я определю его судьбу. Я убью его своими руками. Разве я могу это допустить? Уж лучше бы он никогда меня не встретил! Тогда он был бы счастлив, как счастлив сейчас в своем неведении. А теперь не только наш корабль медленно, но верно идет на рифы, но и он сам, его натура, его личность. И кажется, уже ничего нельзя сделать. Нет! Нет! Я отказываюсь в это верить, потому что всегда должен быть выход! Ведь должен?..

========== Часть 21 ==========

До фабрики я добираюсь вконец измученной, чувствуя, что полная волнений бессонная ночь истощила все мои внутренние резервы. Я мечтаю только о горячем душе и прохладных свежих простынях. Еще, может быть, о сэндвиче с курицей, потому как последние пятнадцать часов во рту у меня не было ни крошки.

В Шоколадном цехе я встречаю миссис Бакет. В одной руке у нее бумажный пакет с выпечкой, из которого торчит длинный французский багет, в другой — пятилитровая пластиковая канистра с молоком.

— Элизабет, доброе утро! — она машинально пытается помахать мне рукой, но так как руки ее заняты, то лишь чуть приподнимает канистру. — Я знаю про Мэтти. Мы все за нее переживали. Как все прошло?

— Мальчик. Три кило четыреста. Решили назвать Джейкобом, — устало мычу я в ответ, еле ворочая языком. — Как у вас дела? Не видели Шарлотту?

— Прелестная девочка: вчера она с нами поужинала, а перед сном они с Чарли еще поиграли в «скраббл». Сейчас мы все вместе как раз собираемся завтракать. Не хотите ли с нами?

— Нет-нет, спасибо за предложение, но я так устала — лучше пойду лягу.

— Вы точно уверены, что не голодны? А то Вилли тоже решил к нам примкнуть. А еще у нас гостья из Италии, Франческа: она говорит, вы уже познакомились.

Сон так неожиданно проходит, будто шоры падают с глаз. Восемь утра — не слишком ли раннее время для визитов? «Да, рановато, — звенит у меня в голове тоненький противный голосок, — если только она не оставалась здесь на ночь». Я дергаю головой, отряхиваясь от этого скверного голоска, как собака отряхивается от воды после купания. Даже моя страсть к самомучительству не позволяет мне предаваться безумию в той мере, чтобы смотреть на вещи вот так: отбрасывая в сторону всякую логику и здравый смысл. Вонка, застегнутый на все пуговицы, словно опутанный незримым коконом, может пригласить сюда Франческу, только если имеет какие-то планы на ее корпорацию. Неужели он собирается принять ее предложение об объединении? Но зачем ему это нужно? И тут я ловлю себя на том, что понятия не имею, как идут дела у фабрики: процветает ли она или наоборот терпит нелегкие времена. Я всегда видела в ней только сказочное воплощение собственных грез, поэтому и думать не желала о ее финансовой стороне: о причудливых узорах денежных потоков, образующих ее изнанку и будто клейкой лентой прикрепляющих мечту к реальности. О каркасе всякого бизнеса, коим является пресловутая прибыль. О крепостной стене, защищающей от финансовых бурь и нашествий вражеских армий, — конкурентоспособности. Фабрика — это не другая страна и не иное измерение, в первую очередь, это проект. И чтобы он существовал, он должен окупаться.

— Да, миссис Бакет, знаете, я, наверное, останусь ненадолго. Мы давно не завтракали все вместе, — и я прохожу внутрь вслед за ней.

В домике Бакетов все уже собрались за большим столом и оживленно переговариваются, то и дело сбиваясь на веселый смех. Шарлотта первой замечает меня и, поднявшись с места, порывисто обнимает, вместо слов приветствия интересуясь исходом родов. Поздоровавшись с остальными, я вешаю пальто на крючок и занимаю свободный стул рядом с Вонкой. Франческа сидит напротив: темные кудри выбиваются из-под алого берета, длинные висячие серьги c шариками сердолика на концах покачиваются в такт ее звонкому смеху. Сейчас на ней куда меньше макияжа, чем в нашу первую встречу, и это делает ее лицо более подвижным и выразительным.

— Элизабетта, доброе утро! У вас сонный вид, но ручаюсь, хороший кофе вас взбодрит. Мы, итальянцы, жить не можем без кофе! — словно в подтверждение своих слов она берет круассан и опускает его кончик в чашку.

— Это сразу видно, — беззлобно бурчит дедушка Джордж. — У вас словно пропеллер в…

— Папа! — укоризненно оборачивается миссис Бакет, но Франческе хоть бы что: подмигнув дедушке Джо, она громко хохочет:

— Certo! Я всегда была гиперактивна. Помню, в детстве мама научила меня, как беспроигрышно играть в крестики-нолики, и я состязалась с каждым ребенком на право целый день играть его любимой игрушкой. Пока все игрушки не оказались полностью в моем распоряжении. И что бы вы думали я сделала? Я устроила настоящий рынок прав собственности. На следующий день дети принесли мне свои наклейки, каштаны, марки, гелевые ручки с блестками — кто во что горазд, чтобы выкупить право на свою любимую игрушку. Конечно, воспитатели, прознав об этом, потребовали от меня раздать всю «дневную выручку» обратно. И я была так возмущена этой несправедливостью, что после случившегося наотрез отказалась ходить в детский сад.

Эта незатейливая история преподнесена с такими неподдельными эмоциями, что я, не выдержав, смеюсь вместе со всеми. Франческа начинает мне нравиться. Она любит и умеет находиться в центре внимания. Среди незнакомых людей ведет себя открыто и непосредственно, не испытывая никакой неловкости, и оттого наблюдать за ней одно удовольствие. Я вижу, что Франческа приглянулась и Бакетам: они все стремятся вступить с ней в разговор, каждый то и дело останавливает на ней восхищенный взгляд. Неудивительно, ведь ко всему прочему, Франческа хороша собой: сейчас в ней нет раздражающей искусственности, которая смутила меня в день нашего знакомства, она сияет добродушием и искренней радостью, и я ловлю себя на том, что с детским восторгом любуюсь ею, околдованная ее чарами вместе со всеми.

— Элизабетта, попробуйте этот йогурт. Я его принесла, чтобы вас угостить… ну и чтобы похвастаться новинкой от Salto. Ничего подобного вы еще не пробовали, гарантирую! Он нежный и воздушный, по консистенции где-то между пастилой и взбитыми сливками, просто сам тает на языке. Вот возьмите, возьмите побольше, а то мистер Вонка отказывается, чем очень меня обижает.

Я, не в силах ослушаться, кладу себе немного йогурта из большой миски и, зачерпнув белоснежную горку, отправляю ложку со сладостью в рот, чувствуя, как давит на меня нетерпеливый взгляд Франчески, приготовившейся к бурным овациям.

— Ну и? И? И? Это божественно? Не томите меня, Элизабетта! Что говорят вам органы чувств? К каким богам они взывают?

Йогурт кажется мне приторным, но Франческа так доверчиво простирает ко мне руки, такая живая, порывистая, полная волнительных ожиданий, что мне страстно хочется ее порадовать, как взрослому где-то на уровне инстинктов всегда хочется вызвать улыбку ребенка.

— Это великолепно, Франческа. Очень-очень вкусно.

— И вы не пробовали ничего подобного? — она с надеждой смотрит мне в рот.

— Нет, никогда, — улыбаюсь я, забыв, где нахожусь, и чем чреват такой ответ.

Будто пронзенный стрелой, Вонка резко поворачивает голову и сверлит меня возмущенным взглядом.

— Ну-ка, Элли, — он бесцеремонно придвигает к себе мою тарелку и хищно вонзает ложку в растекшееся белое облачко. Потом проглатывает лакомство, задумчиво проводит языком по губам и наконец поднимает внимательный взгляд на Франческу:

— Это… недурно. Но я бы сказал, что это скорее мусс, чем йогурт.

Франческа, сияя, как фонарный столб, хлопает в ладоши:

— Воистину знаменательный день — я обведу его красным в календарике! Первая похвала от мистера Вонки. Sono sicura, мы с вами сработаемся!

— Увидим, — поджимает губы Вилли.

— Ощутим и узреем, — поддразнивая его, кивает Франческа и вновь, встряхнув копной волос, заливается хохотом. Ее нахальство настолько органично и невинно, что совсем не вызывает у меня отторжения.

Я с беспокойством перевожу взгляд на Вонку — как он отреагирует? — но тот и бровью не ведет. А невозмутимая Франческа, будто не понимая, что ходит по краю лезвия, продолжает гнуть свое:

— Мистер Вонка, как мне вас лучше называть: Вильям? Или Вилли?

— Лучше «мистер Вонка».

— Ах! — ни капельки не смущенная решительным отпором, Франческа делает широкий жест рукой. — Мы же будущие бизнес-партнеры, к чему нам эта шелуха официальности! Мне что же прикажете на брудершафт с вами выпить? Боюсь, Элизабетта будет против — и правильно, я бы тоже погремела тарелками. Ну, хорошо, мистер Вонка — я вижу, вы сердитесь — пусть на первых порах все будет так, как вам хочется. Но потом, когда наши конкуренты взвоют и запросят пощады, мы еще вернемся к этому разговору. Сегодня продолжим экскурсию, верно?

Завтрак пролетает как миг. Когда я поднимаюсь к себе, на меня снова наваливается усталость, и я, плохо соображая и засыпая на ходу, открываю в ванной краны, а сама долго смотрю на себя в зеркало. Несвежие волосы, стянутые на затылке, синева под глазами, бледное изможденное лицо и старый свитер. Я никогда не была особенно красивой, но сейчас, в эту самую минуту, я просто страшненькая. Перед глазами всплывает смеющееся лицо Франчески, ее ослепительная рекламная улыбка, локоны и живой взгляд. Я остервенело кручу кран, увеличивая напор воды. «Мистер Вонка, как мне вас лучше называть: Вильям?» Стянув через голову свитер, я разглядываю свои некрасиво торчащие ключицы, потом медленно, несмело касаюсь живота, как будто уже могу что-то чувствовать.

Что и говорить, если бы жизнь была гонкой, я бы отстала от Франчески на милю. Она не намного меня старше, а в одиночку управляет корпорацией и кажется всерьез увлечена своим делом. Вдобавок, она красивая как картинка, веселая, независимая, да и дерзости ей не занимать, а еще какой-то удивительной… легкости что ли? Не похоже, что она будет вести с собой длинные и нудные диалоги, не похоже, что она может быть зациклена на идее какой-то иной, возвышенной жизни, которой, может, и не существует вовсе. Про таких говорят «идет по жизни смеясь». Таких уважают за то, что они воплощают мечты в реальность. Такие обычно не замечают меня — так они далеки. С такими я не соревнуюсь — я восхищаюсь с трибун.

========== Часть 22 ==========

Когда я просыпаюсь, на часах — половина второго. Я долго потягиваюсь, переворачиваясь с боку на бок, чувствуя вялость и дремоту, знакомые, должно быть, всем любителям дневного сна. Минуя длительные переговоры со своей ленью, я все же поднимаюсь с постели и, шлепая босыми ногами по полу, бреду на кухню. Там достаю из вазы с фруктами зеленое яблоко и бездумно надкусываю его. И то ли его смачный хруст, то ли история Шарлотты — которая прочно укрепилась в моей ассоциативной памяти на одной полке с зелеными яблоками — возвращают меня к действительности. Я понимаю, что надо мной все еще довлеет одна жизненно важная и неимоверно деликатная задача, и сегодня мне понадобятся все мои дипломатические навыки, чтобы достичь желаемого. И не только. Я должна быть во всеоружии.

Я снова иду в душ, чтобы взбодриться, а после, накинув халат, отодвигаю в сторону створку раздвижного шкафа и в замешательстве смотрю на свой скудный гардероб. Стыдно признаться, но арсенал невелик. Первым делом, когда я переехала, верный себе Вонка сунул нос во все шкафы и ящички. Заглянув в гардеробную, он долго хмурился, а после, не выдержав, поинтересовался: «Элизабет, я что-то не пойму… где твоя остальная одежда?». Мое лаконичное «все внутри» его не устроило. «Но как… как же… как это возможно, — недоверчиво бормотал он, словно разгадывая хитрый ребус. У него одних пар обуви было больше, чем у меня за всю жизнь.

За прошедшее время мое равнодушие к одежде никуда не делось. Как и прежний стиль, если это можно назвать стилем: подчеркнутая строгость для работы и максимальная простота для повседневности.

Я долго колеблюсь между двумя платьями: вишневое выигрышно подчеркивает фигуру, но белый отложной воротничок заставляет меня чувствовать себя школьницей, а телесное с коричневым ремешком на талии, может, и изысканное, на мой взгляд, но Вонка, скорее всего, сочтет его простоватым. Тем не менее, вспомнив об удобстве бежевых лаковых лодочек, я все же останавливаю выбор на втором.

Накрасив ресницы и надушив волосы, я снимаю трубку стационарного телефона и набираю три ноля.

— Секретариат мистера Вонки, Дорис у аппарата, — звучит в трубке бойкий деловитый голос.

— Привет, Дорис, это Элизабет… Скажи, пожалуйста, где Шарлотта?

— Минуточку.

Мне всегда нравилась эта умпа-лумпа: в отличие от многих других, она держалась со мной с неизменной вежливостью, хоть и продиктованной не дружелюбием, а профессиональной этикой.

— Сейчас Шарлотта с мистером Чарли Бакетом в Вафельной деревне. Они помогают восстанавливать плотину, разрушенную какао-рекой после очередного половодья. Что-нибудь ей передать?

— Нет, ничего, спасибо. А мистер Вонка там же?

— Нет, он работает в Садах.

— Где?

— Фруктовые сады.

— Ой, а вы не подскажете, как мне туда добраться? — краснея до кончиков волос, спрашиваю я. Ну вот, предоставила умпа-лумпам еще один повод позлословить. Ведь сколько уже дней провела на фабрике — не сосчитать, а ориентируюсь все также скверно.

— Это один из главных цехов, так что в стеклянном лифте непременно должна быть кнопка, — невозмутимо оттарабанивает Дорис.

— Спасибо… А Франческа Скварчалупи с ним?

— Нет, она ушла два часа назад. Вы хотели бы оставить сообщение для мистера Вонки?

— Нет-нет, благодарю. Спасибо, Дорис.

— Всегда пожалуйста. До связи.

Итак, Фруктовые сады. В стеклянном лифте на панели я действительно нахожу такую кнопку — хотя готова поклясться или, как говорит Шарлотта, зуб даю, что еще вчера ее не было. Впрочем, давно пора принять это как должное: фабрика — отдельный развивающийся организм, в какой-то мере независимый ни от умпа-лумпов, ни от Вонки, и сегодня она совсем не то же, чем была вчера. Это прекрасное место, чтобы сойти с ума, но я к чудесам почти привыкла.

Лифт останавливается, но только не в садах, как было обещано, а в джунглях. Серьезно. Воздух здесь влажный и липкий, и после каждого шага мне приходится дергать ногу вверх, потому что туфли застревают в буйной траве. Это похоже на дебри шоколадного цеха с той только разницей, что здесь все не из сладостей, а вполне себе реально. Среди нестриженых разномастных крон прячутся зрелые плоды: апельсины, мангустины, киви, кумкват, папайя, питайя, маракуйя, ананасы, манго, бананы, личи — и десятки, нет, сотни других, большую часть которых я вижу впервые. Я не уверена, что все эти фрукты поспевают в одно время, а деревья комфортно себя чувствуют при одинаковом климате где-то еще на земном шаре, кроме фабрики Вонки. Но это не все. Жизнь здесь кипит: в траве кто-то стрекочет, в кустах шелестит и ворочается, на соседних ветвях ухает и пищит, повсюду звучат птичьи трели, которые начинают одни, а подхватывают, принимая эстафету, совсем другие пернатые, кругом, от дерева к дереву, от цветка к цветку, от тени к тени, порхают крупные тропические бабочки, и, то зависнув в воздухе, то зигзагом помчавшись в сторону, мелькают стрекозы, чьи спинки блестят металлическим блеском, будто покрытые лаком.

Я медленно бреду сквозь чащу, чувствуя, как неуместно здесь платье и бесполезны туфли на каблуках. А от душного воздуха тушь, кажется, вот-вот потечет. Но вот еще несколько минут терпеливого шагания, и становится чуть прохладнее и свежее, а под ногами бежит извилистая тропка, которая приводит меня к странному дереву. Странному, потому что его толстый ствол сперва стелется по земле, а после под крутым углом взметается вверх, на пути в вышину обращаясь в тонкие гибкие веточки, усыпанные мелкими розовыми цветками, раскрывающиеся сверху зонтиком душистых гирлянд. На этой импровизированной скамейке сидит Вонка, спиной облокотившись о вертикальную часть ствола, одну ногу согнув в колене, а другую вытянув вперед и лениво покачивая из стороны в сторону носком до блеска начищенной туфли. В руках у него — планшет с записями. Лицо — сосредоточенное. Когда я подхожу ближе, то издаю нарочито много шума, но он не поднимает глаз.

— Привет, — мямлю я, остановившись подле ствола.

— Ага, — закусив кончик ручки, говорит Вонка.

— Ты работаешь?

— Ага.

— Я не вовремя, да?

— Ага.

— Прости, что отвлекаю, но нам нужно поговорить.

Ручка в его пальцах дергается, оставляя поперек листа жирный штрих. Он медленно поднимает на меня глаза и смотрит с неприкрытой враждебностью.

— Я когда-нибудь говорил тебе, как сильно я люблю твой голос? — вдруг резко произносит Вонка хорошо поставленным голосом, будто начав разучивать текст для роли. — Он что называется «золотая середина», не грудной и не писклявый, с приятным тембром, отличным тонусом и гармоничным интонированием. Не режет слух, не вгоняет в сон.

— Спасибо, — удивленно киваю я.

— Видишь ли, — не моргнув глазом, продолжает он, — на днях я заметил такую странную закономерность: когда ты произносишь «нам нужно поговорить», я начинаю думать, что тебе бы больше пошла немота.

— Что поделать, — немного нервно смеюсь я. — Надо же как-то завладеть твоим вниманием.

— Обычно я раздаю внимание совершенно безвозмездно, — назидательно отвечает Вонка. — Особенно по вторникам. Садись, Элли, не дави на меня своим ростом, — он убирает ноги со ствола.

— Почему особенно по вторникам? — усаживаясь рядом, интересуюсь я. Как же хочется коснуться его руки!

— А почему нет? Я люблю вторники.

— А я пятницы.

— Это банально, Элизабет. Не стоит признаваться в любви к банальностям.

— Я здесь учитель. Нравоучения — моя прерогатива, — игриво улыбаюсь я.

— Тогда начинай нравоучать, — делает повелительный жест в воздухе Вонка, точно король, позволивший себя развлечь. — А я буду внимать. А еще лучше просто посиди тихо: ты можешь спугнуть рабочий настрой.

Я с уважением кошусь на исчерканный планшет:

— Я всегда думала, что твои идеи приходят спонтанно.

Вонка хихикает, его плечи резко подымаются — и в ту же секунду опадают.

— Те, что сами идут в руки, как правило не ахти. За стоящую идею приходится как следует повоевать. Возьми на заметку, девочка, это универсальное правило жизни, прикладывается к чему хочешь. Все, что легко дается, ничего не стоит.

— Хорошо. А еще я думала, что для творчества тебе нужны… ну, ингредиенты. Чтобы их смешивать там, и все такое…

— Элли, ты неоправданно много думаешь. Это вредно для здоровья. От мыслей голова надувается, как воздушный шарик, и может взорваться. Что, музыканту непременно нужен инструмент, чтобы создать мелодию?

— Не знаю… А разве нет?

Вонка задумчиво чешет подбородок:

— Честно говоря, я тоже не знаю. Просто к слову пришлось. Надо будет выяснить, — он черкает себе несколько строк на полях. — А теперь тихо. Мне нужна абсолютная тишина, — он торжественно прикрывает глаза и разглаживает листок.

— Подожди-подожди, я ведь пришла поговорить.

Вонка недовольно открывает один глаз:

— Я так и знал, что ты ничего не делаешь без задней мысли!

— Это насчет Шарлотты, и это очень важно!

— Мне уже скучно.

— Ты знаешь, вчера мы с ней ездили в магазин, и она рассказала мне свою историю…

— Ску-учно, — манерно зевает Вонка, прикрыв рот рукой. — Откуда у тебя такие теплые чувства к длинным предисловиям? Они же всех в тоску вгоняют. У тебя, наверное, на уроках сонное царство.

— Можно я уже наконец скажу?

— Не возражаю. Желательно тремя предложениями, но буду счастлив, если ты уложишься в два.

— Шарлотта — сирота, ее мать умерла, отец покончил с собой. Эта девочка сбежала из приюта имени святого Плессингтона и до нашей с ней встречи бродяжничала. Вот, как ты хотел, основная суть в двух предложениях. Все… в порядке?

Мой последний вопрос — ответ на реакцию Вонки, потому что тот замирает, устремив горящий взгляд в одну точку и беззвучно шепчет слово, в котором я угадываю «П-лес-с-синг-тон». И еще раз: «Плес-с-с-синг-тон». Потом вдруг, встрепенувшись, смотрит на меня, как будто его только что разбудили, как следует встряхнув за плечи.

— А? Все чудесно.

— Ты знаешь этот приют?

— Никогда не слышал, — поспешно отрицает Вонка, весь передернувшись. — И зачем мне эти факты из чужой биографии?

— Понимаешь, эта девочка осталась одна. Совсем. У нее нет никого, кто бы смог о ней позаботиться, кто бы ее защитил, кто бы помог советом… да кто хотя бы просто любил ее. Никому нет до нее дела. Она совсем беззащитна. А мир велик и полон пороков и опасностей. Только представь, куда может привести ее судьба…

— Да-да, — сомкнув брови на переносице, перебивает Вилли. — Я тебя понял, Элли. Пусть она остается на фабрике. — Ни с того ни с сего он сам берет меня за руку и гладит тыльную сторону моей ладони большим пальцем.

— Спасибо, но ты же понимаешь, что это не так просто… — сглотнув, продолжаю я, пытаясь сосредоточиться и не думать сейчас о своей руке, пойманной в капкан этого редчайшего проявления нежности. — Нужно оформить все это официально, чтобы у нас были права оставить ее здесь, а у нее — документы, подтверждающие ее личность и так далее…

— Ага, — кивает Вонка.

— Ты понимаешь, что я хочу сказать?

— Не-а.

— Мы должны удочерить ее.

Вонка поспешно убирает руку:

— Я знал! Я ведь чувствовал подвох с самого начала! — он гневно трясет в воздухе указательным пальцем. — Нет, Элли, так нельзя! Это затруднительно, непозволительно, возмутительно, мучительно, — декламирует он, сопровождая каждый новый выпад взмахом указательного пальца.

— Но почему?!

— Какая же ты удивительно непонятливая, Элли. Я… я просто не могу себе позволить эту… эту привязку, — он нервно сглатывает слюну и быстро-быстро трясет головой, точно отгоняя видения. — Хватит с меня и… Пусть она остается на фабрике — я не возражаю, одобряю, поощряю. Хорошая инициатива, Элизабет, похвальная, когда-нибудь где-нибудь кем-нибудь тебе зачтется. Но я, я-то вовсе не хочу превращаться для этой девочки в… в… — раз за разом его губы сжимаются в спазме, точно живут отдельной жизнью и всеми силами противодействуют рождению этого короткого слова. Так некоторые люди не говорят о бедах, чтобы их не накликать.

— В отца? — хладнокровно подсказываю я.

Он прыжком вскакивает с места, будто я взорвала у него над ухом хлопушку. Потом оборачивается, и все его черты искажаются, точно отраженные кривыми зеркалами. Кончики губ съезжают вниз, на лбу начинают ходить желваки. Он обессилено машет руками.

— Да! Да, Элли, да! Знаешь ли ты, какое топливо питает фабрику? Подсказываю, это не дизель, не бензин, не нестерильные разноцветные бумажки, на которые люди молятся, как на святыню. Это мечты! Фабрика — это плавильный котел фантазий и грез, и пока есть мечты, она будет стоять. Каждая новая фантазия — это новый цех. Все, что составляет мою жизнь, ты видишь перед собой, все, что мне нужно, создается здесь. Я разум этого места, Элли, и оттого мы неотделимы. Как только я спущусь на землю, как только я перестану мечтать и искать вдохновения, фабрика придет в упадок. Подумай, зачем мне жалкое существо, которое будет ходить за мной хвостиком, называя словом на «п»!

Вот так. Вот так я невольно получаю ответ на вопрос, который не решалась задать. Вот так мои бумажные надежды, с треском оторвавшись от меня, взлетают на воздух, закручиваясь вихрем разноцветных обрезков. И сердце корчится, как червь, потревоженный светом, пока я пустая, как сосуд, пустыми, холодными пальцами тру веки, как будто это поможет мне проснуться.

— Ничего не изменится, это же только формальность, — тихо говорю я глухим мертвым голосом, и жаль мне сейчас совсем не себя. — Не думаю, что Шарлотте взбредет в голову звать тебя словом на «п» и что она будет тебе досаждать больше, чем в том случае, если мы не оформим все документы.

— Да, — поджимает губы Вонка. — Ну, раз это формальность, давай просто закроем на нее глаза, — делает он еще одну, довольно неуверенную попытку.

— Это создаст Шарлотте массу проблем в будущем, если она захочет оставить фабрику, — машинально убеждаю я, заторможенно удивляясь своей способности к связным ответам.

— Ага! — довольно хлопает в ладоши Вилли. — Но этого же никогда не случится! Никто в здравом уме никогда не захочет оставить фабрику!

— Но ты же не можешь за нее решить. У нее должен быть выбор. У нее должен быть шанс на то будущее, которое она сама изберет. И да, я знаю, что тебе это не по душе, но у нее должна быть настоящая семья.

— Я… я не знаю, Элли, — наконец сдается он, понуро опустив голову. — Это слишком скоропалительно. Я должен подумать.

— Конечно же. Я на тебя не давлю.

— Я бы не был в этом так уверен, — бормочет себе под нос он.

Я вижу, как ежится он под моим взглядом, как недоуменно сводит брови, чувствуя, как что-то во мне изменилось, но не понимая, когда и что именно и отчего ему вдруг стало так неуютно, неловко и холодно. Он с опаской касается моего плеча, примирительно улыбаясь, точно я волчонок, непредсказуемый зверь, от которого не понятно, чего ждать — укуса или ласки. Я не отзываюсь на это прикосновение. Слабо улыбаясь, я прощаюсь и вот уже спешу по извилистой тропинке обратно.

========== Часть 23 ==========

На линии времени каждого человека есть штрихи. У одних они расположены так близко и так густо, что напоминают траву на детских рисунках, у других их всего пара штук, одиноких, как дорожные указатели на отдаленных автотрассах. Но абсолютно гладких линий нет. Не бывает в природе. В жизни каждого когда-нибудь происходят события, разделяющие время на «до» и «после». Точки невозврата, перейдя которые, прежним уже не будешь. Наверное, лучше всего, когда их наступление внезапно: жизнь просто переписывает правила, забыв поинтересоваться твоим мнением, а ты учишься принимать новую действительность. Хуже всего, когда судьба предоставляет тебе выбор. Когда необходимость принятия решения необратима и кем ты проснешься на следующее утро, зависит только от тебя. Мгновение, от которого бросает в дрожь. Я, может, и томлюсь по недостижимым вершинам, но перемен не хочу, жить предпочитаю в статике и выбираю стабильность. Правда, чтобы мечты сбывались, нужна динамика. Чтобы быть любимой, нужно научиться любить самой, чтобы быть нужной, необходимо себя отдавать, чтобы достичь цели, сперва надо бросить вызов. Чтобы все складывалось так, как ты хочешь, надо не бояться принимать решения. Или за тебя их примут другие.

— У тебя есть выбор, — загробным голосом говорит мама. Пора привыкнуть к тому, что все ее реплики — это клише, подчерпнутые из третьесортных романов и мыльных опер, но я чувствую раздражение.

— Ты по чаинкам прочитала?

Две дымящиеся чашки с чаем и субботний задушевный разговор. На днях мама в очередной раз сделала пластическую операцию. Неудачно. Ее отутюженное лицо отныне приобрело выражение радостного удивления, заказав путь проявлению большинства естественных человеческих эмоций.

— Лиззи, пожалуйста, я лишь хочу, чтобы ты знала, что я поддержу любое твое решение.

— Ам-м, — нечленораздельно мычу я. То ли из-за пластики, то ли ей так хорошо удается держать себя в руках, но мамино лицо непроницаемо. — Я не ослышалась? Ты в самом деле считаешь, что я хочу… и-избавиться от него?

— Слава богу, — мама шумно выдыхает через нос, улыбаясь своей новой глупой улыбкой. — Слава богу, ты не хочешь. Срок еще сравнительно небольшой, а ты говорила с таким видом, что я… что я решила, ты пришла…

— Заручиться твоей поддержкой? — я обжигаю язык, делая жадный глоток из чашки. Все чтобы не наговорить лишнего. — Даже не знаю, радоваться ли мне, что у тебя не возникло желания избить меня мокрым полотенцем…

— Ты уже большая девочка, Лиззи, — мама опускает глаза, медленно разворачивая конфету в серебристой обертке. Ее наманикюренные пальцы дрожат. Я знаю, есть конфету она не станет: уже далеко за шесть — но она слишком сконфужена, чтобы смотреть мне в глаза. — И вольна строить свою жизнь из тех кирпичиков, из каких считаешь нужным. Я верю, что принимая решение, ты осознаешь последствия…

Снова чьи-то чужие слова, затертые многократными повторениями до полной потери смысла. Когда в маме включается режим генератора штампов, с трудом веришь, что она способна жить своим умом, а не бесконечно проецировать на себя чужие представления. Впрочем, хотеть того же что и другие — это тоже вопрос выбора, тоже проявление воли. И если она живет в гармонии с собой, то так тому и быть.

— Я думаю об этом каждый день, каждый час, — признаюсь я, опуская в чай кубик сахара. — Нет-нет, не о том, чтобы сделать то, в чем ты меня заподозрила, не надо вздрагивать. Я хочу этого ребенка больше всего на свете. А о том, какие альтернативы вообще возможны в моей ситуации.

— Альтернативы? — она так старательно произносит каждый звук, словно пытается пережевать мое слово.

— Ну да, — я машинально забрасываю еще один кубик сахара. — У меня была даже глупая идея ненадолго уехать за границу под каким-нибудь отвлеченным предлогом и родить ребенка там. А здесь, в нашем городе, подыскать хорошую бездетную семью, ну и знаешь, как это бывает… Приходить в гости по воскресеньям, баловать, приносить сладости. Стать крестной матерью для него… или для нее. Да, стать доброй феей крестной, — моя рука вздрагивает, и ложечка звякает о стенку чашки. — Нет, ну не идиотка ли я? Как будто я смогу жить как ни в чем не бывало, когда мой ребенок будет называть мамой другую женщину. О господи, у меня будет ребенок… Нет, это что-то запредельное… — Я роняю голову в ладони, локти — на стол. — Ты веришь в это? Я вот нет. Ни капельки, — бормочу я, потом отвожу руки от лица. — Страшно подумать, что меня ждет… Мне кажется, у меня ничего не получится. Да и вообще… что я знаю о взрослой жизни?

— А чего о взрослой жизни ты не знаешь? — мама улыбается, и трагический момент приобретает оттенки фарса.

— Ты не понимаешь…

— Так объясни, я хочу понять.

Я тоскливо смотрю на золотую волну, окаймляющую фиолетовую чашку. У нас дома вместо волны стоял бы золотистый вензель WW.

— С одной стороны, я живу взрослой жизнью, но с другой стороны, все это только маскировка. Я не принимаю никаких важных решений, от меня не зависят судьбы других людей, я не делаю ничего, что имеет какое-то ключевое влияние на внешний мир. Я пользуюсь благами, которые для меня создали другие. Я сижу у этого мира на шее — но так делают дети, им позволительно, ведь у них все впереди, они внесут еще свою лепту… А я? Я ничего не знаю об этой жизни: политика, экономика — все это в параллельной вселенной. Я играю роль взрослой, но ею не являюсь. Но я и не хочу никаких забот: я люблю праздность, веселье, фантазии. Это же неправильно…

— Лиззи, детка, но ты сейчас описала как минимум половину населения земного шара, — от изумления мама надкусывает конфетку, которую все это время теребила в руке, но, одумавшись, выплевывает ее обратно и кладет на край блюдца. — Взрослого населения, я имею в виду. Да и куда там половину: три четверти точно. Не всем же место в учебниках истории. Ты исполняешь свою роль, и хотя тебе она кажется более чем скромной, поверь мне, она ничуть не менее важна, чем другие. Главное, ты любишь то, что ты делаешь, вкладываешь в это душу. Это твое призвание. Маленькое? Я бы так не сказала. Ты работаешь с детками, ты для них, ну как это сказать, проводник в будущее. К тебе они приходят с вопросами, а уходят с ответами. И ты говоришь, это не важно? А ты знаешь, есть женщины, которые не работали ни дня — так что же, их жизнь ничего не стоит по твоим меркам? Их нельзя назвать взрослыми?

— Я не хотела тебя обидеть.

— Я и не приняла это на свой счет — ты, кстати, вообще знаешь, как популярны мои лампы в форме сов? Да, ты еще говоришь, что это неправильно: хотеть беззаботной жизни. Но этого хотят все! Все, кого ты считаешь взрослыми.

— Я не готова иметь ребенка, — как на духу выпаливаю я.

— Вот где источник, Лиззи, — мама победно улыбается. — Тогда еще одно откровение: я в своей жизни не встречала женщины, готовой к первому материнству. Мы все и всегда боимся того, что нам не знакомо. А такие консерваторы как ты боятся больше всех. Но это же не значит, что нужно от всего отказываться из-за голого страха перед будущим? Особенно, когда жизнь так коротка. Нужно быть открытой всему новому. Как говорится, откройся миру и он откроется тебе в ответ… Да и потом, если что-то не будет получаться, ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь как… хм… а можно твои дети будут называть меня по имени? Мне на вид больше тридцати пяти никто не дает. А главное, я ведь для этого почти ничего не делаю! Природа постаралась на славу и спасибо ей большое. Ну и конечно, спорт, правильное питание, любимый муж и любимое дело вносят свой вклад.

— Спасибо, мы потом об этом еще поговорим, — рассеянно качаю головой я и снова тянусь за кубиком сахара. Ага, спасибо-мы-вам-перезвоним. Разве не трогательно: мама искренне полагает, что люди не достаточно наблюдательны для того, чтобы разглядеть руку пластического хирурга. Только ни для кого не секрет: всем хорош здоровый образ жизни, да морщины он не разглаживает, веки не приподнимает и другая форма носа также не в его компетенции.

— Если бы мои страхи ограничивались этим… Но я боюсь не столько того, что не справлюсь с ролью матери… Ведь я, скорее всего, справлюсь. Ведь у меня есть желание, есть воля, есть возможность!

— Конечно, Лиззи! — воодушевленно кивает мама, радуясь, как доктор, чей пациент с успехом прошел первую стадию лечения.

— Да, но вот Вонка… Для него известие о моей беременности станет неприятным сюрпризом — и поверь мне, это еще в лучшем случае. На самом деле, я не знаю, как он отреагирует, и больше всего я боюсь, что он отстранится и замкнется в себе. Вдруг это убьет его? Вдруг сломает?

— Лиззи, умоляю тебя, не утрируй — от беременности мужчины не умирают, — мама насмешливо морщит лоб. Он слабо морщится: сказываются инъекции.

— Ты просто не знаешь его…

— Как и ты, раз его реакция для тебя остается непредсказуемой.

— Понимаешь, он привык, что все его желания сбываются.

— Какая милая привычка. Я была бы тоже не против привыкнуть к чему-то подобному. А если серьезно, то Лиззи, когда ты уже перестанешь все драматизировать? Жизнь довольно прозаична и куда проще, чем тебе кажется. Факты таковы: мужчины действительно иногда не хотят детей. Но иногда они меняют свое мнение. И иногда это случается уже после того, как ребенок появился на свет.

— Да, но понимаешь… — с жаром начинаю доказывать я, но, осекшись, быстро замолкаю. На кухню, зевая и устало почесывая щетину, входит Саймон. Он, как всегда, в рубашке с закатанными рукавами, как будто только что сорвался с офиса и вот-вот уедет опять.

— Докладываю обстановку: ребенок заснул. Ее папа на вечер и по совместительству клоун, сказочник, фокусник и магазин игрушек смертельно устал. Для восстановления энергии ему требуется поцелуй и подписанный Вилли Вонкой контракт на смешную сумму в восемь миллионов фунтов. Любовь моя, — обращается он к маме. — первое к тебе, Лиззи — второе по твоей части.

Я пожимаю плечами:

— Боюсь, тут я бессильна.

— Не надо бояться. Посмотри на коллекцию брендовой обуви твоей матери, восхитись и узнай у нее все тонкости манипулирования мужским сознанием. На время передачи тайных знаний я даже готов выйти из комнаты и плотно захлопнуть дверь.

— Какие еще тайные знания? — мама невинно хлопает ресницами. — Совершенной женщине требуется совершенная обувь, в глубине души ты и сам это знаешь. Иди поцелую, а то еще рухнешь в обморок от переутомления.

Когда Саймон узнал о нашей свадьбе, он пришел в такой экстаз, что откупорил коньяк, подаренный им с мамой на годовщину, и самозабвенно упивался им весь вечер, каждый новый глоток сопровождая яркой, но абсолютно неуместной цитатой. Я еще не видела людей, которые были в таком состоянии аффекта от счастья. Он напрочь забыл, как ранее уверял меня в извращенных наклонностях моего жениха. Как в мультфильме про Скруджа МакДака, под звон кассового аппарата его зрачки превратились в значки долларов. Саймон даже налил Вонке и уж не знаю в каких выражениях сумел убедить его сделать глоток. Надо сказать, его настроение не упало ни на йоту, когда магнат, вытаращив глаза, выплюнул содержимое своего граненого стакана прямо ему в лицо. Дружески похлопывая Вонку по плечу (чем заставляя последнего тревожно скашивать глаза и двигать свой стул в противоположную сторону), Саймон протерся салфеткой и продолжил свое маленькое алкогольное празднество в одиночестве. Когда он дурным голосом стал петь блюзовые композиции и обращаться к Вонке «сыночек», мама решила, что пришла пора прощаться. И хотя Саймон почувствовал себя честным старателем, нашедшим алмазную пещеру, выгод ему получить так и не удалось. Напрасно он мучил меня и своих юристов, напрасно каждую неделю бандеролью присылал контракт. Из этих листков скучающий Вонка складывал то самолетики, которые несколько дней кружились под потолком, пока умпа-лумпы в красных мундирчиках не приволокли миниатюрные пушки и не сбили их артиллерийскими снарядами, то дракончиков, случайно спаливших занавески, то нестройный хор бестолково квакающих лягушат, которые, едва обретя лапки, спешили найти себе жилище в лакричных камышах. Но Саймон и не думал сдаваться.

— Кстати, я не рассказывала тебе новость? Фабрика будет расширяться, а у Вонки появится партнер.

— Лиззи, малышка, ты просто супер! Как хорошо иметь инсайдера. Надо будет сделать пару звоночков, пока цена на акции не взлетела. Подождите, я сейчас, тут нельзя медлить, — с несвойственной ему прытью он выскакивает из комнаты.

— А что за партнер? — интересуется мама.

— Франческа Скварчалупи.

Боюсь, мое лицо говорит больше, чем я хотела бы сообщить. По крайней мере, не скривить губы у меня не вышло. Франческа, прекрасная звездная Франческа, воспитанная на песне «We are the champions», распространилась по моей жизни, как вирус: молниеносно и беспощадно. Последние две недели не проходит ни дня, когда я бы не встречала ее то в коридорах, то у Бакетов, не наталкивалась на нее, выходящую из лифта, не слышала звонкое «Элизабетта!», спускаясь в шоколадный цех. Она берет меня под руку и, ослепляя улыбкой, с непритворным дружелюбием интересуется, как прошел мой день и где я нахожу такие красивые платья. И я чувствую себя совсем как в школе, когда к тебе вдруг ни с того ни с сего проявляет благосклонность черлидерша. То есть смущаюсь, путаюсь в показаниях и ощущаю странную беспричинную гордость за то, что меня сочли достойной внимания. Уютный мир фабрики рушится, пока я в присутствии Скварчалупи отчаянно пытаюсь быть кем угодно, только не самой собой: язвительно шучу, улыбаюсь уголком рта и говорю провокационные вещи. И кажется, весь мой вид кричит: «Посмотри, посмотри на меня! Я тоже классная, я интересная, со мной не соскучишься, давай будем друзьями!» Не презирать себя после такой эскапады у меня не получается. Я со стоном падаю лицом в подушку, втайне надеясь, что завтра ее не увижу. Но она приходит снова и снова мила и любезна. И снова мне хочется копировать ее стиль и манеры, научиться также открыто смеяться, запрокинув голову, а не сдавленно хихикать в кулачок, с простотой находить нужные слова, разряжать обстановку удачной шуткой и ни мгновение не сомневаться в своей привлекательности. Франческа — это фейерверк, свежий воздух, полет. Она — моя полная противоположность, а потому у меня прекрасно получается оттенять ее совершенство.

— Франческа Скварчалупи… Скварчалупи… хм-м, где-то я уже слышала это имя, — качает головой мама. — Дай угадаю, старая дева в брючном костюме, воспринимающая слово «рост» только применимо к карьерной лестнице?

— Да нет, молодая и довольно интересная…

Мама облизывает губы:

— Красивая?

— Очень.

— Замужем?

— Нет, но она как-то сказала мне, что уже много лет безответно влюблена…

— А ты и уши развесила? — мама громко фыркает. — А трогательную историю она тебе не поведала? Может, совета спрашивала?

— Ну да-а, — осторожно соглашаюсь я, не понимая, почему ее голос вдруг приобрел обвинительный тон.

— Элли, берегись, на таких женщинах должен стоять ярлык «не вооружена, но очень опасна»…

— Дорогая, на тебе точно есть такой ярлык! — с порога кричит сияющий Саймон, видимо, довольный результатом телефонных переговоров. — О ком болтаете, девчонки? Что я пропустил?

— О Франческе Скварчалупи. Где я слышала это имя?

— Скандал с «Империей», — Саймон чешет щетину. — А что?

Нелепо взвизгнув, мама зажимает руками рот.

— Что? — настойчиво переспрашивает Саймон.

Я сглатываю слюну:

— Ну, она и есть новый партнер моего мужа. Ты… ее знаешь?

За столом воцаряется гробовое молчание. Саймон мрачно поднимает мою чашку с остывшим, так и не отпитым чаем, но, сделав глоток, тут же кидается к раковине.

— Фу-у, Лиззи, сколько тут сахара?!

— Один кубик. Хватит пугать меня, давай без лирических пауз. Что с Франческой?

— Тридцать один кубик. «Так сладок мед, что наконец он горек. Избыток вкуса отбивает вкус».

— Можно хотя бы сейчас без цитат?!

— Прости, не удержался. Это был Шекспир, и он был так уместен… Ну когда еще Шекспир будет уместен?

— Саймон!

— Ну хорошо. Нет, лично я Скварчалупи не знаю, но я знаю о ней. Она вообще довольно известна в узких кругах. Как-то в «Таймс» была даже карикатура: Скварчалупи в костюме Вандервумен. А «Эсквайр» назвал ее лицом современного феминизма. Мнения о ней так противоречивы: ее называют авантюристкой, аферисткой, выскочкой, фам-фаталь… Но лично я бы назвал ее сукой.

В моей голове рождается колокольный звон, будто бьют в набат прямо между полушариями. Сердце дважды проворачивается против часовой стрелки.

— По…чему?

— Потому что ее поступки говорят сами за себя. Давай я расскажу, а ты сделаешь выводы?

— Угу, — слабо киваю я.

========== Часть 24 ==========

Как и положено хорошему рассказчику, Саймон сначала держит паузу, выжидая, пока не завладеет вниманием публики безраздельно. Наконец, удостоверившись, что наши взгляды прикованы только к нему, он садится во главе стола, прочищает горло и начинает свою речь:

— Лиззи, ты имеешь право не знать о Скварчалупи, но кто такой Роберто Моретти, знать обязана. Что? Нет, не знаешь? Неужели? Это сейчас фабрика мистера Вонки не имеет себе равных, но еще каких-то лет десять назад его первенство отнюдь не было неоспоримо. Войдя на рынок, Вилли Вонка бросил вызов целой династии шоколадно-конфетных магнатов в лице их последнего преемника: Роберто Моретти. Семья Моретти с давних пор занималась шоколадом: это была их ниша, завоеванная еще в девятнадцатом веке. С тех времен до наших дней компания непрерывно расширялась в лучших традициях вертикальной интеграции: посредством дочерних предприятий, раскиданных по всей северной Италии, фабрика отстаивала свою самодостаточность, отказавшись от импорта ресурсов и технологий. Это была не просто монополия, это было крупнейшее суверенное государство с абсолютным монархом во главе и традиционными принципами престолонаследия. В прессе ее именовали так же, как торговую марку Моретти: «Империей». И видит бог, она это заслуживала. Если ей чего и не хватало, так это свежих идей: их был тотальный дефицит, и каждая новая линейка продукции была не более чем хорошо забытой старой. Вот она, оборотная сторона традиционализма. Разумеется, на одном лишь размахе долго на плаву не удержишься, и хотя «Империя», по-прежнему, считалась первым номером среди себе подобных, собственные источники ее развития оказались исчерпанными, и от стадии зрелости компания плавно приближалась к стадии упадка. Приход мистера Вонки только усугубил общую несладкую ситуацию, переключив внимание инвесторов на многообещающие новинки и окончательно отвадив их от не сулящей выгод «Империи». Роберто Моретти, разумеется, не мог позволить какому-то непризнанному юному дарованию долго почивать на лаврах и бросил ему вызов. В итоге их соперничество растянулось на несколько лет, и они бежали к финишной черте почти вплотную, выбиваясь вперед с переменным успехом, пока на поле не вышел третий игрок — Франческа Скварчалупи. Но обо всем по порядку.

Роберто Моретти. Это был болезненно тучный человек, почти огромный, но всегда элегантно одетый, который, подражая Черчиллю, не выпускал из зубов сигары. Так вышло, что по долгу службы я встречался с Моретти неоднократно, и у меня сложилось о нем впечатление как о человеке, одержимом расширением. Это проявлялось не только в его отношении к компании и к собственному телу, но и в отношении к потомству. Детей у него было двенадцать, все мальчики, все от разных матерей. И для каждого Моретти готовил место управляющего одного из имперских филиалов. Мне всегда казалось, что Моретти плодил на свет наследников исключительно ради компании, дабы обеспечить верных стражей ее светлому будущему. Ему важно было, чтобы после его смерти «Империя» не распалась на части под губительным влиянием собственной мощи, ему нужна была железная рука, склеивавшая бы детали воедино, а лучше — железные руки. Из двенадцати детей только один был рожден в брачном союзе, он и был кронпринцем, а остальным была уготована участь придворных. Насколько мне известно, такое положение дел всех устраивало, особенно матерей будущих миллионеров.

Видишь ли, супруга Моретти умерла при родах и жениться во второй раз магнат посчитал накладным. Тем не менее, любовниц имел бесчисленное множество. И хотя он менял их по десять раз в год, они не держали на него зла: Моретти был щедр, великодушен и даже после разрыва продолжал решать их финансовые проблемы, в особенности если в союзе был рожден ребенок. В его фаворитки мечтали попасть многие ушлые барышни, но искал он себе подруг исключительно среди моделей и изредка — актрис.

— Как типично, — презрительно поджимает губы мама. — Поиграть с одной куклой, заскучать и сразу приняться за другую. Он, должно быть, был мерзким человеком.

— Он, должно быть, был несчастным человеком, — мимоходом возражаю я. — Выбирая этих женщин, он знал, что лишь деньги делают его привлекательным в их глазах. По сути он оставался одиноким.

— Мне он не показался ни мерзким ни одиноким, — хмыкает Саймон. — Не забывайте, что у него была «Империя», которую он боготворил. Вряд ли что-то кроме нее имело для него ценность. По крайней мере, пока он не повстречал Франческу Скварчалупи. Но дайте же мне рассказать. Как и положено, она была моделью, довольно малоизвестной, и, на первый взгляд, ничем не отличалась от его предыдущих пассий. Темноглазая красавица, влюбленная в роскошь. Они встречались месяц, другой, третий. Зная привычки Моретти, газетчики предсказывали их бурному роману скорый конец, однако время шло, а конца все не было. Минул год, а они все еще обнимались на фотографиях, сделанных на светских раутах. Общественность тогда не на шутку переполошилась, журналисты откуда-то раздобыли биографию Скварчалупи и муссировали детали в высосанных из пальца статьях вроде «Как удержать плейбоя?» или «Десять секретов обольщения от укротительницы волков». Конечно, все это были домыслы: никто не знал, в чем заключался секрет Скварчалупи, но очевидно, что-то особенное в ней все же было, если спустя двадцать с лишним лет после смерти жены Моретти сделал ей предложение. Скварчалупи, немного помучив его сомнениями, согласилась. Однако счастье молодоженов было недолгим. Через год после свадьбы Моретти скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в силу естественных причин, от кровоизлияния в мозг, и как бы ни хотелось журналистам опорочить молодую вдову, у них не было для этого оснований. Однако оглашение завещания не просто поставило Скварчалупи под дуло всеобщих подозрений, но и обернулось вопиющим скандалом. Дело в том, что всю «Империю», от первого кирпича до последнего цента, Моретти завещал супруге, а детям оставил лишь скромные денежные компенсации. Это было немыслимо. Чтобы длинноногая двадцатилетняя выскочка без высшего образования владела компанией с миллиардным оборотом? Чтобы Моретти, оплативший учебу своих сыновей в университетах Лиги Плюща, дабы подготовить к тому, что их ждет, мог всерьез рассчитывать, что его жена со всем справится? Бывшие любовницы магната объединились в коалицию и настояли на повторном расследовании, и пока оно продвигалось, брызгали ядом с газетных полос и телеэкранов. Никто не верил в невиновность Скварчалупи, казалось, вся шоколадная индустрия жаждала возмездия. Но, как и утверждал нотариус, завещание было подлинным. Нашлись десятки свидетелей, которые могли это подтвердить, и даже нанятые любовницами специалисты-графологи, сравнив образцы почерка, лишь развели руками. Смерть была убедительной. Решение Моретти — неоспоримо. Легендарная «Империя» перешла в руки Скварчалупи, и, как и было предсказано, она начала с того, что инвесторы называют реструктуризацией, то есть уволила весь персонал и продала с молотка здания, оборудование, технологии и даже незадействованное сырье — абсолютно все. Так компания с многовековой историей перестала существовать, а твой Вонка, Элизабет, остался единственным волком в лесу, у кого еще были зубы. На часть вырученных денег Скварчалупи начала строить свою компанию, более чем скромную по сравнению с «Империей», и затаилась. Несколько лет о ней никто ничего не слышал. И вот теперь, Лиззи, ты говоришь, что Скварчалупи приехала сюда и предложила мистеру Вонке партнерство. Ты понимаешь, чем это чревато?

— Она хочет содрать с него шкуру, — отвечает за меня мама, пока я пытаюсь подавить нервную дрожь. Мои глаза уже на мокром месте, кончики пальцев холодные как лед. Боже мой! Кто бы мог подумать, что милашка Франческа способна на такое?! Бедная фабрика! Бедный Вонка! Если с фабрикой случится то же, что и с «Империей», Вонка не переживет! А вдруг… вдруг его жизнь уже в опасности? Надо немедленно рассказать ему все!

Меня мутит, в горле встает ком. Я вскакиваю с места и, на ходу прощаясь, вылетаю в прихожую, где, накинув на себя пальто и не теряя времени на то, чтобы застегнуть пуговицы, распахиваю дверь наружу.

— Лиззи, Лиззи! — выскакивает вслед за мной взволнованная мама. — А Чарли?

— Я вернусь утром. Все равно не хочется ее будить, — скороговоркой выпаливаю я, застегивая сапоги. — Приготовь ей, пожалуйста, блинчиков, Чарли от них без ума. Только смотри, чтобы не увлекалась шоколадной пастой.

— Я… хорошо.

— Все будет хорошо, Лиззи, не волнуйся. Вилли Вонка найдет способ, как расправиться со стервой, — успокаивает меня Саймон. — Если что, скажи ему, что у меня есть контакты прекрасных финансовых и юридических консультантов и за небольшие комиссионные я могу свести его с людьми, которые решат все его проблемы.

Не размениваясь на ответ, я выскакиваю на холод и перепрыгиваю через обледеневшие ступеньки, чудом при этом не рухнув с крыльца. Стук в висках становится невыносимым. Только бы успеть, только бы не было слишком поздно.

Но не сделав и пары шагов, я замираю на месте. У дома стоит малиновый «Феррари», весь новенький, блестящий, как на фото в каталоге, с огромной эмблемой WW на крыле… так, минуточку, что это? Зрение подводит меня? Я быстро моргаю, но видение не исчезает. EW — упрямо говорит мне вензель. Несмотря на холод, верх машины откинут, и Вонка, сидящий за рулем в цилиндре и очках-авиаторах, жестом подзывает меня к себе. Я иду вперед, чувствуя, как с каждым шагом кости превращаются в пластилин.

— Хорошо, что ты вышла, Элли! Значит, я как раз вовремя! — приветливо улыбается Вонка. — А где девочка? Мне стоит начинать радоваться? Ты нашла ей новый дом?

— Она уснула. Я приду за ней завтра. А где лифт? — я отвечаю на автомате и также на автомате забираюсь в салон и пристегиваюсь ремнем.

— Дома, конечно, — разочарованно хмыкает он. — Я хотел преподнести тебе подарок эффектно, чтобы ты завизжала от радости. Но ты этого не сделала и теперь я расстроен. Хотя тут, на этой… штуковине, даже твой вензель есть — ты заметила? У тебя теперь свой вензель, в связи с чем я подумал, что может, тебе стоит сменить имя? Не пойми меня превратно, но выглядело бы лучше, если бы тебя звали Вильгельминой или Моникой… Элли? Элли, ты слышишь меня? — он щелкает пальцами перед моим лицом. — Неудачное время для медитации!

Я поднимаю на него полные слез глаза.

— Тебе настолько не понравилось?! — ужасается Вонка.

— Да при чем тут… Просто я узнала скверную новость, даже не знаю, как сказать…

— Ох, Элли, плохие новости не должны так выбивать тебя из колеи, — он сочувственно гладит мою коленку, не подозревая, каким ударом эта новость должна обернуться для него самого.

— Фабрика в опасности. Саймон все рассказал. Франческа разорила Роберто Моретти. Была реструктуризация. Она хочет сделать то же самое с тобой, — бессвязно выдавливаю я и к концу третьего предложения уже начинаю всхлипывать.

— Я ничего не понял, — честно говорит Вонка и достает из нагрудного кармана карминный платок. — На вот, возьми, успокойся. В последнее время ты стала такой плаксой.

— Прости.

Я подаюсь вперед и, неумело обняв его, утыкаюсь лицом ему в грудь. Запах вишневой пастилы скрывает нотки дорогого парфюма, и я думаю, как хорошо, когда жизнь наполнена теплотой и любовью. И как мало мне на самом деле нужно, чтобы чувствовать себя счастливой. Вонка сперва делает попытки отстраниться — я чувствую, как он морщится — но потом сдается и заключает меня в объятия.

— Ну-ну, Элли, что ты раскисла? — слышу я над ухом его шепот, укоризненный, но вместе с тем неуловимо нежный. — Так что там с Франческой?

— Она не та, за кого себя выдает, но в двух словах не расскажешь.

— Если ты намекаешь на ее роль в судьбе этой мануфактурки с громким названием, то мне все известно.

— Известно? — я приподнимаю голову и встречаюсь с ним удивленным взглядом.

— Ха! — самодовольно фыркает он. — Разумеется, я навел справки! Ты же не думаешь, что я совсем ку-ку?

— Да, но ведь… Тебе не показалось, что фабрике может грозить судьба «Империи»?

— Не показалось, — категорично отрицает он.

— И ты не думаешь, что Франческа тебя обманывает?

— Не думаю. Я думаю, нам пора ехать. Твой холодный нос я чувствую даже через жилетку.

— Но, но ведь… Разве не подозрительно, что она бывает на фабрике так часто?

— Какая чушь, — манерно мурлычет Вонка, трогаясь с места. — Она бывает здесь только в будние дни. Когда у меня выходные, ее не видно не слышно.

— Но у тебя же нет выходных!

— Нонсенс! У всех есть выходные… Ты пристегнулась? Авто — это не стеклянный лифт, — назидательно говорит он. — Помни, что в целях безопасности пристегиваться необходимо сразу же, как займешь сидение. И когда будешь за рулем, веди машину осторожно, не превышай скоростной лимит, сбавляй скорость на перекрестках…

— Подожди-подожди, я что-то не помню, чтобы у тебя были выходные. На моей памяти ты все время работал.

— Вот и нет! Тебе должно быть стыдно, что ты забыла. А как же день нашей свадьбы? Это же самый лучший день в твоей жизни!

— А в твоей? — переключаюсь я, понимая, что именно этого он и добивался, но не в силах противостоять искушению задать этот вопрос.

— А в моей бывали и лучше, разумеется, — отрезает он, наградив меня ослепительной улыбкой. — Я же живу дольше.

— Но все равно Франческа…

— Так, Элизабет, хватит. Тебе стоит довериться мне и понять, что фабрике ничего не угрожает. Про Франческу же я слышать больше не хочу.

Чувствуя неудовлетворенность тем, что меня не захотели выслушать, и глубокую убежденность в собственной правоте, я отворачиваюсь к окну. Похоже Франческа — умелый манипулятор, раз заслужила особое доверие Вонки. Что ж, это следовало понять еще из истории Саймона: сколько девушек встречал на своем пути неуемный Моретти, и лишь ей удалось женить его на себе. А потом что? Убить? Подделать завещание? Я раз за разом вспоминаю непосредственный смех Франчески, ее трогательную легкость, ее добродушный нрав и понимаю, что мне все сложнее верить тому, что рассказал Саймон. Я тоже попала в сети обаяния этой женщины, я тоже не хочу, не могу верить, что она способна на что-то дурное, а потому прекрасно понимаю Вонку: ему так тяжело сходиться с людьми, что если он подпускает к себе кого-то, он не позволяет проникнуть в свои мысли и тени сомнения. Между тем, мне нужно держать ухо востро и не позволять чарам Франчески туманить мой разум. Будет лучше всего, если я спрошу ее о произошедшем с «Империей» прямо. Посмотрим, как она представит эту историю.

========== Часть 25 ==========

Никогда не понимала всеобщих оваций вокруг Дня всех влюбленных. Почему именно дата, число в календаре, — это повод открыть свои чувства для тех, кто втайне мечтает о взаимности, и бешеный триумф любви для тех, кто уже встретил свою половинку? Весь мир, словно обезумев, кричит тебе «Я есть! Я люблю! Мы любим!» — и единственный способ спастись — это просидеть весь день в четырех стенах. Пусть я говорю как ханжа, но по-мне, когда любовь напоказ, она перестает быть таинством и чудом и неизбежно становится предметом обсуждения и нередко осуждения, чем-то бытовым и банальным — чем-то, на чем легко заработать, если ты продаешь цветы и открытки.

Возможно, мое предвзятое отношение сформировала старшая школа. День святого Валентина в школе больше всего напоминал объявление результатов конкурса на привлекательность и популярность. Тебе отдавали свои голоса в виде картонных сердечек — и тем самым фактически цепляли на тебя ценник. Чем больше сердечек соберешь, тем выше твои шансы «вписаться». Понятное дело, что мне ежегодно напоминали, какой я аутсайдер. Я не переживала по этому поводу лишь потому, что заранее знала, чего ожидать.

Наверное, поэтому, став педагогом, я взяла себе за правило следить, чтобы в этот день все девочки из моего класса получили хотя бы по одной открытке. Для этого за неделю до праздника мальчики по очереди тянут из шляпы бумажки с именами одноклассниц, чтобы дело решил случай. Потом, конечно, начинается обмен и торг за то, кто кому будет делать подарок, но моя роль выполнена — ни одна девочка в итоге не остается без внимания.

Шарлотта, которую по моей большой просьбе (и благодаря пламенному обещанию помочь с поиском средств на новые стулья для актового зала) зачислили в мой класс, досталась Руперту Даури — апатичному сыну местного банкира, чьи родители хвастают принадлежностью к древнему аристократическому роду, хотя, ни для кого не секрет, оба начинали с работы в закусочной. Но сердце Руперта Даури, как и сердца большинства мальчишек класса, принадлежало белокурой Китти Джей Кинг, доставшейся Бобби Перкинсу, который не желал идти ни на какие сделки. Так бы каждый и остался при своем, если бы не Люк Декстер, который, зная слабости Бобби, обменял право подарить открытку Китти на коллекцию наклеек с футболистами и стеклянный шар со снегом, а потом поменялся с Рупертом на возможность быть “валентином” Шарлотты. Так я поняла, что намерения у мальчика самые серьезные.

После окончания учебного дня Чарли, до этого небрежно запихнувшая открытку в пенал, отвечает мне довольно категорично:

— Да ну его, этого Люка. Он же не расчесывается.

— Я уверена, что расчесывается. Просто он от природы кудрявый.

— Вот именно, — Шарлотта многозначительно кривит рот. — В него словно молния ударила. Трижды.

Я придерживаю перед ней входную дверь:

— Ну и что? Зато он танцует, как Майкл Джексон.

— Трижды.

— Какая же ты вредина, Чарли. Он один из немногих, кто сделал валентинку своими руками.

— Мне что теперь, устроить церемонию награждения? — огрызается Шарлотта, резво сбегая вниз по скользкой лестнице. Ее пушистые волосы развеваются за плечами. Остановившись на нижней ступеньке, она оборачивается и возмущенно продолжает: — Как вы себе это представляете? Барабанная дробь, шоколадная медаль? Умпа-лумпы маршируют строем, Люк — на пьедестале?

— Чарли, — смеюсь я, опуская ладонь на перила. — Ты преувеличиваешь. Я лишь советую тебе быть более благодарной к людям, которые хотят сделать тебе что-то хорошее.

Но если Шарлотта начинает ворчать, так просто ее не остановишь:

— Да, можно, например, запустить фейерверк так, чтобы из огоньков сложилось имя «Люк». Или пусть самолет напишет это в воздухе. Давайте еще привлечем к организации мистера Вонку: он любит эффектные зрелища. Я сказала Люку «спасибо» и хватит с него… Ох, миссис Вонка, какой снег, какой снег! Фантастика! Я весь день мечтала сделать так! — и она кидается спиной прямо на сугробы и начинает сводить-разводить руки и ноги.

Снег, выпавший утром, и правда что надо: мягкий, чистый и хрустящий, как упаковка крекеров. Кое-кто из учеников уже успел оценить его прелесть и соорудил у ограды снеговика в очках и с синей пуговицей вместо носа.

Я нагибаюсь, чтобы поднять рюкзак, который сбросила Чарли, но та кричит:

— Оставьте его! Лучше присоединяйтесь — сделаем двух снежных ангелов!

Мы на школьном дворе, где толпятся родители, ученики продолжают выходить из дверей, — так что место и время явно неподходящие. Вид учителя, резвящегося в снегу, как дитя, может не только подорвать репутацию, но и породить повод для злых шуток. К тому же, я слишком легко одета и после снежной экзекуции могу замерзнуть, а то и заболеть. Поэтому я протестую:

— В другой раз.

— Когда взрослые говорят “в другой раз” — это значит “никогда”! Давайте, миссис Вонка, решайтесь! — громко подначивает Шарлотта.

— Нет, Чарли, я не…

— Ну-у же, не будьте скукой-букой! — она садится и, не прицеливаясь, бросает в меня снежком. Он попадает куда-то в район коленки.

Меня спасает Эдвин, сделавший знак рукой. И я, сославшись на срочные дела, отхожу в сторону.

— Ты как раз вовремя, — жалуюсь я. — Еще бы чуть-чуть, и я бы беспомощно валялась в снегу.

— Элизабет, ты же обычно не идешь на поводу у детей, — хмыкает Эд. По настоянию Мэтти с очков он перешел на линзы, но по-прежнему касается переносицы, поправляя невидимую оправу.

— Обычно нет, но ведь и Шарлотта не совсем обычный ребенок. Я… я так хочу, чтобы она меня любила — это очень гнусно с моей стороны, да?

— Это естественно с твоей стороны, ведь ты, насколько мне известно, имеешь в планах удочерить эту девочку. Но тебе ничего не нужно делать, чтобы заслужить ее любовь. Просто люби ее и будь рядом, когда нужна. Все произойдет само собой. К тому же, что-то мне подсказывает, что она бы только обрадовалась, узнав о твоих намерениях.

— Хотелось бы верить, Эд. Хотелось бы верить… Как поживает малыш Джейки?

— Научился поднимать головку и тащит в рот все, что ни дай. Я… я знаю, что окружающих раздражают молодые родители, которые могут говорить только о своих детях, поэтому я сознательно не поднимаю эту тему, чтобы не быть утомительным… — он смущенно запинается и краснеет прямо на глазах.

— Расслабься, Эд, — я тыкаю его в плечо. — Скоро я буду утомительной, и лучше бы тебе дать мне карт-бланш.

Мы смеемся, но смех этот немного неловкий: стать настоящими друзьями мы так и не сумели, и особенно остро это ощущается в День всех влюбленных. Между мной и Эдом всегда будет стоять призрак признания и отказа, этот дух, бесплотный фантом разрушенного замка.

— Как… как мистер Вонка готовится к появлению на свет наследника? — с запинкой спрашивает Эдвин, почувствовав, что пауза затянулась, и сразу же морщится: — Прости, я не хотел, получилось бестактно… Не стоило…

— Нет-нет, все нормально, он еще не знает, — я отвожу глаза, гадая, что теперь будет думать о нас Эд. Правда открылась мне полтора месяца назад, а я пока не поставила своего мужа в известность — чем это можно объяснить? Что бы ни вообразил Эдвин, это не добавит очков Вонке, а мне придаст жалкий вид.

— Элизабет, мне бы не хотелось сгущать краски, — осторожно маневрирует Эд, — …и ты сама знаешь, я не хочу говорить очевидных вещей, но… Твое положение скоро станет заметно невооруженным глазом.

— Знаю-знаю, перед смертью не надышишься. Но просто пока не было подходящего момента, — оправдываюсь я, и если до этого я не выглядела жалкой, то сейчас выгляжу совершенно точно.

— Матильда сорвала меня с урока, чтобы сказать о том, что у нас будет ребенок. Я вернулся в класс на согнутых коленях и улыбался, как умалишенный, чем породил разные толки среди учеников, — деликатно замечает Эд. — Здесь не бывает неподходящих моментов, но бывает… неуверенность.

— Эд, пожалуйста…

— Элизабет, — он вдруг берет меня за руку и крепко сжимает ее, пристально глядя в глаза. — Ты будешь прекрасной матерью. Ты умеешь любить. Это такой же талант, как уметь танцевать или собирать микросхемы. Кому-то нужны годы, чтобы научиться, а кто-то схватывает на лету. Ты была рождена, чтобы любить: любовь сделала тебя прекрасной.

— Эд, ты сам не свой, — ошарашенно киваю я, убирая руку. — Закадровой музыки не хватает.

— Подожди, я лишь хочу сказать, что… — он понимает глаза вверх, словно прося помощи у Всевышнего. — Что… что…

— Что?

— Что не нужно вести глухого человека в оперу и ожидать благодарности.

— Что?

— …Но если глухой все же решит прийти, он должен заплатить за билет. Правила едины для всех. И не притворяйся, что не поняла. Метафоры — твоя сильная сторона.

Мне хочется сказать, что он неправильно определил ситуацию, что его аналогия не имеет ничего общего с действительностью, что не так уж я и хороша в любви, если на то пошло, и нечего делать из меня романтическую героиню, но я молчу. Я внезапно понимаю, что из-за глупой игры в молчанку стала противна сама себе, что устала хранить эту тайну, что у меня больше не осталось сил для того, чтобы мысленно подбирать правильные слова и проигрывать возможные варианты развития событий. В конце концов, то, что произойдет, неизбежно. И хотя бы ради того, чтобы больше никогда не услышать от Эда этой метафоры, стоит бросить карты на стол.

Поэтому когда мы с Чарли добираемся до фабрики, я, не меняя строгого наряда, бегу разыскивать Вонку, чувствуя, что еще немного, и нетерпение разорвет меня надвое. Во мне все так кипит, сердце так колотится, что я удивляюсь, почему вообще медлила. И вот что странно, ни одной крупицы сомнения я не ощущаю, словно мои внутренние жернова самоедства перемололи все их в пыль. Я скажу — и будь что будет. Отныне для меня нет ничего хуже неопределенности. Жизнь научила, что иллюзорные надежды — это и амброзия, и смертельный яд. Отступать некуда.

И я лечу по Шоколадному цеху, как пущенный снаряд. Двигаясь по инерции, я не верю, что во вселенной существует хотя бы одна вещь, которой было бы под силу остановить меня.

Но вселенная непредсказуема. Вкрадчивый голос Франчески возникает из тишины зарослей и дает мне пощечину:

— …сказать Элизабетте. …конечно, хорошенькая, но пустоголовая. Ты поэтому…?

Я замираю на месте, точно кто-то повернул рубильник, перекрыв питание, и молю бога, чтобы мое присутствие осталось незамеченным. Как во второсортном детективе, чтобы увидеть говорящих, мне приходится снять туфли, опуститься на корточки, подползти ближе и спрятаться за буйно разросшимся лакричным кустом. Я произвожу много шума, но не вызываю подозрений. С места наблюдения мне видно часть полянки с шипучим вулканом, но этого достаточно: Вонка с отсутствующим видом стоит у подножья, а Франческа, в странных очках, похожих на реквизит к шпионскому блокбастеру, ищет что-то в траве.

Итак, если моя фантазия не совсем дурная, то говорили они обо мне. Я ясно слышала, как Франческа произнесла мое имя, а вернее, его претенциозный итальянский аналог. А дальше что? Она сказала, что я хорошенькая, но пустоголовая? Вот парадокс: а я всегда больше себя позиционировала как страшненькую умницу. Если только эта характеристика относилась ко мне, в чем нельзя быть уверенной, поскольку любой мужчина, услышав подобный комментарий в адрес собственной жены, оскорбится — а очаровашка Франческа едва ли этого добивалась. С другой стороны, не похоже, чтобы Вонка выглядел оскорбленным. Вон, стоит себе, поигрывая тростью, как ни в чем не бывало. Нет, пожалуй, он делает это даже слишком небрежно, есть что-то нарочитое в его позе, как будто он старается скрыть нервозность.

Так, Элизабет, хватит придумывать. Слушай, и увидишь, что тебе померещилась очередная ерунда — шутки подсознания, ищущего предлог к отсрочке.

— …уверена, — хмурится Франческа. — Я вертела его в руке, а оно выскользнуло прямо из пальцев и куда-то укатилось. Accidenti! Я уже просканировала каждую травинку! Что за день сегодня!

— У-у-у, тогда, возможно, это призрак Моретти за ним вернулся, — с наигранным испугом говорит Вонка, изобразив пальцами волну. В темно-фиолетовом костюме-тройке он почти сливается с вулканом, одно лишь лицо выделяется жутким бледным контрастом.

— Неостроумно, — Франческа делает несколько шагов влево и я перестаю ее видеть. — Когда Роберто надевал мне его на палец, он рассчитывал, что я его не сниму до самой смерти.

— О-у. Видимо, оно тебе не сильно нравилось. Что ж, это понятно: у Моретти никогда не было вкуса.

— До моей смерти, а не до его, stupido. И вкус у Моретти был безупречный: беспроигрышная классика. Он отдавал дань традициям и качеству, а не новомодной дешевке.

— Ауч! — притворно вздрагивает Вонка. — Напомни мне, чтобы я на тебя обиделся.

Из внутреннего кармана он извлекает небольшой планшет и, быстро сделав несколько пометок, убирает его обратно. Франческа, ругаясь сквозь зубы на родном языке, подходит ближе и теперь целиком и полностью попадает в мое поле зрения. На ней бордовая охотничья шляпка с длинным пером, которая в сочетании с коричневыми сапогами на толстом каблуке наводит на мысли, что где-то поблизости у нее припрятана двустволка. Удивительно, до чего органично она выглядит на фоне мятного луга и каменистого подножья. Напоминает одну из тех девушек из американских вестернов, которые ныряют с двадцатиметровых скал, объезжают диких лошадей и ловко орудуют лассо.

— Нашла! — Франческа с победным видом бросается на землю и, распрямившись, сбрасывает шпионские очки, параллельно любуясь, как на ее пальце сверкают драгоценные камни.

— Мои поздравления, — кивает Вонка, нетерпеливо протягивая ей раскрытую ладонь. — А теперь, пожалуйста, то, что ты обещала. Не понимаю, зачем устраивать эти игры в «догони и отдай».

Звонко захохотав, Франческа достает из сумочки бежевый конверт и протягивает ему, но когда пальцы магната смыкаются на бумаге, вместо того, чтобы отпустить, тянет конверт на себя, заставив Вонку приблизиться.

— В «догони и отдай» мы сыграли пятнадцать лет назад, и я выиграла. А это совсем другая игра, — отрывисто произносит Франческа так, как это сказал бы Дон Корлеоне.

— Может… отпустишь? — Вонка сдавленно улыбается дежурной улыбкой, стараясь вырвать конверт из цепких лапок Скварчалупи.

Ответная улыбка Франчески больше всего напоминает хищный оскал. Перед тем как отпустить, она фамильярно треплет Вонку по щеке, как карманного песика, что он безропотно сносит.

— Существует две возможные причины, почему я здесь. Ты или боишься меня, или хочешь. Но обе одинаково лестны.

Мимо с равнодушным видом шествует элегантный умпа-лумп в шляпе-котелке и с тросточкой. Заметив меня, в неестественном положении скрючившуюся в кустах, с бурей эмоций, отобразившихся на лице, он без малейших признаков удивления приподнимает шляпу. Потом вынимает из кармана жилетки часы с цепочкой, смотрит на циферблат и, поцокав языком, спокойно отходит в сторону.

Когда я, проклиная все на свете, вновь перевожу взгляд на сцену, там стоит один лишь Вонка, который, поджав губы, знакомится с содержимым конверта. Внезапно он поднимает глаза и смотрит прямо в мою сторону. Сердце обрушивается вниз, как вагонетка на американских горках.

— Элизабет, к твоему сведению, оттуда тебя прекрасно видно.

========== Часть 26 ==========

Я поднимаюсь на ноги, сконфуженно кусая губы. Выходит, и Франческа прекрасно видела, как я прячусь в кустах, точно не живу на фабрике (сказать «здесь хозяйка» язык не поворачивается), а пробралась сюда с улицы воровать конфеты. А может — и это намного хуже — звездная бизнес-леди увидела во мне карикатуру на ревнивую жену в бигудях и со скалкой, которой повсюду мерещится обман и которая не может спать, есть, жить спокойно, если муж находится вне ее поля зрения. Как ни крути, ну и идиоткой же я себя выставила перед Франческой, если она заметила меня в этих зарослях. Впрочем, успокаиваю я себя, вряд ли она бы вела себя столь дерзко, зная о моем присутствии.

— «Существует две возможные причины, почему я здесь. Ты или боишься меня, или хочешь. Но обе одинаково лестны», — передразниваю я итальянский акцент, которым была произнесена эта совершенно постановочная фраза, ожидая объяснений.

Вонка, скривив рот, продолжает вчитываться в листочек бумаги у него в руках:

— Нет. Неправильно. Ты здесь, потому что ты вышла за меня замуж. По своей воле, это важно. Надеюсь, — он косит на меня одним глазом. — По своей воле?

— По своей, — подтверждаю я. — Но я лишь повторила фразу Франчески. Что она хотела этим сказать?

— Почему бы тебе не спросить у нее, что она хотела этим сказать? — с четкостью диктора на радио отражает мои слова Вонка, снова опуская взгляд на лист и пробегая по строчкам.

— Исходя из того что я слышала, вы с ней давно знакомы, — это правда? — упорно продолжаю настаивать я.

— Правда.

— И-и?..

— Прости, я кажется, потерял твою мысль. К чему там привязано «и-и?» — Вонка сгибает листок поперек и вкладывает его назад в конверт.

— Как вы познакомились? Давно? Права ли она, утверждая, что ты или боишься ее, или… ну, или находишь ее привлекательной? Зачем она здесь наконец?

— Слишком много вопросов, — назидательно поднимает указательный палец магнат. — Иногда мне кажется, что ты воспринимаешь меня как многотомную энциклопедию. Но я кондитер, а не справочник, и вопросы — это такая скука. Ладно еще вопросы о сладостях: они бывают интересные, каверзные, но вопросы о Франческе — тоска зеленая, — он закатывает глаза. — А подслушивать в кустах и вовсе моветон. Да-да. Я всегда знал, что ты любишь поточить уши.

— Так не говорят: «поточить уши», — бурчу я себе под нос, но Вонка только отмахивается.

Рукой он подзывает недавнего умпа-лумпа в шляпе и с серебристой цепочкой часов, тянущейся к карману жилета.

— Октавиан, рад тебя видеть! Как дела в цехе Невероятно-горького Шоколада для Любителей Головоломок и Других Сложных Задач?

— Как всегда, обстановка напряженная, — сокрушенно вздыхает умпа-лумп.

— Снова политика?

— Если бы! Черные дыры. Уже вторую неделю длится бурная дискуссия о том, что случится с астронавтом, если он провалится в черную дыру. Выделились два лагеря: одни считают, что гравитация растянет его до толщины волоса, другие — что пролетев горизонт событий, он сгорит в стене огня.

Я впервые вижу такого разговорчивого, интеллигентного умпа-лумпа. Я бы смотрела на него во все глаза, не будь мне так стыдно из-за места нашей недавней встречи.

— Ну, это легко проверить! — ослепительно улыбается Вонка. — Пусть кто-нибудь возьмет стеклянный лифт: там есть кнопка «вверх», которая выведет вас на орбиту, а потом в открытый космос, и кнопка «кислород», которая подарит возможность дышать. Кнопка «гравитация», кажется, тоже была, но я не уверен.

— Да, но как те, кто не в лифте, потом узнают, что на самом деле случилось с тем, кто внутри?

— О, легче легкого, Октавиан! Пусть в лифте полетят все спорщики. Тогда все и узнают, — отрезает Вонка. — Будь добр, занеси это по дороге в цех изобретений, — нагнувшись, он протягивает умпа-лумпу конверт Франчески. — Скажи, чтобы сделали точно по рецептуре, протестировали и, как будет готово, сразу же дали мне знать.

Умпа-лумп, ослабив шелковую удавку галстука и сдержанно кивнув, спешит исполнять приказ.

— Что в этом конверте? — тихо спрашиваю я, уже ни на что не надеясь.

Но Вонка не был бы Вонкой, если бы был предсказуемым. Он хмыкает, а потом с не терпящим возражений видом протягивает мне руку.

— Пойдем, Элли.

Карманным собачкам отдают команды с той же интонацией. Ко мне, Элли. Рядом, Элли. Да и я поступаю, как выдрессированная левретка: доверчиво, безропотно и радостно хватаюсь за обтянутые лайкой пальцы. И на то есть свои причины. Когда Вонка держит меня за руку, волоча за собой по лабиринту фабричных ходов, он словно отдает мне и свое зрение тоже. И я вижу совсем другую фабрику: не скрытную, враждебную, напоенную первобытными и таинственными, подчас зловещими, восторгами и ужасами — но живую, покорную, игривую, неизменно прельщающую своим безумием. Как укрощенный волк, который лижет лицо хозяина, но откусит руку всякому другому, кто захочет его приласкать. Ладонь Вонки становится нитью Ариадны, держась за которую, я получаю допуск в сердце этого мира, откуда мне открывается тайный смысл происходящего, и я сама словно становлюсь частью окружающих меня чудес. Тогда в избытке чувств я обычно говорю Вонке, что он волшебник, на что он небрежно отмахивается тростью и пренебрежительным «Нонсенс!», произносимым уголком рта, как бранное слово.

И вот сейчас самое лучшее повторяется — он снова тянет меня за собой в сумасшедшем темпе, едва ли не вырывая мою руку из плечевого сустава, снова я чувствую себя под его покровительством. И снова вокруг огни, блеск, феерия двойственной сказочной жизни, где горечь так сливается со сладостью, что их уже невозможно разлучить, где поверить значит увидеть, где обыденностью стало необыкновенное, а таинство превратилось в тайну. И внезапно я всей душой осознаю удивительную вещь: я принадлежу этому месту. Не только в те минуты, когда Вонка ведет меня за собой, но и вообще, всегда. Так же, как Чарли, как умпа-лумпы и Бакеты, — я ему принадлежу. И снова, тайком, осторожно я касаюсь своего живота, слушая скрытое. Мы принадлежим. Отныне только «мы».

— «Комната серпентов», — читаю я надпись на кнопке лифта. — Я что-то слышала о серпентах.

— О-о! Неужели? — поджимает губы Вонка. — Странно, ведь о Великании ты узнала совсем недавно… Ну, в любом случае, прекрасно, что тебе все известно! Это значит, ты не остолбенеешь от ужаса в самый неподходящий момент.

Не успеваю я ощутить холодок подозрения, удивиться, почему я должна бояться музыкальных инструментов, и поинтересоваться при чем тут Великания, как лифт резко берет влево, и я падаю на Вонку, который стоит ровно, на обеих ногах, да еще и умудряется сохранять осанку. Страдальчески вздохнув, он мягко кладет мне руку на плечо и довольно настойчиво отодвигает в сторону.

— Как? Как ты это делаешь? — лифт замедляется и я могу нагнуться без риска совершить кувырок головой вперед и осмотреть обувь магната: как всегда чистенькую и блестящую, словно с витрины. — Не пойму, приклеиваешься ты что ли?! Ну невозможно же удержаться на ногах в такой трясучке!

— Я ежедневно тренирую вестибулярный аппарат, — нравоучительно подняв палец, четко, почти по слогам объясняет Вонка, пока мы плавно движемся вверх по диагонали.

— Да какой бы хороший он ни был, так нельзя стоять — это противоречит законам физики. Ты противоречишь законам физики. Ты невозможен! А какой тут вывод? — вслух рассуждаю я. — Ты не существуешь.

— О-у, — вздрагивает Вонка. Его голос звучит почти расстроенно. — Надо же. Мне это в голову не приходило. Я всегда был уверен, что я существую. Но минуточку, а почему ты меня видишь тогда?

— Не знаю. Может, я сплю?

Вонка так широко открывает рот, набирая воздуха в легкие, словно собирается сдуть меня с лица земли, но в итоге, не найдя, чем возразить, обреченно закрывает его.

— Не волнуйся, — смеясь, я утешительно треплю его за локоть. — Обещаю подольше не просыпаться. Мне нравится этот сон.

Тут выясняется, что лифт замедлился с той же целью, с какой замедляются вагончики на аттракционах: чтобы выдержать паузу, заставив пассажиров заранее предвкушать весь ужас свободного падения, а потом уйти почти в отвесное пике. Вжавшись в угол, я закрываю лицо руками, обещая себе больше никогда не использовать эту машину ада. Вонка, который во время всех кульбитов даже не шелохнулся (что заставляет меня думать об их спланированности), оборачивается с торжествующим видом:

— А я нашел пробел в твоей логике, Элли. Почему ты думаешь, что если я невозможен, то я не существую? Невозможное только кажется нам таковым. Если на минуточку мы забудем о том, почему оно невозможно, то оно станет возможным. Так что можешь радоваться, Элли, ты не спишь!

— Лучше бы… лучше бы я спала, — стону я. — Пожалуйста, замедли лифт. Мне нель… Я умру, если мы не остановимся!

— Ох, Элли, какая же ты неженка, — манерно тянет Вонка, но все-таки нажимает на заветную кнопочку, заставив кошмарный лифт сбавить обороты.

— Спасибо! Я тебя люблю!

— Я помню.

На суше встречает нас белая дверь в форме арки с причудливыми иероглифами по краям. Радуясь спасению от тряски, я поворачиваю ручку и уверенно пересекаю порог… Чтобы через долю секунды вновь оказаться с противоположной стороны и, прижавшись спиной к стене, трястись от омерзения и страха.

— Там з-з-змеи.

— Не змеи, — назидательно поправляет Вонка. — Серпенты. Большая разница. Когда ты сказала, что о них слышала, я сразу заподозрил, что ты привираешь. Так вот, к твоему сведению, серпенты родом из Великании и в среднем длина одной особи составляет двадцать метров. Они быстры, хитры, очень прожорливы и очень опасны. А главное, они вдыхают кислород, а выдыхают сахарную пудру!

— З-зачем мы здесь? — упавшим голосом спрашиваю я.

— Это сюрприз, Элли, минутку терпения, и ты все увидишь! Нам всего-то нужно пересечь Комнату серпентов.

От словосочетания «пересечь Комнату серпентов» у меня во рту становится совсем сухо. Перед глазами встает только что увиденная картинка длинных, фосфорно ярких змеев всех цветов радуги, переплетающихся в огромные, шипящие клубки, которые, стоило мне открыть дверь, синхронно подняли головы размером с дыни и угрожающе высунули раздвоенные язычки. Уже достаточно, чтобы усугубить мою бессонницу и подарить ночным кошмарам новый сюжет.

— Я туда не пойду!

— Не будь трусишкой, — закатывает глаза Вонка. — Я хочу показать тебе кое-что.

— Это… это точно безопасно?

— Это очень-очень опасно, я же сказал. Серпенты быстры, хитры, очень прожорливы и очень опасны. Когда я впервые встретился с ними в Великании, меня не съели только потому, что не могли определиться, кому я достанусь. Пока они сражались за это право, я сумел убедить их, что не очень вкусный, и пообещать им много всего вкусного, если они согласятся поехать на фабрику. Так что меня вряд ли съедят. Насчет тебя я не уверен, но мы будем надеяться на лучшее — да, Элли? — радостно подмигивает он, пока я чувствую, как пол медленно уходит из под ног.

— А есть другой способ добраться до той комнаты? Ну, не пересекая этих серпентов? — хватаюсь я за последнюю соломинку, но Вонка категорично мотает головой:

— Нет.

Он широко распахивает дверь и, не дрогнув, заходит внутрь, не обращая внимания на взгляды десятков пар немигающих глаз, прикованных к нему.

— Элли, — подзывает он командирским жестом. — Сюда. Где ты там застряла?

Пока он не успел продвинуться сильно вперед, я делаю скачок и практически повисаю на его бархатном плече.

— Извини, но я бы предпочел, чтобы мне не отрывали руку, — вежливо говорит Вонка, однако я, издав нечленораздельный звук, лишь крепче стискиваю ее, чтобы он не смог вырваться.

Так все же меня вряд ли съедят. К тому же можно зажмурить глаза и, чувствуя под ногами мягкий ковер сахарной пудры вперемешку со змеиными туловищами, нестройно семенить рядом. Пару раз Вонка пытается дернуть плечом, но быстро оставляет эту затею: куда там, я вцепилась в нее, как коала в древесный ствол.

Поэтому то, как именно мы добрались до следующей комнаты, для меня нерешенная загадка. Главное, что серпенты оказались отделенными от нас прочной дверью.

— Это и есть то, что ты хотел мне показать? — спрашиваю я, разглядывая длинные ряды полок, заполненных склянками разных форм и размеров с разноцветными жидкостями внутри. Будто комната с колдовскими снадобьями из сказки про волшебников. Все пузырьки отступают друг от друга на одно и то же расстояние, с точностью до миллиметра, словно чтобы поставить новый флакон на полку, кто-то использовал линейку. Стены здесь выкрашены в уютный коралловый, под ногами — полосатые циновки, и кругом, буквально повсюду, настольные, напольные, настенные лампы с красными абажурами.

Я верчу головой по сторонам, чувствуя, как по мне внахлест бьет детское воспоминание. Однажды зимой, когда были живы мамины родители и она еще не знала Саймона, мама повезла меня на зимние каникулы за город к бабушке. Как же я противилась, думая, что меня ждет холодный дом, пропахший пылью и таблетками, одиноко стоящий в лесной глуши, и не догадываясь даже, что эти каникулы потом запомню на всю жизнь. В особенности один день или даже, вернее сказать, один миг. Это мгновение, когда под вечер я, проваливаясь по колено в сугробы, иду обратно после бурного, радостного дня, проведенного на ледяной горке с соседскими ребятами, когда мы, громко крича и хохоча от восторга, съезжали вниз кто на санках, кто на ледянках, кто на старых автомобильных шинах. И вот в небе уже россыпью горят звезды, куда ближе и ярче, чем в городе, а вокруг — тишина, метель и не души. И холодно, так холодно, что из носа течет, а руки, хоть и в варежках, покрылись цыпками, и пальцы на ногах совсем онемели; и вот я дергаю дверную ручку, чувствуя, как от голода бурчит живот, и меня вдруг окутывает тепло и запах яблочного пирога, и мягкий, мерный свет лампы под красным абажуром. И я кладу варежки на батарею, и, скинув сапоги, прижимаюсь к ней окоченевшими лодыжками, а ветер свистит в щелях между окнами, ведь это только в городах стеклопакеты, и бросает в стекла пригоршни колючего снега, пытаясь до меня добраться. Но поздно: я здесь, в убежище, где тепло, где горит лампа под красным абажуром, где после мясного рагу бабушка сварит какао и отрежет огромный ломоть шарлотки, а потом меня ждет горячая ванна с пеной, пахнущей клубникой, и книжка про Алису, попавшую в Зазеркалье, — которая, тогда я еще этого не знаю, станет одной из моих любимых детских книг.

— Именно так! — горделиво улыбается Вонка. Я подхожу ближе и вижу, что под каждым пузырьком маленькая металлическая табличка с выгравированным словом.

— Это… это же… этого не может быть, — выдыхаю я, и теперь мне кажется, что я сама превратилась в книжную Алису в мире абсурда.

— Эмоции, Элли, — магнат делает шаг к полкам, простирая к ним руку с тростью, словно фокусник-иллюзионист, демонстрирующий пустоту черного ящика. — Чистые человеческие эмоции. Очень концентрированные, — он поднимает указательный палец. — Употреблять в малых дозах.

— Но кому нужны эмоции?

— Что значит «кому нужны эмоции»? Тем, кто хочет, не способен их испытывать, разумеется! Вот здесь, например, — двумя пальцами он берет с полки округлую склянку с изумрудной жидкостью и, приподняв, любовно смотрит на нее сквозь мягкий свет красных ламп, — Приятное удивление. Показано скептикам и меланхоликам. Ты наверняка знаешь таких людей, Элли. Они смотрят кино: умное, пронзительное, зрелищное — а потом говорят с унылыми лицами: «ну-у, где-то мы такое уже видели. Вон тот переход был предсказуем. А эта актриса не передает все страдания своего персонажа. Но в целом, конечно, неплохо, потянет на семь из десяти». Они бы и рады удивляться, но, пресыщенные удовольствиями, потеряли к этому способность. Вот тут-то и придут на помощь конфеты — какие именно, я пока не решил — которые подарят им возможность удивляться всему, как в первый раз. Не правда ли здорово? — довольно хихикнув, он ставит флакон на место и выжидающе смотрит на меня. Как и все вокруг, его глаза тоже кажутся красными.

— Я не…

— Или вот здесь, — перебивает Вонка, делая шаг назад, и наклонившись, извлекает с нижней полки маленький пузырек с пурпурным порошком. — Здесь Чувство прекрасного. Для малообразованных эстетов. Теперь не нужно понимать картины или стихи — бросаешь на них взгляд, и слезы восторга сами катятся из глаз. А главное, все окружающие люди вдруг начинают казаться красивыми. Даже грязная лужа становится венцом творения, если переборщить с дозой. Ха-ха. Только взгляни на эти полки, Элли! Здесь каждый найдет то, что ему по душе! Восхищение, сострадание, безмятежность, веселье, доверие, энтузиазм, блаженство, уверенность, спокойствие, страсть, чистая совесть! Все удовольствия разом, не выходя из дома! Вечно приподнятое настроение! Вечный психологический комфорт! Не нужно больше общаться с людьми, когда эмоциональные потребности решаются двумя каплями! Никаких стремлений, никаких тщетных поисков! Ни мук, ни разочарований, ни сомнений! Ничто больше не гложет, но и не оставляет равнодушным! И если жизнь не удалась, всегда можно скопить немного денег на Счастье!

— Это ужасно! — не выдержав, перебиваю я его тираду.

— Ужасно?

— Кошмарно!

— Кошмарно?

— Просто чудовищно!

— Это будет хорошо продаваться, Элли, — раздраженно отрезает Вонка. — Это сделает людей счастливыми. Подумай о последствиях в долгосрочной перспективе. Никаких войн, никакого насилия, никаких страданий — мир всеобщего благоденствия.

— Одурманенный этим… этими… этими наркотиками!

— Наркотиками? — он давится резким смешком. — Да будет тебе известно, Элли, наркотики — это вещества, воздействующие на центральную нервную систему, — своим ледяным взглядом, он словно припечатывает меня к полу. — К употреблению не рекомендованы. Масса побочных эффектов. Да и вызывают привыкание, — не к месту хихикает. — А то, что ты видишь перед собой, — эмоции в чистом виде. Совершенно безвредные. Синтетические, но от этого не менее настоящие. Люди часто ненароком заражают нас своими эмоциями: делятся радостью или наоборот портят настроение. Тут тот же принцип. Кстати, ты заметила, что шипучий вулкан больше не хандрит? Угадай, почему?

— Прекрасно, — я скрещиваю руки на груди. — Значит, ты не будешь против, если я начну их употреблять?

— Что? — взметнувшийся было вверх указательный палец сгибается безжизненным крючком. Лоб бороздит глубокая морщина.

— Ну как, — я медленно протягиваю руку к одной из полок, не сводя глаз с ошеломленного лица магната. — Если это прекрасное, безобидное средство для решения проблем, то не оставаться же нам в стороне. Моя жизнь станет такой, какой я всегда хотела ее видеть, все мечты исполнятся. Я перестану хандрить, обрету… как ты там говорил? Полетность? Ты больше не услышишь от меня ни слова упрека, ни одной гневной реплики и больше не увидишь моих слез. Я буду идеальной женой, вечно пребывающей в состоянии эйфории. Вот как раз подходящее лекарство, называется Веселье. Думаю, мне подойдет.

— Элли, не…

Поздно. Я делаю большой глоток жидкости лимонного цвета с апельсиновым вкусом.

Вонка морщится, втягивая голову в плечи, кривит рот, глядя на меня с напряженным сочувствием, потом показывает концом трости на полки:

— Таблички с названиями находятся над флаконами, а не под ними.

— То есть я выпила не…

— Не-а, — он медленно качает головой, и теперь в его взгляде почти жалость.

— Что там было? — слабым голосом спрашиваю я, предчувствуя беду.

Вонка делает короткий шаг ко мне и протягивает руку, забирая флакон. Потом наклоняется к моему уху и тихо и вкрадчиво шепчет:

— Вожделение, Элли. Вожделение.

И снова — короткий и быстрый шаг назад. И тот же напряженный, выжидающий взгляд.

— Уф-ф, мне кажется, или здесь жарковато?

— Да, так я и думал, эффект почти моментальный, — он бросает быстрый взгляд на настенный циферблат. — А теперь спокойно, Элли, только спокойно, — Вонка делает пассы руками, обходя меня, и пятится к двери в комнату с серпентами.

— Все… нормально. У меня нет проблем с самоконтролем, — задыхаюсь я, чувствуя, как тугой узел внизу живота скручивается еще сильнее, но все же пытаясь слабо улыбаться. Нелепая ситуация. Хотела красивый жест — а получила уже второе за сегодня унижение.

— Да-а, — неохотно кивает он, поведя головой в сторону. — Но это пока. С каждой секундой эффект идет по нарастающей, и, по моим расчетам, через… четыре минуты и семнадцать… шестнадцать секунд ты не сможешь держать себя в руках.

— Глупости.

— Физиология, — с виноватым видом разводит руками Вонка.

— Подожди, ты не можешь бросить меня здесь вот так! — кричу я в панике, видя, как его рука уже скользит по дверной ручке. — Должен же быть какой-нибудь способ прекратить это! Какой-нибудь антидот! Противоядие!

— Элли, здесь только положительные эмоции — а зачем делать противоядие к положительным эмоциям? Всем известно, что лучшее противоядие от полового влечения — это половой акт. Увидимсязаужином! — выпаливает он на одном дыхании и поспешно скрывается за хлопнувшей дверью. Прекрасно. Он, конечно, мог ненароком напомнить мне о том, что я нежеланна (или вернее, иногда желанна, по случаю, после дождичка в четверг, что немногим лучше), но никогда еще не уносил ноги в таком страхе. Будь я в другом состоянии, я бы разревелась от обиды и сожгла себя самобичеванием, обнаружив в себе миллион физических изъянов, как реальных, так и мнимых. Впрочем, на это время еще найдется.

Не успеваю я гневно возопить, как дверь приоткрывается на сантиметр и сквозь крошечную щелочку вновь раздается его ликующий голос:

— Есть идея! Найди флакон со Спокойствием на второй полке снизу. Думаю, двух глотков будет достаточно, чтобы нивелировать эффект.

Я ползу на коленях к этим злосчастным полкам (слава богу, в этот раз дело обходится без хора умпа-лумпов) и действительно, спустя миг, пролетевший как вечность, нахожу там Спокойствие — оно безвкусное, цвета морской волны, а по консистенции как сгущенка. Для верности я делаю три глотка и обреченно растягиваюсь на полу, прислушиваясь к своим ощущениям. Будто голову напекло солнцем: наваливается тяжелый, удушливый измор, от которого вроде бы и клонит в сон, но в то же время сна ни в одном глазу. Телесность исчезает напрочь: будто я вышла из собственного тела, скинула его, как ненужную оболочку, и прилегла рядом.

Вонка, который вернулся, как только понял, что опасность миновала, с любопытством смотрит на меня сверху вниз. Его лицо теряет контур, размываясь перед глазами. Я щурюсь, пытаясь сконцентрироваться.

— Элли, я же ясно сказал «два глотка», а ты выпила половину флакона, — отчитывает меня он, и его голос отдает в ушах гулким «бом-бом-бом». Я усиленно моргаю, понимая, что веки — это последнее, чем я могу пошевелить.

— А видела бы ты себя сейчас со стороны! Ха-ха! Я никогда не забуду твоего лица! Такой удивительный микс стыда, похоти и испуга — жаль, что у меня не было фотоаппарата.

Ага, жаль, что ты был так занят побегом, хочу сказать я, но язык не слушается. И все-таки мне удивительно хорошо — такой зомбирующий, железный релакс где-то между жизнью и смертью, сном и явью. Мои эмоции будто окоченели вместе с телом и я сбрасываю их, как дерево сбрасывает плоды с наступлением осени. Я становлюсь крошечной песчинкой, которую несут вдаль по течению волны бытия, и тону в ощущении предопределенности происходящего. Когда начинает возвращаться чувствительность, приподнимаюсь на локтях и подзываю Вонку.

— Что такое, Элли? — он присаживается рядом на корточки. — Тебе нехорошо?

— Я жду ребенка, — тихо говорю я. И спокойствие: удивительное, размеренное спокойствие, которого я никогда не знала, не оставляет меня. Все будет так, как должно быть.

========== Часть 27 ==========

Пауза. Нарочитая, натянутая, предсказуемая, она не заставляет себя долго ждать. Во что, как ни в паузу, должно было вылиться это признание? С тех пор как моя жизнь превратилась в оперетку, истинные чувства так плотно сплелись с театральщиной, что их не разделит и хирургический скальпель. А что я хотела? Изнанка высокого всегда немного комична, и там, где есть страсти, найдется место и для толики фарса.