Долго и счастливо? (СИ)

— Все хорошо, я тебя вытащу, — борясь со сбившимся дыханием, обещаю я, безуспешно пытаясь открыть ящик.

Шарлотта так округляет глаза, что зрачки теряют соприкосновение с разрезом и становятся похожи на два одиноких острова среди молочного океана. На ее лицо печатью ложится осознание, вымывая скользнувшую было тень подозрительности.

— Они что, правда, хотят разрезать меня этой штуковиной?!.. Да я, да они… Маньячины! Вытащите меня! — она начинает дергаться, отчего ящик ходит ходуном. — Меня закрыли на ключ! Спасите!

— Все хорошо, это же только фокус. Но ты права, надо тебя вытащить. Где ключ?

— Не знаю, у одного из гномов! Не дайте им добраться до меня, миссис Вонка!

— Никто не собирается тебя убивать, успокойся.

— А вы сами в это верите?! Раздери вас гоголь-моголь! Они идут!

Деловито подставив к двум противоположным сторонам ящика по приставной лестнице, умпа-лумпы, один из которых одновременно старается не выронить пилу и не пораниться об ее край, карабкаются вверх. Зубья инструмента зловеще мерцают в ярком свете. Другие человечки с хмурыми лицами пытаются оттеснить меня в сторону.

— Вы не посмеете! — с апломбом кричу я, пробиваясь сквозь смыкающуюся толпу к заветному ящику. Вместо привычной беспомощности я ощущаю клокочущую на дне желудка злобу. Это делает меня до карикатурности патетичной.

Умпа-лумпы в черных костюмах секьюрити хватают меня за руки, другие наваливаются следом и повисают на ногах. Я не могу позволить себе резких движений, зная, что они причинят им боль — но от всей души стараюсь освободиться.

С потолка на нас фейверком обрушиваются пассажи увертюры, значит, шоу продолжается, а мое скандальное поведение только добавляет перчинки во всеобщее безумие.

Шарлотта, крепко зажмурившись, заходится оглушающим визгом, перебивая звуки музыки. Пила с неторопливой торжественностью опускается на крышку.

Забывшись, я дергаюсь вперед, резко поднимая ноги, отчего умпа-лумпы падают на пол, отброшенные в сторону, как перезревшие плоды с дерева.

Но поздно. Толпа вновь смыкается, пила начинает движение.

Все уже кажется потерянным, как в шум вдруг вклинивается негромкое напряженное «довольно!» — и его воздействие сокрушительно. Моя истерика, мои протесты не помогли добиться таких результатов, как это тихое короткое слово. Музыка обрывается, и ее последний звук диссонансом повисает в воздухе, а потом разрешается в невыносимо долгую и мучительную тишину. Умпа-лумпы застывают, как изваяния, переставая оказывать сопротивление, прекращая петь и танцевать, пила замирает на месте, даже Шарлотта вдруг смолкает — и все взгляды устремляются вверх, откуда знамением сошло это могущественное слово.

Вилли Вонка спускается вниз, постукивая тросточкой по ступенькам. Свет придает жесткую рельефность его выступающим височным костям и глубоким впадинам щек, отчего лицо кажется выточенным из камня.

Его размеренные шаги часовым стуком отсчитывают мгновения — нас поглощает тревожное ожидание развязки.

Не взглянув на меня, Вонка проходит мимо и концом трости показывает на замок ящика.

— Отпереть, — властно говорит он, в его голосе мне чудится усталость.

Умпа-лумпы беспрекословно выполняют сказанное.

Спазмы душевной боли сотрясают, как волны, внахлест бьющиеся о парапет. Невыносимо хочется чем-то заполнить эту сосущую тишину, разум отчаянно ищет, что бы такое сказать, пока я не осознаю, что любые слова выйдут пустыми и так и сгинут неуслышанными. Увы, не все можно разрешить, ловко лавируя в потоке правильных слов, когда поступки и решения уже расставили акценты, используя язык более тонкий и менее обоснованный. Я не чувствую сожалений от содеянного — лишь от слов, в сердцах брошенных Вонке, как перчатка в лицо, — но сама ситуация предстает в моих глазах необратимой.

Внезапным озарением для меня была любовь к нему. Таким же озарением стал тот факт, что я совершенно не знаю своего мужа, а, возможно, даже где-то в глубине души побаиваюсь его. До сегодняшнего дня его непредсказуемость казалась мне притягательной, пока я наконец не поняла, что вопрос об углах на многограннике его безумий так и остается открытым.

Лицо, с каким он наслаждался событиями, происходящими на арене, резонировало фальшивым аккордом в приторно чистой симфонии моих чувств. И оно не выходило у меня из головы. Холодные блестящие глаза, будто живущие отдельной жизнью, казалось, смотрели из-под белой гипсовой маски, искусственно заменившей ему лицо. Улыбка — лучезарная, но кривоватая — была словно наспех прорисована, а беспричинный смех звучал неестественно и напряженно. И вся эта двусмысленность взывала во мне ощущением иррациональности происходящего. Легкий покалывающий ужас холодил кожу, но — и сейчас это кажется не столь очевидным — был даже приятен и манил, как карамелька — ребенка. Как бы парадоксально это не звучало, мне хотелось стимулировать это странное чувство, насладиться им в полной мере, но вместе с тем оно явно сопутствовало отторжению, напоминая то ли горько-сладкое упоение жертвы, отдающейся мучителю, то ли трепетное волнение зрителя иллюзионного шоу, жаждущего быть обманутым.

Но даже эти мои странности, над которыми я еще не раз поразмыслю, не смогли бы удержать меня от вывода, и он стал неутешительным: я не знаю, чего можно ожидать от Вонки. Я ему не верю.

Поэтому я не могла позволить событиям идти своим чередом. Поэтому я вмешалась в заранее отрепетированный сценарий и перевернула все с ног на голову. И поэтому я нарушила даже то, что казалось незыблемым, — особую реальность фабрики, живущую по своим собственным законам, чуждым мне, иностранке.

Не глядя по сторонам, я подхожу к освобожденной Чарли и беру ее на руки, чувствуя, как на мне замыкаются пристальные взгляды. Как ни странно, но это ощущение только придает мне сил.

Совершенно сбитая с толку и перепуганная, Шарлотта и не пытается сопротивляться — только крепко обхватывает руками мою шею.

Опустив глаза, я прохожу мимо Вонки — тот не говорит ни слова и не пытается меня остановить — и поднимаюсь вверх по ступенькам, избегая встречаться взглядами с Бакетами. Между мной и ними будто соткалась невидимая преграда — и через отчуждение я не могу пробиться и даже не хочу пытаться. С горечью я вдруг чувствую себя лишней в их ярком дружном мире, будто по ошибке попала в чужую сказку, где так и не смогла прижиться, где моим мечтам сбыться не суждено. По дороге из желтого кирпича Элли пришла в Изумрудный город — только это место никогда не станет ей домом.

И я опять, хотя давно обещала себе этого не делать, провожу черту между собой и остальным миром. Непонятая и отверженная, чувствуя то ли тоску, то ли гордость одиночки, с Шарлоттой на руках я покидаю зал.

========== Часть 13 ==========

Когда на лифте мы добираемся до моих апартаментов, Шарлотта, оживившись, начинает вертеться, громко требуя, чтобы я ее освободила. Я опускаю ее на пол и мы быстро идем вдоль коридора.

— Сюда, да? — она было поднимает руку, чтобы показать на ближайшую дверь, но ладонь меняет траекторию и оказывается прижата ко рту. — Каки-макаки, что с моим голосом?! Вы это слышите? Да я же хриплю, как паровоз!

Кажется, целиком поглощенная шоу умпа-лумпов, она не почувствовала трансформации. Как же правильнее ей объяснить: постелить соломку или быть жесткой?

— Чарли, что случилось после того, как ты съела тот йогурт? — мягко спрашиваю я, отворяя дверь и пропуская ее внутрь.

— Йогурт? Какой йогурт? — она невинно хлопает глазами, переминаясь с ноги на ногу на пороге. — Не понимаю, о чем вы.

— Йогурт, который ты съела в Цехе изобретений после того, как покинула мою комнату, что, кстати, я тебе делать запретила, — я бросаю мимолетный взгляд в маленькое зеркало в прихожей и скидываю неудобные туфли.

— Да с чего вы взяли, что я…?

— Там нашли твой рюкзак.

— Ах, йо-о-гурт, кажется, начинаю припоминать. Мне его скормили эти гномы… Вы читали «Гензель и Гретель»?

— Здесь есть камеры. И пожалуйста, называй вещи своими именами: это умпа-лумпы.

— Да как ни назови… Что вам, жалко одного йогурта, когда тут столько всякой всячины? — резко меняет тактику Шарлотта, ложась на диван и устало вытягивая ноги.

— Зайди в соседнюю комнату и посмотрись в зеркало.

— Что? — она резко поднимает голову. — Что-то не так?

Спрыгнув с софы, Шарлотта хватается за поясницу и скулит, согнувшись в три погибели.

— Ай! Господи, я, кажется, сломала позвоночник! Как болит! А что… что у меня с руками? — она подносит ладони тыльной стороной к самому носу и подслеповато щурится, а потом вдруг резко выгибает спину назад, забыв про боль, — Это не мои кисти! Эти старые и сморщенные! И я… я так плохо вижу! Перед глазами туман! Что такое?!

Постанывая и поскуливая, она рысью выбегает в смежную комнату и там в недоумении останавливается перед высоким настенным зеркалом — с полторы секунды в ступоре смотрит на отражение, недоверчиво поднимает поочередно две руки — а потом визжит так, что чудом не бьются стекла:

— А-а-а-а-а-а! Я мумия! Мумия!

Не могу сказать, что ее слова далеки от истины: спина изогнулась дугой, маленькое детское лицо стало обрюзгшим и заплывшим, границы между шеей и подбородком размылись, рябое лицо исполосовали нитки морщин, а каштановые волосы стали белыми, как бумага.

— Йогурт, который ты съела, был йогуртом старости — новым изобретением мистера Вонки.

— Да кому нужно такое изобретение?! — Она пальцами растягивает обмякшие щеки в сторону, становясь похожей на палтуса. — Вы можете это исправить?

— Противоядие пока не готово, Чарли, — я опускаюсь в кресло и рукой подпираю щеку. — Но Мистер Вонка и Чарли уже работают над ним, поэтому, не переживай, скоро ты снова вернешься в свой возраст. И тогда сможешь уйти отсюда, если захочешь. В любом случае, уже поздно: я сейчас разогрею ужин, а потом тебе постелю.

— Миссис Вонка, — заметно успокоившись, Чарли склоняет голову набок, — как вы здесь живете? Меня бы распилили пополам, если бы не вы и не мистер Вонка! Или утопило бы в шипучке, если бы мистер Вонка не снял меня с вулкана! Вдобавок я еще и превратилась в сморщенную бабку! И все это — в один день.

— Я понимаю, что…

— Нет-нет, миссис Вонка, я хочу сказать: все это та-а-к круто, — Чарли улыбается и задорно подмигивает. — Мне здесь нравится. Все это по мне. Спасибо, что приютили. А сейчас можно я помоюсь в вашей ванной? Я видела у вас съедобную сливочную пену: должно быть, это обалденно вкусно!

— Не можно, а нужно! Я дам тебе халат и полотенце. Но пену уберу: ты уже съела достаточно сладкого.

— Ну во-о-от!

Пока я режу овощи и разогреваю отбивные, мои мысли заняты удивительной реакцией Чарли на все произошедшее за этот невероятно длинный день. Пожалуй, у другого ребенка все эти бурные события вызвали бы слезы и непонимание, но рано повзрослевшая Шарлотта не из тех, кто прячется от мира в своей раковине: она верит в завтрашний день и с завидным оптимизмом смотрит в будущее, перед которым не испытывает ни тени страха. Вероятно, уличная жизнь стала хорошим учителем: не растоптала ее, а наоборот, позволила подняться. Уже в юном возрасте в этой девочке чувствуется стальной стержень, та особого рода внутренняя сила, которой я, выращенная в тепличных условиях, никогда не обладала. И хотя в своих поступках я была ведома жалостью к брошенному ребенку, сама Шарлотта, кажется, вполне удовлетворена тем, что имеет, и не находит поводов для жалоб. Хотела бы я узнать, что же стряслось с ее родителями, но сейчас рано об этом спрашивать: она пока не готова раскрыться, ведь я еще не подобрала ключика к ее сердцу. Зато теперь я прочно укрепилась в вере: наша встреча была не случайна.

Чарли весело болтает за ужином, быстро привыкнув к своему внешнему виду. Она катает горошины по тарелке и пытается убедить меня, что у нее аллергия на все овощи и если я заставлю ее съесть хоть что-нибудь, она начнет задыхаться.

С каждым мгновением я чувствую к ней всю большую симпатию и даже соглашаюсь перед сном поиграть в прятки: демонстративно разгуливаю мимо бельевой корзины и вслух громко спрашиваю себя «куда же она подевалась?», с нежностью вслушиваясь в сдавленное хихиканье в корзине.

Наконец, я укладываю ее спать, поправляю одеяло и сижу рядом, пока Чарли не уснет (она до смерти боится подкроватных монстров). Пусть это и напоминает пир во время чумы, но ее легкость словно распространяется и на меня тоже, и мне становится так уютно и тепло, как давно не было в последнее время, и кажется, что дальше будет только лучше, словно я глотнула света надежды, который окутывает эту девочку, и он наркотическим туманом заполнил голову.

Меня переполняет любовь и раскаяние, я обещаю себе завтра поговорить с Бакетами и с Вонкой, предвосхищая наше воссоединение. Не переставая мечтать, я чищу зубы и принимаю душ и, все так же витая в облаках, невзирая на то, что по большому счету, время еще детское, отправляюсь спать.

Последний месяц меня вновь начала тревожить проблема, которая, как я беспечно считала, тенью ушла в прошлое: бессонница. Ни ее причины, ни ее истоки не казались мне очевидными. Я читала на ночь что-то умиротворяющее, на минимальной громкости слушала мелодии для релаксации и даже сделала тщетную попытку завести личный дневник, который тут же забросила: мои переживания оказались слишком импульсивны, а мысли слишком непоследовательны, чтобы дать им возможность быть излитыми на бумаге. Ничего из вышеперечисленного не принесло значимых результатов. Какое-то душевное беспокойство, досадное волнение, раздражающее, как неприятный запах или неудобное белье, проникало в мое сознание и оставалось там до предутренних часов, когда голова уже гудела, точно церковный колокол, а разум отказывался понимать, где я нахожусь и какой сейчас час. В беспокойной полудреме я бороздила пространства вселенной, где не было ни часов, ни минут, где сны бестолково смешивались с размышлениями, а в голове вдруг ни с того ни с сего начинала звучать музыка, но мелодии тотчас же забывались, стоило лишь сознательно заставить себя проснуться.

Пока я пребываю в этом состоянии, мою иллюзию покоя внезапно нарушает странный звук. Он возникает из ниоткуда и пронзает вакуумное пространство сновидений, взрывая его, словно фантастический истребитель, залпом орудий обрушивающийся на противника. В ушах начинает шуметь, я слегка приподнимаюсь на локте и, ничего не соображая, отодвигаю на лоб маску для сна. Будильник призывает меня скорее вернуться в действительность, красными штрихами высвечивая: 11:29. Я тру руками слипающиеся веки. Звук повторяется снова, правда, в этот раз он уже не отзывается таким победоносным эхом: это стук в дверь, негромкий и вежливый, словно тот, кто снаружи, боится меня разбудить и нерешительно топчется у порога, лелея надежду, что я и сама не сплю. А может, просто сомневается в своих намерениях.

— Кто там?

— Я так и думал, что ты не спишь, Элли, — говорит пришелец голосом Вонки, бесцеремонно отворяя дверь, проникая внутрь и бесшумно затворяя ее за спиной. Он щелкает выключателем, и неожиданный поток света действует на меня, как удар по голове миниатюрным солнцем. Я прячу голову в ладонях.

— Что… что такое? Что-то случилось? — заслоняясь от света рукой, я поднимаю голову и пытаюсь в световых пятнах распознать выражение его лица.

После того, что произошло, я была уверена, что он еще долгое время будет избегать меня или, возможно, сделает вид, что ничего не произошло, но я и подумать не могла, что он явится сюда самолично.

Есть такое пошлое убеждение, что мужчины думают о постели если не каждую минуту, то раз двадцать в течение дня точно. Пожалуй, в отношении Вонки этот тезис с провалом проходит проверку на прочность: мысли магната целиком и полностью заняты шоколадом и конфетами, новыми идеями, доработкой старых рецептов и другими гораздо более интересными вещами. Он не изменил себе и после женитьбы. К плотской страсти он относится с опаской, к которой, однако, примешивается некоторая толика любопытства, слабого, почти невыраженного из-за множества внутренних блоков. Возможно, он был бы и рад отрицать этот аспект любви как таковой, но природа не терпит к себе панибратского отношения, и чем дольше длится триумф магната над страстями, тем больнее переживается неудача. И тогда когда этого меньше всего ожидаешь, он внезапно появляется в дверях — обычно, когда дело идет к утру и мне уже удается худо-бедно побороть бессонницу — и остатки сна снимает как рукой. Чаще всего он нерешительно мнется на пороге, теребит пояс халата, заикается и убеждает меня, что зашел просто пожелать спокойной ночи. Я же хожу по лезвию бритвы, подбирая правильные слова, чувствуя себя сапером, обезвреживающим водородную бомбу. Иногда события принимают другой оборот, и он бесцеремонно врывается к комнату, не потрудившись придумать цель визита, и тогда мне можно не говорить ни слова, потому что события развиваются как по накатанной. В обоих случаях моя роль остается одинаковой: быть живым воплощением чуткости, и мне всегда казалось, что я успешно с ней справляюсь.

Я слишком сильно люблю его и поэтому на многое готова закрыть глаза, поэтому, наверное, все мои желания сводятся к одному: чувствовать себя любимой. Правда жизни в том, что это чувство посещает меня гораздо реже, чем хотелось бы.

Сейчас в силу привычки мои мысли идут по уже проложенному маршруту, как я вдруг с некоторым разочарованием замечаю у него в руке маленькую колбу с пурпурной жидкостью. И это освежает неприятные воспоминания о событиях, произошедших в Комнате удивительных чудес.

— Я принес противоядие, Элли, — холодно говорит Вонка, подтверждая, что в этот раз цель визита у него совершенно определенная.

— Ура! Я знала, что ты что-нибудь придумаешь, — я пытаюсь широко улыбнуться, но чувствую, что выходит криво.

— Мы составили его вместе с Чарли, — он кладет колбу на полку шкафа.

— Оно точно поможет ей?

— Оно, возможно, поможет. А, возможно, нет.

— Но оно не навредит ей?

— Нет, разумеется! Хотя у нее, возможно, вырастут хвост и усы… Но вряд ли. Утром дай его после завтрака — и проверим. Спокойной ночи.

— Подожди! — я переношу вес на колени, мысленно моля провидение задержать его.

Вонка тормозит в дверях и медленно оборачивается, смотря на меня настороженным взглядом:

— Да?

От волнения грудь ходит ходуном, я комкаю простыню между пальцев:

— Я так испугалась за Чарли, что сказала тебе ужасную вещь. Прости меня. Пожалуйста.

Вонка молчит, его рот изгибается как моллюск, которого шевелят прутиком. Наконец, он открывает рот и ровным голосом замечает:

— Твоя пижама просто чудовищна.

— Это подарок Мэтти на мой день рождения, — чуть улыбаюсь я.

Матильда осталась в своем репертуаре, когда подарила мне пижаму на два размера больше, расшитую маленькими капкейками, и написала в открытке: «Пусть твоя жизнь отныне всегда будет сладкой. И надеюсь, все обойдется без лишнего веса. Дарю тебе пижаму на этот чрезвычайный случай». Я тогда посмеялась, но эту огромную пижаму почему-то полюбила.

— В таком случае, должен заметить, что у нее кошмарный вкус.

— Зато доброе сердце, — я считаю своим долгом встать на защиту Мэтти.

Вонка не отвечает, а потом, неохотно сорвавшись с места, подходит ко мне и нерешительно опускается на краешек кровати.

— Так значит, ты меня не… ненавидишь? — сглотнув слюну, вкрадчиво интересуется он.

Его рука, закованная перчаткой, смотрится темно-синим пятном на бежевых простынях, но я не могу оторвать от нее глаз. Его присутствие одурманивает, голова начинает слегка кружиться, как на подъеме на большую высоту.

— Конечно, нет! Сгоряча наговорила глупостей. Конечно же, я тебя люблю!

Он смотрит на меня недоверчиво, а потом на его лице вдруг расцветает широкая улыбка:

— Сегодня же Рождество, Элли! Чуть не забыли! Я должен подарить тебе подарок.

— Я первая!

Я вскакиваю с кровати, достаю из шкафа плоскую блестящую коробку и с замирающим сердцем вручаю ее ему.

Вонка улыбается, высоко поднимая брови. Он выглядит донельзя растроганным, когда срывает обертку.

— Перчатки, Элли! Цвета зеленки! Я давно такие хотел. Большое спасибо, — в благодарность он довольно неуклюже гладит меня по предплечью.

Я решаю не уточнять, что вообще-то они цвета малахита, а не зеленки. Главное же, что ему понравились.

— А теперь моя очередь, Элли! — самодовольно объявляет он, убирая мой подарок во внутренний карман. — Собирайся!

— Хорошо, дай мне пару минут: я только переоденусь.

— У нас нет времени, Элли! — категорично отрезает Вонка. — Не волнуйся, твою пижаму никто не увидит.

Я наспех провожу расческой по волосам, выпиваю полстакана воды и сразу выхожу.

Вонка уже дожидается снаружи:

— Как же ты долго! Еще немного и нам бы пришлось встречать уже следующее Рождество, — ворчит он.

Мы садимся в леденцовую лодку и плывем по шоколадной реке в западную часть фабрики: там я почти никогда не бываю.

Когда мы подходим к широким дверям, я быстро сглатываю слюну: от волнения меня бросает то в жар, то в холод. Таинственно улыбаясь, Вонка широким жестом распахивает двустворчатые парадные двери, пропуская меня вперед. За ними — просторный балкон, и мое сердце сжимается до размеров песчинки еще до того, как я переступаю порог. Увиденное так потрясает воображение, что делая шаги, я чувствую дрожь в коленях.

Со всех сторон простирается ночное небо, созерцательное спокойствие которого не нарушается ни городской иллюминацией, ни мутной пеленой смога. Одинокие в своем множестве, огни звезд напоминают сияющих глубоководных рыб, в поиске вечных истин бороздящих темные воды небесного купола. Хотя и, пойманные сетью мгновения, сейчас они застыли в неподвижности, их главное предназначение неизменно: судьба отпустила их скитаться по волнам бытия, и там обитатели глубин не находят покоя.

В этом зрелище столько величия и столько смирения, что оно с первого же мгновения покоряет меня своей головокружительной красотой. И я чувствую, как что-то давно потерянное вновь возвращается ко мне. Будто сон и реальность достигают идеальной симметрии и схлопываются воедино. Но до того как параллельные миры становятся единым целым, грядет Большой взрыв — освещает рождение новых галактик, яркими нитями вплетающихся в полотно обновленной Вселенной.

Обретая себя прежнюю, я рождаюсь заново. Парадокс?..

Свежий морозный воздух холодит кожу, и мое прерывистое дыхание окрашивает его белой дымкой пара. Меня не знобит, хотя я и в ночной пижаме. Напротив, по всему телу, от волос до кончиков пальцев, волнами разливается тепло, и сама себе я кажусь эфемерной и призрачной, будто достаточно легкого ветерка, чтобы тело растворилось во мгле.

Тяжело дыша, я подхожу к витиеватым перилам и смотрю вниз. Там причудливым бутоном раскрывается черная бездна. Вуаль ночи, приоткрывшись, как шкатулка с секретом, сверкает россыпями драгоценностей, будто нанизанными на тонкие нити, провисшие под их тяжестью, в любую минуту готовые лопнуть и сияющим градом осыпать сонную землю. Мне кажется, что водоворот Вселенной, закружившись безбрежной спиралью, зовет меня за собой, по аллеям млечного пути и мерцающим дорогам ветвистых туманностей, туда, где меркнут условности пространства и времени, а жизнь предстает короткой и незначительной. И душа моя странствует, хотя тело и не сдвигается с места.

Я плачу, потому что что-то внутри меня требует выхода. Безграничное счастье вытесняет его, наполняя меня собой, стремительными реками перетекая по венам и артериям и горячими источниками вырываясь наружу.

Почти беззвучно ступая, Вонка становится позади — очень близко, так, что я чувствую его присутствие, но все же не касаясь меня. И я вся содрогаюсь, словно от моего сердца к нему тянется длинный шаткий мост, раз ступив на который, уже не сумеешь вернуться.

— Я не понимаю: я вижу то, что существует, или то, что я чувствую? — шепчу я, отстраненно вспоминая свои фантазии. Сказки, которым не нашлось места в несовершенном мире.

— Какая разница, — говорит Вонка, и его голос, словно отразившись от сферы, резонирует эхом, будто ему вторит кто-то третий.

Действительно, какая? Не все ли равно, что стало причиной того, что я вижу? Разве понимание важнее восприятия?

— Не знаю даже, как и описать это словами… — мямлю я. — Обычно, когда получаешь подарок, принято говорить, что это именно то, чего тебе всегда хотелось, но пожалуй, ты подарил мне то, чего я не могла желать, потому что границы моего воображения не способны простираться настолько далеко. Ты вытащил меня из скорлупы рамок и дал возможность взглянуть на них со стороны. Я — улитка, познавшая жизнь вне раковины.

— Это… хорошо? — подозрительно спрашивает Вонка.

— Это как божественное откровение.

— Элли, хватит говорить, как твой дружок-зазнайка Эдгар! Скажи лучше, что ты чувствуешь.

— Счастье. Глубокое и безраздельное.

— Ну вот!

Не оборачиваясь, я чувствую, что он улыбается, а потом неожиданно на мои плечи ложатся его ладони, узкие и стянутые тонкими перчатками. Внезапное прикосновение парализует меня, заставляя все внутри встрепенуться и воспарить ввысь.

— Молодец! Видишь, девочка, это было не сложно. Но мне тебя все равно придется разочаровать. Или удивить. Или и то, и другое вместе взятое. Потому что, видишь ли, это не твой подарок. Вот так. Это лишь маленькая преамбула. Тебя же ждет что-то совершенно невообразимое. Застегнуть ремни и приготовиться! Обратный отсчет пошел.

Где-то вверху над нашими головами начинают бить часы. Тяжелое и грудное «Бом!» заставляет воздух вибрировать. Удары, один за другим, наслаиваются друг на друга, сливаясь в причудливое многоголосие.

В предвкушении я кусаю губы, напряженно вслушиваясь в череду громоподобных ударов, раскатистым эхом разносящихся в застывшем холодном воздухе. Вонка, который стоит так близко, больше не кажется недостижимо далеким, мне вдруг приходит в голову, что вся эта филигранная работа мастера, воплощенная в удивительном макете открытого космоса — часть его души, с которой мне дозволили соприкоснуться.

Почему? Я не спрашиваю об этом даже себя.

Одиннадцатый удар. Вонка нагибается и шепчет мне на ухо: «Не забудь загадать желание», его дыхание оседает на моей скуле. По коже бегут предательские мурашки.

Двенадцатый удар — и непроглядный мрак ночи низвергает на землю свои секреты.

Звездопад. Небесные сети рвутся, не выдержав слишком тяжелого улова. Оставляя на темном небосводе нити блестящих росчерков, звезды срываются вниз, на полпути исчезая из виду, будто тысячи падших ангелов, изгнанных из рая.

У меня захватывает дух. Разумеется, остолбеневшая, обескураженная, я не в состоянии даже и помыслить о том, чтобы загадать желание. Мне кажется, будто я лечу вниз, набирая скорость, стрелой рассекаю воздух, как одна из этих звезд, и от восторга, восхищения у меня перекрывает дыхание.

Когда небо успокаивается, я не вижу в нем перемен. Звезд не становится меньше и горят они все так же ярко. Только теперь это зрелище больше не взывает к моим истокам, не переворачивает всю мою суть наизнанку: то ли я свыклась и пресытилась, то ли, познав что-то лучшее, уже не могу оценить меньшее.

Как жаль, что мы обречены на вечную погоню за счастьем. Нам не удержать его в руках, не расширяя границ увиденного и приобретенного. И с определенного момента покой и постоянство вынуждены приносить не умиротворение, а хандру и скуку. И только сейчас я понимаю слова Эдвина, сплетающиеся в голове словно из ниоткуда:

«…При этом, если мечты осуществляются, твой фантазийный маленький мирок рушится, поглощаемый реальностью, и это тебя угнетает, вгоняет в тоску, поскольку жить настоящим здесь и сейчас ты так и не научилась. И знаешь, что страшнее всего, Элизабет? Это вывод. Так или иначе, выходит, что счастлива ты априори быть не можешь.»

Я была глупа. Приблизив сказку, я сделала ее своей реальностью, адаптировалась к ней, приняла ее как данность и разучилась видеть в ней очарование. Став моей обыденностью, она потеряла свои позиции путеводной звезды, и мечты утратили свой сокровенный смысл. Я стала придумывать себе стимулы, проблемы, препятствия только, чтобы чем-то заполнить глубинную и терзающую пустоту. Я была глупа.

И дело даже не в том, что когда желания сбываются, жизнь становится пресной, а в том, что мы не умеем ценить того, чем обладаем. Мы не находим радости в повседневных пустяках, нас влечет только недостижимое. Как и звезды, мы — вечные странники, и в этом наше проклятие.

— Счастливого Рождества, Элли! — торжественно декламирует Вонка, отходя на шаг в сторону и элегантно прислоняясь спиной к парапету. Когда он больше не стоит сзади, я не могу оторвать от него глаз: пристально изучаю его лицо, одежду, стараясь запомнить как можно больше деталей. Вселенная, во всей своей красоте, меркнет, когда он рядом, одни его глаза, кажется, горят ярче звезд на этом импровизированном небе. И я задыхаюсь нежностью.

— И тебе.

— Элли, — Вонка запрокидывает голову и смотрит вверх. — Мы должны обсудить одну важную вещь. Самую первостепенную из всех главнейших.

— Да? — выдыхаю я, чувствуя, как волосы на голове готовы зашевелиться от сильного напряжения.

Он быстро склоняет голову набок, недовольно смотрит, словно я ему помешала, потом снова отворачивается.

— Мы должны поговорить о фабрике.

— Фабрике? — я морщусь, пытаясь понять, куда ведет это предисловие.

— Вот именно. Не хочу тебя расстраивать, но ты ей не нравишься.

— В смысле умпа-лумпам? — вздохнув, киваю я. — Знаю. Я уже давно это поняла.

Вонка откидывается назад, давясь безудержным смехом, больше всего напоминающим скрип несмазанных дверных петель. Я хмурю лоб, не понимая, что такого забавного прозвучало в моей фразе, спровоцировавшее этот взрыв.

— Элли… Скажешь тоже, — отсмеявшись, машет рукой Вонка. — «Не нравишься умпа-лумпам» — и как ты до этого додумалась только? Вот смешная! — его лицо вмиг становится серьезным. — Да они тебя презирают. В упор видеть не желают. Плюют с высокой колокольни. Сбрасывают со счетов. Нос воротят…

— Спасибо-спасибо, — поспешно перебиваю я. — Я поняла. Тогда что ты имел в виду?

— Не волнуйся, меня не сильно заботит, что умпа-лумпов от тебя тошнит, — примирительно улыбается Вонка. — А вот то, что ты не нравишься фабрике, очень плохо.

— Но как ты это понял? В смысле, она сама тебе сказала?

— Какая ты все-таки глупышка, Элизабет! Где ты видела говорящую фабрику? — он нетерпеливо подносит ладонь к моим губам, предупреждая, чтобы я не продолжала говорить, и я послушно замолкаю.

— Не подумай, Элли, что так было всегда. Вначале ты ей даже нравилась, очень нравилась, больше, чем кто-либо еще. В тебе была полетность — а для фабрики очень важно, чтобы в людях была полетность. Да. И все шло так замечательно, она к тебе тянулась, с одобрением наблюдала за тобой со стороны, пока ты внезапно не заскучала. Совершенно непонятно почему. А потом еще эти дети, — он раздраженно морщится, судорожно дернув головой в сторону, видимо, чтобы прогнать неприятное напоминание. — И теперь фабрика сильно встревожена. Ей хочется, чтобы ты снова стала прежней, но она не знает, чем тебе помочь.

Я подношу руку к лицу, пряча улыбку. Сейчас я понимаю его лучше, чем ему самому бы хотелось, но виду не подаю:

— Понимаешь, для меня очень важно чувствовать себя нужной, — я опускаю глаза. — А фабрика будто специально подчеркивает, что я нежеланна, будто целенаправленно расширяет между нами пропасть… И это так больно: идти со всей душой, а в ответ быть вынужденной принимать равнодушие. Я… Извини, — голос предательски дрожит, срываясь в высокие регистры. Я замолкаю, предчувствуя, что еще немного и, поддавшись жалости к себе, зайдусь злыми слезами.

Вонка смыкает брови на переносице. Он, кажется, смотрит на меня с состраданием, но сейчас я с большей охотой спишу это на игры воображения. Принять это оказалось совсем не так приятно, как я представляла. Уж лучше бы он до последнего сохранял невозмутимость! По крайней мере, тогда я бы не чувствовала, что выставляю себя на посмешище.

— Чепуха! — Вонка с силой ударяет тросточкой о каменные плиты. — И как столько глупостей только умещается в такую маленькую головку? Разумеется, ты нужна фабрике! Как воздух, как вдохновение! Если бы не была нужна, тебя бы здесь не было! Ты нужна ей, Элли! Ты нужна… — он сглатывает слюну и, напрягая все мышцы лица, через силу выдавливает из себя, — …мне. Ты нужна мне.

Словно обессилев от этой фразы, он с шумом выдыхает воздух, глядя на меня так, будто только что совершил открытие.

И хотя внутри поднимается настоящий ураган эмоций, я нахожу в себе достаточно стойкости, чтобы покачать головой в ответ:

— Как бы мне хотелось в это верить…

— Ты должна, Элли! — настойчиво призывает Вонка, потеряв над собой контроль. Он хватает меня за плечи и встряхивает. — Верь в это, верь! Поверь прямо сейчас! Ну же!

Вонка тормошит меня, как мальчишка — сломанную игрушку, не понимая, почему она перестала работать, и хотя я чувствую себя жестокой, боль, которая давно живет во мне, предъявляет свои права, внезапно хлынув волной острой горечи, обильной и тошнотворной, как рвота. Меня буквально выворачивает наизнанку, перед глазами поднимается туман, но я с упорством партизана стою на своем:

— Это невозможно! Как я могу тебе доверять, если ты так далеко? Если я и понятия не имею, что творится в твоей душе, а тебя это устраивает?! Ты сам не знаешь, чего хочешь: отдалить меня или приблизить, и сам мучаешься от этого! Меня утешает лишь мысль, что и ты мне не доверяешь. Хоть что-то у нас обоюдное.

— Глупости! — его рот искривляется волной, на белых щеках пунцовеют пятна величиной с клубничины. — Я доверяю тебе!

В его тоне столько непоколебимой веры в истину собственных слов, что и я пораженно застываю, на короткую секунду сдавшись, поверив ему и содрогнувшись под тяжестью этой веры. Но все мы — великие лжецы, потому что в любую минуту готовы обмануть себя. Особенно в пылу ссоры.

Набравшись смелости, я кидаюсь к нему на шею с наглостью тойтерьера, пытаясь сорвать поцелуй, но он так резко отскакивает назад, так выгибает шею, что чудом не перемахивает через парапет и не летит в бездну. Что и требовалось доказать.

— Ты боишься меня! — в победном запале восклицаю я. Только чувства скорее горькие.

— Глупости, Элли! — с досадой противоречит он, стряхивая невидимую пылинку с рукава. — Не такая уж ты и страшная. Можно сказать, даже симпатичная. Особенно когда не бросаешься на людей.

Я упрямо мотаю головой и медленно поднимаю вверх руку. Вонка косится на нее краем глаза с опаской, видимо подозревая, что вот-вот я влеплю ему пощечину.

— Тс-с-с! — успокаивающе шепчу я, округляя глаза.

В тисках волнения подношу ладонь к его щеке и мягко касаюсь ее, копируя излюбленный жест Вонки, первый аккорд прелюдии, — и внимательно слежу за его мимикой. Он не противится. Лицо магната меняется под моими пальцами, точно воск под пламенем свечи, но выражает оно отторжение и желание скорейшего финала, как лицо пациента во время неприятной медицинской процедуры.

— Тебе не нравится моя близость, правда? — я ободряюще улыбаюсь, убирая руку. — Хочешь узнать почему? Нет? Наверное, с моей стороны это будет неосмотрительно, но я скажу. Ты противишься не столько нарушению границ своего личного пространства, сколько той ничтожной, но существенной власти над тобой, которой я, несмотря ни на что, обладаю.

Окончательно овладев собой, Вонка с надменным видом закатывает глаза:

— Элли, ты пугаешь меня. Кажется, тебе срочно надо сделать томографию головного мозга. Я могу посоветовать хорошего врача. Все, что ты говоришь, — нелепица и вздор! Ни слова правды! Я сам по себе, иначе как бы я смог творить, если бы мне пришлось зависеть от кого бы то ни было? Никак, разумеется!

— Люди обретают счастье, когда вверяют себя другому.

— Вверяют? В смысле «дарят»? Какой ужас. Я был о людях лучшего мнения. А они при этом обматываются декоративными ленточками, чтобы стать похожими на безвкусные подарочные коробки?

— Ну я же не в буквальном смысле! Конечно, ничем они не обматываются… — я хочу продолжить, но Вонка, нарочито устало зевнув, перебивает:

— Все, Элли, это, конечно, очень занимательно, но уже слишком поздно, а у тебя, кажется, разыгралась температура. Нам пора возвращаться.

— Как скажешь.

В молчании мы возвращаемся к моим апартаментам, где я, перед тем как открыть дверь, неловко оборачиваюсь:

— Может, останешься?..

В моем ровном тоне не звучит ни мольбы, ни надежды. В конце концов, это ведь всего лишь вопрос.

Вонка чуть улыбается уголками губ, касается рукой полей шляпы в прощальном жесте:

— Спокойной ночи, Элли.

— Спокойной ночи.

Счастливого Рождества, Элизабет.

========== Часть 14 ==========

Я быстро иду по узкому перешейку, мне все чудится, что я куда-то опаздываю, но шаги получаются медленными: ноги едва поднимаются, словно им приходится преодолевать сопротивление воздуха. Нетерпение подхлестывает и, нервничая, я шепотом поторапливаю себя. Внезапно острая боль застает врасплох, вынудив замереть на месте — безымянный палец будто насквозь прошивает иголка. Первая мысль — оса, но, взглянув на ладонь, я понимаю, что боль причиняет обручальное кольцо: оно раскалилось добела, так, что кожа вокруг него покраснела и пошла волдырями. Я судорожно пытаюсь скрутить его с пальца, но кольцо только проворачивается вокруг своей оси и не сдвигается с места. Тем временем кожа на пальце лопается, как пузыри на поверхности воды в аквариуме, мне кажется, я вижу белесый кусочек кости, и от этой мысли к горлу подкатывает тошнота.

Боль такая, что я вою и плачу и, обжигая руки, отчаянно стремлюсь стянуть треклятое кольцо. Наконец, долгожданный результат — я стаскиваю его и, замахнувшись, со всей силы кидаю в воду. Кольцо ударяется о зеркальную гладь с негромким всплеском и с шипением остывает; от того места, где оно упало, идут причудливо расширяющиеся круги, на мгновение превратив водоем в мишень для игры в дартс. Я попала в яблочко?

Запоздало я осознаю весь ужас произошедшего. Это же обручальное кольцо! Я его выбросила! Дыхание перехватывает от мысли, что я совершила что-то настолько непоправимое, практически фатальное, и я, набрав в грудь воздуха, ныряю следом в мутную зеленоватую воду.

Я долго шарю руками по дну — вместо песка его покрывает стекло и в поисках кольца я раню ладони, пролитой кровью окрашивая воду в тревожно-красный. Но слепящий блеск привлекает мое внимание — и кольцо найдено. Зажав его в кулаке, я пытаюсь всплыть, но внезапно усилившееся течение кидает меня в сторону. На грудь ложится тяжесть сдавливаемого воздуха. Я выдыхаю в воду. Легкие сжимает сосущая пустота — им нужен кислород. Словно обратившись в камень, они тянут меня вниз, и хотя глаза заволокла блестящая как уголь темнота, я сопротивляюсь природе до последнего. Будто взбивая тесто, я дергаю руками в воде, и кровавые следы, шлейфом тянущиеся за моими руками, складываются в узоры.

— Дыши, Элизабет, — звучит в голове низкий незнакомый голос.

— Это что, приказ? Я же захлебнусь, — упрямлюсь я.

— Доверься мне, — настойчиво призывает голос.

— Я верю своим глазам.

— Как ты можешь верить им, когда они закрыты? Слушай свое сердце.

— Я тоже люблю красивые цитаты, но это, извините, банальность. Я же умираю! Пожалуйста, сделайте хоть что-нибудь. Мне не хочется уходить.

— Открой глаза.

— Но они открыты. Никаких красот подводного мира я не вижу, если вы об этом. Пожалуйста…

— Я больше ничем не могу тебе помочь, Элизабет, — раздраженно перебивает голос. — У меня тоже есть дела. Извини. Приятно было тебя повидать.

— Но подожди же! Постойте! Послушайте! Вы должны мне помочь! Что я должна сделать?

— Открой глаза, Элизабет. Открой глаза, — на все лады поет удаляющееся эхо.

Сердце пропускает удар, и морок спадает. Я выныриваю на поверхность, только не водоема, где так и не смогла побороть течение, а собственного сознания. Я открываю глаза.

Комнату заливает теплый дневной свет. Простыня вся смята, часть волос, на которых я лежала, мокрые хоть выжимай, с лица стекает пот. Я делаю жадный вдох, пытаясь прийти в себя после кошмара, и машинально дотрагиваюсь до обручального кольца. На месте. Господи, какой странный сон.

Внезапно я чувствую на себе чей-то взгляд и, вздрогнув, сажусь на кровати. Миссис Бакет, скромно сидящая в уголочке, сконфуженно опускает глаза:

— Простите, Элизабет, я не хотела вас напугать. Уже второй час — Шарлотта проснулась рано утром, спустилась на лифте и нашла нас. Вы так долго не давали о себе знать, что мы встревожились: привыкли, что чуть свет — и Элизабет на ногах. А теперь решили, что вы, должно быть, заболели. Я пошла вас проведать, убедиться, что все в порядке, и нашла вас спящей. Вы спали так беспокойно, разговаривали во сне, но жара, кажется, нет. С вами все в порядке?

Хотя я и более чем удивлена, все же рада видеть ее здесь: после вчерашнего мне было показалось, что мои теплые отношения с Бакетами дали первую трещину.

— Да, — поспешно киваю я, — в порядке, не считая того, что мне приснился просто ужасный сон… Как Чарли? То есть Шарлотта? Противоядие подействовало?

— Нет, к сожалению, — вздыхает миссис Бакет, от волнения постукивая носками туфель по полу. — Но мальчики сейчас работают над этим. Вы же их знаете, Элизабет, вместе они горы могут свернуть, не говоря уже о лекарстве. Все что им нужно — это немного мозгового штурма и орехов для сообразительности.

Я тяжко вздыхаю. Миссис Бакет поднимается с места, отодвигает простыню и садится на краешек кровати, совсем как Вонка вчера. Краснея в смятении, она берет меня за руку и пытливо смотрит прямо в глаза, словно говоря мне что-то личное, что я должна понять и без слов. Я тронута этим жестом внимания и ее искренним участием в судьбе девочки, которую я привела с улицы, но, как оказывается, мои выводы поспешны:

— Вы только не переживайте так сильно, Элизабет, — мягко, будто крадучись, успокаивает меня она, — В вашем состоянии это противопоказано, тем более когда все треволнения, на самом деле, преждевременны.

Выдержав паузу и увидев, что от изумления я совсем потеряла дар речи, Миссис Бакет продолжает:

— Я догадалась, Элизабет, — ласково улыбается она. — Я давно за вами наблюдаю. Я знаю ваш секрет.

— Миссис Бакет, это не то, что вы думаете… — запинаюсь я и вновь, как на преграду, наталкиваюсь на ее заботливый взгляд.

— Вы можете не скрывать этого от меня, Элизабет. Если вам до поры до времени по разным личным причинам не хочется разглашать эту радостную новость, я буду молчать столько, сколько потребуется. Только не таитесь от меня, прошу.

Так вот зачем она поднялась сюда! Не только забота о моем благополучии привела ее, но и жажда удовлетворить собственное любопытство! Так вот чем объясняется наш странный маленький тет-а-тет!

Взяв себя в руки, я уверенно мотаю головой:

— Миссис Бакет, простите, мне так не хочется вас разочаровывать, но боюсь, ваши надежды иллюзорны. Я не жду ребенка. Это исключено.

— Вы не беременны? — недоуменно переспрашивает она, недоверчиво наморщив лоб.

— Нет, — решительно отрезаю я, будто закрепляю приговор печатью. — Пока об этом и речи быть не может.

Она краснеет до кончиков ушей, я — тоже.

— Простите, Элизабет, а я-то вообразила… Мне бы этого так хотелось! Нам бы всем… Я надеюсь, так надеюсь, что ждать осталось недолго.

Мне не хватает мужества сказать ей, что вряд ли она вообще когда-нибудь этого дождется. Вряд ли в мире когда-нибудь появится человек, который будет называть меня «мама». От этой глупой патетичной мысли у меня начинает щипать в носу — Ей-богу, лучше себя не доводить.

— Элизабет, вы точно не больны? Выглядите вы неважно: такой усталой, измученной. Вам бы хорошо передохнуть, сходить куда-нибудь развеяться.

— Да нет, все хорошо, я лучше побуду с Шарлоттой, пока не увижу своими глазами ее превращение обратно.

— Нет, так вы только разволнуетесь лишний раз, — решительно противится миссис Бакет. — Я настаиваю. Сходите проведайте ваших друзей.

Честное слово, если бы я плохо знала маму Чарли, подумала бы, что она пытается меня выпроводить!

— Нет-нет…

— Элизабет, — строго одергивает она меня и снова расплывается в улыбке, — Пожалуйста. Вот увидите, это пойдет вам на пользу.

— Ну, хорошо, — мне так неловко отвергать ее немного навязчивую заботу, что я скрепя сердце соглашаюсь, — Но только на пару часов.

Что ж, все что ни делается, все к лучшему. Эд и Мэтти столько раз приглашали меня в гости — а я все откладывала. Видимо, на этот раз пришла пора расплатиться по старым долгам.

========== Часть 15 ==========

Я нажимаю на кнопку звонка — и дверь открывается с интервалом в полторы секунды. Можно подумать, что Эдвин все это время занимал выжидательную позицию на пороге. Сегодня его волосы особенно взлохмачены, а старые очки в роговой оправе так и норовят съехать на кончик носа.

— Элизабет! Как я обрадовался, услышав по телефону, что ты принимаешь наше приглашение.

Не зная, куда девать руки, он неуклюже протягивает мне ладонь для рукопожатия, забыв, что держит чашку c кофе, и в итоге расплескивает половину содержимого чашки на мое белое пальто. Слава Богу, что кофе, судя по всему, — уже остывший. Я поспешно всплескиваю руками:

— Ничего страшного! Все в порядке! Только не суетись!

— Элизабет, какой же я неловкий! Мне так жаль!

Эд ставит чашку прямо на пол и, схватив первое, что попадается ему под руку — это шелковый шарфик Матильды, — начинает судорожно оттирать кофейные разводы с моей груди.

— Эд, Эд, погоди. Ты уже ничего не сделаешь — только шарфик испортишь, — пытаюсь помешать ему я.

— Мой шарфик?!

Матильда появляется в дверях прихожей и картинно прижимает одну руку к губам, другой поддерживая выпирающий живот:

— Что ты сделал с пальто бедной Лиззи?! Теперь понятно, почему она к нам почти не приходит!

— Тише-тише, дорогая, — комкая в руках злополучный шарфик, Эд делает пристыженный шаг назад — и опрокидывает оставленную на полу чашку, заливая кофейными остатками коврик в прихожей.

Мэтти раздосадованно морщится.

— Я куплю тебе новый шарфик, дорогая, только не волнуйся. Дыши — смотри на меня — дыши, как я. — Эд начинает делать резкие глубокие вдохи носом и выдыхать ртом.

— Я тебе сейчас покажу «дыши»! — замахивается на него кулаком супруга. — Я тебе сейчас такое «дыши» устрою, что ты до конца жизни только это и сможешь сам делать! Это тебе не тряпка из универмага! Это полторы сотни, Эдди! Полторы сотни чертовых фунтов!

— Я куплю тебе новый за две сотни, только не кричи так, пожалуйста.

— Ага! — Матильда целится в мужа указательным пальцем. — Ловлю тебя на слове! Две сотни так две сотни! Вытри тут лужу. И сделай нам всем по чашке мятного чая, пожалуйста.

— С огромным удовольствием, мое сокровище, — радуясь тому, что ссора так быстро сошла на нет, улыбается Эд и стремглав вылетает из прихожей — видимо, за половой тряпкой.

— Вообще-то, кажется, он был из универмага… — повернув голову ко мне, флегматично замечает Мэтти, удовлетворенно улыбаясь. — Три фунта и четвертак. Но я никого за язык не тянула. Пойдем на кухню, Лиззи, надо посыпать твое пятно солью, чтобы потом отстиралось.

И машинально поглаживая себя по животу, с грацией круизного лайнера Мэтти ведет меня за собой вдоль коридора.

Вскоре вместо обеденной комнаты мы располагаемся в гостиной, где Мэтти немедленно оккупирует всю софу, вытянув ноги в легинсах из лимонного спандекса, а мы с Эдом довольствуемся двумя приставленными креслами.

— Ну и раздуло же меня, Лиззи, правда? Это вообще неплохо быть беременной — ты только скажи, а все бегут куда сказано, никто не перечит, можно срывать злость и списывать на перепады настроения. Единственный минус — это то, что ты чувствуешь себя гиппопотамихой. И выглядишь также. А еще — сейчас это просто невозможно! — все время хочется в туалет. Бегаю каждые двадцать минут — мне скоро там поселиться придется!

За восемь месяцев беременности Мэтти успела проесть плешь своим интересным положением каждому работнику нашей школы. Немало ни смущаясь физиологическим подтекстом, она описывала все мельчайшие подробности протекающей беременности каждому встречному, а начиная с шестого месяца, стоило ребенку чуть пошевелиться в утробе — как Матильда начинала громко кричать, что уже рожает и требовать, чтобы ее доставили в больницу. Не могу сказать точно, сколько раз они с Эдом туда приезжали после такой фальшивой тревоги, сколько раз они до туда не доезжали, потому как Мэтти успокаивалась уже в пути, и сколько человек уже успели позвонить ей и поинтересоваться весом новорожденного. Одно могу сказать точно: все, кто хоть немного знал Мэтти, к концу срока начали чувствовать себя причастными к ее ситуации и имели все основания следовать примеру Эдвина и говорить «мы беременны», потому как отстраненно воспринимать беременность Мэтти было решительно невозможно.

Понимая, что перебивать ее щебетанье себе дороже, я в который раз подряд выслушиваю неудержимый поток ярких впечатлений, Эдвин же незаметно пододвигает к себе газету и углубляется в чтение.

— Так что вот так, дорогуша. Так что вот так. Что-то я все о себе да о себе, — спустя сорок с лишним минут прерывается Матильда, потянувшись к вазочке за шоколадным батончиком. — Что у тебя нового? Давай колись, когда ты уже окажешься в моем положении?

Я вежливо улыбаюсь:

— Не знаю. Честно говоря, сейчас у нас… м-м… можно сказать, небольшой кризис в отношениях.

— Кризис? Как так? Нехорошо! — поднимает брови Мэтти, взмахнув в воздухе наманикюренным пальчиком. — Разве у вас не должно быть все таким же сладким, как вот эта вот конфетка? — чавкая, она разворачивает передо мной смятый блестящий фантик.

Эдвин откладывает газету в сторону:

— Прости за личный вопрос, Элизабет, я понимаю, что это не мое дело, но твой супруг случайно не обижает тебя?

— Нет-нет, что ты, не в этом дело, я, наверное, все, как всегда, придумываю… Просто мне кажется, мы отдаляемся друг от друга. Сейчас, во всяком случае, далеки как никогда… Я вся в расстроенных чувствах…

— Я, кажется, знаю, в чем дело, — с многозначительным видом перебивает Мэтти. — Буду снимать стружку, Лиззи, скажу так, как я это вижу. Понимаешь, мужчинам, конечно, нужно, чтобы их любили — кто же спорит — но они панически боятся женщин, которые ими одержимы. Любые мужчины.

— Одержимы?..

Мэтти была единственным человеком, от которого я ожидала безусловной, безоговорочной поддержки: ведь по негласным правилам женской дружбы вне зависимости от ситуации полагается всегда вставать на сторону своей подруги и вместе с ней возмущаться, давать ей советы и в случае необходимости утешать. Можно представить всю силу моего удивления, когда я услышала, что Мэтти видит именно во мне главную причину всех неурядиц.

— Ты одержима им, Лиззи! Как ты сама только этого не замечаешь? Твоя любовь стала зависимостью! Ты готова стерпеть все что угодно в любых масштабах, ты идешь на колоссальные уступки, ты растоптала Лиззи Трамп, которой мы тебя помним, в пыль и грязь! Ты будто живешь в услужении или будто все время пытаешься подогнать себя под какие-то стандарты и острыми ножницами кромсаешь себя на кусочки! Это же аномалия, это ведь неправильно — скажи, Эд, что молчишь? Лиззи, у тебя никогда не было синдрома жертвы! То, что между вами происходит, не любовь, — любовь не может принимать такие зверские формы! Мы так хотим видеть тебя счастливой — а не видим тебя никакой, потому что ты сутки напролет проводишь на этой чертовой фабрике! Где ты, наша Лиззи? Я скучаю, — всхлипнув, Мэтти достает бумажные платочки.

— Не обращай внимания, — ободряюще улыбается мне Эд. — Матильда просто ревнует тебя — никак не может свыкнуться с тем, что в последнее время вы стали так мало общаться.

Я сглатываю ком в горле.

— Прости, взорвалась, — сконфуженно опускает глаза Мэтти. — Не знаю, что на меня нашло. Чего еще можно ждать от беременной женщины? Мы все немного шизанутые. На самом деле, я думаю, что у вас хороший, крепкий, гармоничный союз. Если бы ты только иногда вспоминала о старых друзьях!

— Почему ты так решила? Я про одержимость. С чего ты это взяла? Говори правду, — сипло прошу я, жаждая и вместе с тем страшась услышать ответ.

— Ну, мы все вместе виделись только один раз, так что ты понимаешь, я толком не составила никакого впечатления о твоем муже… Просто тогда ты так на него смотрела, — Мэтти передергивается. — Так смотрела! Видела бы ты себя со стороны… Ну точно, ну прямо, ну как… — мечется она в поисках нужного сравнения.

— Как рабыня на падишаха, — приходит ей на помощь Эд, скользнув по мне сочувствующим взглядом. — Прости, Элизабет. Дело в том, что и от меня это не укрылось.

— В точку! — согласно кивает Мэтти.

Короткая реплика Эдвина ранит меня куда больнее, чем длинная тирада его жены. Наверное, потому что его слова нельзя списать на беременность.

— Элизабет, пожалуйста, зря мы это все начали… — видя мое расстроенное лицо, пытается сгладить острые углы деликатный Эд. На его лице отражается настоящая мука.

— Говори, Эдвин, — властно прерываю я его смущенный ропот. — Заканчивай начатое. И поскольку я хорошо знаю тебя, я ожидаю услышать неприкрытую правду. Не вздумай лгать мне — ты все равно не умеешь.

— Э-э-элизабет, я не считаю, что будет правомерно… Мое мнение вовсе не истина в последней инстанции, и я…

— Так, хватит, не юли. Правду.

Мэтти в ужасе закрывает покрасневшие щеки руками.

— Хорошо, — сдавшись, безжизненным голосом отвечает Эд. — Но я попрошу тебя взглянуть на ситуацию под моим углом, объективно, и понять, почему у меня соткалось именно такое впечатление… Я избавлю тебя от собственных аналитических выводов, просто попрошу вспомнить один знаменательный день: день твоей свадьбы. Видишь ли, меня, как твоего друга, как человека, который тебя любит и за тебя беспокоится, до сих пор ранит воспоминание, как в решающий момент скрепления вашего союза обоюдным согласием, твой жених пять минут безобразно кривлялся у алтаря, — бледнея от собственной вынужденной дерзости, Эдвин обессиленно мякнет в кресле.

Не успевает он закончить, как на защиту тут же поднимается Мэтти, скороговоркой выпаливая:

— Не обращай внимания на этого недотепу, Лиззи. Что он понимает в людях и отношениях? Вонка любит тебя — я это своим женским наметанным глазом сразу вычислила! А Эдди просто предупрежден против него!

— Ты, несомненно, хотела сказать «предубежден», дорогая, прости, что поправляю, — несмотря на критичность ситуации, не может удержаться Эд.

— Неважно! Все поняли, что я хочу сказать! Главное, что это правда! А все из-за того, что Вонка никак не может запомнить его имя! Фи, такая глупость, что Эда это так задевает!

— Меня это задевает, — сквозь зубы выдавливает Эдвин, вцепившись длинными пальцами в подлокотники, — потому что я убежден до глубины души, что он делает это нарочно. За время всей церемонии несколько раз он будто намеренно обращался ко мне, чтобы окрестить Эдгаром, Эдмондом, Эдвардом, Эндрю, Элвисом, Энтони и Эштоном. Да если бы не он, я бы никогда не задумался, сколько в английском языке существует имен на «э». Хотя, почему только на «э»? Кажется, прощаясь, он назвал меня Фредом.

В его голосе звучит столько плохо скрываемой детской обиды, что как ни стараюсь, я не могу удержаться от смеха. Мэтти охотно вторит мне, в восторге шлепая себя по упитанным ляжкам.

— Я не нахожу ничего забавного в этом откровенно нахальном и вызывающем поведении, — ядовито замечает Эд, обиженно насупившись. — Вынужден признать, что как бы низко я не опускал планку адекватности, этот человек пройдет под ней.

Последняя фраза вызывает у нас новый взрыв безудержного хохота: я начинаю невольно сползать с кресла на пол. Вонка был и остается единственным человеком на нашей памяти, который довел до белого каления сдержанного, законсервированного в традициях Эда.

Я смеюсь так, что начинает болеть живот, пищевод внезапно сотрясают спазмы. Мне приходится пулей нестись в туалетную комнату, где меня, к собственному удивлению, выворачивает наизнанку. Чем это я отравилась?

Вернувшись, я наталкиваюсь на обеспокоенный взгляд Эдвина и подозрительный — Мэтти.

— Принести тебе лекарство, Элизабет? — суетится Эд. — Наверное, пищевое отравление. У тебя нет аллергии?

— Да нет… Как странно, я вроде бы ничего не ела…

— Резкие перепады настроения, тошнота, рвота, — загибает пальцы Мэтти. — Что-то это мне напоминает… Не могу понять что.

— Невозможно, — решительно отвергаю я, сразу смекнув, куда она клонит.

— О, и это мне знакомо. Какое неуверенное отрицание, однако. Так-так.

Да что они все сегодня, сговорились что ли? Сперва миссис Бакет, теперь Мэтти, хотя последнюю еще можно понять… На один миг я позволяю себе забыться и поверить в оправданность их ожиданий — и от этой маленькой, замаячившей вдали возможности, у меня захватывает дух. До чего пряный вкус имеют одни лишь фантазии о запретном плоде.

— Когда? — не распыляясь на пояснения, настойчиво интересуется Мэтти.

— Совсем недавно. На прошлой неделе, кажется… А нет, в конце ноября, началось как раз в тот день, когда миссис Макферсон сломала ногу.

— Это было в октябре, Лиззи, — скалясь, пожимает плечами Матильда. — Она сломала ногу в середине октября, если не в начале. Ты вообще следишь за своим здоровьем хоть чуточку?

— Мой организм никогда не работал, как часы, — слабо оправдываюсь я, из-за внезапного головокружения вынужденная присесть на краешек кофейного столика.

— Держите себя в руках, мамаша, — смеется Мэтти.

— Что-то я ничего не понимаю, — жалобно морщит лоб Эдвин.

— А что тут понимать? Лиззи беременна!

— Элизабет! Правда? Как я счастлив! Как я рад! — Эдвин вскакивает и несется меня обнимать, Мэтти поспешно убирает из зоны его досягаемости наши пустые чашки из под чая.

— Это не… не правда! Это не точно! — виновато оправдываюсь я, вспыхнув, как гирлянда.

— А вот мы сейчас и выясним, нам спешить некуда. У меня подружка врач, она примет тебя без очереди, если повезет, прямо сейчас. Я ей наберу, скажу, что дело незамедлительное, — обещает Мэтти, клацая телефонными клавишами. — Хотя, — зажав динамик рукой, она бросает на меня игривый взгляд. — У меня чуйка на такие вещи. Считай, что мне докладывают на других планах, — изнеженно улыбаясь, она гладит себя по животу.

***

Когда я покидаю стены госпиталя, на улице уже темно. Снег падает мягкими пушистыми хлопьями и скрипит под моими шагами. Грея руки в карманах, я подхожу к автобусной остановке. Дыхание сбивается, хотя я не спешу.

Заглушая праздничные песни рождественского радио, у меня в ушах продолжают звенеть короткие фразы врача:

— «Примите мои поздравления. У вас будет ребенок».

Ее реплики, так же как и улыбка, были отшлифованы до автоматизма многократными повторениями, но я приняла их, как ангельский дар, и продолжаю нести у сердца.

Мне с трудом верится в реальность произошедшего, вместе с тем я не могу сказать, что испытываю какие-то бурные и болезненные эмоции. Напротив, что-то во мне словно сгладилось, будто уравнялись внутренние весы, и от этого чувства спокойно и уютно, как от потрескивания дров в камине, когда холодным зимним вечером уединяешься в гостиной с хорошей книгой.

«Примите мои поздравления. У вас будет ребенок».

Притормозивший автобус раздвигает двери, маня теплом салона и запахами елки, бензина и путешествия. Купив у водителя билет, я устраиваюсь на одинарном сидении сразу напротив выхода. Только когда двери шипят, закрываясь, я вдруг вспоминаю, что оставила в приемной перчатки. Сквозь толстое оконное стекло я наблюдаю за каскадом снежных хлопьев, растворяющихся в дорожных огнях, и меня потихоньку клонит в сон.

«Примите мои поздравления. У вас будет ребенок».

Я выхожу на остановку раньше, чтобы продлить удовольствие, которым во мне отзывается эта странная дорога домой. Новогодняя иллюминация уже не кажется отталкивающе фальшивой, напротив, в ней снова появляется что-то такое, что прежде заставляло меня в смятении замирать на месте и в предвкушении чего-то особенного озираться по сторонам. Я снова чувствую себя перед тайной комнатой, ведущей в мир чудес, которая вот-вот должна открыться. И ностальгия по прошлым временам вместе с осознанием того, что мечты стали явью, согревает меня счастьем.

«Примите мои поздравления. У вас будет ребенок».

Я больше не ощущаю себя одинокой в большом и сложном мире, все мои взгляды отныне направлены внутрь себя: теперь я ощущаю себя таким миром, миром, порождающим новые миры, сначала тонкие и хрупкие, а потом яркие и удивительные. В этот момент во мне зажигается решимость оберегать маленький мир, зреющий внутри меня, до последнего.

***

Когда я подхожу к своим апартаментам, еще издали различаю голоса, приглушенными мелодиями льющиеся из комнат. Насторожившись, я пошире открываю незапертую дверь, беззвучно проникаю внутрь и замираю в прихожей, прислушиваясь.

— … вот было бы классно! А если их еще и делать в форме зверей! — захлебывается энтузиазмом детский голос, в котором я узнаю Шарлотту.

— Хм, облака из сладкой ваты. А знаешь, неплохо. Я давно чувствовал эту идею, но не мог толком сформулировать. Вот ты ее, наверное, и услышала, — мужской голос принадлежит, без сомнения, Вонке.

— Я вообще-то еще год назад это придумала!

— Тебе все равно никто не поверит. А выдавать чужие идеи за свои просто некультурно. Это называется плагиат, и, к твоему сведению, это уголовно наказуемо.

На цыпочках я подхожу к гостиной и заглядываю внутрь. Потушив свет и развернув к пылающему камину глубокие кресла, в гостиной расположились Вонка и Чарли, к моему облегчению, вернувшая себе первозданный облик. У обоих в руках тонкие шампуры с нанизанными кубиками маршмеллоу, оба слишком увлечены диалогом, чтобы заметить мое присутствие.

Я вся обращаюсь в слух.

— О! О! О! У меня еще идея! Можно? — Чарли едва не давится пастилой.

— Которая по счету за сегодня? — закатывает глаза Вонка. — Тысячная? Или уже миллионная? Твоя способность генерировать новые идеи меня пугает. А если ты научишься воплощать их в жизнь, я буду в отчаянии.

— Но почему?

— Потому что никто на сегодняшний день не готовит сладости лучше меня. Все об этом знают. Шоколад и конфеты Вонки вне конкуренции!

— Что правда, то правда, — согласно кивает Чарли. — Но я не понимаю, чего вы возмущаетесь. Я же для вас придумываю. Я буду счастлива, если любая из моих идей покажется вам заслуживающей хоть капельку внимания.

— Ты это серьезно? — хмурится Вонка и, широко улыбаясь, разводит в стороны руки, сшибая шампуром фарфоровые статуэтки с каминной полки и даже не замечая этого. — Это меняет дело! В тебе определенно есть потенциал — я чувствую это! И я хочу предложить тебе работу. Хочешь стать моим помощником?

— А вы уверены, что так можно? Мне всего восемь.

— Глупости! Я тоже начинал примерно в этом возрасте. Тут чем раньше, тем лучше! Так по рукам?

— По рукам!

Переложив трость в левую руку, Вонка протягивает Чарли ладонь и отрывисто пожимает ее.

Тут Шарлотта оборачивается и замечает меня:

— О, Миссис Вонка! Давно вы здесь? Хотите зефирку?

— Миссис Вонке впору проводить мастер-классы по подслушиванию, — небрежно бросает Вонка.

— Значит, ты остаешься с нами, Шарлотта? — я подхожу ближе и приседаю на корточки перед ее креслом, опустив подбородок на подлокотник. — Я так рада! Ты увидишь, как это здорово: быть частью нашей большой и дружной семьи.

— Сколько раз вам повторять: зовите меня Чарли. Вы же сами слышали, — важно говорит она, погрозив мне указательным пальцем. — Мне предложили работу. Это другое. У нас с вами чисто деловые отношения.

— Конечно-конечно. Тогда как сотруднику мы предоставим тебе комнату под личные нужды — соседнюю, если подойдет — и трехразовое питание. А также, разумеется, несколько рабочих костюмов.

— Костюмов?

— Ну да. Чтобы соответствовать дресс-коду нашей фабрики.

— Я не знаю что значит «дресс-код», — подозрительно щурится Шарлотта, — но если вы так шифруете слово «благотворительность», я против.

— Ни о какой благотворительности здесь не может быть и речи. В заведениях подобного рода все служащие должны соответствовать определенному классу. И не могут вечно ходить в одних и тех же джинсах и старом свитере.

— Правда? — поднимает брови Вонка. — Тогда почему ты сама…?

Я бросаю на него выразительный взгляд и он, демонстративно ойкнув, прикрывает рот рукой.

— Ну ла-адно. Договорились, — неохотно капитулирует Чарли.

— Тогда едем покупать тебе новую одежду прямо завтра.

— Рабочую одежду, — подчеркивает девочка.

— Разумеется.

— Элли, кстати, надеюсь, ты не забыла передать Матильде и Эрику мои наилучшие пожелания? Возьми себе маршлык, придвинь вон-то кресло и присоединяйся. Мы должны как следует отпраздновать это событие, — командует Вонка. — Кажется, только что я выиграл джек-пот.

— У меня сегодня тоже на редкость удачный день, — улыбаюсь я ему и он, ни о чем не подозревая, улыбается в ответ, а потом, поспешно вскочив с места, жестом останавливает меня:

— Нет, Элли. Стой, где стоишь. Я совсем забыл, что женщины отличаются повышенной хрупкостью. Я сам придвину тебе кресло.

— И у меня удачный день, — громко замечает Чарли, желая снова стать центром внимания. — Меня расколдовали. Как же сложно разжевать ириску, когда во рту нет и половины зубов!

— Если будешь есть так много сладкого, к старости у тебя и одного не останется, — учительским тоном замечаю я. Шарлотта недовольно отмахивается.

— Мистер Вонка, а вы научите меня магии? — она делает умильные глазки. — Хотя бы одному заклинанию? Малюсенькому? Например, как превратить воду в шоколад?

— Воду нельзя превратить в шоколад, — категорично отрезает Вонка, с чувством собственного превосходства выпрямляясь в кресле. Уголки губ Шарлотты разочарованно ползут вниз. — А вот молоко можно, — заговорщеским тоном продолжает он, — если добавить в него волшебные бобы.

— Волшебные бобы?! — вскрикивает она, от нетерпения хлопнув в ладоши.

— Именно так! — взмахивает указательным пальцем Вонка. — Какао-бобы! Если хочешь, завтра я покажу тебе, как это делается.

— Конечно, хочу! Спасибо! Спасибо вам огромное! — С детской непосредственностью Чарли забирается к нему на колени и обнимает за шею. — Я прибегу к вам сразу, как проснусь!

Вонка замирает с совершенно оторопевшим лицом, словно вокруг его шеи кольцом сомкнулся питон и достаточно одного неловкого движения, чтобы разозлить хищника. Он нервно хмыкает, а потом, умоляюще глядя на меня, делает неуверенные попытки освободиться.

— Боюсь, нет, Чарли, — прихожу на помощь я. — Сначала у нас шопинг, пока в магазинах еще нет толпы, а потом все остальное.

— Но миссис Вонка!..

— И никаких «но»!

Чарли понуро возвращается к себе в кресло, однако в ту же минуту забывает о своем разочаровании и вновь, сгорая от любопытства, обращается к Вонке:

— Мистер Вонка, а ваша трость, она волшебная?

— Не исключено, — задумчиво потирает подбородок магнат, начавший приходить в себя после нервного потрясения. — Никогда раньше об этом не задумывался, но все может быть. Возможно, я просто не знаю правильного заклинания.

— Я знаю! Я знаю! — прыгает на месте Чарли. — Давайте мне ее сюда!

— Э-э, я не думаю, что… — пытается противиться Вонка, но Шарлотта требовательно протягивает маленькую ручку, и магнат… сдается? Глазам не верю! Как у этой крошки так легко получается вить из него веревки?

— Абракадабра! — торжественно восклицает Чарли, поднимаясь на ноги прямо в крессе и направив шарик набалдашника в центр гостиной.

Разумеется, ничего не происходит, но Чарли победно оглядывает нас.

— Вы ЭТО видели?

— Я, кажется, отвлеклась. Что именно? — уточняю я.

— Эх вы, миссис Вонка, все на свете прозевали. Только что я остановила время, маршем прошлась по комнате, сделала три кувырка, встала на мостик и вновь забралась сюда… Ну да! Вы же замерли вместе со временем! У вас-то ведь не было волшебной палочки!

— Надо же! — я делаю удивленное лицо, а Вонка, кажется, и в самом деле удивлен. Уж не принял ли он эту невинную фантазию за чистую монету?

— Так, я хочу получить свою трость назад, — капризно говорит он, и Чарли, спрыгнув с кресла, заливисто хохоча, отбегает в угол.

— Убирайся, злобный Морпокс! — кричит девочка, направив трость на Вонку и размахивая ею, как шпагой. — Ты своего не получишь! Мне нужна палочка, чтобы спасти Волшебное Королевство! Один шаг вперед — и я превращу тебя в лягушку!

— А я тебя — в надоедливую букашку! — раздраженно парирует Вонка. — И для этого мне вовсе не нужна волшебная палочка.

— Ты лжешь, злобный Морпокс! — с пафосом декламирует Чарли, подбегая ко мне. — Но прекрасная принцесса остановит тебя, потому что у нее доброе сердце, а на свете нет такой магии, которая одолела бы доброе сердце. Приступайте, ваше высочество принцесса Лейла, — почтительно обращается она ко мне. — А я пока спасу наш мир! Это поможет вам! Я буду использовать магию фей! — она кладет мне в руку трость Вонки, а сама, напевая под нос победный мотив, выбегает из комнаты.

Забавно, но кажется, я ни разу не держала в руках трость Вонки. Улыбаясь, я устремляю набалдашник ему в грудь:

— Вот и пробил твой час, злобный Морпокс. Я не стану уподобляться тебе и не замараю руки твоей кровью. Напротив, я принесу тебе величайший дар: я излечу тебя от тьмы, которая поселилась в твоем сердце и дам твоим душевным ранам затянуться. Ты больше никогда не осмелишься угрожать Волшебному Королевству и его обитателям. Отныне ты станешь добрым колдуном и будешь трудиться во благо других. Ты согласен, злобный Морпокс?

— Даже не знаю, — насмешливо отодвигает в сторону трость Вонка. — Боюсь, это заклинание тебе не под силу, прекрасная принцесса.

— Ты плохо знаешь сказки, злобный Морпокс, — смеюсь я. — Поцелую настоящей любви подвластны любые чары.

Я обнимаю его и поднимаюсь на цыпочки. Пламя камина бросает на нас пляшущие тени, глаза Вонки горят, как два уголька. Видно, и в самом деле вокруг нас соткалась какая-то невидимая магическая пелена, положившая конец привычным смятению и скованности. Я снова слышу в голове голос врача, объявляющий конец моей прежней жизни, и не отдавая себе отчета, прижимаюсь к губам магната с еще большей страстью, пожалуй, неосторожной, но неконтролируемой.

— О! Поцелуй настоящей любви! — радостным звоном прерывает нас голос Чарли. — Я знала, что вы догадаетесь, принцесса! А я одолела всех остальных врагов! Теперь закатим пир на весь мир! У нас остались еще маршмеллоу?

— Да, еще полно, — говорит Вонка. Когда мы подходим к креслам, я чувствую его ладонь на своей спине, и это бережное прикосновение приводит мое сердце в трепет. Втроем мы вновь придвигаемся ближе к камину, подкидываем в него поленья, и время на быстроходных люггерах подхватывает нас и уносит в безбрежные дали, туда, где размываются границы между обычной жизнью и подлинной сказкой.

За окном бушует непогода, но в нашем маленьком кругу я чувствую, как тепло золотой нитью проходит через наши сердца, соединяя их воедино. Приходит время для того, чтобы отблагодарить провидение за все подаренные чудеса. Чудо быть семьей. Чудо понимать друг друга. Чудо любить. И пусть Рождество пришло в наш дом на день позже, главное, что все мы, так или иначе, обрели друг друга.

========== Часть 16 ==========

Его дыхание напоминает шепот ветра, заблудившегося в листве. Оно настолько ровное, что им можно было бы измерять время, приди мне в голову такая прихоть. Но я не считаю секунды. Мне не до этого, ведь у меня есть более неотложные дела. Сейчас я всеми силами стараюсь запечатлеть этот момент в памяти, набить на подкорке головного мозга, чтобы в любой день сюда можно было вернуться. Закрыть глаза и мысленно перенестись в эти часы, когда счастье кажется осязаемым, но знаешь, что наступит утро — и оно снова прольется между пальцев.

Это непросто, однако я стараюсь концентрироваться на деталях.

Начнем с того, что я не знаю, что побудило Вонку остаться сегодня со мной: засыпать он всегда предпочитал в одиночестве, а если я пыталась протестовать, то только нравоучительно качал головой:

— Если у тебя проблемы с засыпанием, то психологи в таких случаях рекомендуют брать в постель плюшевого мишку. А я не столь функционален. Как говорят экономисты, мы «несовершенные субституты». Потому что, во-первых…

Впрочем, не мешает заметить, что сегодня он весь вечер вел себя странно: подозрительно открыто, радушно, я бы даже рискнула сказать, нежно, хотя это совсем не его эпитет. Конечно, у него бывали приливы хорошего настроения, обычно возникающие в тот момент, когда плен вдохновения уже отпускает, а воодушевление от работы еще осталось, но сейчас у меня возникло стойкое ощущение, что здесь все неспроста. Или он что-то замышляет, или произошло какое-то событие… Но какое? Что могло его так изменить и как долго это продлится?

Я снова поворачиваюсь на бок и внимательно разглядываю его темный силуэт. Вонка лежит на спине, скрестив руки на груди, точно древнеегипетский фараон в саркофаге. С тех пор как он уснул, он не пошевелился ни разу, я отслеживала. Если бы он не дышал, у меня могли бы возникнуть подозрения, что он мертв.

Я собиралась сказать ему свою новость сегодня же, но хрупкая идиллия вечера и ночи лишила меня храбрости для отчаянного шага. Я неоднократно пыталась спрогнозировать его реакцию, в душе понимая, что от него можно ждать чего угодно, и мое воображение уже успело нарисовать картинку собранных чемоданов и прощания с фабрикой. Я не верила всерьез, что такое может случиться, но страх потерять все в одночасье парализовал, как змеиный яд, и чем больше я думала о грядущем, тем сильнее осознавала всю степень своего недоверия к магнату. Брачный союз не скрепил нас — мы не стали единым целым, я так и не узнала его до конца. Мы одиночки, и по-прежнему живем в разных мирах. Но нас объединяет что-то, с чем ни тот ни другой не может совладать: мы можем стремиться к счастью, только зная, что где-то рядом есть другой, с кем мы связаны неразрывно. Теперь этой ситуации предначертано измениться: ребенку суждено или разорвать скрепившие нас узы, или наоборот сплотить нас. И зная о неизбежности перемен, я жду их с ужасом и трепетом, понимая, что за любым счастьем следует момент расплаты. Ничто не пугает меня больше, чем перемены, и осознавая это, я снова раз за разом вспоминаю своего отца.

«Никогда не знаешь, что ждет тебя за следующим поворотом на дороге жизни, но это не значит, что надо останавливаться». Это стало его девизом, значит вероятно, в свое время было его личностным преодолением. Но что это действительно для него значило? Возможно, папе, как и мне, было присуще желание остановиться, повиснуть на полах уходящего времени, не давая ему уйти, пока однажды он не понял, что в меняющемся мире это сродни попыткам зацепиться за древесный ствол во время урагана — природная стихия все равно вырвет дерево с корнем. И я это понимаю, но лишь рассудком. Меня мучит страх перед будущим: я не знаю, станет ли оно лучше или хуже, и до смерти боюсь что либо менять. Я боюсь решений и боюсь их последствий. Не знаю, случайно ли это подметил Эд своим подарком или намеренно, но я медленный человек. Это правда. Каждый шаг вперед сопровождает новое усилие. Я не хочу двигаться, я боюсь. Но жизнь толкает вперед не спрашивая.

Я сворачиваюсь калачиком и под мерное дыхание Вонки проваливаюсь в сон, позволив памяти самой решить, что стоит запомнить. Да, этот момент прекрасен, но он не драгоценный камень: его не положишь в шкатулку, не добавишь в коллекцию. Я засыпаю в надежде, что дальше будет только лучше, и отпускаю этот волшебный миг, позволив ему остаться за поворотом. Пусть это лишь маленький шаг к переменам, но это уже начало.

***

Я на дух не переношу большие торговые центры: их атмосфера соткана из навязчивой суеты, и входя в их мир, ты будто вступаешь в гонку, где первый приз — недостижимое совершенство. Твои добровольные взносы — это самоотдача, терпение, чувство вкуса, хорошая память и толстый кошелек. От навязчивой музыки к третьему часу начинает болеть голова, ноги гудят, а на вешалках, кажется, только одежда, которая у тебя уже есть, или та, которую ты никогда не наденешь. Как правило, я быстро выматываюсь и еле волочу ноги, а придя домой, без сил бросаюсь на кровать и сразу засыпаю.

Но выбирая одежду для Чарли, я вхожу во вкус и покупаю ей две пары джинсов: голубые и темно-синие, кремовый летний сарафан, шерстяное платье, несколько пар белья, носков и колготок, кипу разноцветных футболок, клетчатую рубашку, целых четыре разных юбки, кашемировый свитер, персиковый пуховичок и нежно-розовый легкий плащ, шорты, бриджи цвета морской волны, джинсовку, трикотажный кардиган и груду разносезонной обуви.

Шарлотта быстро устает от примерок, ноет, скулит, просится обратно, угрожает побегом, и мне дважды приходится поддаться на ее провокации и купить ей мятное мороженое местного производства (которое, если верить Вонке, здесь делается из порошка для чистки раковин, перетертого с сахаром).

Именно в тот момент, когда Чарли усердно поглощает вторую порцию, происходит нечто очень странное: мимо нас проходит сухопарая женщина с тонким злым ртом и прической, напоминающей цветную капусту, и, Шарлотта, заметив ее, вздрагивает и практически кидается мне на шею, перепачкав мороженым волосы.

— Миссис Вонка, тс-с-с, если она меня увидит — хана. Умоляю, не смотрите на нее! Не называйте меня по имени!

Она прячет лицо у меня на груди, я чувствую, как ее тело дрожит, и мне самой становится не по себе. А тут еще эта женщина, будто почувствовав, что говорят о ней, резко оборачивается и ее взгляд, как сканер, просвечивает меня от макушки до подошв. Я наигранно улыбаюсь и глажу Шарлотту по волосам, все еще сомневаясь, что поступаю правильно, идя на поводу у ребенка. Если эта женщина каким-то образом связана с прошлым Чарли, то, возможно, она — моя последняя ниточка, последняя инстанция, куда я могу обратиться, чтобы спасти Шарлотту от участи бездомной и вместе с тем быть уверенной, что не навредила. С другой стороны, лицо у этой дамы такое, словно вместо зубочисток она использует детские косточки, даже в уголках глаз отпечаталась ненависть к судьбе и миру, так что возможно, самым правильным будет не спешить. Возможно. Но возможно, я все-таки слушаю голос своего эго, находясь под властью нереализованных инстинктов, подсознательно желая дать Чарли кров, если не стать полноценной матерью?

Когда женщина скрывается за углом, Чарли решительно тянет меня к выходу.

— А шевелить ногами быстрее вы не можете, миссис Вонка? — шипит она, снова, как и в нашу первую встречу, напоминая маленького дикого зверька.

— Кто это был, Чарли?

— Где?

— Дама, от которой мы бежим, — кто она?

Шарлотта кривится:

— Да так… Одна особа, с которой лучше не встречаться в темном переулке… Долгая история…

— У нас достаточно времени. Не волнуйся, я умею хранить секреты.

Чарли недоверчиво хмыкает:

— Ну да. Все так говорят. Никто за здорово живешь не признается в обратном… Но хорошо, я скажу, но только с двумя условиями. И вы поклянетесь, что их выполните.

— Какие условия? — осторожно уточняю я, зная, насколько коварными могут быть дети.

— Во-первых, что бы вы там себе не думали, ничего не делайте. Даже если вам будет казаться, что так вы мне поможете. Я знаю лучше, что для меня лучше. Понятно? Вы ничего не предпринимаете — это ясно?

— Твой тон обижает меня, Чарли, пожалуйста, выбирай выражения осторожнее, — мягко замечаю я, зная, что любые утверждения в стиле «не груби» будут восприняты в штыки: когда человек вынужден защищаться, глупо ожидать от него толерантности. — Хорошо. Я ничего не предпринимаю, предварительно не обсудив это с тобой. Второе условие?

— Сперва поклянитесь.

— Я клянусь, что ничего не предпринимаю, предварительно не обсудив это с тобой. Так что за второе условие?

— Секрет в обмен на секрет, миссис Вонка. Расскажите мне свой самый большой секрет.

— У меня нет секретов, милая, — улыбаюсь я. До чего же все-таки дерзкая девчонка!

— Неправильно! — Шарлотта одергивает меня, как директор — школьницу. — У всех есть. И не вздумайте мне снова лгать, я это сразу пойму. Я сходу въезжаю в такие штуки. Если соврете, я вам ничегошеньки не расскажу.

— Ладно, Чарли, давай только присядем, — я мягко толкаю ее в сторону свободного диванчика и пристраиваюсь рядом. — Знаешь, чего бы мне очень хотелось? Чтобы ты осталась на фабрике, но не потому что тебе предложили работу, а потому что захотела бы увидеть в нас всех семью, в которую мы с радостью тебя примем. Вот мой секрет. Ты чудесная девочка, Чарли, и если бы ты тоже захотела остаться с нами — это сделало бы меня очень счастливой, — нескладно признаюсь я, чувствуя волнение, как во время объяснения в любви. Не слишком ли я тороплю события? Но нет, не в первый раз я встречаю человека и знаю наперед, что эта встреча изменит все. Мне кажется, будто я была рядом с Чарли с самого ее рождения, будто всегда только и ждала, пока случайная цепь событий не сведет нас вместе.

Несколько мгновений Шарлотта раздувает ноздри, смотря вперед невидящим взглядом, а потом с шумом выдыхает воздух:

— У меня есть семья! Есть! Понятно вам?! А вы мне не нужны, не нужны!

Она внезапно начинает рыдать, захлебываясь словами «не нужны» в паузах между всхлипами, а потом словно какая-то сила кидает ее ко мне в объятия, и она безутешно обхватывает меня руками, как утопающий — обломок судна, все продолжая причитать это свое «не нужны».

И я понимаю, что я нужна. Что необходима.

========== Часть 17 ==========

После выматывающего шоппинга мы решаем заскочить в уютный итальянский ресторанчик по соседству, и там Шарлотта наконец приступает к своей истории. Она говорит коротко и сухо, так что кажется, что ее интересует лишь кусок пиццы в руке. Но эта нарочитая небрежность только укрепляет меня в мысли, что в сердце этой маленькой девочки зияет огромная рана, которая все еще кровоточит.

— У меня есть семья, я не соврала. Только родители уже мертвы. Уже почти три года как. Но это нормально, вы не думайте, что я собираюсь тут нюни распускать. Все люди умирают, все рано или поздно переживают смерть своих родителей. Только тут не как на контрольной: чем раньше отстреляешься, тем лучше, — тут наоборот все. Ну, вы поняли же, — да? Я вообще-то должна была вам рассказать про ту ужасную тетку, но если я начну с нее, вы начнете задавать вопросы. Еще перебивать станете. Я терпеть не могу, когда меня перебивают. Поэтому я начну с самого начала, чтобы уже никаких пояснений не делать. Наверное, я должна немного рассказать про своих родителей? Ну так, чтобы у вас возникло какое-то представление. Так вот, папа работал в компании, но только не в такой, где что-то производят. Хотя папа и говорил, что они производят стабильность. Но стабильность нельзя потрогать, так что я думаю, он так шутил. Люди, которые чего-то боялись, платили компании деньги, чтобы, если плохое все-таки произойдет, фирма бы сделала так, чтобы они будто бы ничего не потеряли, ну в деньгах, в смысле. «Возместить ущерб» это называется. А поскольку все плохое происходит не так уж часто, дела у них шли неплохо. Так папа говорил. Я, кажется, невнятно объяснила, ну да черт с ним… А мама… Мама носила очки с прямоугольными стеклами и любила зеленые яблоки. Такие, знаете, маленькие и кислючие, которые и есть-то невозможно. А она справлялась с ними на раз, не поморщившись даже. Закидывала в рот, как чипсы или крекеры. Добавляла в салаты, мясо, пироги… Даже в пиццу могла добавить, я не вру. Вот в такую, как эта. Зеленые яблоки нам с папой осточертели до тошноты — мы их не то что видеть, даже слышать их хруста не могли. Вот как они опротивели. А мама все равно их лопала за обе щеки. Но это лучше, чем если бы она так любила сосиски или бекон — папа был веганом, вряд ли бы это ему понравилось. А они и так все время ссорились. Иногда из-за меня, иногда нет. Я не знаю, в чем была причина их ссор: когда они начинали ругаться, то говорили: «не при малышке» и уходили в спальню, чтобы ругаться там. Но они любили друг друга, потому что всегда мирились. И тогда папа дарил маме цветы, которые она ставила в вазу на обеденном столе. А однажды они так поругались, что мама надела пальто и ушла: хотя было темно и шел сильный ливень. Она даже зонтик не взяла: так разозлилась.

Тут Шарлотта хватает бокал с недопитой колой и шумно втягивает остатки через трубочку.

— Ее не было несколько часов, и мы стали волноваться. А потом был телефонный звонок. Она попала под автобус и умерла на месте. Это так нелепо. Подумать только, под автобус, наверняка, под последний автобус: время-то было уже позднее. Может, он как раз шел в депо. А мама ведь всегда переходила дорогу в неположенных местах. Она вообще привыкла делать то, что ей удобно, ни с кем не считаясь. Но про автобус я только потом узнала. Папа сначала мне совсем ничего не сказал, только уложил спать, как обычно, но я видела, глаза у него были грустные-грустные. Я долго не могла уснуть, но в ту ночь так и не услышала, как он ложится. Когда я утром пришла на кухню, он все еще сидел там, за столом, в той же одежде, а глаза у него были еще грустнее и совсем красные. И он не шелохнулся, когда я поздоровалась. Мне нужно было в школу, я попросила папу приготовить завтрак, но он даже не услышал. А когда я громко повторила, встал со стула и пошел в другую комнату. Мне пришлось есть хлопья с холодным молоком, а я не люблю холодное молоко, у меня от него болит горло. Когда я пришла со школы, оказалось, папа не ходил на работу. Я спросила, не отпуск ли у него и вернулась ли уже мама — он снова не проронил ни слова. Сидел и смотрел в одну точку, а если я начинала кричать, вставал и уходил, словно меня не существует. Следующие несколько дней он ничего не готовил — это делала я, и я же заставляла его есть, а он клал пищу в рот на автомате и медленно, как робот, ее пережевывал. И он не мылся и не брился. И на работу не ходил. Телефон все время надрывался, но он не отвечал. Я тогда еще в самом начале поняла, что мама умерла. Только не знала как именно. Я спросила об этом у папы, но он сказал лишь: «Прости меня, Чарли. Прости меня. Прости. Прости». А на следующий день из школы меня забрала миссис Розмэри, наша соседка. И я осталась ночевать у нее. И следующие несколько дней жила у нее. В доме миссис Розмэри пахло кошками, хотя кошек у нее нет, зато она разрешала смотреть телевизор допоздна. У нее было совсем неплохо, я только очень волновалась за папу. Это миссис Розмэри рассказала мне про автобус и про то, что папу это «добило». Оказывается, его на работе подставили, и он должен был отдать крупную сумму денег, которой у него не было, и его из-за этих денег начали преследовать. И даже угрожали и ему, и всей нашей семье. И его нервы не выдержали и он покончил с собой.

Но я не была на похоронах: ни на его, ни на маминых. Я очень хотела туда попасть, мне ведь нужно было принести маме зеленых яблок: вдруг там, где она оказалась, их не было, а я-то помнила, как она их любит… Но не вышло. После всего меня взяли к себе жить дядя Джо и тетя Клэр. Дядя был двоюродным братом мамы. А у дяди и тети были свои дети: сын и три дочери. И они были препротивные: обзывали меня сироткой и разными другими словами, измазывали арахисовым маслом, пока я спала, рвали мои домашние работы на мелкие кусочки. Но и я в долгу не оставалась. Лупасила их от души, чтоб знали. И они ябедничали, им ничего не было, а меня наказывали: оставляли без ужина, заставляли застилать за другими постели, отлучали от телевизора. А если я жаловалась, то эти детишки сразу строили из себя ангелочков и говорили, что я лгунья, и им всегда верили, а даже если не верили, то не наказывали: только строго смотрели. И однажды Генри, их сын, пририсовал несмываемым маркером моей кукле усы, бороду и наглазник. А кукла была дорогая, мне папа ее привез с командировки: он говорил, что купил ее, потому что она похожа на маму, и я любила ее больше всех остальных игрушек вместе взятых. И я ударила Генри и сломала ему нос. И много всего еще произошло, но все кончилось тем, что я оказалась в детском доме имени святого Плессингтона. Кошмарное место! И управляющая там, мисс Андерсон, это как раз вот та самая тетка, что мы видели, и она страшная, как атомная война, ей лучше на глаза не попадаться. Она все время орет и несет чушь. А сквернословит просто отвратительно, но это только при нас: а если проверка, то она вся такая чинная и чопорная, тычет им в лицо своей безупречной репутацией. Ну короче, мне в приюте совсем не понравилось. Я решила, что если останусь там, то или меня убьют, или я кого-нибудь кокну. Или сначала второе — потом первое. И я собрала свои вещи и сделала им всем ручкой. Мне с планом побега несколько ребят помогли, а в итоге убежали только двое, я и Милли, правда, Милли через неделю вернулась. Она всегда была, как цветочек в горшочке: абсолютно не приспособлена к суровой реальности. Ну в общем, хоть я и сделала им ручкой, но это не значит, что меня не искали. Искали и еще как, и я думаю и сейчас бы не отказались меня найти, чтобы кинуть в карцер. Но мало ли чего им хочется: мечтать не вредно. Я туда возвращаться не собираюсь. Поэтому рот на замок, миссис Вонка, вы же обещали. Если вы не хотите, чтобы я окочурилась, нечего и думать, чтобы пытаться меня вернуть в эти цитадели кошмара. Я уж лучше как-нибудь сама, на улице…

— Нет, Чарли, — качаю головой я, все еще не в силах переварить обрушившуюся на меня тяжесть этой истории. — Ты больше не останешься «сама» и «на улице». Я не позволю. Но и в детский дом не вернешься… Давай, Чарли, собирайся, нам еще нужно купить тебе зубную щетку и полотенца, и еще много-много всяких разностей…

========== Часть 18 ==========

Наше возвращение домой совпадает с закатом, и выбравшись из такси, мы с Чарли замираем рядом с горой пакетов и, выдыхая пар, издали глядим на фабрику. Не знаю, как Шарлотте, но мне кажется, что я вижу ее впервые.

Мое восприятие, бывает, вытворяет такие штуки. Иногда, идя по давно проложенному маршруту, я начинаю испытывать острое ощущение новизны, словно много лет жила за границей и только вернулась к родным местам и заново реставрирую память о забытых декорациях прошлого. Все кажется тем же, но вместе с тем неуловимо другим, будто смотришь через отражение в луже. Или вот, буквально сегодня я обратила внимание на то, какая необычная ручка у моей расчески: из трех разных пород деревьев. Хотя эту расческу я купила, когда еще училась в университете, и она каждый день была у меня перед глазами.

И сейчас я смотрю на фабрику и не узнаю ее. Неужели дым, выходящий из ее труб, всегда был такого странного цвета? Как это я могла не замечать раньше? Он сизоватый, почти голубой, и сейчас так совпадает по цвету с облаками, что кажется, будто кроме шоколада, на фабрике производят небо. Где-то внутри непременно есть Облачный цех, и там маленькие жители Лумпаландии проектируют туманы и взвешивают тучи, раскрашивают звезды и пишут ноты к грому, мастерят облака и бросают в кипящие котлы полевые цветы, выжимая из них драгоценные капли эссенции, которая еще до зари укроет землю ковром утренней росы.

— Красивый сейчас закат, да, миссис Вонка? — врывается в мои мечты громкий голос Чарли. — Небо такое розовое и мыльное, будто кто-то раскрошил пастельные мелки и затер спонжем.

— Ты права, милая. Очень похоже.

— Ну, пойдемте уже внутрь. Мистер Вонка обещал показать, как делается шоколад. Вот вы знаете, как он делается?

— В общих чертах.

— Хотите с нами? Я спрошу у мистера Вонки, можно ли вам присоединиться, — деловито осведомляется она.

— Спасибо за заботу, Чарли. — я прячу улыбку. — Это очень мило с твоей стороны.

Мы поднимаемся ко мне, оставляем покупки в прихожей и идем мыть руки.

— Сегодня вечером все примеришь, — говорю я.

— Да, конечно. Посмотрим, — отмахивается Чарли. — Где сейчас мистер Вонка?

— Не знаю, милая. Сейчас у кого-нибудь спросим.

Разумеется, никаких телефонов в цехах Вонка не признает (за исключением разве что Телефонного цеха, но это отдельная история). К счастью, за информацией нам даже не приходится спускаться в Шоколадный цех: умпа-лумп в серебристом пиджаке а-ля «диско» уже поджидает нас около двери. Он нагло улыбается, а, когда я интересуюсь, где находится Вонка, гаденько хихикает.

— В чем дело? — сухо спрашиваю я.

— Ни в чем, мисс Элизабет, — улыбка все еще не сходит с его лица. И почему некоторые из умпа-лумпов взяли за правило называть меня не иначе как «мисс Элизабет»?

Нетерпеливая Шарлотта пролезает вперед:

— Ну, так вы знаете, где мистер Вонка или нет?!

— В Говорящем Кабинете. Он страшно занят, мисс Элизабет. Как никогда еще не был в жизни, — умпа-лумп чешет нос, а его глаза так и светятся ехидством и торжеством.

— Что еще за Говорящий Кабинет? — спрашивает Шарлотта.

— Это комната для переговоров, — объясняю я. — Именно здесь были обговорены все условия сотрудничества мистера Вонки и умпа-лумпов, и их контракт окончательно вступил в силу. После этого, насколько я знаю, Кабинет не использовался.

Умпа-лумп согласно кивает, подтверждая мои слова, и глядя на свои отполированные ногти, будто бы невзначай добавляет:

— Что поделать? Перемены неизбежны. Нас всех ждут очень большие перемены, — он переводит многозначительный взгляд на меня, и сердце екает. Все эти намеки могут означать только одно: он знает, что я беременна! Но как? Откуда? Неужели и Вонка знает? Получается, что в Кабинете он сейчас ждет меня? Для чего, для «обсуждения условий»?

Меня бросает в холодный пот. Дышать становится трудно.

— Миссис Вонка, ну чего вы стоите? — тормошит мою руку Чарли. — Пойдемте уже в этот кабинет. Он далеко?

— Нет, милая.

Однако до кабинета мы так и не доходим, потому что еще в коридоре встречаем Вонку. Он идет навстречу, небрежно помахивая тросточкой, и идет не один. По левую руку от него и чуть впереди идет женщина, которую я раньше никогда не видела. Первое, на что я обращаю внимание, — это ее ноги. Они чуть кривоватые и ужасно тощие и длинные, так что в сочетании с высокой шпилькой вызывают у меня ассоциации с задними лапками кузнечика. Она смотрит прямо перед собой в одну точку, точно проходит фейс-контроль, а я в это время по мере приближения осматриваю ее с ног до головы. Ее наряд кажется мне слишком подиумным, но он совершенно точно понравился бы Мэтти: это черная кожаная куртка, пышная юбка-солнце в крупную шахматную клетку, черные плотные колготки и полусапожки в тон. В руках у дамы — чемоданчик-дипломат. Когда она становится совсем близко, я вижу, что несмотря на слой штукатурки на лице, ей точно еще нет и тридцати. И она красива.

«Она как из журнала» — громко шепчет Чарли, с восторгом взирая на прекрасную незнакомку.

Та вопросительно смотрит на меня, еще более вопросительно — на Чарли, а я в таком же замешательстве гляжу на нее. Синхронно мы переводим взгляд на Вонку, ожидая, что он нас представит друг другу. Но тишину первой нарушает Шарлотта:

— Вы такая красивая! А вы кто? — непосредственно говорит она.

— Grazie, детка, — улыбается дама, продемонстрировав ряд ровных белоснежных зубов. Такую же голливудскую улыбку сделали в клинике и моей маме, и выглядит она совершенно искусственной. — Меня зовут Франческа. Франческа Скварчалупи. Ты наверняка слышала об удивительном желе Salto?

— Неа, — пожимает плечами Шарлотта.

— Это пока что, — не теряется Франческа. — Скоро о нем заговорит весь город, а потом — и весь мир.

— Возможно, вы просто неверно поставили вопрос, мисс Скварчалупи, — менторским тоном замечает Вонка, вытащив из кармана жилета часы на цепочке, и, щелчком откинув крышку, смотрит на циферблат. — Милая девочка, ты наверняка слышала о довольно посредственном желе Salto?

— Неа.

— Вот, мисс Скварчалупи, — говорит Вонка. — Теперь я, конечно, мог бы более емким словом охарактеризовать вашу…гм-м… продукцию, но этикет диктует мне воздержаться.

— Как странно, что после столь сокрушительных фактов, вы не теряете скепсиса. Я уже упоминала, что моей технологией заинтересовались даже производители аттракционов и игровых площадок. Газеты пишут, что она не знает ни подобных, ни равных. В Италии и Южной Европе уровень продаж зашкаливает, мы с трудом поставили процесс на конвейер. А скоро волна популярности достигнет и Англии. Впрочем, все это я вам уже говорила. С вами я предельно откровенна.

Франческа переводит темные блестящие глаза на Шарлотту:

— Ты так и не сказала мне своего имени, крошка, — хотя она и улыбается, а ее итальянский акцент делает речь удивительно мягкой и вкрадчивой, она не кажется ни приятной, ни дружелюбной.

— Чарли.

Гостья кивает и встречается со мной взглядом, безмолвно вынуждая назвать свое имя:

— Элизабет.

— У вас прекрасные дети, мистер Вонка, — улыбается она. — Я была бы счастлива познакомиться с их матерью.

Кажется, на моем лице начинает перемежаться целый калейдоскоп всех возможных оттенков красного. У меня не возникло сомнений, что Франческа сказала это специально, ее взгляд выдал, что она знает, кто я, но все равно я чувствую себя до смерти сконфуженной. А на Вонку и смотреть не могу.

— У меня нет детей, — только и выдавливает не своим голосом он.

— Простите, произошло недоразумение, — поспешно говорю я, давая магнату возможность прийти в себя. — Я и есть миссис Вонка, а Чарли — моя племянница.

— Ah, mi scusi tanto! Простите меня! — картинно прижимает руку к губам Франческа. — Мне так жаль! Просто вы выглядите столь свежо и юно, миссис Вонка. Говорят, что счастливые люди не знают возраста. Видимо, вы очень счастливы.

— Ничего страшного не произошло, мисс Скварчалупи.

— Пожалуйста, называйте меня Франческой! Мы с вами почти ровесницы. А “Скварчалупи”, я знаю, звучит для англоязычных, как белый шум на радио, — она коротко смеется. — Зато мои соотечественники сразу знают, с кем имеют дело. Видите ли, моя фамилия означает “сдирать шкуру с волков”. Отчасти это мое призвание, — она вновь хохочет. — В большом бизнесе по-другому никак. Мистер Вонка, я надеюсь, вы хорошо подумаете над моим предложением, так сказать, взвесите все «за» и «против». Скоро я приду к вам за ответом. И пожалуйста, не держите на меня зла за эту маленькую проверочку. Мне нужно было выяснить, годитесь ли вы мне в партнеры — я не потворствую непродуманным решениям и для меня важно было увидеть фабрику изнутри.

— Всего доброго, мисс Скварчалупи, — холодно кивает Вонка.

— О, ради бога! Франческа! Только Франческа. Ваши маленькие рабочие проводят меня?

Вонка коротко кивает, и как из-под земли вырастают два умпа-лумпа в костюмах секьюрити.

— Была рада познакомиться с вами, Элизабет. Родись вы в Италии, вас бы звали Элизабетта. Не правда ли, красиво? Элизабетта. До встречи, Чарли! До свидания.

Чарли глядит ей вслед, а потом, развернувшись, говорит, обращаясь ко мне:

— А я и не знала, что «Скварчалупи» — итальянская фамилия. У управляющей Плессингтона — тетки, которую мы видели в магазине, — такая же. Ей-то она точно подходит: она с нас три шкуры драла. И как не верь после этого, что фамилия определяет характер?

========== Часть 19 ==========

— Красивая женщина, — подмечаю я беспристрастным тоном бьюти-эскперта, когда длинноногий силуэт Франчески пропадает из поля зрения.

— М-да?.. — Вонка презрительно поджимает нижнюю губу. — Не заметил.

Он разворачивается и медленно идет в обратном направлении, тревожно хмуря брови. Я пристраиваюсь рядом, Чарли плетется сзади. Чувствуя, что момент сейчас неподходящий, она и не пытается напомнить магнату об обещанной экскурсии.

— Кто она такая? — спрашиваю я. Маловероятно, что мне удастся разговорить Вонку, но есть смысл хотя бы попытаться.

— Кто «она»?

— Франческа Скварчалупи, конечно. Кто она такая?

— Интуиция подсказывает мне, что Франческа Скварчалупи — это Франческа Скварчалупи и что, кажется, ты сама ответила на свой вопрос.

— Я имела в виду — что ей нужно?

— Почему ты всегда спрашиваешь одно, подразумевая другое, и предполагаешь, что я должен тебя понять? Это все равно, что спрашивать, когда подорожает нефть, желая узнать, сколько стоит пиво. Или это снова языковая конвенция вроде «не хочешь посмотреть мою коллекцию деревянных уточек?», или «мне нужно попудрить носик», или «как дела?».

— «Как дела?»

— Хорошо, спасибо.

— Да нет, при чем тут «как дела»? Спрашивая у человека о его делах, мы не подразумеваем ничего другого…

— Вовсе нет. Под «как дела?» обычно маскируют «ради бога, только не рассказывай мне о своих проблемах: я просто пытаюсь быть вежливым», — манерно тянет последнюю фразу Вонка.

— Как бы то ни было, вот мой лишенный двусмысленности вопрос: что нужно Франческе Скварчалупи?

— Ей нужно… слияние, — цедит сквозь зубы Вонка.

— В смысле?

— В буквальном, дорогая Элли. Она хочет объединения Фабрики с корпорацией Salto, принадлежащей Скварчалупи. Пока это желейный цех и ряд подручных производств, но туда активно идут инвестиции и уже в ближайшем будущем начнется освоение новых производственных мощностей.

— То есть это выгодно?

— С ее стороны это как минимум самонадеянно, — фыркает Вонка.

— Значит, ты не собираешься делать ее совладелицей?

— Этого я не говорил.

— Значит, собираешься?

— Этого я также не говорил.

Я качаю головой, надувая щеки. Так вот что умпа-лумп имел в виду под «большими переменами», а вовсе не мою беременность. Да и как бы он узнал о ней? Никак. Выходит, его самодовольный вид подтверждал лишь отсутствие сомнений в том, что контракт будет заключен и эта итальянская акула поселится в нашем сказочном аквариуме. Но если Вонка знает, что делает, откуда в голосе умпа-лумпа было столько злорадства?

— А за что она извинялась перед тем, как попрощаться?

— За письма с угрозами.

— Так это она их написала? Но зачем?

— Чтобы привлечь внимание. Грубо говоря, там были не совсем угрозы… Скорее, прелюдия к деловому предложению. Я оценил оригинальность подхода.

— А что конкретно в них было? — сгораю от любопытства я. Как падчерица предпринимателя, я еще не слышала, чтобы кто-то вел дела таким образом. Думаю, Саймон тоже бы этого не понял: покрутил бы пальцем у виска и возвел глаза к небу, флегматично заметив, что «психов везде хватает».

— Не помню, — отмахивается Вонка. — Я уничтожал их сразу после прочтения.

— Ну хотя бы примерно?

— Не знаю. Неважно. Проехали, — отрывистой очередью слов отстреливается он, то ли действительно потеряв интерес к выходкам Франчески, то ли не желая посвящать меня в детали.

— Так я не совсем поняла: ты примешь ее предложение или нет?

— Ты зондируешь меня, — обиженно хмурится Вонка, подозрительно прищурившись. — Да-да. Мне это не нравится.

— Я не зондирую тебя.

— Нет, ты делаешь именно это, — капризно настаивает он.

— Ладно, — поспешно иду на попятную я, рассудив, что будет неразумно продолжать гнуть свою линию. Излишняя настойчивость неуместна, когда имеешь дело с творческими людьми с тонкой душевной организацией. — Я думаю, ты в любом случае примешь правильное решение, но просто, чтобы ты знал: мне Франческа показалась человеком, не заслуживающим доверия. Может, я, конечно, заблуждаюсь на ее счет, но есть в ней что-то такое… отчего мороз по коже.

— Элли, пожалуйста, не забивай свою хорошенькую головку всякой ерундой… С Франческой я как-нибудь сам разберусь, — загадочно улыбается Вонка, и его зубы, сверкнув в полумраке, превращают гримасу в зловещий оскал. — Ах да, я, кажется, кое-что обещал вам, мисс Крайм, — спохватившись, он оборачивается и весело подмигивает Шарлотте. — Кое-что восхитительно невозможное и невозможно восхитительное.

— Ура! А я уж подумала, что вы забыли!

— Запомни, милочка, я никогда ничего не забываю! — с важностью замечает он, нравоучительно взмахнув в воздухе указательным пальцем.

Остаток дня пролетает весело и быстро. Увлеченный сбивчивым монологом Вонка, с горящими глазами перебегающий от одного механизма к другому, и зачарованная Чарли, широко раскрывающая то рот, то глаза, то все вместе взятое, слишком погружены в экскурсию, чтобы обращать внимание на мое присутствие. И я этим пользуюсь. Следуя за ними, как тень, как бесплотный призрак, я наблюдаю, оставаясь в стороне. Но это не та отчужденность, которая навевает тоску и приносит боль: это светлое, теплое чувство, когда осознаешь себя частью чего-то целого, и можешь позволить себе отойти на шаг назад и взглянуть на целое со стороны. В это время ты как бы присутствуешь в двух местах одновременно: ты и здесь, вместе с другими, которые чувствуют тебя рядом, но одновременно и где-то еще, в себе, в уединении собственной души, где ничто не нарушит покоя и безмятежности. Ты как будто бы один, но ни в коем случае не одинок.

И чем дольше я наблюдаю за Чарли и Вонкой, тем с большой радостью признаю, что они все-таки нашли общий язык. Я ясно вижу, что несмотря на предубеждения магната в отношении детей, Шарлотта ему нравится: рядом с ней он и сам превращается в ребенка и носится, подпрыгивая и тараторя, как девятилетний мальчишка, то и дело заливаясь звонким смехом. С нежностью глядя на них, я чувствую себя родителем на детской площадке. Нет, даже не совсем так. Я чувствую себя учителем младших классов во время большой перемены. Забавно, потому что выходит, что я чувствую себя именно тем, кем являюсь. И радужные надежды вновь воскресают: я с удовольствием представляю себе, как мы официально удочеряем Чарли (теперь-то Вонка не должен быть против). Мои фантазии простираются еще дальше: воображение рисует появление на свет того, другого ребенка, которого после Шарлотты принять будет легче. И как я скажу о своем положении Вонке (когда он, конечно же, будет к этому готов), и тогда, то, чего мы были лишены, компенсируется нам сполна. Мы снова станем половинками одного целого, ко мне вернется то, что магнат называет «полетностью», и все проблемы, все неурядицы и недопонимания останутся в прошлом. Ведь мы любим друг друга, а это единственное, что имеет значение.

Мои фантазии прерываются телефонным звонком. Вонка с неудовольствием косится в мою сторону. Маленький экранчик высвечивает имя Эдвина. Я, сконфуженно пожав плечами, подношу мобильник к уху:

— Да?

— Э-э-элизабет, — запинаясь, бормочет Эд. — Это случилось!

— Что? — сразу догадавшись, что же случилось, я тем не менее переспрашиваю, нервно закусив губу.

— П-прости, я говорю невнятно: мне сложно совладать с эмоциями. Ты просила дать тебе знать сразу же, как только это произойдет. Так вот, около часа назад это произошло. У Мэтти отошли воды.

— О, господи! Господи! Наконец-то! Вы уже доставили ее в больницу?

— Да-да. Корю себя за то, что мы не сделали этого раньше. Скоро она должна разрешиться.

— Вы в больнице Сент-Луис?

— Именно так.

— Я приеду! Немедленно! Ждите.

Дрожащими руками я пытаюсь засунуть телефон обратно в карман.

— Элли? — Вонка в замешательстве рассматривает мое лицо.

— Мэтти. Она рожает, — коротко поясняю я.

— Ох, — он переводит взгляд в сторону, как если бы я ответила ему на другом языке и ему пришлось судорожно рыться в памяти, выуживая из нее давно забытые слова.

— А кто такая Мэтти? — громко спрашивает Чарли.

— А она была беременна? — наконец, с искренним удивлением поднимает брови Вонка.

— Кажется, только в этом случае можно родить ребенка, — прячу улыбку я.

— Действительно, — с серьезным видом кивает он.

— Я сейчас поеду к ним. Я давно обещала Мэтти быть с ней в этот момент. Можно мне взять лифт? Так будет быстрее всего.

— Еще спрашиваешь. Какая ты забавная, — умиленно улыбается Вилли. — Конечно, нет!

— Но почему?!

— Потому что управлять стеклянным лифтом — это искусство. И если им не владеешь, приготовься к тому, что специально обученной бригаде придется отскребать тонкий слой твоих мозгов с дорожного покрытия. А вынуждать людей работать в праздники так эгоистично, дорогая Элли.

Его тон напомнил мне случай, когда Мэтти выпрашивала у Эдвина машину, чтобы съездить к косметологу. Само наличие прав у Матильды — чудо, которому нет обоснования, потому что даже я с моей изощренной фантазией не могу вообразить водителя, худшего, чем Мэтти. Подслеповатая восьмидесятилетняя пенсионерка, выезжающая раз в месяц за кошачьим кормом, и то даст ей фору. Да о чем я говорю: пустите ребенка за руль — и он освоится лучше. Но сказать Матильде о том, что она с большей вероятностью окажется на Луне, чем припаркуется без ДТП, — значит смертельно ее ранить. Поэтому на ее вопрос «Почему нет?!», Эдвин, мягко улыбаясь, заметил: «Потому что я буду волноваться за тебя, любимая». И не стал описывать ей тяжелые будни бригады, отскребающей разные мерзости с асфальта. Но я-то знаю, что за словами Вонки крылось то же самое, что за словами Эда. Просто выразился он чуть иначе. Так что если бы я не торопилась в родильное отделение больницы Сент-Луис, я была бы даже растрогана.

— Будь уверен, я справлюсь. Я сотню раз видела, как это делается.

— Ха-ха! Как же неубедительно. Придумай аргумент получше.

— Тогда полетели вместе! Пожалуйста! Я нужна Мэтти. На такси я могу не успеть. Общественным транспортом тем более.

— А кто такая Мэтти? — громко спрашивает Чарли. Кажется, она недовольна тем, что все наше внимание уделено не ей.

— Тебе давно надо было приобрести какую-нибудь машинку, Элли. Подбери себе что-нибудь, когда вернешься. А что касается твоей подруги, то я не очень силен в женских штучках, но думаю, она как-нибудь справится без тебя.

— Ты не понимаешь. Одной достаточно присутствия врача и акушерки, другая нуждается, чтобы за руку ее держал любимый муж, а Мэтти хочет, чтобы рядом с ней была ее лучшая подруга. Ей нужна именно моя поддержка. Я ведь обещала… Она так боится. Когда я буду на ее месте…