Дом боли

Доктор Спазман, сорокавосьмилетний сухой человек со вздетыми узкими плечами, седоусой головкой и значком "Чемпион больницы" на аккуратном халате, производил обход клиники в сопровождении женской свиты. Белый кортеж переходил от одного спального места к другому по гулкому покою, где располагались, собственно, все питомцы Днищева, – этого не совсем обычного заведения медицины, воспитания и труда.

Перед каждым спальным местом Спазман приостанавливался и делал опрос.

Больной, или, точнее, ненормал, поднимался с койки, жалко переминался и теребил край одежды, странно оттеняя своим испугом благодушие доктора.

– Это кто у нас? – Спазман остановил шествие своего белого воинства перед пожилым взъерошенным мужчиной, напоминающим поросенка, который вырос до огромных размеров, научился говорить и ходить на задних ногах, но так и не состарился.

– Трушкин Анастасий Степанович, – звонко напомнила невысокая медицинская девушка, удивительно красивая и тем более удивительно неинтересная обладательница правильной фигуры, лунного лика и бронзовых волос до середины спины.

– И каковы его успехи?

– По физическому состоянию – три, по моральному – твердая четверка и по умственному, увы, опять минус один.

– И что так? Что так, дорогой Анастасий Степанович?

– Ну не могу я, Евсей Давидович, в моем возрасте одолеть проклятого Гегеля. В палате постоянный шум, а у меня головное давление до красных пятен в глазах и боли, боли. Вот если б заменить его на мыслителей Просвещения или, хрен с ним, на Аристотеля…

– И Аристотель, и мыслители эпохи Просвещения вам еще предстоят, а боли мы как рукой снимем.

Спазман похлопал ненормала по пухлому плечу, выразил оскаленным ртом приязнь и перешел далее. Юлия Голодова (так звали его красивую, непривлекательную ассистентку) на ходу занесла в журнал дальнейшие рекомендации.

Покой представлял собою каменный зал под застекленным куполом, сквозь витражи которого проникал спокойный окрашенный свет. На витражах, удобных для наблюдения с больничной койки, запечатлены были сцены медицинской скорой помощи – от доставки травмированного и, судя по виду, уже мертвого тела больного на хирургический стол до его полной реанимации и, так сказать, воскрешения из мертвых. На первой из картин, которые опоясывали купол подобно комиксам, был изображен монтер, пораженный током или какой-то еще напастью на самой крестовине высоковольтного столба и безжизненно свисающий на своих стальных кошках. На следующей – уже спущенного и разоблаченного до синих трусов монтера несут две сердобольные женщины в белом, затем коллектив серьезных медиков колдует над неподвижным телом, производя обычную последовательность хирургических действий от дезинфекции до зашивания, и, наконец, на последней некто седобородый, узнаваемый как полумифический основатель клиники Днищев, нисходит откуда-то сверху на полулежащего монтера и осеняет его свитком больничного листа, после чего воскрешенному не остается ничего, как восстать и вернуться к нормальной деятельности.

Вдоль стен спиралью поднимались несколько ярусов галереи, огражденной железной сеткой. Вход сюда был закрыт дверью с изображением черепа, за которую вызывали то одного ненормала, то другого, то всех разом для принятия процедур и куда уводили выписанных или, как было принято говорить, окончательно нормализованных. Дверь внушала надежду и страх.

Всего этого пока не знал Алеша Теплин, бледный молодой человек с вороными волосами и аккуратными конечностями, на которых болталась одежда. Он сидел на койке и волновался.

– Кто? – бодро спросил д-р Спазман перед койкой Теплина.

Голодова замешкалась, не находя данных нового клиента ни в своей памяти, ни в несомой книге регистрации, и безмолвно уставилась в его вороную с голубым просветом макушку близорукими и, наверное, прекрасными глазами, ошибочно изображающими ужас. Теплин встал, так как диалог с животами медиков казался односторонним.

– Теплин Алексей, – представился он и по инерции добавил: – тысяча девятьсот такого-то года.

– Алкоголик? Заговорщик? Психопат? – Брошенная серия вопросов прозвучала утвердительно.

– Ни то, ни другое, ни третье, но обе мои жены… – путано начал

Алеша, но Спазман пресек его:

– Тоже ненормально.

С удивлением Алеша заметил, как Юлия покраснела от последнего, достаточно невинного сообщения, как от чего-то из сексуального ряда вон выходящего. Он улыбнулся – у кого не было нескольких жен?

– Ничего, – зорким оком Спазман схватил этот нюанс взаимного поведения и отметил его ироничным шевелением усов. – Ничего, нормализовывали и не таких.

Затем доктор перешел к постановке вопросов, последовательность которых немало озадачила Алешу.

– Чтением какой литературы увлекаетесь, если увлекаетесь вообще?

– Шопенгауэр, – приукрасил Теплин, – комиксы, Конфуций, "Война миров".

– Как насчет выносливости, трудолюбия, терпеливости?

Теплину почудилось в его вопросе напряжение, как бывает, когда нечто первостепенное пытаются незаметно подсунуть под видом незначительного. Теплин призадумался, чтобы дать этому начальственному человеку примерно то, чего он ожидает, но мысленно махнул рукой и сказал как есть:

– Да никак.

Д-р Спазман сразу расслабился, развеселился, распустился.

– Ну-ну-ну. – Он потрепал Алешу по вязаному плечу. – Это дело несмертельное. Запишем-ка его в высшую группу по умственному восстановлению, среднюю по физическому, так сказать, труду и первую, самую низшую, по моральному. Давно не видел такого опасного случая.

Светка издала пристойный шумок, предлагая в одном случае все-таки оценить ненормального Теплина повыше морально, а в другом – пересмотреть его умственные возможности, но в конце концов сошлась на предложенном варианте. Юлия только пожала плечами и записала в свой гроссбух:

"Теплин Алексей. Пол муж. Нравственная ненормальность высокой степени. Группы по умственной подготовке – третья; по физической – вторая; по моральной – первая. Вещи: кеды, джинсы, свитер и часы по окончании курса передать по адресу: ул. Павших Героев, 13, кв. 1.

Теплиным Еленам Ивановне и/или Петровне".

Теплин родился от полной, но тогда не толстой воспитанницы кирпичного техникума Олимпиады, ныне Тети Липы, и молодого, ныне покойного, офицера строительных сил, только начинающего как следует пить. Липа враждовала с мужем из-за пьянства, вызванного ее враждой, и бивала его руками, посудой и обувью по позднем возвращении со службы. Тот пытался спасти руками очки и уговаривал супругу не шуметь при сыне, не смея сопротивляться.

Несчастное пьянство Теплина-пэра, стараниями жены преобразованное в чувство вины, не позволяло ему заметить регулярной неверности Липы или поверить в нее в наиболее очевидных случаях. К тому же, выяснение подозрительных недоразумений собралось бы своей разоблачительной силой против него самого и привело бы к выдворению из собственного жилища, и он терпел до смерти.

Тимофей Теплин скончался в возрасте сорока шести лет и в звании майора. Он терпел жену и службу и, однако ж, ни разу не предпринял ни малейшей попытки освобождения. Если бы он осознавал свое терпение, то можно было бы сказать, что он образцово пронес свой крест.

По окончании жизни Тимофея Теплина его личный бес, бес пьянства, не уничтожился вместе с ним, а остался маяться и блуждать в осиротевшем мире, пока не вселился в самого рьяного из своих гонителей – супругу покойного. В быстром темпе женского привыкания

Олимпиада приобрела склонность к употреблению самых дешевых и ядовитых вин, сила действия которых обратно пропорциональна цене, причем не в качестве прелюдии к сексуальной потехе, как раньше, а в качестве самоцели. Теплина принялась за пьянство с методичностью, присущей ей в любом деле – от адюльтера до квартирных работ, и скоро, в какие-нибудь несколько недель, добилась квалификации и авторитета, каких другие стяжают десятилетиями преданного алкоголизма.

Пройдя какой-нибудь десяток метров двором, Олимпиада знала, какой напиток продается в каком месте города и почем, а затем приобретение самого продукта оставалось не трудным, а пожалуй, увлекательным делом техники, поскольку она сошлась со всеми сколько-нибудь заметными фигурами алко-мира от шестнадцати до семидесяти лет, без благожелательного содействия которых большой профессиональный алкоголизм вряд ли возможен.

Пила она чаще с лицами противоположного пола, и мужчин в квартире

Теплиных поприбавилось, но вопреки вероятности половые привязанности

Липы сократились, почти сошли на нет. Она пила до бесчувствия, в том числе полового. Ее порок, как жидкость в сообщающихся сосудах, переместился с одного пристрастия на другое, и общее его количество не изменилось. Зато вызывающая трезвость сына стала казаться ей такой же ненормальной, как стоическое пьянство мужа.

Никто не подходил к Алеше и не заводил с ним разговора, да и между собой пациенты не выказывали личных отношений, как бывает в товариществе. Похоже было, что каждый здесь намерен перетерпеть жизнь сам по себе. На койке слева лежал, а точнее сидел, Анастасий

Трушкин, с которого обход начался и пошел по часовой стрелке, чтобы завершиться на Теплине. Трушкин кушал яичко. Далее по периметру покоя, весь размер которого не уступал площади футбольного поля, лежал, на сей раз именно лежал пластом какой-то человек под простыней, напоминающий зачехленную Карапет-Гору, причем с одной стороны койки свешивалась одна его сиреневая рука, а с другой – другая, и в вены обеих рук были воткнуты иглы с резиновыми шлангами, ведущими к жутковатому аппарату, всему в шкалах и тумблерах. Человек бездействовал и безмолвствовал, но, вероятно, жил, ибо лечился.

За человеком-карапет-горою располагалось целое семейство, дающее о себе знать шипучими перебранками хозяйственного толка да детским плачем из-за натянутых вместо стен простыней. Обувь, одна пара мужских ботинок, одна женских босоножек и две пары войлочных ботиков, одна меньше другой, стояли у входа в этот простынный табор.

Вместе с мужчинами располагались женщины, которые, как существа отдельной породы, держались скоплениями, впрочем, довольно условными. Насколько можно было судить издалека, то были в основном немолодые неряхи в платках и мягких халатах, пестротою напоминающих осеннюю листву. Но среди них заметна была девица, привлекающая внимание молодостью и живостью. То и дело к ней подсаживались мужчины всех возрастов, пощипывали ее, подталкивали и получали аналогичное обращение в ответ. Эта особа, которую, судя по долетающим восклицаниям, звали Марфой, бросала косвенные взгляды в сторону Алеши и, как ему казалось, предназначала свои разбитные реплики для его сведения. Впрочем, она пользовалась таким бойким спросом, что Алеша мог невольно преувеличить эффект своего отдаленного присутствия.

Справа к колонне был прикован цепью за шею интеллигентный мужчина, смирно приткнувшийся на тюфячке наподобие собачьего. Над ним значилось "Буйный", и Алеша подумал было, что такова оригинальная фамилия пациента, облик которого не вязался с буйством, когда рядом прокомментировали: "Это буйнопомешанный по фамилии

Голубев".

Алеша вздрогнул. Перед ним висел на костылях человек, как бы слепленный из глины в нормальных пропорциях, а затем сплюснутый своим создателем в бесформенный ком в приступе разочарования.

– Арий, – представился бесформенный и сжал руку Алеши с неожиданной силой.

– Он действительно может броситься? – поинтересовался Алеша для стимуляции разговора.

– Ни в коем случае. Милейший человек.

С кряхтением и скрипом Арий сел на койку (можно?) и вытянул перед собою загипсованную ножку, как будто по ошибке пересаженную к глыбе его туловища от восьмилетнего ребенка.

– Все болит – проклятое леченье. – Он достал из кармана просторной пижамы пачку папирос "Карапет-Даг", закурил и предложил некурящему Алеше, который не отказался.

– Полмесяца назад мне сделали повторный перелом левой ноги, собаки, и никак не зарастает. Ведь я уже немолод.

– Сколько тебе? – Алеша решил попробовать обращение на "ты".

– Тридцать три. Постарше тебя, – сказал Арий и утешительно потрепал Алешино плечо. – И вот повторный перелом. Боли адские. О!

– У тебя был перелом, который неровно зарос? – недопонял Алеша.

– Нет, перелом на этой ноге мне прописали и сделали.

Арий прислонил костыли к спинке кровати, откинулся на подушку, насколько позволяла фигура, и начал пространнейшее откровение, словно только ждал для этого повода.

– Я попал в Днищево лет десять назад и был тогда красивее и выше тебя. Я был офицер авиационной пехоты, гимнаст и, ты не поверишь, бабник.

Алеша издал было междометие, смысл которого примерно можно передать как "Ну почему же?", но Арий прервал его ограничительным жестом: я, мол, знаю, кем я был и кого ты перед собою видишь.

– Так вот, однажды у меня заболела головка.

– Головка?

– Ну да, моя голова. Сначала я думал, что это пройдет, как всегда думаешь в таких случаях, но боли только усиливались и продолжались, пока невозможно стало терпеть.

– Так у тебя, что?.. – Алеша как бы нарочно забыл латинское название этой общедоступной болезни.

– Да нет, то, что ты имеешь в виду, у меня бывало столько раз, сколько у других бывает насморк, ведь я летчик, а у меня заболела

ГОЛОВА, моя единственная головка.

Теплин пожал плечами и настроился на продолжение без перерывов.

– И вот одна знакомая, с которой все началось, а точнее, на которой закончилось, одна учительница по имени Валерия по блату направила меня сюда, где, как она утверждала, из человека делают чудеса.

"Чудеса", – эхом подумал Алеша о приплюснутом офицере.

– И вот я попал в руки Евсея Давидовича Спазмана. Перво-наперво меня усадили в кресло наподобие зубоврачебного, но раз в десять сложнее и красивей, через которое тебе, наверное, тоже придется пройти, и подключили электродики ко всем мыслимым местам.

– И к головке? – не утерпел Теплин.

– Естественно, что и в голову. И как был я приспособлен и прочно пристегнут, Евсей Давидович подходит ко мне с улыбочкой, да вприплясочку, и говорит: "Ну что, орел, долетался?"

Я тоже ему улыбаюсь, ему не улыбнуться трудно, и спрашиваю:

"Что со мной станется, Евсей Давидович, если не секрет?". Какие могут быть секреты, отвечает он мне, как всегда с улыбочкой, подходит к аппаратику да как врубил…

В этом месте рассказа горло Ария отказалось служить хозяину, и тот сделал паузу для судорожного вздоха.

– Боль вонзилась адская, сразу во все места, как будто в нее окунули. Все пульсирует, уши заложило, глаза застелило, и во всем этом кошмаре носится веселый такой Евсей Давидович Спазман с блестящими глазами и спрашивает так близко-близко: "Ну, как делишки,

Арий? Можно терпеть, Арюша?"

Алеше показалось, что Арий сейчас заплачет, но этого не произошло. Офицер только учащенно заморгал и продолжил:

– Но то была лишь проверка, не лечение. Лечение ждало впереди.

При помощи своего чудо-кресла Евсей Давидович увидел как на ладони, что причина моей ненормальности не в жалкой инфекции, которую не обязательно лечить, поскольку при выходе из больницы она прицепится снова, хоть не выходи, а в глубочайших процессах моего костного мозга. И прописал мне перелом позвоночника.

– Но это же очень опасно? – предположил Теплин.

– А болезнь безопасна? – грустно улыбнулся Арий. – После операции я надолго слег, и хотя жизнь мне удалось сохранить, около двух лет я не мог шевельнуться. Как бился надо мной Спазман! Он лично иногда убирал из-под меня посудину, поправлял мне одеяло, на руках выносил меня в садик и читал мою любимую книгу "Повесть о пострадавшем человеке", тоже про летчика.

И вот впервые я прошелся по палате: бледный, скрюченный, весь деформированный, но живой. В честь этого события наши девочки, Юля

Голодова и Зина Облавина, вывесили стенгазету, приготовили обед с пирогом, завели музыку. Как мог, я даже станцевал: более сильная

Зина держала меня сзади под мышки, чтобы я не упал, а более стройная

Юлия, которую ты видел, наша красавица, обнимала меня спереди и переминалась, как в настоящем танце. Мог ли я, полумертвый, мечтать об этом какой-нибудь год назад?

Арий взгрустнул и примолк, глядя перед собой. Алеша пригляделся к его обычной на вид голове.

– Ущипни меня за щеку, – предложил Арий, перехватав его взгляд.

– А можно? – неуверенно спросил Алеша, как спрашивают разрешения.

– Можно, да посильнее. Ну же, если хочешь, даже кольни меня чем-нибудь.

– Я потихоньку…

Алеша взял своего нового знакомого за отвислую складку щеки и обнаружил, что она холодна, как спинка жабы.

В последнюю ночь здоровья Арию невероятно повезло. Эта его ночь-пик казалась настолько фантастичной среди теперешнего ничтожества, что он сам не мог поверить ее мозговому образу, возникающему при попытках засыпания на пружинистой зыби койки. И все же, если бы не та сумасшедшая, почти райская ночь, не было бы и этой, невыносимо скучной, почти адской.

Тем летом Арий выпустился из училища летных офицеров пехоты лейтенантом. По крайней мере так он рассказывал тем, кто имел терпение его слушать. Его здоровье было выдающимся: он умел ходить на руках, быстро бегать и высоко прыгать на ногах, делать шпагат, сальто и пунш. При этом был, по его словам, невероятно красив. Что еще нужно военному?

У него была страсть: регистрация женщин. Каждую совокупленную женскую особь он заносил по имени, фамилии (если знал) и порядковому номеру в тетрадь, озаглавленную – о небесный романтик! – "Моя любовь". И ставил дату.

Его привязанности можно было совершенно точно воспроизвести хронологически, так как с собой Арий был честен, и не так уж много их набралось до последнего дня. А впрочем, как посмотреть. Их было в тетради ровно по количеству его нормальных лет – двадцать три, как если бы он сношался ровно по одному разу в год, начиная от рождения.

Повторных встреч не было, по крайней мере в тетради.

Итак он любил:

1. Клавдию в ночь с девятого на десятое, без конца.

2. Галечку Кононову, через год день в день, но увереннее.

3. Январь следующего года. Валя (то ли Пискина, то ли пошутила).

Продавщица. Очень пахло.

4. Валю, другую, но почти такую же страшную, в самоволке. Радовал только счет.

5. Март. Таня. Кричала.

6. Тот же март. Таня же, но другая. Рвало обоих.

7. Ольга Альбертовна по военной литературе. Сорок два года.

Стройная.

8. Вера. Заразился.

9. Надя. Заразился.

10. Люба. Заразился.

Последние тринадцать записей приходились на один день и послужили доктору Спазману для уточнения окончательного диагноза: "половая ненормальность".

Вечером того счастливого дня подтянутый Арий с кучей выигранных денег пробился в затуманенный слезоточивыми миазмами питейный зал

Дворца офицеров. Здесь, как нарочно, тринадцать бывших студенток учительского института, побратима или, если можно так выразиться, посестрима офицерского училища, праздновали получение дипломов. За двумя сдвинутыми столами сидели, по списку: Вера, три Тани, Зоя,

Зинаида, Любовь, пять Елен, Адельфина и, наконец, Валерия. Из-за многочисленности и угара все казались красивыми.

– Девочки! Е-мое!

Арий отпугнул бородатого учителя в очках, незаметно удалившегося при первой возможности, и насторожил несильного туземного продавца овощей со свирепым взглядом. Он был грандиозен в этот момент и в этом окружении и напоминал не переодетого лейтенанта народных войск, а, скорее, рано разбогатевшую сверхзвезду популярной культуры.

– Верок, до чего же ты хорош в этой распашонке без всего! – галдел он, покусывая плотное тело одной из опьяневших девушек сквозь ажурную ткань.

– И я хочу, и я хочу, и я хочу, чтобы меня кусали, – отовсюду пищали учительницы, без смущения подставляя оголенные участки тела под укус лейтенанта, и поглаживая, и покусывая, и пощипывая его спортивный торс со всех сторон.

Ночевали на полу у богатой Адельфины. Сначала Арий наскоро лег на

Веру. Затем, еще не веря удаче, – эх, видели бы его другие офицеры бригады! – прилег на Елену, Адельфину, которая из-за волосиков на груди стеснялась дольше всех, еще и еще раз на Елену, каждый раз на новую, и, насколько он помнил, на Валерию.

При первых подходах он еще предпринимал розыгрыш любви, состоящей, как известно, в предпочтении одного партнера другому (или другим) на протяжении по крайней мере одного полового акта, и бормотал что-то ласковое. Но на третьей или четвертой учительнице этот романтизм потерял смысл, и Арий стал переползать молча, как последний выживший на поле боя воин, отмечая про себя лишь жесткость, жирность, сырость или еще какую-нибудь особенность очередной учительницы да пытаясь по этим особенностям угадать в темноте ее имя.

– Ленка? Что же я люблю к этому твоему месту прижиматься, – томно бормотал он.

– А я не Ленка, – отвечала шалунья, – Я Люба, – и наносила офицеру пощечину шуточной ревности.

Начиная с грубоватой поселянки Тани, учительницы задурили. Они принялись пукать в кульминационные моменты любви, причем, к досаде лейтенанта, настоящим пищевым выхлопом. Арий сердился и просил, убеждал, умолял прекратить, вызывая лишь новые приступы куража. "А, а, а, о", – изнывали учительницы и завершали свое сладкое изнывание предательским "пуу", то утробно-гулким, то вопросительно-лукавым, то печальным, как вздох сожаления, но всегда обескураживающим. Даже прохладная Адельфина, к которой Арий приглядывался как к будущей невесте, даже респектабельная Адельфина не погнушалась оскорбительной игрой и грубо, по-мужицки проворчала задом. Лейтенант был готов расплакаться, настолько мало обхождение с ним девушек отвечало его понятию о доблести. То, чем он занимался теперь, точнее, то, чем теперь занимались с ним учительницы, он предпочел бы утаить от соратников.

Они включили свет и заходили по комнате без одежды и стеснения, так мало обращая внимания на свою наготу, что она обесценивалась.

"Ну и что же, что ходит их тут много-много совсем голых?" – думал придавленный к полу офицер, вращая обалделой головой. Это выглядело почти так же, как если бы тринадцать лейтенантов просто скинули форму, майки и трусы, например, в бане, и стали бы от нечего делать прогуливаться туда-сюда, только спереди у них еще кое-что свисало бы.

Никакой значительной разницы, кроме передних отвислостей, как ни верти, между офицерами и учительницами не было, и Арий на мгновение осознал, что все они, то есть мы, суть особи одной породы, как, например, самцы и самки какой-нибудь плотвы, различать которых сможет (если захочет) только специалист-ихтиолог или ас-рыболов. И уж тем более дикой или, скорее, забавной, с точки зрения неспециалиста, казалась повадка этих существ обниматься, хвататься друг за друга и потираться частями тела. "Об этом ли я так страстно мечтал за штурвалом истребителя? – думал Арий. – Но это же все равно что мечтать о тарелке супа".

Между тем девушки менялись на нем, как на тренажере для обучения верховой езде, успевая позевывать, обрабатывать ногти и лица и перекусывать. На груди его стоял поднос с кофейником и чашками, а на лице, как на диванной подушке, небрежно покоилась чья-то жаркая ляжка.

– Какой вопрос тебе достался по эстетическому воспитанию? – лениво интересовалась обладательница ляжки, кажется, одна из нескольких Тань.

– Взаимосвязь мировоззрения воспитанника с его обликом, – ритмично отвечала девушка, которая упражнялась офицером последней, юная поэтесса Валерия.

"Какая же это любовь?" – думал потный Арий, пробовал руками немеющие органы тела и со стоном переворачивался на больничном ложе, отвечающем пружинным стоном. Ночь казалась бесконечной.

– Всем на процедуры, пока не подошла и не отвела за руку каждого!

– провозгласила с галереи полная медицинская дама. Ее приветливый голос подействовал мгновенно, как боевая команда, и пациенты со скрипом начали покидать свои ложа и искать одежду, тапочки, часы и все, что угодно, лишь бы протянуть время.

– Облавина Зинаида Тихоновна, одна из наиболее влиятельных здесь фигур, а для нас-то, пожалуй, и поопасней самого Спазмана.

Прекрасная женщина, если ее не задеть, – прокомментировал Арий, спуская, как мог, свое ломаное тело с койки и устанавливая его при помощи костылей в ходячее положение.

– Мне уже надо куда-нибудь идти? – поинтересовался Алеша, немного встревоженный беспокойством ненормалов.

– Не знаю, как тебе, а мне, хочешь не хочешь, а будут сейчас делать тонизирующие прижигания, будь они прокляты, и никто здесь еще не избежал ни одной процедуры.

Арий нахмурился, словно рассердился на Теплина, что, мол, при избытке собственных забот он вынужден заниматься чужими, и поскакал в том направлении, куда стекались все. Алеша инстинктивно пошел за ним. Он не мог подвергнуть сомнению осведомленность такого множества людей и скорее готов был усомниться в своих предположениях. А что, если ему не должно и даже вредно находиться в курсе собственного лечения?

Заходя на галерею, ненормальные, набравшиеся откуда-то в неожиданно большом количестве, уверенно и угрюмо разбивались на группы по известному им признаку и образовывали очереди, иногда предлинные, перед дверями комнат, которые Алеша мысленно назвал

"кабинетами". Возле одной двери с надписью "Электрошок" собирались в основном старые женщины, хотя попадались и чьи-то дети, у другой, с надписью "Рвотное", толпились почти одни мужчины, как возле пивной, а возле третьей, на которой значилось "Бойлер", стоял всего один серолицый юноша в чужого размера пижаме, озирался и кривил бледные губы. Все ненормалы, включая тех, что считают своим долгом всегда подшучивать, настроены были сердито, как люди, направленные на бесплатный труд. Никто не нарушал очереди, но и не уклонялся от нее.

Одним словом, все выглядело производственно. Бодряками глядели медики. Они сновали между покорных пациентов, как жадные белые чайки в неповоротливых серых голубиных стадах, остро задевая встречных взглядом, репликой, а то и локтем. Вот кто сочетал удовольствие с необходимостью и с толком вершил дело. Смотреть на них было страшновато. Без единого вопроса Алеша занял очередь к двери с лаконичной надписью "Бокс", не очень длинную, но и не слишком короткую как подозрительная очередь в "Бойлер", и наиболее близкую ему по возрастному и половому составу. "Попробую сюда, – сказал он себе. – Прогонят – и хорошо". Напряжение росло.

Людей принимали порциями по пять-семь человек и выпускали довольно быстро таких же, но облегченных миновавшей процедурой, расслабленных, а потому болтливых. "Сегодня не так больно", – доходило до Алеши.

– "А мне как ломом садануло, аж в глаза отдало. А мне сегодня хорошо, как сквозь вату. А мне больно, очень больно, как никогда.

Главное, расслабиться и покрепче сжать зубы". Все выходящие прижимали к носам пропитанные кровью тампоны.

– Пять-семь человек мужчин, быстро, пока не выбрала и не отвела за руку сама, – сказала из двери медицинская голова в высоком цилиндрическом колпаке. Из кабинета повеяло чем-то обморочным. Алеша оглянулся и, поскольку никто не попытался его опередить, вошел в

"бокс".

В центре комнаты стояло устройство вроде разрезанной вдоль высокой бочки, то есть половина бочки из пластика и стали, от которой, как от всякого порядочного устройства, отходили многочисленные кабели и провода. Внутри полубочки находилось возвышение с резиновым ковриком, как на весах, а позади нее был расстелен обычный спортивный мат.

Пациенты подходили к столу с пультом управления, за которым сидела медицинская работница в колпаке, и кратко переговаривались относительно каких-то специальных данных. Кое-что из услышанного работница заносила в свой журнал. "Блистеров? Так точно. Блистеров.

Какие жалобы? Никаких. Плохо. Боли есть? Острые? Хорошо. Сегодня поставим вам пятерочку по шкале Битнера, это у нас двести килограмм-силы, поделаем недельки две-три, постепенно доведем до семерки, а затем повторим цикл сначала. Договорились?"

Другой работник, сильный фельдшер с засученными рукавами, ставил пациента на подставку внутри полубочки и устраивал его подбородком на специальную кожаную подушечку, называемую почему-то "прикладом" и весьма напоминающую велосипедное седло.

– Повыше. Пониже. Так. Закройте глаза и сожмите зубы. Не дышите.

Фельдшер делал кивок, работница кивала, как было у них заведено, в ответ и нажимала красную кнопку на пульте. Жужжал электронный сигнал (зум), из углубления напротив лица больного выскакивал боек, своего рода мини-таран с округлым стальным набалдашником, и ударенный отлетал, садился или отшагивал на мат, в зависимости от силы удара и ударенного. Если у пациента шла носом кровь, ему давали тампон, если нет – повторяли процедуру.

– Как самочувствие? – спросили, наконец, Алешу.

– Нормальное.

– Как нос?

– Нос как нос.

– Голова болит?

– Сейчас да, а вообще-то нет.

– Прекрасно. Начнем-ка мы с троечки по шкале Битнера, а затем посмотрим, как ухудшится у нас самочувствие, и незаметно догоним до семи "бит". Договорились? Фамилия?

– Теп-лин.

– Что вы мне морочите голову. Теплин? Вас здесь нет. Следующий.

На обратном пути Алеша увидел, что очереди возле кабинетов заметно сократились, а возле двери "бойлера", из-за которой доносились клокотание и стоны, нет совсем никого.

Вопреки своему названию Днищево находилось не в долине, балке, ущелье или каком-либо еще углублении, хотя бы отдаленно напоминающем дно, а напротив, на вершине живописной горы Карапет-Даг. Не будучи населенным пунктом в обычном смысле, Днищево обладало статусом и всеми административными правами центра мнимого национального округа и одновременно заповедника. Здесь не было ни одного постоянного жителя, и многочисленные пациенты больницы или, точнее, клиники психофизической и нравственной нормализации имени Днищева, равно как и весь ее персонал, условно считались коренным населением и фактически подчинялись главному доктору клиники и директору заповедника Евсею Давидовичу Спазману, который, кстати, был и депутатом карапет-днищевского национального округа от либералов.

Понятно, что больных и прочих ненормальных невозможно выделить в особую нацию, и они не пойдут на это, даже если, например, все алкоголики, параноики или заговорщики имеют между собой больше общего, чем, например, все турки. Днищево пользовалось статусом национального округа по исторической традиции.

Когда-то, и не так давно, в долине Карапет-Горы обитал немногочисленный, но рослый и, как принято говорить, вольнолюбивый народ карапетов с относительно высоким уровнем примитивной культуры.

Эти полумифические туземцы были, по мнению одних историков, людьми тюркского происхождения и христианского вероисповедания некой утраченной традиции, а по утверждению других – бывшими полуславянами-полукельтами иудейской религии. Во всяком случае, в оставшихся от них надписях на могильных плитах (а больше от них ничего не осталось), удалось обнаружить слова как тюркского, так и славянского и, что самое странное, западноафриканского происхождения, высеченные алфавитом, весьма напоминающим древнемексиканский.

Надо ли говорить, что столь малочисленный и технически отсталый народ, обитающий в столь благодатной местности, не мог не подпасть под руку более сильных держав? Ассирийцы, вавилоняне, персы, греки, римляне, византийцы, арабы и, наконец, турки, если не ошибаюсь, сельджуки, поочередно, с огромными трудами и потерями захватывали

Карапет, изгоняли веру и власть своих предшественников и… в течение одного-двух поколений полностью ассимилировались, превращаясь в коренных карапетов – рослых, доброжелательных и, как принято говорить, вольнолюбивых.

Окончательной независимости многострадальным карапетам удалось дождаться лишь после созданного Днищевым декрета "О самоотделении вплоть до полного присоединения" (см. Е. Д. Спазман. "Нормализация государства"), когда они изъявили добровольное желание быть признанными нормальным государством, как то подсказывала напрашивающаяся сама собой историческая закономерность.

Отвратительной осенью того же года по неизвестной причине все население Карапета от младенцев до престарелого хана, всего восемьдесят два человека, погрузилось на шхуну и отчалило в неизвестном направлении, чтобы не причалить нигде и никогда.

Считается, что шхуну ошибочно (или безошибочно) торпедировала британская (или германская) субмарина, и ни у одного из современных военных историков нет сколько-нибудь убедительного опровержения этой гипотезы (см. И. И. Громов. "Военная хроника Карапетского генерал-майорства до наших дней").

Нынешнее свое название Днищево получило по имени революционного ученого, матроса и врача Петра Днищева, который с одним столовым ножом и карманным томиком собственных сочинений скрывался в этих диких местах в течение долгих семи месяцев, питался одними кореньями, грибами и травами и тем не менее так ни разу и не вышел из лесу. Он же, Днищев Петр, стал первым (по Спазману) пожизненным председателем молодой карапет-днищевской республики (КДР), переименованной затем в карапет-днищевский национальный округ, и заложил медицинский заповедник своего имени.

Склонный к скандальным неожиданностям современный военный историк

Цой Неведов утверждает, что этот, вероятно, очень мужественный человек был врачом-психофизиологом, демократом и профессиональным каторжанином, а революционным матросом стал в годы национальной борьбы, по собственной прихоти, иначе трудно объяснить, почему такой хмурый, воинственный и, чего греха таить, довольно кровожадный герой неожиданно изменил направление своей деятельности с вооруженной борьбы на здравоохранение подданных; но классическая версия Е. Д.

Спазмана гласит обратное: Днищев был полным ничтожеством, пока самоучкой не достиг вершин психофизиологии. Во всяком случае, памятник грязноватого гипса, воздвигнутый перед воротами клиники, изображал задумчивого человека в докторском халате и бескозырке, с младенцем у обнаженной, чрезмерно рельефной для мужчины груди и мечом в мощной руке. Надпись на постаменте гласила: "Петр Днищев.

Все другим". Точная дата, причина и факт смерти матроса, философа и врача остались неизвестными.

– Подведем итоги сегодняшних процедур, – сказал Евсей Давидович, осмотрел значок "Чемпион больницы" на лацкане халата, сцепил на столе пальцы узких рук, хищно шевельнул усиками и перевел ясный хмурый взгляд на подчиненных. Медики зашевелились, словно пустили по штилю своих внимательных голов рябь беспокойства, в результате которого из переднего ряда поднялась Зинаида Облавина, моложавая и по-хорошему усатенькая. Поднимаясь, она розовела и одергивала узкую юбку.

– Медицинская сводка дня, – шоколадно сказала она и мельком переглянулась с Юлей Голодовой, как переглядываются очень близкие люди: сестры, школьные подруги, влюбленные, придающие каждому ничтожному обстоятельству значение условного кода.

Юлия потупилась.

– В результате сегодняшних процедур было шокировано электрическим током четыреста человек, доведено до рвоты – тысяча семьсот, подвержено профилактическим уколам, ожогам и ушибам разной силы девять тысяч четыреста восемьдесят ненормальных, как было предусмотрено.

Спазман кивнул, наклонился и уставился на поединок своих узких пальцев.

– Нормализован молодой человек по фамилии Пипов. Вода бойлера, в котором он проходил очередное прогревание, чисто случайно перегрелась до ста градусов и к тому же…

– К тому же?

– К тому же бедняга случайно задвинул себя сверху чугунной крышкой и крепко затянул болтами. Это выяснилось посмертно, когда

Пипов сварился.

– Пипов – это не тот худой молодой мужчина с гипертрофией половых органов, который эксгибиционировал на лестнице и приглашал меня на чай? – вслух вспомнила Юлия и возложила одну свою оголенную, гладкую и, странным образом, малопривлекательную ногу на другую точно такую же.

– Да, тот самый юноша, уверенный в неотразимости своих прелестей, которого мы называли твоим женихом.

Шутливое настроение Юлии и Зинаиды передалось веселым шумком другим медикам, как вдруг все вздрогнули и втянули головы от щелчка главдоковской авторучки по столу. Веселье окоченело.

– Мне не совсем понятна ваша радость, – тонко сказал Спазман. -

Ведь если я вас правильно понял, блаженной памяти Пипов сварен насмерть.

Рдение замшевых щек Зинаиды сменилось зеленоватыми пятнами. Она не смела отвечать.

– Но тогда у вас получается, что в результате вашей деятельности

(нормализации) последовала смерть живого человека. Я вас правильно понял?

В зале собрания разразилась звуковая пустота, как будто действительно последовала одновременная смерть всех живых людей.

Кто-то перхнул.

– Я имела в виду не это, – на последнем издыхании своего мужества возразила Облавина. – Я только хотела сказать, что окончание жизни данного клиента (Пипова) совпало с окончанием полного курса его нормализации, что не удивительно. Ведь каждый человек не совсем нормален, следовательно – смертен.

Спазман сухопаро возвысился над столом, не поднимая взгляда и не размыкая рук, продолжающих свою борьбу на уровне гульфика. Жалкая апелляция Облавиной, похоже, повлияла на него не больше, чем горсть гороха, брошенная в танк. Он зашелестел своим гипнотическим тенором, словно разворачивая под потолок бесконечный свиток папируса.

– Целью нашей деятельности является не смерть, что было бы просто смешно, как дублирование функций природы, а нечто совершенно противоположное. Вот!

Он судорожно вобрал в себя воздух, правой рукой достал из кармана несколько писем и ударил по ним ногтями левой руки.

– Нам пишут благодарные родственники бывших пациентов: "Недавно мы узнали, что наш любимый отец, муж и брат серьезно болен раком, и очень встревожились. Специалисты объяснили нам, что заболевание папы смертельное и может охватить всю семью, если от него не избавиться.

Что делать? Мы любим мужа".

Здесь доктор молча пошевелил губами, наверное, пропуская часть текста как бессмыслицу.

– "И вот, после вашего трогательного выступления, в котором вы пообещали избавить кого угодно от кого и чего угодно, мы решили, что хуже быть уже не может, и доставили брата к вам". Тут идет немного ерунды о том, как они все страшно нервничали. Кому это нужно? "И вот, несмотря на то, что мы вам нисколько, Евсей Давидович, не верили, теперь у брата нет рака, пьянства, курения, дурного характера и многих других недостатков, о которых мы не смели и упомянуть. Вы, дядя Евсей, настоящий чародей, – теперь папа совершенно нормален и нисколько нам не в тягость. Мы даже иногда поплакиваем".

Множество подобных откликов от семей бывших параноиков, тунеядцев, педерастов и многих, многих других бывших ненормалов, прошедших через наши профессиональные руки. Все с выражением благодарности, причем иногда подсовывают в конверт деньги, которые приходится с негодованием возвращать. Но есть другие, тревожные отклики, и я их тоже принес. Вот, пишет здесь одна, что от ее сына пропал совсем прочный свитер, который якобы не вернули наши сотрудники, хотя все наши девочки утверждают обратное, но это еще полбеды. А вот и полная беда. Одна героиня, которая так и подписалась "героиня педагогического труда", пишет, что во времена ее молодости хотя и мучили людей, но точно знали о них, что они нехороши. А за что отрезали руки ее племяннице, которая ни разу не украла, работая продавцом? А дальше здесь идет такое, что просто жутко читать, такие площадные угрозы, что предпочитаю по-джентльменски о них умолчать. Хорошо еще, что у нее нет никаких доказательств наших злоупотреблений, а документация приема и нормализации пациентов благодаря Юлечке Голодовой у нас поддерживается в образцовом порядке. Не подкопаешься. И теперь я начинаю догадываться, откуда просачиваются такие подлые сведенья! От наших же ведущих специалистов, которые, кажется, должны были бы знать принципы Днищева так, чтобы вскочить и отчеканить их среди ночи. Они сочатся от уважаемой Зинаиды Тихоновны!

Одни сотрудники под влиянием речи Спазмана краснели и клонили головы, другие бросали в сторону Облавиной прямые, жгучие взгляды, а третьи, и таких было больше всего, с той или иной степенью удовольствия усмехались. Еще вчера, сегодня, казалось, что Облавина всемогуща, что она может едва ли не больше самого Спазмана, а главный доктор при ней не очень-то и нужен, как некий символический король, и вот… она сидела, закрыв окольцованными руками горячее от срама лицо, немного разведя колени, не сходящиеся от полноты расплюснутых ляжек, и чуть не плакала. Зато укромно торжествовала неожиданно вознесшаяся Голодова. Иерархический калейдоскоп изменил свой причудливый рисунок.

Как только процедуры завершились и пациенты приняли вечернее питание – клейкую полезную кашу и коричневый сладкий кипяток – покой преобразился. Все вдруг заспешило, заговорило и захохотало. Заходили какие-то люди с вороватыми взглядами и свертками под мышкой, завизжали девицы. Отовсюду потянуло жареным и спиртным. Весь мутно освещенный зал покоя переполнился людьми, словно выползшими из-под коек, и разбился на независимые, иногда дружественные, а иногда и враждебные человеческие кучки, огороженные незримой стеной общности.

Не осталось и следа от унылого безлюдия дневных, так называемых

"мертвых" часов и бледного возбуждения, предшествующего процедурам.

Соседи Теплина расположились у подножия колонны, на подстилке прикованного "буйного", фамилию которого Алеша забыл и время от времени зачем-то пытался вспомнить, прерывая чтение. На подстилке сидели Арий, отчего-то не желающий выказывать знакомства с Алешей и сердитыми взглядами предупреждающий попытки его возобновления в изменившейся ситуации, розовый, пухлый, словно печеный Трушкин, лишившийся к вечеру своей жалкой робости, но приобретший взамен неприятную привередливость и заносчивость, и, разумеется, сам хозяин подстилки, буйнопомешанный по фамилии (вспомнил-таки) Голубев.

Последний произвел на Алешу, насколько можно было судить со стороны, вполуха и вполглаза, самое симпатичное впечатление.

Он выполнял роль миролюбивой хозяйки дома при двух обременительных, не совсем пристойных, но неизбежных гостях, все время что-то подливал, подкладывал и пододвигал, а также менял темы разговоров, как нарочно, съезжающих в опасные направления. Алеша вспомнил его аттестацию Арием: "Никакой не буйный, а милейший человек".

– Ну, – Голубев поднял сметанную баночку, служившую стаканом, – за то, чтобы нам всем выйти отсюда нормальными людьми. – И застенчиво улыбнулся.

Сотрапезники тупо чокнулись толстым стеклом, но, как это нередко бывает, не успели выпить, потому что говорливый Арий, повинуясь своей натуре, не смог не развить тоста.

– А я предлагаю другое: чтобы нам всем как можно дольше не выходить отсюда, – сказал он и направил в сторону Алеши сердитый взгляд, авансом предупреждая его возражения.

– Это как же? – покряхтывая от неудобства позы, вступил Трушкин.

– Голубев нам желает, чтобы, дескать, поскорее выкарабкаться отсюда, а ты, ровно как назло, желаешь нам всем напоперек?

– Зла вам пожелал не я, Анастасий Степанович, а Голубев, который ляпнул такую вещь, – быстро возразил Арий.

Голубев только улыбнулся, теперь уязвленно, да покачал опущенной головой, издавая звон шейной цепи. Трушкин поставил на стол-подстилку свой стакан-баночку, нарушив регламент пьянства.

– Мне Евсей Давидович давеча обещал повысить умственный балл, понизить этим головное давление и выпустить нормальным человеком на все четыре стороны, а ты, как назло, нам желаешь, чтобы я вечно здесь, пожилой человек с головными болями, заучивал и пересдавал окаянного Гегеля вдоль и поперек? Отвечай, молодой человек.

– Да, именно этого я желаю как гуманист, – ответил Арий со всей военной твердостью.

– Да нет же, просто хотел намекнуть… – начал терпеливый

Голубев, но Трушкин – и откуда взялась прыть? – уже выпил содержимое баночки, уже вскочил на ноги и перешел в отдаление, закусывать и переживать.

Арий насупился, чувствуя и не признавая свою вину.

– Что же ты так? – мягко попенял ему Голубев. – Ведь нам еще маяться и маяться вместе.

– А что же он сам? – сварливо возразил экс-офицер. – Деньги он сдавал? Харчи приносил? И так же в прошлый раз. А еще спорит со мной.

– Но ты-то, Арий, тоже не совсем прав. Как можно лишать человека, какой он ни есть, права на нормальность?

– А как можно лишать его права на жизнь?

– Но надо же надеяться!..

– Не надеяться, а бороться.

– Ну борись.

– Ну надейся.

Голубев поднял с центра самобранки массивную трехлитровую банку с зеленоватой колыхающейся жидкостью и осторожненько, чтобы не пролить, наполнил ею баночки себе, Арию и Трушкину, который успел незаметно вернуться и протягивал руку с баночкой наравне со всеми.

Алеша перевел внимание, никак не желающее задерживаться на чтении, на другие группировки, далеко не такие благопристойные. В центре зала, где происходила массовая оргия самых буйных мужчин в возрасте от семнадцати до сорока с лишним лет, из тех, что при малейшем опьянении преображаются в боксеров и борцов, уже разворачивался боевой турнир. Тесный круг участников, каждый из которых держал в руке недопитую баночку, или недоеденную закуску, или недокуренную папироску, перемещался по всему покою, бесцеремонно потесняя то одних, то других, то третьих отдыхающих, наступая на чужую пищу и постель, по мере того как в середине круга происходила борьба: взлетали ноги и руки, конвульсировали зажатые тела, раздавались покряхтывания, сдавленные ругательства и другие звуки мужской потуги. Какой-то коренастый, в клетчатых не по форме брюках забарывал всех по очереди более-менее быстро и легко, иногда по нескольку раз.

В укромном месте под лестницей сошлись картежники, которых было едва ли не больше, чем борцов. Картежники, такие же шумные и непристойные, хотя и куда более неприступные, чем борцы, были тоже окружены зрителями, ожидающими своей очереди или просто проводящими время. При этом, как бы далеко ни заходили бесчинства борцов, они в ослеплении своего буйства все же не смели задеть священного круга игроков, что ясно указывало на иерархию.

Были еще кружки зрелых спорщиков, которые обсуждали вопросы политики, снабжения и медицины, вытекающие из средств клинической информации, и лгунов во главе какого-нибудь одного бесперебойного импровизатора, и наркоманов, священнодействующих со своими препаратами, шприцами и венами, и, если походить по просторному залу и его бесчисленным закоулкам, возможно, и еще кто-нибудь. Незаметно было только тех пожилых женщин в пестрых халатах, старых шаркунов с вытянутыми коленями порток и детей, которые днем казались большинством. Похоже было, что орда свирепых варваров заняла помещение, изгнав его мирный, скучный народец. В слезоточивом воздухе, проницаемом воздушными ключами сквозняков и волнами необъяснимой вони, носился сплошной гомон голосов, среди которых вдруг падал грубый мужской бас или взлетал девичий взвизг. Какие-то двое уже сидели на койке Теплина, оттеснив его к самому краю и загородив весь свет, и молча резались в шашки. В промежуток между их пижамными спинами виднелась койка той бойкой рыжей девушки, Марфы, которую Алеша приметил с утра. Из-под простыни торчала только ее взлохмаченная голова с приоткрытым ртом и прикрытыми глазами. Кто-то закутанный простыней навалился на девушку и ритмично скрипел визгливой конструкцией койки, как бы испытывал ее на прочность.

Иногда Марфа мучительно улыбалась, показывая желтоватые неправильные зубы, покашливала и облизывалась. Теплин аккуратно закрыл книгу, заложив ее клочком газеты на месте прерванного чтения, встал и потянулся. Спать было рановато.

Сливочная Луна напоминала прорезь в черной драпировке, отделяющей затемненный мир от режущей яркости остального белого света, а звезды лучились, как отверстия, пробитые мелкими гвоздиками в этой глухой драпировке. Впервые в жизни Теплин заметил, что на Луне, как на астрономической иллюстрации, действительно видны пупыри кратеров, извилины каналов и еще какие-то голубоватые затенения и выемки, среди которых, как ему показалось, даже кишат какие-то чертики – местное население. Это открытие нисколько не обрадовало Теплина.

Опустив голову, он побрел по сырой траве вокруг неприступной стены клиники, выложенной из древних глыб, замшелых на стыках и отполированных от лысого блеска в середине. Ночное освещение театрализовало окрестность, сгустило и приблизило заросли заповедника и придало хозяйственным постройкам, скульптурам, растресканному от сухости фонтану и мочалистой траве вид мертвой декорации. Тем живее казались звуки: свежие выдохи ветра, лесные перешептывания, перелеты и перебегания.

Алеша остановился перед статуей Днищева. Покрытое беспокойными тенями листвы и собственных неровностей гипсовое лицо героя кривлялось при каждом налете ветра и взмахе ветвей, как лицо просыпающегося сомнамбулы, который уже обрел способность мимики, но еще не вернул способностей движения и речи. Пошевеливались и меч, и ребенок в руках каменного ученого. Алеше стало не по себе, как бывает, когда замечаешь, что человек, которого ты разглядываешь, незаметно разглядывает тебя. Он отвернулся.

Какой-то звук тревожно выделялся своей механической ритмичностью среди других звуков ночи, не проходя сквозь них с полной отчетливостью. Ветер приблизил его, хряский деревянный удар с последующей тупой отдачей, словно клевок невероятно увеличенного и замедленного дятла. "Тум-тум-тум" – три удара донеслись так ясно, как если бы "дятел" сидел где-то совсем рядом, за углом здания, а четвертый попал в ветер, как в вату. Алеше стало тоскливо, какое-то серое предчувствие мелькнуло и скрылось прежде, чем он успел его угадать. Он вышел за угол, на шаровой свет фонаря, выхвативший несколько кадров-мгновений зрелища, которое он потом не раз припоминал, додумывал, дополнял догадками и примерял к себе.

На утрамбованном дворике перед черным ходом среди пустых ящиков стояли, сидели и курили несколько медицинских мужчин в ветхих халатах, забрызганных чем-то темным. Они лениво переговаривались, как делают люди за рутинной работой, и смотрели в середину дворика, как смотрят на костер, без всякого смысла, но с интересом. Их взгляды сходились, а точнее, стояли на невысоком и довольно хилом медицинском брате с исполинским топором, лезвие которого напоминало лопасть пропеллера.

"Брат" прижимал к чурбану ногу обнаженного человека, мужчины, голова которого упиралась в землю, а руки торчали в стороны, как у перевернутой куклы, "…а то они сначала испортят тушу препаратами и процедурами, а потом требуют оформить первым сортом", – закончил

"брат" какое-то свое рассуждение, прицелился и с боксерским выдохом и кряком, с силой, довольно неожиданной при его хилости, одним главным ударом и двумя уточняющими отсек ногу до самого бедра.

Другой, совсем молоденький медик, поднял отвалившуюся часть и понес ее в припаркованный рядом воинский автофургон с надписью "Продукты", а еще один не спеша и как бы нехотя, но очень ловко стал ворочать и вытягивать следующее тело из белого нагромождения голых людей, кое-как сваленных на брезент.

– Еще вчера он хотел и требовал так многого, – услышал за собой

Теплин и увидел Юлию Голодову, почти растворенную среди шатких полос и пятен света и тени, с оранжевым светляком сигареты в руке.

– А? – громко, в полный голос вырвалось у Алеши.

– А сегодня уже все получил.

И уже из отдаления, с призвуком раздвигаемых улыбкой губ:

– Завтра утром я приглашаю вас обсудить некоторые вопросы половой дисциплины.

При всей неотвратимой заданности регламент жизни в клинике был столь запутанным и сложным, что казался непостижимым простому пациенту. Сегодня вы, например, прекрасно выполняли задание по умственной подготовке, но вместо предполагаемого поощрения направлялись на заготовку камня, а завтра, допустив грубую моральную оплошность, неожиданно получали направление разучивать песни, что было немалой удачей. Забегая вперед, скажем, что изредка получалось и так: клиента как бы надолго забывали, не водили на процедуры, занятия и работы, не заставляли заниматься моральным совершенствованием, как это случилось с Алешей, и ему начинало казаться, что его просто упустили при регистрации и потеряли среди хаотичных толп других ненормальных (при этом не забывая выдавать белье и пищу!), как вдруг его выхватывали из общей массы, за которой он доселе наблюдал с сочувствием и, что греха таить, тайным облегчением, и обрушивали на него такие изощренные процедуры, по сравнению с которыми муки товарищей по исцелению казались легкой оздоровительной профилактикой.

У клиентов со стажем выработалась система примет, предзнаменований и методов, порой наивных и суеверных, им противостоять. Так, предполагалось, что вляпаться в кал, что, увы, было не редкостью в плохо освещенных закоулках клиники, значило попасть под скорую и неминуемую нормализацию. Встретить санитара с топором или пилой – жить в клинике долго, спокойно и благополучно.

Тронуть медицинскую сестру – распрощаться со здоровьем.

Соответственно, если вам не терпелось покинуть клинику, следовало найти где-нибудь в коридорчике кучку, наступить в нее и не мыть обувь как можно дольше. Наоборот, для того чтобы растянуть курс подольше, надо было сразу сбросить обувь и идти дальше в носках, а с ботинками (тапочками, сандалиями) распрощаться навсегда. Санитару, который "перебежал дорогу", надо было сказать: "Чтоб вас разорвало", на что санитар нисколько не обижался, а с улыбкой отвечал: "Сначала вас". А после нежелательного контакта с медицинской сестрой рекомендовалось помочиться на руки.

Существовали и более реалистичные способы уверток. Речь идет о древних, как государственная медицина, попытках как-то сориентироваться в хитросплетениях взаимных симпатий и счетов, как среди персонала, так и среди клиентов, и обратить их себе на пользу.

Такие прямолинейные проходимцы, как Анастасий Трушкин, пытались всеми силами задобрить, разжалобить, подольстить персонал, но как бы они в этом ни преуспевали, результат их был не более, хотя и не менее успешен, чем при полном бездействии. Нормализации не избежал никто.

Алеша так сильно устал, что не мог толком заснуть. Ему мерещилось, что какие-то люди тихонько обступили его ложе и только ждут признаков его забытья, чтобы выкинуть какую-то подлость. Или ему казалось, что по его одеялу гуляет мышь, что было не так уж невероятно, или что на простыню попал какой-то колкий мусор. И каждый раз он приподнимался, узнавал по электрическим часам, горящим над дверью, что время сна убавилось еще на несколько минут, и вновь падал на спрессованную подушку. Наконец, когда Алеша понял, что получит от ночи вместо отдыха дополнительное мучение, грянул хор подъемного звонка. В это время он как раз начал погружаться за пазуху сна.

Озабоченные пациенты начали подъем и собирание, расшевеливая себя и своих более беззаботных товарищей. "Эй, молодой, кончай ночевать.

Вчера бегал по девкам всю ночь, а сегодня поди-ка попляши. Марфа,

Марфа, поднимайся, ишь, раскинулась, как на печи. Эдуард, подох, что ли?" Образовались длинные, но спорые очереди в туалет и умывальную комнату, ненормалы торопились и поторапливали друг друга, и в какие-нибудь пять-семь минут одетый и умытый люд перекинулся на бидоны с пищей, из которых, как из выстреливших орудий, валил белый пар. Здесь образовались такие же длинные, но более медлительные очереди.

К тому месту около колонны, где стояла койка Алеши, а теперь дружно сидели и завтракали кашкой его соседи, подскочил чернявый санитарчик самого низкого ранга, едва достигший совершеннолетия, но уже с широким обручальным кольцом на одном пальце и массивным золотым перстнем на другом.

– Доброе утро, – бросил он пациентам и принялся отмыкать цепь от шеи Голубева.

– Доброе утро. Доброе утро, Вениамин Кондратович, – вразбивку отвечали пациенты.

– Сегодня бригада буйнопомешанных, это вы, слышите, Голубев, будет брошена на картонные короба, – заявил санитарчик, переходя к койке с человеком-карапет-горою и буднично вынимая из свисающих рук последнего воткнутые резиновые шланги. – Буйнопомешанные будут весь день клеить коробки для кукол. Арий снова пойдет на переноску камней, и нечего протестовать, а вы, Анастасий Степанович, дайте-ка вспомнить, снова копать в лесу дикий хрен.

Трушкин закивал головой, как под действием невидимого шнурка, с загадочной, очень неприятной улыбкой приблизился к санитарчику и едва не поймал его за руку, чтобы что-то вложить, пожать или просто поцеловать в знак признательности. Вениамин брезгливо отдернулся.

Человек-карапет-гора довольно неожиданно разделился на две примерно равные полугоры, скинул одеяло и оказался двумя сиреневыми людьми с воспаленными глазами, носами и ушами и тощими, словно высосанными телами. Один из этих буквально обескровленных людей тут же рухнул на колени и уперся головой в койку, не в силах привстать, а другой враскачку побрел к туалету. Вениамин подошел к первому и профессионально проверил пульс, поглядывая на секундную стрелку часов.

– Я не могу больше этого выдержать, Вениамин… (здесь человек-полугора передохнул) Кондратович. Честное слово, во мне не осталось ни капельки больной крови, и я чувствую себя совершенно нормально.

– Нормальность нельзя чувствовать, – улыбнулся Вениамин. – Но вероятно, вы действительно приблизились к ней вплотную, так сказать, нос к носу. Кстати, Евсей Давидович интересовался вами лично и передавал большущий привет. Ну же, будьте мужиком: сейчас мы с вами пописаем, подкрепимся немного кашкой и будем продолжать курс. Выше нос.

Санитарчик остановил взгляд на Алеше, нахмурился и беззвучно шевельнул губами, как делают при сложных вычислениях в уме. Образ

Алеши, однако, не связался у него с каким-либо назначением, и он на всякий случай решил спросить фамилию этого пациента.

– Теплин, Теплин… Вам что, нужно особое распоряжение, Теплин? -

После этих слов Вениамин покачал головой и пошел распоряжаться дальше. Видно, у него хватало хлопот и посерьезнее, чем возиться с каждым пациентом в отдельности.

– Чертовы булыжники, – ворчал Арий, апеллируя к сочувствию Алеши и пытаясь выловить костылем завалившийся под койку резиновый бот. -

Спускаться по лесенке в карьер, поднимать оттуда камешек эдак в пуд весом и нагружать самосвал, и так весь божий день, в любую погоду, пока этот самосвал, нагруженный с горой, не ссыпет все обратно. За день, хочешь не хочешь, а пять самосвалов должно быть обработано, иначе недовыполнение перейдет на следующий день. Поневоле станешь пошевеливаться, а то еще пришлют несамосвальный грузовик и заставят вручную разгружать при той же норме. Сволочи.

Алеша не отвечал на жалкие апелляции Ария, показавшего вчерашним своим поведением переменчивость, если не вероломство, и хладнокровно наблюдал за его нарочитыми потугами. Но оборотной стороной того же свойства натуры Ария было пренебрежение в невыгодных условиях собственным гонором. Теперь, покаянно стоя перед койкой на коленях, он пытался выудить ботик рукой, время от времени поднимая на Алешу льстивый взгляд.

– Нашего брата, костновенерического, заставляют ворочать булыжники по десять с лишним килограмм, а некоторых здоровых, как буйволы, дядек – клеить детские коробочки или собирать травки в лесочке. Как тебе это нравится, Алексей?

Алеша отвернулся с убывающей досадой, а Трушкин, постоянный оппонент бывшего летчика, шумно свернул остатки докушанных в дополнение к завтраку яичек, колбасок и огурчиков и непрошено вступил в диалог.

– Что ты опять развонялся: сначала на нас, а теперь вот на молоденького парня? Чем ты, бля, недоволен?

– Я, Анастасий Степанович, обратился с вопросом не к вам, – огрызнулся офицер. – Вы кушали и кушайте.

– Я-то покушаю, – нашелся Анастасий Степанович. – Я-то покушаю, сколько мне влезет, а ты нам ответь: ты что же, считаешь, что ты умнее Евсея Давидовича?

Уходя от опасного вопроса, Арий залез под койку головой.

Анастасий, напротив, развил моральное наступление и подошел к сопернику, приняв позу рыбака, наблюдающего за клевом: ноги подогнуты, руки уперты в колени.

– Как ты, летчик военной пехоты, можешь рассуждать, о пользе своего здоровья? Я, бывший машинист котельной, не метаю бомбы?

Голубев, скромный учитель пения, не захватывает города? Откуда же взялся такой умник, который может учить Евсея Давидовича Спазмана медицине?

– Я не учил, а интересовался, – пробормотал Арий из-под кровати.

– Если Голубев у нас, не в обиду сказано, буйнопомешанный, так

Евсей Давидович и прописал ему занятие, отвлекающее от буйства; склеивание коробчонок для детишек. Если у меня обнаружен умственный отток от головы, так мне и порекомендовали такой умеренный труд, при котором голова расположена внизу. А у тебя воспаление перекинулось на кости: как же его еще разогнать, как ни нагрузкой тела?

– Что ж сами не разгоняете? – Арий показал из-под кровати потемневшее лицо. – Идите-ка поразгоняйте: вверх-вниз, вверх-вниз с булыжником круглый день, когда и на ровной плоскости приходится не без труда передвигаться с костылями.

– Не будешь вонять. – Трушкин отошел от разъяренного товарища и спокойно начал облачаться в рабочую форму: чистенький комбинезон, кеды на шерстяном носке, нитяные белые перчатки и вместо головного убора, чтобы не пекло, бабью косынку.

Алеша обратился к Голубеву, уже экипированному ножницами, кисточками для клея и листами картона, необходимыми для труда, и с застенчивой улыбкой наблюдающему то за одним спорщиком, то за другим.

– Что бы вы мне посоветовали?

– Вам? – Голубев порозовел и пожал плечами.

– Меня пропустили во время медицинских процедур, а теперь, похоже, обходят трудовыми. Может, мне заняться вместе с вами коробками?

– Да, да, да, знаете ли. – Голубев опять порозовел, улыбнулся и пожал плечами. Хоть об стенку бей этого скромного человека.

Покой между тем пустел. Облачившись в невесть откуда взятую рабочую одежду и вооружившись невесть кем выданным инвентарем, пациенты распределялись по видам работы так же уверенно и угрюмо, как вчера распределялись по видам процедур: женщины к женщинам, сумасшедшие к сумасшедшим, слепые к слепым и так далее. Одни залезали в грузовые машины с надписью "люди" на борту, плотно стискивали друг друга, устраивались друг у друга на коленях и тут же тряско уносились со двора, испуская визги и крики радости на ямах и подскоках. Другие, с лопатками и садовыми вилками, ведрами и корзинами, небольшими командами в основном из пенсионных людей подавались в ближний лес. Третьи скрывались в подвалах и мастерских самой клиники. Очень скоро с Алешей остался один человек-полугора, который по-прежнему сидел на полу, упершись лбом в койку и сипло дыша, да еще несколько человек, которые, несмотря на весь переполох подъема, смогли остаться под одеялом, как неживые. "Придется обсудить некоторые вопросы половой дисциплины", – подумал Алеша.

Покой оцепенел. Алеша зачарованно переходил от одного места к другому, изучая те отдаленные углы, к которым не смел приблизиться из-за их беспокойных (или спокойных) обитателей, чтобы не вторгнуться в их спокойствие (или беспокойство). Временами, чтобы не потеряться, он оглядывался на свой собственный, как бы отплывающий уголок – колонну и парус самодельной ширмы. Все отсюда выглядело иначе.

Прежде всего размеры палаты оказались несопоставимыми с размерами спортивного зала или даже футбольного поля, как показалось Алеше на первый взгляд. Скорее, вся ее площадь не уступала небольшому аэродрому. Во всяком случае, опытный летчик, влетевший в клинику сквозь купол, вне всякого сомнения смог бы посадить здесь небольшой спортивный самолет.

Алеше, медленно бредущему по мозаичному, местами проросшему травой, местами растрескавшемуся полу, казалось, что он уменьшился до размеров муравья и проник в человеческий дворец, чтобы исследовать его, насколько позволяет масштаб восприятия. Внутри этого великанского храма-дворца образовался как бы собственный климат и возникла как бы собственная природа. Мимо то пробегала, стуча когтями, вольная собака, то мелькала мгновенной тенью одичавшая кошка, то проносилась с пушистым перьевым фырканьем стая ветреных писклявых воробышков. То там, то сям виднелось чахлое деревце, возросшее среди плит, как сорная трава, среди руин кусты, когда-то посаженные с декоративной целью, образовывали целые непроходимые заросли, и Алеше показалось, что среди зарослей даже мелькнул извилистый шланг змеиного хвоста. То, что он теперь открывал, напоминало бы остров вымершей цивилизации, которые, говорят, можно встретить среди тропических джунглей, если бы не аккуратно застеленные койки, расставленные прямо среди одичавшей природы и одряхлевшей архитектуры.

Вдруг Алеше захотелось вернуться ко всем людям, туда, где он был бы соразмернее. Его охватила детская паника. "Куда меня опять занесло?" – сердито бормотал он. Белый парус самодельной ширмы совсем потерялся из вида, он попытался и не смог вспомнить направление первоначального пути, мысленно махнул рукой и отчаянно зашагал неким интуитивным курсом. Мимо проплыл шероховатый желтоватый каменный лев с улыбающимися губами и шаром под правой рукой, статуя архаичного, статичного воина без головы и женщины с нависшими грудями и животом, вероятно, копии с чего-то еще более древнего, чем весь остальной антураж. Затем он обогнул кирпичное, вполне современное и недостроенное хозяйственное строение и едва не наскочил на цель своего интуитивного поиска Юлию Голодову, скучающую у входа в свое отделение с неизменной сигаретой между пальцами.

– Я жду вас двенадцать минут, – сказала Юлия без улыбки.

Утром рассудок Юлии, как и следовало ожидать, одержал победу над вчерашним безрассудством. Зачем ей понадобился этот юнец? Отчасти она объяснила его вызов мстительной реакцией на собственную вину перед униженной подругой (где она, кстати, провела вечер?), отчасти же – химической выработкой, притоком и накоплением в организме токсинов, оказывающих на левое полушарие мозга опьяняющее торможение, типичное для вечера. Разумеется, ей ничего не стоило профессионально обосновать вчерашний вызов Теплина, формально она даже обязана была начать его нормализацию с подобного вызова, но ей самой незачем было обманываться: она поступила безрассудно, если не сказать, распутно.

"Не хватало мне еще взять его за руку и затащить в свой кабинет на ночь, благо там есть диван и внутренняя щеколда", – думала она, нервно посмеиваясь и без конца отщелкивая с кончика сигареты не успевший нагореть пепел. Этот мальчик в висящей одежде, попеременно представляющийся ей неряшливым и элегантным, наивным и хитрым, уязвлял ее абсурдным беспокойством. Она жалела о вчерашней слабости и надеялась, что Теплин не явится на вызов – о, какую процедуру вкатила бы она ему за это! и в то же время не могла заставить себя не ждать его и заняться чем-нибудь необходимым.

Юлии было двадцать семь лет – возраст, недостаточный для ее высокой должности, так что иногда впору было его преувеличить, но чрезмерный для статуса девицы, в котором она безнадежно пребывала. О нет, она не страдала стеснительностью! Ей было нетрудно наладить контакт с человеком любого пола, положения и возраста, если она видела в том необходимость. Не стеснялась она и своего физического состояния: ног, живота, зубов, груди, скорее представляющих предмет ее неотъемлемой, хотя и второстепенной гордости. И тем не менее все эти достоинства, включая редкую эрудицию и безукоризненные, несколько консервативные манеры, не вызывающие сомнения взятые отдельно, в сочетании производили неожиданный эффект. Юлию не любили.

Мужчины замечали ее в условиях самой безнадежной конкуренции: ого, а это кто? Но те из них, кто после этого пробовал пойти на сближение, как-то быстро скучнели, унывали и начинали поглядывать по сторонам. В конце концов, они уводили вульгарную грубиянку с толстыми ногами, или выцветшую нимфоманку, закосневшую между последней молодостью и первой старостью, или предпочитали скрыться.

Приемы ее более удачливых соперниц были не новы и не сложны, их ничего не стоило скопировать и повторить и в более эффектной форме.

Но они внушали Юлии такую скуку, что выглядели в ее исполнении по меньшей мере пародией. Когда один гуманитарный студент, ее знакомый по приморскому отдыху, после месячных прогулок и жгучих взглядов решился-таки повалить ее на гальку, что выглядело как попытка ограбления под предлогом изнасилования, и чуть не плача от неловкости (на поцелуй он так и не решился), отчаялся запустить вспотевшую руку за низкий вырез ее кофточки, она, заметьте, без всякого сопротивления, брезгливо сказала: "Перед тем как делать массаж, надо было освежить ладони и постричь ногти". Студент вскочил и убежал в прошлое так резво, как если бы его пнули.

В другой раз, с более зрелым, если не сказать перезрелым партнером, известным и, увы, женатым либеральным историком, любовное приключение благополучно дошло до того рубежа, с которого оно, собственно, и начинается. Без девственного стеснения, наличием которого она, повторяю, не страдала, Юлия аккуратно сняла и сложила одежду и легла на постель, подложив руки под голову и уставившись в круглый оранжевый отсвет торшера на потолке. Юлий – так по закономерному совпадению звали ученого – путался в брюках и старомодном белье и торопливо обнажал свое отталкивающее тело, усохшее в конечностях и раздавшееся в животе. Все предвещало скуку.

Юлия прикрыла глаза, готовясь терпеть и мысленно протоколировать предстоящее счастье для его сравнения с известными письменными и устными изображениями, коль скоро оно все равно сейчас произойдет. В голове висело слюноотделяющее слово "сладострастие".

– Я вас люблю. Да к черту "вас", я люблю тебя, Юлия, – произнес историк тоном конферансье, заявляющего номер, после чего, естественно, предполагалось какое-то действие.

Юлия кивнула.

– Я очень давно и сильно люблю тебя и больше никого, поверь, – дополнительно сообщил историк, но не навалился на зажмурившуюся девушку, не стиснул ее в объятиях, не поцеловал, не ущипнул, не укусил – одним словом, не подкрепил свою декларацию ничем дельным, а отчего-то притих.

Когда Юлия открыла глаза, перед нею никого не было. Историк, уже в брюках, хотя и без пиджака, обнаружился в ванной. Наклонившись, он что-то выискивал в расстегнутом гульфике, представлявшем собой (Юлия была без очков) как бы сплошное взъерошенное мочало. "Занято!" – взвизгнул он, развязно засмеялся и развел руками. Остаток вечера прошел в многословных и непонятных, в стиле исторических сочинений

Юлия, объяснениях произошедшего, вернее, того, что не произошло.

Суетливый уход историка доставил облегчение обоим.

К двадцати семи годам накопились десятки подобных случаев.

Постепенно Юлия наладилась предотвращать сближения с мужчинами, какими бы волнующими они ни представлялись. Ее шахматный ум с печальной иронией разыгрывал предстоящую партию с априорным нравственным проигрышем этих докучливых созданий, добивающихся того, чем они не в состоянии воспользоваться. Она все более приобретала сходство с прекрасным тропическим плодом, изготовленным из воска, который привлекает вожделение зрителя, но наказывает пресной досадой, за всякую попытку себя отведать. К тому же это становилось небезопасно.

Вслед за Юлией Алеша зашел в отделение "О", обычный медицинский кабинет с застекленным шкафом, стопой голубоватых журналов, колбочками, трубочками, палочками и запахом страха. За решеткой окна бродил теплый воздушный хаос и просто свистела какая-то птица.

Кто-то громыхал ведром.

Юлия села на табуретку возле накрытого плексигласом стола и возложила ногу на ногу: бледные будничные чулки, кожаные тапочки с опушкой, оптимальные в гигиеническом смысле. Полы халата расскользнулись, разумеется, сами собой, открыв скругленный квадрат колена, также оптимально приспособленный под ладонь. Девушка мгновенно запахнулась и отпарировала невольный взгляд Алеши, как будто он был виновником этого крошечного происшествия. Алеша занял место на краешке топчана, застеленного оранжевой клеенкой для защиты от истечений.

Неожиданно и неуместно ему представилось, как по утрам Юлия натягивает перед чьим-нибудь зеркалом чулки, лягаясь то в одну, то в другую сторону, и ему отчего-то захотелось ее подбодрить. В конце концов, она была не намного старше и счастливее его жен.

– В кабинете прохладно, а на улице жарко, – сказал он.

Юлия поджала губы и надела красивые очки на цепной привязи, преобразившие ее в совершенно другого человека, как тонкая прослойка аквариумного стекла преобразует рыбу из живого, съедобного существа в красивый, бесполезный экспонат.

– Для чего вы вчера покинули здание? – конкретно спросила она.

– Я – здание? – Вопрос затруднил Алешу, за наблюдениями и сравнениями совсем запамятовавшего, о каком здании, покинутом им, идет речь. Юлия приняла его ответ за типичную хитрость.

– Как вам известно (или неизвестно), – сказала она, – выход из клиники возможен, собственно, всего в двух случаях: "а" – по распоряжению воспитателя и "б" – по завершении курса нормализации.

Когда вы станете нормальным, я имею в виду – нормализованным человеком, тогда, пожалуйста, покидайте нас на все четыре стороны.

Вы станете абсолютно свободны, как любит говорить Евсей Давидович.

– Это "ц", – заметил Алеша в качестве небольшой скромной шутки.

– Что вы имеете в виду? – растерялась Юлия.

– Три случая: "а", "б", "ц" – пояснил Алеша и тщетно улыбнулся.

– У нас существуют прогулки, – продолжила свое Юлия, – лесные походы по грибы, прятки, догонялки, салки и много-много здоровой работы на свежем воздухе, чтобы удовлетворить любые двигательные, дыхательные и эмоциональные потребности с избытком. Поэтому в следующий раз вы будете наказаны раз и навсегда.

Теплин в своей обвисшей одежде сидел против нее, зажав узкие руки худыми коленями, и смотрел с уважительным недоверием, как ребенок, открывающий для себя что-то новое в рассказе взрослого. С испугом она почувствовала, как некая привычная и незаметная окаменелость плавится и растекается у нее в груди. Ей захотелось подойти к этому недотепе, уколоть его, укусить, ущипнуть за ухо, одним словом, причинить боль, а затем пожалеть и обласкать, и, что самое страшное, сдержать себя казалось труднее, чем поддаться соблазну. Язык понес ее, как колеса несут неуправляемый автомобиль по обледеневшей дороге: в сторону, вокруг оси и под откос, или в столб, или во встречную машину, что бросается на одуревшего шофера. Она почувствовала, как ее лицо, также вопреки ее воле, искажается какой-то чужой гримасой, и не удивилась бы, увидев сейчас в зеркало себя с похотливой, зазывной улыбкой.

– Почему вы опоздали явиться на мой ЗОВ? – сказала она. -

Эффективность нашего курса зависит в первую очередь от точного соблюдения всех предписаний, и вы обязаны выполнять ВСЕ требования, какими бы непонятными и, скажем так, странными они вам ни показались.

Алеша кивнул.

– Вот если бы я приказала вам… поцеловать себе руку?

– Сидите! – вскрикнула она, хотя Алеша и не попробовал покинуть топчан.

– Ничего не может быть проще, – бодро отшутился Теплин. Теперь, когда все начинало складываться как нельзя более благоприятно, ему сильно захотелось покинуть отделение "О". Так бывает, когда вас прихватывает на улице ополоумевший от вина ваш знакомый, которого вы знаете в трезвости как неплохого человека, и привязывается к вам с бесконечным пьяным полубредом, прервать который можно только побегом.

– Я так и думала, шалопай, но сначала я вас подробно осмотрю, – несло Юлию. – Я хочу просто осмотреть ваше телосложение; нет-нет, не снимайте брюк!

Пока Алеша снимал свитер и рубаху, она отвернулась к окну из скромности, скуки или, скорее всего, чтобы скрыть выражение своего лица. По неведомой причине смолк свист птицы за окном и приостановились другие звуки. Безмолвие зашипело.

– Я разделся, – сообщил Алеша.

– Я заметила это, – Юлия исказила лицо тем, что показалось ей иронической улыбкой и выглядело как гримаса мучения. – Вы худоваты, хотя и сложены достаточно правильно, – заметила она. – Как жаль, что у вас слабо развита мускулатура.

– Кому жаль? – Алеша пожал плечами. – Последнее время жены очень мало обращали на это внимание. Возможно, им хотелось чего-то большего.

– Хорошо. Садитесь на табурет.

Юлия обошла Алешу сзади и положила на его плечи прохладные ладошки.

– Сиди! Я буду тебя массировать в разных частях тела, а ты будешь мне говорить все, абсолютно все, что при этом чувствуешь. Молчи!

Она легко провела пальцами по его горлу и подбородку, надавила на шею.

– Холодно и немного щекотно, – прокомментировал, как просили, Алеша.

Юлия обошла табурет и, встав перед Алешей, принялась массировать его щеки, плечи и грудь потеплевшими ладонями. Несколько раз она натолкнулась на колено Алеши жесткими мышцами своей ноги; в раскрыв халата виднелся плавный отсвечивающий конус ее груди. "Без лифчика",

– мысленно констатировал Алеша.

– А теперь я буду как бы сгонять волны энергии из живота в паховую область, а ты будешь как бы говорить пахом: мысли, ругательства, молитвы, – мне важно все. Расстегни пуговицу брюк, нет-нет, не надо приспускать. Она присела перед ним на корточки и принялась оглаживать его бока и живот с усиливающимся нажимом и проникновением, иногда проводя пальцем над поясом брюк. Алеша почувствовал пробуждение и непроизвольное пошевеливание в укромном месте и мысленно присвистнул. Этого еще не хватало.

– Что ты все отмалчиваешься! Что ты все отмалчиваешься! – закричала Юлия. – Я все говорю, и делаю, и устраиваю за него, а он молчит. Ну хочешь, ударь меня! У меня сильный эрогенный центр в области уха.

Она залезла на его колени задом наперед, как дочь залезает на отдыхающего в кресле отца, чтобы сыграть в лошадки, и заерзала.

– Ну же, у меня прямые ноги, упругая грудь и правильный нос.

Неужели я сама должна рассказывать себе об этом!

– И вы… умная, – дополнил Алеша и положил руки на ее бока.

Несмотря на возбуждение, ему было так же трудно перевести руки на ее соблазнительные места, как если бы на его коленях сидел мужчина.

Тактично он чмокнул ее халат на плече, и в этот самый момент в кабинет вошла Зинаида Тихоновна Облавина, увиденная им, но не Юлией.

Уже в присутствии старшей сестры, Юлия сделала несколько притираний бедрами, а затем почувствовала что-то неладное и вскочила, едва не налетев на свою руководительницу. Затем, уже спокойнее, она отсела на топчан и принялась застегивать самостоятельно расстегнувшиеся пуговицы халата. Стыд сделал ее еще краше.

– Добрый день, – зловеще произнесла Облавина.

– Добрый день, добрый день, – пробормотали Юлия и Алексей.

И вдруг грозная Зинаида исказила лицо и бурно, жарко, трогательно зарыдала.

Когда пациенты вернулись в покой после лечебной смены, обнаружилась смерть 1/2 человека-горы, в миру Ивана Прокоповича

Полбина. Сразу, как водится, началось коллективное прояснение обстоятельств, и понемногу вспомнили, что утром медицинский бригадир

Вениамин (из вольнонаемных) отсоединил Ивана Прокоповича от его сиамского товарища и обратного тезки Прокопа Ивановича Нащокина, чтобы тот (и этот) принял туалет, завтрак, какую-нибудь укрепительную процедуру и вообще, по выражению Вениамина, "немного протрясся". Эта профилактическая мера, как соизволил объяснить

Вениамин, была предпринята с устного намека Спазмана, для того чтобы сменить постель больных, прочистить и смазать кровогонный аппарат и внести некоторое разнообразие в бесконечно затянувшийся процесс нормализации. В сутолоке указаний Евсей Давидович не смог припомнить своего якобы отданного устного повеления, но и не отрицал его слишком решительно, чтобы не сконфузить и без того припугнутого

Веню, своего младшего сообщника по профессии.

Как бы то ни было, дело было сделано, Иван Прокопович, последние лет десять страдавший теоретически неизлечимой болезнью крови, был избавлен от нее радикально, раз и навсегда. Простой и по-суворовски решительный замысел Евсея Давидовича состоял в том, чтобы постепенно, каплю за каплей перекачать всю кровь из ракового больного Полбина в сердечного больного Нащокина на том простом основании, что раковые больные никогда не умирают от инфаркта и наоборот. Если, как верно предполагал Спазман, нам удастся соединить в одном человеке два этих взаимоисключающих недуга, мы сможем их взаимно исключить. А это как минимум "нобелевка".

Оба сиамца, которым традиционные прогнозы предвещали не более нескольких месяцев мучительной оттяжки, после начала эксперимента, как назло, продолжали жить, жить и жить, то есть пошевеливаться, покряхтывать и немного кушать из пипетки. Евсей Давидович тайно ликовал, что проявлялось в лукавом блеске прищуренных глаз и все обошлось бы очередным триумфом, если бы… имело завершение. Теперь все участники и наблюдатели эксперимента, интерес и сочувствие которых успели притупиться от многолетнего ожидания, испытали и облегчение, и грусть, и разочарование. Так бывает по окончании долгого пути к вожделенной, но, как выясняется, фиктивной цели, например, к линии горизонта. Ничто не прибавилось и не убавилось относительно путника, ничто не улучшилось, а только переместилось.

– Вот и еще одним стало меньше, – выдохнул Евсей Давидович.

Он лично сидел на койке Теплина и курил, держа и стряхивая сигарету театральным жестом малокурящего человека. Его визит на место лежания бывшего пациента, к его, так сказать, близким выглядел трогательно и немного сентиментально, а то, что он, строжайший противник любых привычек, вопреки собственной строгости курил в святая медицинских святых, просто потрясало. Гуляющие вокруг ненормалы приостанавливали свой дремучий ход, наблюдали сенсационное зрелище, мысленно присвистывали и уносили сформированную новость:

Спазман сидит на койке и курит как ненормальный.

– Хотите взглянуть? – Спазман качнул головой в сторону драпированной человеческой горы, в которой угадывался Полбин, подложенный, как до смерти, к своему сиамскому одноложцу, капризно пошевеливающемуся и покряхтывающему от дискомфорта.

Пациенты переглянулись; Голубев пощупал свой металлический шипастый ошейник, так называемый "строгач", тактично напоминая об ограниченных возможностях своего хождения. Остальные смутились.

– Нечего здесь смущаться. – Спазман подошел к полумертвому человеку-горе и жестом скульптора сдернул с него покрывало. Полбин, такой сухонький и славный, лежал на боку, эмбрионально поджав ноги, а Нащокин лежал к нему спиною, как рассерженный супруг.

– Помните вы сиреневые припухлости вокруг его глаз, которые придавали его лицу такое угрюмоватое, неприятное выражение? Их нет.

Температура, давление, вес – все стабилизировалось. Ни стонов, ни жалоб, ни этих изнурительных покашливаний… Если бы он сейчас смог, он бы сейчас улыбнулся.

– Но он же мертвый, – осторожно напомнил Арий. – Вот и не кашляет.

– Ошибочное мнение. – Спазман задернул свое произведение и вернулся на койку. – Он жив как все, если не больше, но его жизнь перешла в другой, более длительный и стабильный фазис.

Пациенты молчали и хмурились, как ученики, внимающие неоспоримой нотации учителя.

– Что нахмурились? – усмехнулся Спазман. – Вы докажите мне, что он мертв, а я соглашусь с вами, что не прав.

– Ну… – начал что-то Арий и перешел в длительный ступор молчания. Остальные участники диспута внутренне напряглись или, напротив, безвольно расслабились. Противоречить не поспешил никто.

– Хорошо. – Евсей Давидович немного расслабил собеседников упрощением задачи. – Назовите-ка мне самый характерный признак смерти.

– Ну, этот вопрос может иметь… – начал постепенный Голубев, но внезапный Арий уже вторгся счастливой догадкой:

– Неподвижность! Если человек неподвижный, значит, он мертвый. То есть наоборот.

– А вы, уважаемый Арий, как человек предположительно живой, можете проявить неподвижность? – Спазман опустил глаза, чтобы скрыть острый блеск подвоха.

– Иной раз могу проявить неподвижность… – медленно начал Арий, подыскивая ловкий контрдовод во время произнесения слов, но его нашел Голубев, тоже неглупый человек:

– Живой, в отличие от мертвого, может двигаться или оставаться неподвижным в зависимости от… относительно системы… в то время как покойный потому и называется ПОКОЙНЫЙ, что то относительно той же системы…

– Покоится! – добавил с подачи Голубева Арий.

Спазман поднял голову и хищно улыбнулся.

– Ах, покоится?

Он подскочил к койке одноложцев, схватил одного из них, Полбина, за ногу, раскачал, подтянул к себе и в мгновенье ока сбросил на пол, вызвав беспокойство более живого Нащокина.

– Полбин пришел в движение, следовательно, он жив! – Он отряхнул ладони потиранием, как после пыльной работы, подобрал полы халата и с птичьей легкостью присел, почти не стронув койку своей ничтожной массой. – Еще доводы?

– Доводы будут такие, – туговато вступил Анастасий Степанович. -

Следовательно, они практически не умеют размножаться. После-то смерти.

– Браво, любезный, – иронично похвалил Спазман. – Скоро я буду вынужден перевести вас в следующую группу по умственной подготовке.

Но сначала скажите: а вы-то размножаться можете?

Лицо Анастасия Степановича налилось малиновым. Он смолчал.

– Как видите, это не слишком убедительно, – безжалостно подчеркнул Евсей Давидович.

– Все дело в дыхании, – вспомнил, что мог, Арий. – Мертвые бездыханны.

– В таком случае любой насос превосходит человека жизнеспособностью. А рыбы вообще не относятся к живой природе и плавают уже мертвые с самого рождения. Согласны? – небрежно отпарировал главврач.

– Какова же ваша точка зрения? – не утерпел Алеша.

– Моя-то? – ласково улыбнулся Спазман. – Жизнь в целом, как и любой из приведенных вами ее частных параметров, имеет значение лишь относительно выбранной системы координат. (Голубев был прав.) Одно существо, или точнее – биотело, может быть более или менее живым относительно других, и если мы предположим невозможное – теоретическое существование абсолютно мертвого тела, – то это тело будет абсолютно живым с противоположной стороны отсчета в данной системе координат. Ваш Христос считается абсолютно живым у одних потому, что он, так сказать, абсолютно мертв у других. Это не слишком сложно?

– Нет, – сказал Алеша.

– А если серьезно, – сказал Спазман совершенно серьезно, – то все это не имеет никакого прикладного значения. Прокоп Иванович жив относительно Ивана Прокоповича или Иван Прокопович относительно

Эраста Полидоровича? Это вопрос расположения и продвижения данного объекта по оси времени "Т", чисто теоретический вопрос. Меня, как практического гуманиста, интересует другое: самочувствие объекта.

Вот вы, Арий, как вы себя чувствуете? А Голубев, а Трушкин, а вы?

Всем неважно? А теперь спросите у него. Я сбросил его на каменный пол, а ему хоть бы что. Даже не вздрогнул. Вот самочувствие!

Алеша не смел взглянуть на мертвеца, расположившегося у самых его ног, как стыдливый человек не смеет открыто взглянуть на чужую наготу, но косвенные взгляды оставляли у него загадочное впечатление полуулыбки на затверделом лице покойного. Иван Прокопович (или

Прокоп Иванович) словно принимал участие в их диалоге на правах более осведомленного и потому безмолвного собеседника. От перенапряжения Алеше казалось, что тело наплывает и отплывает своим любопытным лицом к самому его лицу по мере приливов и отливов тошноты. Наконец, дурнота достигла такого градуса, что он не мог определить, по какую сторону сознания уже или еще находится.

– Сомлели? – откуда-то сверху спросил его Спазман.

Вероятно, некоторое время Алеша находился вне сознания.

Вызывая в воображении предел счастья, так называемый рай, Алеша представлял себе не роскошный тропический берег или волшебный дворец, не блистательный автомобиль или шикарный апартамент, не стопы банкнот, а девичьи ноги. Эти воображаемые ножки, тонковатые в сужениях, но достаточно массивные при обозрении анфас и в 3/4, в сидячем и подобранном положении, спорные в острых коленях и младенчески-нежном верхнем зазоре, гладкие и мраморно-белые до свечения (возможен не менее желательный бронзовый вариант), вели собственную вольную жизнь, то закидывались одна на другую, то слегка разъезжались, прихватывая между собой ручки хозяйки, как правило, не менее хорошенькие, то обвивались и потирались друг о друга, как две влюбленные змеи. Собственно, эти видения ничем не отличались от обычных вуайеристических грез, и можно себе легко представить, чем они кончались во время одинокого сна.

Но это не все. Мир только начинался с видения ножек, а затем продолжался (с одной стороны) напряженными крутыми холмиками, по одному на каждую ладонь, руслом позвоночника, переходящим в эластичное плато спинных мышц, разделенное коротким хребтом вышедших на поверхность позвонков, хорошо развитые плечи и пушистую шейку, я имею в виду шею, а с другой стороны… но и это еще не все. Ведь есть еще волосы, которые, как известно, могут быть трех видов: черные, желтые и рыжие плюс стилистические варианты, мордочки: лобики, глазки, носики, губки, заслуживающие колоссального внимания зубы и, друзья мои, голоса.

Голос может быть мелодичный, как воркование ребенка, и хрипловатый, порочный и низкий, как у ведьмы, но это неважно, то есть это крайне важно для грезы, из которой мы постепенно удалились, но практически неважно для реальности, в которую мы, к сожалению, перенеслись. Поскольку своими голосами женщины любят говорить разные свои вещи.

Форма ног (губ, носа, плеч, запястий) никоим образом не связана с силой ума и глубиной души. От многочисленных скотоподобных родителей могут появляться редкие ангелоподобные существа при неизменном

(низменном) умственном и/или душевном содержании. Это кошмарное открытие Алеша сделал и несколько раз повторил на нескольких своих добрачных любовных связях. Хитренькая аферистка, полупрофессиональная шлюшка, жестокая сентиментальная истеричка и, ужаснее всех, хладнокровная мещаночка с цепкими коготками. Как он мечтал с каждой из них, чтобы эротическое помешательство кончалось возвратом по мысленному вызову или, хотя бы, чтобы этот предмет был немым.

В результате Алеша создал себе не слишком оригинальную теорию о том, что внешность находится в обратно пропорциональной зависимости от ума, который, в свою очередь, находится в отношении геометрической прогрессии к душевным качествам. То есть, если ваша возлюбленная хороша, как Афродита, то она, скорее всего, тупа, как курица, и уж, вне всякого сомнения, бесчувственна, как стадо свиней, при всевозможных вариантах: чуть менее глупости при большей грубости или чуть больше самоотверженности за счет толщины бедер и т. д.

Иными словами, если вам повезло найти девушку, у коленей которой (и между которыми) вы бы согласились провести всю свою жизнь, то она глуповата, а если она вопреки этому еще и умна – тем хуже для вас, мой бедный друг. Это значит, что она хитра и безжалостна, как сорок тысяч голодных крыс. Отсюда вел всего один шаг к утешительной, но лживой теории, согласно которой более достойны любви и выбора некрасивые, но умненькие и душевно развитые девушки.

Пребывая в такой уверенности, он женился на Елене 1-й, такой красивой и юной девушке, какую только хватало сил вообразить, и вслед за этим, почти с такой же силой влюбился и одновременно женился на ее менее юной, но, пожалуй, еще более красивой подруге,

Елене 2-й.

Не имеет смысла подробно описывать обеих Елен. Они располагались на полюсах эротических чаяний Алеши: темно-каштановая Елена 1-я, медленно млеющая в ваших объятиях, и лукавая, непредсказуемая, солнечная Елена 2-я, бьющаяся в ваших объятиях как пойманная русалка. Как только у него возникала необходимость неподвижного полета, тягучего таяния и сладкого застывания, он проводил ночь на половине Елены 1-й – имеется в виду левая половина их трехместного ложа, напоминающего плющевую (плюшевую) райскую поляну. Когда же возникала фантазия побарахтаться в бездне ручек, ножек, конвульсий и вскриков, чтобы всплыть исчерпанным и полумертвым от счастья, он предпочитал "свою правую половину". Порой случались совместные вечера (утра, дни), и этот непрерывный легальный адюльтер с крайностями собственной фантазии был все, что он мог одновременно вообразить и поиметь. Ему и в голову не приходило заподозрить в своем браке что-то ненормальное.

Алешина ненормальность проявилась, когда брак с Еленами успел превратиться в механическое усовершенствование все еще пронзительного, но, увы, притупившегося восторга. Олимпиада приостановила родственную вражду с невестками и зачастила с продуктовыми дарами и разговорами. Целыми вечерами она просиживала на кухне (я не буду разуваться, только протру ноги), угощалась гастрономическими произведениями Елены 2-й, очень неплохой хозяйки, и как будто что-то улучшала. Сокровенная цель визита, замаскированная обычными потребительскими толками, была как бы припрятана у нее в ридикюле.

Болтливая Елена 2-я с удовольствием поддерживала диалог, пугливая

Елена 1-я сидела на краешке табурета, прилежно упокоив ладошки на округлых коленях и не смея шелохнуться, а сам Алеша маялся. Женское примирение, о котором он мечтал со времени предсвадебных столкновений, наконец пришло, но, странное дело, оно не принесло покоя. Подозрения полезли сами собой из пустот, занятых раньше неурядицами. Для чего они объединились? Очевидно, три ярые антагонистки могут объединиться только для совместной борьбы, и, как ни верти, объектом такой борьбы мог быть только один человек, общий для всех троих, – он сам.

При его появлении на кухне женщины отрывисто смолкали или принимали нарочитый тон бодрости, не вяжущийся с косыми приловленными взглядами. Иногда он ловил хвосты фраз: "Как не надо?

Как не надо? Вы его не знаете… Да никогда он не… Да просто он сам… Будет поздно". Что подкрепляло подозрения.

Наконец он с отвращением поинтересовался: а в чем, собственно, дело, о чем они, собственно, шушукаются?

Кто шушукается? Мы шушукаемся? Олимпиада бодро попыталась все отрицать. Елена 1-я сжалась, как подловленный начинающий вор, и только мужественная Елена 2-я встретила неизбежное объяснение прямо.

"Как ты себя чувствуешь, Алешенька? – спросила она. – Нам кажется, ты должен себя очень плохо чувствовать". "Но почему?" – "Не смей на нас кричать!" Вечер закончился общей ссорой и слезами с последующим очень трогательным примирением. Впервые за целый месяц

Алеша спал с обеими женами одновременно, как в первые недели брака.

Одна гладенькая ножка, другая, третья, четвертая… Казалось, его эротический мираж вернулся в виде сплетения прохладных ножек, пронырливых ручек и любопытных грудок. Утром он выразил слабое желание пойти на все, что ему будет предложено для его пользы, а к вечеру, когда сила обещания стала ослабевать (а чувствовал он себя ничуть не хуже обычного), снова пришла Олимпиада, и давешняя сценка повторилась. Даже его неспособность понять происходящее с ним они относили за счет некоей летальной ненормальности.

В результате Алеша и впрямь начал как будто что-то в себе замечать. Вспоминался обрывок одного из кухонных повествований:

"Сидел себе здоровехонький мужчина в кресле перед телевизором, охнул тихонько и скончался. Не стало молодого, в общем-то, мужчины".

О ком тогда шла речь? Это, во всяком случае, настолько напоминало правду, что Алеше представилось немедленное, беспричинное прекращение его жизни, как рутинный факт наподобие зевка. Ох, бац, аут. А почему бы и нет? Постепенно страх гипотетической кончины преодолел боязнь действий. Он собрал одну за другой необходимые бумаги, печати и подписи, не более одной в день, и в сопровождении супруг направился к днищевскому электропоезду.

Все трое молчали и думали о чем-то своем, безотносительно друг к другу. Алешу знобило. В вагоне он вспомнил, что забыл взять зубную щетку, и постучал женам в окно, но они о чем-то энергично переговаривались и не заметили его стука и жестикуляции в металлической темноте окна. Платформа с двумя красивыми женщинами, другими, гораздо худшими и совсем никакими ожидателями, черной гвардией галок, теннисными мячиками воробьев, урнами, столбами, самоходными телегами и неторопливыми постовыми немо сплыла назад, подобно слайду, переставленному незримой рукой. Прошлого как не бывало.

За этот период, который Алеша угадал как бессознательный, он успел переместиться (быть перемещенным?) в новое место. Ничего из того последнего, что он мог вспомнить без усилия: ненормальных товарищей, тумбочек, коек, мертвеца на полу. Он стоял против трех сдвинутых столов, за которыми сидели, как на военной (лечебной, судебной) комиссии, слева направо: Голодова, Облавина, д-р Спазман, по возрастанию значения, а также старый старший санитар, похожий на подсмотренного ночью раздельщика, и младший санитарчик Вениамин, по убыванию. Пятеро против одного. "Началось", – отчетливо подумал

Алеша, и ему сделалось так страшно, как бывает перед неизвестным и неизбежным.

Медики держались бодро, буднично и равнодушно, профессионально.

Слева д-ру Спазману передавали то один документ, то другой для добросовестного, хотя и краткого изучения и приобщения к личной папке с надписью "ТЕПЛИН". Правое, практическое крыло комиссии документы игнорировало и позволяло себе переговариваться до начала чего-то, чему суждено было произойти.

– Приступим? – Спазман оглядел подручных справа и слева, после чего перевел точный взгляд на Теплина и что-то у его ног. Алеша проследил направление взгляда и увидел, что мертвый (или воскресший, или нормализованный) Полбин тут как тут, на носилках возле его ног.

Вероятно, их и принесли сюда вместе. Снова стены комнаты качнулись, но, отплыв немного вместе с полом и потолком, вернулись в нормальное положение. – Начнем с живых, которым невмоготу, а мертвые могут подождать. Прекрасный труп!

Когда не надо было проявлять своих демонстративных функций, без свидетелей и при своих, Спазман выражался откровенно: труп, мертвец, живой, недобитый, – а то и похлеще. Облавина улыбнулась.

– По правилам, мы не можем приступать к нормализации одного, пока не покончено с другим, – горячо возразила Юлия, глядя сквозь Алешу.

– Если квалифицировать Полбина и Нащокина как одного пациента, то перед нормализацией этого молодого человека Нащокина надо… -

…еще подрихтовать, – подхватил раздельщик или тот, кого Алеша принимал за такового. – А то все время торопимся, а после начинаем жалеть людей, пока снова не забудем, что в медицине торопиться нехорошо.

– Нехорошо торопиться, но хуже затягивать процесс, – уладила

Облавина. – Мы, нормальные, и представить себе не можем состояние ненормального человека, приносящее адские муки каждую секунду.

– Жалобы? – обратился доктор к Алеше после драматической паузы.

Алеша потрогал свой охладевший лоб в поисках ответа и пожал плечами. Как можно сильнее жаловаться или, напротив, притворяться, что все как нельзя лучше? Рекомендации товарищей вылетели из головы, и в памяти только висели слова Ария: "А потом как врубит какую-то кнопочку…"

– Никаких, – сказал он.

– Как? Почему? А все-таки? – Комиссионеры разом встрепенулись, всполошились, возбудились. Ответ Теплина оказался слишком неожиданным или, наоборот, долгожданным.

– Я даже не знаю точно, за что меня, собственно, сюда… – признался Алеша, и с этими случайными словами к нему пришло несомненное: "Ничего не знаю, ничего особенного не чувствую и ни в чем таком не признаюсь".

– А занимаете чужое место! – взвилась Облавина, указуя на труп, который Алеша держал в очереди своим предосудительным житием.

– У нас еще не было ни одного ненормального, – заметил Вениамин,

– который бы не утверждал, что он самый что ни на есть разнормальный человек.

– Но все же, чтобы исключить возможность медицинской ошибки, по крайней мере… – Юлия почувствовала, что вложила в свои слова слишком много волнения, и покраснела.

Спазман скрытно наблюдал то за одним сочленом комиссии, то за другим, как за участниками некой игры, сокровенные правила которой были ему хорошо известны, а может, и подвластны, и пошевеливал усиками.

– С чего все-таки начнем? – изволил спросить он, чтобы демократично согласиться с чьим-нибудь предложением, если оно совпадет с его намерением.

– Я предлагаю – с психотрона, – выпалила Облавина и отвела глаза.

– А я… – начала Юлия, но не смогла закончить. Предыдущей заступки и так было слишком много.

Ослабевшего Алешу подвели к психотрону, высокому, хромированному, оснащенному сверх всякой меры устройству, напоминающему не то модернизированное зубно-гинекологическое кресло далекого будущего, не то летающий стульчак, на котором можно комфортабельно парить по космосу с чашечкой кофе на подлокотнике и фантастическим романом на коленях.

Сквозь кошмарный звон он слышал небрежные переговоры своих целителей.

– Хороша бандура, а? Сволочи-грузчики везли ее как дрова с вокзала, да потом кидали-разгружали во дворе, да потом держали под открытым небом как лом, так что половина кнопок стала западать, так что половину операций приходится выполнять вручную.

– А это что?

– А это здесь располагается голографический дисплей, он не действует, который показывает любой физиологический орган человека в любом ракурсе (хоть навыворот), в уменьшенном, увеличенном виде, изнутри, извне, только он, увы, как бы сдвинулся на 360® и перевелся на негатив. Если тебе, к примеру, навести его на плечо, то он, скорее всего, покажет твое колено, но в негативном изображении и изнутри. Хотя иногда в него как будто что-то вступает, и он начинает работать нормально. Как живой.

Алеше помогли взойти на психотрон, правильно сесть и пристегнуть эластичные металлические браслеты к запястьям, щиколоткам и горлу.

"Как на эшафоте", – неправильно подумалось ему.

Тот старый санитар, которого Алеша принял за ночного людоруба, покряхтывая и невнятно бормоча матерную мантру, установил кресло в запрокинутое, наиболее беспомощное для Алеши положение, включил ослепительную лампу, настоящий белый прожектор, перед его глазами и крикнул коллегам:

– Можно!

Из своего неловкого положения (как на вертеле, черт бы их всех побрал) Алеша видел только алое пылание век, косматое рассеяние лучей на ресницах да непривычно близкий и подробный собственный нос.

По голосам испытатели казались очень далеко, словно через поле, среди которого возвышался психотрон.

– Удобно? – крикнул оттуда Спазман, но гулкое пространство съело часть слова и донесло лишь невразумительное "но-но?"

Алеша забылся и чуть не удавил себя резкой попыткой привстать и приблизиться к звуку.

– Удобно сидеть? – передал ему слова главдока людоруб откуда-то из-под бока.

Алеша ответил утвердительным хрипом.

– Когда вы почувствовали, что вы ненормальный человек, не такой, как все люди? – крикнул главдок, и людоруб, в идентичности которого

Алеша больше не сомневался, на всякий случай пересказал вопрос.

– Когда почувствовали что-то неладное?

Насколько позволял шейный зажим, Алеша отрицательно покачал скованной головой. Никогда.

– Нет! – крикнул за него старший санитар. – Еще не почувствовал!

– Повтори вопрос с кнопочкой, которую мы обычно используем в таких случаях, – рекомендовал Спазман. – Деления на два-три. "Только бы не закричать", – подумал Алеша.

– Скажешь? Нет? – спросил санитар.

– А если… – начал Алеша, и санитар без паузы чем-то щелкнул.

– А! – все-таки крикнул Теплин и сжался изо всех сил. Боль была сильной, глубокой, но, к счастью, не слишком длительной. Ее качество напоминало зверский железный клевок.

– Больно? – душевно поинтересовался санитар.

– Не очень, – тактично ответил Алеша.

– Так примерно и будет. Больнее не будет. Стул – это у нас не самое смертельное. У нас еще бывает карапетский сапог, ВЧ-дрель, тепловой шкаф, верблюжьи колючки, ногтеукалывание и прочее. А это называется Спазм-тест. Теперь вспомнил?

Алеша кивнул.

– В прошлом году. Летом. Почувствовал.

– Хорошо, хорошо, Алексей! Главное, не надо напрягаться и слишком задумываться! – подбодрил со своего места Спазман. – Так держать тестирование!

*СПАЗМ-ТЕСТ*

Тест разработан доктором медицины, философии и права, кандидатом

Карапет-Дагского национального округа Е. Д. Спазманом для определения наличия и степени субъективных отклонений, так называемых ненормальностей, у клиентов Центра нормализации имени

Днищева для их устранения. Вопросы Спазм-теста, сформулированные и расположенные, на первый взгляд, самым бессмысленным образом, иногда дублируют и исключают друг друга, но не смущайтесь. Область тестирования безгранична: от мелких недостатков здоровья, таких как насморк, до политических взглядов. Курс последующей нормализации предназначен для приведения всех субъективных характеристик к уровню абсолютной середины, принимаемому Спазманом за нормальный.

При ответах следует особенно опасаться напряжения. Естественная ложь, по Спазману, раскрывает личность более адекватно, чем вымученная правда. Если можете, будьте естественны, но если для вас естественно притворство, притворяйтесь откровенно. Помните, что важно не содержание ваших ответов, а процесс тестирования, смысл которого вам недоступен.

Спазм-тестирование может быть стимулировано вспомогательными средствами: щипцами, карапетским сапогом, спазм-креслом

(психотроном), высокочастотной дрелью, тепловым шкафом и т. д.

Спазм-тест проводится письменно, устно или мысленно, по просьбе клиента, его согласию или без них. Спасибо.

1. Когда вы почувствовали, что вы ненормальный человек, не такой, как все люди? Когда поняли, что это не так?

2. Ваше полное имя. Можно назвать настоящее имя, псевдоним или игнорировать этот пункт. Какое имя присвоили бы вы себе при возможности?

3. Пол. Служит ли он причиной вашего удовлетворения, недовольства, беспокойства? Умолчание рассматривается как желание что-то скрыть.

4. Возникает ли у вас чувство вины, если ваш эротический сон закончился поллюцией? Чувство досады, если этого не произошло?

5. Пол, противоположный вашему.

6. Если бы вы полюбили одновременно и равносильно двух женщин

(мужчин), что бы вы предпочли: сойтись с ними поочередно, одновременно или разойтись с одним (одной) из них?

7. Сколько видов половой принадлежности вам известно?

8. Могли бы вы изнасиловать свою мать (дочь, отца, сына, домашнего питомца)?

9. Возникают ли такие мысли (поступки, слова), в которых вам стыдно (страшно) признаться?

10. Признайтесь в них.

11. Онанизм – смешная привычка, драма или необходимость?

12. Хотелось ли вам кого-нибудь уничтожить?

13. Хотелось ли вам уничтожить своего отца (мать, ребенка, домашнего питомца)?

14. Смелее.

15. Пытались ли вы уничтожить себя?

16. Какие способы самоубийства кажутся вам наиболее разумными: мучительные, но чистоплотные или безобразные, но относительно безболезненные?

17. Что из перечисленного вы бы выбрали не задумываясь: станкостроительный завод, тампон, сокодавку, галстук, предсвадебное путешествие?

18. Ваш выбор: насиловать, быть изнасилованным или наблюдать за происходящим?

19. Вы живы?

– Всем встать! – скомандовал д-р Спазман, и все, кроме Алеши, который и без того кое-как стоял перед комиссией, приостановили болтовню и стали вразброд подниматься.

Теперь на всех медиках вместо белых колпаков красовались алые фески, напоминающие детские ведерки для песка, причем феска Евсея

Давидовича была орнаментирована причудливым золотым шитьем и увенчивалась золотою же кисточкой, а более скромные фески остальных были вовсе не орнаментированы и украшены более невзрачными малиновыми кистями. Кроме того, главдок не поленился надеть полосатый халат, подпоясанный полосатым же красно-зелено-желтым национальным шарфом, за который были заткнуты два длинных кремневых

(если не фитильных) пистолета и кинжал, я думаю, не совсем настоящие.

– Именем Карапет-Дагского национально-освободительного округа No

17, поселкового совета республики и естественной дисциплины…

Людоруб раскатисто кашлянул, как кашляют пожилые мужчины, выкуривающие по две пачки грубых папирос ежедневно в течение лет сорока, и Спазман успел за время горлового раската перевернуть страницу и пробежать глазами следующую.

"Что именем-то?" – подумал Алеша и мгновенно получил ответ в последующем чтении.

"Алексей Тимофеевич Теплин, человек мужского пола, тысяча девятьсот (ага) года рождения, добровольно поступил в Центр психофизической нормализации имени Днищева по подозрению в умышленной нравственной ненормальности со стороны ближайших родственников: Олимпиады Автономовны Теплиной (матери подозреваемого) и его легальных жен, Елен Ивановны и Петровны Теплиных.

До четырнадцати полных лет подозреваемый воспитывался в трехсоставной семье невралгического типа: отец, майор строительных сил с расстроенной пассивно-выжидательной психикой, и мать, педагог-строитель кирпичного техникума с бесконтрольной нервной системой типа "женщина-бум".

После алкогольно-сосудистой смерти мужского родителя воспитание подозреваемого производилось в ненормальной семье усеченного двухсоставного типа (мать + сын – отец x временные члены). Сознание ущербности и подсознательное стремление к нормализации семьи

(приведению ее к элементарной трехсоставности) обусловило патологический брак Теплина с двумя людьми женского пола по так называемой любви".

На этом предыстория Алешиной ненормальности, ограниченная неполной и произвольной семейной справкой, закончилась, и Спазман приступил к описанию самой ненормальности, как установленной и доказанной.

– "На предварительном дознании ненормальный Теплин указал среди любимых авторов таких психических эксцентриков, как Шопенгауэр

(ложь), Конфуций и параноидальный сказочник Уэллс. Кроме того,