Дом, который сумасшедший

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Братец дежурный ревизор нехотя оторвал свой недремлющий взгляд от лежавшего на столе иллюстрированного портретами и знаменами журнала «Портреты и знамена».

— Ну-с? — спросил он сопровождавшего меня братца вожатого.

— Вот этот братец, братец ревизор, разгуливал по нашему славному орденоносно-знаменосному ярусу без короны, хотя даже невооруженным знаниями Самого Братца Президента глазом видно, что он — не счастливчик.

— Да? Без короны? Забавно…

— Он кричал, что он не братец, а человек!

— Ясно, предельно все ясно. Ты, братец вожатый, можешь идти. Благодарю за службу!

— Служу Нашему Дому! — рявкнул вожатый и, громко щелкнув каблуками, покинул приемное отделение.

Братец дежурный ревизор вышел из-за стола, поковырял пальцем в зубах и лукаво спросил:

— Так. Значит, братец, тебе кажется, что ты не братец?

— Я — человек, — спокойно ответил я.

— Так. Забавно. На что еще жалуешься, братец человек? Что еще тебе кажется?

— Что я несчастлив.

— Да ну? Интересный случай.

— Что я несвободен.

— Ну да? Забавно. А что еще тебе кажется? Не кажется ли тебе, что ты не веришь в нашу святую веру о братстве в Великой Мечте? Может, тебе это кажется?

— Кажется, — сказал я.

— Вот так так! Так-так-так… Так, может, тебе кажется, что ты веришь в разваливающуюся Псевдовеликую Мечту разваливающегося Верха? Может, тебе это кажется?

— Мне кажется, что я уже вообще ни во что не верю.

— Вот так вот! Крайне, крайне интересный случай! И что же ты хочешь, как тебе кажется?

— Я хочу быть свободным и счастливым.

— Так-так-так… Свободным. Как что? Как тебе кажется?

— Как птица.

— Так — так-так-так! Значит, тебе кажется, что ты хочешь быть свободным, как иллюзия? Непредсказуемым, как иллюзия? Враждебным всем братцам, как иллюзия?

Братец дежурный ревизор схватился за корону руками и забегал по приемному отделению.

— Иллюзия! Ничто! Ноль! Тебе кажется, что тебя нет? Так, что ли, братец человек? А с кем же я тогда сейчас разговариваю, сам с собой, что ли? Или тебе кажется, что ты мне только кажешься?

— Кажусь, — охотно согласился я.

— Это что же, ты утверждаешь, что я сошел с ума? Так тебе, что ли, кажется? — Братец дежурный ревизор, обхвативший корону руками, забегал по приемному отделению с удвоенной скоростью.

— Мне кажется, что тебе кажется, что мне кажется!..

Я было решил, что его тут и хватит кондрашка от моего крайне интересного случая, но вдруг зазвонил телефон, братец дежурный ревизор поднял трубку и рявкнул:

— Так точно!

Потом скосил лицо на меня.

— Одну крошечную секундочку… Как твоя кличка, братец человек?

Я не ответил, а он продолжал рявкать в трубку:

— Молчит… Так точно!.. Ему кажется, что мне кажется. Так точно!.. Ярко выраженный птичий синдром! Крайне заразен… Так точно!

Братец дежурный ревизор положил трубку на место трубки, метнул в меня испепеляющий взгляд, который, однако, меня не испепелил, так как я плевал на испепеление, и нажал большую черную кнопку, встроенную в крышку стола. От нажатия взвыла сирена, замигали черные лампочки, в приемное отделение вбежали два братца ревизора в черных халатах.

— В Стационар, — приказал им братец дежурный ревизор, — в двадцать первую палату.

Двадцать первая палата находилась в левом крыле Стационара. В палате с покрашенными в клеточку стенами стояли одиннадцать застланных клетчатыми одеялами коек. Вокруг круглого, застланного клетчатой скатертью стола сидели десять братцев сумасшедших, одетых в клетчатые фраки.

Застыв на пороге двери, я с ужасом в уме и в глазах смотрел на их повернутые ко мне сумасшедшие лица.

Наконец один из них, тот, кто был старше всех возрастом, выдвинул из-под стола свободную клетчатую табуретку.

— Садись.

Я сел.

— За что они тебя к нам направили, человек?

Услышав обращенное ко мне обращение «человек», я тут же изгнал из себя весь ужас и совершенно спокойно ответил:

— Птичий синдром.

— Это хорошо, что птичий, — сказал самый старший. — У нас у всех тут птичий. О птицах мы как раз сейчас и говорим, вот послушай…

Он обвел всех ярким сумасшедшим… нет, свободолюбивым взглядом, от которого глаза у всех братцев сосиндромников в палате вспыхнули ярким свободолюбивым огнем, и провозгласил:

— Наши так называемые мыслеводители кормят людей экскрементами своей пищеварительной, но главное мыслительной деятельности! Это превращает вполне хронически здоровых человеческих обитателей Нашего Дома во вполне законченных идиотов, страдающих слабоумием вожделения новых корон, низких ярусов и персональных привилегий! Мы не желаем быть идиотами! Нам не нужна их вонючая Великая Мечта! Наш просвещенный глубокими знаниями разум сопротивляется! Долой их сумасшедший порядок! Мы хотим быть свободными как птицы! Да здравствует Движение Сопротивления!

Глаза у всех братцев сосиндромников вспыхнули еще более ярким свободолюбивым огнем, они повскакали со своих мест, закричали «ура!» и захлопали в ладоши. Меня же с непривычки к подобным высказываниям стал бить озноб.

Озноб передался рукам, они зачем-то достали из кармана моего клетчатого фрака часы, которые у меня не отобрали братцы ревизоры, и щелкнули крышкой. В палате заиграла музыка.

Но тут внезапно на всю палату загремел чей-то радостный голос:

— Наш славный Кабинет Избранных неусыпно и неустанно заботится о психическом здоровье каждого отдельно взятого и помещенного в сумасшедший дом братца сумасшедшего. Процент заботы постоянно и неуклонно повышается, наглядно показывая четкое перевыполнение плана по неусыпной и неустанной заботе…

Старший сосиндромник нагнулся к моему вмиг помрачневшему уху и прокричал:

— Сеанс психотерапии! На, возьми. — Он протянул мне два хлебных катышка. — Мы затыкаем ими уши.

Я сунул хлебные катышки в дырки ушей, и меня окружила со всех сторон мирная тишина. Братцы сосиндромники разбрелись по койкам. Я лег на свою и стал смотреть в потолок, где висели клетчатые пузыри отслоившейся штукатурки…

Утро в Стационаре всегда начиналось ровно в шесть часов утра по внутристационарному времени, которое на час и на день назад отличалось от общедомового. Во всех палатах и коридорах включались громкоговорители, мы вскакивали с коек и направлялись в столовую завтракать сушеными тараканами. Громкоговорители громко говорили, но наши уши были заткнуты хлебными катышками, которые мы вынимали из ушей только в восемь, когда заканчивался сеанс психотерапии и начинался сеанс психоинъекций.

Сеансам психотерапии и психоинъекций люди, считающиеся сумасшедшими, сумели противопоставить хорошо организованное Движение Сопротивления, которое, кроме втыкания в уши хлебных катышков, включало в себя и обязательное отлынивание от обязательных психоинъекций, отлынивать от которых было совсем несложно, так как существовал специальный циркуляр, предписывавший братцам ревизорам, которые и были настоящими сумасшедшими, постоянно экономить постоянно дефицитные в Нашем Доме психоампулы. За экономию братцы ревизоры, которые сумасшедшие, получали спецпайки и медали «За экономию экономики».

Движение Сопротивления нашего Стационара поддерживало тесные сосиндромные связи с Движением Сопротивления всех других Стационаров. В нашем родном Стационаре в палате номер ноль, где собирались главные исторические собрания Движения, жил главный человековод всего Движения человек Тяптяпыч.

Человек Тяптяпыч, сильно тучный и с виду довольно неповоротливый старец с бородкой клинышком, которую он постоянно теребил пухлыми пальцами, мгновенно заинтересовался моей скромной персоной, поскольку, во-первых, я обладал музыкальными часами, а во-вторых, оказался единственным обитателем Стационара, который бывал за Железным Бастионом. Часы человек Тяптяпыч тут же экспроприировал себе в общественное пользование.

Однажды я попросил человека Тяптяпыча навести справки о человеке Принцессе. Человек Тяптяпыч стал выспрашивать у меня подробности о наших с ним человеческих взаимоотношениях. Я охотно отвечал.

— Гм… — заключил человек Тяптяпыч, теребя одной рукой бородку, а другой поглаживая мою голову. — Эта твоя связь с человеком родственником Самого Братца Президента, я думаю, может быть человеколюбиво использована в свободолюбивых интересах Движения… А справки я наведу.

В тот же день по личному распоряжению человека Тяптяпыча меня перевели в палату номер ноль, где я занял почетную, рядом с ним, койку. На второй день моей новой жизни в палате номер ноль он оказал мне высшую честь и доверие, позволив перед тем, как лег спать, расшнуровать ему шнурки на ботинках.

Днем, после обеда, люди нашей палаты и люди, делегированные к нам на очередное главное историческое собрание из других палат и других стационаров, усаживались вокруг круглого, в клеточку, стола. Человек Тяптяпыч окидывал всех собравшихся людей человеколюбивым взором, ласково гладил все человеческие головы, переходя от одного человека к другому, и сначала тихо, а потом все громче и резче начинал свободолюбиво говорить:

— Люди!

Мы вскакивали со своих отведенных нам мест, махали клетчатыми знаменами, хлопали в ладоши, кричали «ура!» и «да здравствует Движение Сопротивления!», качали человека Тяптяпыча на благодарных человеческих руках. А когда немножко успокаивались, человек Тяптяпыч, переходя от одного из нас к другому из нас, чтобы всех ласково погладить по голове, продолжал:

— Люди! Мы станем свободными как птицы!

Охваченные всеобщим порывом единения, мы снова вскакивали с отведенных нам мест, снова размахивали клетчатыми знаменами, снова кричали «ура!», снова качали на благодарных руках человека Тяптяпыча. Он успокаивал нас, поглаживая своей большой и могучей ладонью наши притихшие человеческие головы, и продолжал:

— Люди! Человеководы нашего славного Движения Сопротивления научно установили, что корень зла человеческого неравенства и угнетения собой себе человекоподобных заключается в коронах. В этих проклятых коронах вся человеческая несправедливость и все унижение человеческого достоинства! Мы поведем самую решительную борьбу с унизительным корононошением! Но бороться мы будем научно: не с последствиями, а с самой причиной! Корон не будет, если не будет голов! Не будет голов — не будет корон никогда! Люди! Мы ликвидируем головы раз и навсегда! Тяп-тяп! Тяп-тяп! Ни одной не останется! Да здравствует Движение человеколюбивых головотяпов!..

В этом месте голос человека Тяптяпыча обычно тонул в реве человеконенавистных громкоговорителей — начинался очередной сеанс психотерапии. Все люди мгновенно затыкали уши хлебными катышками. Самые преданные люди брали любимого всеми человека Тяптяпыча на руки и любовно несли к его человеческой кровати. Я любовно расшнуровывал шнурки на его человеческих ботинках. Он ласково гладил меня своей человеколюбивой ладонью по моей человеческой голове. Все разбредались кто куда. Я ложился на кровать и все то долгое время, пока гремели человеконенавистные громкоговорители, смотрел в клетчатый потолок, снова и снова возвращаясь своими человеческими мыслями к свободолюбивым мыслям человеколюбивого человека Тяптяпыча. Да, да, да, говорил мне мой человеческий ум, да, да, да, именно так, только так можно покончить с несправедливостью. Только человек безголовый будет раз и навсегда лишен возможности даже мечтать о проклятой короне.

Вот только человека Принцессу я никак не мог представить себе без головы.

Постоянно думая о человеке Принцессе, как-то я напомнил человеку Тяптяпычу об его обещании навести справки о человеке Принцессе.

— Не волнуйся… — ответил человек Тяптяпыч, ласково оглаживая своей гениальной ладонью мою человеческую голову. — Не волнуйся, человек Принцесса сейчас находится в своем шикарном дворце, его стерегут братцы ревизоры из Ордена Великой Ревизии, которые настоящие сумасшедшие.

— Можно мне передать ему записку?

— Всему свое время. Сейчас мы разрабатываем свободолюбивый план, в котором вы оба примете самое непосредственное человеческое участие. Как только план утвердят, вы неминуемо встретитесь.