Дом с крыльцом

7

Первые немцы появились в Краснополье через пару недель после начала войны. Это была колона мотоциклистов, которая на скорости, не останавливаясь, вытянувшись большой черной змеей, неслось через местечко.

К этому времени половина евреев ушло из местечка. Двося с Хаимом остались. И на это было две причины: только что родившийся ребенок и какая-то внутренняя вера, что немцы не тронут их. Эта вера держалась у Хаима на воспоминании о немецком плене, а у Двоси, принадлежностью к этому народу. Когда она увидела в окно плотных, загорелых парней, с закатанными по локоть рубашками, улыбающихся, как артисты на арене цирка, увидела парней, близких ей по крови, ее потянуло на улицу. Она подхватила на руки ребенка и выбежала на крыльцо, но не остановилась на крыльце, а подбежала к дороге, что бы рассмотреть их лучше, и показать сыну, что она одна из них. И он один из них. Она не видела немцев целую вечность: почти двадцать лет. Она замахала им рукой. Мотоциклисты замахали ей в ответ. Закричали:

— Guten Tag! Schoenes Maedchen! Stalin kaputt! — а один бросил ей губную гармошку, и она славила ее одной рукой, как когда-то ловила на арене цветы, которые бросали восторженные поклонники ее отцу.

— Ausgezeichnet! Du bist der beste russische Frau! Отлично! Ты лучшая русская женщина! — закричали мотоциклисты, перекрикивая друг друга. А последний мотоциклист, завершающий колону, когда оказался на одной линии с ней, бросил ей надкусанный кусок колбасы, которую он ел перед этим:

— Bitte, gnaedige Frau! Deutsch Wurst ist die beste! (Пожалуйста, мадам! Немецкая колбаса самая лучшая!)

Двося поймала и колбасу, но похлопать ей за этот трюк уже не было кому, кроме Хаима, вышедшего на крыльцо. А он не похлопал.

А дома, отодвинув от себя колбасу, сказал:

— Они не те немцы, которых мы знали. Они фашисты!

— Ты веришь советскому радио? — попыталась переубедить Хаима Двося. — Ты веришь им, сославшим и убившим твоих родителей?

— А ты веришь людям, угостившим тебя, надкусанной колбасой? — ответил Хаим и добавил — Надо было уехать…

Двося ничего не сказала.

А через несколько дней в местечке появились оккупационные войска: несколько солдат и офицер. И начали устанавливать новый порядок. Была сформирована из местных полиция, назначен староста, а всем евреям приказали переселиться на одну улицу, которую укоротили, с помощью проволочного забора, и запретили под страхом смерти выходить за пределы этого участка. Потом всем евреям, взрослым и детям, велели пришить желтые звезды. Отдельных домов для семей на этом клочке улицы не хватало, и велели селиться в один дом по несколько семей. Двосю с Хаимом и малышом поселили вместе с тремя семьями в полуразрушенный дом сумасшедшего Прокопа, который ни за что не хотел уходить из своей рухляди и перебираться в еврейский дом, и тогда полицейские, смеясь, прицепили и ему желтую звезду. Правда, не гоняли его, как всех евреев, на работу и разрешали, как и раньше, бродить по местечку. Продолжалось так несколько месяцев, а потом в местечко заглянуло какое-то большое немецкое начальство, и велено было приступить к окончательному решению еврейского вопроса, как сказал Прокоп, услышавший где-то эти слова. Сказав их, он снял с себя желтую звезду, положил ее в карман, и пояснил все простым языком:

— Забiваць вас будуць! Заутра пашлюць рыць роу, а у канцы тыдня, на ваш шабас застрэлюць! Не злуйцеся. Бывайце! Я пайшоу у Выдранку, да стрыечнага брата. А тое гэтыя злыднi i мяне падцэляць! (Убивать вас будут. Завтра пошлют рыть ров, а в конце недели на шабэс забьют! Не обижайтесь. Прощайте. А я пошел в Выдренку, к двоюродному брату. А то эти злыдни и меня убьют! — беларус.) — и в ту же ночь ушел.

А на следующий день всех мужчин повели рыть ров.

Вечером, прижавшись в темноте к Двосе, Хаим зашептал:

— Ты должна им сказать, что ты немка. Ты должна спасти нашего Дитриха! Скажешь, что он не от меня! Спасибо Советской власти, что не разрешила обрезать! Они тебе должны поверить.

— Я буду с тобой, — замотала головой Двося. — Я — еврейка! Ты понял: я — еврейка! Мы умрем вместе! И не говори мне больше ничего!

— Ты должна жить, — возразил Хаим. — Нам непроста сына дал Бог, я молил его у Бога, и Бог его спасет! — шептал Хаим.

— Нет, — стояла на своем Двося. — Ты не пойдешь один ко рву!

Я пойду с тобой! Я — не немка! Понял!

— Не понял, — сказал Хаим, и, встав с лежака, склонился над мешком с вещами, который они взяли с собой из старого дома с крыльцом. И оттуда, где-то из самого дна, неожиданно вытащил ее старый немецкий паспорт. — Я не напрасно его прятал столько лет!

В нем жизнь нашего сына и твоя!

— Я не буду его брать, — громко, забывшись, где находится, крикнула Двося, испугав уже задремавших соседей. И увидев это, замерла, испуганно глядя на Хаима.

— Это она со сна, — объяснил крик жены Хаим и тихо закончил свои уговоры, вталкивая ей паспорт в руки: — Меня уже нет. Ты пойми! Меня нет! Ты осталась одна с нашим сыном. И ты должна его спасти. Ты не Двося, ты — Дагмар!

Больше Хаим ни сказал, ни слова. Лег, повернулся к стенке и замолчал. Как ни тормошила она его, он не откликнулся. Утром поцеловал, как всегда ее и сына, и вместе со всеми ушел на работу. И не вернулся. Как сказали вернувшиеся мужчины, он бросился с лопатой на полицейского и тот его застрелил.

И Двося поняла, что осталась одна с нашим сыном, как сказал Хаим. Она два часа сидела, обхватив голову руками, и молчала. Очнулась, когда заплакал малыш. Она покормила его. Потом сорвала желтую звезду с себя и с завернутого в одеяльца сына, взяла его на руки и вышла из дома.

— Уже комендантский час, — крикнула ей вслед Хана.

Но Двося не обратила на ее слова никакого внимания. Она пошла к проволочному забору, ограждающему гетто.

Она протянула ошарашенному полицейскому немецкий паспорт и на чистом баварском диалекте сказала:

— Ich — Deutch! Bringen Sie mich zum Offizier! Я — немка! Отведите меня к офицеру!

…Офицер оказался из Нюрнберга. Он был любителем цирка.

И помнил знаменитого гимнаста Дитриха. Он даже был на том представлении, на котором Дитрих сорвался с трапеции. Он с умилением посмотрел на малыша, и сказал, что он вылитый дедушка:

— У него настоящие голубые арийские глаза, — сказал он.

И даже не спросил про его отца.