Домой не возвращайся!

ГЛАВА 16

– Дея, пора домой, красивая собачка. Что не хочешь? А надо, я говорю. Все. Утро приятных воспоминаний закончено.

Бальзамов взял под мышку свое лохматое сокровище, которое, суча лапами и жалобно скуля, явно отказывалось возвращаться в духоту четырех стен. Проходя мимо покрытого каплями влаги, словно гусиной кожей, джипа оба непроизвольно бросили взгляд на тонированные окна. Оттуда из мрачных недр железной красавицы-тюрьмы на них смотрел печальный Джин, ротвейлер с душой бабочки и мозгами убийцы. Пришлось перед самым подъездом перешагнуть через спящего в обнимку с лыжной палкой, как с посохом, бомжа.

…Неужели всему конец. Если глубокие старики вынуждены спать в осенних лужах, а мы вот так запросто через них перешагиваем, то к чему и куда катится Россия. Для кого мы сочиняем стихи и прозу, если читателя нет. Его не то что никто не воспитывает, его истребляют, эдак незаметно, исподволь, извращая систему ценностей. Уже все громче звучат голоса, что, дескать, Дантес был благородным, воспитанным человеком. А вот Пушкин, сволочь такая, развратник, картежник, матерщинник, дуэлянт. Туда ему и дорога. То же самое о Лермонтове. А уж, что говорить о русских государях и государынях. Один телевизионный историк, с явными психическими отклонениями, непререкаемо дает понять, что у всех российских правителей, начиная, как минимум, с Рюрика, руки по локоть в крови. Общий смысл его выступлений таков, что Россия-матушка хорошо никогда не жила и жить не будет до тех пор, пока хозяева здесь русские, а не, к примеру, дяди в высоких, черных цилиндрах и полосатых портах. А всеми любимый сатирик еще в советские времена остроумно клеймил рабоче-крестьянских ванек, и переполненные залы ржали, как лошади, над собой. Вот и доржались. Пророчество сбылось. Возразить сатирику, земля ему пухом, нечего. Действительно, мы стали последними чмошниками в глазах всего мира. Все великие писатели, мыслители, музыканты скорее исключение, подтверждающее правило. Напрасно старый профессор-словесник на волнах низкорейтинговой радиопередачи объясняет, что такое его величество русское, художественное слово и чем оно отличается от нерусского. Простота в изложении, прозрачность формы, уход от пестроты и вычурности, глубина содержания. А противостоит ей напыщенная многозначительность вкупе с умозрительной метафорикой. Извечная борьба носителей смысла с шифровальщиками пустот. Все эти рассуждения вызывают снисходительную улыбку победителей-русофобов. Бесполезно, профессор, вы разве не слышите, как вам советуют заткнуться и докоптить свой век без лишних неприятностей. Да успокойтесь вы. Ну, прикрываются они русской классикой. А чем им еще свой срам прикрывать? Ничуточки не кощунствую. Даже белогвардейские романсы запели, мол, тоскуем по загубленной культуре. Ушла, ушла русскость в подполье, живет теперь в параллельном мире, никому не мешает и ей никто лишнюю копейку не дает. Так и загнется потихоньку. А кое– кто скажет, что не прошла естественный отбор. Не смогла интегрироваться в мировое пространство, как многие прочие локальные культурки исчезающих народов. Ах, как жаль, господа, как жаль!

Бальзамов поднялся на седьмой этаж и направился по тусклому коридору к своей родной 719-ой. Навстречу ковыляющей походкой шел великий сын степных племен Джучи, вернувшийся с принудительного лечения.

– Добрый день, Джучи-ака. Как твое драгоценное здоровье?

– Спасибо, брат. Намного лучше. После нескольких часов под капельницей почувствовал себя человеком.

– Хочу заметить, что кожа на твоем лице приобрела бледный, благородный оттенок. Теперь тебе трудно будет утаить свое высокое происхождение.

– Ты только Хубилаю об этом не скажи. Взовьется, как подрезанный.

– Странные и очень нелепые споры в стане потомков потрясателя вселенной.

– Да ну его. Считает, что выше по крови может быть только Будда и то с большой натяжкой. Очень тщеславный и славолюбивый наш Хубилай.

Джучи хотел, было, двинуться дальше своей дорогой, но Вячеслав придержал:

– Послушай, Джучи. Ты помнишь, где купил водку с изображением Бахуса.

– Да ты что, Вяч. Конечно, не помню. Разве все упомнишь по такой жизни. Знаешь, сколько я до этого выпил? Стыдно вслух сказать. Теперь вот решил устроить большую стирку. Совсем в дерьме погряз. Ну, я пойду?

– Иди, Джучи, иди. Но если вдруг на драгоценное сознание снизойдет благодать смиренного Будды, дай знать, пожалуйста.

– Всенепременно, мой лучезарный брат.

Бальзамов смотрел вслед удаляющемуся монголу, чья фигура напоминала усталого, старого медведя, которому жизнь опротивела до последнего края. Поневоле вспомнились рассказы матери о деде Иване, его родном деде, Бальзамове Иване Константиновиче, который до Великой Отечественной очень часто охотился на медведей. Успел убить аж шестнадцать. В тайгу ходил, имея не только ружье, но и топор. Пулей убить матерого зверя очень трудно, легко раненный он почти всегда уходил. Ищи ветра в бескрайней тайге. А вот если серьезно зацепило, тогда берегись. Разорвет в клочья. Единственный недостаток у медведя – это слабое зрение. Задача деда Ивана, впрочем, тогда еще не деда, ведь на фронт ушел – тридцати лет не исполнилось, была ранить, причем очень крепко, чтобы зверь, обезумев, бросился на врага. Охотник стоял за деревом и ждал, когда зверь по запаху найдет его. Остальное дело сноровки: вынырнуть из засады и нанести точный удар по голове. Силы Ивану Константиновичу было не занимать, поэтому медвежьи черепа раскалывались, словно сухие чурки. Лишь однажды не повезло. То был настоящий хозяин северного леса. Раненный под сердце, бурый исполин рванулся в свою последнюю атаку, желая забрать в царство теней своего обидчика и там продолжить нескончаемый бой. Ствол трехсотлетней сосны надежно скрывал деда Ивана. Нужно было лишь, улучив момент, скользнуть из-за укрытия и нанести точный удар. Ревя от боли, медведь бежал, плеская передними лапами, ища подслеповатыми глазами охотника. Из угла полуоткрытой пасти свисала тягучая нить слюны. Десять шагов, пять, три, два, один. Пора. Иван Константинович сделал шаг и замахнулся. Эх. Лезвие топора вонзилось в предательский, низкорастущий над головой сук и увязло. Времени, чтобы выдернуть не было. В это время косолапый встал на задние ноги и навис двухметровой тушей над человеком.

Пришлось резко нырять в сторону и, перекатившись на спине, бежать. Бежать под обрыв к реке, чертя зигзаги, рассчитывая на то, что раненный зверь начнет слабеть, терять энергию. Он чувствовал на спине жар могучего дыхания. Несколько раз длинные когти полосовали то крепкую брезентовую куртку, кирзовый сапог. Но, слава Богу, обошлось без ранений. Скоро река. Хотя, что толку. Если у преследователя достаточно сил, он без труда махнет в воду и поплывет. Может быть, чуть медленнее, чем человек. Ружье осталось прислоненным к сосне. А ведь вполне можно было успеть перезарядить, выбравшись на противоположном берегу и встречать во всеоружии. Крутой, градусов семьдесят, обрыв начинался сразу после плотного, низкорослого ельника. Толчок и несколько метров отчаянного полета. Охотник, едва успев коснуться зыбкой песчаной поверхности, ухватился за мускулистый сосновый сук и бросил тело вправо. В мгновение ока бурый хозяин тайги, бросившись следом, пронесся мимо и врезался с размаху всей тушей в воду. Тут же, встав на задние лапы и, задрав морду, стал принюхиваться, определяя местоположение противника. Иван Константинович, рванув из-за голенища нож, прыгнул прямо на спину зверю. Лезвие глухо вошло по самую рукоять под левую лопатку. Потом еще и еще. Пока жертва не захрипела и не задергалась в предсмертной агонии.

Но перед самой войной произошла история, после которой наш Иван Константинович решил больше никогда не охотиться на мишек. Дело было поздней осенью, накануне медвежьей спячки. Возвращался наш лихой охотник из соседней деревни изрядно подвыпившим через ночной лес. Для этого хмеля была серьезная причина – удачная продажа коня. Вдруг видит: сбоку от тропы огромная куча шевелится. Подошел поближе, матерь божья, то косолапый в муравейнике промышляет. Весь мир муравьиный разворошил. Мордой глубоко зарылся, только зад божьему свету оставил. Ну, Иван Константинович взял да ожег, шутки ради, уздой по мохнатому, широкому этому заду. Зверь-то от неожиданности так взвился, что весь муравейник до верхушек дерев подлетел, точно взрыв случился. Взревел на всю округу косолапый и через чащу, куда глаза глядят, ломанулся быстрее вихря. А Иван Константинович пошел своей дорогой. Через пару минут чувствует: крепкий, такой, едкий запах откуда-то взялся. Что за новости? Хряс. Нога в какой-то жиже подвернулась. Да, вроде, сухо должно быть. Дождями, кажись, не поливало. Идет дальше, прихрамывая на одну ногу. Вдруг видит: посреди тропы темное что-то бугрится. Поближе-то подошел, глянул. Да, это же наш, тот самый, мишка-муравьед. Что с бедолагой могло случиться? Застывшие глаза выпучены. Одна лапа неестественно заломлена, словно бы падал, как подкошенный. Нижнюю челюсть на бок свело. Дыхание отсутствует. Сколько же ты пожил, бедняга. Эко, годик всего, наверно. Пестун? Сообразил охотник, пораскинув маленько мозгами, что от испуга с мишкой сначала медвежья болезнь приключилась, оттого и запах да жижа, а потом уж сердечко рвануло. Сильно в душе переменилось у Ивана Константиновича после этого случая. Медведей он, не только сам больше не бил, но и других порицал нещадно. «Медведи, – говорил он, – существа тонкие и поэтические. Во как! И ежели их каждый живодер бить начнет, то Боженька осерчает и отвернется! Понятно вам?» Скоро пришла война. Ушел охотник Бальзамов на фронт и погиб в первые месяцы. Вот и судите сами: есть тут связь или нет между смертями? Боженька осерчал или просто обстоятельства войны так сложились.