Домработница

51 МИЛЛИ

— Эндрю! — кричу я. — Эндрю!

В ответ тишина.

Я опять хватаюсь за холодный металл дверной ручки и изо всех сил пытаюсь ее повернуть, надеясь, что это всего лишь замок заело. Как бы не так. Дверь заперта. Но почему?

Единственное объяснение, пришедшее мне в голову, состоит в том, что Эндрю, покидая мою комнатушку ради собственной кровати (не могу его винить, ведь моя постель и для одного-то неудобна, а уж о двух и говорить не приходится), автоматически захлопнул дверь, думая, что это кладовка. Для полусонного человека, полагаю, это вполне естественная ошибка.

Значит, нужно позвонить ему, разбудить и попросить, чтобы он выпустил меня из каморки. Мысль о том, чтобы разбудить Эндрю, меня не особо радует, но, черт подери, это его вина, что я застряла тут. Не торчать же в этой клетке всю ночь, тем более что мне нужно в туалет.

Включаю свет, и вдруг вижу три громадные книги, лежащие прямо на полу в центре комнаты. А вот это уже реально странно. Наклоняюсь и читаю названия на твердых обложках: «Путеводитель по тюрьмам США», «История пыток». Третья — телефонный справочник.

Этих книг не было здесь, когда я ложилась в постель накануне. Может быть, Эндрю принес их сюда и оставил, полагая, что наутро я переселюсь в другие апартаменты и эта комната снова станет чуланом для хранения всякого старья? Единственное объяснение, в котором есть хоть какой-то смысл.

Я ногой отодвигаю тяжеленные тома в сторону и осматриваю крышку комода, где накануне поставила на зарядку свой телефон. Или, во всяком случае, думала, что поставила. Потому что там ничего нет.

Что за черт?!

Поднимаю с пола джинсы и принимаюсь шарить по карманам. Ни следа моего телефона. Да куда он задевался? Лихорадочно открываю ящики комода в поисках маленького прямоугольника, ставшего нынче моим спасательным кругом. Даже стаскиваю с кровати одеяло и простыни — а вдруг телефон ненароком перекочевал в постель во время наших ночных развлечений? Потом опускаюсь на четвереньки и смотрю под кроватью.

Ничего.

Должно быть, я забыла его внизу, хотя вроде помнится, что пользовалась им здесь, на чердаке, прошлым вечером. Наверное, все-таки нет. Как же не вовремя я опростоволосилась — как раз тогда, когда застряла в дурацком чулане и мне так нужно в туалет!

Усаживаюсь обратно на постель, стараясь не думать о переполненном пузыре. Не знаю даже, удастся ли мне теперь снова заснуть. Ну, Эндрю, когда ты утром придешь за мной, я тебе такую головомойку устрою!

— Милли, ты уже не спишь?

Я распахиваю глаза. Не знаю, как мне удалось уснуть, но как-то удалось. Утро совсем ранее. Каморка тонет в полутьме, освещаемая лишь несколькими солнечными лучиками, проникшими через крохотное оконце.

— Эндрю! — Я сажусь на постели. Мой мочевой пузырь едва не лопается. Быстренько вскакиваю с кровати и тороплюсь к двери. — Ты закрыл меня здесь ночью!

По ту сторону двери воцаряется долгая тишина. Я ожидаю извинений, звона перебираемых ключей в поисках нужного. Но не слышу ничего подобного. Эндрю молчит.

— Эндрю, — говорю я. — У тебя же есть ключ, верно?

— О да, ключ у меня есть, — подтверждает он.

И вот тут мне становится нехорошо. Ночью я твердила себе, что это случайность. Конечно случайность! Но внезапно я теряю свою уверенность. Как это — ты закрываешь свою девушку в чулане и даже не сознаешь этого, пока не проходит несколько часов?

— Эндрю, пожалуйста, открой дверь!

— Милли. — Голос его звучит как-то странно. Незнакомо. — Помнишь, ты вчера брала почитать книги из моего шкафа?

— Да…

— Так вот, ты взяла несколько книг и оставила их на журнальном столике. Это мои книги, и ты не слишком почтительно с ними обошлась, не находишь?

Не понимаю, о чем это он. Ну да, я взяла из шкафа несколько книг. Штуки три, не более. И, наверное, меня что-то отвлекло, поэтому я не вернула их на место. Это что, такое уж прямо великое дело? Почему Эндрю так разозлился?

— Я… я прошу прощения, — говорю.

— Хм-м… — У него по-прежнему странный голос. — Ты просишь прощения, но это мой дом. Ты не можешь делать в нем все, что тебе заблагорассудится, без соответствующих последствий. Я думал, уж кому-кому, а тебе-то это известно, поскольку ты служанка и все такое.

Я содрогаюсь, услышав, как он меня назвал, но я скажу все что угодно, чтобы его успокоить.

— Я очень сожалею. Я не намеревалась устраивать беспорядок. Сейчас же все уберу.

— Я уже убрал. Ты опоздала.

— Послушай, ты можешь открыть дверь, чтобы мы могли нормально поговорить об этом?

— Я открою. Но сначала ты должна кое-что для меня сделать.

— Что?

— Видишь три книги, которые я оставил на полу?

Три больших тома, о которые я чуть не споткнулась ночью, по-прежнему лежат там, где он их оставил — на полу посередине комнаты.

— Я хочу, чтобы ты легла на пол и положила их себе на живот одну на другую.

— Что-что?!

— Ты меня слышала. Хочу, чтобы ты положила эти книги себе на живот. И держала их так три часа подряд.

Я уставляюсь на дверь. В моем воображении лицо Эндрю предстает странно искаженным.

— Ты шутишь, да?

— Ни капельки.

Почему он так себя ведет? Это не тот Эндрю, которого я полюбила. Такое впечатление, что он играет со мной в какую-то несуразную игру. Он хотя бы понимает, как сильно расстраивает меня?

— Послушай, Эндрю, я не знаю, что ты хочешь делать, в какую игру хочешь играть, но просто выпусти меня отсюда и разреши, по крайней мере, сходить в туалет.

— Я что — неясно выразился? — Он цокает языком. — Ты небрежно оставила мои книги на столе в гостиной, и мне пришлось ставить их на место, а ведь это твоя работа. Вот почему теперь я хочу, чтобы ты взяла эти книги и несла на себе их тяжесть.

— Не собираюсь!

— Что ж, прискорбно. Потому что ты не выйдешь из этой комнаты, пока не сделаешь того, что я прошу.

— Ладно. Тогда я наверняка напущу в штаны.

— В шкафу стоит ведро — можешь воспользоваться им.

Когда я только поселилась здесь, я заметила в углу шкафа голубое ведро. Я оставила его там и больше о нем не вспоминала. Смотрю в шкаф — ведро все еще на прежнем месте. Мой пузырь скручивает спазм, и я скрещиваю ноги.

— Эндрю, я не шучу. Мне в самом деле очень нужно в туалет.

— Я только что объяснил тебе, что делать.

Он непоколебим. Не понимаю, что здесь происходит. Это Нина всегда была «чокнутой». Эндрю был здравым и рассудительным человеком, который защитил меня от ее обвинений в краже одежды.

Они что — оба не в себе? Оба в игре?

— Ладно.

Пора кончать с этим. Сажусь на пол и поднимаю один из томов — надеюсь, Эндрю это слышит.

— Отлично, я положила книги себе на живот. Теперь ты можешь меня выпустить?

— Ты не положила на себя книги.

— Нет, положила!

— Не лги.

Я шумно выдыхаю.

— Как ты можешь знать, лежат они на мне или нет? — с раздражением спрашиваю я.

— Потому что я тебя вижу.

У меня, кажется, позвоночник превратился в желе. Он может видеть меня?! Мой взгляд мечется от одной стены к другой, ища камеру. И как давно он наблюдает за мной? Неужели все время, что я жила здесь?

— Не старайся, не найдешь, — произносит он. — Камера очень хорошо спрятана. И не волнуйся, я не следил за тобой все время. Начал лишь несколько недель назад.

Я поднимаюсь на ноги.

— В чем твоя чертова проблема, Эндрю? Выпусти меня отсюда! Немедленно!

— Понимаешь, какое дело, — спокойно говорит Эндрю. — Ты не в том положении, чтобы чего-то требовать.

Я бросаюсь к двери. Стучу по ней кулаками с такой силой, что руки краснеют и начинают ныть.

— Клянусь Господом, лучше выпусти меня отсюда! Это не смешно!

— Эй, эй, — прерывает мои удары спокойный голос Эндрю. — Успокойся. Я обязательно выпущу тебя. Обещаю.

Мои руки повисают вдоль боков. Кулаки вибрируют и болят.

— Спасибо.

— Только не сейчас.

Меня бросает в жар.

— Эндрю…

— Я сказал, чтó ты должна сделать, чтобы освободиться. Это весьма справедливое наказание за твой проступок.

Я стискиваю губы. Мною владеет такая ярость, что я даже ответить ему не в состоянии.

— Я дам тебе время подумать, Милли. Вернусь позже.

Клянусь Господом, я все еще верю, что он шутит, когда его шаги затихают в коридоре.

52

После ухода Эндрю прошел час.

Я воспользовалась ведром. Не хочу говорить об этом. Просто пришел такой момент, когда, если бы я не сходила на ведро, моча потекла бы у меня по ногам. Своеобразный опыт, мягко говоря.

Удовлетворив одну насущную нужду, я ощутила другую — мой желудок начал урчать. Проверила мини-холодильник, где я обычно держу кое-какие закуски — например, йогурт. Но холодильник почему-то оказался пуст. Там остались только те три маленькие бутылочки воды. Я разом заглотила содержимое двух из них и тут же пожалела об этом. А вдруг он оставит меня тут еще на несколько часов? Или даже дней? Мне очень пригодилась бы эта вода.

Натягиваю джинсы и свежую футболку, затем присматриваюсь к стопке книг на полу. Эндрю сказал, что я должна держать их у себя на животе в течение трех часов, после чего он меня выпустит. Не совсем понимаю сути этой смехотворной игры, но, может, просто выполнить его требования и дело с концом? Он меня освободит, и я свалю отсюда ко всем чертям.

Я растягиваюсь на голом полу. Сейчас начало лета, что означает — на чердаке невыносимо жарко, но пол все еще прохладный. Опускаю голову на пол и беру книгу про тюрьмы — толстенный том весом в несколько фунтов. Кладу его себе на живот.

Ну, давит немного, но не сказать, чтоб было очень неудобно. Если бы я сделала это до визита к ведру, наверняка сейчас бы обмочилась. А так можно терпеть.

Подбираю второй том, про пытки. Полагаю, книги он выбрал не совсем случайно. А может, и случайно. Кто его знает.

Опускаю том себе на живот. Теперь давление становится несколько более неприятным. Уж больно эти фолианты тяжелые. Лопатки и копчик упираются в твердые доски пола. Особо радоваться нечему, но пока еще терпимо.

Но он требовал положить все три.

Берусь за последнюю — телефонный справочник. Он не только тяжелый, но и громоздкий. Его трудно поднять, удерживая на животе две другие книги. После пары-тройки попыток ухитряюсь возложить толстенный том поверх остальных.

Вес у всех трех книг такой, что я не могу вздохнуть. Две еще можно было терпеть, но три — это кошмар. Очень, очень некомфортно. Вдохнуть глубоко невозможно. А край нижнего тома врезается мне в ребра.

Нет. Я этого не выдержу. Не смогу.

Сбрасываю с себя все три книги. Поднимаю плечи, пытаясь вдохнуть. Не может же он требовать, чтобы я держала все три книги несколько часов подряд!

Или может?

Поднимаюсь на ноги и начинаю расхаживать по комнате. Не пойму, в какую игру играет здесь Эндрю, но я этого делать не собираюсь. Он выпустит меня отсюда, в противном случае я сама найду путь на свободу. Должен же здесь быть другой выход! Это ведь не тюрьма, в самом деле.

Может, я найду способ вывинтить шурупы, на которых держатся дверные петли. Или на которых держится ручка. У Эндрю в гараже есть ящик с инструментами, и я отдала бы все на свете, чтобы заполучить сейчас этот ящик. Но у меня в комоде накопилось много всякой всячины. А вдруг там найдется что-нибудь, что можно будет использовать как импровизированную отвертку?

— Милли?

Снова голос Эндрю. Я бросаю поиски инструмента и тороплюсь к двери.

— Я подержала все три книги у себя на животе. Пожалуйста, выпусти меня.

— Я сказал — три часа. Ты держала их около минуты.

Так, это дерьмо мне осточертело.

— Выпусти. Меня. Отсюда. Немедленно.

— Или что? — смеется он. — Я сказал, чтó тебе нужно сделать.

— Черта с два!

— Прекрасно. Тогда будешь сидеть взаперти.

Я трясу головой:

— Значит, ты оставишь меня здесь умирать?

— Да ладно тебе — «умирать». Как только у тебя закончится вода, ты поймешь, что надо сделать.

В этот раз я почти не слышу его удаляющихся шагов за собственными воплями.

Я держу все три книги у себя на животе уже два часа и пятьдесят минут.

Эндрю был прав. Как только опустела последняя бутылка воды, мое отчаянное желание вырваться из каморки усилилось стократ. Когда перед моими глазами затанцевали призрачные водопады, я поняла, что нужно выполнить его требование. Конечно, гарантии, что он сдержит свое слово, у меня нет, но надежда все еще жива.

Задание и вправду очень, очень неприятное. Не буду лгать. Бывают мгновения, когда я чувствую, что больше не выдержу ни секунды, что вес этих томов в буквальном смысле раздавит мне тазовые кости, но потом я делаю вдох поглубже — насколько это позволяют дурацкие фолианты на животе — и держусь дальше. Скоро все закончится.

А когда я отсюда выйду…

Но вот три часа подходят к концу, и я сбрасываю с себя книги. Испытываю бешеное облегчение, но когда пытаюсь сесть, живот болит так зверски, что на глаза слезы наворачиваются. Наверное, на животе останутся синяки. Несмотря на это я кидаюсь к двери и колочу в нее:

— Я сделала это! Сделала! Теперь отпусти меня!

Но, конечно, он не приходит. Возможно, он меня видит, но я-то понятия не имею где он — дома? На работе? Он может быть где угодно. Он знает, где я, а я этой привилегии лишена.

Чертов ублюдок.

Проходит час, прежде чем я слышу шаги за дверью. Мне хочется вскрикнуть от облегчения. Раньше я никогда не испытывала приступов клаустрофобии, но сегодняшний опыт меня изменил. Не думаю, что отважусь когда-нибудь зайти в лифт.

— Милли?

— Я все сделала, говнюк, — рычу я двери. — Выпусти меня!

— Хм-м. — Его небрежный тон вызывает во мне желание вцепиться ему в шею и сдавить изо всех сил. — Боюсь, я не могу это сделать.

— Но ты же обещал! Сказал, что если я продержу книги на животе три часа, ты меня выпустишь.

— Верно. Но видишь ли, какое дело. Ты сбросила их на одну минуту раньше положенного срока. Боюсь, тебе придется повторить все сначала.

Мои глаза выкатываются из орбит. Если бы настал момент, когда я превратилась бы в Невероятного Халка и сорвала бы эту дверь с петель, то это как раз тот самый момент.

— Ты издеваешься?! — ору я.

— Мне очень жаль, но таковы правила.

— Но… — бормочу я, — у меня не осталось воды…

— Какая жалость, — вздыхает он. — В следующий раз тебе придется научиться нормировать воду.

— В следующий раз?! — Я бью по двери ногой. — Ты сбрендил? Никакого следующего раза не будет!

— А я думаю, что будет, — говорит он задумчиво. — Ты же на условно-досрочном, так? Если ты украла что-нибудь из нашего дома — а Нина подтвердит, что это так — как думаешь, куда ты тогда попадешь? Да прямиком обратно за решетку. Тогда как, если ты будешь плохо себя вести, сидеть в этой комнате тебе придется только один-два дня за раз. Так ведь гораздо лучше, не находишь?

Окей, момент, в который я превратилась бы в Халка, наступил бы сейчас.

— Итак, — продолжает он, — мне нужно вернуться на работу. А ты — ты скоро ощутишь нереально острую жажду.

На этот раз я выжидаю десять минут сверх положенных трех часов. Не хочу, оставлять Эндрю даже малейшего шанса потребовать, чтобы я проделала то же самое в третий раз. Это меня убьет.

Такое чувство, будто кто-то непрестанно бил меня в живот последние несколько часов. Больно так, что поначалу я не могу даже сесть. Я была вынуждена перекатиться набок и привести себя в сидячее положение, опираясь на руки. Голова ноет от обезвоживания. Я ползу к кровати и, подтянувшись на руках, залезаю на постель. Сижу и жду прихода Эндрю.

Проходит еще полчаса, и только тогда из-за двери раздается его голос:

— Милли?

— Я сделала это, — отзываюсь еле слышным шепотом. Я даже встать с кровати не в силах.

— Я видел. — В его голосе звучат покровительственные нотки. — Отличная работа.

И тут я слышу самый прекрасный звук из всех, что я когда-либо слышала — звук отпираемого замка. Он даже еще лучше, чем когда меня выпускали из тюрьмы.

Эндрю входит в каморку, неся в руке стакан воды. Протягивает его мне, и в этот миг у меня мелькает мысль, а не насыпал ли он туда какой-нибудь гадости, но мне все равно. Я одним глотком выдуваю весь стакан.

Он садится рядом на койку, обнимает меня за талию, и я съеживаюсь.

— Как ты себя чувствуешь? — интересуется он.

— Живот болит.

Он наклоняет голову.

— Мне очень жаль.

— Да ну?

— Но ведь когда ты совершаешь проступок, надо же преподать тебе урок! Только так ты чему-то научишься. — Его губы кривятся. — Если бы ты все проделала правильно с первого раза, мне не пришлось бы просить тебя сделать это второй раз.

Я поднимаю глаза и вглядываюсь в его красивое лицо. Как я могла влюбиться в этого человека? На вид он добрый, и нормальный, и вообще расчудесный. У меня не было ни малейшего подозрения, какое он чудовище. Его цель не сделать меня своей женой. Его цель — превратить меня в свою узницу.

— Как ты можешь с такой уверенностью утверждать, сколько времени я продержала на себе книги? — спрашиваю я. — Вряд ли тебе так уж хорошо все видно.

— Напротив.

Он вытаскивает из кармана телефон и открывает какое-то приложение. Экран заполняет четкое цветное изображение моей комнаты в невероятно высоком разрешении. Я вижу нас обоих, сидящих на кровати; мое лицо бледно, плечи ссутулены, а волосы свисают сосульками.

— Не правда ли, отличная картинка? — торжествует он. — Совсем как в кино.

Какой подонок. Он смотрел, как я мучаюсь целый день. И намерен проделать это со мной снова. Только в следующий раз моя пытка будет длиться дольше. И Господь знает, что еще он заставит меня делать в дальнейшем. Один раз я уже была узницей, и не позволю этому повториться. Ни в коем случае.

Вот почему я засовываю руку в карман своих джинсов.

И вытаскиваю оттуда баллончик с перцовым спреем, который нашла в ведре.

53 НИНА

Частный детектив, которого я наняла раскопать прошлое Вильгельмины Кэллоуэй, сообщил мне весьма интересную информацию.

Я полагала, что Милли угодила за решетку за кражу или за что-нибудь, связанное с наркотой. Но нет. Милли Кэллоуэй села кое за что совершенно иное. За убийство.

Когда ее арестовали, ей было всего шестнадцать, а в тюрьму она попала в семнадцать, поэтому от детектива потребовались некоторые усилия, чтобы добыть все сведения. Милли была в интернате. И не в каком-нибудь, а в интернате для подростков с проблемами поведения.

Однажды вечером Милли с подругой улизнули из своего общежития на вечеринку в общежитие парней. Проходя мимо чьей-то спальни, Милли услышала из-за закрытой двери крики подруги, зовущей на помощь. Она влетела в темную комнату и обнаружила, что один из их одноклассников, футболист весом в двести фунтов[17], повалил ее подругу на кровать и взгромоздился сверху.

Не долго думая, Милли схватила со стола пресс-папье и ударила насильника по голове. Несколько раз. Парень умер по дороге в больницу.

Детектив показал мне фотографии. Адвокат Милли аргументировал тем, что она защищала подругу, которую пытались изнасиловать. Но если взглянуть на эти фотографии, трудно поверить, что она не намеревалась его убить. У парня был проломлен череп.

В конце концов она признала свою вину в убийстве при смягчающих обстоятельствах. Родители мальчишки пошли на компромисс: хотя они и жаждали мести за смерть сына, им совсем не улыбалось, чтобы его ославили насильником на весь интернет.

Милли тоже согласилась с этим решением, потому что за ней числились и другие инциденты, которые всплыли бы, если бы дело дошло до суда.

Ее исключили из начальной школы за то, что она, поссорившись с мальчиком, обзывавшим ее грязными словами, сбросила его со шведской стенки. Тот упал и сломал руку.

В средней школе она порезала шины на автомобиле учителя математики за то, что он снизил ей оценку. Вскоре после этого ее отправили в дисциплинарный интернат.

Инциденты продолжались даже после ее отсидки в тюрьме. Милли не уволилась из фаст-фудной забегаловки. Ее уволили после того, как она заехала кулаком в нос одному из своих товарищей по работе.

На вид Милли очень милая девушка. Именно это и видит Эндрю, когда смотрит на нее. Он не станет копаться в ее прошлом, как это сделала я. Он не знает, на что она способна.

А теперь я скажу вам всю правду:

Я с самого начала хотела нанять служанку, которая могла бы меня заместить. Если бы Эндрю влюбился в другую женщину, он наверняка в конце концов отпустил бы меня. Но я наняла Милли не поэтому. Не поэтому я дала ей копию ключа от чердачной каморки. И не поэтому оставила в голубом ведре баллончик с перцовым спреем.

Я наняла ее, чтобы она его убила.

Просто она этого не знает.

54 МИЛЛИ

Эндрю вопит, когда перцовый спрей брызжет ему в глаза.

Распылитель всего в трех дюймах от его лица, так что ему попало по самое не могу. А потом я нажимаю на головку еще раз — на всякий случай. Во время этой процедуры я отворачиваю голову и закрываю глаза. Мне только еще перца в глаза не хватало, хотя крошечного количества остаточного аэрозоля избежать невозможно.

Когда я вновь поднимаю взгляд на Эндрю, он расчесывает ногтями лицо, ставшее ярко-красным. Телефон выпал из его ладони на пол. Я поднимаю его с большой осторожностью, стараясь не прикоснуться к экрану. В следующие двадцать секунд все нужно сделать абсолютно правильно. Я потратила на разработку этого плана те самые шесть часов, в течение которых книги давили мне на живот.

Мои ноги подгибаются, когда я поднимаюсь с кровати, но все же слушаются. Эндрю по-прежнему корчится на кровати, и пока зрение еще не вернулось к нему, я выскальзываю из комнаты и захлопываю за собой дверь. Затем беру ключ, которым меня снабдила Нина, и вставляю в замочную скважину. Поворачиваю его и прячу в карман. Затем отступаю на шаг.

— Милли! — вопит Эндрю по другую сторону двери. — Какого черта!

Смотрю в его телефон. Мои пальцы трясутся, но мне удается вызвать на экран меню «Установки» и отключить блокировку экрана до того, как устройство отключится автоматически — таким образом телефон больше не потребует ввести пароль.

— Милли!

Я делаю еще шаг назад, как будто он может просунуть руку сквозь створку и схватить меня. Но он не может. По эту сторону двери я в безопасности.

— Милли. — Его голос превратился в низкий рык. — Выпусти меня отсюда немедленно!

Сердце в моей груди колотится как бешеное. То же самое я ощущала, когда вошла в ту спальню все эти годы назад и обнаружила там Келли, кричащую на здоровенного футболиста: «Убирайся! Оставь меня в покое!» А Данкен только пьяно ржал. Я на секунду застыла на месте — меня словно парализовало, и одновременно в душе нарастала ярость. Он был намного больше любой из нас, так что вряд ли бы мне удалось стащить его с подруги. В комнате было темно, поэтому я шарила по столу, пока моя рука не наткнулась на пресс-папье и…

Я никогда не забуду тот день. Какое это было наслаждение — бить тяжелой штуковиной по затылку этого подонка, пока он не затих! Это почти стоило всех последующих лет в тюрьме. Ведь кто знает, скольких девочек я спасла от этого говнюка?

— Я выпущу тебя, — говорю я Эндрю. — Только не сейчас.

— Да ты издеваешься, что ли?! — Бешенство в его голосе можно, кажется, пощупать пальцами. — Это мой дом! Ты не имеешь права держать меня здесь заложником. Ты преступница. Все, что от меня требуется — это позвонить в полицию, и ты тут же угодишь обратно за решетку!

— Верно, — соглашаюсь я. — Но как ты позвонишь в полицию, если твой телефон у меня?

Смотрю на экран его телефона. Вижу Эндрю в полной цветовой гамме. Могу даже разглядеть, как сильно покраснела его физиономия, как катятся слезы по щекам. Он проверяет карманы, затем обводит вспухшими глазами пол.

— Милли, — медленно, сдержанно произносит он. — Я хочу свой телефон обратно.

Я хрипло смеюсь:

— Не сомневаюсь!

— Милли, отдай мне телефон немедленно!

— Хм-м. Думаю, ты не в том положении, чтобы чего-то требовать.

— Милли!

— Один момент. — Я опускаю телефон в карман. — Мне нужно пойти перекусить. Я вернусь очень скоро.

— Милли!

Он продолжает выкрикивать мое имя, пока я иду по коридору и спускаюсь по лестнице. Я не обращаю на него внимания. Сидя в каморке, он бессилен. А мне нужно продумать свой следующий шаг.

Первым делом я выполняю то, о чем говорила — направляюсь на кухню, где залпом выпиваю два стакана воды. Затем делаю себе болонский сэндвич. Не «баллонный», а болонский. С белым хлебом и огромным количеством майонеза. Кинув в желудок немного еды, я сразу чувствую себя намного лучше. И наконец могу мыслить здраво.

Смотрю на экран телефона. Эндрю по-прежнему на чердаке, расхаживает взад-вперед. Как зверь в клетке. Если я его выпущу, то не могу даже представить, чтó он со мной сделает. При этой мысли я покрываюсь холодным потом.

Пока я наблюдаю за ним, приходит сообщение, подписанное «Мама»:

Ты собираешься подать на развод с Ниной?

Просматриваю несколько последних сообщений. Эндрю рассказал матери все о разрыве с Ниной. Надо ответить, потому что, если он этого не сделает, Эвелин, чего доброго, припрется сюда, и тогда мне конец. Никто не должен заподозрить, что с Эндрю что-то стряслось.

Да. Как раз консультируюсь с моим адвокатом по этому поводу.

Сообщение от матери приходит почти сразу же:

Отлично. Никогда ее не любила. Я всегда старалась воспитывать Сесилию как следует, но Нина попустительски относилась к дисциплине, и девчонка превратилась в избалованную негодницу.

Я чувствую прилив симпатии к Нине и Сесилии. Мало того, что мать Эндрю никогда не любила Нину, она еще так отзывается о собственной внучке! И что, интересно, она подразумевает под словом «дисциплина»? Если ее понятия о наказании за «плохую дисциплину» совпадают с понятиями ее сыночка, я рада, что Нина не согласилась с ее методами.

Мои руки дрожат, когда я печатаю ответ:

Похоже, ты была права насчет Нины.

А теперь разберемся с этим подонком.

Засовываю телефон обратно в карман и поднимаюсь на второй этаж, а затем и на чердак. Когда я добираюсь до верха лестницы, шаги в чулане стихают. Должно быть, Эндрю услышал мое приближение.

— Милли, — говорит он.

— Я здесь, — сухо отзываюсь я.

Он прокашливается.

— Я понял, почему ты заперла меня в этой комнате. Я раскаиваюсь в том, что сделал.

— Да что ты?

— Да. Я признаю, что был неправ.

— Ага. Значит, ты раскаиваешься?

Он опять прочищает горло.

— Да.

— Скажи это.

Одно мгновение он молчит, затем:

— Что сказать?

— Скажи, что раскаиваешься, что так отвратительно поступил со мной.

Наблюдаю на экране за выражением его лица. Он не хочет говорить, что раскаивается, потому что он не раскаивается. О чем он действительно жалеет — так это о том, что позволил мне одержать над ним верх.

— Я очень, очень сожалею, — выдавливает он наконец. — Я был абсолютно неправ. Я поступил с тобой ужасно и больше никогда не стану так делать. — Пауза. — Теперь ты меня выпустишь?

— Да. Выпущу.

— Спасибо.

— Только не сейчас.

Он хватает ртом воздух.

— Милли…

— Сказала же — я тебя выпущу. — Мой голос спокоен, несмотря на бешено колотящееся сердце. — Но прежде ты должен понести наказание за свое обращение со мной.

— Не пытайся играть в эту игру! — рычит он. — У тебя для этого кишка тонка!

Он поостерегся бы так разговаривать со мной, если бы знал, что я убила человека ударом пресс-папье по голове. Он-то, конечно, без понятия, но бьюсь об заклад, что Нина в курсе.

— Я хочу, чтобы ты лег на пол и положил эти три книги себе на живот — одну на другую.

— Но послушай… Это же смешно!

— Я не выпущу тебя отсюда, пока ты это не выполнишь.

Эндрю поднимает глаза, чтобы посмотреть прямо в камеру. Я всегда считала, что у него красивые глаза, но сейчас, когда он смотрит на меня, в них один сплошной яд. Нет, не на меня, напоминаю я себе. Он смотрит в объектив камеры.

— Ладно. Так и быть.

Он ложится на пол. Одну за другой поднимает книги и кладет на живот — так же, как это делала я лишь несколько часов назад. Но он больше и сильнее меня, так что, похоже, особых неудобств эта тяжесть на животе ему не доставляет.

— Довольна? — осведомляется он.

— Ниже, — говорю я.

— Что?

— Передвинь книги ниже.

— Не понимаю, что ты…

Я прижимаюсь лбом к двери и четко произношу:

— Ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду.

Даже сквозь дверь я слышу, как он резко втягивает в себя воздух.

— Милли, я не мо…

— Если ты хочешь выйти из этой комнаты, ты это выполнишь.

Наблюдаю за его действиями на экране. Он сдвигает книги в низ живота — так, что они давят ему на гениталии. Если раньше, судя по виду, он чувствовал себя вполне комфортно, то теперь у него другие ощущения. На лице Эндрю застывает мучительная гримаса.

— Господи Боже мой, — выдыхает он.

— Отлично, — говорю. — А теперь полежи так три часика.

55

В ожидании, когда пройдут три часа, я сижу на диване, смотрю телевизор и думаю о Нине.

Все это время я считала ее сумасшедшей. Теперь не знаю, что и думать. Ясное дело — это она оставила для меня в ведре баллончик со спреем. Она подозревала, чтó ее муженек станет проделывать со мной. Из этого следует вывод: он точно так же поступал с ней. И, скорее всего, не раз.

Да ревновала ли Нина его ко мне на самом деле? Или все это было только притворством? Я так пока и не могу решить. Часть меня хочет позвонить ей и спросить, но другая часть подозревает, что это плохая идея. Видите ли, Келли никогда больше не разговаривала со мной после того, как я убила Данкена. Не понимаю почему, ведь я убила, защищая ее, — он пытался ее изнасиловать. Но когда я в следующий раз встретила свою лучшую подругу, она посмотрела на меня с отвращением.

Никто и никогда меня не понимал. Я порезала мистеру Кавано шины, потому что что он грозился снизить мне оценку, если я не дам ему облапать меня. Я пыталась объяснить свой поступок матери. Мать мне не поверила. Никто не поверил. Мать отослала меня в интернат, потому что я все время попадала в передряги. Мера не сработала. После инцидента в интернате мои родители умыли руки в отношении меня навсегда.

А потом, когда я, выйдя из тюрьмы по УДО, устроилась на приличную работу, пришлось иметь дело с этим дебилом бартендером Кайлом, который хватал меня за разные места при любом удобном случае. В один прекрасный день я развернулась и врезала кулаком ему по носу. Он не стал заявлять на меня только потому, что боялся опозориться — ведь его взгрела девушка. Однако начальство велело мне уходить и никогда не возвращаться. Вскоре после этого я переселилась на жительство в свою машину.

Единственный человек, которому я могу доверять — это я сама.

Я зеваю и выключаю телевизор. Три часа только что закончились, и Эндрю все это время пролежал на полу не вставая. Он следовал всем правилам, хотя наверняка мучился ужасно. Я неторопливо иду наверх. В тот миг, когда я подхожу к двери, он сбрасывает книги со своего члена. Некоторое время он продолжает лежать на полу, скорчившись в три погибели.

— Эндрю? — говорю я.

— Что?

— Как ты себя чувствуешь?

— А как, по-твоему, я себя чувствую? — шипит он. — Выпусти меня отсюда, сссука!

Он больше не такой спокойный и вальяжный, каким был, когда в этой каморке сидела я. Очень хорошо. Я прислоняюсь к двери, продолжая наблюдать за ним по телефону.

— Я, знаешь ли, не люблю, когда используют бранные слова. Мне почему-то казалось, что раз ты рассчитываешь на мою помощь, ты должен проявлять бóльшую вежливость.

— Выпусти. Меня. Отсюда! — Он садится на полу, сжимая голову руками. — Клянусь Господом, Милли! Если ты сейчас же не освободишь меня, я тебя убью.

Он говорит это «я тебя убью» таким обыденным тоном. Смотрю на экран и задаюсь вопросом: сколько других женщин побывало в этой комнате? И еще: а есть ли среди них такие, кто умер здесь?

Судя по всему, это вполне возможно.

— Расслабься, — говорю ему. — Я тебя выпущу.

— Отлично.

— Только не сейчас.

— Милли… — низким, угрожающим тоном произносит он. — Я сделал так, как ты требовала. Три часа.

— Три часа? — Я с удивлением поднимаю брови, хотя он не может их видеть. — Какая жалость, что ты ослышался. Вообще-то я сказала «пять часов». Так что, боюсь, тебе придется все начать с начала.

— Пять… — (Как здорово, что цветной экран высокого разрешения позволяет мне видеть, каким бледным становится его лицо!) — Я не смогу. Я не выдержу еще пять часов. Давай отпускай меня! Игра окончена.

— Мы тут с тобой не на торгах, Эндрю, — терпеливо говорю я. — Если хочешь покинуть это помещение, ты продержишь книги на своих причиндалах следующие пять часов. Выбор за тобой.

— Милли, Милли! — Он судорожно дышит. — Послушай, всегда есть пространство для переговоров. Чего ты хочешь? Я дам тебе денег. Миллион долларов прямо сейчас, если ты выпустишь меня отсюда. Что скажешь?

— Нет.

— Два миллиона.

Легко ему предлагать деньги, которые он вовсе не намерен мне давать.

— Боюсь, тоже нет. Я сейчас иду спать, но, может, утром мы встретимся снова.

— Милли, ну будь же благоразумной! — Его голос срывается. — Я, по крайней мере, оставил тебе немного воды. Ты не могла бы дать мне воды?

— Боюсь, что нет, — отвечаю. — Может, в следующий раз, когда ты будешь запирать в этой комнате какую-нибудь бедняжку, ты оставишь ей побольше воды, чтобы и тебе досталось.

С этими словами я удаляюсь под его непрерывные вопли. Придя в спальню, я сразу же гуглю:

Сколько времени человек может прожить без воды?

56 НИНА

Когда я приезжаю в лагерь за Сесилией, она выглядит такой веселой, какой я давно ее не видела. Она завела себе новых друзей, ее круглое личико сияет. Щеки и плечи подгорели на солнце, а царапина на локте залеплена пластырем, который наполовину отклеился. Вместо одного из тех ужасных платьев, которые ее заставлял носить Эндрю, она бегает в удобных шортах и майке. Я буду счастлива, если она никогда в жизни больше не наденет платье.

— Привет, мам!

Она кидается ко мне, волосы, собранные в конский хвост, болтаются за спиной. Сюзанна говорила, что когда ее младшенький начал звать ее «мам» вместо «мамочка», это было как если бы ей всадили кинжал в сердце. Но меня радовало, что Сеси растет, потому что это означало: скоро она станет достаточно взрослой, чтобы он потерял власть над ней. Над нами.

— Ты рано! — кричит мне Сеси.

— Да вот…

Ее макушка уже достает мне до плеча. Неужели моя дочь так выросла за время пребывания в лагере? Сеси обвивает меня тощими руками и кладет голову мне на плечо.

— Куда мы теперь поедем?

Я улыбаюсь. Когда Сеси укладывала свои вещи для поездки в лагерь, я велела ей взять побольше одежды, потому что, возможно, мы вернемся домой не сразу, а сначала отправимся куда-то в другое место. Вот почему в багажнике моей машины лежат несколько ее сумок.

Я не была уверена, что так случится. Не знала, что все пойдет точно по плану. Каждый раз, когда я вспоминаю об этом, на глаза наворачиваются слезы. Мы свободны!

— Куда бы ты хотела поехать? — спрашиваю я.

Она наклоняет голову набок:

— В Диснейленд!

В Калифорнию? С удовольствием проложу три тысячи миль между собой и Эндрю Уинчестером — на случай, если ему придет в голову, что нам опять нужно быть вместе.

На случай если Милли не сделает того, на что я рассчитываю.

— Поехали! — говорю я Сеси.

Лицо моей дочки сияет, и она принимается прыгать от восторга. В ней по-прежнему живет это детское свойство радоваться. Способность жить моментом. Он не украл у нее это свойство напрочь. Во всяком случае, пока еще не украл.

И тут она перестает прыгать, и ее лицо омрачается.

— А папа?

— Он с нами не поедет.

Облегчение на лице Сеси — как зеркало моего собственного. Насколько мне это известно, он никогда не трогал ее пальцем, а я-то уж смотрела в оба. Если бы обнаружила на своей дочери хотя бы намек на синяк, я велела бы Энцо пойти и убить его. Но я никогда не видела ничего такого. Зато она знает, что за некоторые из ее проступков наказание понесла я. Сесилия девочка сообразительная.

Разумеется, тот факт, что в присутствии отца от нее требовалось быть идеальным ребенком, означал, что, когда его не было рядом, она отыгрывалась на чем-то или на ком-то другом. Сесилия по-настоящему не доверяет никому из взрослых, кроме меня, и потому иногда бывает очень трудной. Ее называли избалованной соплячкой, но это не ее вина. У моей дочери большое сердце.

Сеси бежит в свой домик за сумками. Я иду за ней, но тут жужжит мой телефон. Нахожу его, прокопавшись сквозь залежи всякой всячины, скопившейся в моей сумочке. Звонит Энцо.

Не знаю, отвечать или нет. Энцо помог мне спастись, и, не могу отрицать, подарил мне фантастическую ночь. Но я готова оставить эту часть своей жизни позади. Не знаю, зачем он звонит, и не уверена, что хочу знать.

Но опять же — ответить на звонок будет наименьшей благодарностью ему с моей стороны.

— Алло? — говорю я, снизив громкость своего голоса на несколько делений. — Что происходит?

Голос Энцо тих и серьезен:

— Нам надо поговорить, Нина.

На протяжении всей моей жизни эти три слова означали, что меня не ждет ничего хорошего.

— Что случилось? — спрашиваю.

— Нужно, чтобы ты вернулась. Ты должна помочь Милли.

— Не может быть и речи, — фыркаю я.

— Не может быть и речи? — (Я и раньше видела Энцо рассерженным, но его гнев никогда не был направлен на меня. Сейчас первый такой случай.) — Нина, она в беде. И это ты поставила ее в такое положение.

— Еще бы, она ведь спала с моим мужем. И я, по-твоему, должна ее за это пожалеть?

— Ты толкнула ее на это!

— Верно, она заглотила наживку. Но никто ей руки не выкручивал. Да ладно, с ней все будет хорошо. Энди первые несколько месяцев был душкой. Только когда мы поженились, тогда… — Я хмыкаю. — Ладно, уговорил, я напишу ей письмо сразу после развода, окей? Предупрежу насчет него. До того, как она выйдет за него замуж.

Несколько секунд молчания на том конце линии. Затем Энцо говорит:

— Милли уже три дня не выходит из дома.

Мои глаза устремляются на домик Сесилии. Дочка пока еще внутри — собирает вещи и, наверное, треплется со своими новыми друзьями. Я оглядываюсь на других родителей, приехавших за своими детьми. Быстро отхожу в сторону и еще больше понижаю громкость голоса.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я тревожился за нее. Поэтому поставил на шину ее автомобиля красную метку. Прошло три дня, а метка не сдвинулась с места. Она три дня никуда не выезжала.

— Пф-ф, — отзываюсь я. — Послушай, Энцо. Это может означать все что угодно. Может, они уехали куда-нибудь вдвоем.

— Нет. Я видел, как его машина ехала по улице.

Я закатываю глаза.

— Так может, они пользуются его автомобилем по очереди.

— На чердаке горит свет.

— На че… — Я прочищаю горло и отхожу еще дальше от других родителей. — Откуда ты знаешь?

— Заходил на задний двор.

— После того как Энди тебя уволил?

— Мне же нужно было проверить! На чердаке кто-то есть.

Я сжимаю телефон с такой силой, что пальцы начинают зудеть.

— Подумаешь, дело великое! У нее же спальня на чердаке. Ну, Милли там, и что с того?

— Понятия не имею. Тебе лучше знать.

Моя голова кружится. Когда я планировала все это — что Милли заменит меня собой, а потом и убьет этого ублюдка — я никогда, в сущности, не продумывала дело до конца. Я оставила ей перцовый баллончик и снабдила ключом от каморки, и всё. С Милли будет все хорошо, думала я. Но теперь я понимаю, что совершила огромную ошибку. А что если она сейчас заперта на чердаке и терпит пытку, на которые Энди такой большой выдумщик? При мысли об этом мне становится нехорошо.

— А ты не можешь пойти к ней и проверить, в чем дело? — спрашиваю я Энцо.

— Я звонил в дверь. Никто не открыл.

— А ключ под цветочным горшком?

— Он исчез.

— А если…

— Нина, — рявкает Энцо, — ты что — хочешь, чтобы я выломал дверь? Знаешь, что со мной сделают, если схватят? А у тебя есть ключ. У тебя есть все права войти в этот дом. Я пойду с тобой, но один я пойти не могу.

— Но…

— Да ты только ищешь себе оправдания! — кричит он. — Не могу поверить — ты оставляешь ее страдать так, как страдала сама!

Я бросаю последний взгляд на домик Сесилии — она как раз вышла, таща за собой баул.

— Ладно, — говорю в телефон. — Я вернусь. Но лишь при одном условии.

57 МИЛЛИ

Проснувшись на следующее утро, я первым делом хватаюсь за телефон Эндрю.

Включаю камеру на чердаке. На экране мгновенно возникает каморка. Вглядываюсь в нее, и кровь стынет у меня в жилах. В комнате мертвая пустота. Эндрю там больше нет.

Он выбрался!

Сминаю в левом кулаке одеяло. Мой взгляд мечется по чердаку в поисках Эндрю — может, он спрятался где-то в темном углу? Вдруг замечаю у окошка какое-то движение, и со мной едва не случается сердечный приступ, прежде чем я соображаю, что это птица.

Где он? И как вырвался оттуда? Может, там есть тревожная кнопка, о которой я не знаю, — способ выбраться, на случай если он сам окажется в такой ситуации? Хотя это вряд ли. Он же держал те тяжеленные книги на своем паху несколько часов подряд. Зачем, если все это время у него была возможность освободиться?

В любом случае, если он вышел из каморки, он, конечно, кипит от злости.

Нужно убираться из этого дома. Немедленно.

Мои глаза вновь устремляются на телефон. И тут на экране что-то шевелится. Я испускаю медленный вздох облегчения. Эндрю все-таки в комнате. Забрался под одеяло на койке. Я не видела его, потому что он лежал очень тихо.

Перематываю видео назад. Вижу, как Эндрю лежит на полу, мучительно гримасничая под весом книг. Пять часов. Он выдержал пять часов. Значит, если я собираюсь выполнить свое обязательство, мне придется его сейчас освободить.

Я не тороплюсь. Принимаю долгий горячий душ. Напряжение в затылке отпускает по мере того, как теплая вода омывает мое тело. Я знаю, что делать дальше. И я готова.

Надеваю удобную футболку и джинсы. Собираю волосы в «конский хвост» и опускаю телефон Энди в карман. Затем беру одну штуковину, которую нашла вчера в гараже, и кладу в другой карман.

Взбираюсь по скрипучим ступеням на чердак. Я ходила по ним достаточно, чтобы заметить: скрипят отнюдь не все ступени, только некоторые. Вторая, например, ну очень громкая. И самая верхняя.

Добравшись до двери, стучусь в нее. Смотрю в телефон на цветное изображение каморки. Тело Эндрю не сдвинулось ни на дюйм.

От тревоги волоски на моем затылке шевелятся. Эндрю не пил примерно двенадцать часов. Он сейчас очень ослаблен. Помню, как чувствовала себя вчера, измученная жаждой. Может, он без сознания? И что теперь делать?

Но тут Эндрю шевелится на койке. Затем с трудом садится на постели и протирает глаза ладонями.

— Эндрю, — говорю я. — Я вернулась.

Он поднимает глаза и смотрит прямо в камеру. Меня знобит при мысли, чтó он со мной сделает, если я открою дверь. Если я открою дверь, он затащит меня внутрь за мой конский хвост. И, прежде чем выпустить, заставить делать такое, что волосы встанут дыбом от ужаса. Если вообще когда-нибудь выпустит.

Он поднимается на дрожащие ноги. Подходит к двери и без сил наваливается на нее.

— Я все сделал. Выпусти меня.

Ага. Обязательно.

— Понимаешь, како дело, — говорю я. — Ночью видео на некоторое время пропадало. Такая досада, не находишь? Так что, боюсь, придется тебе…

— Я не стану это делать опять! — ревет он. Лицо у него багровое, и это не от перцового спрея. — Ты должна меня освободить, Милли! Я не шучу!

— Освобожу, освобожу, — уверяю я. — Только не сейчас.

Эндрю делает шаг назад, не отрывая взгляда от двери. Потом еще. И еще один. А затем бросается вперед.

И врезается в дверь с такой силой, что та сотрясается на петлях, но с места не сдвигается.

Он опять разбегается. Вот дерьмо.

— Послушай, — говорю я. — Я тебя выпущу. Но только сначала сделай для меня кое-что.

— Пошла ты на х..! Я тебе не верю.

Он снова обрушивается всем своим телом на дверь. Та сотрясается, но остается целой и невредимой. Весь дом относительно новый и сработанный на совесть. Интересно, у Эндрю получится выломать дверь? Возможно, да — когда он был в самой лучшей своей форме. Но сейчас он обезвожен. К тому же трудно выломать дверь изнутри, когда она открывается туда же.

Он тяжело дышит. Прислоняется к створке, стараясь восстановить дыхание. Физиономия еще краснее, чем была раньше. Нет, у него явно не хватит сил выломать дверь.

— И что я должен сделать? — с трудом выговаривает он.

Я вынимаю из кармана то, что взяла в гараже, — плоскогубцы. Нашла в ящике с инструментами. Просовываю их в щель под дверью.

По другую сторону двери Эндрю наклоняется и подбирает плоскогубцы с пола. Вертит их в руках. Хмурится.

— Не понимаю. Что ты хочешь, чтобы я сделал?

— Ну… понимаешь, было трудно судить, сколько на самом деле времени ты продержал книги на себе. Так будет гораздо легче. Одноразовое действие.

— Не понимаю.

— Все просто. Если ты хочешь выйти из этой комнаты, ты должен вырвать себе зуб.

Наблюдаю за его лицом в телефон. Его губы кривятся в гримасе, и он швыряет плоскогубцы на пол.

— Это у тебя такие шуточки, да? Черта с два я стану это делать! Не дождешься!

— Полагаю, — отвечаю я, — еще несколько часов без воды — и у тебя появятся другие мысли.

Он опять разбегается. Собирает все свои силы. Бежит к двери и обрушивается на нее всей своей тяжестью. И опять дверь сотрясается, но не подается. Он заносит кулак, впечатывает его в твердую древесину створки и… взвывает от боли. Нет, честно, лучше бы уж он вырвал себе зуб. В баре, где я работала, один парень напился и всадил кулак в стенку. Сломал себе косточку в запястье. Я бы не удивилась, узнав, что Эндрю только что сделал то же самое.

— Выпусти меня! — вопит он. — Выпусти меня из этой е…ой клетки немедленно!

— Выпущу. Ты знаешь, что тебе нужно для этого сделать.

Он нянчит свою правую кисть в левой. Затем падает на колени и сгибается почти пополам. Левой рукой подбирает плоскогубцы и подносит ко рту. Я затаиваю дыхание.

Неужели он это сделает? Нет, я этого не вынесу. Закрываю глаза, чтобы ничего не видеть.

И слышу мучительный вой. Тот же самый звук издал Данкен, когда я двинула его по черепу. Я невольно распахиваю глаза. Эндрю все еще на экране. По-прежнему на коленях. Он наклоняет голову и рыдает, как маленький ребенок.

Он почти на грани. Еще немного — и сломается. Готов вырвать собственные зубы, лишь бы освободиться.

Он не подозревает, что это только начало.

58 НИНА

Что-то пошло не так.

Я чувствую это в ту же секунду, когда подъезжаю к усадьбе Эндрю. В этом доме произошло что-то ужасное. Ощущаю это всеми фибрами души.

Я согласилась вернуться при одном условии: Энцо останется с Сеси и будет защищать ее, если потребуется, ценой собственной жизни. В этом мире нет другого человека, которому я доверила бы свою дочь. Я знакома со многими женщинами нашего пригорода, и все они подпали под чары Эндрю. Не доверяю ни одной из них — каждая сдаст Сесилию моему муженьку.

Но это означает, что к нему в дом я явилась одна.

Последний раз я была здесь неделю назад, но по ощущениям — целую вечность. Паркуюсь на улице позади машины Милли. Опускаюсь на четвереньки, осматриваю ее задние колеса и сразу замечаю красную метку, которую Энцо поставил на шине. Она по-прежнему там. А вчера и позавчера она тоже была здесь? Не имею понятия.

— Нина, это ты?

Сюзанна. Я выпрямляюсь, отхожу от машины Милли. Сюзанна стоит на тротуаре и смотрит на меня, недоуменно наклонив голову. Когда я видела ее в последний раз, она была похожа на скелет, но с тех пор, похоже, отощала еще больше.

— Все в порядке, Нина? — осведомляется она.

Раздвигаю губы в улыбке:

— Конечно. Что может быть не в порядке?

— Три дня назад мы должны были встретиться с тобой за ланчем, но ты так и не пришла. Вот я и заскочила к тебе — проверить, как и что.

Точно. Мои еженедельные ланчи с Сюзанной. Если есть что-то, о чем я не стану жалеть в своей земной жизни, так это они.

— Извини. Кажется, я забыла.

Сюзанна поджимает губы. Никогда не забуду, с каким сочувствием она кивала мне, когда я рассказывала ей обо всех мучениях, которые мне причинил Энди, после чего она развернулась на сто восемьдесят и выдала меня ему. Это ее выбор — поверить ему, а не мне. Такое предательство не забывается.

— До меня доходили ужасные слухи, — продолжает она. — Что ты ушла из этого дома. Что вы с Энди расстались. И что он…

— …выгнал меня ради служанки? — Судя по выражению лица Сюзанны, я попала не в бровь, а в глаз. Весь пригород жужжит о нашем разрыве. — Боюсь, это неправда. Слухи врут, как всегда. Я только забирала Сеси из лагеря, вот и все.

— Ох. — На лице моей бывшей подруги мелькает разочарование. Она надеялась на сочную сплетню. — Что ж, я рада это слышать. Я волновалась за тебя.

— Абсолютно не о чем волноваться. — Мои щеки начинают ныть от постоянной улыбки. — А теперь прошу меня извинить, я только что из долгой поездки…

Пока я иду по дорожке к дому, Сюзанна провожает меня глазами. Уверена, в ее голове сейчас кружится целый рой вопросов. Например, если я забирала Сесилию из лагеря, то где же она? И почему я припарковалась не в гараже, а на улице за воротами? Но у меня нет времени объясняться с этой отвратительной особой.

Мне надо узнать, что произошло с Милли и Энди.

Окна первого этажа темны. Поскольку, когда я была здесь в последний раз, Энди велел мне убираться из его дома, я звоню в звонок вместо того, чтобы просто войти в дверь. А потом жду, чтобы мне открыли.

Проходит две минуты, а я все еще стою на пороге.

Наконец вынимаю из сумочки свой ключ. Сколько же раз я проделывала это движение! Вынуть связку, найти медный ключ с вырезанной на нем буквой Э, вставить его в замочную скважину… Дверь в мой бывший дом распахивается.

Внутри ожидаемо царит тьма. Не слышно ни звука.

— Энди! — зову я.

Нет ответа.

Иду к двери в гараж, открываю и вижу BMW своего мужа. Конечно, это еще не значит, что Милли с Энди не уехали куда-то. Они могли бы взять такси до Ла-Гуардии — Энди, как правило, улетает оттуда. Наверняка они решили отправиться в незапланированный совместный отпуск.

Но глубоко в душе я знаю, что никуда они не уехали.

— Энди! — кричу я, на этот раз громче. — Милли!

Тишина.

Подхожу к лестнице на второй этаж, смотрю вверх, стараясь уловить хоть какое-нибудь движение. Ничего не улавливаю. И все же мне кажется, что там кто-то есть.

Иду вверх по лестнице. Ноги дрожат, и я очень хочу все бросить и убежать, но я продолжаю идти, пока не поднимаюсь на второй этаж.

— Энди! — Я проглатываю ком, застрявший в горле. — Пожалуйста… Если там кто-то есть, отзовитесь…

Не получив ответа, я начинаю проверять помещения. Хозяйская спальня — пусто. Гостевая комната — пусто. Спальня Сеси — пусто. Кинотеатр — тоже пусто.

Остается только одно место.

Дверь на лестницу, ведущую на чердак, открыта. Освещение здесь всегда было скудным. Я хватаюсь за перила и поднимаюсь, не отрывая взгляда от верха лестницы. Там кто-то есть. Я в этом уверена.

Милли наверняка заперта на чердаке. Энди, конечно же, сделал это и с ней тоже.

Но тогда где же Энди? Его машина на месте, а его самого нет?

Ноги едва держат меня, когда я, вскарабкавшись по четырнадцати ступенькам, выхожу на лестничную площадку. В конце коридора находится комната, в которой я провела столько кошмарных дней. В комнате горит свет. Он пробивается через щель под дверью.

— Не беспокойся, Милли, — бормочу я. — Я иду к тебе на помощь.

Энцо был прав — нельзя было оставлять ее здесь. Я думала, она сильнее меня, но, видно, я была неправа. И теперь всё, что случится с Милли, на моей совести. Надеюсь, с ней все хорошо. Я освобожу ее.

Вынимаю из сумочки ключ к чердачному помещению, вставляю его в замочную скважину и распахиваю дверь.

59

— О Боже! — шепчу я.

В каморке горит свет, как я и думала. Две лампочки, мерцающие под потолком, уже давно нуждаются в замене, однако их света достаточно, чтобы разглядеть Энди.

То есть то, что было когда-то Энди.

Целую минуту я не двигаюсь с места и лишь таращу глаза. А затем наклоняюсь вперед, и меня выворачивает. Слава Богу, я была слишком на нервах, чтобы завтракать сегодня утром.

— Привет, Нина.

При звуках голоса, раздавшегося за спиной, со мной едва не случается инфаркт. Зрелище, представшее моим глазам на чердаке, ввергло меня в такое состояние, что я не слышала шагов на лестнице. Резко разворачиваюсь и — вот она. Стоит, направив перцовый баллончик мне в лицо.

— Милли! — ахаю я.

Ее руки дрожат, лицо страшно бледно. Я как будто смотрюсь в зеркало. Но в глазах у нее полыхает огонь.

— Убери баллончик, — командую я со всем спокойствием, на какое способна. — Я не причиню тебе вреда, обещаю. — Скольжу взглядом по телу на полу и вновь смотрю на Милли. — Сколько дней он здесь пробыл?

— Пять?.. — говорит она бесцветным голосом. — Шесть? Я потеряла счет.

— Он мертв. — Я говорю это не как утверждение, а скорее как вопрос. — Сколько времени он мертв?

Милли по-прежнему держит баллончик у моего лица, и я боюсь сделать какое-нибудь резкое движение. Я знаю, на что способна эта девушка.

— Думаешь, он умер? Точно? — спрашивает она.

— Могу проверить. Если хочешь.

Она колеблется, потом кивает.

Я двигаюсь медленно — не хочу, чтобы мне влепили заряд перцового аэрозоля в лицо. Я слишком хорошо знаю, что это такое. Склоняюсь над телом своего мужа. Он не выглядит как живой. Глаза широко распахнуты, щеки ввалились, рот приоткрыт. Грудь не двигается. Но хуже всего — кровь вокруг рта и на белой рубашке. Через полураскрытые губы видно, что во рту у него не хватает нескольких зубов. Я подавляю позыв к рвоте.

Даже теперь, протянув руку к его шее, чтобы пощупать пульс, я ожидаю, что вот сейчас он схватит меня за запястье. Но нет — он не двигается. Прижав пальцы к его шее, я не ощущаю пульса.

— Он умер, — констатирую я.

Милли одно мгновение смотрит на меня, а потом опускает баллончик. Садится на койку и закрывает лицо ладонями. Она, видимо, только сейчас поняла чудовищность произошедшего. Весь ужас того, что она натворила.

— О Боже… о нет…

— Милли…

— Ты же знаешь, что это означает для меня! — Она поднимает на меня красные глаза. Огонь в них погас и остался лишь страх. — Все кончено. Меня опять посадят. Пожизненно.

По ее щекам текут слезы, плечи беззвучно трясутся — так плачет Сеси, когда не хочет, чтобы ее кто-нибудь услышал. Внезапно я вижу, какая Милли юная. Она всего лишь девочка.

И тогда я принимаю решение.

Присаживаюсь рядом с девушкой на койку и осторожно кладу руку ей на плечо.

— Нет. Ты не пойдешь в тюрьму.

— Ты о чем, Нина? — Она поднимает залитое слезами лицо. — Я же убила его! Позволила ему умереть взаперти в этой комнате, где он пробыл неделю! Как, скажи на милость, я могу избежать тюрьмы?!

— А вот так, — говорю я. — Потому что тебя здесь не было вообще.

Она вытирает глаза тыльной стороной ладони.

— Как это?

«Моя дорогая Сеси, пожалуйста, прости меня за то, что я сейчас сделаю», — думаю я, а вслух произношу:

— Ты немедленно уйдешь отсюда. Я скажу полиции, что я была здесь всю неделю. Скажу, что дала тебе недельный отпуск.

— Но…

— Это единственный способ, — резко говорю я. — У меня есть шанс. У тебя его нет. Я… я не раз побывала в больнице для душевнобольных. Хуже уже ничего не случится. — Я делаю глубокий вдох. — Я вернусь в психушку.

Милли хмурится, шмыгает красным носом.

— Это ты оставила для меня перцовый спрей, верно? — спрашивает она.

Я киваю.

— Ты надеялась, что я его убью.

Я снова киваю.

— Так почему же ты не убила его собственными руками?

Хотелось бы мне знать ответ на этот вопрос! Я боялась, что меня схватят. Боялась отправиться за решетку. Боялась, что станется без меня с моей дочерью.

Но самое главное: я просто не могла. У меня не хватало духу, чтобы забрать у него жизнь. И тогда я совершила кое-что ужасное: обманом заставила Милли убить моего мужа.

Что она и сделала.

А теперь она может провести остаток своей жизни, расплачиваясь за это, если я ее не выручу.

— Пожалуйста, уходи, пока это возможно, Милли! — прошу я, а на глаза мне наворачиваются слезы. — Уходи! Пока я не передумала.

Милли не надо повторять дважды. Она встает и выбегает из комнаты. Слышу на лестнице ее удаляющиеся шаги. А затем хлопает входная дверь, и я остаюсь в доме одна — лишь я и Энди, вперивший мертвый взгляд в потолок. Все кончено. Все действительно кончено. Осталось только одно дело.

Я беру телефон и звоню в полицию.

60

Если я покину этот дом, то только в наручниках. Не вижу, как этого избежать.

В ожидании возвращения детектива со второго этажа я остаюсь на своем роскошном кожаном диване и, сжимая колени ладонями, задаюсь вопросом, не сижу ли я здесь в последний раз. Моя сумочка лежит на журнальном столике, и я импульсивно хватаю ее. Наверное, стоило бы сидеть тихо, как пристало нормальному подозреваемому в убийстве, но я ничего не могу поделать — достаю из сумочки телефон и вывожу на экран список последних звонков. Выбираю из списка один номер.

— Нина! — слышится встревоженный голос Энцо. — Что происходит? Что там у вас случилось?

— Полиция по-прежнему здесь, — выдыхаю я. — Всё… все выглядит не очень хорошо. Для меня. Они думают, что…

Мне не хочется произносить эти слова вслух. Они думают, что я убила Энди. А я не убивала его напрямую. Он умер от нехватки воды в организме. Но они считают, что я ответственна за это.

Я могла бы положить этому конец. Могла бы рассказать о Милли. Но не расскажу.

— Я буду свидетельствовать в твою пользу, — заявляет Энцо. — Расскажу, что он делал с тобой. Я же видел тебя там, на чердаке, взаперти.

Он и вправду это сделает. Ради меня он пойдет на все что угодно. Но на много ли потянет свидетельство человека, которого наверняка обрисуют как моего тайного любовника? И ведь я даже не могу это отрицать — я и вправду спала с Энцо.

— Как Сесилия? — спрашиваю я.

— С ней все хорошо.

Я закрываю глаза, пытаясь успокоить дыхание.

— Она смотрит телевизор?

— Телевизор? Нет, нет, нет. Я учу ее итальянскому языку. У нее природный талант!

Несмотря на обстоятельства, я смеюсь. Впрочем, смех у меня получился невеселый.

— Можно с ней поговорить?

Проходит несколько секунд, и на другом конце слышен голосок Сесилии:

— Ciao, Mama!

Я сглатываю.

— Привет, солнышко. Как твои дела?

— Bene. А когда ты заберешь меня?

— Скоро, — лгу я. — Продолжай учить итальянский, а я приеду, как только смогу. — Делаю глубокий вдох. — Я… я люблю тебя.

— Я тоже тебя люблю, мамочка!

Детектив Коннорс спускается по лестнице — каждый шаг как выстрел. Я засовываю телефон обратно в сумочку, которую тут же быстро кладу на столик. Похоже, детектив как следует осмотрел тело, и у него, я уверена, возник целый ряд новых вопросов — это можно прочитать по его лицу. Он усаживается, как и раньше, напротив меня.

— Итак, — произносит он. — Вам известно что-нибудь о кровоподтеках на теле вашего мужа?

— Кровоподтеках? — переспрашиваю я с искренней озадаченностью. Мне известно о недостающих зубах, но я не расспрашивала Милли о деталях событий в чердачном помещении.

— На нижней части его туловища обнаружены множественные пурпурные кровоподтеки, — объясняет Коннорс. — И на его… гениталиях. Они почти черные.

— О…

— Как, по-вашему, они там образовались?

Я поднимаю брови.

— Вы полагаете, это я его избила?

Ну и смехота. Энди был гораздо выше меня, а все его тело — сплошные мышцы. Мое же совсем наоборот.

— Понятия не имею, что там произошло, — говорит детектив и пристально смотрит мне в глаза. Я изо всех сил стараюсь не отвести свои. — Ваша история такова: ваш муж пошел в кладовку на чердак и нечаянно захлопнул за собой дверь, а вы каким-то образом даже не заподозрили, что он пропал. Я верно излагаю?

— Я думала, он отправился в деловую поездку, — говорю я. — Он обычно брал такси в аэропорт.

— За время его отсутствия вы не обменивались ни звонками, ни текстовыми сообщениями, и это вас, миссис Уинчестер, нисколько не озаботило, — указывает детектив. — Более того, из его сообщений родителям можно понять, что на прошлой неделе он попросил вас оставить его дом.

Этого я отрицать не могу.

— Да, верно. Вот почему мы не разговаривали.

— А как насчет этой Вильгельмины Кэллоуэй? — Коннорс достает из кармана маленький листок бумаги и сверяется со своими заметками. — Она работала на вас, не так ли?

Я пожимаю плечами.

— Я дала ей отпуск на неделю. Моя дочь была в лагере, и мне показалось, что мы можем обойтись без Милли. Я не видела ее целую неделю.

Уверена — полиция попытается связаться с Милли, но я делаю все от меня зависящее, чтобы убрать ее из списка подозреваемых. Это наименьшее, что я могу для нее сделать после того, что сотворила с нею.

— Итак, вы утверждаете, что взрослый мужчина умудрился закрыться в комнате на чердаке — кстати, без своего телефона, — хотя комната запирается только снаружи? — Брови Коннорса взлетают чуть ли не на темя. — И, находясь в комнате, он ни с того ни с сего решает выдрать у себя четыре зуба. Так?

Ну, когда он так излагает дело…

— Миссис Уинчестер, — продолжает детектив. — Вы в самом деле думаете, что ваш муж из тех людей, которые сделали бы что-то подобное?

Я откидываюсь на диване, пытаясь скрыть дрожь во всем теле.

— Может быть. Вы же его не знаете.

— Вообще-то, — говорит он, — это не совсем так.

— Прошу прощения? — вскидываюсь я.

О Боже. Чем дальше, тем хуже. Этот детектив с его седеющей шевелюрой вполне подходит по возрасту, чтобы оказаться еще одним партнером Энди по гольфу. Или за какие-то иные заслуги получает свою часть от щедрот его семьи. У меня начинают зудеть запястья в ожидании защелкивающихся на них наручников.

— Я не был знаком с ним лично, — поясняет Коннорс. — Зато моя дочь была.

— Ваша… дочь?

Он кивает.

— Ее имя Кэтлин Коннорс. Как мал этот мир. Она и ваш муж были когда-то помолвлены.

Я молча моргаю глазами. Кэтлин! Невеста Энди, с которой он порвал накануне нашего знакомства. Та самая, которую я так долго и тщетно пыталась разыскать. Кэтлин — дочь этого человека. И что же это означает?

Детектив наклоняется ко мне и говорит так тихо, что я вынуждена напрягать слух:

— Разрыв тяжело подействовал на нее. Она не хотела говорить об этом. До сих пор не хочет. Уехала на другой конец страны и даже сменила имя. С той поры она ни разу не ходила на свидания ни с одним мужчиной.

Мое сердце несется вскачь.

— Ох… Мне так…

— Я всегда задавался вопросом, что же Эндрю Уинчестер сделал с моей дочерью. — Он сжимает губы в тонкую линию. — Поэтому, когда меня перевели сюда примерно год назад, я начал прощупывать почву. Ваши утверждения, что ваш муж запирает вас на чердаке, вызвали мой интерес, но никто не смог подтвердить правдивость ваших обвинений. Хотя, если честно, никто, кажется, и не пытался это сделать. До своего переезда во Флориду Уинчестеры, похоже, имели здесь обширные связи и умели дергать за ниточки, особенно некоторых копов. — Он молчит одно мгновение. — Но не меня.

Я не могу произнести ни слова — так у меня пересохло во рту. Сижу с отвисшей челюстью и во все глаза смотрю на собеседника.

— Спросите меня, — продолжает он, — и я отвечу, что этот чердак — настоящая ловушка. Похоже, там очень легко оказаться взаперти. — Он снова откидывается на спинку дивана и продолжает нормальным голосом: — Как жаль, что с вашим мужем случилось такое несчастье. Уверен, что мой приятель в офисе коронера[18] будет со мной согласен. Какая поучительная история, не правда ли?

— Да, — наконец выговариваю я непослушными губами. — Очень поучительная.

Детектив Коннорс смотрит на меня долгим, испытующим взглядом. А потом поднимается с дивана и направляется на второй этаж к своим коллегам. А до меня вдруг доходит: случилось невероятное.

Я покину этот дом не в наручниках.

61

Вот уж никогда не думала, что стану бдеть над телом своего мужа.

Я часто задумывалась, как все это закончится, но по-настоящему так никогда и не верила, что все закончится его смертью. В глубине души я знала, что у меня не хватит смелости убить его. Впрочем, даже если бы я и попыталась, из этого ничего не вышло бы, потому что, как мне казалось, он был бессмертным. Он из тех людей, которые не умирают никогда. Даже сейчас, глядя на его прекрасное лицо в открытом кленовом гробу (губы плотно сжаты, чтобы скрыть четыре отсутствующих зуба, которые Милли заставила его вырвать себе самому), я ожидаю, что сейчас его глаза раскроются и он вернется к жизни, чтобы устроить мне финальную экзекуцию.

«Ты и вправду считала, что я умер? Что ж, сюрприз-сюрприз — я живой! А ну быстро на чердак, Нина!»

Нет! Я туда не пойду. Никогда больше.

Никогда!

— Нина. — На мое плечо опускается чья-то рука. — Как ты?

Поднимаю глаза — Сюзанна. Когда-то моя лучшая подруга. Женщина, сдавшая меня Энди после того, как я рассказала ей, что за чудовище мой муж.

— Держусь, — отвечаю я и мну в правой руке носовой платок, который держу только так, для вида. За целый день я пролила лишь одну слезу, и то только когда увидела Сесилию в простом черном платье, которое я купила ей для похорон. Она сидит рядом со мной в этом самом платье и со взлохмаченными светлыми кудрями. Энди вышел бы из себя, узрев ее в таком виде.

— Это было такое потрясение! — Сюзанна берет мою руку в свои, и лишь огромным усилием воли я не вырываю у нее свою ладонь. — Какое ужасное несчастье!

В ее глазах светятся жалость и сочувствие. Она рада, что умер мой, а не ее муж. «Бедная Нина, какая ее постигла неудача».

Знала бы она!

— Ужасное, — бормочу я.

Сюзанна бросает на Энди последний взгляд и идет дальше. Дальше от гроба и дальше по жизни. Подозреваю, что на завтрашних похоронах увижу ее последний раз. И это меня ну нисколечко не удручает.

Устремляю взгляд на свои простые черные туфли и впиваю в себя тишину зала прощаний. Терпеть не могу разговаривать со скорбящими, с благодарностью принимать их сочувствие, прикидываться, будто убита горем из-за смерти этого подонка. Не могу дождаться окончания церемонии, чтобы начать новую жизнь. Завтра я сыграю роль безутешной вдовы в последний раз.

У двери звучат чьи-то шаги, и я поднимаю глаза. Энцо. Он отбрасывает длинную тень в свете, льющемся сквозь дверной проем, а его шаги отдаются гулким эхом в тишине зала прощаний. На нем черный костюм, и как ни красив был работавший в моем дворе ландшафтный дизайнер, в костюме он выглядит в сто раз красивее. Его черные влажные глаза встречаются с моими.

— Мне очень жаль, — тихо произносит он. — Я не могу.

Мое сердце падает. Он говорит не о том, что ему жалко Энди. Ни он, ни я не испытываем сожалений по поводу его смерти. Энцо просит прощения за другое. Я вчера спросила его: когда все это закончится, не захочет ли он уехать на западное побережье, далеко-далеко отсюда, и жить там со мной? Я и не ожидала, что он ответит согласием, но все же его отказ до сих пор печалит меня. Этот человек помог мне спастись, он мой герой. Он и Милли.

— Ты начнешь с чистого листа, — говорит он, и между его бровями пролегает складка. — Так будет лучше.

— Да, — роняю я.

Энцо прав. Нас с ним связывают слишком страшные воспоминания. Лучше начать все сначала. Но это не означает, что я не буду скучать по нему. И я никогда, никогда не забуду, чтó он для меня сделал.

— Позаботься о Милли, окей? — прошу я.

— Обещаю, — кивает он.

Он протягивает руку и в последний раз касается моей руки. Как и Сюзанну, я, возможно, никогда больше его не увижу. Я уже выставила дом Энди на продажу. Мы с Сеси живем в отеле, потому что я не переношу даже мысли о том, чтобы вновь оказаться в том месте. Я на восемьдесят процентов уверена, что дом полон призраков.

Смотрю на Сесилию, ерзающую на стуле в нескольких футах от меня. В прошлую ночь мы спали в отеле на одной кровати размера квин-сайз, и ее тощее тельце прижималось к моему. Я могла бы попросить поставить в комнату еще одну кровать, но Сеси хотела быть ко мне поближе. Она до сих пор еще не совсем понимает, что произошло с человеком, которого она называла папой, но ни о чем не спрашивает. Лишь испытывает облегчение, что его больше нет.

— Энцо, — говорю я, — ты не заберешь Сеси? Она тут уже очень долго и, должно быть, проголодалась. Может, сходите с ней в какое-нибудь кафе.

Он кивает и протягивает руку моей дочери:

— Идем, Сеси. Поедим куриных наггетсов и запьем молочным коктейлем.

Сесилия мгновенно вскакивает со стула — ее не надо просить дважды. Она послушно сидела все это время здесь около меня, но она по-прежнему лишь маленькая девочка. Я должна справиться с этим сама.

Через несколько минут после ухода Энцо и Сесилии двери в похоронный зал снова распахиваются. Увидев, кто стоит в дверях, я инстинктивно отступаю на шаг.

Уинчестеры.

Я затаиваю дыхание, когда Эвелин и Роберт Уинчестеры входят в помещение. После смерти Энди я вижу их впервые, но я знала, что этот момент настанет. Они приехали из Флориды, чтобы провести лето в Лонг-Айленде, несколько недель назад, но Эвелин так и не удосужилась наведаться к нам. Мы с ней разговаривали только один раз, когда она позвонила и спросила, не нужна ли мне помощь в организации похорон. Я ответила, что не нужна.

Однако истинная причина моего отказа заключалась в том, что я не хотела разговаривать с ней после того, как, можно сказать, убила ее сына. Во всяком случае, я ответственна за его смерть.

Детектив Коннорс сдержал все свои обещания. Смерть Энди была объявлена результатом трагического случая, и ни меня, ни Милли не вызывали для допроса. Легенда такова: Энди, мол, нечаянно захлопнул дверь в чердачное помещение, когда меня не было дома, и умер от обезвоживания. Правда, эта байка не объясняет синяков и недостающих зубов. У детектива Коннора есть друзья в офисе коронера, но Уинчестеры — одна из самых влиятельных и могущественных семей в штате.

Они знают? Они хоть немного подозревают, что я ответственна за смерть их сына?

Эвелин и Роберт шествуют через зал к гробу. Я почти не знаю Роберта, который так же красив, как его сын, и одет сегодня в черный костюм. Эвелин тоже в черном, что резко контрастирует ее с белыми волосами и белыми туфлями. Глаза у Роберта распухшие, но Эвелин выглядит как конфетка, словно только что после спа.

Я смотрю в пол, когда они подходят ко мне. Поднимаю глаза только после того, как Роберт прокашливается.

— Нина, — произносит он своим глубоким, хрипловатым голосом.

Я сглатываю.

— Роберт…

— Нина… — Он снова прочищает горло. — Я хочу, чтобы ты знала…

«Что нам известно — ты убила нашего сына. Ты сделала так, что он скончался, Нина. И мы не успокоимся, пока не отправим тебя до конца твоих дней гнить за решеткой».

— Я хочу, чтобы ты знала, что мы с Эвелин всегда поможем тебе и поддержим, — говорит Роберт. — Мы знаем, что ты совсем одна, и если тебе и твоей дочери что-то нужно — только попроси.

— Благодарю, Роберт.

Мои глаза даже чуть-чуть увлажняются. Роберт всегда был довольно приятным человеком, хотя и не ах каким хорошим отцом. Судя по рассказам Энди, когда он был ребенком, отец принимал мало участия в его воспитании. Он работал, а сыном занималась Эвелин.

— Я высоко ценю вашу поддержку, — заверяю я его.

Роберт ласково касается плеча своего мертвого сына. Интересно, догадывается ли он, каким чудовищем был Энди? Ну должен же он хоть что-то подозревать! Или, возможно, Энди очень хорошо умел скрывать свои делишки. Ведь даже я ни о чем не догадывалась, пока мои ногти не вонзились в дверь чердака.

Роберт прикрывает рот ладонью, трясет головой и, промычав своей жене «прошу простить», стремительно выходит из помещения. Я остаюсь один на один с Эвелин.

Если бы существовал список людей, с которыми мне сегодня не хотелось бы остаться наедине, Эвелин возглавила бы его. Она не глупа. Наверняка знает о проблемах, с которыми я столкнулась в своей семейной жизни. Как и Роберт, она, возможно, не знает, чтó Энди делал со мной, но что между нами были трения — это ей должно быть хорошо известно.

Она должна знать, какие чувства я на самом деле испытывала к ее сыну.

— Нина, — сухо говорит она.

— Эвелин, — отзываюсь я.

Она всматривается в лицо Энди. Пытаюсь прочесть ее мысли по ее лицу, но это очень трудно. Ума не приложу, в чем причина — в ботоксе или Эвелин всегда была такая.

— Знаешь, — молвит она, — я разговаривала об Энди со старым другом, служащим полиции.

У меня сжимается сердце. Согласно детективу Коннорсу, дело закрыто. Энди постоянно угрожал мне письмом, которое будет послано в полицию в случае его смерти, но никакое письмо так и не материализовалось. Я не уверена почему — потому что его и вовсе не было или потому что Коннорс от него избавился.

— Вот как? — Это все, что я способна произнести.

— Да, — журчит она. — Мне рассказали, как он выглядел, когда его нашли. — Ее пронзительные глаза впиваются в мои. — Мне рассказали о его недостающих зубах.

О Боже. Она знает.

Она определенно знает. Любой, кто видел, в каком состоянии был рот Энди, когда его нашла полиция, должен заподозрить, что его смерть не случайна. Никто не выдергивает себе зубы плоскогубцами по доброй воле.

Все кончено. Когда я выйду из этого похоронного бюро, меня будет поджидать полиция. Они защелкнут наручники на моих запястьях и зачитают мне мои права. И остаток жизни я проведу в тюрьме.

Однако я не выдам Милли. Она не заслуживает того, чтобы ее тоже отправили на дно. Она дала мне возможность стать свободной. Я сделаю все, чтобы на нее не пала и тень подозрения.

— Эвелин, — пытаюсь я выдавить из себя, — я… я не…

Ее взгляд возвращается к лицу сына, задерживается на его длинных ресницах, закрывшихся навеки. Она поджимает губы.

— Я без конца повторяла ему, — цедит она, — как важна гигиена полости рта. Напоминала ему чистить зубы каждый вечер, и когда он этого не делал, следовало наказание. Когда правила нарушаются, за этим всегда следует наказание.

Что… Что она такое говорит?!

— Эвелин…

— Если ты не заботишься о собственных зубах, — продолжает она, — то ты утрачиваешь привилегию иметь зубы.

— Эвелин!

— Энди было это известно. Он знал, что таково мое правило. — Она поднимает глаза. — Я полагала, что он это понял, когда я вырвала ему один из его молочных зубов плоскогубцами.

Я лишь смотрю на нее, слишком ошеломленная, чтобы разговаривать. Боюсь услышать ее следующие слова. И когда она наконец произносит их, у меня спирает дыхание:

— Какая жалость, — говорит она, — что он так ничему и не научился. Я рада, что ты проявила инициативу и преподала ему урок.

С разинутым ртом я слежу, как Эвелин в последний раз поправляет воротник на белой рубашке своего сына. Затем она выплывает из зала прощаний, оставив меня одну.