Донесённое от обиженных

23

Сходив по щиплющему морозу к заутрене, он приказал запрягать, запахнул на себе поверх полушубка тулуп до пят и повалился в сани. Полозья полосовали в степи нежный пух снегов – Байбарин нёсся к другу Калинчину; хороня лицо в лохматый воротник, видел плотные серые, прибелённые поверху островки рощ, что, казалось, тихо плыли по сахарному полю.

Невдалеке из-за заснеженной скирды взмыл степной орёл холзан, в какие-то мгновения поднялся далеко ввысь; теперь он виделся кратенькой чёрточкой – и, однако же, величественно парил в молочной стуже неба.

Перед закатом на северо-западе, на фоне перистых облачков по горизонту, разгляделись текучие столбцы дымков. Имение Калинчина звало блаженством тепла и обжитости.

Михаил Артемьевич выбежал к саням, хрустко топча затверделый снег дорогими ботинками.

– Имею известия из невесёлых… – начал он со странным удовлетворением и пояснил: – Я о войне. Лихоимство, воровство начальников – страшнее всякого кошмара! Поставляют в войска столько гнилой солонины и прочего гнилья, что с мукой, заражённой куколем, – обошлось!

«Для вас», – подумал хорунжий и хмыкнул.

– В лазареты валом валят солдаты: не до разбора, от чего болеют, – Калинчин энергично распахнул перед другом дверь зала.

К гостю направилась, встав с кресла, Паулина Евгеньевна, тщательная в уходе за собой женщина с озабоченным взглядом и приветливой улыбкой на губах. Прокл Петрович, негодующий на немцев, втайне сконфузился и с особенной любезностью поцеловал у хозяйки руку. В своё время муж передал ей о «настроении» Байбарина – она вздохнула, но затем сказала, вопреки ожиданиям супруга, без зла:

– И правда должно быть обидно. Начальник немец любит усердных, способных, а такими часто оказываются немцы – вот он им и поручает важное.

Так, её кузен успешно продвигался по службе в министерстве финансов при Витте, а когда министром стал Плеске – опять же был повышен в должности. Племянник удачно начал службу на поприще народного просвещения – министр Зенгер уже доверил ему не одно серьёзное поручение.

Паулина Евгеньевна, обратившись к гостю:

– Каков холод в поле, а? – произнесла это лукаво-довольно, будто сама и насылала морозы.

Хорунжий ответил в тон ей:

– Тем приятнее ступить под ваш кров!

Хозяин провёл его в райски натопленный кабинет, обставленный мебелью розового дерева. Прокл Петрович заговорил о «вандализме власти в Петербурге» – стрельбе залпами по мирной демонстрации. Калинчин вполне согласился с ним, осуждая злодейство.

– Задержу ваше внимание… – хорунжий понизил голос, хотя они были одни, – помните наш прошлый разговор о призвании «фон-фонов»? Так вот: во главе столичной полиции, при побоище, – фон дер Лауниц. А кто градоначальник Петербурга? Фуллон!

Михаил Артемьевич, который и сам уже подумывал о распространённости немцев, сказал:

– Злые служаки. Но – служаки! Этого не опровергнуть.

– И пытаться не стоит! – отозвался Байбарин. – Только и увидим лишний раз: ретивцы что ни на есть! При выступлении декабристов в 1825-м, когда полки стояли на площади и не желали Николаю Первому присягать, – генерал-квартирмейстер граф Толь приказал Сухозанету подкатить пушки и картечью по бессловесной скотинке, картечью! На юге выступили – и там в подавлении отличился Карл Толь.

– Но один из пяти повешенных, Пестель, тоже был немец, – возразил Михаил Артемьевич, присаживаясь за стол, на котором поблескивал старый, елизаветинских времён, письменный прибор из малахита и серебра.

– Я вам о Пестеле-папаше скажу! – хорунжий сел на кушетку. – Герцен у нас запрещён, но я постарался добыть. В «Былом и думах» есть замечательное местечко о Пестеле, коего Александр Первый поставил генерал-губернатором Иркутским, Тобольским и Томским. Огромный край скоро превратился в сатрапию – да сатрапа такого яростного ещё поискать! Пестель завёл здесь повсеместный открытый грабёж. Бросал в тюрьму даже купцов первой гильдии, держал их по году в цепях, пытал – пока не заплатят требуемое. Везде у него были глаза и уши. Ни одно письмо не уходило без проверки за границы края. И уж горе тому, кто осмелился написать что-то о порядках.

Калинчин заметил:

– Но ведь по матери и сам Герцен – немец.

– Он чувствовал себя русским, и его труды это доказывают! – решительно сказал Прокл Петрович. – Он повидал, послушал немцев и за границей. Они там не стесняются говорить, как они понимают своё положение в России. Герцен приводит слова из статьи их учёного. Тот утверждает, что Россия – один грубый материал, дикий и неустроенный, чьи сила, слава, красота оттого только и происходят, что германский гений ей придал свой образ и подобие. (4)

Утверждение немца обидело Михаила Артемьевича. Он сказал сдержанно:

– Написать всё можно – чего только бумага не стерпит!

Лицо Байбарина приняло выражение суровой собранности.

– Пишут и правду. Я их Брокгауза почитываю – со словарём, конечно… – видя, что заинтересовал друга, хорунжий произнёс: – Читаю, перечитываю одно прелюбопытное место и совершенно-таки уясняю, почему у нас так хорошо немцам. Говорить, будто карьеру им обеспечивают их способности, – значит, самих себя водить за нос. Верховная власть столь к ним лицеприятна по причине, о которой у Грибоедова сказано: «Как станешь представлять к крестишку ли, к местечку, ну как не порадеть родному человечку!..»

Преподнеся цитату из «Горя от ума», Прокл Петрович призвал Калинчина «взяться за факт». В 1730 году умер царь Пётр Второй – последний мужчина из Романовых. (5) Потом правили женщины; правила Елизавета, дочь Петра Первого. (6) Она не произвела на свет продолжателей рода. Кому же она завещает престол? Одному из германских государей. Его зовут Карл Петер Ульрих фон Гольштейн-Готторп. Он родился от эрцгерцога Карла Фридриха фон Гольштейн-Готторпа и его жены Анны, которая, как и Елизавета, была дочерью Петра Первого. Её выдали замуж в германскую землю, она перешла в лютеранство, стала эрцгерцогиней фон Гольштейн-Готторп и, родив мужу наследника, через три месяца умерла. Отец умер, когда молодому человеку было одиннадцать: он занял голштинский престол. И вот того, кто третий год являлся эрцгерцогом Гольштейна и остался им, Елизавета определила в российские императоры.

В том, что пересказал Прокл Петрович, недостаёт подробности, о которой он не мог знать. Анна была помолвлена с Карлом Фридрихом в ноябре 1724, незадолго до смерти императора Петра Первого. В заключённом тогда брачном договоре Анна Петровна вместе с женихом под присягой отказывалась от всяких притязаний на российский престол – за себя и своё потомство. (7)

Байбарин тоном наболевшей, страстно продуманной темы рассуждал о том, что стало для него таким открытием, – о подлоге:

– Не форменный ли подлог, что Карла Петера Ульриха фон Гольштейн-Готторпа преподнесли россиянам как Романова? Какой же он Романов, когда и его мать уже была не Романова? Извольте слушаться и почитать нового русского царя Петра Фёдоровича! Даже его отца Карла Фридриха не оставили в покое в родовом склепе – окрестили покойника Фёдором.

Байбарин ждал, что скажет его слушатель. Тот собирался с мыслями: «Надо будет у историков посмотреть. Если всё впрямь так…» Решив пока следовать намечающейся линии, проговорил:

– Но такое… э-ээ…

– Надувательство! – подсказал гость.

– Предположим, надувательство – как его оправдывают?

– Никак! Потомков Карла Петера Ульриха – то бишь Петра Третьего – и урождённой принцессы Софии Фредерики Августы фон Ангальт-Цербст называют Романовыми: вот и весь сказ.

Калинчин, не веря, что дело и впрямь столь нахальное, почувствовал любопытство к истории, в которой был не силён. Впрочем, кое-какие вещи он знал: например, то, что София Фредерика Августа стала Екатериной Второй.

– Что она немка, известно всем, – говорил гость. – Ну, а Пётр Фёдорович? Его мать Анна и та была русской лишь наполовину.

Михаил Артемьевич остановил:

– Не будем носиться с кровью. От сего исходит, знаете, запашок…

– Никакого запашка нам не нужно! – гость из-за живости настроения встал. – Мы лишь сделаем пометку: Пётр Гольштейн-Готторп, на четверть русский, и истая немка, кстати, его троюродная сестра София Фредерика, то бишь Екатерина произвели на свет Павла, коего ни один немец не мог бы не признать немцем. Эта кровь в дальнейшем сливалась опять же с германской, главным образом, кровью, но никогда – с русской! Опережаю ваши возражения! – Байбарин напомнил, что сам заявлял о признании факта: были и есть немцы, чьи заслуги перед Россией неоспоримы. – Однако заслуги перед нею и перед самозваной династией – вещи разные! Скажите, – обращался он к Калинчину, – как помог прогрессу господин Штюрмер своей ревизией Тверского земства?

Прокл Петрович имел в виду событие, относящееся к 1903 году и отражённое в тогдашних газетах. Верховная власть, полагая, что ученикам полезнее то образование, которое дают церковноприходские школы, предпочитала их земским. Новоторжское уездное земство Тверской губернии, руководимое людьми раболепными, выказало свою верноподданность – выступив за передачу земских школ в ведение Святейшего Синода. Этим возмутилось губернское земство, которое холуйством не отличалось, и, поскольку школы переходили к Синоду, заморозило свои кредиты на них.

Тогда вмешался самодержец Николай Второй. По его Высочайшему повелению Тверское губернское земство ревизовал Штюрмер, помощник уже упоминавшегося фон Плеве. Члены земской управы были устранены от должностей, которые заняли люди, угодные власти. Кроме того, Штюрмер выслал из губернии «вредно влияющих лиц».

Первыми с публичным одобрением принятых мер выступили Нижегородский губернатор Унтербергер и предводитель нижегородского губернского дворянства Нейдгарт…

Монарх, со своей стороны, оценил заслугу Штюрмера, назначив его членом Государственного совета по департаменту законов. Впоследствии царь сделает этого человека председателем Совета министров – по этому поводу французский посол в России Палеолог напишет, что Штюрмер «ума небольшого; мелочен; души низкой; честности подозрительной; никакого государственного опыта и делового размаха. В то же время с хитрецой и умеет льстить». (8)

Мы по необходимости несколько отвлеклись, меж тем как Михаил Артемьевич, человек либеральных взглядов, высказывался за земские школы и за то, что земствам должно быть предоставлено больше прав. Что до Штюрмера, то о нём он слышал от своего родственника, проживающего в Ярославской губернии. В бытность Ярославским губернатором Штюрмер обнаружил нечистую любовь к презренному металлу.

Байбарин, поспешно кивнув, сказал:

– Назовите наугад любую нашу губернию – и почти наверняка губернатор окажется немцем! Вы только представьте, – сказал он настойчиво-просительно, – а что если при таких делах не являлось бы тайной: с 1761 года, с Петра Третьего, (9) Россией правят самодержцы Гольштейн-Готторпы? Что мы имели бы? Вдумайтесь!

Было видно, что Михаил Артемьевич вдумывается. Гость нетерпеливо продолжил:

– Если бы в войну с Наполеоном, в другие войны общество, народ знали, что слова: «За веру, царя и отечество!» – означают: «За Гольштейн-Готторпа и его вотчину»? (10)