Дорога к Зевсу

9

…Итак, о той девушке. Если она вопреки обиде и времени все-таки не выбросила из памяти своего случайного знакомого, то искренний мой совет — сделать это как можно скорее. Почему-то мне кажется, что обстоятельства помешают Одиссею вернуться в Итаку и упрочить нашу дружбу. А много ли проку, скажите, хранить воспоминания о человеке, вероломно нарушившем обещание и опоздавшем на рандеву под часами эдак на пять лет с хвостиком? Даже жутко подумать, что стало бы с той девушкой, прояви она свойственное женскому полу долготерпение и продолжай стоять в условленном месте! Жара, мороз, дожди, туман, ветры, снег, самумы и бури — бр-р! Нет, пусть уж лучше идет домой и, выругав неверного кавалера, выкинет его из памяти, одарив напоследок презрением!

Мы спускаемся вниз, к машине, и, проходя по лестнице, я почему-то замечаю детали, отброшенные раньше, как мусор. Ящик для песка на площадке; настенный щит с клещами и асбестовым фартуком; плакатик канцелярии крейслейтера, железными словами призывающий имперских немцев укреплять свой дух и консолидироваться вокруг фюрера и НСДАП.

Варбург в свободном пальто поверх формы идет рядом и держит меня под руку. Кожаная шляпа и желтые перчатки из толстой ноздреватой кожи делают его неотразимым. Легко вообразить его едущим на бал или в оперу, но, сознаюсь, представить СС-бригаденфюрера графа фон Варбурга цу Троттен-Пфальц с дымящимся пистолетом над трупом Одиссея тоже не составляет ни малейшей сложности. Несколько минут назад я предложил ему не утруждать себя и покончить с делом, не покидая квартиры, на что получил ответ, что всему свой срок.

— Мы еще побеседуем, — сказал Варбург. — На всякий случай я хотел бы получить адрес, по которому мог найти ваших друзей. Знаете, никогда не предугадаешь, как все повернется завтра.

Левая рука у меня ныла, и мне было не до юмора.

— А идите вы к…! — сказал я, с предельной подробностью уточнив адрес. — Перевод не требуется?

Свой идиоматический императив я произнес по-французски, поскольку ни в английском, ни в немецком не обнаружил выражений, соответствующих случаю. Варбург сделал вид, что пропустил его мимо ушей, и спросил Руди, все ли готово.

— Бензина не очень много, — сказал Руди. — У меня больше нет талонов, может быть, вы позвоните в Галле?

Варбург движением бровей заткнул ему рот, а я отвлек его, заверив, что адреса уйдут в небытие вместе со мной.

— Вы еще не оценили Руди, Одиссей, — сказал Варбург, — Руди — это Фогель в квадрате. Мой собственный Фогель!

— А как с подвалом?

— Найдется и подвал!

— С крючьями, надеюсь? — сказал я мечтательно. — В Булонском лесу были крючья. Раньше на них подвешивали окорока, но ваши коллеги — большие экспериментаторы и сообразили, что человек тоже может висеть на них.

В общем, я вел себя, как и положено в моем положении — ругался, глупо шутил, позволяя Вар-бургу выводить заключения относительно душевного состояния Одиссея. Будь мы знакомы основательнее, я не стал бы делать этого, но и мне, в свою очередь, было важно понять, насколько бригаденфюрер тверд в своем решении…

…На улице морозно и безлюдно; несколько машин, заметенных снегом, похожих издали на сугробы, белеют возле магистрата. Желтоватый клуб пара, выкатившийся следом за нами из подъезда, растворяется в разведенной саже, окрашивающей воздух, дома и брусчатку площади Знаменитые часы на ратуше, со всеми своими двадцатью тремя циферблатами, кажутся зеленоватым пятном, вытянутым вверх в виде арки. Четыре синих фонаря по углам площади и затемненные маскировочными шторами из эрзац-бумаги окна напоминают о приближении часа, известного немцам, как “дэд-тайм”[9].

Перед тем как сесть в машину, я задираю голову и смотрю на небо; белесые облака висят низко, упираясь в городской мрак и цепляясь за шпиль ратуши. Разные люди не спят сейчас за зашторенными окнами. Мерзавцы и сверхчеловеки, национал-социалисты и ренегаты из бывших “сопи”, сопляки из гитлерюгенд и юнгфольк, просто немцы, слепые и зрячие, запуганные Гитлером или одураченные им, другие — тихо примирившиеся с нацизмом и дисциплинированно делающие, что поручено, и еще немцы — ждущие, уповая на чудо, — тысячи и тысячи тел, напряженно замерших в предчувствии взрывов и ужаса, миллиарды мозговых извилин, лихорадочно выбрасывающих биотоки, импульсы, раздробленные бессилием и страхом мысли… Прилетят или повезет? Жизнь или смерть?.. Как пожалеть их, получивших равной долей то, что готовили они сами? Как разделить на “чистых” и “нечистых”: этим — “завтра”, а тем — возмездие и кара… Я смотрю на облака и думаю, что сегодня налета не будет. Город уснет, и дети уснут — маленькие люди, не несущие в себе вины и не должные отвечать за взрослых. Когда надо, я стреляю не колеблясь. И нет во мне сентиментальности. Однако ради детей я призываю — мысленно, конечно, облакам сгуститься, а ночи стать черной — пусть он заснет, Бернбург, и доживет до утра…

— Смелей, Одиссей, — негромко говорит Варбург и подталкивает меня к открытой дверце “хорьха”. — Теперь уже недолго.

— Как знать, — отвечаю я.

Наручники мешают мне, и кисть левой руки, лишенной пальцев, распухает от боли. Я бросаю последний взгляд на площадь, на машины, горбящиеся под снегом возле ратуши, и протискиваюсь в дверь заднего отсека. Варбург садится рядом, поднимает стекло, отделяющее шофера от пасса­жиров. Нагибается к переговорной трубе.

— Можно ехать, Руди.

— В Галле? — спрашиваю я.

— Запомнили?

— Ваш Руди — плохой конспиратор.

— У него другие достоинства. Уверен, скоро вы оцените его и согласитесь со мной. Фогель и Гаук работали без энтузиазма. Для них вопрос не стоял, как для меня: все или ничего. Руди же мой фактотум; он будет защищать мое и свое благополучие, а это, согласитесь, отличный стимул.

Машина покачивается, выворачивает в переулок и, набрав скорость, рассекает ночь. Когда мы будем в Галле? Через час? Максимум, через час десять. А в Берлине? Мне необходимо попасть туда самое позднее 17-го днем. Уезжая, я оставил на столе фрейлейн Анны докладную записку фон Арвиду с просьбой об отпуске на двое суток. Если я не вернусь, управляющий обратится в КРИПО… Впрочем, какая разница? Мертвому Одиссею все будет безразлично, а жалеть о нем вроде бы некому, разве что Магде? “Руди, — лениво думаю я, вытягивая ноги. — Здесь он не прикончит меня. Для этого надо остановиться, выйти, открыть дверцу… В Галле? Нет, город для этого не подхо­дит. Скорее всего, свернет с дороги, и тогда…”

— Не притворяйтесь, Одиссей, — говорит Вар­бург. — Вы же не спите. Вам хочется поговорить, и я не вижу причин, по которым надо бы молчать.

— Адрес? — догадываюсь я.

— Это было бы неплохо.

— Еще бы! Однако торговля хороша, ко­г­да товар против товара. Что вы предложите вза­мен?

— Просто смерть. Без крючьев в под­вале. Согласитесь, это сто­я­щая вещь!

— Вы сами или Руди? А сможете, Зевс?

Варбург во­ро­ча­ется на сиденье; я слышу его дыхание у себя на щеке; лицо брига­ден­фюрера смутно белеет в нескольких сантиметрах от моего.

— Сколько же в вас не­на­висти, Одиссей! Знаете, что умрете, и все-таки напоследок — да, да, напоследок! — жаждете, чтобы я унизил себя, вывернул перед вами душу и… А, плевать!.. Да, Рули, именно он! Я боюсь крови! Вы это хотели услышать? Вам бы не было покоя на том свете, не убедись вы, что я слаб!.. Извольте, вы узнали и… довольны?

— Конечно, — говорю я серьезно. — По нескольким причинам. Первая: я хотел выяснить, кто пристрелил Микки — Лизолетту Больц. Микки — это я так ее прозвал, про себя… Почему-то мне казалось, что вы и сами способны на убийство. Каюсь, не угадал. В вас меньше ницшеанства, чем положено СС-бригаденфюреру. Микки здорово ошибалась. Она видела вас всесильным и лишенным предрассудков.

Дыхание Варбурга становится частым. Я осекаюсь и делаю себе выговор; будет глупо, если Варбург, повинуясь рефлекторному гневу, преодолеет боязнь крови и прихлопнет Одиссея в придорожном сугробе. Сейчас достаточно темно, и кровь не будет видна.

— Ну, — говорит Варбург. — Продолжайте!

— Стоит ли?.. Послушайте, Варбург! Снимите с меня наручники. Это же несерьезно — браслеты, когда силы заведомо не равны. Уверяю, я не стану прыгать на ходу или бросаться на вас.

— Опять? Чего вы добиваетесь, Одиссей? Хотите, чтобы я сорвался с тормозов и даровал вам скорый конец?

Голос Варбурга звучит почти ровно. Несколько движений, и сталь со щелчком падает куда-то вниз, на подстилку. Я массирую левую ладонь, а Варбург отодвигается и закуривает. Огонь зажигалки отражается в стекле. Кто-то посторонний, сидящий во мне, ворчит, проявляя недовольство. “Не хватит ли поз? — говорит он мне. — Их и так уже было предостаточно. Ну, ладно, Варбургу вольно разыгрывать невесть кого, на то он и “Зевс”, но ты-то рационалист, чего ради тянешься за ним — словечки, шуточки, бравада…”

Неяркая цепочка голубых пятен возникает впереди — предвестником пригородов Галле. Все складывается неплохо, и пальцы уже не болят, не мешают думать и говорить.

— Что ж вы замолчали, Одиссей? — говорит Варбург. — Покончили с первой причиной, но не назвали вторую. Чем же вы еще довольны?

— Тем, что наверняка знаю: вы не сорветесь с тормозов. По правде сказать, это меня беспокоило.

— Теперь — нет?

— Теперь — нет, — говорю я в тон и, полуобернувшись, дотрагиваюсь до заднего стекла. — За нами идет машина.

— Выходит, все-таки боитесь?

— Я не о том. Это машина гестапо, Варбург. Я не шучу.

Целый час потребовалось мне, чтобы удостовериться в этом. Когда мы выезжали с площади и один из сугробов у ратуши зашевелился, пыхнул автомобильным дымком, я мог считать это совпадением; присутствие Цоллера в Бернбурге было для меня логическим выводом из посылок, но не фактом, ибо ни по дороге с вокзала, ни позже я не засек “хвоста”… Кто-то отъехал от ратуши, ну и что?.. Я не мог обернуться, а гул восьмицилинд-рового “хорьха” гасил посторонние звуки и оставалось одно — следить за стеклом в перегородке и ждать, не отразится ли в нем свет фар идущего сзади авто?.. Желтые пятна возникли и исчезли девятнадцать раз. Я считал короткие вспышки — в местах поворотов и в узостях, — веря и не веря, надеясь и разочаровываясь. Иногда мне казалось, что все кончилось: машина отстала или свернула, и Цоллер так и останется выводом из посылки, но не фактом; но новая вспышка убеждала, что авто следует за “хорьхом” — в том же направлении и на той же скорости.

— Право, Варбург, я не шучу, — повторяю я и достаю сигарету. — Дайте, пожалуйста, зажигалку, и я все вам объясню.

Желтенький язычок, возникший на острие фитиля, удивительным образом рождает другой, более сильный свет — водитель задней машины в двадцатый раз включает фары. Мы только что объезжали здоровенную выбоину, и теперь преследователи повторяют наш маневр.

Я затягиваюсь и, опуская подробности, выкладываю Варбургу часть правды о Цоллере и нашей с ним сделке. Варбург слушает и мол­чит; черный профиль его словно приклеен к выбеленному лу­ной окну. Я смотрю на него и вспоминаю парк и старика с артис­ти­ческим бантом поверх блузы, удивительно ловко вырезавшего маникюрными ножничками силуэты — мой и одной мо­ей знакомой. “Как у Репина!” — сказал ста­рик, пряча в карман блузы деньги. Силуэты из темной бумаги, пришлепанные на кар­тон, пахли клеем и были неве­ро­я­тно красивы. “Искусство обла­го­раживает!” — сказал старик.

— Идиотизм! — холод­но, разделяя слова, говорит Вар­бург.

Он наклоняется к пере­го­ворной трубе и снимает кол­па­чок.

— Руди! В Галле повер­нем и поедем назад.

— В Берлин, — уточ­няю я.

— Сначала нужны доказательства.

— Какие? И что требуется доказать?

— Что это Цоллер, — бешено говорит Варбург. — Ваш советник Цоллер, а не случайный попутчик, пристроившийся нам в хвост! Впрочем, для вас лично это не многое меняет. Так или иначе — конец, с той лишь разницей, что вы умрете не в подвале и не один, а здесь и в компании с нами. Обидно будет, но ничего не поделаешь. Да, чертовски обидно, Одиссей!

— Не понимаю, — говорю я.

— Чего же проще: не думаете ли вы, что граф фон Варбург цу Троттен-Пфальц доставит советнику Цоллеру удовольствие освежевать его? Руди тоже это не подойдет. Поэтому мы сначала пристрелим вас, а уж потом…

— Возможны варианты, — бормочу я.

— Что?

— Да нет, вспомнил одно объявление в старой-престарой газете. Там было сказано: “Возможны варианты”. Вам этого не понять.

“Хорьх” уже знакомым путем выезжает за пределы пригородов, и теперь голубые маскировочные огни фонарей, угасая с расстоянием, отражаются в заднем стекле. Варбург поворачивается и, привстав на сиденье, приникает к окну. Перчаткой счищает белые папоротники, выращенные моро­зом.

— Вы правы, Одиссей. Это “хвост”.

— Я редко лгу, — скромно говорю я. — И только в силу необходимости.

— Скоро и это не понадобится.

— Возможны варианты, — повторяю я. — Не видите?

— О! Кого вы утешаете? Себя? Или меня?

— Не вас, разумеется. Уверен, что граф фон Варбург цу Троттен-Пфальц не проявит постыдного малодушия и доставит Цоллеру радость, добровольно взяв на себя грязную работу. Только мне это не улыбается. Я, представьте себе, большой жизнелюб и не намерен уходить, даже эффектно хлопая дверью напоследок.

Варбург опускается на сиденье и запахивает пальто. Минуту или две молчит, а я курю и не тороплю его… Сверхчеловек?.. Пустое. Неглупый субъект, хладнокровный и не лишенный здравого смысла… Тоже мне, Зевс на Олимпе!

— Вы что-то говорили, Одиссей?

Голос Варбурга тускл, как отражение в стекле. Я докуриваю сигарету и сую ее в пепельницу на подлокотнике. План мой несложен, и изложение его занимает минимум времени — ровно столько, сколько надо Варбургу, чтобы понять самую суть.

— Ну, и?.. — говорит он, и в голосе его я улавливаю надежду.

— Больше ничего, — говорю я. — Вы отвозите меня в Берлин, я встречаюсь с Цоллером, а потом с вами. У вас есть телефон, защищенный от подслушивания?

— Но вы уверены, что Цоллер?..

— Он и пальцем не пошевельнет, пока я не подтолкну его. Успокойтесь: для дела, ради которого я здесь, вы нужнее дюжины Цоллеров. Считайте меня своим ангелом-хранителем и будьте паинькой, а еще лучше — источником хорошей информации. Договорились?

— Да, — говорит Варбург, подумав. — Да, Одиссей.

— Скажите Руди, чтобы отвез меня в Берлин. Если не возражаете, я вздремну… Нет, нет, это не бравада! Просто так сложилось, что я уже несколько ночей не высыпаюсь, отчасти по вашей вине.

Варбург наклоняется к трубе.

— В Берлин, Руди. В Потсдаме не останавливайся.

Отражение фар в стекле вспыхивает и гаснет еще трижды; четвертой вспышки я не вижу. Сон, тяжелый и плотный, без сновидений, валится на меня; я барахтаюсь в нем, захлебываюсь, чтобы вынырнуть как раз тогда, когда “хорьх” въезжает в Берлин. Некоторое время мы колесим по незнакомым мне улицам, пока не сворачиваем на Теуфельсзеештрассе, а оттуда на широкую, густо застроенную Кайзердам.

В машине сизо от табачного дыма; лицо бригаденфюрера словно опутано паутиной; мешки под глазами и бескровные губы свидетельствуют, что, несмотря на все самообладание, ночь далась ему нелегко.

— Как Цоллер? — спрашиваю я. — Стряхнули с хвоста?

— В Потсдаме, — говорит Варбург и глубоко затягивается сигаретой. — Как, по-вашему, он изрядный мерзавец? Сможем мы с ним столковаться?

— На джентльмена он не похож… Давайте забудем о нем, до вечера хотя бы. Лучше скажите, почему вы окопались в Бернбурге? Дела, опала или отпуск?

— По сугубо личным причинам. Вас они не касаются, Одиссей.

Варбург передергивает плечами и отворачивается к окну. Берлин, серый и сумрачный, бежит мимо нас; дома, дома, дворы, скверы, опять дома. Чужой город, враждебный и настороженный, встречает Одиссея, и боль одиночества заставляет его закрыть глаза.