Дорога в жизнь

62. ВЕРНЫМ ПУТЯМ

Разные дружбы и отношения были в нашем доме. Разумов всегда прислонялся к другому. Ему нужно было покровительство натуры более сильной и самостоятельной. Спокойная, ровная дружба накрепко связывала Жукова и Стеклова. Но чего-чего, а спокойствия в характере Короля не было ни капли. Он и со Стекловым дружил неспокойно, все чего-то добивался и требовал. А новые отношения с Репиным – отношения, выросшие из неприязни и даже ненависти, – были очень своеобразны.

Во время тренировок они только примерялись, прислушивались друг к другу и держались принужденно. «Идем тренироваться». – «Хватит, устал». – «Вроде лучше дело пошло». Они обменивались этими короткими фразами, но и только. Они, в сущности, даже в лицо друг другу не глядели.

После второй поездки в Ленинград, после выигрыша, невидимый барьер рассыпался в пыль. Исчезла взаимная опаска, осторожность, все стало проще и естественнее. И вместе с тем эти новые отношения напоминали непрерывную ссору, ссору не злую, а, пожалуй, веселую.

Однажды во время занятий Софья Михайловна сказала:

– У меня к тебе просьба, Андрей. Вот сборник диктантов для пятой группы. Я отметила тут некоторые. Подиктуй, пожалуйста, Мите после уроков.

Это было большим испытанием для Короля, но он не произнес ни звука, и я слышал, как проходили эти диктанты.

– Ну, давай, – говорил Митя. – Вот увидишь, из меня толк выйдет.

– А бестолочь останется? – спрашивал Андрей.

– Ты вот что: ты не заносись.

– Это ты заносишься: пишешь «собака» через три «а», а уже говоришь – выйдет толк.

– Это, между прочим, не твое дело, как я пишу.

– Как так – не мое? А кто с тобой занимается?

По логике характера на этом самом месте Король должен бы заявить: «Ну и шут с тобой, не занимайся!» Но он говорит нечто другое:

– Занимаешься, потому что сам хочешь. Тебе даже лестно, если научишь. Перед Семен Афанасьевичем лестно, и перед Владимир Михайловичем, и вообще перед всеми. Я, брат, тебя знаю, как облупленного.

– Ладно, – примирительно говорит Репин. – Пиши, не рассуждай.

Король писал еще очень безграмотно, но его нынешние диктанты нельзя было сравнить с прежними. Уже не было, как прежде: правила – одно, практика письма – другое.

Иногда он подходил ко мне с книгой в руках и говорил:

– Смотрите, Семен Афанасьевич, все могу объяснить: «Я посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца». Посмотрел – корень смотр. Так. По – потому что приставка, нет приставки «па». Редко – это потому что реденький, не ретенький же. Есть такое дело. Дальше, случалось. После Ч пишется А, не пишется Я. Все правильно. Видеть – это глагол, надо понять спряжение: видеть, ненавидеть, обидеть – вот оно что. Молодец – это, я думаю, от слова молод.

– А второе О?

– Ну и что ж такого? Моложе. К примеру: я вас моложе. Тут ничего не скажешь: верно, моложе.

Первое полугодие мы заканчивали не блестяще – мы всё еще тонули в орфографических ошибках, но настроение у нас было неплохое. Ведь и неудовлетворительные отметки бывают разные: есть и такие, что вот-вот готовы превратиться в удовлетворительные.

И мы знали: все зависит от нас, от нашей воли, от нашего доброго желания, а его у нас было хоть отбавляй.

Бывали и неприятности. Иногда совсем неожиданные. Так, наша Екатерина Ивановна – человек тихий, спокойный и сдержанный – поссорилась с гороно.

Нам прислали вопросники с предложением проэкзаменовать ребят, насколько твердо они усвоили решения XVII партийного съезда. Екатерина Ивановна посмотрела вопросники и сказала, что для старших они, может быть, и хороши, но своим она их давать не будет: не под силу, ребята еще малы.

– Но вот вопросы специально для них, видите – для первых четырех групп.

– Все равно не буду, Семен Афанасьевич. Поймите, когда дети слушали Николая Ивановича, это было другое дело – живой рассказ, понятные вещи. А этой политлотереей мы только набьем ребятам оскомину, всё засушим и испортим. Нельзя.

Так и не взяла она у меня эти вопросники, и Софью Михайловну из-за этого даже вызывали в гороно.

А тем временем подходила весна. Все шумело, звенело, рушилось, вчерашние сугробы разливались озерами, играли рябью, сверкали солнечными зайчиками. Вчерашние сосульки приплясывали капелью на подоконниках. Последние скользкие осколки их ребята, несмотря на наши протесты, запускали друг другу за ворот или, сладко прищелкивая языком, сосали взамен леденцов.

А в конце апреля пришла ко мне Софья Михайловна с «Правдой» в руках:

– Взгляните, Семен Афанасьевич.

Я взял газету. В ней было напечатано постановление ЦК ВКП(б) «О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями», и в нем предлагалось «немедленно прекратить проработку решений XVII съезда партии и вопросов марксистско-ленинской теории в начальной школе…»

– Вот вам и Екатерина Ивановна! – с гордостью сказала Софья Михайловна.

Я тоже гордился нашей Екатериной Ивановной. Да и как было не гордиться?

Однажды журналист, специально приехавший побеседовать с одним из опытнейших ленинградских педагогов, тщетно бился с нею целый день: она уверяла, что ей нечего рассказывать – работает, как все, да и только. Но мы-то видели и ценили ее работу, ее ясный ум и зоркий глаз. Она знала наших ребят, как может знать только очень любящая и внимательная мать, была по-настоящему добра – без тени сентиментальности, без тех ненавистных мне излияний и нежностей, которыми подчас отделываются от детей люди, неспособные на простую, деловую и не парадную доброту, на подлинно сердечную заботу. А учила она своих ребят так, что ученье быстро стало для них самым интересным делом в жизни и самой большой радостью. И уж если Екатерина Ивановна считала что-либо правильным, то не отступала ни на шаг, какими бы неприятностями ей это ни грозило.

…А в мае уже я принес Софье Михайловне «Правду» и сказал торжественно:

– Вот вам и Софья Михайловна!

Она стала читать – и ее всегда бледное лицо зарумянилось от удовольствия.

– Вот это действительно счастье, Семен Афанасьевич! – сказала она, поднимая глаза от газеты. – Вы даже не представляете, насколько теперь все пойдет по-другому. Помните наш разговор в августе, перед началом учебного года? А Елена Григорьевна?

Да, я помнил. А вот этот номер газеты с постановлением «О преподавании гражданской истории в школах СССР» сразу разрешал все наши затруднения, всё ставил на свое место. Да, нельзя преподносить ребятам абстрактные определения общественно-политических формаций, отвлеченные социологические схемы взамен конкретной и последовательной истории общества. Да, надо живо и интересно рассказывать им о событиях и фактах – связно, логично, век за веком, эпоха за эпохой, надо такими словами говорить об исторических деятелях, чтобы ребята видели их, как живых людей, как заставил их Владимир Михайлович увидеть Тиберия и Гая Гракхов.

Постановление делало учителя более уверенным в себе. Оно говорило: ты шел верным путем, твое чутье тебя не обмануло. Твои мысли не остаются без ответа, тебя слышат, думают над тем, что тебя тревожит. Работай, думай, делись своими сомнениями и своими находками – это не пройдет без следа, потому что твое дело – дело всего народа.

В постановлении о том, как надо преподавать в школе историю и географию, было все, над чем думали лучшие учителя и у нас, и в Ленинграде, и, наверно, по всей стране. Софья Михайловна писала в ЦК партии. Писал и Владимир Михайлович, и еще и еще шли письма от учителей – отовсюду. Из крупиц учительского опыта, из учительских раздумий и выросло это постановление.

В тот же вечер мы собрались в учительской, снова перечитали уже помятую, десятки раз в этот день переходившую из рук в руки «Правду», поговорили, посоветовались, как работать дальше.

Елена Григорьевна весь вечер молчала – упрямые люди не любят признаваться в том, что ошиблись. Но ведь постановление било ей не в бровь, а в глаз, и, перехватив взгляд Владимира Михайловича, я молча согласился с ним: она хорошо понимала это!