Дорога в жизнь

64. «ОН ДОБРЫЙ?»

Никому ни слова не говоря, я непрестанно думал о том, что написал мне Антон Семенович. Неужели надо будет уехать отсюда? Но это для меня так же невозможно, как оставить вдруг Галю, Лену, Костика. Это все равно, что уехать от самого себя. Конечно, я знал, что сделаю так, как скажет Антон Семенович: раз он скажет, значит, нужно. Но мне все казалось – нет на свете такой причины, которая заставит его вызвать меня из Березовой. Может быть, это только предположение?

«Объясните подробнее», – попросил я Антона Семеновича в ответном письме. И он написал: сейчас рано говорить об этом. Но о человеке, который заменил бы тебя, думай. О замене мы всегда обязаны думать, как думает об этом командир в бою.

Ребята без конца расспрашивали приезжих о коммуне, а Король говорил без устали, время от времени обращаясь за подтверждением к Плетневу, как к человеку, который знает все до тонкости.

– Верно тебе говорю. Вот спроси у Плетня, он тебе тоже скажет.

Какой дом! Завод какой! А ребята! И главное – какой Антон Семенович!

– Он добрый? – спросил как-то Петька.

– Добрый? – неуверенно повторил Король. – Как бы тебе получше сказать…

– Дай я скажу, – вмешивается Плетнев. – Вот я в коммуне подружился с одним малым, очень хороший малый, Васька Клюшник его звать. Он там командир, на лучшем счету – вроде как у вас Жуков (сравнение это прозвучало очень просто и благожелательно). Ну вот. Один раз коммуна была в походе, и Клюшник попросился у Антона Семеновича сойти с парохода посмотреть город. У него какие-то там знакомые были. Говорит: «Отпустите меня, мне только до четырех часов». Антон Семенович ему: «Не обернуться тебе до четырех, лучше до шести». А Васька заладил: «Нет, мне до четырех хватит!» – «Ну ладно, иди». И вернулся он четверть пятого. Антон Семенович ему и говорит: «Тебя спрашивали, ты упирался, теперь будешь отвечать. Было б тебе сразу рассчитать как следует. Садись под арест». И больше Клюшник с парохода на берег не сошел. Одессу проезжали, еще там разные замечательные города, а Клюшник сидел на палубе. Вот так Антон Семенович и наказал его. Вот и считай, как по-твоему, добрый он?

Петька потрясен и не знает, что отвечать. А Король добавляет:

– Он знаешь как спрашивает? У-у! И чем парень лучше, тем с него больше спрос. Вот как у них заведено.

Я слушаю и думаю – да, это как раз и есть то, что Антон Семенович называл главным в педагогической работе: как можно больше уважения к человеку, как можно больше требования к нему! Разве станешь требовать с того, кого не уважаешь?

И еще я думаю: я мало знал Плетнева. Знал отраженно, по рассказам Короля и Разумова. Год назад я не успел ни разглядеть, ни понять его. А сейчас вижу: недаром дружкам так не хватало его. Хороший парень. И с головой.

Рассказ Плетнева напомнил мне еще один случай – случай из моего прошлого. Это было в 1922 году, весной. Нам, самым старшим в колонии – Буруну, Вершневу, Задорову, Белухину и мне, – предстояло приняться за ученье: мы должны были готовиться к поступлению на рабфак. Кончалась большая полоса моей жизни. Прошедшее с огромной силой нахлынуло на меня – снова я видел себя и пастушонком и батраком, который за девять копеек в день работал с рассвета до темна… видел себя поводырем слепого и в цыганском таборе… Беспризорность, бездомность, голод, холод… А потом – встреча с Антоном Семеновичем, колония – и вот я готовлюсь на рабфак!

Как шальной, ходил я по колонии, не зная, куда себя девать и чем заняться. Наконец надумал:

– Антон Семенович, отпустите меня домой! Я пять лет дома не был.

– Мать вспомнил?

– С чего вы взяли? Я просто так…

– Просто так… ну-ну… Дома побывать надо, согласен. Сегодня же и поговорим на совете командиров – без этого нельзя. – И уже вдогонку мне добавил: – А хорошего стесняться нечего. Хочешь с матерью повидаться – так и скажи.

Да, пять лет я с нею не видался. Первые три года сам про себя знал, что я парень пропащий, не хотелось глаза домой казать. А как попал в колонию, все дожидался, пока уж совсем человеком стану, чтоб матери свидание со мной было ее горе и слезы, а и впрямь радость.

…В тот же день совет командиров дал мне такое удостоверение:

«Дано настоящее Семену Карабанову, колонисту колонии имени М. Горького, в том, что на основании решения совета командиров ему предоставлен отпуск в Чутозский район, село Сторожевое, с понедельника 22 мая 1922 года по субботу 27 мая 1922 года, до 12 часов дня.

Заведующий колонией А. Макаренко.

Секретарь совета командиров Н. Вершнев».

Я и не заметил, как прошагал тридцать верст, и вот родное село. Вот мост, вот церковь – все такое же, как было, только меньше. Или это я вырос? Был уже вечер, народ возвращался с поля, меня оглядывали, а я не шел – бежал: скорее домой! Женщина у колодца сказала:

– Никак, карабановский меньшой?

И другая ответила:

– Так он же пропал!

Вот и наша хата. Кто это на пороге? Мама! Может, она ждала меня здесь все эти пять лет? Она протягивает руки и плачет. Почему плачет – ведь я здесь, жив и здоров…

Из одних объятий я попадаю в другие – вот отец, брат. Почему столько народу в хате? О, я приехал вовремя: через несколько дней брат женится, и у нас с утра до вечера шьют, пекут, готовятся. Веселая суматоха, сутолока, у всех хлопот по горло – такое бывает только перед свадьбой. Я тоже с головой ушел в эти дела и только старался быть поближе к матери, да и она меня не отпускала, все подзывала к себе то за одним, то за другим.

А дни точно под гору неслись, не успеешь оглянуться – уже вечер. Дома было полно перемен. Я не успевал смотреть, слушать. Все крестьяне получили помещичью землю. У отца тоже стало пять десятин, а прежде не было ни клочка. Еще дали корову, коня. Конь был хороший, крепкий, гнедой, с белой отметиной на лбу. В селе нашем открылись клуб, читальня, молодежь готовила спектакль. Все это было так не похоже на наше старое Сторожевое!.. И вот в ночь на субботу я вдруг спохватился: да ведь завтра в двенадцать я уже должен быть в колонии! Я соскочил с телеги с сеном (я спал на ней) и бросился в хату. Отец и брат уже спали, мать стояла у печи ко мне спиной.

– Мама! Завтра рано утром я ухожу!

Она обернулась, словно ее ударили:

– Куда? Бог с тобой!

Поднял голову с подушки отец, проснулся брат. Я объяснил, что должен идти.

– Да что ты, Семен! – твердила мама. – В воскресенье родного брата свадьба, а ты в субботу уйдешь? Опомнись!

Брат тоже уговаривал меня остаться. И только отец сказал:

– Ну что ж… Иди, выспись: путь далекий. Раз нельзя, значит, нельзя.

На рассвете я вскочил, собрался. Мать плача подала мне узелок с гостинцами, отец протянул кисет с табаком – подарок Антону Семеновичу. Обнял я своих – и пошел, услышав напоследок безнадежное: «А может, останешься?»

В начале двенадцатого я не вошел – влетел в колонию и тотчас помчался в кабинет Антона Семеновича. Он встал, и мы обнялись, словно год были в разлуке.

– Ну, садись, рассказывай. Как дома? Как на селе?

– Вот, держите: отцов подарок, самосад… А меня всё не отпускали, уговаривали, чтоб остался.

– Хлебопашествовать? Или женить хотели?

– Угадали, да не совсем. Брат женится, завтра свадьба.

– Брат? Так… А ты, значит, не остался?

– Да как же я мог?

Тут в дверь заглянул Вершнев:

– Можно, Антон Семенович? Здорово, Семен! Давай удостоверение, а то как запишу опоздание…

– Ну-ка, Николай, собери совет командиров! – сказал ему Антон Семенович.

Через три минуты все командиры собрались в кабинете.

– Вы простите, что оторвал вас от дела, – сказал Антон Семенович, – но мое дело не терпит: прошу продлить Семену отпуск до понедельника. Завтра у него брат женится.

Я остолбенел:

– Да что вы, Антон Семенович? И без меня обойдутся…

– Ну-ну! Брось дурака валять! Ведь самому хочется? – загудели все.

– Тише! – сказал Антон Семенович. – Я прошу об этом не ради тебя, Семен, а ради матери. Каково ей было отпустить тебя перед таким днем?

– Предлагаю: Семену в обязательном порядке возвратиться в отпуск! – заявил Вершнев.

– И еще кого-нибудь со мной! – попросил я.

И снова было написано отпускное свидетельство – на этот раз мне и Буруну. Мы тотчас собрались и зашагали. Я и думать забыл, что нынче уже проделал этот путь от Сторожевого до колонии. Но не прошли и версты, как за спиной послышался топот. Смотри-ка! Да это наш фаэтон!

Лошадь поравнялась с нами, и знакомый голос окликнул:

– Садитесь! Ты, Бурун, ко мне, а Семен на козлы. Решил и я погулять на свадьбе.

– Вы, Антон Семенович? К нам? В Сторожевое?!!

– А что ж такого? Сами веселитесь, а мне нельзя? Или жалко чарки вина?

Вместо ответа я втолкнул Буруна в фаэтон, вскочил на козлы и завертел концом вожжей над лошадиной спиной. Никогда еще наша Мэри не развивала такой скорости! Я знал, знал, зачем он поехал: чтоб мне не шагать второй раз за день добрых тридцать верст. Я знал, знал, зачем он поехал: это подарок мне и моим – чтоб наш праздник был еще лучше, еще веселее! Он всегда все понимал, и сейчас, двенадцать лет спустя, он понимает, как мне важно увидеть его, как важно, чтобы он приехал сюда и сам все увидел!