Дорога в тысячу ли

1

Йондогу, Пусан, Корея

На исходе столетия стареющий рыбак и его жена ради дополнительного заработка решили принять жильцов. Оба они родились в рыбацкой деревне Йондо — на островке в пять миль шириной, рядом с портовым городом Пусан. За долгие годы брака у них родилось трое сыновей, но только Хуни, самый старший и слабый, выжил. Хуни от рождения имел волчью пасть и вывих ноги, однако плечи у него были крепкие, сложение плотное, а цвет лица золотистый. Даже повзрослев, он сохранил мягкий задумчивый нрав, которым отличался в детстве. Когда Хуни прикрывал руками безобразный рот, а он всегда поступал так, завидев незнакомцев, он походил на своего пригожего отца большими улыбчивыми глазами. Черные брови изящно оттеняли широкий лоб, загоревший во время работы. Как и родители, Хуни разговаривал мало, и некоторые ошибочно полагали, что редкая и неспешная речь его — следствие слабого ума, однако это было не так.

В 1910 году, когда Хуни исполнилось двадцать семь лет, Япония аннексировала Корею. Так как плата за дом в очередной раз выросла, супруги переместились из спальни в прихожую рядом с кухней и пригласили постояльцев. Деревянный дом, который они арендовали более трех десятилетий, был небольшим, всего лишь пятьсот квадратных футов. Раздвижные двери из бумаги разделяли его на три уютные комнаты, и рыбак своими руками заменил протекающую травяную крышу красноватой глиняной черепицей, не получив вознаграждения от хозяина, проживавшего в великолепном особняке в Пусане. В конце концов кухня была вынесена в огород, где хватало места для больших горшков и растущего количества переносных обеденных столов, которые между трапезами висели на колышках вдоль осыпающейся каменной стены.

По настоянию отца Хуни научился читать и писать по-корейски и по-японски у деревенского учителя, его навыков хватало, чтобы вести учет в хозяйстве и считать в уме, так что его не могли обмануть на рынке. Как только он этому научился, родители забрали его из школы. Хуни уже стал подростком и работал почти так же хорошо, как крепкий взрослый мужчина со здоровыми ногами; руки у него были ловкие, он мог переносить тяжелые грузы, но не умел бегать или быстро ходить. И Хуни, и его отец прославились в деревне и тем, что никогда не брались за чашу вина. Рыбак и его жена вырастили единственного выжившего сына-инвалида умным и прилежным, потому что не знали, кто станет заботиться о нем после их смерти.

Если бы супруги могли обладать одним сердцем, именно Хуни стал бы этим энергичным и надежным органом. Они потеряли других сыновей: младшего из-за кори, а среднего — в случайной аварии, когда перевернулась повозка с запряженным в нее быком. За исключением школы и рынка, стареющие родители старались не отпускать Хуни из дома и любили достаточно сильно, чтобы не баловать. Крестьяне знали, что изнеженный сын причиняет семье больше вреда, чем мертвый.

Другим семьям не так повезло, редко где были два таких разумных родителя, и, как это случается в краях, разграбленных врагами или искалеченных природой, слабые — пожилые люди, вдовы и сироты — пребывали в отчаянном положении, как повсюду на колонизированном полуострове. На каждое самостоятельное хозяйство приходилось множество людей, готовых работать целый день за миску ячменя или риса.

Весной 1911 года, через две недели после того, как Хуни исполнилось двадцать восемь лет, краснощекая сваха из города пришла к его матери. Мать Хуни пригласила сваху на кухню; они старались говорить потише, так как жильцы спали в передних комнатах. Время было не раннее, и постояльцы, которые ловили рыбу ночь напролет, уже поели, вымылись и легли отдыхать. Мать Хуни налила свахе чашку холодного ячменного чая, но не бросила ради нее свою обычную работу.

Естественно, мать догадалась, чего хотела сваха, но не знала, что ей ответить. Хуни никогда не просил родителей найти ему невесту. Немыслимо, чтобы достойная семья позволила своей дочери выйти замуж за человека с такими уродствами, ведь они могли перейти и к детям. Мать никогда не видела, чтобы ее сын разговаривал с девушкой, а большинство деревенских девочек избегали его взгляда, так что Хуни знал, что не стоит ждать того, на что не можешь твердо рассчитывать — терпение было естественным для любого крестьянина.

Смешное маленькое личико свахи было пухлым и розовым; черные глаза светились умом, и она старалась говорить только приятные хозяйке вещи. Она не спешила, пила чай, потом облизала губы. Мать Хуни заметила, что гостья внимательно наблюдает за ней и подмечает каждую деталь дома, оценивает размер кухни и огорода.

Однако свахе не так-то легко оказалось понять, о чем думает мать Хуни, тихая женщина, трудившаяся всю жизнь от рассвета до заката. Она редко ходила на рынок, не отвлекалась на болтовню; за покупками посылала молчаливого сына. Пока сваха говорила, рот матери Хуни оставался плотно сжатым, а лицо казалось таким же твердым, как сосновый стол, на котором она резала редьку.

Сваха завела разговор осторожно: о несчастье с ногой и об искалеченном лице юноши, о том, какой Хуни хороший парень, образованный и сильный, как пара быков! Счастье иметь такого прекрасного сына, заметила сваха. Она со вздохом помянула своих детей: ни один из ее мальчиков не выучился ни чтению, ни торговле, хотя и они славные мальчики, совсем неплохие. Ее дочь вышла замуж слишком рано и жила слишком далеко. Сыновья женились удачно, но чересчур ленились. Не то что Хуни. После такого вступления сваха уставилась на оливковое морщинистое лицо хозяйки дома, которое оставалось неподвижным. Мать Хуни склонила голову над столом, быстро управляясь с острым ножом — каждый кубик редьки был квадратным и ровным. Когда целый курган кубиков белой редьки вырос на разделочной доске, она пересыпала их в миску. Слова свахи взволновали мать Хуни, и она боялась, что вот-вот начнет дрожать от напряжения.

Прежде чем войти в дом, сваха обошла его вокруг, чтобы оценить финансовое состояние семьи. Все свидетельствовало о спокойном умеренном благополучии. В огороде редька выросла под ранними весенними дождями и торчала из коричневой земли. Сайда и кальмары аккуратно сушились на длинной бельевой веревке в лучах солнца. Рядом с пристройкой трое черных свиней содержались в чистом загоне из местного камня. Сваха насчитала семь кур и петуха на заднем дворе. Внутри дома картина была еще отраднее.

На кухне небольшие мешки риса и стопки суповых мисок покоились на добротных полках, а плетенки белого чеснока и красных перцев свисали с низких кухонных стропил. В углу, у раковины, стояла огромная корзина с недавно выкопанным картофелем. Приятный аромат ячменя и проса поднимался над черным горшком, в котором варился обед. Удовлетворенная увиденным, сваха не сомневалась, что у Хуни есть отличные шансы найти здоровую невесту, а потому решительно взялась за дело.

Девушка нашлась на другой стороне острова, за густым лесом. Ее отец, фермер-арендатор, был одним из многих, кто потерял свой участок в результате недавнего передела земель колониальной администрацией. Вдовец, обремененный четырьмя девочками, не имел сына, а потому семья голодала, ограничиваясь тем, что собирали в лесу, да рыбой, которую не удалось продать. Заботливый отец умолял сваху найти женихов для его дочерей: для них лучше вступить в брак, чем спать за еду со случайными мужчинами. Он надеялся, что их девственность окажется подходящим товаром и обеспечит им более сытую жизнь с мужьями. Чанджин, младшая из четырех девушек, больше других годилась в невесты, потому что была слишком молода, чтобы жаловаться, и ей перепадало меньше всего еды.

Чанджин едва исполнилось пятнадцать, она оставалась мягкой и нежной, как новорожденный теленок.

— Нет приданого, конечно, и отец не рассчитывает на особые подарки, — пояснила сваха. — Может, несколько кур-несушек, хлопчатобумажная ткань для сестер Чанджин, шесть-семь мешков проса на ближайшую зиму. — Не услышав возражений, сваха осмелела и добавила: — Может, козел. Или маленькая свинья. Цена невесты в последнее время упала. Девушке не нужны украшения. — Сваха рассмеялась.

Тряхнув толстым запястьем, мать Хуни обмакнула редьку в морскую соль. Ее воображение разыгралось, надежды поднимались в груди, хотя лицо оставалось спокойным и бесстрастным; но сваха не была глупа.

— Чего бы я только не дала, чтобы увидеть внука, — вздохнула она, нанося финальный удар и пристально глядя на смуглое лицо хозяйки дома. — У меня есть внучка, но внуков нет, и девочка слишком много плачет, — продолжала сваха. — Помню, как держала на руках первого сына. Как я была тогда счастлива! Он был белым, как корзина с новым рисом, как новогодний рисовый пирог, мягким, как теплое тесто. Такой вкусный малыш! Ну а теперь он просто большой болванчик, — чувствуя необходимость добавить жалобу к хвастовству, сказала сваха.

Мать Хуни наконец улыбнулась, потому что сказанное вызвало у нее слишком яркие воспоминания. Какая старуха не желает взять на руки собственного внука? Она стиснула зубы, чтобы успокоиться, и подняла миску. Встряхнула соль.

— У девушки красивое лицо. Никаких оспин. Она хорошо воспитана и послушна отцу и сестрам. Не слишком темная. Маленькая, но с крепкими руками и ногами. Ей нужно набрать вес, но вы понимаете сами: у семьи трудные времена. — Сваха улыбнулась, глянув на корзину картофеля в углу, словно показывая, что откормить девушку не составит труда.

Мать Хуни положила чашу на прилавок и повернулась к ней.

— Я поговорю с мужем и сыном. На козу или свинью денег нет. Но мы можем отдать хлопок и зимние вещи.

Жених и невеста встретились в день свадьбы, и Чанджин не испугалась его лица. В ее деревне жили три человека с подобными уродствами. Она видела такое у телят и свиней. У соседской девушки было огромное клубничное пятно между носом и расщепленной губой, и другие дети звали ее «Клубника», и она не возражала. Когда отец Чанджин объяснил ей, что у мужа будет губа, как у Клубники, и кривая нога, она не заплакала. Отец сказал ей, что она должна быть хорошей девочкой.

Хуни и Чанджин поженились тихо и скромно, и если бы родители жениха не разослали соседям пироги с морковью, их обвинили бы в скупости. Но даже жильцы и работники были поражены, когда на следующий день после свадьбы молодая жена пришла, чтобы подать завтрак. Забеременев, Чанджин боялась, что ее ребенок унаследует дефекты Хуни. Первенец родился с волчьей пастью, но со здоровыми ногами. Хуни и его родители совсем не расстроились, увидев младенца. «Ты не огорчена?» — спросил Хуни у жены, и она покачала головой, потому что ей и вправду было все равно. Оставшись наедине с ребенком, Чанджин провела указательным пальцем вокруг рта младенца и поцеловала его; она никогда и никого не любила так сильно, как этого ребенка. Через семь недель он умер от лихорадки. У ее второго ребенка оказалось прекрасное лицо и хорошие ноги, но он тоже умер от диареи, прежде чем успели отпраздновать пэк-иль — первую годовщину его жизни. Сестры Чанджин, все еще незамужние, говорили, что у нее жидкое молоко, и советовали пойти к шаману.

Хуни и его родители не одобряли идею про шамана, но Чанджин пошла без спроса, когда забеременела в третий раз. Но к середине срока она почувствовала себя странно и смирилась с возможностью потерять и это дитя. Третий ребенок умер от ветрянки. Свекровь отправилась к травнику и заварила для Чанджин целебный чай. Молодая женщина выпила все до последней коричневой капли и извинилась за большие расходы. После каждых родов Хуни шел на рынок, чтобы купить жене водоросли для супа — они должны были исцелить ее чрево; после каждой смерти он приносил ей сладкие рисовые пирожки, еще теплые, и говорил: «Ты должна поесть. Ты должна восстановить силы».

Через три года после женитьбы сына отец Хуни умер, а несколько месяцев спустя за ним последовала и мать. Свекры Чанджин никогда не отказывали ей в еде или одежде. Никто в новой семье не ударил и не поругал ее, ни разу не упрекали ее и за то, что она никак не подарит им долгожданного наследника. Наконец Чанджин родила Сонджу, четвертого ребенка и единственную девочку, и все пошло хорошо; когда дочери исполнилось три года, родители смогли спать по ночам, не проверяя постоянно колыбель, чтобы убедиться: крошка все еще дышит. Хуни сделал дочери кукол из кукурузных листьев и отказался от табака, чтобы покупать ей сладости; они завтракали и ужинали втроем, хотя постояльцы хотели, чтобы Хуни присоединялся к их трапезе. Он любил своего ребенка так, как родители любили его самого, он ни в чем не мог ей отказать. Сонджа росла здоровой девочкой без дефектов, она часто смеялась, а отец считал ее настоящей красавицей, удивляясь ее совершенству. Немногие отцы так дорожат своими дочками; казалось, Хуни жил лишь для того, чтобы она улыбалась. Зимой, когда Сондже сравнялось тринадцать лет, Хуни тихо угас от туберкулеза. На его похоронах Чанджин и ее дочь были безутешны. Но на следующее утро молодая вдова поднялась с матраса и взялась за работу.

2

Ноябрь 1932 года

Зима после вторжения Японии в Маньчжурию[1] выдалась трудной. Обжигающие ветры пронизывали небольшой дом, и женщины пытались утеплить одежду, прокладывая трепаный хлопок между слоями ткани. Эпоха, по всему миру названная Великой депрессией, затронула и их края; постояльцы рассказывали за едой новости, которые услышали от мужчин, умеющих читать газеты. Бедные американцы голодали точно так же, как бедные русские или бедные китайцы. Даже рядовой японец во всем себе отказывал во имя Императора. Только самые сообразительные и выносливые пережили ту зиму, и постыдные рассказы о том, как дети ложатся спать и уже не просыпаются, как девушки продают свою невинность за миску пшеничной лапши, как пожилые люди тихо уходят в уединенные места, чтобы умереть и дать шанс выжить молодым, звучали слишком часто.

Тем не менее постояльцы ждали регулярного питания, а старый дом нуждался в ремонте. Да и аренду полагалось выплачивать каждый месяц. Со временем Чанджин научилась обращаться с деньгами, договариваться с поставщиками и говорить «нет», если условия ее не устраивали. Она наняла двух сестер-сирот и стала работодателем. Ей исполнилось тридцать семь лет, она уверенно управляла пансионом и больше не была робким подростком, появившимся на пороге нового дома со стопкой чистого нижнего белья, завернутого в квадратный кусок ткани.

Чанджин должна была заботиться о Сондже и зарабатывать деньги; им повезло иметь собственное дело. Первого числа каждого месяца каждый постоялец платил двадцать три иены за комнату и питание, но этого все чаще не хватало на покупку зерна на рынке и угля для отопления. Поднять плату за проживание не представлялось возможным, потому что жильцы не зарабатывали достаточно денег, и кормить их все равно приходилось. Из берцовых костей Чанджин варила густые мутноватые бульоны и заправляла их овощами со своего огорода; дополняла похлебку просом и ячменем, а иногда и жалкими кусочками сала, если к концу месяца оставалось немного денег. Когда зерновой мешок пустел, она готовила вполне вкусные блины из фасолевой муки и воды. Жильцы приносили ей ту часть улова, которую не смогли продать на рынке, так что иногда трапезу дополняла корзина крабов или скумбрия, и Чанджин умела сохранять рыбу впрок с помощью специй в расчете на более скудные дни, которые непременно придут.

Шесть постояльцев по очереди спали в одной комнате для гостей: три брата Чон из провинции Чолладо по ночам ловили рыбу и ложились спать днем, а двое молодых парней из провинции Тэгу и вдовец из Пусана тем временем торговали на рыбном рынке и шли отдыхать ранним вечером. В маленькой комнате мужчины спали бок о бок, но никто не жаловался, потому что этот пансион был лучше, чем дома, где они жили раньше. Постели были чистыми, и еда сытной. Девочки тщательно стирали одежду, а хозяйка пансиона латала изношенные вещи жильцов, используя для этого лоскуты от одеяний, износившихся за предыдущий год. Ни один из постояльцев не мог позволить себе жену, но это их не слишком огорчало. Жена могла бы создать комфорт, но в браке появились бы дети, которым нужна была еда, одежда и дом; жены бедняков часто ворчали и плакали, и постояльцы знали пределы своих возможностей. Торговавшие на рынке иногда расплачивались непроданными товарами, а Чанджин соглашалась взять банку кулинарного масла вместо нескольких иен арендной платы. Свекровь объяснила ей, что надо хорошо заботиться о постояльцах: в противном случае они могли найти другое место. У мужчин есть выбор, которого нет у женщин. В конце каждого сезона, если оставалось несколько монет, Чанджин бросала их в горшок из темной глины и прятала его за панелью шкафа, куда ее муж положил два золотых кольца, принадлежавших его матери.

За едой Чанджин и ее дочь бесшумно прислуживали жильцам, которые горячо спорили о политике. Братья Чон не умели читать, но внимательно прислушивались к новостям в доках и любили обсуждать судьбы страны за обеденным столом. В середине ноября рыбалка шла лучше обычного. Братья Чон только что проснулись. Ночная смена уже собиралась идти в дом спать. Братья-рыбаки садились за еду перед выходом в море. Хорошо отдохнувшие и энергичные, они были убеждены, что Япония не сможет покорить Китай.

— Да, эти ублюдки могут ловить грызунов, но Китай им не проглотить. Это невозможно! — воскликнул средний брат Чон.

— Эти карлики не могут захватить такое великое царство. Китай — наш старший брат! Япония — просто сорняк, — отозвался Фатсо, младший брат, расплескав теплый чай из чашки. — Китай покажет этим сукиным детям! Вот увидите!

Бедняки насмехались над могучим новым властителем, сидя в обшарпанном пансионе и чувствуя себя в безопасности, ведь колониальная полиция не будет беспокоиться из-за того, о чем думают рыбаки. Братья расхваливали силу Китая — отвагу и решительность соседей, которые не сдавались. Корею японцы покорили уже двадцать два года назад. Двое младших братьев никогда не жили в свободной Корее.

— Аджумони,[2] — выкрикнул Фатсо. — Аджумони!

Чанджин знала, что он хочет еще еды. Он был мелким, но ел вдвое больше, чем оба брата, вместе взятые.

— Не нальешь еще миску твоего вкусного супа?

— Да, конечно, конечно.

Чанджин принесла с кухни суп. Фатсо буквально проглотил его, и мужчины пошли на работу.

Ночная смена вернулась домой, вымылась и торопливо поужинала. Мужчины раскурили трубки, посидели немного и ушли спать. А женщины очистили столы и спокойно ели свой простой ужин: теперь, когда мужчины спали, они тоже могли отдохнуть. Девочки-служанки и Сонджа прибрались на кухне и очистили грязные умывальники. Чанджин проверила уголь, прежде чем стелить постели. Разговоры братьев о Китае все еще крутились у нее в голове. Хуни обычно внимательно слушал всех, кто приносил новости, он кивал, потом глубоко вздыхал, прежде чем встать и вернуться к делам. Он бы сказал: «Неважно. Неважно, капитулировал Китай или сражается, мне пора выполоть сорняки на огороде, сплести веревочные сандалии, иначе у нас не будет обуви, а еще надо присмотреть, чтобы воры не попытались снова украсть цыплят».

Подкладка шерстяного пальто Пэк Исэка промокла и замерзла, но на исходе сил он все же отыскал пансион. Долгая поездка из Пхеньяна измучила его. В отличие от снежного Севера, холод в Пусане был коварен. Зима на Юге казалось мягкой, но студеный ветер с моря проникал в его слабые легкие и вымораживал до мозга костей. Покидая дом, Исэк чувствовал себя достаточно сильным для путешествия на поезде, но теперь снова лишился сил и нуждался в отдыхе. От железнодорожного вокзала в Пусане он нашел путь к маленькой лодке, которая переправила его в Йондо, а сойдя с лодки, он доверился угольщику, местному человеку, который привел его к двери пансиона. Исэк вздохнул и постучался, готовый к отказу, но полный надежды, что найдет кров и сможет выспаться этой ночью; по утрам ему бывало лучше.

Чанджин только что присела на матрас, прикрытый хлопковой тканью, когда младшая служанка постучала по дверной раме комнаты, где вместе спали все женщины.

— Аджумони, пришел какой-то господин. Он хочет поговорить с хозяином дома. Что-то о его брате, который жил здесь много лет назад. Господин хочет остаться. Сегодня вечером, — на одном дыхании проговорила служанка.

Чанджин нахмурилась. «Кому вдруг понадобился Хуни?» — подумала она. В следующем месяце будет уже три года с момента смерти ее мужа.

Ее дочь Сонджа уже спала на теплом полу, слегка посапывая, распущенные волосы были волнистыми от тугих кос, которые она носила в течение дня, и теперь рассыпались по подушке, словно мерцающий прямоугольник черного шелка. Рядом с ней оставалось достаточно места для служанок, которые еще не закончили вечернюю работу.

— Разве ты не сказала ему, что хозяин скончался?

— Сказала. Он удивился. Господин говорит, что его брат написал хозяину, но не получил ответа.

Чанджин села и потянулась за муслиновым ханбоком,[3] который едва успела снять и сложить аккуратной стопкой возле подушки. Она надела юбку, блузку и стеганый жилет. Ловкими движениями Чанджин собрала волосы в пучок.

Взглянув на гостя, она поняла, почему служанка не решилась его прогнать. Молодой человек был тонок и строен, как молодая сосна, прям и элегантен, а еще необычайно красив: ясные улыбающиеся глаза, крепкий крупный нос и длинная шея. Бледный, с гладким высоким лбом, он совсем не походил на их неопрятных постояльцев, требовавших еду или поддразнивающих служанок тем, что они не замужем. Молодой человек был в костюме западного покроя и толстом зимнем пальто. Импортные кожаные туфли, кожаный чемодан и городская шляпа делали его появление перед входом в скромный дом Чанджин неуместным. Судя по всему, у этого человека хватило бы денег, чтобы снять комнату в центре, в респектабельной гостинице для торговцев. Почти все гостиницы Пусана, где имели право останавливаться корейцы, были полны, но за хорошие деньги всегда можно что-то найти. А в такой одежде ему нетрудно было бы сойти за богатого японца. Служанка уставилась на гостя, разинув рот; она явно надеялась, что такому красивому господину будет разрешено остаться.

Чанджин поклонилась, не зная, что ему сказать. Возможно, его брат посылал письмо, но она не умела читать. Раз в несколько месяцев она просила школьного учителя в городе прочитать ей почту, но этой зимой у нее совсем не оставалось времени.

— Аджумони, — он поклонился. — Надеюсь, я не разбудил вас. Уже стемнело, когда я сошел с парома. До сегодняшнего дня я не знал о смерти вашего мужа, мне жаль слышать столь печальные новости. Меня зовут Пэк Исэк. Я родом из Пхеньяна. Мой брат Пэк Ёсоп, много лет назад он жил здесь.

Его северный акцент был мягким, и говорил он, как человек ученый.

— Я надеялся остаться здесь на несколько недель, прежде чем отправиться в Осаку.

Чанджин взглянула на свои босые ноги. Комната для гостей была заполнена, а такой человек наверняка рассчитывает на отдельную спальню. Но сейчас уже поздно, и в такое время трудно найти лодочника, чтобы отвезти его обратно на материк.

Исэк вынул из кармана белый платок и прикрыл рот, заходясь кашлем.

— Мой брат жил здесь почти десять лет назад. Интересно, помните ли вы его. Он очень любил вашего мужа.

Чанджин кивнула. Она вспомнила старшего Пэка, он не был рыбаком или торговцем. Его звали Ёсоп в честь человека из Библии. Его родители были христианами и основателями церкви на Севере.

— Но ваш брат, тот господин, не очень похож на вас. Он был невысоким, носил круглые металлические очки. Он направлялся в Японию, но задержался здесь на несколько недель.

— Да, да! — Лицо Исэка просветлело, он не видел Ёсопа уже десять лет. — Он живет в Осаке вместе с женой. Он тот, кто написал вашему мужу. Он настаивал, чтобы я остановился здесь. Он писал о вашей тушеной треске. «Лучше, чем дома», он так говорил.

Чанджин улыбнулась. Как она могла удержаться?

— Брат говорил, что ваш муж очень много работал.

Исэк не упоминал про изуродованную ногу или волчье небо, хотя, конечно, Ёсоп рассказывал об этом в письмах. Исэку было любопытно встретить человека, способного преодолеть такие трудности.

— Вы ужинали? — спросила Чанджин.

— Да, все в порядке. Спасибо.

— Мы могли бы принести вам что-нибудь поесть.

— Я смогу отдохнуть у вас? Я понимаю, вы не ожидали меня, но я в дороге уже два дня.

— У нас нет пустой комнаты, господин. Понимаете, дом невелик…

Исэк вздохнул и улыбнулся вдове. Это его ноша, а не ее, и он не хотел, чтобы она чувствовала себя неловко. Он взглянул на свой чемодан, стоявший у двери.

— Я понимаю. Завтра я должен вернуться в Пусан, чтобы найти место для ночлега. Но вы не подскажете, где сейчас я смогу найти свободную комнату? — Он постарался распрямиться, чтобы не показаться жалким.

— Здесь нет другого пансиона, — сказала Чанджин. Если она предложит ему лечь с другими постояльцами, он может расстроиться из-за их запаха. Сколько бы они ни мылись, ничто не могло удалить въевшийся запах рыбы.

Исэк закрыл глаза и кивнул. Он повернулся, намереваясь уйти.

— Есть один матрас, в комнате, где спят все постояльцы. У нас лишь одна комната для жильцов, понимаете. Три человека спят в течение дня и три — ночью, в зависимости от работы. Там достаточно места для дополнительного матраса, но вам это было бы неудобно. Вы можете взглянуть, если хотите.

— Все будет хорошо, — заверил ее Исэк. — Я буду очень признателен вам. Я могу заплатить вам за месяц.

— Там тесно, вы к такому не привыкли. Когда ваш брат останавливался у нас, других постояльцев не было. Может, человека два… Я не знаю…

— Нет, нет. Не беспокойтесь. Мне только надо прилечь. Уже поздно, и ветер очень силен.

Чанджин внезапно смутилась, подумав о том, как беден ее пансион; она никогда прежде так не думала. Если этот человек захочет уйти следующим утром, она вернет ему деньги, так будет честно. Она назвала обычную плату за месяц, которую постояльцы вносили вперед. Если он уйдет до конца месяца, она вернет остаток. Она попросила с него двадцать три иены, как с любого из рыбаков. Исэк подсчитал иены и почтительно вручил их обеими руками.

Служанка отнесла его вещи к комнате постояльцев и отправилась за чистым постельным бельем и матрасом. Ему нужна была горячая вода с кухни, чтобы помыться. Служанка робко опускала глаза, но ее разбирало любопытство. Чанджин пошла вместе с ней, чтобы доставить все необходимое гостю, а Исэк молча смотрел на них. Служанка принесла ему тазик с теплой водой и чистое полотенце. Юноши из Тэну спали спокойно, лежа на боку, а вдовец постарше уснул на спине, закинув руки за голову. Матрас Исэка положили параллельно с постелью вдовца.

Утром мужчины поворчат, что пришлось делить комнату с еще одним жильцом, но Чанджин решила, что не сможет отказать ему.

3

На рассвете братья Чон возвратились с рыбалки. Фатсо сразу заметил нового жильца, который спал в их комнате.

— Я рад видеть, что столь трудолюбивая дама добилась большого успеха. Слухи о вашей прекрасной еде привлекают даже богатых постояльцев. Скоро вы будете принимать японских гостей! Надеюсь, вы потребовали с него тройную оплату, не то что с нас, бедняков.

Сонджа покачала головой, но он не заметил. Фатсо коснулся галстука, висевшего рядом с костюмом Исэка.

— Так вот что настоящий янбан[4] носит вокруг шеи, чтобы выглядеть важным? Похож на петлю. Я никогда такого не видел! Вот это да! Такой гладкий! — Младший из братьев Чон потер галстуком по щеке. — Наверное, это шелк. Шелковая петля! — Он громко рассмеялся, но Исэк не проснулся.

— Фатсо, не трогай, — строго сказал Компо.

Лицо старшего брата было покрыто отметинами оспы, и когда он сердился, обветренная кожа заметно краснела. С тех пор как умер их отец, он присматривал за братьями. Фатсо смущенно отпустил галстук, он не хотел огорчать Компо. Братья помылись, поели, и потом все трое заснули. Новый гость продолжал спать рядом с ними, время от времени приглушенно кашляя.

Чанджин отправилась на кухню и приказала служанкам присматривать, когда проснется новый жилец. Они готовы были в любой момент подать ему горячую еду. Сонджа пристроилась в углу и чистила сладкий картофель, не поднимая головы, когда мать входила в комнату или выходила. На прошлой неделе они говорили только по необходимости. Служанки недоумевали: они не привыкли, чтобы Сонджа была такой тихой. Вечером братья Чон проснулись, снова поели и пошли в деревню купить табака перед рыбалкой. Жильцы, которые спали в той же комнате ночью, еще не вернулись с работы, поэтому пару часов в доме царила тишина, морской ветер проникал сквозь щели в стенах и в рамах.

Чанджин сидела, скрестив ноги, на подогреваемом полу в комнате, где спали женщины; ступни приятно грело. Она чинила пару брюк, одну из полудюжины в куче сильно изношенной одежды постояльцев. Ее стирали не слишком часто, так как ее было мало, да и мужчины не хотели беспокоить хозяйку пансиона.

— Все равно она снова запачкается, — ворчал Фатсо, хотя его братья предпочитали чистую одежду.

После стирки Чанджин латала вещи, насколько это было возможно, и по крайней мере раз в год меняла воротники рубашек и курток, которые уже не поддавались ремонту или стирке.

Каждый раз, когда новый жилец кашлял во сне, она отрывалась от работы. Чанджин попыталась сосредоточиться на аккуратных швах, гораздо более искусных, чем получались у ее дочери, которая тем временем чистила полы. Два раза в день вощеные до желтизны доски подметали короткой метлой, а затем протирали чистой тряпкой.

Входная дверь дома медленно открылась: угольщик Чон пришел за деньгами. Мать и дочь оторвались от работы. Чанджин поднялась с пола, чтобы приветствовать его. Сонджа небрежно поклонилась и вернулась к своему занятию.

— Как ваша жена? — вежливо поинтересовалась Чанджин: жена угольщика часто страдала несварением желудка и иногда вынуждена была оставаться в постели.

— Она встала рано утром и пошла на рынок. Не могу удержать эту женщину от попыток заработать еще денег. Знаете ведь, какая она, — с гордостью ответил Чон.

— Вы счастливец. — Чанджин вытащила кошелек, чтобы расплатиться за недельную порцию угля.

— Аджумони, если бы все мои клиенты были похожи на вас, я бы не знал, что такое голод. Вы всегда платите вовремя! — Он радостно улыбался.

Чанджин улыбнулась ему в ответ. Он постоянно жаловался, что никто не платит в срок, но большинство соседей обходились гораздо меньшим количеством пищи, отдавая ему последнее, ведь этой зимой было слишком холодно и без угля никто не мог выжить. Угольщик был человеком воспитанным, он с поклоном принимал чашку чая и угощение в каждом доме; даже в худшие годы ему голодать не приходилось. А его жена была лучшей торговкой водорослями на местном рынке и всегда неплохо зарабатывала.

— Ли-секи, эта грязная собака, что живет дальше по улице, прикидывается, будто у него и монеты не осталось…

— Сейчас всем нелегко. Тяжелые времена.

— Конечно, все не так просто, но в вашем доме полно гостей, ведь вы лучшая повариха в Кёнсандо. Министр остановился у вас? Вы нашли для него кровать? Я сказал ему, что ваш морской лещ — лучший в Пусане. — Чон принюхался, пытаясь угадать, сможет ли перекусить чем-нибудь вкусненьким, но особых ароматов не уловил.

Чанджин взглянула на дочь — Сонджа прекратила скрести пол и ушла на кухню, чтобы принести угольщику поесть.

— Но тот молодой человек уже слышал о вашей кухне от своего брата, который останавливался здесь десять лет назад. Ах, у живота память крепче, чем у сердца!

— Министр? — Чанджин выглядела озадаченной.

— Молодой человек с Севера. Я встретил его вчера вечером, он блуждал по улицам, искал ваш дом. Пэк Исэк, так он себя назвал. Такой импозантный молодой человек. Я показал ему дорогу к вашему дому, но у меня была поздняя доставка для Чо-секи, он наконец нашел деньги, чтобы заплатить мне после месяца задержки платежей…

— О…

— В любом случае, я рассказал министру о здоровье моей жены и о том, как она работает на рынке, и, вы знаете, он сказал, что будет молиться за нее. И сделал это сразу. Он просто опустил голову и закрыл глаза! Я не верю в это бормотание, но оно ведь никому не может навредить. Очень симпатичный молодой человек, не правда ли? Он останется еще на день? Я хотел бы приветствовать его.

Сонджа принесла деревянный поднос с чашкой горячего ячменного чая, чайником и миской горячего сладкого картофеля. Угольщик плюхнулся на подушку и жадно принялся за еду. Он осторожно жевал, а затем снова заговорил:

— Так вот, утром я спросил жену, как она себя чувствует, и она сказала, что неплохо, и пошла на работу! Может быть, эти молитвы действуют?

— Он кат-о-лик? — Чанджин не хотела перебивать угольщика, но иначе Чон мог говорить часами; для мужчины у Чона было слишком много слов. — Священник?

— Нет-нет, он не священник. Они другие. Этот Пэк и тот, другой. Они протестанты, им можно жениться. Он собирается в Осаку, где живет его брат. Я не помню того Пэка, — Чон отправил в рот еще одну картофелину и сделал глоток чая.

Прежде чем Чанджин успела что-либо сказать, Чон продолжил:

— Этот Хирохито-секи[5] захватил нашу страну, украл лучшую землю, рис, рыбу, а теперь наших молодых людей. — Он вздохнул и съел еще одну картофелину. — Ну, я не виню молодых людей за то, что они едут в Японию. Здесь нет денег. Мне уже поздно, но если бы у меня был сын… — Чон помолчал, потому что детей у него не родилось и ему было грустно думать об этом. — Я послал бы его на Гавайи. Племянник жены работает там на сахарной плантации. Работа трудна, но так что же? По крайней мере он не гнет спину на этих ублюдков. Пару дней назад я пошел в доки, и эти сукины дети заявили, что я не могу…

Чанджин нахмурилась — ей не понравилось, что угольщик произносит бранные слова. Дом маленький, так что девушки на кухне и Сонджа, которая в этот момент протирала пыль в комнате, могли все это слышать.

— Можно еще чая?

Чон улыбнулся и обеими руками передвинул к ней свою пустую чашку.

— Это наша вина, черт побери, что мы потеряли страну. В этом я не сомневаюсь, — продолжал он. — Эти проклятые аристократы, сукины дети, продали нас. Ни один янбанский ублюдок не имеет достаточно крепкие яйца, чтобы оказать сопротивление.

Чанджин и Сонджа знали, что девочки на кухне хихикали, слушая тирады угольщика, которые он произносил из недели в неделю.

— Да, я — крестьянин, но я честный человек, и не дал бы этим японцам командовать. — Он вытащил чистый белый платок из кармана перепачканного угольной пылью пальто и вытер нос. — Сволочи. Пойду лучше к следующему клиенту, пора.

Вдова попросила его подождать и прошла на кухню. У входной двери Чанджин вручила Чону сверток с молодым картофелем. Одна картофелина выскользнула и покатилась по полу. Чон быстро наклонился и подобрал ее, а потом засунул в карман.

— Никогда не теряй того, что ценно, — усмехнулся он.

— Это для вашей жены, — сказала Чанджин. — Пожалуйста, передавайте ей мой привет.

— Спасибо. — Чон обулся и поспешно ушел.

Чанджин осталась у двери, наблюдая, как он идет, и не вернулась в дом, пока угольщик не зашел к соседям.

Дом казался опустевшим без громких речей. Сонджа ползала на коленях, заканчивая чистить пол в коридоре, соединяющем переднюю комнату с остальными помещениями. У девушки было словно выточенное из светлой древесины, крепкое, приспособленное для тяжелой работы тело, формами она напоминала мать. Руки у нее были ловкие и мускулистые, ноги крепкие, лицо едва ли отличалось утонченностью, но все же она была довольно привлекательной — скорее красивой, чем хорошенькой. В любой обстановке Сонджа сразу привлекала внимание окружающих энергией и живостью. Постояльцы не уставали заигрывать с ней, но никому не удавалось добиться успеха. Темные глаза девушки сверкали, как блестящие речные камни на гладкой белой поверхности лица, и когда она смеялась, все присоединялись к ней. Ее отец, Хуни, обожал девочку с момента рождения, и даже в детстве Сонджа чувствовала, что ее долг — сделать его счастливым. Едва научившись ходить, стала она ковылять следом за отцом, как верный домашний питомец. Сонджа любила мать, но когда Хуни умер, мигом превратилась из веселой девочки в задумчивую и взрослую девушку.

Ни один из братьев Чон не мог позволить себе жениться, хотя Компо, старший, уже не раз говорил, что такая девушка, как Сонджа, стала бы прекрасной женой для человека, который хочет многого добиться в этой жизни. Фатсо восхищался ею, но готов был обожать ее как старшую невестку, хотя ей было всего шестнадцать лет, как и ему самому. Если один из братьев смог бы жениться, конечно, это был бы Компо, старший. Однако все это не имело значения, поскольку внезапно Сонджа лишилась всех шансов на замужество. Она была беременна, и отец ребенка не смог взять ее в жены. Неделю назад Сонджа призналась в этом матери, но больше никто о случившемся не знал.

— Аджумони, аджумони! — закричала пронзительно старшая из девочек-служанок, и Чанджин поспешила в комнату, где спали постояльцы, а Сонджа бросила тряпку и последовала за матерью.

— Кровь! На подушке кровь! И он весь в поту!

Пукхи, старшая из сестер-служанок, глубоко и взволнованно дышала, пытаясь успокоиться. Она не хотела кричать и пугать других, но не знала, мертв или умирает новый постоялец, и очень боялась подойти к нему. Мгновение все стояли молча, затем Чанджин велела служанке выйти и ждать у входной двери.

— Думаю, это туберкулез, — сказала Сонджа.

Чанджин кивнула. Внешний вид жильца напомнил ей о том, как выглядел Хуни в последние несколько недель.

— Сбегай за аптекарем, — сказала Чанджин, обращаясь к Пукхи, но тут же передумала: — Нет, нет, подожди. Ты мне можешь понадобиться.

Исэк лежал на подушке, мокрый от пота и красный, не осознавая, что женщины смотрят на него сверху вниз. Тукхи, младшая из сестер, вошла с кухни и громко ахнула, другая служанка постаралась успокоить ее. Прошлым вечером, когда новый гость прибыл, была заметна его пепельная бледность, но в свете дня красивое лицо юноши выглядело серым — цвета грязной дождевой воды, заполнившей бочку во дворе. Его подушка намокла от многочисленных красных пятен, оставленных при кашле.

— Хм-хм, — пробормотала испуганная и обеспокоенная Чанджин. — Мы должны немедленно перенести его отсюда, иначе другие могут заболеть. Тукхи, убери все из кладовки. Скорее.

Чанджин решила положить гостя там, где спал ее муж во время болезни, хотя было бы намного легче, если бы юноша мог пройти в заднюю часть дома сам и им бы не пришлось нести его. Чанджин потянула за угол матраса, пытаясь разбудить гостя.

— Пастор Пэк, господин, господин! — Чанджин коснулась его плеча. — Господин!

Наконец Исэк открыл глаза. Он не мог вспомнить, где находится.

Во сне он вернулся домой, отдыхал в яблоневом саду, где деревья усыпаны россыпью белых цветов. Очнувшись, он узнал хозяйку пансиона.

— Все в порядке?

— У вас туберкулез? — спросила Чанджин.

Он покачал головой.

— Нет, он был у меня два года назад. С тех пор я хорошо себя чувствую. — Исэк коснулся лба и почувствовал, что волосы намокли от пота, попытался поднять голову, но она оказалась чересчур тяжелой. — О, понятно, — сказал он, заметив красные пятна на подушке. — Мне очень жаль. Я бы не приехал сюда, если бы знал, что могу навредить вам. Я должен немедленно уехать. Я не хочу подвергать вас опасности. — Исэк закрыл глаза, навалилась ужасная усталость.

Всю жизнь Исэк был слабым, туберкулез стал лишь одной из многих болезней, которые он перенес. Его родители и врачи не хотели, чтобы он ехал в Осаку; только его брат Ёсоп думал, что для него так будет лучше, поскольку в Осаке теплее, чем в Пхеньяне, и потому, что Ёсоп знал: Исэк не хочет, чтобы его считали инвалидом, а большую часть жизни с ним обращались именно так.

— Я должен вернуться домой, — сказал Исэк, не открывая глаз.

— Вы умрете в поезде. Сначала вам станет хуже, и только потом появится надежда на улучшение. Вы можете сидеть? — спросила Чанджин.

Исэк приподнялся и прислонился к холодной стене. Он почувствовал, как устал в пути, ему казалось, что медведь навалился на него. Он с трудом перевел дыхание и повернулся к стене, чтобы откашляться. На стене остались пятна крови.

— Вы останетесь здесь, пока не поправитесь, — сказала Чанджин.

Они с Сонджей переглянулись. Они не заболели, когда Хуни заразился туберкулезом, но девочки с этой опасностью еще не сталкивались, да и постояльцев следовало как-то защитить. Чанджин посмотрела ему прямо в лицо.

— Вы сможете дойти до задней комнаты? Нам придется отделить вас от других жильцов.

Исэк попытался встать, но не смог. Чанджин кивнула. Она велела Тукхи сходить за аптекарем, а Пукхи — вернуться на кухню и заняться приготовлением ужина для постояльцев.

Чанджин заставила его лечь на постель, а потом медленно потащила прямо на матрасе по направлению к кладовке, так же, как передвигала мужа три года назад.

Исэк пробормотал:

— Я не хотел причинить вам вред.

Молодой человек мысленно проклинал себя за желание увидеть мир, покинуть дом, за то, что был достаточно самоуверен, чтобы отправиться в Осаку, хотя понимал, что едва ли сумеет выздороветь. Если он заразит кого-то из людей, с которыми поневоле вступил в контакт, их смерть будет на его совести. Если он должен умереть, он надеялся сделать это быстро и не увлечь за собой невинных.

4

Июнь 1932 года

В начале лета, менее чем за шесть месяцев до того, как молодой пастор прибыл в пансион, Сонджа познакомилась с новым рыбным брокером Ко Хансо.

В утренние часы, когда Сонджа шла на рынок за продуктами, с моря дул прохладный ветер. Так было с тех пор, как младенцем, привязанная к спине матери, она впервые отправлялась на рынок под открытым небом в Нампходоне, и затем, маленькой девочкой, взяв за руку отца, брела туда почти час из-за его кривой ноги. Прогулка с ним была приятнее, чем с матерью, потому что все в деревне тепло приветствовали ее отца. Деформированный рот Хуни и его неловкие шаги, казалось, исчезали, когда соседи начинали расспрашивать его о семье, пансионе, постояльцах. Хуни говорил мало, но многие искали спокойного одобрения и вдумчивого взгляда его честных глаз.

После смерти Хуни обязанность закупать продукты на рынке легла на плечи Сонджи. Ее маршрут не отличался от того, которому ее научили мать и отец: сначала свежие продукты, затем суповые кости от мясника, затем к прилавкам, где почтенные матроны сидели на корточках рядом с заполненными специями сосудами, в которых сверкали чешуей рыбы-сабли и пухлые морские окуни, пойманные несколько часов назад, выложенные на кусках брезента. Обширный рынок морепродуктов — один из крупнейших в Корее — тянулся через скалистый пляж, покрытый галькой и обломками камня, и торговки громко зазывали клиентов. Сонджа покупала морские водоросли у жены угольщика, у которой был самый качественный товар. Именно эта торговка первой заметила, что новый рыбный брокер уставился на девочку из пансиона.

— Бесстыдник. Как он смотрит! Да он уже достаточно стар, чтобы быть ей отцом! — Торговка закатила глаза. — То, что он богатый человек, не позволяет ему так нагло себя вести с симпатичной девушкой из хорошей семьи.

Сонджа подняла глаза и увидела незнакомого человека в светлом западном костюме и белых кожаных туфлях. Он стоял рядом с другими брокерами, занимавшимися продажей морепродуктов. У него была панамская шляпа, как у актеров на киноафишах, хотя и не безупречной белизны; среди всех Ко Хансо выделялся, как элегантная птица с молочно-белым оперением среди темных собратьев. Он пристально смотрел на Сонджу, едва обращая внимание на мужчин вокруг него. Рыночные брокеры контролировали оптовые закупки всей рыбы. Они не только имели возможность устанавливать цены, но и наказать любого капитана лодки или рыбака, отказавшись покупать его улов; они также вели дела с японскими чиновниками, которые контролировали доки. Все опасались брокеров, и мало кто чувствовал себя комфортно в их обществе. Брокеры редко общались с теми, кто не входил в их круг. Жильцы в пансионе говорили о них, как о высокомерных выскочках, которые присваивали всю прибыль от рыбалки, но не пачкали белые гладкие руки пахучей рыбой. Несмотря на это, рыбаки старались поддерживать хорошие отношения с этими людьми: у тех водились наличные деньги для покупок и возможность выплатить аванс, когда улов не был хорошим.

— Такая девушка, как ты, обязательно должна привлечь внимание достойного человека, но этот кажется не слишком подходящим. Он уроженец Чеджу, но живет в Осаке. Я слышала, он умеет свободно говорить по-японски. Мой муж говорит, что он умнее всех остальных, вместе взятых, но ужасно хитрый. Э-хм! Он все еще смотрит на тебя! — Торговка водорослями покраснела до корней волос.

Сонджа покачала головой, не желая проверять слова торговки. Когда постояльцы флиртовали с ней, она игнорировала их и делала свою работу, и теперь не собиралась поступать иначе. А жена угольщика, как правило, все преувеличивала.

— Есть сегодня те водоросли, которые любит мама? — спросила Сонджа, разглядывая продолговатые груды высушенных морских растений, сложенных, как ткань, разделенных рядами по качеству и цене.

Торговка прищурилась, а затем завернула большую порцию морских водорослей для Сонджи. Девушка подсчитала монеты, затем приняла покупку двумя руками.

— Сколько постояльцев теперь у твоей матери?

— Шесть. — Краем глаза Сонджа видела, что тот человек разговаривал с другим брокером, но все еще смотрел в ее сторону. — Она очень занята.

— Конечно! Сонджа, жизнь женщины — это бесконечная работа и страдания. Страдания, а затем еще большие страдания! Лучше ожидать их заранее. Ты становишься женщиной, поэтому тебе следует это понимать. Мужчина, за которого женщина выходит замуж, полностью определяет качество ее жизни. Хороший человек — достойная жизнь, а плохой человек — проклятая жизнь, но в любом случае женщину всегда ждут страдания и тяжелый труд. Никто не будет заботиться о бедной женщине, кроме нее самой.

Госпожа Чон погладила себя по животу, который вечно распирали газы, и обернулась к новому клиенту, позволяя Сондже вернуться домой.

За ужином братья Чон упоминали Ко Хансо, который только что купил весь их улов.

— Для брокера он неплохой человек, — заметил Компо. — Я предпочитаю такого умного, который не мается глупостями. Ко не торгуется. Он сразу называет цену, достаточно честную. Не думаю, что он пытается всех надуть, как делают другие, и отказать ему невозможно.

Затем Фатсо добавил, что поставщик льда сказал ему, что рыбный брокер из Чеджу должен быть невообразимо богатым. Он приезжал в Пусан только на три ночи в неделю, а жил в Осаке и Сеуле. Все звали его Босс.

Ко Хансо казался вездесущим. Когда бы Сонджа ни приходила на рынок, он появлялся и не скрывал своего интереса к девушке. Хотя она пыталась игнорировать его взгляды и заниматься делами, она чувствовала, как жар приливал к лицу в его присутствии. Через неделю он заговорил с ней. Сонджа только что покончила с покупками и шла одна в направлении парома.

— Молодая госпожа, что вы готовите на ужин в пансионе сегодня вечером?

Они оказались наедине, но не слишком далеко от суеты рынка. Она быстро взглянула на него и пошла дальше, не отвечая. Ее сердце стучало от страха, и она надеялась, что он не пойдет следом за ней. На пароме она попыталась вспомнить, как звучал его голос; голос сильного человека, который хотел казаться мягким. У него был легкий говор уроженца Чеджу, он тянул некоторые гласные; в Пусане говорили иначе. Он забавно произнес слово «ужин», она даже не сразу поняла, что он сказал.

На следующий день Хансо догнал ее, когда она направлялась домой.

— Почему ты не замужем? Ты достаточно взрослая.

Сонджа ускорила шаги и снова ушла. Он не последовал за ней. И хотя она не отвечала, Хансо не оставлял попыток заговорить с ней. Его не отталкивало ее тихое молчание; если бы она стала кокетничать с ним, он счел бы ее обычной. Ему нравился ее облик: блестящие волосы, заплетенные в косы, полная грудь, обтянутая белой накрахмаленной блузкой, длинный аккуратно завязанный пояс и ноги, ступавшие быстро и уверенно. Крепкие руки Сонджи привыкли к работе; они не были мягкими, нежными руками девушки из чайного дома или тонкими, бледными руками высокорожденной. Ее красивое тело была плотным и округлым, а верхнюю часть рук прикрывали белые рукава, отчего та казалась манящей и нежной. Потаенность ее тела возбуждала его; он жаждал увидеть ее обнаженную кожу. Она не походила ни на дочь богача, ни на дочь бедняка, в этой девушке чувствовалось нечто отличное от всех, особая целеустремленность.

Хансо узнал, кто она и где живет. За покупками она приходила на рынок каждый день. Он знал, в какое время может встретить ее.

Шла вторая неделя июня. Сонджа завершила ежедневные покупки и шла домой с нагруженными корзинами в обеих руках, удерживая груз на сгибе локтя. Три японских старшеклассника в форменных пиджаках нараспашку направлялись в гавань на рыбалку. Слишком жарко было сидеть смирно в школе, и они решили прогулять уроки. Заметив Сонджу на пути к парому в Йонгдо, хихикающие парни окружили ее, и один, худой и бледный, самый высокий из троих, выхватил из ее корзины одну из длинных желтых дынь. Он перебросил добычу над головой Сонджи своим друзьям.

Подобные инциденты часто происходили на материке. Японские школьники и студенты дразнили корейских детей, изредка случалось и обратное. Корейским малышам внушали, что они никогда не должны ходить в одиночку, но Сондже уже исполнилось шестнадцать, и она была сильной. Она предположила, что эти японцы приняли ее за девочку помладше, и потому попыталась держаться посолиднее. Сонджа огляделась, но никто не смотрел на них. Паромщик был занят разговором с двумя другими мужчинами, а торговки во внешних рядах рынка — своими делами.

— Отдайте немедленно, — сказала она ровным голосом и протянула правую руку.

Корзина на сгибе локтя мешала ей сохранять равновесие. Она посмотрела прямо на тощего парня, который был на голову выше ее.

Школьники смеялись и продолжали болтать по-японски, и Сонджа не могла понять их. Двое мальчишек перебрасывали желтую дыню туда-сюда, а третий стал рыться в корзине на ее левой руке, так что девушка боялась уронить ее. Ребята были ее возраста или чуть младше, но физически крепкие и исполненные кипучей энергии, что делало их непредсказуемыми. Третий парнишка, самый маленький, вытащил бычьи хвосты со дна корзины.

— Йобо едят собак, а теперь еще и крадут пищу у собак! Такие девчонки, как ты, грызут кости? Ты, глупая сука.

Сонджа попыталась выхватить у мальчишки суповые кости. Единственное слово, которое она понимала наверняка, было йобо, что обычно означало «дорогой», но также служило презрительным эпитетом, используемым японцами по отношению к корейцам. Японец понюхал кость и скривился.

— Отвратительно! Как эти йобо жрут такое дерьмо?

— Эй, это дорого! Верни! — воскликнула Сонджа, не в силах сдержать слезы.

— Что? Я тебя не понимаю, тупая кореянка. Почему ты не можешь говорить по-японски? Все верноподданные императора должны говорить по-японски! Ты не предательница?

Высокий парень не заинтересовался игрой товарищей. Он оценивающе разглядывал грудь Сонджи.

— А у йобо по-настоящему большие сиськи. Японские девушки хрупкие, а не такие, как эти потаскушки.

Испуганная Сонджа решила забыть о продуктах и уйти поскорее на паром, но наглецы окружили ее и не пропускали.

— Дай сжать дыни, — высокий парень схватил ее левую грудь правой рукой. — Очень спелая и сочная. Хочешь, укушу? — Он широко раскрыл рот и наклонился к ее груди.

Самый мелкий из парней крепко держал ее тяжелую корзину, и она не могла двигаться, а затем он скрутил ее правый сосок указательным и большим пальцами.

Третий мальчик предложил:

— Давайте отведем ее куда-нибудь и посмотрим, что там внизу, под длинной юбкой. Ну ее, эту рыбалку! Такая добыча получше.

Высокий выразительно покачал бедрами в ее направлении.

— Хочешь попробовать на вкус моего угря?

— Отпустите меня. Я буду кричать, — сказала Сонджа, но горло перехватывало от ужаса.

А потом она увидела мужчину за спиной высокого школьника.

Хансо схватил парня за короткие волосы на затылке одной рукой, а другой зажал ему рот.

— Подойдите ближе, — прошипел он, обращаясь к остальным. Надо признать к чести школьников, они не бросили друга, чьи глаза были широко открыты от страха.

— Сукины дети, вы должны сдохнуть, — произнес он на отличном японском сленге. — Если вы еще раз побеспокоите эту даму или я просто замечу ваши уродливые рожи в этом районе, я вас убью. Я позабочусь о том, чтобы вас самих и ваши семьи убили самые известные японские киллеры из числа моих знакомых, и никто никогда не узнает, как вы умерли. В Японии ваши родители были ничтожествами, поэтому вам пришлось поселиться здесь. Не забивайте себе головы дурацкими идеями, что вы лучше, чем эти люди. — Хансо улыбался, когда говорил все это. — Я могу убить его прямо сейчас, и никто пальцем не пошевелит, чтобы помешать мне, но это было бы слишком легко. Стоит мне пожелать, вас поймают, подвергнут пыткам, а затем прикончат. Сегодня я предупреждаю вас, потому что в хорошем настроении и не хочу огорчать эту молодую даму.

Двое школьников молчали, наблюдая, как глаза их друга вылезают из орбит, а мужчина в костюме цвета слоновой кости и кожаных белых ботинках все сильнее тянул его за волосы. Парень даже не пытался кричать, потому что чувствовал ужасающую силу этого странного человека. Мужчина говорил, как настоящий японец, но, судя по его действиям, был корейцем. Они не знали, кто он, но не сомневались в серьезности его угроз.

— А теперь извиняйтесь, вы, куски дерьма, — приказал Хансо мальчишкам.

— Нам очень жаль, — они поклонились, как это принято у японцев.

Сонджа смотрела на школьников, не зная, что делать.

Они снова поклонились, и Хансо немного ослабил хватку. Потом он обернулся к Сондже и улыбнулся.

— Они сказали, что сожалеют. На японском, конечно. Хотите, чтобы они извинились и на корейском языке? Я могу заставить их сделать это. Если захотите, они напишут извинения на бумаге.

Сонджа покачала головой. Высокий парень заплакал.

— Хотите, я сброшу их в море?

Он шутил, но Сонджа не могла улыбаться. Она смогла лишь покачать головой. Мальчики могли утащить ее куда-то, и никто не увидел бы их. Почему Ко Хансо не боялся их родителей? Японский старшеклассник или студент способен был создать немало неприятностей для взрослого корейца, думала она. Почему он не беспокоится об этом? И Сонджа вдруг заплакала.

— Все в порядке, — тихо сказал ей Хансо и отпустил высокого школьника.

Двое других торопливо положили дыню и куски хвостов обратно в корзины.

— Нам очень жаль, — повторили они, низко кланяясь.

— Никогда больше не приходите сюда. Вы понимаете, тупоголовые? — сказал Хансо по-японски, улыбаясь, чтобы Сонджа не поняла, что он угрожает.

Мальчики снова поклонились. Высокий немного описался. Они пошли в сторону города. Сонджа опустила корзины на землю и всхлипнула. Хансо осторожно потрепал ее по плечу.

— Ты живешь в Йонгдо?

Она кивнула.

— Твоя мать владеет пансионом?

— Да, господин.

— Я отвезу тебя домой.

Она покачала головой.

— Я и так доставила вам беспокойство. Я могу добраться домой сама. — Сонджа не решалась поднять голову.

— Послушай, ты должна быть осторожна, не следует путешествовать в одиночку или выходить из дома поздно вечером. Если идешь на рынок самостоятельно, держись главной дороги. Всегда оставайся среди людей. Сейчас они ищут девушек.

Она не понимала, о чем он говорит.

— Колониальное правительство. Они отправляют девушек в Китай, для солдат. Не ходи ни с кем, если тебя позовут. Это может быть какой-то кореец, женщина или мужчина, они будут обещать хорошую работу в Китае или Японии. Это может быть даже кто-то из знакомых. Будь осторожнее, и я не имею в виду этих глупых мальчишек. Они просто скверные дети. Но даже они могут причинить боль, если ты не будешь осторожна. Понимаешь?

Сонджа не искала работу, и она не понимала, почему он рассказывал ей об этом. Никто не предлагал ей работу вдали от дома. И она никогда не оставит мать, но он был прав. Женщину так легко опозорить. Она слышала, что знатные девушки прятали серебряные ножи в блузках, чтобы защитить себя или совершить самоубийство, если будут обесчещены. Хансо протянул ей носовой платок, и она вытерла лицо.

— Тебе пора домой. Твоя мать будет волноваться.

Хансо проводил ее до парома. Сонджа поставила корзины на пол и села. Кроме нее, было только два других пассажира. Сонджа поклонилась. Ко Хансо снова наблюдал за ней, но на этот раз выражение его лица было другим; он выглядел обеспокоенным. Когда паром отошел от берега, она поняла, что не поблагодарила его.

5

Когда Ко Хансо провожал ее до парома, у Сонджи появилась возможность присмотреться к нему, не отвлекаясь. Она даже могла почувствовать его запах — ментоловый аромат помады, с помощью которой он аккуратно укладывал черные волосы. У Хансо были широкие плечи, плотный сильный торс крупного мужчины и не слишком длинные ноги, но приземистым его никто бы не назвал. Вероятно, Хансо был ровесником ее матери, а той исполнилось тридцать шесть лет. Загорелый лоб его прорезали первые морщины, а на острых скулах проступали бледные коричневатые пятна и веснушки. Узкий нос с горбинкой придавал ему сходство с японцами, а вокруг ноздрей можно было заметить сеточку тонких разорванных капилляров. Темные глаза казались скорее черными, чем карими, они поглощали свет, как будто терявшийся в глубоком туннеле, и когда он смотрел на нее, Сонджа испытывала непривычное и тревожное ощущение в животе. Костюм Хансо, сшитый в западном стиле, поражал элегантностью и чистотой; в отличие от одежды постояльцев пансиона, он не пах трудовым потом или морем.

На следующий рыночный день она заметила его среди брокеров и подождала, пока он тоже не увидел ее. Она поклонилась ему, и Хансо слегка кивнул, а затем вернулся к своим делам. Сонджа отправилась за покупками, но когда пошла к парому, он догнал ее.

— У тебя есть время? — спросил он.

Она расширила глаза. Что он имел в виду?

— Просто поговорить, — ответил он на ее невысказанный вопрос.

Сонджа всю свою жизнь провела среди людей. Она никого не боялась и не испытывала неловкости при посторонних, но рядом с ним не находила нужных слов. Ей было трудно в его присутствии. Сонджа сглотнула и решила говорить с ним так же, как с постояльцами; ей шестнадцать лет, она уже не робкий ребенок.

— Спасибо за вашу помощь.

— Не за что.

— Я должна была сказать это раньше. Спасибо.

— Я хочу поговорить с тобой. Не здесь.

— Где? — Она тут же подумала, что нужно было спросить — почему.

— Я приду на пляж позади твоего дома. Рядом с большими черными скалами — во время отлива. Вы там в бухте стираете. — Он словно хотел показать ей, что кое-что знал ее жизни. — Ты сможешь прийти одна?

Сонджа посмотрела на свои корзины с покупками. Она не знала, что сказать ему, но хотела говорить с ним еще. Однако ее мать никогда бы не разрешила этого.

— Ты сможешь прийти туда завтра утром? Примерно в это же время?

— Я не знаю.

— Лучше днем?

— После того, как жильцы уйдут на дневную работу. — Она сама удивилась, что сказала это, и лишь голос ее слегка дрогнул.

Он ждал ее у черных скал, читая газету. Море было синее обычного, и длинные тонкие облака казались необычайно бледными — зато все остальное выглядело более ярким. Уголки его газеты дрожали на ветру, и он крепко удерживал их, но, заметив, что Сонджа идет к нему, сложил газету и засунул ее под мышку. Он не пошел навстречу Сондже, так что она сама приблизилась к нему. Она шла твердым шагом, удерживая на голове большой узел грязной одежды.

— Господин, — сказала она, стараясь не показывать страх.

Она не могла поклониться, поэтому подняла руки, чтобы снять узел с головы, но Хансо быстро шагнул вперед и помог ей избавиться от груза. Она распрямилась, когда он положил белье на сухие камни.

— Спасибо, господин.

— Называй меня оппа.[6] У тебя нет брата, а у меня нет сестры. Ты можешь быть моей сестрой.

Сонджа не ответила.

— Тут хорошо, — Хансо обвел взглядом скопление низких волн посреди моря, уходящих до горизонта. — Не так красиво, как в Чеджу, но похоже. Ты и я с островов. Когда-нибудь ты поймешь, что люди с островов особенные. В нас больше свободы.

Ей нравился его голос — мужской, уверенный голос, чуть печальный.

— Ты, наверное, провела здесь всю свою жизнь.

— Да, — сказала она. — Это мой дом.

— Дом, — задумчиво произнес он. — Мой отец растил апельсины в Чеджу. Мы с ним переехали в Осаку, когда мне было двенадцать. Я не думаю о Чеджу, как о своем доме. Моя мать умерла, когда я был маленьким.

Он не сказал ей тогда, что она напоминала ему родственниц по материнской линии: глазами и широким лбом.

— Много стирки. Когда-то я стирал для отца и для себя. Ненавидел это занятие. Одно из величайших преимуществ богатства — возможность передать свою одежду на стирку кому-то другому, и приготовление еды тоже.

Сонджа стирала едва ли не с тех пор, как научилась ходить. Она вообще не задумывалась о том, хочет или не хочет стирать. Гладить было намного сложнее.

— О чем ты думаешь, когда занимаешься стиркой?

Хансо знал все, что нужно знать об обычных девушках, но эта отличалась от других. Он привык задавать много вопросов, чтобы понять чужой склад ума. Большинство людей высказывает свои мысли, а потом подтверждает их действиями. Гораздо чаще люди говорили правду, чем лгали. И мало кто лгал умело. Его сильнее всего удручало, что один человек почти не отличался от другого. Он предпочитал умных женщин безмолвным и покорным, а трудолюбивых — ленивым.

— Когда я был мальчиком, у нас с отцом было по одному комплекту одежды, поэтому, когда я стирал наши вещи, приходилось сушить их ночью и утром надевать еще сырые. Однажды, лет в десять или одиннадцать, я положил мокрую одежду возле печи, чтобы просохла быстрее, а сам пошел готовить ужин. Варил ячменную кашу, и ее надо было постоянно помешивать в горшке, иначе она пригорала на дне, и пока я мешал кашу, прожег большую дыру в рукаве отцовской рубахи. Меня так ругали! — Хансо рассмеялся, вспоминая, как отец кричал: «Голова как пустая тыква! Негодный идиот, а не сын!» — Отец пропивал все, что зарабатывал, и никогда не винил себя в том, что не мог обеспечить сносную жизнь себе и сыну, который добывал еду охотой и мелкими кражами.

Сонджа и представить не могла, что такой человек, как Ко Хансо, когда-то стирал собственную одежду. Его костюмы были слишком дорогими и красивыми. Она видела на нем несколько разных белых костюмов и стильных белых туфель. Она ни разу не видела так роскошно одетого человека.

Ей было что сказать.

— Когда я стираю одежду, я думаю о том, чтобы сделать это хорошо. Это одна из обязанностей, которые мне нравятся, потому что я привожу что-то в состояние лучшее, чем прежде. Это не разбитый горшок, который придется выбросить.

Он улыбнулся.

— Я давно хотел побыть с тобой.

Она снова хотела спросить, почему, но подумала, что причины не имели никакого значения.

— У тебя хорошее лицо, — сказал он. — Честное.

Торговки на рынке говорили ей нечто подобное. Сонджа не умела торговаться и даже не пыталась научиться этому. Однако сегодня утром она не сказала матери, что встречается с Ко Хансо. Она даже не рассказала ей о том неприятном происшествии с японскими школьниками. Накануне она сказала Тукхи, вместе с которой занималась стиркой, что сделает все сама, и служанка была вне себя от радости.

— У тебя есть возлюбленный? — спросил он.

Ее щеки вспыхнули.

— Нет.

Хансо улыбнулся.

— Тебе уже семнадцать. Мне тридцать четыре. Я в два раза старше тебя. Я стану твоим старшим братом и твоим другом, Хансо-оппа. Хочешь этого?

Сонджа посмотрела в его черные глаза и подумала, что она ничего не хотела больше, с тех пор как мечтала о выздоровлении отца. Впрочем, не было дня, когда она не думала о своем отце.

— Когда ты приходишь сюда стирать?

— Раз в три дня.

— В это время?

Она кивнула. Сонджа глубоко дышала, ее легкие и сердце горели от ожидания и удивления. Она всегда любила этот пляж — бесконечный простор бледно-зеленой и голубой воды, пляж из крошечной белой гальки, обрамлявший черные скалы, отделявшие воду от каменистого берега. Здесь царили тишина, безопасность и покой. Сюда почти никто не приходил, но теперь она уже никогда не будет смотреть на это место прежними глазами.

Хансо поднял гладкий плоский камень с тонкими серыми прожилками, лежавший возле ее ноги. Из кармана он достал кусок белого мела, которым делал отметки на контейнерах с рыбой, теперь он написал X на камне. Потом он присел и осмотрел крупные скалы вокруг, в одной из них, высотой со скамейку, нашел сухую щель.

— Если я приду сюда, а тебя не будет, и мне нужно будет вернуться к работе, я оставлю этот камень вот тут, в трещине скалы, чтобы ты знала: я приходил. Если ты здесь, а я нет, оставь этот камень для меня, я буду знать, что ты приходила. — Он похлопал ее по руке и улыбнулся. — Сонджа, мне пора идти. Увидимся позже, хорошо?

Она смотрела, как он уходит, а потом присела на корточки и развязала узел с одеждой, чтобы начать стирку. Она взяла грязную рубашку и замочила ее в прохладной воде. Все казалось теперь другим.

Три дня спустя она увидела его снова. Ничего не стоило убедить сестер-служанок, что она хочет постирать все сама. Он снова ждал ее у скал, читая газету. На нем была светлая шляпа с черной лентой. Выглядел он поразительно элегантно. Он вел себя непринужденно, как будто встреча с ней на пляже была чем-то обычным, хотя Сонджа ужасно боялась, что их обнаружит мать. Она чувствовала себя виноватой, что не рассказала ей или Пукхи и Тукхи о нем. Сидя на черной скале, Хансо и Сонджа беседовали полчаса или около того, и он задавал ей странные вопросы: «О чем ты думаешь, когда царит тишина, а ты не занята работой?»

Но она не бывала ничем не занятой. В доме всегда было много работы; Сонджа не могла припомнить времени, когда мать давала ей бездельничать. Сказав ему, что всегда занята, она сразу поняла, что это не совсем так. Иногда она работала, но сама работа была легкой и не требовала внимания. Она могла чистить картофель или мыть полы, не задумываясь о том, что делает, и в последнее время она в такие минуты думала о нем, но как сказать это?

Перед тем как уйти, он спросил ее, кого она считает хорошим другом, и она ответила — его, потому что он помог ей, когда она оказалась в беде. Он улыбнулся и погладил ее по волосам. Раз в несколько дней они встречались в бухте, и Сонджа старалась быстрее справляться со стиркой и домашней работой, чтобы никто не заметил, как она проводит время на пляже или на рынке.

Прежде чем пересечь порог кухни, чтобы пойти на рынок или пляж, Сонджа проверяла свое отражение в полированной металлической крышке для горшка, поправляя тугую косу, заплетенную еще с утра. Сонджа понятия не имела, как выглядеть прелестной или привлекательной для мужчины, тем более — для такого важного человека, как Ко Хансо, так что пыталась, по крайней мере, быть чистой и аккуратной.

Чем дольше она с ним встречалась, тем больше места занимал он в ее мыслях. Его рассказы заполняли ее голову людьми и местами, о которых она раньше не слышала. Он жил в Осаке — крупном портовом городе Японии, где, по его словам, можно было найти все, что захочется, если у тебя есть деньги, и где почти в каждом доме было электрическое освещение и нагреватели, которые зимой делали пол теплым. Он рассказывал, что в Токио еще больше людей, чем в Сеуле — там полно магазинов, ресторанов, театров. Он бывал в Маньчжурии и Пхеньяне. Он описывал эти места и говорил, что однажды она поедет туда вместе с ним, но она не могла понять, как это произойдет. Она не возражала, потому что ей нравилась мечта про путешествия с ним, про возможность быть с ним дольше, чем несколько минут, проведенных в бухте. Из поездок он привозил ей конфеты в красивых цветных фантиках и сладкое печенье. Он разворачивал конфеты и клал одну из них ей в рот, будто она была ребенком. Она никогда не пробовала такие вкусные лакомства — твердые ярко-розовые леденцы из Америки, песочное печенье из Англии. Из осторожности Сонджа выбрасывала обертки за пределами дома: она не хотела, чтобы мать узнала о ее тайне.

Его разговоры и опыт очаровывали девушку: все это было куда увлекательнее, чем приключения рыбаков или рабочих, которые приходили из отдаленных мест. Но в ее отношениях с Хансо было еще что-то новое и мощное, чего она никогда не переживала. До встречи с ним Сонджа никогда не рассказывала о забавных привычках постояльцев, о разговорах с сестрами Пукхи и Тукхи, о рассказах матери, воспоминаниях об отце, о себе самой. И впервые она могла спросить о том, какова жизнь за пределами Йондо и Пусана.

Хансо очень хотелось услышать о том, что произошло с ней за день; он хотел знать даже, о чем она мечтала. Иногда, когда она не знала, как справиться с чем-то или кем-то, он говорил ей, как ей следует поступать; он умел решать проблемы. Они никогда не говорили о матери Сонджи.

На рынке ей казалось странным, как он ведет дела, там он выглядел совсем другим человеком, чем наедине с ней. Он был ее другом, ее старшим братом, тем, кто снимает тяжелый узел с вещами для стирки с ее головы. «Как изящно ты это делаешь», — говорил он, восхищаясь тем, как прямо держала она голову. Однажды он коснулся задней части ее шеи обеими руками — твердыми и сильными, и она вздрогнула, потрясенная тем, каким острым было ощущение от его прикосновения.

Она все время хотела видеть его. С кем еще он говорил, кому задавал вопросы? Что делал по вечерам, когда она была дома, обслуживая постояльцев, полируя низкие обеденные столы, или когда спала рядом с матерью? Она не решалась спросить его об этом, и только снова и снова задавала эти вопросы себе.

В течение трех месяцев они встречались в бухте, постепенно привыкая друг к другу. Когда наступила осень, возле моря стало холодно, но Сонджа не обращала внимания на студеный воздух.

В начале сентября пять дней подряд шел дождь, и когда наконец, небо очистилось, Чанджин попросила Сонджу собрать грибы в лесу Тэджондэ. Сонджа любила собирать грибы, а поскольку она как раз намеревалась встретиться с Хансо на пляже, у нее голова кружилась от возможности рассказать ему о переменах в привычном течении жизни. Он часто путешествовал и видел новые места; а она впервые за время их знакомства делала нечто, отличное от обычной рутины.

Она взволнованно поделилась с ним своими планами: следующим утром, сразу после завтрака, отправиться за грибами, и Хансо некоторое время молчал и задумчиво смотрел на нее.

— Твой Хансо-оппа умеет находить грибы и дикие корни. Я много знаю о съедобных и несъедобных грибах. Мальчиком я часами разыскивал корни и грибы. Весной я бы поискал папоротник и высушил его. Раньше я ловил кроликов на ужин. Однажды из рогатки подбил пару фазанов — в первый раз за много дней подряд у нас было мясо. Отец так обрадовался! — Лицо Хансо смягчилось. — Мы можем пойти вместе. Сколько времени у тебя на сбор грибов? — спросил он.

— Ты хочешь пойти со мной?

Одно дело было говорить с ним два раза в неделю в течение получаса, но провести с ним почти весь день — такое она и представить себе не могла. Что произойдет, если кто-то увидит их вместе? К лицу Сонджи прилил жар. Что ей делать?

— Я встречу тебя здесь. Мне лучше сейчас вернуться на рынок, — Хансо улыбнулся по-особому, как будто он снова был мальчиком, глаза его сияли. — Мы соберем огромную кучу грибов. Это я умею.

Они пошли по внешнему периметру острова, где никто не мог увидеть их. Береговая линия казалась прекраснее, чем когда-либо. Когда они подошли к лесу, расположенному на противоположной стороне острова, огромные сосны, ели и клены, пестревшие золотым и красным, словно наряженные в праздничные одежды, будто поприветствовали их. Хансо рассказывал ей о жизни в Осаке. Он уверял, что не надо демонизировать японцев. В данный момент они победили корейцев и, конечно же, никто не любит проигрывать. Но если корейцы прекратят ссориться друг с другом, то смогут разбить японцев — и тогда они начнут и сами действовать с не меньшей жестокостью.

— Дурные люди есть повсюду. От них не приходится ждать ничего хорошего. Хочешь увидеть очень плохого человека? Обеспечь обычному человеку успех, превышающий пределы его воображения. И тогда увидишь, насколько он хорош — именно предоставив ему возможность делать все, что захочет.

Сонджа кивнула, пытаясь запомнить каждое его слово, представить все, о чем он рассказывает, понять его слова. Она бережно хранила в памяти его истории, как хранят найденное на пляже окатанное морем стекло и розовые камушки; его слова удивляли ее, потому что он брал ее за руку и показывал нечто новое, незабываемое.

Конечно, многое оставалось для нее непонятным, и ей трудно было разобраться со всем потоком образов и мыслей. Тем не менее она впитывала все, забивая голову, как набивала свиную кишку кровью и требухой для приготовления колбасы. Она изо всех сил старалась понять его, потому что не хотела, чтобы он считал ее глупой и невежественной. Сонджа не умела читать ни на корейском, ни на японском. Отец научил ее сложению и вычитанию, чтобы она могла считать деньги, но на этом ее обучение закончилось. Ни она, ни ее мать не смогли бы даже написать свои имена.

Хансо принес с собой большой платок, чтобы собирать в него грибы. Совместный поход приводил его в явный восторг, и от этого она сама чувствовала себя гораздо лучше, но все еще беспокоилась, что кто-то их увидит. Никто не знал об их дружбе. Мужчины и женщины не могут вот так дружить, если они не помолвлены. Он никогда не упоминал о браке, и если бы вообще хотел жениться на ней, ему надо было сперва говорить с ее матерью, но он этого не сделал. После единственного вопроса о том, есть ли у нее возлюбленный, заданного тремя месяцами раньше, он никогда больше не возвращался к этой теме. Она старалась не думать о нем и других женщинах. Ему ничего не стоило найти девушку, и его интерес к ней порой казался ей самой очень странным.

Долгая прогулка до леса показалась ей совсем непродолжительной, и когда они вошли под сень деревьев, то словно остались одни на свете; ощущение было сильнее, чем в бухте, ведь теперь их отделяли от людей не скалы и не просторы сине-зеленой воды, а огромные деревья. Она услышала птиц и взглянула вверх, чтобы увидеть их. И тогда заметила, что в глазах Хансо стояли слезы.

— Оппа, ты в порядке?

Он кивнул. Всю дорогу он говорил о путешествиях и работе, но при виде ярких многоцветных листьев и массивных стволов Хансо замолчал. Он положил правую руку ей на спину и коснулся ее косы. Потом он погладил ее по спине и осторожно убрал ладонь.

Хансо не был в лесу с детства — точнее, с тех пор, как стал угрюмым подростком, научившимся воровству у самых опытных уличных карманников Осаки. До переезда в Японию его святилищем были лесистые горы Чеджу, где он знал каждое дерево на склонах вулкана Халла-Сан. Он вспомнил оленят со стройными ногами и мелкими, почти кокетливыми шагами. Вспомнил густой аромат апельсинового цветения, хотя в лесу Йондо не было ни оленей, ни апельсинов.

— Пойдем, — сказал он, двинувшись вперед, и Сонджа последовала за ним; через десяток шагов он остановился, чтобы аккуратно срезать гриб. — Наш первый, — сказал он, слезы его уже высохли.

Хансо не солгал, он и вправду был мастером по поиску грибов, а еще он нашел для нее множество съедобных корней, объяснив, как их готовить.

— Когда голоден, узнаешь, что можно съесть, а что нельзя. — Он рассмеялся. — Мне не нравится голод. Итак, где твое место? Куда идем?

— В нескольких минутах отсюда, там моя мать собирала грибы еще в детстве. Она жила на этой стороне острова.

— Твоя корзина недостаточно велика. Надо было взять две, тогда насушила бы много грибов на всю зиму! Возможно, тебе придется вернуться завтра.

Сонджа улыбнулась ему:

— Но, оппа, ты даже не видел этого места!

Когда они достигли заветного места, которое показала ей мать, оно было буквально покрыто ковром коричневых шляпок — ее отец обожал такие грибы.

Хансо рассмеялся, он был доволен.

— Вот видишь? Надо было взять с собой что-нибудь на ужин. В следующий раз давай поедим здесь. Собирать тут грибы слишком легко!

Он собирал грибы горстями и бросал в корзину, стоявшую на земле между ними. Когда она была заполнена, он собрал еще грибов в свой платок, а потом она развязала фартук, и они быстро заполнили и его.

— Не знаю, как я отнесу все это домой, — сказала она. — Я пожадничала.

— Ты недостаточно жадная.

Хансо подошел совсем близко. Она чувствовала запах его мыла и аромат трав, исходивший от его воска для волос. Он был чисто выбрит и красив. Ей нравилась белизна его одежды. Почему все это так важно? Мужчины в пансионе всегда были грязными. Их работа пачкала все вещи, и никакая стирка не могла полностью изгнать запах рыбы из их рубашек и штанов. Отец учил ее не судить людей на основании того, что они носят, это не имеет никакого отношения к сердцу и характеру человека. Она глубоко вдохнула, и запах Хансо смешался с ароматами леса.

Руки Хансо скользнули под ее короткую традиционную блузку, но она не остановила его. Он развязал длинный пояс, удерживавший ее блузку, и та распахнулась. Сонджа тихо заплакала, и он притянул ее к себе и удержал, чуть покачивая, пока она не успокоилась. Потом он нежно опустил ее на землю.

— Оппа с тобой. Все в порядке. Все в порядке.

Он крепко держал ее за ягодицы все время, и хотя пытался оградить ее кожу от веток и листьев, кусочки леса красными рубцами отпечатались на задней стороне ее ног. Когда они разошлись, он воспользовался своим носовым платком, чтобы очистить ее от крови.

— У тебя красивое тело. Полное сока, как созревший плод.

Сонджа ничего не могла сказать. В то время как он двигался внутри нее, делая то, что ей доводилось видеть при совокуплении свиней и лошадей, она была ошеломлена тем, насколько резкой и яркой была боль, и испытала облегчение, когда боль утихла. Они поднялись с ковра желтых и красных листьев, Хансо помог девушке привести в порядок нижнее белье, а потом одел ее.

— Дорогая моя девочка, — произнес он, когда они снова сделали это.

6

Хансо отправился в Японию по делам. Он пообещал ей сюрприз, когда вернется. Сонджа думала, что разговор о браке — всего лишь вопрос времени. Она принадлежала ему и хотела быть его женой. Она не хотела оставлять мать, но если придется переехать в Осаку, чтобы быть с ним, она это сделает. Целыми днями она размышляла о том, что он делает в данный момент. Придумывая его жизнь вдали от нее, она чувствовала, что становится частью чего-то иного, большого, находящегося за пределами Йондогу, за пределами Пусана, и даже за пределами Кореи. Как случилось, что она жила много лет, ничего и никого не зная, кроме отца и матери? Девушка создана, чтобы выйти замуж, рожать детей, и когда очередная менструация не наступила, Сонджа обрадовалась, что подарит ему ребенка. Она считала дни до его возвращения, и если бы в доме были часы, она бы считала часы и минуты. Наутро в день его возвращения Сонджа поспешила на рынок. Она шла мимо брокеров, пока он не заметил ее и не дал знак о встрече в бухте следующим утром.

Как только постояльцы ушли на работу, Сонджа собрала вещи для стирки и побежала к пляжу, не в силах дождаться момента свидания. Увидев возлюбленного, ожидающего ее возле скал, в элегантном пальто поверх обычного белого костюма, она почувствовала прилив гордости оттого, что такой человек выбрал ее. Обычно она приближалась к нему неспешно, но сегодня нетерпеливо бросилась навстречу.

— Оппа! Ты вернулся!

— Я же говорил, что всегда возвращаюсь. — Он крепко обнял ее.

— Я так рада тебя видеть.

— Как моя девочка?

Она сияла в его присутствии.

— Надеюсь, ты не уедешь в ближайшее время.

— Закрой глаза, — сказал он, и она повиновалась.

Он раскрыл ее правую ладонь и вложил в нее толстый диск из холодного металла.

— Такие же, как у тебя, — прошептала она, открывая глаза.

У Хансо были тяжелые золотые карманные часы из Англии. Те, которые он привез для нее, походили на его собственные, но были сделаны из серебра с позолотой, объяснил он. Как-то раз он научил ее определять время по положению длинной и короткой стрелок. Его часы висели на массивной золотой цепи, пропущенной через петлю пиджака.

— Нажимаешь вот тут, — Хансо надавил на кнопку, и часы открылись, демонстрируя изящный белый циферблат с цифрами.

— Это самая красивая вещь, которую я когда-либо видела. Оппа, спасибо. Огромное спасибо. Откуда у тебя это? — Она понятия не имела о магазинах, где могут продавать такие вещи.

— Если есть деньги, нет ничего невозможного. Я заказал их для тебя из Лондона. Теперь мы будем точно знать, когда встречаемся.

Она была беспредельно счастлива. Хансо погладил ее по щеке и притянул к себе.

— Я хочу тебя увидеть.

Она опустила взгляд и распахнула блузку. Ночью накануне она выкупалась в горячей воде, тщательно растирая тело, пока кожа не покраснела.

Он снял часы с ее руки и пропустил шнурок от ее одежды через петлю на часах.

— В следующий раз, когда буду в Осаке, закажу подходящую цепочку.

Он раскрыл ее грудь и припал к ней губами, всем ртом. Потом поднял ее длинную юбку. Он не так спешил, как в первый раз, когда они занимались любовью. Теперь боль была не такой острой. Сонджа ощущала его нежные прикосновения, силу и жар его тела. Ей нравилось, как менялось его лицо от мрачного до невинного выражения в момент их слияния.

Когда все закончилось, она запахнула блузку. Еще несколько минут, и ему надо будет вернуться на работу, а она займется стиркой.

— Я ношу твоего ребенка.

Его глаза широко распахнулись, он замер.

— Ты уверена?

— Да, я так думаю.

— Хорошо. — Он улыбнулся.

Она улыбнулась ему в ответ, испытывая гордость за то, что они создали вместе.

— Сонджа…

— Оппа? — Она внимательно смотрела в его серьезное лицо.

— У меня есть жена и трое детей. В Осаке.

Сонджа открыла рот, затем закрыла. Она не могла представить его с кем-то другим.

— Я позабочусь о вас, но жениться на тебе не могу. Мой брак уже зарегистрирован в Японии. Если разорвать его, это приведет к неприятным последствиям для работы, — сказал он, нахмурившись. — Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы мы были вместе. Я найду для тебя хороший дом.

— Дом?

— Рядом с твоей матерью. Или, если хочешь, в Пусане. Скоро зима, и мы не сможем встречаться на улице. — Он рассмеялся и приобнял ее, Сонджа вздрогнула.

— Так вот почему ты отправился в Осаку? Чтобы увидеть…

— Я женился очень рано, почти мальчиком. У меня три дочери, — сказал Хансо.

Его дочери не отличались ни умом, ни определенными интересами, но они были милыми и простыми. Одна росла достаточно хорошенькой, чтобы найти ей мужа, две другие были слишком худы, как их нервная мать, которая выглядела хрупкой и постоянно встревоженной.

— Может быть, ты носишь сына? — Он улыбнулся, подумав об этом. — Как ты себя чувствуешь? Хочешь съесть нечто особенное? — Он достал кошелек и вынул стопку иен. — Купи себе все, что захочешь. Понадобится еще ткань для одежды — для тебя и ребенка.

Она уставилась на деньги, но не прикоснулась к ним. Ее руки безвольно висели по бокам. А голос Хансо звучал все взволнованнее.

— Ты чувствуешь перемены? — Он положил руки ей на живот и засмеялся.

Жена Хансо, которая была на два года старше его, уже много лет не была беременна; они редко занимались любовью. Еще год назад, когда он менял любовниц одну за другой, ни одна из них не зачала, поэтому ему и в голову не пришло, что Сонджа может понести от него. Прежде Хансо думал, что найдет для нее небольшой дом еще до наступления зимы, но теперь решил подобрать нечто большее. Девушка была молода и явно плодородна, она сможет родить ему еще детей. Он чувствовал себя счастливым от мысли, что у него будет женщина и дети в Корее. Он уже не так молод, но желание заниматься любовью не уменьшалось с возрастом. В Осаке он не раз мастурбировал, вспоминая о ней. Хансо не верил, что мужчина создан для секса с одной-единственной женщиной; брак казался ему неестественным, но он не мог оставить женщину, которая родила ему детей. Он считал, что мужчине нужны несколько женщин, однако обнаружил, что предпочитает одну эту девушку. Он полюбил крепость ее тела, полноту ее груди и бедер. Ее мягкое лицо успокаивало его, его очаровывали ее невинность и обожание. Хансо казалось, что вся его жизнь изменилась. Не зря говорят, что быть с молодой девушкой для мужчины означает снова почувствовать себя мальчиком. Он вложил деньги в руку Сонджи, но она не взяла их, и купюры упали и рассыпались по камням пляжа. Хансо нагнулся, чтобы собрать их.

— Что ты делаешь? — Он немного повысил голос.

Сонджа отвернулась от него. Он что-то говорил, но она не слушала. Казалось, ее разум не желал больше искать смысла в его словах. Его речь была просто набором звуков, ритмическим шумом. Все превратилось в абсурд. У него жена и три дочери в Японии? Он сказал, что приготовил ей сюрприз, и принес часы, но настоящий сюрприз приготовила ему она, теперь она жалела, что он знал о ребенке. Ничто не наводило ее прежде на мысль, что он «джеби», мужчина, который переходит от одной женщины к другой. Он занимался любовью с женой? Что она знала о мужчинах? Какая была жена? Сонджа хотела узнать о ней. Была ли она красивой? Сонджа больше не могла смотреть на его лицо. Она уставилась на свою белую муслиновую юбку, на ее потрепанный край, остававшийся серым, как бы она ни пыталась его отстирать.

— Сонджа, когда я могу поговорить с твоей матерью? Должны ли мы пойти к ней сейчас? Знает ли она о ребенке?

Упоминание о матери было как пощечина.

— Моя мама?

— Да, ты ей сказала?

— Нет. Нет, не сказала. — Сонджа старалась не думать о матери.

— Я выкуплю пансион для тебя и твоей матери, и вам не придется больше держать постояльцев. Ты сможешь заботиться о ребенке. Мы можем иметь больше детей. Если захочешь, у тебя будет большой дом.

Узел белья у ее ног, казалось, светился на солнце. Там была работа на целый день. Она — глупая крестьянка, которая позволила мужчине взять ее в лесу и использовать ее тело столько, сколько ему хотелось. Но она считала, что он любит ее, поскольку она любила его. Если он не женится на ней, значит, она обычная шлюха, которая опозорена навсегда. Ребенок станет еще одним безымянным ублюдком. Внутри нее рос ребенок, у которого не будет настоящего отца.

— Я больше никогда тебя не увижу, — сказала она.

— Что? — Хансо улыбнулся в недоумении.

Она пожала плечами.

— Если ты когда-нибудь приблизишься ко мне, я убью себя. Возможно, я поступила как шлюха… — Сонджа больше не могла говорить.

Она вспомнила отца: его прекрасные глаза, уродливую губу, сгорбленную фигуру и неровную походку. Закончив долгий рабочий день, он делал для нее кукол из сушеных кукурузных початков и ветвей. Если в кармане оставалась медная монета, он покупал ей лакомство или кусочек красивой ткани для кукол. Хорошо, что он мертв и не увидит, каким грязным существом она стала. Он научил ее уважать себя, а она забыла его завет. Она предала мать и отца, которые так много работали и заботились о ней, как о настоящем сокровище.

— Сонджа, девочка моя, что тебя огорчает? Ничего не изменилось. — Хансо растерялся. — Я буду заботиться о вас с ребенком. У меня есть деньги и время для другой семьи. Я буду выполнять свои обязательства. Я сильно полюбил тебя, сильнее, чем сам ожидал. Мне непросто сказать это, но если бы я только мог, я бы женился на тебе. Ты та, кого я выбрал бы себе в жены по своей воле. Мы с тобой так похожи. Наш ребенок будет очень любимым, но я не могу бросить жену и трех девочек…

— Ты никогда не рассказывал мне о них. Ты заставил меня подумать…

Хансо покачал головой. Девушка никогда не перечила ему, он ни разу не слышал от нее возражений.

— Я больше не увижу тебя, — сказала она.

Он попытался удержать ее, но Сонджа закричала:

— Убирайся от меня, сукин сын! Я не хочу иметь к тебе никакого отношения.

Хансо остановился и посмотрел на нее, не узнавая той, что стояла перед ним. Огонь в ее теле никогда не выражался в словах, и теперь он узнал, что она может быть совсем другой.

— Тебе наплевать на меня. Тебе нет до меня дела. — Сонджа внезапно поняла все про себя. Она ожидала, что Хансо будет относиться к ней так же, как ее родители. Отец и мать предпочли бы, чтобы она имела честную работу, а не стала любовницей богача. — И что ты будешь делать, если ребенок окажется девочкой? Или если она родится, как мой отец? С изуродованной ногой и заячьей губой?

— Так вот почему ты не выходила замуж? — Хансо нахмурился.

Мать Сонджи никогда не подталкивала ее к браку, хотя многие девочки в ее деревне удачно вышли замуж. Никто не приходил к ее матери с предложением отдать ее в жены, и постояльцы, которые флиртовали с ней, никогда не были серьезны. Возможно, именно поэтому, подумала Сонджа. Теперь, когда она беременна, ей стало ясно, что она может родить ребенка, который унаследует уродства ее отца. Каждый год она ухаживала за могилами своих братьев и сестер; мать говорила ей, что некоторые из них родились с дефектами. Хансо ожидал здорового сына, а что, если она не сможет родить такого? Станет ли он заботиться об уродливом ребенке?

— Ты пыталась заставить меня жениться на тебе? Потому что не можешь найти нормального парня? — Едва Хансо произнес эти слова, он сразу осознал их жестокость и несправедливость.

Сонджа схватила узел с бельем и побежала домой.

7

Фармацевт Чху полюбил пастора из Пхеньяна и с радостью наблюдал за его выздоровлением. Он посещал Исэка только раз в неделю, и молодой человек казался вполне окрепшим.

— Вы слишком здоровы, чтобы не вставать с постели, — сказал Чху; он сидел рядом с Исэком, лежавшим на кровати, установленной в кладовке.

Пыль, скопившаяся на подоконнике, слегка испачкала белые чулки Чху. Он положил толстое одеяло на плечи Исэка.

— Вам тепло?

— Да. Я обязан вам и аджумони.

— Вы по-прежнему выглядите слишком исхудавшим. — Чху нахмурился. — Я хочу видеть вас поправившимся. Вам не нравится местная еда?

Хозяйка пансиона была явно расстроена таким замечанием.

— Еда замечательная, — запротестовал Исэк. — Я ем гораздо больше, чем заплатил. Еда здесь лучше, чем дома. — Исэк улыбнулся Чанджин и Сондже, которые стояли в коридоре.

Чху склонился к груди Исэка, приложил к ней стетоскоп. Дыхание звучало сильно и ровно, как и неделей ранее. Пастор выглядел неплохо.

— Покашляйте. — Чху задумчиво прислушался. — Есть явное улучшение, но вы проболели большую часть своей жизни. И у вас был туберкулез раньше. Нам нужно быть бдительными.

— Да, но теперь я чувствую себя сильным. Я хотел бы написать в свою церковь в Осаке, чтобы сообщить им о моем приезде. Конечно, если вы думаете, что я смогу путешествовать. Мой брат требовал, чтобы я обязательно предупредил его. — Исэк прикрыл глаза, словно хотел помолиться.

— Перед вашим отъездом из Пхеньяна врач считал, что вы выдержите путь в Осаку?

— Мне сказали, что я могу путешествовать, но доктор и моя мать уговаривали меня не покидать дом. Но я чувствовал себя лучше, чем когда-либо. Да и в Осаке меня ждали.

— Ваш доктор не советовал ехать, но вы все равно поехали. — Чху рассмеялся. — Полагаю, молодых людей не удержать против их воли. Итак, теперь вы хотите снова отправиться в путь, и на этот раз вы ждете моего разрешения, — Чху покачал головой и вздохнул. — Что я могу сказать? Я не могу вас остановить, но думаю, что вам стоит подождать.

— Сколько?

— Не менее двух недель. Возможно, три.

Исэк смущенно взглянул на Чанджин и Сонджу.

— Мне ужасно жаль, что я обременяю вас и подвергаю риску. Слава Богу, никто не заболел.

Чанджин покачала головой. Пастор был образцовым гостем; наблюдая за таким воспитанным человеком, и другие постояльцы стали вести себя лучше. Он своевременно оплачивал счета. Чанджин искренне радовалась, что он так быстро пошел на поправку.

Чху убрал стетоскоп.

— Не советую вам возвращаться домой. Климат здесь лучше для ваших легких, чем на севере, а в Осаке он такой же, как здесь. Зимы в Японии не очень суровые, — сказал Чху.

Исэк кивнул. Климат был серьезной причиной для его родителей дать согласие на его отъезд в Осаку.

— А могу я написать в церковь в Осаке? Моему брату?

— Вы доберетесь кораблем до Симоносеки, а дальше поедете поездом? — спросил Чху, покачивая головой. — Путешествие займет целый день, возможно, даже два.

Исэк кивнул, почувствовав облегчение: фармацевт дал ему надежду, что он вскоре продолжит путь.

— Вы выходили из дома?

— Не дальше двора.

— Ну, теперь можете погулять. Вы должны совершать хорошую прогулку раз или два в день — постепенно удлиняйте их. Вам нужно укрепить ноги. Вы молоды, но провели в постели и в доме почти три месяца. — Фармацевт повернулся к Чанджин: — Посмотрите, сможет ли он дойти до рынка. Но он не должен ходить один. Он может упасть.

Чху откланялся и пообещал вернуться на следующей неделе.

Наутро Исэк закончил чтение Библии и молитвы, позавтракал в передней комнате в одиночестве: прочие жильцы уже ушли на дневную работу. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы отправиться в Осаку, и хотел как следует подготовиться к отъезду. Прежде чем ехать в Японию, он собирался посетить пастора церкви в Пусане, но пока это было непосильной задачей. Исэк до сих пор не связался с ним, опасаясь, что заразит и его. Ноги молодого человека уже слегка окрепли. В своей комнате он занимался гимнастикой, которой научил его старший брат, Самоэль, когда Исэк был еще ребенком.

Чанджин пришла, чтобы убрать посуду. Она принесла ячменный отвар, и Исэк от души поблагодарил ее.

— Я думаю, мне надо погулять. Я могу пойти один, — сказал он с улыбкой. — Я ненадолго. Сегодня утром я чувствую себя очень хорошо.

Чанджин не могла сдержать тревоги. Что произойдет, если он упадет? Район возле пансиона пустынный. А если он отправится в сторону пляжа, и с ним случится несчастный случай? Никто не увидит этого и не сможет помочь.

— Я не думаю, что вы должны идти в одиночестве.

Жильцы были на работе или в городе. Некого попросить сопровождать Исэка на прогулке. Он досадливо прикусил губу. Если он не станет тренировать ноги, путешествие может откладываться до бесконечности.

— Я не хочу создавать вам проблем. — Он помолчал. — У вас много работы, но, возможно, вы сможете ненадолго оторваться от нее…

Его огорчало, что приходится просить женщину сопровождать его, но чувствовал, что сойдет с ума, если сегодня не выйдет из дома.

— Если вы не можете пойти, я пойму. Я совершу очень короткую прогулку в сторону воды. Всего несколько минут.

В детстве он вел жизнь привилегированного инвалида. Учителя и слуги были его первыми спутниками. В хорошую погоду, когда ему не хватало сил, чтобы ходить, слуги или старшие братья носили его на спине. Если врач хотел, чтобы он подышал свежим воздухом, садовник усаживал Исэка в коляску и прогуливался с ним по саду, позволяя ребенку срывать яблоки с нижних ветвей. Исэк отчетливо помнил пьянящий аромат яблок, вес красных плодов в руках, сладкий хруст первого укуса, бледный сок, бежавший по его запястью. Теперь ему казалось, что он снова больной ребенок, который застрял в своей комнате и мечтает увидеть солнечный лучик.

Чанджин сидела, положив на колени маленькие огрубевшие руки и не зная, что сказать. Женщине было неприемлемо гулять с мужчиной, который не являлся членом ее семьи. Чанджин старше, чем он, потому ей нет причин бояться сплетен, но она никогда не ходила рядом с мужчиной, который не был ее отцом или мужем. Он вгляделся в ее обеспокоенное лицо, испытывая чувство вины.

— Вы уже много сделали для меня, а я прошу большего.

Чанджин покачала головой. Она никогда не гуляла по пляжу с мужем. Ноги и спина Хуни причиняли ему сильные боли в течение всей короткой жизни, он не жаловался на это, много работал, но ему не хватало сил на другие занятия. Должно быть, он тоже хотел бегать, как нормальный мальчик, глотать полной грудью соленый воздух, гоняться за чайками, как делал любой ребенок в Йондо.

— Я веду себя эгоистично, — сказал Исэк. — Простите меня.

Он решил попросить о помощи одного из постояльцев, когда те вернутся.

Чанджин встала.

— Вам понадобится пальто, — сказала она.

Тяжелый запах водорослей, пена волн вдоль скалистого пляжа и пустота сине-серого пейзажа, над которым кружили птицы, — все это ошеломляло после долгого пребывания в крошечной комнате. Утреннее солнце припекало голову Исэка. Он никогда не пил вина, но представлял, как крестьяне плясали по праздникам после чрезмерного количества чашек со спиртным.

На пляже Исэк нес свои кожаные ботинки в руках. Он шел упорно, не чувствуя следов болезни. Он не был сильным, но все же чувствовал себя гораздо лучше.

— Спасибо, — сказал он, не глядя в сторону Чанджин, его бледное лицо сияло; он закрыл глаза и глубоко вздохнул.

Чанджин взглянула на улыбающегося молодого человека. Он обладал невинностью, предположила она, своего рода детской непосредственностью. Ей хотелось защитить его.

— Вы так добры.

Она не знала, что делать с его благодарностью. Чанджин чувствовала себя несчастной. У нее не было времени для этой прогулки, сердце ее сжимала тревога.

— Можно задать вам вопрос?

— Да?

— Ваша дочь в порядке?

Чанджин не ответила. Когда они подошли к дальнему концу пляжа, ей казалось, что она очутилась где-то в другом месте, далеко от дома, хотя она не могла бы сказать, где именно. Прогулка с молодым пастором была странной, но его неожиданный вопрос окончательно нарушил ее покой. Что заставило его интересоваться состоянием Сонджи? Вскоре ее округлившийся живот и вправду станет заметным, но пока внешних перемен не видно. Что пастор подумает об этом? И какое это имеет значение?

— Она беременна. — Чанджин произнесла это, понимая, что честность будет правильной.

— Ей, должно быть, трудно, когда муж в отъезде.

— У нее нет мужа.

— А кто отец ребенка?..

— Она не говорит.

Сонджа сказала ей, что этот человек уже женат и имеет детей. Больше Чанджин ничего не знала. И все это было слишком постыдно.

— Так случается.

— Не знаю, что с ней теперь будет. Ее жизнь разрушена. Ей и так трудно было найти жениха, но теперь…

Он не понимал.

— Дефекты моего мужа. Люди не хотят таких детей.

— Ясно.

— Трудно быть незамужней женщиной, но родить ребенка без мужа… соседи никогда не поймут, станут осуждать ее. И что будет с этим ребенком? Мы даже не сможем зарегистрировать его под нашим именем, — Чанджин никогда не говорила так свободно с посторонним человеком.

Она продолжала идти, но теперь медленнее. Она искала способ решить проблему, но не находила ответа. Ее незамужние сестры не могли ей помочь, а их отец давно умер. Братьев у нее не было.

Исэк был удивлен, но не слишком. Он сталкивался с подобными ситуациями раньше, в практике церкви. Туда не раз приходили в поисках утешения и прощения.

— Отец ребенка — его нельзя найти?

— Я не знаю. Она не хочет говорить о нем. Я никому не сказала о ее беременности, кроме вас. Ваша задача — давать людям советы, но мы не христиане. Простите меня.

— Вы спасли мне жизнь. Я бы умер, если бы вы меня не приняли, не ухаживали за мной. Вы пошли гораздо дальше обычных услуг хозяина в отношении гостя.

— Мой муж умер от этой болезни. Вы молодой человек. Вы должны прожить долгую жизнь.

Они продолжали идти, но Чанджин не интересовалась тем, что было вокруг. Она уставилась на светло-зеленую воду. Она внезапно устала.

— Знает ли она, что я догадался? Могу я поговорить с ней?

— Вы не шокированы?

— Конечно, нет. Сонджа кажется очень серьезной молодой женщиной; для произошедшего должна быть веская причина. Аджумони, должно быть, вы чувствуете себя ужасно, но ребенок — дар Бога.

Грустное выражение лица Чанджин не изменилось.

— Аджумони, вы верите в Бога?

Она покачала головой.

— Мой муж говорил, что христиане неплохие люди. Некоторые из них были патриотами, боролись за независимость. Так?

— Да, мои учителя в семинарии в Пхеньяне боролись за независимость. Мой старший брат погиб в 1919 году.

— Вы тоже занимаетесь политикой? — Она встревожилась; Хуни говорил, что им следует избегать таких людей, потому что это опасно для всех. — Ваш брат?

— Мой брат Самоэль был пастором. Он привел меня ко Христу. Мой брат был прекрасным человеком. Бесстрашным и добрым.

Чанджин кивнула. Хуни хотел независимости для Кореи, но он считал, что человек должен в первую очередь заботиться о своей семье.

— Мой муж не хотел, чтобы мы следовали за кем-либо, ни за Иисусом, ни за Буддой, ни за императором или даже корейским лидером.

— Я понимаю.

— Происходит так много ужасного.

— Бог управляет всем, но мы не понимаем его мотивов. Иногда мне тоже не нравится происходящее вокруг. Это огорчает.

Чанджин пожала плечами.

Исэк видел, что Чанджин погружена в свои заботы, и ему пришло в голову, что она и ее дочь не могут любить Бога, если совсем не знают Его.

— Мне жаль, что вы страдаете. Я не родитель, но я думаю, что родители часто испытывают боль.

— Я рада, что сегодня у вас была возможность немного погулять, — сказала она.

— Если вы не верите, я понимаю, — сказал он.

— Ваша семья соблюдает все обряды? Вы поминаете покойников?

— Нет. — Исэк улыбнулся. — Никто в нашей семье не поклоняется мертвым. Мы протестанты, наша вера чиста.

— Мой муж считал, что лишние ритуалы не нужны. Он мне так сказал, но я все еще готовлю его любимые блюда и ухаживаю за его могилой. Я делаю это для своих родителей и для его отца и матери тоже. Его родители думали, что это важно. Они были очень добры ко мне. Я очищаю их могилы, и могилы всех моих покойных детей. Я говорю с мертвыми, хотя не верю в призраков. Но это заставляет меня чувствовать себя лучше, словно они все еще рядом. Возможно, именно это и есть Бог. Но если бы Бог был добр, он не допустил бы смерти моих детей. Я не могу в это поверить. Мои дети не сделали ничего плохого.

— Согласен. Они не сделали ничего плохого. — Он задумчиво посмотрел на нее. — Но Бог, который сделал бы все, что мы считали правильным и добрым, не был бы создателем вселенной. Он был бы нашей марионеткой. Он не был бы Богом.

Чанджин почувствовала странное спокойствие.

— Если Сонджа поговорит с вами, наверное, это поможет. Я не знаю, как, но, возможно, станет лучше.

— Я попрошу ее пойти со мной завтра на прогулку.

Чанджин повернула к дому, и Исэк последовал за ней.

8

Закончив письмо брату, Исэк поднялся из-за низкого стола и открыл узкое окно в передней комнате. Он глубоко вдохнул свежий воздух. Боли в груди не было. На протяжении всей его жизни окружающие твердили ему о ранней смерти. Он болел с младенчества, и на протяжении всей юности страдал от болей в легких, сердце и желудке. Когда Исэк окончил семинарию, он даже удивился, что все еще жив. Как ни странно, разговоры о неизбежной смерти не обескуражили его. Собственная хрупкость укрепила его убежденность в том, что он должен послужить чему-то или кому-то.

Его брат Самоэль, старший сын, никогда не болел, но умер молодым. Колониальная полиция после ареста жестоко избила его, и он этого не пережил. Исэк решил тогда, что будет жить теперь с большей отвагой. Он провел молодость в доме, с семьей и наставниками, а здоровее всего чувствовал себя, когда посещал семинарию или служил пастором. Самоэль дарил всем сияющий свет — в семинарии и в церкви, и Исэк верил, что его покойный брат нес его теперь на своей спине, защищал, как часто делал, когда Исэк был маленьким.

Средний брат Пэк Ёсоп не был таким религиозным, как Самоэль или Исэк. Ему никогда не нравилась школа, и при первой возможности он уехал в Японию в поисках другой жизни. Теперь он работал мастером на заводе в Осаке. Он вызвал к себе Кёнхи, любимую дочь друга семьи, и они поженились в Японии. Детей у них не было. Ёсоп хотел, чтобы Исэк приехал в Осаку и стал пастором в местной церкви. Исэк был уверен, что Ёсоп поймет его решение жениться на Сондже. Ёсоп был открытым и щедрым.

Исэк взял конверт и надел пальто. Он поднял поднос для чая и донес его до порога кухни. Ему неоднократно напоминали, что не нужно самому относить поднос, но Исэк хотел хоть немного помочь женщинам, которые непрестанно работали.

Рядом с печью Сонджа чистила редьку. На ней был белый муслиновый ханбок под темным стеганым жилетом. Она выглядела моложе своих лет, и он подумал, что она кажется красивой, когда сосредоточена на чем-то своем. Сейчас ее беременность казалась совсем незаметной. Ему трудно было представить, как меняется тело женщины. Он вообще никогда не был с женщиной.

Сонджа поспешила ему навстречу:

— Позвольте мне принять это.

Он протянул ей поднос и открыл рот, чтобы заговорить, но не знал, с чего начать.

— Вам что-то нужно, господин?

— Я надеялся сегодня отправиться в город, чтобы кое-кого увидеть.

Сонджа кивнула.

— Господин Чон, угольщик, идет по улице, он явно собирается в город. Вы хотите, чтобы я попросила его взять вас с собой?

Исэк улыбнулся. Он планировал попросить ее сопровождать его, но внезапно потерял смелость.

— Да. Если господин Чон не возражает. Спасибо.

Сонджа бросилась наружу.

Для церкви было переоборудовано здание заброшенной деревянной школы. Оно находилось рядом с почтовым отделением. Угольщик указал на него и пообещал Исэку позже проводить его обратно в пансион.

— Мне нужно кое-что сделать. И я охотно перешлю ваше письмо.

— Вы знаете пастора Шина? Хотите встретиться с ним?

Чон рассмеялся:

— Однажды я был в церкви. Этого довольно.

Чон не любил ходить туда, где просили денег. Ему не нравились монахи, которые собирали милостыню. Для него все религии были способом вымогать деньги с простых людей в пользу слишком образованных, которые не хотели трудиться своими руками. Молодой пастор из Пхеньяна не выглядел ленивым, и он никогда ни о чем не просил Чона, так что казался ему хорошим человеком. Однако Чону понравилась идея заставить кого-то молиться за него.

— Спасибо, что привели меня сюда.

— Не стоит благодарности. Не бойтесь, я не собираюсь становиться христианином. Видите ли, пастор Пэк, я не очень хороший человек, но и не плохой.

— Господин Чон, вы очень хороший человек. Это вы привели меня под добрый кров в ночное время, когда я потерялся и заболел. В тот вечер я был так слаб, что едва мог произнести свое имя.

Угольщик ухмыльнулся. Он не привык к комплиментам.

— Ну, если вы так говорите… — Он снова рассмеялся. — Когда закончите дела, я буду ждать вас через дорогу за стойкой для пельменей на почтовом отделении. Я встречу вас там, когда освобожусь.

Служанка в церкви носила грязноватое пальто, слишком большое для ее крошечного тела. Она была глухонемой и мягко покачивалась, подметая в помещении. Она почувствовала шаги Исэка по вибрации досок и оторвалась от работы. Видавшая виды метла замерла, и женщина с удивлением уставилась на незнакомца. Она что-то промычала, но Исэк не смог понять, что она говорит.

— Привет, я здесь, чтобы увидеть пастора Шина, — он улыбнулся.

Служанка поспешила в глубину церкви, и вскоре из кабинета пришел пастор Шин. Ему было лет пятьдесят. Толстые очки скрывали его глубокие карие глаза, не тронутые сединой короткие волосы были расчесаны, белая рубашка и серые брюки тщательно отглажены. Все в нем казалось продуманным и сдержанным.

— Добро пожаловать, — пастор Шин улыбнулся красивому молодому человеку в костюме западного кроя. — Что я могу сделать для вас?

— Меня зовут Пэк Исэк. Мои преподаватели в семинарии, полагаю, написали вам обо мне.

— Пастор Пэк! Вы наконец здесь! Я думал, вы приедете еще несколько месяцев назад. Я так рад вас видеть. Пойдемте ко мне, там немного теплее. — Он велел служанке принести им чай. — Как долго вы были в Пусане? Направляетесь в нашу сестринскую церковь в Осаке?

Его вопросы сыпались так быстро, что едва ли можно было на них ответить. Пастор Шин посещал семинарию в Пхеньяне в период ее основания и искренне радовался при виде недавнего выпускника. Его прежние сокурсники и друзья стали учителями Исэка.

— У вас есть место для проживания? Вы могли бы остановиться здесь. Где ваши вещи? — Шин был очень рад; прошло много времени с тех пор, как его посещал другой пастор. Многие западные миссионеры покинули страну из-за преследований колониального правительства, и все меньше молодых людей присоединялись к служению церкви, так что в последнее время Шин чувствовал себя одиноким. — Я надеюсь, вы хотя бы ненадолго останетесь у нас.

Исэк улыбнулся.

— Прошу прощения за то, что не обратился к вам раньше. Я собирался приехать, но был очень болен и выздоравливал в пансионе в Йондо. Вдова Ким Хуни и ее дочь заботились обо мне. Пансион находится рядом с пляжем. Вы знаете их?

Пастор Шин покачал головой.

— Нет, я не знаю многих людей на острове Йондо. Я приеду туда к вам. Вы хорошо выглядите. Немного худой, но сейчас все недоедают. Вы не голодны? У нас есть еда, могу поделиться.

— Я уже ел, господин. Спасибо.

Когда принесли чай, мужчины помолились, вознося благодарность за безопасное прибытие Исэка.

— Вы готовитесь вскоре отправиться в Осаку?

— Да.

— Хорошо, хорошо.

Старший пастор подробно рассказал о проблемах, с которыми сталкивалась теперь церковь. Люди боялись посещать службу и здесь, и в Японии, потому что правительство не одобряло христианство. Канадские миссионеры уехали. Исэк знал об этих печальных событиях, но внимательно слушал рассказ.

— С вами все в порядке? — спросил Шин, заметив напряженность во взгляде Исэка.

— Господин, можем ли мы поговорить о Книге Осии?

— О, конечно. — Пастор Шин выглядел озадаченным.

— Бог указывает пророку Осии жениться на блуднице и воспитывать детей, которым он не отец. Я полагаю, Господь сделал это, чтобы пророк почувствовал себя готовым служить людям, которые считаются недостойными. Не так ли? — спросил Исэк.

— Ну да, и это тоже. Но главное — пророк Осия подчиняется воле Господа, — звучно произнес пастор Шин, которому доводилось рассуждать об этой истории в одной из проповедей. — Господь предан нам, даже когда мы грешим. Он продолжает любить нас. В некотором роде, природа Его любви к нам напоминает длительный брак или любовь отца и матери к ребенку, совершающему ошибки. Осия призван быть подобным Богу, полюбить человека, которого трудно любить. Сложно любить грешника, ведь грех всегда является нарушением воли Господа. — Шин внимательно взглянул в лицо Исэка, чтобы понять, понимает ли тот его логику.

Исэк серьезно кивнул.

— Как вы думаете, для нас важно чувствовать то, что чувствует Бог?

— Да, конечно. Если вы кого-то любите, вы не можете не разделять его страдания. Если мы любим нашего Господа, а не просто восхищаемся Им или боимся, или хотим чего-то от Него, мы должны принять Его чувства. Мы должны понять муку Господа, страдающего за наши грехи. Такое утешение — знать, что мы не одиноки в своих страданиях и своей слабости.

— Сэр, хозяйка пансиона и ее дочь спасли мне жизнь, я пришел к их порогу с туберкулезом, и они заботились обо мне в течение трех месяцев.

Пастор Шин кивнул:

— Это замечательно. Благородное поведение.

— Господин, ее дочь беременна, но отец ребенка бросил ее. Она не замужем, и у ребенка не будет имени.

Шин встревожился.

— Я думаю, что должен попросить ее выйти за меня замуж, и если она ответит согласием, возьму ее в Японию в качестве жены. Если она ответит согласием, я попрошу вас обвенчать нас, прежде чем мы уедем.

Пастор Шин прикрыл рот правой рукой. Христиане уважали такой выбор. Жертвовать собой ради других правильно, но совершать подобные поступки следовало осмотрительно.

— Вы писали об этом родителям?

— Нет. Но я думаю, они поймут. Я отказывался вступать в брак раньше, и они не ожидали, что я это сделаю. Возможно, они будут довольны.

— Почему вы раньше отказывались жениться?

— Я был инвалидом с момента рождения. В последние годы мне стало лучше, но я снова заболел в этом путешествии. Никто в моей семье не ожидал, что я доживу до двадцати пяти лет. А мне сейчас двадцать шесть, — Исэк улыбнулся. — Если бы я женился и имел детей, то, внезапно скончавшись, оставил бы молодую вдову и сирот.

— Да, понимаю.

— Я должен был уже умереть, но я жив, господин.

— Я очень этому рад. Хвала Господу, — Шин улыбнулся молодому человеку, не зная, как защитить его от желания принести столь грандиозную жертву.

Он был недоверчив. Если бы не теплое письмо от друзей в Пхеньяне, восхвалявших ум и компетентность Исэка, Шин подумал бы, что тот — религиозный фанатик.

— Что говорит молодая женщина об этой идее?

— Не знаю. Мне еще нужно обсудить все с ней. Вдова рассказала мне о проблеме ее дочери только вчера. А вечером, перед молитвой, мне пришло в голову, что я могу помочь им: дать женщине и ребенку мое имя. Как меня зовут? Это только вопрос благодати. Я родился мужчиной, который может оставить имя своим потомкам. Если молодую женщину обманул и бросил негодяй, вряд ли ее стоит сурово осуждать, и, конечно, ребенок невиновен. Почему он должен страдать?

Шин не мог не согласиться.

— Если Господь позволит мне жить, я постараюсь стать хорошим мужем для Сонджи и хорошим отцом этому ребенку.

— Сонджи?

— Да. Это дочь хозяйки пансиона.

— Твоя вера крепка, сын мой, и твои намерения благородны, но…

— Каждый ребенок должен быть востребован; женщины и мужчины в Библии терпеливо молятся о даровании им детей. Быть бесплодным означает быть изгоем, разве не так? Если я не женюсь и не обзаведусь детьми, я окажусь бесплодным. — Исэк никогда раньше не формулировал эту мысль, и теперь она взволновала его самого.

Шин слабо улыбнулся в ответ. Потеряв четырех детей и жену во время эпидемии холеры пять лет назад, пастор обнаружил, что не в состоянии говорить о потере. Любые слова были бы пустыми и бессмысленными. После смерти семьи его вера не поколебалась, но характер ее изменился.

Казалось, в теплой комнате стало прохладнее. Шин с почтением и восхищением смотрел на молодого идеалиста, глаза которого сияли, но жизненный опыт пастора порождал сомнения в таком энтузиазме.

— Вчера утром я начал читать Осию, а несколько часов спустя хозяйка пансиона рассказала мне о беременности своей дочери. К вечеру я знал, что Господь указал мне путь. Такого никогда прежде со мной не случалось. — Исэк подумал, что не стоило говорить об этом. — А с вами? — Он заметил недоверие в глазах старшего пастора.

— Да, случалось и со мной, но не всегда так ярко. Я слышу голос Бога, когда читаю Библию. Конечно, мы всегда должны быть открыты Ему, но опасно думать, что все вокруг — есть знак Бога. Хотя, возможно, Господь постоянно разговаривает с нами, но мы не умеем слушать, — сказал Шин, ему было неловко признаваться в своих сомнениях, но он подумал, что они важны.

— Когда я рос, то видел минимум трех незамужних беременных девушек. Одна была служанкой в нашем доме. Две из них убили себя. Наша горничная вернулась к семье в Вонсан и рассказала всем, что ее муж умер. Моя мать, женщина, которая никогда не лжет, велела ей так говорить, — продолжал Исэк.

— В наши дни такое происходит все чаще, — кивнул Шин. — Особенно в трудные времена.

— Хозяйка пансиона спасла мне жизнь. И, может быть, эта моя жизнь окажется полезной хотя бы для этого семейства. Перед смертью я всегда хотел сделать что-то важное. Как мой брат Самоэль.

Шин кивнул. Он слышал от своих друзей по семинарии, что Пэк Самоэль был лидером движения за независимость Кореи.

— Может быть, моя жизнь обретет значение — не такое большое, как жизнь моего брата, но все же. Надеюсь, я смогу помочь молодой женщине и ее ребенку. И они станут помогать мне, потому что у меня будет своя семья, а это великое благо.

Шин вздохнул.

— Прежде чем что-либо предпринять, я хотел бы встретиться с ней. И с ее матерью.

— Я попрошу их приехать, если Сонджа согласится выйти за меня замуж. Она совсем не знает меня.

— Это вряд ли имеет значение. — Шин пожал плечами. — Я не видел свою жену до дня свадьбы. Я понимаю ваше желание помочь, но брак — серьезное таинство перед лицом Бога. Вы понимаете, о чем я говорю. Пожалуйста, приведите их ко мне, как только сможете.

Старший пастор положил руки на плечи Исэка и помолился за него, прежде чем попрощаться.

Когда Исэк вернулся в пансион, братья Чон растянулись на теплом полу. Они успели поужинать, и женщины убирали остатки их трапезы.

— Ах, пастор гулял по городу? Вы, должно быть, хорошо чувствуете себя и можете выпить с нами? — Компо, старший из братьев, подмигнул.

— Как ваш улов? — спросил Исэк.

— Никаких русалок, — разочарованно заявил Фатсо, младший брат.

— Просто позор, — улыбнулся Исэк.

— Пастор, вы хотите поужинать? — спросила Чанджин.

— Да, спасибо. — На открытом воздухе он проголодался, и это было чудесное, давно забытое чувство.

Братья Чон не собирались ложиться спать, но уступили ему место у стола. Компо похлопал Исэка по спине, как старый друг. В компании постояльцев, особенно добродушных братьев Чон, Исэк ощущал себя живым человеком, а не болезненным мальчиком, который провел большую часть своей жизни в помещении с книгами.

Сонджа принесла поднос с едой: его поверхность была заставлена блюдами, а снизу устанавливали миску с горячей водой, чтобы еда не слишком быстро остывала; в большой круглой плошке, что стояла по центру, между приправ, находилась смесь из пропаренного проса, риса и ячменя.

Исэк склонил голову в молитве, и все остальные смущенно замолчали, испытывая некоторую неловкость.

— Красивый пастор получает гораздо больше риса, чем я, — в шутку пожаловался Фатсо. — Почему я не удивляюсь? — Он попытался рассердить Сонджу, но девушка не обратила на него никакого внимания.

— Хотите? — Исэк протянул миску Фатсо. — Здесь слишком много для меня…

Средний брат Чон, разумный, поспешил отказаться:

— Фатсо съел три миски проса и две миски супа. Он не знает меры в еде. Просто свинья.

Фатсо ткнул брата под ребра.

— У сильного человека сильный аппетит. Ты просто ревнуешь, потому что русалки предпочитают меня. Однажды я женюсь на прекрасной девушке, и у меня будет работа до конца дней. А вы будете чинить мне сети.

Компо и средний брат засмеялись, но Фатсо проигнорировал их.

— А пока мне нужна еще одна миска с рисом. Как там, не найдется еще одной на кухне? — спросил он у Сонджи.

— Разве ты не хочешь оставить что-то для женщин? — вмешался Компо.

— А им не хватит? — Исэк положил ложку.

— Нет-нет, у нас еще много еды. Пожалуйста, не волнуйтесь. Если Фатсо хочет, мы можем принести, — заверила Чанджин.

Фатсо смутился.

— Я не голоден. Надо выкурить трубку. — Он стал рыться в кармане в поисках табака.

— Итак, пастор Исэк, вы скоро покинете нас ради Осаки? Или вы присоединитесь к нам на лодке и займетесь поисками русалок? Сейчас вы выглядите достаточно сильным, чтобы вытащить сети, — сказал Фатсо; он зажег трубку и, прежде чем начать курить, протянул ее старшему брату. — Почему вы оставляете этот прекрасный остров ради холодного города?

Исэк рассмеялся.

— Я жду ответа от своего брата. И как только почувствую себя достаточно крепким для путешествия, отправлюсь в свою церковь в Осаке.

— Подумайте о русалках Йондо. — Фатсо помахал Сондже, которая шла на кухню. — В Японии таких не будет.

— Ваше предложение заманчиво. Возможно, я должен найти русалку и забрать ее с собой в Осаку.

— Пастор шутит? — Фатсо пришел в восторг.

Исэк сделал глоток чая.

— Было бы лучше, если бы у меня была жена для новой жизни в Осаке.

— Оставьте свой чай. Давайте нальем этому жениху настоящий напиток! — воскликнул Компо.

Братья громко захохотали, и пастор тоже засмеялся вместе с ними.

В маленьком доме женщины слышали все, что говорили мужчины. От мысли о женитьбе пастора шея Тукхи покраснела, и ее сестра фыркнула, назвав ее сумасшедшей. На кухне Сонджа разгрузила подносы; она присела перед большим латунным тазом и принялась мыть посуду.

9

Закончив уборку на кухне, Сонджа пожелала матери спокойной ночи и ушла в импровизированную спальню, которую делила с девочками-служанками. Обычно Сонджа ложилась спать одновременно с другими, но в последний месяц она сильно уставала. Просыпаться тоже было нелегко: как будто невидимая тяжесть придавливала ее к постели. Сонджа быстро разделась в холодной комнате и скользнула под толстое одеяло. Она опустила голову на подушку в форме ромба. Хансо больше не было в Пусане. Утром после того, как она оставила его на пляже, она попросила мать пойти на рынок вместо нее, заявив, что ее тошнит. Целую неделю она не ходила на рынок. Когда Сонджа наконец вернулась к покупке еды для дома, Хансо уже уехал. Каждое утро, приходя на рынок, она взглядом искала его, но тщетно.

Тепло от пола подогревало поддон; глаза Сонджи закрылись. Она еще не чувствовала ребенка, но ее тело менялось. Обострившееся обоняние было самым заметным и тяжело переносимым из этих новых свойств. Прогулка по рыбным рядам стала мучительной, худшим был запах крабов и креветок. Ноги опухали. Каким будет ребенок? Сонджа хотела бы поговорить об этом, но не знала, с кем и как. После того как она призналась матери, они не возвращались к теме беременности. Глубокая складка пролегла вдоль рта Чанджин, придав ее лицу вечно хмурое выражение. В течение дня Сонджа работала, как обычно, но ночью, прежде чем уснуть, задавалась вопросом: думал ли Ко Хансо о ней и о своем ребенке? Если бы она согласилась остаться его любовницей и ждала, когда он посетит ее, она могла бы его удержать. Однако даже в ее нынешней слабости такое решение казалось ей неуместным. Она не могла представить, как стала бы делить его с другой женщиной.

Почему она предположила, что у человека его возраста и положения нет жены и детей? Сама мысль, что он захочет жениться на невежественной крестьянке, была абсурдной. Богатые люди имели жен и любовниц, иногда они даже жили под одной крышей. Ее искалеченный отец любил ее мать, которая выросла в невероятно бедной семье. Гостям пансиона предоставляли лучшее питание, они завтракали и ужинали все вместе за общим низким обеденным столом. Ее отец мог бы столоваться с ними, но не хотел. Он проверял, чтобы у ее матери мяса и рыбы на тарелке лежало не меньше, чем у него, а потом усаживался есть отдельно. Летом, после долгого дня, он приносил и нарезал арбуз, потому что его любила жена. Зимой он покупал вату для утепления ее куртки. «У тебя самый добрый отец на земле», — часто говорила ее мать, и Сонджа гордилась этим, как ребенок из богатой семьи мог бы гордиться многочисленными мешками риса и грудами золотых колец.

Тем не менее она не могла перестать думать о Хансо. Иногда она представляла себе, что, если снова пойдет к пляжу, он будет ждать ее там, на крутой скале над чистой водой, раскрытая газета в его руках трепещет на ветру. Он снимет узел белья с ее головы, аккуратно потянет ее за косу и скажет: «Моя девочка, где ты была? Я бы ждал тебя до самого утра». На прошлой неделе она так сильно почувствовала его зов, что нашла себе оправдание и побежала к бухте: конечно, понапрасну.

Он заботился о ней, это было правдой. Он не лгал, думала она, но не находила в этом утешения. Сонджа внезапно открыла глаза, когда услышала, как смеются девочки на кухне. Она отодвинулась от двери и положила руку на щеку, подражая его ласке. Почему она сама никогда не трогала его? Теперь ей ужасно хотелось коснуться его лица — чтобы пальцы запомнили его очертания.

Утром Исэк надел темно-синий шерстяной свитер поверх самой теплой майки и рубашки и сел на полу в передней комнате, используя низкий обеденный стол для чтения. Жильцы уже ушли на работу, дома было тихо. Библия Исэка лежала перед ним, но он все не начинал, потому что не мог сосредоточиться. Чанджин склонилась к жаровне, заполненной горячими углями. Исэк хотел поговорить с ней, но робел, ждал удобного момента.

— Вам достаточно тепло? Я поставлю жаровню здесь. — Чанджин встала на колени и подвинула жаровню туда, где он сидел.

— Позвольте вам помочь, — сказал Исэк, вставая.

— Нет, оставайтесь на месте. — Она привыкла передвигать жаровню поближе к Хуни.

Когда она подошла ближе, он оглянулся, чтобы посмотреть, слышат ли остальные.

— Аджумони, — прошептал Исэк, — вы думаете, она согласится принять меня как мужа? Я могу спросить ее?

Глаза Чанджин расширились, и она с шумом уронила кочергу, но быстро подхватила ее и положила на место осторожно, словно исправляя небрежность. Она села рядом с Исэком, ближе, чем когда-либо сидела рядом с другим мужчиной, кроме мужа и отца.

— С вами все в порядке? — спросил он.

— Зачем? Зачем вам это делать?

— С женой моя жизнь в Осаке сложится лучше. Я уже написал брату. Они с женой хорошо примут ее.

— А ваши родители?

— Они годами хотели, чтобы я женился. А я всегда говорил «нет».

— Почему?

— Потому что я всегда болел. Сейчас я чувствую себя хорошо, но невозможно угадать, не умру ли внезапно. Сонджа поймет это.

— Но вы знаете, она…

— Да. И вполне вероятно, что я сделаю ее молодой вдовой. А вы понимаете, что это нелегко, но я буду отцом. Пока жив.

Чанджин ничего не сказала; она сама была молодой вдовой. Ее муж с честью преодолел много трудностей. Он был особенным. Она так скучала по нему — и сейчас он тоже нашел бы правильное решение.

— Возможно, она намерена остаться здесь с вами. Но лучше ли это для нее и ребенка?

— Нет-нет. Конечно, было бы намного лучше, если бы она ушла, — ответила Чанджин, твердо зная, как обстоят дела. — Ребенку тут плохо пришлось бы. Вы спасете жизнь моей дочери. Если вы возьмете на себя заботу о ней, я буду всей жизнью вам обязана. — Она низко поклонилась, ее голова почти касалась желтого пола, на глазах выступили слезы.

— Нет, вы не должны так говорить. Вы и ваша дочь были добры ко мне, как ангелы.

— Я немедленно поговорю с ней, господин. Она будет благодарна.

Исэк замолчал. Ему хотелось быть уверенным, что он все делает правильно.

— Простите, но мне нужно другое, — сказал он, испытывая смущение. — Я хотел бы спросить ее о чувствах. Я хотел бы знать, сможет ли она когда-нибудь полюбить меня. — Исэку было стыдно, потому что ему пришло в голову, что, как обычный человек, он хотел жену, которая бы его любила, а не просто испытывала благодарность.

— Тогда вам надо поговорить с ней.

Исэк прошептал:

— Для нее это не слишком хорошая сделка. Я могу снова заболеть. Но я постараюсь стать достойным мужем. И я бы хотел ребенка. Я буду считать его своим. — Исэк чувствовал себя счастливым, думая о том, что сможет прожить достаточно долго, чтобы вырастить ребенка.

— Пожалуйста, сходите с ней завтра на прогулку. Вы сможете поговорить обо всем.

Мать рассказала Сондже о намерениях Пэк Исэка, и та приготовилась принять его предложение. Если Пэк Исэк женится на ней, это поможет ее матери, пансиону, ей самой и ребенку. Почтенный человек из хорошей семьи даст ребенку свое имя. Сонджа не могла постичь его мотивы. Мать пыталась объяснить, но получалось не слишком хорошо. Они сделали для него то, что сделали бы для любого жильца, а он вовремя платил. Возможно, ему нужна хозяйка, которая станет вести дом? Но он старался сам справляться с обыденными делами. Когда чувствовал себя лучше, относил подносы после еды к порогу кухни, по утрам собирал постель и складывал вещи. Он больше заботился о себе, чем любой из постояльцев.

Сонджа надела пальто, соломенные сандалии и толстые белые хлопчатобумажные носки. Воздух был холодным и туманным. Через месяц или около того наступит весна, но пока больше похоже на глубокую зиму. Мать попросила пастора встретиться с ней снаружи, не желая, чтобы служанки увидели их вместе.

Вскоре вышел Исэк с войлочной шляпой в руках.

— Вы здоровы? — Исэк остановился, не зная, куда должен идти. Он никогда не встречался с молодой женщиной, тем более с намерением попросить ее выйти за него замуж. — Хотите пойти в город? Мы могли бы сесть на паром. — Эта идея пришла к нему в голову спонтанно.

Сонджа кивнула и прикрыла голову толстым шарфом. Теперь она напоминала женщин, продающих на рынке рыбу. Они неспешно подошли к парому на Йондогу, не зная, что могли подумать те, кто увидит их вместе. Лодочник принял плату. Деревянная лодка была почти пустой, поэтому они сидели рядом все время короткой поездки.

— Мы говорили с вашей матерью, — сказал Исэк, пытаясь, чтобы голос звучал ровно и спокойно.

— Да.

Он попытался прочесть ее чувства, но она выглядела испуганной и только.

— Спасибо, — сказала она.

— Что вы думаете об этом?

— Я очень признательна. Вы сняли с моих плеч тяжкое бремя. Не знаю, как благодарить вас.

— У меня есть вопрос, — сказал Исэк.

Сонджа опустила глаза.

— Как вы думаете, вы сможете любить Бога? — Он вздохнул. — Если бы вы смогли, то я бы знал, что все будет в порядке. Возможно, сейчас вы не видите в этом смысла. Я понимаю.

Утром Сонджа подумала, что он попросит у нее что-нибудь, и вспомнила об этом его Боге — о Боге, в которого верил пастор. Ее отец не имел такой веры. Она задумалась: не Бог ли делает Пэк Исэка таким добрым и вдумчивым человеком?

— Да, — сказала она. — Я смогу.

Лодка причалила, и Исэк помог Сондже сойти на берег. На той стороне оказалось очень холодно, и Сонджа засунула ладони в рукава куртки, чтобы согреть их. Ветер пронизывал. Она боялась, что скверная погода скажется на самочувствии пастора.

Она не знала, куда идти дальше, поэтому предложила отправиться на главную торговую улицу недалеко от паромного причала. Это было единственное место, куда она когда-либо ходила с родителями на материке. Она зашагала в этом направлении, и Исэк последовал за ней.

— Я рад, что ты попытаешься любить Бога. Это много значит для меня, я думаю, наш брак будет хорошим, если мы разделим эту веру.

Она снова кивнула, не совсем понимая, что он имеет в виду, но догадываясь, что у него есть веская причина для такой необычной просьбы.

— Сначала наша жизнь будет странной, но мы попросим Бога о благословении — для нас и для ребенка.

Сонджа подумала, что его молитва будет действовать как толстый плащ, укрывающий от холодов.

Чайки зависали над их головами и громко кричали, затем улетали. Она поняла, что брак имел условие, которое легко принять, потому что не существовало способа проверить его исполнение. Как доказать, что любишь Бога? Как доказать, что любишь мужа? Она никогда не предаст его; она будет упорно трудиться и заботиться о нем, это она могла сделать.

Исэк остановился перед японским рестораном, где подавали лапшу.

— Ты когда-нибудь пробовала удон?[7]

Она покачала головой.

Он провел ее внутрь. Все клиенты оказались японцами и мужчинами. Владелец, японец в безупречно чистом переднике, приветствовал их по-японски. Они поклонились в ответ. Исэк тоже по-японски попросил столик на двоих, и владелец оживился, услышав родной язык. Они дружелюбно побеседовали. Потом владелец предложил пастору и Сондже места возле двери, на краю общего стола — подальше от прочих посетителей.

Исэк и Сонджа сидели напротив друг друга и неизбежно встречались взглядами. Девушка не могла прочитать меню, написанное от руки на фанерном щите, она просто смотрела по сторонам. Офисные работники и лавочники сидели за тремя длинными столами над дымящимися чашками с супом и лапшой. Японский юноша с бритой головой обходил гостей, подливая им коричневый чай из тяжелого медного чайника.

— Раньше я никогда не была в ресторане, — призналась Сонджа, больше от смущения, чем от желания поговорить.

— Я сам не так часто в них бывал. Однако это заведение выглядит чистым. Мой отец говорит, что это важно, когда ешь вне дома. — Исэк улыбнулся, желая, чтобы Сонджа чувствовала себя более комфортно.

— Ты голодна?

Сонджа кивнула. Утром она ничего не ела. Исэк заказал для них две миски удона.

— Это похоже на корейскую лапшу, но бульон отличается. Удон продается повсюду в Осаке. Все будет для нас новым. — Исэку все больше и больше нравилась идея взять ее с собой в Японию.

Сонджа много слышала о Японии от Хансо, но не могла сказать об этом Исэку. Хансо говорил, что Осака — огромный город, где вряд ли увидишь одного и того же человека дважды. Рассказывая о своих планах, Исэк наблюдал за ней. Сонджа нигде еще не бывала, она мало говорила даже с девушками, которые работали в их доме. Исэку никак не удавалось представить, что у нее был любовник.

Исэк говорил тихо, стараясь, чтобы его не слышали другие.

— Сонджа, ты думаешь, что сможешь позаботиться обо мне? Как о муже?

— Да, — она ответила быстро, потому что это казалось ей верным, и она не хотела, чтобы он сомневался в ее намерениях.

Исэк вздохнул.

— Думаю, что это будет сложно, но ты попытаешься забыть его? — спросил он. Сонджа поморщилась — она не ожидала услышать такое. — Я не отличаюсь от других мужчин. У меня есть гордость, хотя, вероятно, это неправильно. — Он нахмурился. — Но я буду любить ребенка, и я буду любить и уважать тебя.

— Я сделаю все, чтобы стать хорошей женой.

— Спасибо, — сказал он в надежде, что со временем он и Сонджа станут так же близки, как его родители.

Когда принесли лапшу, он поклонился, и Сонджа переплела пальцы, копируя его движения.

10

В один из ближайших дней Чанджин, Сонджа и Исэк отправились на утренний паром в Пусан. Женщины надели только что выстиранные ханбоки из белой конопли под мягкие зимние куртки; костюм и пальто Исэка были чистыми, а обувь блестящей. Пастор Шин ожидал их после завтрака. Глухонемая служанка сразу узнала Исэка и отвела гостей в кабинет Шина.

— Вы здесь, — сказал старший пастор, поднимаясь со своего места на полу; он говорил с северным акцентом. — Проходите.

Чанджин и Сонджа глубоко поклонились. Раньше они никогда не бывали в церкви. Пастор Шин отличался худобой, и поношенный черный костюм висел на нем, но белый воротник был чистым и хорошо накрахмаленным.

Служанка принесла три пухлых подушки для гостей и уложила их возле жаровни в центре плохо отапливаемого помещения. Все трое подождали, пока сядет пастор Шин. Исэк опустился на подушку рядом со старшим пастором, а Чанджин и Сонджа — напротив хозяина. Никто не говорил, ожидая, пока пастор Шин помолится. Старший пастор не спешил с оценкой молодой женщины, на которой Исэк планировал жениться. Он много думал о ней после прежнего визита молодого коллеги, даже перечитал Книгу Осии. Элегантный молодой человек в шерстяном костюме резко контрастировал с коренастой девушкой; лицо Сонджи было круглым и плоским, а глаза опущены либо от скромности, либо от стыда. Ничто в ее прозаическом внешнем обличье не объясняло, почему Исэк должен на ней жениться. Она была ничем не примечательной. Он взглянул на ее живот, но он не смог бы определить ее состояние под широкой традиционной одеждой.

— Как вы относитесь к поездке в Японию с Исэком? — спросил Шин у Сонджи.

Она подняла глаза и посмотрела на него. Она не знала, что он должен сделать лучше — и какие у него полномочия.

— Я хотел бы услышать, что вы думаете, — сказал Шин, подавшись вперед. — Я бы не хотел, чтобы вы покинули мой кабинет, не дав ответа.

Исэк улыбнулся женщинам, удивленный суровым тоном пожилого пастора. Он хотел успокоить спутниц, приободрить их. Чанджин осторожно положила руку на колено дочери.

— Сонджа, скажи пастору Шину, что ты думаешь о браке с Пэк Исэком, — сказала Чанджин.

Сонджа открыла рот, затем закрыла его. Когда она наконец заговорила, ее голос дрожал:

— Я очень благодарна пастору Пэку за его жертву. Я буду работать изо всех сил и служить ему. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы его жизнь в Японии стала лучше.

Исэк нахмурился; он мог понять, почему она это сказала, но все-таки чувства, высказанные Сонджей, опечалили его.

— Да. — Старший пастор сцепил руки. — Это действительно жертва. Исэк — прекрасный молодой человек из хорошей семьи, и для него не легкое решение взять вас в жены, учитывая ситуацию.

Исэк слегка поднял правую руку в слабом протесте, но замолчал из уважения к старшему. Если пастор Шин откажется поженить их, его родители и учителя будут обеспокоены.

А тем временем тот продолжал:

— Вы ведь это понимаете?

— Я допустила серьезную ошибку. Мне очень жаль, что я поставила свою мать в такое положение и накладываю бремя на доброго пастора.

Темные глаза Сонджи сверкнули. Она выглядела еще моложе обычного. Чанджин взяла руку дочери и держала ее, она едва сдерживала рыдания.

— Пастор Шин, она сильно страдает, — выпалил Исэк.

— Она должна признать свой грех и пожелать прощения. Если она попросит, Господь простит ее, — Шин веско произносил каждое слово.

— Полагаю, она этого захочет. — Исэк не хотел, чтобы Сонджа обратилась к Богу таким образом; любовь к Богу, подумал он, должна прийти естественным образом и не из страха наказания.

Пастор Шин пристально смотрел на Сонджу.

— Что вы думаете, Сонджа? Вы хотите, чтобы ваш грех был прощен? — Пастор Шин не знал, понимает ли девушка, что такое грех, объяснил ли Исэк, в чем дело? Как он мог жениться на грешной женщине, которая не отказалась от греха?

— Быть с мужчиной, не вступая с ним в брак, это грех в глазах Бога. Где этот человек? Почему Исэк должен расплачиваться за ваш грех? — спросил Шин.

Сонджа попыталась вытереть слезы с покрасневших щек, используя рукав. В углу глухая служанка могла разобрать часть сказанного, читая по губам. Она достала кусок ткани и подала его Сондже, жестом показав, чтобы та вытерла лицо от слез, и Сонджа улыбнулась ей.

Пастор Шин вздохнул. Хотя он не хотел больше огорчать девушку, он чувствовал себя вынужденным защитить серьезного молодого человека.

— Где отец вашего ребенка, Сонджа? — спросил пастор Шин.

— Она не знает, пастор Шин, — ответила Чанджин, хотя ей самой было любопытно узнать ответ. — Она очень сожалеет об этом. — Чанджин обратилась к дочери: — Скажи пастору, скажи ему, что ты хочешь прощения от Господа.

Ни Чанджин, ни Сонджа не знали, что это будет означать. Будет ли ритуал, например, как когда вы дарите шаману свинью и деньги? Пэк Исэк никогда не упоминал о ритуале прощения.

— Могли бы вы? Не могли бы вы простить меня? — спросила Сонджа старшего пастора.

Он почувствовал жалость к этой девушке, почти ребенку.

— Сонджа, мне не простить все, — ответил он.

— Я не понимаю, — сказала она наконец, глядя прямо на пастора Шина, и всхлипнула.

— Сонджа, все, что тебе нужно сделать, это попросить Господа простить тебя. Иисус заплатил наши долги, но вы все равно должны просить прощения. Обещайте, что вы отвернетесь от греха, что больше не совершите такой ошибки. — Пастор Шин вспомнил жену пророка Осии, которая осталась нераскаявшейся и позже обманула мужа, и нахмурился.

— Мне очень жаль, — повторила Сонджа. — Я больше не буду этого делать. Я никогда не буду с другим мужчиной.

— Разумно, что ты хочешь выйти замуж за этого молодого человека. Но я не знаю, разумно ли его желание жениться на тебе и заботиться о ребенке. Я беспокоюсь за него. Его семьи здесь нет, и я должен убедиться, что с ним все будет в порядке.

Сонджа кивнула, подавляя рыдания.

— Пастор Шин, я считаю, что Сонджа станет хорошей женой, — умолял Исэк. — Пожалуйста, пожените нас. Я хочу вашего благословения. Вы говорите от глубокой и мудрой заботы, но я верю, что это желание Господа. Я считаю, что этот брак принесет мне столько же пользы, сколько он даст Сондже и ребенку.

Пастор Шин вздохнул.

— Вы знаете, как трудно быть женой пастора? — спросил он Сонджу.

Она покачала головой. Теперь ее дыхание слегка выровнялось.

— Вы сказали ей? — спросил он Исэка.

— Я буду помощником пастора. Я не думаю, что от меня будут многого ожидать. Конгрегация невелика. Сонджа много трудится и учится быстро, — сказал Исэк, однако он не думал об этом.

Жена пастора в домашней церкви в Пхеньяне была значительной дамой, неутомимой женщиной, которая родила восемь детей, работала вместе со своим мужем, заботилась о сиротах и о бедняках. Когда она умерла, прихожане плакали, как будто потеряли свою мать.

Исэк, Сонджа и Чанджин сидели молча, не зная, что еще сделать.

— Вы должны поклясться, что будете верны этому человеку. Если вы этого не сделаете, вы принесете гораздо больший позор вашей матери и вашему отцу. Вы должны просить Господа о прощении. В Японии плохо думают о нас, и если вы совершите ошибку, скверно говорить станут о всех корейцах, обо всех христианах. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Я хочу, — сказала она, — я хочу, чтобы меня простили, господин.

Пастор Шин сел на согнутые колени и положил правую руку на ее плечо. Он долго молился за нее и Исэка. Закончив, он встал, предложил паре подняться и довольно быстро обвенчал их.

Затем пастор Шин отправился с Исэком и Сонджей в муниципальное учреждение и в полицейский участок, чтобы зарегистрировать их брак, Чанджин следовала за ними по торговой улице. Ей казалось, что она почти бежала. На свадебной церемонии звучало много слов, которые она не могла понять. Но Чанджин надеялась, что в итоге все будет хорошо, ей хотелось порадовать своего единственного ребенка. Она не ожидала, что свадьба состоится сегодня. Ее собственная свадьба тоже была скорой. Возможно, это не имело значения, сказала она себе. Чанджин отыскала магазин, где продавали хороший рис, и постучала по широкой раме перед входом. В магазине не было клиентов. Полосатый кот прижимался к соломенным сандалиям продавца и счастливо мурлыкал.

— Аджумони, давно не видел вас. — Чхо, продавец риса, поздоровался с ней, он сразу узнал вдову Хуни, хотя она заметно поседела.

— Привет и вам. Надеюсь, ваша жена и девочки здоровы.

Он кивнул.

— Не могли бы вы продать мне белый рис?

— Ва-а-а, должно быть, у вас важный гость. Извините, но мне нечего предложить. Вы знаете, куда все идет, — сказал он.

— У меня есть деньги, чтобы заплатить. — Она положила кошелек на прилавок между ними. Сонджа вышила желтых бабочек на синей простой ткани кошелька — это был ее подарок матери на день рождения два года назад. Синий кошелек был наполовину полным, и Чанджин надеялась, что этого достаточно.

Чхо поморщился. Он не хотел продавать ей рис, потому что пришлось бы просить у нее ту же цену, которую брал с японцев, а он знал, насколько она высока.

— У меня так мало товара, и когда японские покупатели приходят, а его нет, я попадаю в большие неприятности. Поверьте мне, я бы хотел вам помочь.

— Моя дочь вышла замуж сегодня, — сказала Чанджин, стараясь не плакать.

— Сонджа? За кого она вышла замуж? — Он вспомнил девочку, которая держала за руку калеку-отца. — Я не знал, что она помолвлена! Сегодня?

— Гость с Севера.

— Тот, у которого туберкулез? Это безумие! Почему вы позволили дочери выйти замуж за мужчину, у которого такая болезнь? Он умрет со дня на день.

— Он отвезет ее в Осаку. Это не труднее, чем жить в пансионе с таким количеством людей, — сказала она, надеясь, что это будет конец разговора.

Она не говорила ему всю правду, и Чхо это понял. Девушке лет шестнадцать или семнадцать, она на несколько лет моложе его второй дочери, удачное время для невесты, но зачем приезжий женится на ней? Чон, угольщик, сказал, что тот парень из богатой семьи, может, и девушка больна?

— Он сделал хорошее предложение? — спросил Чхо, нахмурившись и глядя на маленький кошелек.

Ким Чанджин не могла дать приличного приданого: хозяйка пансиона едва могла наскрести несколько медных монет, после того как она кормила голодных рыбаков и двух бедных сестер, которых она не должна была принимать. Его собственные дочери вышли замуж несколько лет назад. В прошлом году муж одной из них убежал в Маньчжурию, потому что полиция собиралась арестовать его за организацию демонстраций, так что теперь Чхо кормил детей этого великого патриота, продавая лучший товар богатым японским клиентам, изгнанием которых из страны был так озабочен зять. Если его японские клиенты откажутся покровительствовать ему, магазин Чхо закроется завтра и его семья будет голодать.

— Вам нужно много риса для свадьбы? — спросил он, не в силах понять, как эта женщина будет платить за дорогое зерно.

— Нет. Достаточно для них двоих.

Чхо кивнул маленькой усталой женщине, стоящей перед ним и глядевшей ему прямо в глаза.

— Мне нечего продавать, — повторил он.

— Я хочу только достаточно риса для обеда невесты и жениха — белый рис для них, прежде чем они уйдут из дома. — В глазах Чанджин появились слезы, и продавец отвернулся.

Чхо ненавидел, когда женщины плачут. Его бабушка, мать, жена и дочери — все они плакали бесконечно. Женщины слишком много плачут, подумал он. Его старшая дочь жила на другой стороне города с человеком, который работал печатником, а младшая и трое ее детей жили вместе с ним и его женой. Продавец риса жаловался, что приходится содержать дочь и внуков, он много работал и делал ставку на любого японского клиента, готового заплатить самую высокую цену, он не мог допустить, чтобы его дети голодали, чтобы они оказались нищими и бездомными.

Чанджин подсчитала иены и положила их на деревянный поднос на прилавке рядом со счетами.

— Маленький мешочек. Я хочу, чтобы они съели все. Чтобы ничего не осталось. Я сделаю им сладкий торт.

Чанджин подтолкнула к нему поднос с деньгами. Если он еще раз скажет «нет», она обойдет все магазины риса в Пусане, чтобы ее дочь получила белый рис на свадебный ужин.

— Торт? — Чхо скрестил руки на груди и громко рассмеялся, он давно не слышал, как женщины говорили о тортах из белого риса, такие дни давно минули. — Полагаю, вы принесете мне кусок.

Она вытерла глаза, когда продавец риса отправился в кладовку.

11

Наконец постояльцы смягчились и позволили постирать свою рабочую одежду. Они уже сами не выдерживали исходивший от нее запах. Захватив четыре огромных узла, Пукхи, Тукхи и Сонджа отправились в бухту. Они подобрали и подвязали длинные юбки, присели у воды, установили стиральные доски. От ледяной воды немели руки, кожа на них огрубела от многолетней работы. Пукхи изо всех сил терла влажные рубашки на деревянной доске, а ее младшая сестра Тукхи сортировала оставшуюся часть грязного белья. Сонджа отстирывала рыбью кровь и кишки с пары темных брюк, принадлежащих одному из братьев Чон.

— Чувствуешь ли ты, что замужем? — спросила Тукхи.

Девочки были первыми, кто узнал новость сразу после регистрации брака. Они изумились еще более, чем постояльцы.

Пукхи подняла глаза от работы, чтобы увидеть реакцию Сонджи. Она внутренне упрекала сестру за дерзость, но ей и самой было любопытно.

— Еще нет, — сказала Сонджа.

Брак состоялся три дня назад, но из-за недостатка места Сонджа по-прежнему спала в одной комнате с матерью и служанками.

— Я хочу замуж, — сказала Тукхи.

Пукхи рассмеялась.

— Кто женится на таких девушках, как мы?

— Я хотела бы выйти замуж за такого человека, как пастор Исэк, — сказала Тукхи. — Он такой красивый и приятный. Он смотрит на тебя, когда разговаривает с тобой. Даже постояльцы уважают его, хотя он ничего не знает о море. Вы заметили?

Это было правдой. Постояльцы регулярно высмеивали людей высшего класса, учившихся в школе, но им нравился Исэк. Но Сондже трудно было думать о нем, как о своем муже. Пукхи похлопала сестру по плечу.

— Ты глупая. Такой человек никогда не женится на тебе. Выкинь пустые мысли из головы.

— Но он женился на Сондже.

— Она другая. А мы слуги, — сказала Пукхи.

Тукхи закатила глаза.

— Как он тебя зовет?

— Он зовет меня Сонджа.

До встречи с Хансо Сонджа часто беседовала с сестрами и сейчас была рада разговору.

— Ты очень ждешь отъезда в Японию? — спросила Пукхи.

Она была больше заинтересована в том, чтобы жить в городе, чем в замужестве, которое казалось ей ужасным. Ее бабушка и мать работали до самой смерти. Она никогда не слышала, чтобы мать смеялась.

— Мужчины сказали, что Осака многолюднее, чем Пусан или Сеул. Где ты будешь жить? — спросила Пукхи.

— Я не знаю. Полагаю, в доме брата пастора Исэка.

Она думала о Хансо и о том, что он может быть рядом. Больше всего она боялась столкнуться с ним. Но было бы хуже, подумала она, никогда больше не увидеть его.

Пукхи заглянула в лицо Сонджи.

— Ты боишься ехать? Я думаю, что у вас будет там чудесная жизнь. Мужчины говорили, что в Осаке везде электрические огни — на поездах, автомобилях, улицах и во всех домах. Они сказали, что в Осаке есть много вещей в магазинах. Может быть, вы станете богатыми и сможете что-то прислать нам. И мы сможем открыть там пансион! — Пукхи была поражена той перспективой, которую сама только что придумала. — Твоя мать будет готовить, а мы будем стирать и мыть…

— И ты еще говоришь, что у меня в голове сумасшедшие мысли? — Тукхи хлопнула сестру по плечу, оставив влажный отпечаток ладони на ее рукаве.

Сонджа с трудом вытащила мокрые брюки, они были очень тяжелыми.

— Может ли жена пастора быть богатой? — спросила Сонджа.

— Может быть, он заработает много денег! — отозвалась Тукхи. — И его родители богаты, верно?

— Откуда ты это знаешь? — спросила Сонджа.

Ее мать сказала, что родители Исэка владели где-то землей, но многие из землевладельцев продавали свои земельные участки японцам для оплаты новых налогов.

— Я не знаю, будет ли у нас много денег. Это не имеет значения.

— Его одежда такая хорошая, и он образованный, — сказала Тукхи.

Сонджа взялась стирать другую пару брюк.

Тукхи взглянула на сестру.

— Можем ли мы отдать ей сейчас?

Пукхи кивнула. Сонджа выглядела встревоженной и грустной, ничего похожего на счастливую невесту.

— Ты для нас как родная сестра, но ты всегда чувствовала себя старше, потому что умна и терпелива, — улыбаясь, сказала Пукхи.

— Когда ты уйдешь, кто защитит меня, когда твоя мама будет ругаться? — добавила Тукхи.

Сонджа отложила штаны, которые она выбивала камнями. Сестры жили рядом с ней с тех пор, как умер ее отец; она не могла себе представить жизнь без них.

— Мы хотели дать тебе кое-что. — Тукхи протянула пару уток, вырезанных из древесины акации и висящих на красном шелковом шнурке. Они были размером с ладонь ребенка.

— Продавец на рынке сказал, что утки — символ жизни, — сказала Пукхи.

— Может быть, ты вернешься домой через несколько лет и привезешь сюда своих детей, чтобы показать нам. Я хорошо забочусь о детях. Я растила Тукхи сама. Хотя она может быть озорной.

— В последнее время ты выглядела такой несчастной. Мы знаем, почему, — сказала Тукхи.

Сонджа держала уток в руке, и она подняла глаза.

— Ты скучаешь по отцу, — сказала Пукхи, сестры потеряли своих родителей совсем маленькими.

На широком лице Пукхи вспыхнула печальная улыбка. Ее крошечные ласковые глаза опустились. У сестер были почти одинаковые лица; младшая пониже ростом и пухловатая. Сонджа заплакала, и Тукхи взяла ее за руки.

— Все в порядке, все в порядке, — пробормотала Пукхи, похлопывая Сонджу по спине. — У тебя теперь есть добрый муж.

Чанджин сама собрала вещи дочери. Каждый предмет одежды был сложен с осторожностью, затем завернут в широкий квадрат ткани, чтобы сформировать правильные складки. Углы ткани были аккуратно соединены с петлей-рукояткой. За несколько дней до того, как пара уехала, Чанджин пыталась понять, не забыла ли что-то важное, она распаковывала то один, то другой из четырех узлов и укладывала его заново. Она хотела отправить с дочерью как можно больше припасов из кладовой: острые перцы, большие связки сушеных анчоусов и ферментированную соевую пасту для сестры Исэка, но Исэк сказал ей, что они не смогут взять на паром слишком тяжелый груз. «Мы сможем купить там все необходимое», — заверял он.

Пукхи и Тукхи остались в доме утром, когда Чанджин, Сонджа и Исэк отправились на паромный причал в Пусане. Прощание с сестрами было трудным; Тукхи безутешно плакала, опасаясь, что Чанджин может отправиться в Осаку и покинуть сестер в Йондо.

Масса пассажиров ожидала своей очереди показать документы полицейским и иммиграционным чиновникам, прежде чем отправиться на паром из Пусана в японский порт Симоносеки.

Пока Исэк стоял в очереди к полицейским, женщины сидели на скамейке рядом, готовые встать, если ему что-то понадобится. Большой паром уже стоял у причала и ждал пассажиров. Запах водорослей смешивался с запахом топлива от парома. С самого утра Сонджу тошнило, и она выглядела измученной. Ее вырвало, и желудок совершенно опустел. Чанджин прижимала к груди маленький сундучок. Когда она снова увидит свою дочь? Весь ее мир рухнул. Теперь было не так важно, что лучше для Сонджи и ее ребенка. Зачем они уезжают? Чанджин не сможет взять на руки внука. Почему она не может поехать с ними? Для нее ведь должна найтись работа в Осаке. Но Чанджин знала, что ей нужно остаться. Она должна была заботиться о своих родственниках. Она не могла покинуть могилу Хуни. Кроме того, где она остановится в Осаке?

Сонджа слегка покачнулась.

— Ты в порядке?

Она кивнула.

— Я видела золотые часы, — сказала Чанджин.

Сонджа обхватила себя руками за плечи.

— Это от того человека?

— Да, — сказала Сонджа, не глядя на мать.

— Кто может позволить себе нечто подобное?

Сонджа не ответила. В очереди перед Исэком осталось лишь несколько человек.

— Где тот, что дал тебе часы?

— Он живет в Осаке.

— Откуда он?

— Он из Чеджу, но живет в Осаке. Я не знаю, где он сейчас.

— Ты планируешь его увидеть?

— Нет.

— Ты не можешь видеть этого человека, Сонджа. Он бросил тебя. Он нехороший.

— Он женат.

Чанджин вздохнула. Сонджа подумала, что разговаривает с матерью, как с чужим человеком.

— Я не знала, что он женат. Он не сказал мне.

Чанджин сидела неподвижно, слегка приоткрыв рот.

— На рынке ко мне пристали японские мальчики, и он прогнал их. Потом мы подружились.

Было так легко наконец говорить о нем.

— Он хотел позаботиться обо мне и ребенке, но не мог жениться на мне. Он сказал, что у него есть жена и трое детей в Японии.

Чанджин взяла дочь за руку.

— Ты не должна его видеть. Этот человек… — Чанджин указала на Исэка, — этот человек спас тебе жизнь. Он спас твоего ребенка. Ты член его семьи. Скоро ты станешь матерью. Я надеюсь, что у вас будет сын, которому не придется оставить тебя, когда он женится.

Сонджа кивнула.

— Часы. Что ты с ними сделаешь?

— Продам их, когда доберусь до Осаки.

Чанджин была довольна этим ответом.

— Сохрани их для чрезвычайной ситуации. Если муж спросит, где ты их взяла, скажи, что я дала.

Чанджин возилась с кошельком, спрятанным под блузкой.

— Это принадлежало матери твоего отца. — Чанджин дала ей два золотых кольца, которые свекровь вручила ей перед смертью. — Постарайся не продавать их без нужды. У тебя должно быть что-то на случай, если понадобятся деньги. Ты бережливая девочка, но воспитание ребенка — это большие расходы. Будут вещи, которых вы не можете ожидать, например, посещения врача. Если это мальчик, понадобятся сборы за школу. Если пастор не даст тебе денег на домашнее хозяйство, зарабатывай что-то и откладывай сбережения для чрезвычайных ситуаций. У женщины всегда должно быть что-то свое на черный день. Обращайся с семьей мужа с почтением. Повинуйся им. Если допустишь ошибку, они проклянут нашу семью. Подумай о своем добром отце, который всегда делал все возможное для нас. — Чанджин попыталась вспомнить что-нибудь еще, но ей было трудно сосредоточиться.

Сонджа засунула кольца в кошелек под своей блузкой, где держала часы и деньги.

— Прости, мама.

— Я знаю, я знаю. — Чанджин прикрыла ладонью рот и погладила волосы Сонджи. — Ты — все, что у меня есть. Теперь у меня нет ничего.

— Я попрошу пастора Исэка написать тебе, когда мы прибудем.

— Да, да. И если тебе что-нибудь понадобится, попроси Исэка написать мне письмо на простом корейском, и я попрошу кого-нибудь в городе прочитать его для меня. — Чанджин вздохнула. — Хотелось бы, чтобы мы умели сами читать наши письма.

— Мы знаем цифры, умеем считать. Отец научил нас.

Чанджин улыбнулась.

— Да. Твой отец научил нас. Твой дом — с твоим мужем, — сказала она; так сказал ее собственный отец, когда она выходила замуж за Хуни. «Никогда не возвращайся домой», сказал он, но Чанджин не могла повторить это своему ребенку. — Создай хороший дом для мужа и вашего ребенка. Это твоя работа. Они не должны страдать.

Исэк вернулся, очень спокойный. Десятки людей получили отказ из-за отсутствия бумаг или сборов, но у них с Сонджей документы были в порядке. Офицеры не имели оснований его беспокоить. Он и его жена могли отправляться в путь.

12

Осака, апрель 1933 года

Когда Пэк Ёсоп уставал переминаться с ноги на ногу, он ходил вдоль железнодорожных путей на станции в Осаке, как заключенный в камере. Один. По природе Ёсоп был разговорчив, но, хотя его японский заметно улучшился, избавиться от акцента никак не удавалось. По внешнему виду он не отличался от окружающих и мог рассчитывать на вежливую улыбку, но стоило ему что-то сказать, как отношение резко менялось. Он был корейцем и принадлежал, с точки зрения японцев, к низшему и коварному племени. В любой ситуации корейцев считали потенциальными нарушителями спокойствия. Прожив в Японии уже более десяти лет, Ёсоп все это отлично понимал. Патрульный на станции Осака заметил беспокойство Ёсопа, но взволнованно ожидать прибытия поезда — не преступление.

Полицейский не знал, что он был корейцем. Большинство японцев утверждали, что могли различать японцев и корейцев по чертам лица, но все корейцы знали, что это ерунда. Ёсоп носил уличную одежду скромного рабочего из Осаки: костюм в западном стиле, рубашку и тяжелое шерстяное пальто, довольно новое и качественное. Давным-давно он отложил в сторону одежду, которую привез из Пхеньяна — дорогие костюмы, заказанные его родителями у хорошего портного, который шил для канадских миссионеров и их семей. В течение последних шести лет Ёсоп работал мастером на бисквитной фабрике, присматривая за тридцатью девушками и двумя мужчинами. На работе от него требовалась аккуратность, не более того. Он не должен был одеваться лучше, чем его босс, Симамура-сан, иначе тот мог заменить Ёсопа на более скромного сотрудника. Каждый день поезда из Симоносеки и паромы из Чеджу привозили голодных корейцев в Осаку, и Симамура-сан мог выбрать любого.

Ёсоп был рад, что его младший брат прибывал в воскресенье, его единственный выходной день. Кёнхи готовила пир. В противном случае она пришла бы сейчас вместе с ним. Им было ужасно любопытно, что за девушку выбрал Исэк. Ее положение шокировало, но то, что Исэк решил сделать, не удивляло. В семье давно привыкли к его самоотверженности. Больному мальчику обильные блюда приносили в комнату на лаковом подносе. Тем не менее он оставался тонким, как палочки для еды, хотя поднос возвращался на кухню пустым. Дело в том, что Исэк активно угощал слуг — никто не уходил от него без лакомства. Ёсоп подумал, что рис и рыба — это одно, но этот брак выглядит чрезмерным. Стать отцом чужого ребенка! Кёнхи взяла с него обещание не оценивать ситуацию, пока они не познакомятся с невесткой.

Когда поезд из Симоносеки прибыл на вокзал, толпа ожидающих придвинулась к путям. Исэк был на голову выше других и выделялся в толпе. Серая шляпа на красивой голове, очки в черепаховой оправе на прямом тонком носу. Исэк осмотрелся и, заметив брата, помахал ему тощей рукой.

Ёсоп бросился к нему. Мальчик стал взрослым мужчиной! Исэк оказался даже тоньше, чем при их прежней встрече, бледная кожа отливала оливковым тоном, вокруг сияющих улыбающихся глаз появились тонкие морщины. У Исэка было лицо Самоэля, и это вызывало у Ёсопа странное чувство. Западный костюм, сшитый семейным портным, висел мешком. Застенчивый болезненный мальчик за одиннадцать лет превратился в высокого джентльмена, но его изможденное тело истощилось от болезни. Как родители позволили ему в таком состоянии поехать в Осаку? Зачем Ёсоп настаивал на этом?

Ёсоп обнял брата и притянул его к себе. В Японии Ёсоп касался только жены, было непривычно почувствовать щетину брата на собственной коже.

— Как ты вырос!

Они оба засмеялись, потому что это было правдой, и потому, что они слишком давно не видели друг друга.

— Брат, — сказал Исэк. — Мой брат.

— Исэк, ты здесь. Я так рад.

Исэк сиял, он не мог отвести взгляд от лица старшего брата.

— Но ты вырос намного больше меня. Это неуважительно!

Исэк насмешливо поклонился.

Сонджа стояла в стороне с вещами. Ее успокоила братская легкость и теплота встречи. Брат Исэка Ёсоп показался ей забавным. Он немного напоминал весельчака Фатсо. Когда тот узнал, что она вышла замуж за Исэка, то сделал вид, что упал в обморок. Спустя несколько мгновений он достал свой кошелек и дал ей две иены — зарплата рабочего за два дня, и посоветовал ей купить что-нибудь вкусное, чтобы съесть вместе с мужем, когда доберутся до Осаки.

— Когда будете жевать сладкие рисовые лепешки в Японии, вспомните меня, одинокого и грустного в Йондо, скучающего по тебе; представьте, что сердце Фатсо вырвано, как нутро сибаса.[8] — Он притворился, что плачет, растирая глаза мясистыми кулаками, и громко засопел.

Братья сказали ему заткнуться, и каждый из них также дал ей по две иены в качестве свадебного подарка.

— И ты женат! — сказал Ёсоп, внимательно глядя на маленькую девушку рядом с Исэком.

Сонджа поклонилась своему шурину.

— Рад видеть тебя, — сказал Ёсоп. — Ты была малышкой, вечно следовала за своим отцом. Возможно, тебе было пять или шесть? Я не думаю, что ты меня помнишь.

Сонджа покачала головой.

— Я хорошо помню твоего отца. Я огорчился, узнав о его смерти; он был очень мудрым человеком. Мне нравилось разговаривать с ним. Он не говорил лишних слов, но хорошо обдумывал каждое. И твоя мать готовила самые выдающиеся блюда.

Сонджа опустила глаза.

— Спасибо, что позволили мне приехать сюда, старший брат. Моя мать посылает вам глубокую благодарность за вашу щедрость.

— Ты и твоя мать спасли жизнь Исэка. Я благодарен вам, Сонджа, наша семья благодарна вашей семье.

Ёсоп взял тяжелые чемоданы Исэка, а Исэк взял узлы с вещами Сонджи. Ёсоп заметил, что ее живот уже выпирает, но не слишком явно. Он перевел взгляд в сторону выхода со станции. Девушка не выглядела как деревенская блудница. Она казалась такой скромный и простой, что Ёсоп подумал: может, ее изнасиловал кто-то из знакомых? Случалось, что в таких ситуациях девушку обвиняли в том, что она сама соблазнила мужчину.

— Где сестра? — спросил Исэк, оглядываясь в поисках Кёнхи.

— Дома, готовит ужин. Тебе лучше проголодаться. Соседи должны умирать от зависти — такие запахи долетают с нашей кухни!

Исэк улыбнулся; он обожал свою невестку. Сонджа плотнее закуталась в куртку, заметив, что прохожие косятся на ее традиционную корейскую одежду. Никто на станции не был в ханбоке.

— Моя невестка — замечательный повар, — сказал Исэк, обращаясь к Сондже, он был доволен, что снова увидит Кёнхи.

Ёсоп заметил, что люди смотрят на девушку. Он понял, что ей нужна другая одежда.

— Пойдем домой! — Он быстро вывел их со станции.

Дорога перед вокзалом Осаки была заполнена трамваями, полчища пешеходов входили и выходили через главные двери. Сонджа следовала за братьями, которые осторожно продвигались в толпе. Когда они подошли к проезжей части, она на мгновение обернулась и взглянула на фасад вокзала. Здание в западном стиле казалось ей непривычным: она никогда прежде не видела строение из камня и бетона. Станция Симоносеки, которая показалась ей большой, выглядела совсем маленькой по сравнению с этим огромным сооружением. Мужчины быстро пошли вперед, и она попыталась догнать их. Сонджа вдруг подумала, что чувствует себя так, словно была в Осаке раньше, словно прежде ездила на пароме до Симоносеки, на поезде до Осаки. Когда машины проезжали мимо них, она удивлялись, что они выглядели как металлические быки на колесах, как и говорил ей Хансо. Она была деревенской девушкой, но она слышала обо всех этих вещах. Но она не могла показать, что знала о компостировании билетов, иммиграционных чиновниках, носильщиках, электрических лампах, керосиновых печах и телефонах, поэтому на остановке троллейбуса Сонджа старалась выглядеть тихой и робкой. Она мечтала увидеть мир вместе с ним, но теперь она видела этот мир без него.

Ёсоп помог Сондже занять единственное свободное место в задней части вагона. Она забрала у Исэка упаковки со своими вещами и положила на колени. Братья стояли рядом друг с другом и обменивались новостями о семье. Сонджа не слушала мужской разговор.

Как и прежде, она прижимала узлы близко к сердцу и животу, вдыхая исчезающий запах дома. Широкие улицы в центре Осаки обрамляли ряды низких кирпичных зданий и магазинов с эффектными витринами. Японцы, которые поселились в Пусане, походили на тех, что жили здесь, но тут их было гораздо больше. На вокзале она видела молодых людей в фантастических западных костюмах, на фоне которых одежда Исэка выглядела старомодной и мешковатой, а красивые женщины в кимоно поразили бы беднягу Тукхи до обморока, и Сонджа с удовольствием разглядывала их цвета и роскошную вышивку. Встречались на улицах и очень плохо одетые люди, которые, возможно, тоже были японцами — таких она не видела в Пусане. Мужчины то и дело сплевывали. Это ее удивило.

Они вышли в Икайно, гетто, где жили корейцы. Когда они добрались до дома Ёсопа, Сонджу поразило, как сильно тот отличался от хороших домов, которые она видела по дороге от станции. Отвратительное зловоние перебивало запах пищи и все другие ароматы. Сонджа хотела прикрыть нос и рот, но не позволила себе сделать это.

Икайно выглядел неопрятной деревней, состоящей из разнородных ветхих построек. Лачуги походили друг на друга лишь плохим качеством постройки и убогими материалами. Кое-где фасад и крыльцо были тщательно вымыты, но большинство домов выглядели совершенно негодными. Старые газеты и просмоленная бумага закрывали окна изнутри, а деревянные щепки использовались для герметизации щелей. Металл крыш проржавел. Похоже, жители использовали случайные дешевые или найденные материалы, создавая хлипкие временные хижины. Дым поднимался над тонкими стальными трубами. Весенний вечер был довольно теплым; дети, одетые в нелепые тряпки, метали палки, игнорируя пьяницу, уснувшего в переулке. Маленький мальчик недалеко от дома Ёсопа испуганно уставился на прибывших.

Ёсоп и Кёнхи жили в домике-коробке с пологой крышей. Его деревянная конструкция была покрыта гофрированной сталью. Фанерная панель с металлическим покрытием служила входной дверью.

— Это место подходит только для свиней и корейцев, — смеясь, сказал Ёсоп. — Это не совсем как дома, не так ли?

— Нет, но это будет очень хорошо для нас, — сказал Исэк, улыбаясь. — Прошу прощения за неудобства, которые мы причиняем.

Сонджа не могла поверить тому, что это дом Ёсопа и его жены. Невозможно, чтобы мастер фабрики жил в таком бедном квартале.

— Японцы не сдают нам приличные дома. Мы купили это жилище восемь лет назад. Я думаю, что мы единственные корейцы, у которых есть свой дом, но мы никому не говорим об этом.

— Почему? — спросил Исэк.

— Опасно заявлять, что ты владелец. Здесь ненавидят всех собственников. Я купил дом на деньги отца, которые он дал мне перед отъездом. Сейчас я не смог бы позволить себе купить его.

Свиной визг доносился из соседнего дома с окнами, заклеенными просмоленной бумагой.

— Да, наша соседка разводит свиней. Они живут в доме с ней и ее детьми.

— Как много детей?

— Четверо детей и три свиньи.

— Все там? — прошептал Исэк.

Ёсоп кивнул, подняв брови.

— Здесь не может быть такое дорогое жилье, — сказал Исэк; он планировал арендовать дом для Сонджи, себя и ребенка, и теперь был растерян.

— Арендаторы платят более половины своих доходов за жилье. Цены на продукты питания тоже намного выше, чем в Корее.

Хансо владел многими домами в Осаке. Как это возможно, задумалась Сонджа.

Боковая дверь, ведущая на кухню, открылась, и оттуда выглянула Кёнхи. Она поставила ведро, которое держала в руках, у порога.

— Что ты стоишь на улице? Заходите! — воскликнула она и бросилась к Исэку, обхватила его лицо ладонями. — Я так счастлива. Ты здесь! Слава Богу!

— Аминь, — сказал Исэк, счастливый встретить Кёнхи, которую знал с детства.

Потом хозяйка дома повернулась к Сондже:

— Ты не представляешь, как долго я хотела сестру. Я была так одинока здесь среди мужчин! — сказала Кёнхи. — Я беспокоилась, что вы перепутаете поезд. Как дела? Ты устала? Вы, должно быть, голодны.

Кёнхи взяла ладонь Сонджи в свои руки, и мужчины последовали за женщинами. Сонджа не ожидала такого теплого приема. У Кёнхи было замечательно красивое лицо, глаза — блестящие, как семена хурмы, и изящный рот. Она выглядела гораздо привлекательнее и ярче, чем Сонджа, которая была на десяток лет ее моложе. Темные гладкие волосы Кёнхи закалывала деревянной шпилькой, она носила хлопковый фартук на простом голубом платье в западном стиле и походила на крепкую, спортивную школьницу, а не замужнюю даму тридцати одного года.

Кёнхи потянулась за латунным чайником, покоящимся над керосиновым нагревателем, и налила чай в четыре терракотовые чашки, а потом встала рядом с Сонджей и погладила ее по волосам.

У девушки было обычное, плоское лицо и узкие глаза. Не уродлива, но и не особо привлекательна, с пухловатым лицом и отечными лодыжками. Сонджа заметно нервничала, и Кёнхи пожалела ее, хотя и знала, что не о чем беспокоиться. Две длинные косы, лежавшие на спине Сонджи, скреплялись тонкими конопляными веревочками. Ее живот торчал высоко, и Кёнхи подумала, что ребенок будет мальчиком.

Кёнхи передала ей чай, и Сонджа поклонилась, принимая чашку обеими чуть дрожащими руками.

— Тебе холодно? Ты легко одета.

Кёнхи положила на пол подушку возле низкого обеденного стола и заставила девушку сесть там, а потом закутала ее одеялом цвета зеленых яблок. Сонджа отхлебнула горячий ячменный чай.

Внешний вид дома противоречил его комфортабельному интерьеру. Кёнхи, которая выросла в семье, где было много слуг, научилась в других условиях сохранять чистоту и уют для себя и для мужа. В Корее они владели шестиэтажным домом, и на них, как семейную пару, приходилось три просторные комнаты — неслыханная роскошь в местном переполненном корейском анклаве, где десять человек могли спать в двухместной комнате. В Осаке же они купили дом у очень бедной японской вдовы, которая переехала в Сеул к сыну, когда Кёнхи прибыла, чтобы воссоединиться с Ёсопом.

— Никогда не давай никому денег, — поучал Ёсоп, глядя прямо в глаза Исэка, озадаченного этим приказанием.

— Разве мы не можем обсуждать эти темы после того, как они поужинают? Они только что приехали, — взмолилась Кёнхи.

— Если у вас есть припасенные деньги или ценные вещи, дайте мне знать. Мы отложим их, у меня есть банковский счет и место для хранения. Каждый, кто живет здесь, нуждается в деньгах, одежде, аренде и еде; ограбив вас, они решат все свои проблемы. Да, нас воспитывали иначе, но здесь много преступников и мошенников. Вы не понимаете, что это такое. Старайтесь избегать разговоров с соседями и никогда не позволяйте никому входить в дом, — сказал Ёсоп удивленным Исэку и Сондже. — Я надеюсь, что вы будете соблюдать эти правила, Исэк. Ты щедрый человек, но это может быть опасно для всех нас. Если люди подумают, что у нас есть дополнительный доход, наш дом будет ограблен. Мы должны быть очень осторожны. Как только вы начнете давать, они не остановятся, пока не разорят вас. Некоторые люди пьют и играют; матери приходят в отчаяние, когда деньги заканчиваются. Я не обвиняю их, но мы должны позаботиться о наших родителях и родителях Кёнхи.

— Он говорит все это, потому что у меня были проблемы, — сказала Кёнхи.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Исэк.

— Я давала еду соседям, когда впервые приехала сюда, и вскоре они стали приходить к нам каждый день. Я раздавала наши обеды, и они не остановились, когда мне пришлось откладывать еду на обед вашего брата на следующий день; однажды они ворвались в наш дом и забрали последний мешок с картофелем.

— Они были голодны, — сказал Исэк, пытаясь понять.

Ёсоп выглядел сердитым.

— Мы все голодны. Они воровали. Ты должен быть осторожен. То, что они корейцы, не значит, что они наши друзья. Будьте осторожны с другими корейцами; скверные люди знают, что полиция не будет слушать наши жалобы. Наш дом грабили дважды. Кёнхи потеряла все свои драгоценности. Я никогда не держу деньги или другие ценные вещи в доме.

Кёнхи ничего не добавила. Ей никогда не приходило в голову, что отказ от нескольких обедов приведет к потере ее обручального кольца, маминой заколки для волос и браслетов. После того как дом был ограблен во второй раз, Ёсоп долго сердился на нее.

— Теперь я буду жарить рыбу. Почему бы нам не поговорить за едой? — сказала она, улыбаясь, направляясь к крошечной кухне у задней двери.

— Сестра, позвольте мне помочь вам? — предложила Сонджа.

Кёнхи кивнула и похлопала ее по спине, прошептав:

— Не бойся соседей. Они хорошие люди. Мой муж прав, надо быть осторожным. Он хорошо знает, о чем говорит. Он не хочет, чтобы мы объединялись с людьми, которые здесь живут, поэтому я этого не делаю. Я была такой одинокой. Я так рада, что ты здесь. И будет ребенок! — Глаза Кёнхи засияли. — Ребенок в этом доме, и я буду тетей. Какое это благословение.

Кухня оказалась совсем мала: плита, пара умывальников и верстак, который использовался и как разделочная доска. Здесь хватало места для двух женщин, но они не могли свободно двигаться. Сонджа закатала рукава и вымыла руки под шлангом над примитивным сливом в полу. Отварные овощи надо было очистить, а рыбу поджарить.

— Сонджа… — Кёнхи слегка коснулась ее предплечья. — Мы всегда будем сестрами.

Молодая женщина с благодарностью кивнула. Вид готовых блюд напомнил ей, как же она проголодалась в пути. Кёнхи подняла горшок с крышкой — белый рис.

— Только на сегодня. Для вашей первой ночи. Это теперь твой дом.

13

После обеда две пары пошли в общественную баню, где мужчины и женщины мылись отдельно. Купальщицы были преимущественно японками и делали вид, что не замечают Кёнхи и Сонджу. Очистившись от грязи долгого путешествия, Сонджа почувствовала восторг. Она с наслаждением надела свежее нижнее белье и вернулась в новый дом чистой и сонной. По дороге Ёсоп уверял их: да, жизнь в Осаке трудна, но все изменения будут к лучшему. Как говорится, они еще приготовят вкусный отвар из камней и горечи. Японцы могли думать о них, что угодно, но для них самих важно одно: выжить и преуспеть. Теперь их четверо — Кёнхи заметила: скоро будет пятеро, — и они станут сильнее, действуя сообща.

Ёсоп предупреждал брата:

— Не вмешивайся в политику, не вступай в профсоюзы, не делай таких глупостей. Держи голову выше и работай, не вступай в общественные движения за независимость и не читай социалистические трактаты. За такие вещи полиция посадит вас в тюрьму. Я столько раз видел все это.

Исэк был слишком молод и болен, чтобы участвовать в Движении за независимость 1 марта, но многие из его организаторов были выпускниками семинарии в Пхеньяне.

— Здесь много активистов? — шепотом поинтересовался Исэк, хотя на дороге вокруг никого не было.

— Думаю, да. Больше в Токио, некоторые скрываются в Маньчжурии. Во всяком случае, когда этих парней ловят, они умирают. Если повезет, вас депортируют, но такое случается редко. Лучше не занимайся этим под моей крышей. Я пригласил тебя в Осаку. Для тебя есть работа в церкви.

Исэк уставился на Ёсопа, который заговорил непривычно сурово.

— Ты не станешь связываться с активистами, правильно? — строго спросил Ёсоп. — Ты должен думать о жене и ребенке.

Молчание Исэка беспокоило Ёсопа.

— Военная полиция будет преследовать тебя, пока ты не сдашься или не умрешь, — сказал Ёсоп. — И твое здоровье, Исэк. Ты должен быть осторожным, чтобы не заболеть снова. Я видел арестованных здесь. Даже если они выходят из тюрьмы, это не похоже на возвращение. Судьи здесь японские, полицейские — японцы, законы неясны. И ты не сможешь доверять другим корейцам. Есть шпионы и провокаторы. В дискуссионных группах поэзии есть шпионы, и в церкви тоже. В конце концов каждого активиста снимают, как спелый фрукт с дерева глупости. Они заставят тебя подписать признание даже в том, чего ты никогда не делал, понимаешь? — Ёсоп замедлил шаг.

Кёнхи коснулась рукава мужа.

— Йобо, ты слишком переживаешь. Исэк не замешан в таких делах. Давай не станем портить их первую ночь.

Ёсоп кивнул, но его снедало беспокойство. Тревожась за брата, он должен был растолковать обстановку, убедить Исэка в том, что протест — это только для молодых людей без семьи.

— Мать и отец убьют меня, если ты снова заболеешь или попадешь в беду. Это будет на твоей совести. Ты хочешь, чтобы я умер?

Исэк обнял брата за плечи.

— А ты стал ниже, — с улыбкой сказал Исэк.

— Ты меня слушаешь? — тихо спросил Ёсоп.

— Я обещаю вести себя хорошо. Обещаю слушать тебя. Ты не должен так беспокоиться. Иначе поседеешь и потеряешь здоровье.

Ёсоп рассмеялся. Именно это было ему нужно — чтобы младший брат находился рядом. Хорошо, когда кто-то знает тебя по-настоящему и даже дразнит. Жена была сокровищем, но она отличалась от этого худого человека, которого он знал с рождения. Мысль о том, что Исэк попадет в мрачный мир политики, пугала его.

— Настоящая японская баня. Это было замечательно, — сказал Исэк. — Просто замечательно. Не так ли?

Ёсоп кивнул, молясь, чтобы Исэк не навредил себе и ему. Чистая радость от прибытия брата оказалась недолгой.

По пути домой Кёнхи рассказала Исэку и Сондже о знаменитом магазине лапши рядом с вокзалом и пообещала отвести их туда. Дома Кёнхи включила свет, и Сонджа вспомнила, что теперь она здесь живет. На улице царили тишина и темнота, крошечная лачуга была залита чистым, ярким теплом. Исэк и Сонджа направились к своей комнате, и Кёнхи пожелала им спокойной ночи.

Их комната без окон вмещала матрас-футон и небольшой комод. Свежая бумага покрывала низкие стены; маты татами были вычищены; Кёнхи обновила стеганые одеяла новой хлопковой тканью. Керосиновый обогреватель был даже лучше, чем в главной комнате, где спали Кёнхи и Ёсоп.

Исэк и Сонджа спали на общем поддоне. Провожая дочь, Чанджин говорила с ней о сексе, как о чем-то новом для дочери; она объяснила, чего ожидает муж; и сказала, что близость допустима при беременности. Делай, что можешь, чтобы угодить своему мужу. Мужчине нужно заниматься сексом.

С потолка свисала единственная электрическая лампочка, слабо освещавшая комнату. Сонджа взглянула на мужа, и Исэк тоже поднял глаза.

— Ты, должно быть, устала, — сказал он.

— Я в порядке.

Сонджа склонилась, чтобы развернуть постель. Каково это — спать рядом с Исэком, который теперь стал ее мужем? Кровать была готова быстро, но они все еще не сняли уличную одежду. Сонджа достала ночную рубашку: белую, муслиновую, которую мать сшила ей из двух старых. Но как переодеваться? С рубашкой в руках она опустилась на колени перед постелью.

— Хочешь, чтобы я погасил свет? — спросил он.

— Да.

Исэк потянул за цепочку и выключил лампу, но комната все еще была заполнена тусклым свечением из соседнего помещения, отделенного бумажным экраном. С другой стороны за тонкой стеной шумела улица; громко разговаривали прохожие, визжали свиньи. Казалось, улица была внутри, а не вне дома. Исэк снял одежду и остался в нижнем белье — Сонджа уже видела эти вещи, так как несколько месяцев их стирала. Она видела на его одежде следы рвоты, поноса и крови от кашля, чего обычно не знает молодая жена. В некотором смысле они прожили вместе дольше и более тесно, чем большинство людей, только что вступивших в брак. Они не должны волноваться, сказал он себе. И все же Исэку было неловко. Он никогда не спал с женщиной, и хотя он знал, что должно рано или поздно произойти, он не имел понятия, как это должно начаться.

Сонджа сняла дневную одежду. В бане, в ярком электрическом свете, она с тревогой заметила темную вертикальную полосу от лобка до основания тяжелой, чуть обвисшей груди. Она надела ночную сорочку.

Как дети, свежие после купания, Исэк и Сонджа быстро скользнули под сине-белое одеяло, хранившее легкий запах мыла. Сонджа хотела ему что-то сказать, но не знала, что именно. Их знакомство началось с его болезни и ее стыда, от которого он ее спас. Возможно, здесь, в новом доме, они могли бы начать все сначала. Лежа в комнате, которую приготовила для них Кёнхи, Сонджа ощутила надежду. Ей пришло в голову, что она пыталась вернуть Хансо, вспоминая его, хотя это не имело смысла. Она хотела посвятить себя Исэку и ребенку. Для этого нужно забыть Хансо.

— Твоя семья очень добра.

— Жаль, что ты не можешь встретиться с моими родителями. Отец похож на моего брата — он добродушный и честный. Мать мудрая; она кажется сдержанной, но она всем пожертвует, чтобы защитить близких. Она во всем поддерживает Кёнхи. — Он тихо рассмеялся.

Сонджа кивнула, пытаясь представить себе его мать.

Исэк придвинулся к ее подушке, и она затаила дыхание. Неужели он испытывает к ней желание? Как это возможно? Исэк заметил, что, когда Сонджа волновалась, она слегка щурилась, как будто пыталась видеть лучше. Ему нравилось быть с ней — такой ловкой и спокойной, но не беспомощной — и это его привлекало; хотя он и сам не был беспомощным, Исэк знал, что ему не всегда хватает трезвости и практичности. Их путешествие из Пусана вымотало бы любого человека, не говоря о беременной женщине, но она ни разу не пожаловалась и не рассердилась. Всякий раз, когда он забывал есть или пить или надеть пальто, она напоминала ему об этом без малейших упреков. Исэк умел разговаривать с людьми, задавать вопросы и выслушивать; а она, казалось, понимала, как выжить, и это было именно тем, чего ему не хватало.

— Сегодня я хорошо себя чувствую. Нет тяжести в груди, — сказал он.

— Наверное, это из-за бани. И обед был хороший. Я не помню, когда мы так хорошо ели. В этом месяце мы два раза ели белый рис. Я чувствую себя богатой.

Исэк рассмеялся.

— Мне жаль, что я не могу каждый раз кормить тебя белым рисом.

Исэк не привык беспокоиться о еде, о том, где спать или что носить, но теперь, когда он был женат, он подумал, что должен научиться заботиться о семейных нуждах.

— Нет-нет, я не это имела в виду. Не обязательно иметь роскошные вещи. — Сонджа мысленно обругала себя, она не хотела, чтобы он счел ее балованной.

— Мне тоже нравится белый рис, — ответил он, хотя редко думал о том, что ел; он хотел прикоснуться к ее плечу, чтобы успокоить, но смутился, а потом лежал неподвижно, прижав руки к бокам.

Она хотела еще поговорить. Вот так перешептываться в темноте было легче, чем на пароме или в поезде.

— Твой брат очень интересный; моя мать упоминала, что он рассказывал забавные истории и смешил отца…

— Такого не должно быть, но я всегда любил его больше всех в семье. Когда мы росли, его часто ругали, потому что он ненавидел школу. У брата были проблемы с чтением и письмом, но он ладил с людьми и отличался замечательной памятью. Он никогда ничего не забывает, стоит ему услышать, он легко усваивает чужие языки просто со слуха. Он может немного говорить на китайском, английском и русском. И он всегда имел талант к механике. Все в нашем городе любили его, никто не хотел, чтобы он отправился в Японию. Мой отец мечтал, что он станет врачом, но это было невозможно, так как он не способен сидеть и учиться. В школе его отчитывали за то, что он недостаточно старался. Он предпочел бы быть больным, как я, и оставаться дома. Ко мне учителя приходили на дом, а иногда он просил меня сделать задания за него, когда он пропускал школу, чтобы пойти на рыбалку или плавать с друзьями. Я думаю, он уехал в Осаку, чтобы не спорить с отцом. Он хотел сам разбогатеть и не собирался учиться на врача. В Корее все только теряли деньги, там сделать капитал никто не мог.

Они помолчали, вслушиваясь в уличные звуки: женщина кричала на своих детей, группа подвыпивших мужчин распевала: «Ариран, ариран, арарий». Вскоре до них стал доноситься храп Ёсопа и легкое ровное дыхание Кёнхи, как будто те лежали рядом с ними. Исэк положил правую руку на живот Сонджи, но не почувствовал никакого движения. Она никогда не говорила о ребенке, но Исэк часто задавался вопросом, как он растет внутри нее и что она чувствует.

— Ребенок — это дар Господа, — сказал он.

— Должно быть, так.

— У желудка чувствуется тепло, — сказал он.

Кожа на ее ладонях огрубела и покрылась мозолями, но на животе оставалась гладкой и упругой, как тонкая ткань. Она его жена, и он должен быть увереннее в себе, однако именно это ему не удавалось. Он почувствовал, как член между его ногами вырастает на полную длину — такое случалось с ним каждое утро, еще с тех пор как он был мальчиком, но теперь все было иначе, ведь рядом с ним была женщина. Конечно, он пытался угадать, как все получится. Но он не ожидал тепла, близости, того волнения, которое вызывает в нем ее дыхание и робость, и страха, что он может ей не понравиться. Его рука легла ей на грудь — мягкую и тяжелую. Ее дыхание изменилось.

Сонджа попыталась расслабиться; Хансо никогда не касался ее с такой нежностью. Когда она встречалась с ним в бухте, секс был торопливым, порой резким, а потом она видела, как на его лице появлялись облегчение и благодарность, а потом ей приходилось обмывать ноги в холодной морской воде. Хансо гладил ее подбородок и шею, он любил прикасаться к ее волосам. Однажды он захотел, чтобы она расплела косы, и она сделала это, из-за чего опоздала домой, снова заплетая их. Внутри ее тела рос его ребенок, а он не мог почувствовать этого, потому что его не было рядом.

Сонджа открыла глаза; глаза Исэка тоже были открыты, и он улыбался ей, его рука чуть сжимала ее сосок; и она откликнулась на его прикосновение.

— Йобо, — сказал он.

Он ее муж, и она полюбит его.

14

Рано утром по карте, нарисованной братом на клочке оберточной бумаги, Исэк нашел пресвитерианскую церковь — крытый сланцевыми плитками деревянный каркасный дом на одной из боковых улиц района Икайно, в нескольких шагах от главной оси. Единственным отличительным признаком культового назначения этого здания был скромный белый крест на коричневой деревянной двери.

Служитель Ху, молодой китаец, воспитанный пастором Йоо, проводил Исэка в церковный офис. Пастор Йоо беседовал с братом и сестрой. Ху и Исэк ждали у двери офиса. Молодая женщина говорила вполголоса, и Йоо сочувственно кивал.

— Может, мне вернуться позже? — тихо спросил Исэк.

— Нет, господин.

Ху украдкой присматривался к новому священнику.

Пастор Пэк Исэк выглядел не слишком крепким. Ху был впечатлен его явной доброжелательностью, но считал, что мужчина в расцвете лет должен быть повыше ростом. Пастор Йоо был когда-то силен, способен пробегать большие расстояния, играл в футбол. Теперь он заметно состарился и стал ниже; страдал от катаракты и глаукомы.

— Каждое утро пастор Йоо спрашивал, есть ли вести от вас. Мы не знали, когда вы приедете. Если бы мы знали дату вашего приезда, я бы вчера встретил вас на вокзале.

Ху было не больше двадцати лет, он отлично говорил по-японски и корейски, держался солидно. На нем была поношенная белая рубашка с высоким воротником, заправленная в коричневые шерстяные брюки, и темно-синий свитер из толстой шерсти. Вероятно, вещи достались ему от прежних канадских миссионеров.

Исэк отвернулся, чтобы откашляться.

— Дитя мое, кто это с тобой? — Йоо обернулся к двери и взглянул на гостя через очки в тяжелой роговой оправе. Глаза его затянула молочная пленка, но выражение лица оставалось спокойным и уверенным. Зрение старого пастыря ослабело, но слух оставался острым. Он не мог различить фигуры, но узнал голос Ху, маньчжурского сироты, которого оставил в церкви японский офицер.

— Это пастор Пэк, — сказал Ху.

Брат и сестра, сидевшие на полу перед пастором, повернулись и поклонились.

Йоо не терпелось прекратить разговор с молодыми людьми, но их проблемы были далеки от разрешения.

— Подойди ко мне, Исэк. Нелегко было дождаться тебя.

Исэк повиновался.

— Наконец ты тут, аллилуйя. — Йоо положил правую руку на голову Исэка для благословения.

— Извините, что заставил вас ждать. Я только вчера вечером прибыл в Осаку.

Несмотря на почти утраченное зрение, пастор выглядел бодрым, осанка у него была прямой и твердой.

Брат и сестра молча смотрели на встречу двух священнослужителей. Ху опустился на колени, ожидая указаний Йоо.

— Спасибо, что позволили мне приехать, — сказал Исэк.

— Я рад, что ты здесь. Привез ты с собой жену? Ху прочитал мне твое письмо.

— Сегодня она осталась дома. Она придет со мной в воскресенье.

— Да, да. — Старый пастор кивнул. — Прихожане будут очень рады, что ты здесь. Ах, я должен представить эту семью!

Брат и сестра снова поклонились Исэку. Они заметили, что старый пастор выглядел счастливее, чем когда-либо прежде.

— Они обратились по семейному вопросу, — объяснил Йоо Исэку, затем повернулся к брату и сестре.

Женщина не скрывала раздражения. Они с братом прибыли из сельской местности в Чеджу и были не так хорошо воспитаны, как молодые горожане. Смуглая девушка с густыми черными волосами выглядела здоровой, поразительно красивой и юной. На ней была белая рубашка с длинными рукавами и плотно застегнутым воротником и темно-синие жилет и юбка.

— Это новый пастор, Пэк Исэк. Мы спросим и его совета? — Формально это был вопрос, но тон Йоо не допускал возражений.

Исэк улыбнулся молодым людям. Сестре было лет двадцать, брат показался ему моложе. Дело оказалось сложным, но обычным. Брат и сестра спорили о деньгах. Сестра принимала подарки от японского менеджера на текстильной фабрике, где она работала, — женатого и имевшего пятерых детей, да и по возрасту бывшего старше ее отца. Менеджер приглашал девушку в рестораны и дарил ей безделушки и наличные деньги. Она отправила всю сумму родителям, которые жили вместе с очень бедным дядей. Брат считал, что неправильно брать деньги у менеджера сверх обычной зарплаты, но сестра не соглашалась.

— Чего он от нее хочет? — прямо спросил брат, глядя в лицо Исэку. — Ей следует прекратить эти встречи. Это грех.

Йоо склонил голову, устав от собственной непреклонности. Девушка была в ярости, потому что ей пришлось прийти сюда, и ее возмущали обвинения младшего брата.

— Японцы отобрали ферму нашего дяди. У нас нет работы дома, если японец хочет дать мне карманные деньги или накормить ужином, я в этом вреда не вижу, — заявила она. — Я бы взяла вдвое больше, если бы смогла. Не так уж это много.

— Он недаром старается и недорого тебя ценит, — возмущенно сказал брат.

— Я никогда не позволю Йошикава-сан коснуться меня. Я сижу, улыбаюсь и слушаю, как он говорит о своей семье и о работе. — Она не упомянула, что наливала ему спиртное и наносила на щеки румяна, которые он купил для нее, а потом стирала их, прежде чем вернуться домой.

— Он платит тебе, чтобы ты заигрывала с ним. Ты ведешь себя как блудница! — воскликнул брат. — Порядочные женщины не ходят в рестораны с женатыми мужчинами! Отец сказал, что пока мы работаем в Японии, я отвечаю за тебя и должен следить за сестрой. Какая разница, что она старше? Она девушка, а я мужчина. Я не могу допустить, чтобы это продолжалось. Я не позволю!

Брат был на четыре года моложе своей девятнадцатилетней сестры. Раньше они жили с дальним родственником в переполненном доме в Икайно. Жена этого человека, пожилая женщина, не донимала их, пока они платили свою долю аренды, и она не ходила в церковь, так что пастор Йоо не знал ее.

— Отец и мать дома голодают. Дяде нечем кормить своих жену и детей. Я бы продала собственные руки, если бы могла. Бог хочет, чтобы я помогла родителям. Грех не заботиться о них. Если это опозорит меня… — девушка заплакала. — Разве невозможно, что Господь послал Йошикаву-сан в качестве поддержки для нас? — Она с надеждой посмотрела на пастора Йоо, который взял девушку за руки и склонил голову, словно в молитве.

Йоо глубоко вздохнул.

— Как трудно, должно быть, принимать вес этого мира на хрупкие плечи. Знают ли ваши родители, где вы взяли эти деньги?

— Они думают, что это из моей зарплаты, но она едва покрывает нашу аренду и расходы на еду. Брат должен ходить в школу. Мать сказала мне, что мой долг — помочь ему получить образование. Он угрожает бросить учебу, поскольку хочет работать, но это глупое решение, если взглянуть на ситуацию в долгосрочной перспективе. Без образования он навсегда останется на этой ужасной работе. Ему надо научиться читать и писать по-японски.

Исэк поразился силе и уму девушки: она подумала обо всем. Он был несколькими годами старше, но вряд ли бы сумел все так хорошо продумать. Ему не приходилось отдавать родителям заработанные деньги, потому что он вообще никогда не зарабатывал. Когда он получил приглашение в Осаку, условия не обсуждались; он предположил, что ему заплатят достаточно, чтобы поддержать существование, причем теперь не только его собственное, но и жены и ребенка. В присутствии этих молодых людей он почувствовал себя эгоистичным дураком.

— Пастор Йоо, мы хотим, чтобы вы приняли решение. Она не слушается меня. Я не могу узнать, куда она идет после работы. Если она будет встречаться с этим козлом, он сделает что-то ужасное, и никто не позаботится о том, что с ней происходит. Вас она выслушает, — тихо сказал брат.

Сестра опустила голову. Ей не хотелось, чтобы пастор Йоо плохо думал о ней. Утро воскресенья было для нее особенным: только в церкви она чувствовала себя хорошо. Она не делала ничего постыдного с Йошикавой-сан, но понимала, что его жена не знает об их встречах, и он часто брал ее за руку, и хотя это не казалось опасным, но и невинным тоже не выглядело. Не так давно он упомянул, что она должна сопровождать его до чудесного места в Киото, но она возразила, сказав, что ей нужно позаботиться о еде брата.

— Мы должны поддерживать нашу семью, это правда, — согласился Йоо, сестра кивнула с облегчением. — Но мы должны быть осторожны и сохранять добродетель. Она ценнее денег. Ваше тело — священный храм, где пребывает Святой Дух. Забота вашего брата законна. Ваша чистота и репутация также важны, если вы хотите выйти замуж. Мир сурово судит девушек. Это неправильно, но так все устроено в этом грешном мире, — сказал он.

— Но он не может бросить школу, господин. Я обещала маме… — сказала сестра.

— Он молод. Он может пойти в школу позже, — возразил Йоо, хотя понимал, что это маловероятно.

Брат оживился, он не ожидал такой поддержки. Он ненавидел школу — японские учителя считали его глупым, а другие ученики ежедневно издевались над его одеждой и акцентом. Он планировал заработать побольше, чтобы сестра могла уйти с фабрики и поискать работу в другом месте, а он сам смог бы посылать деньги в Чеджу.

Молодая женщина всхлипнула.

Йоо еще раз вздохнул и спокойно сказал:

— Вы правы, было бы лучше, если бы ваш брат ходил в школу. Хотя бы год или два, чтобы он мог научиться читать и писать. Образование очень важно, нашей стране нужно новое поколение грамотных людей, которые поведут нас вперед.

Сестра успокоилась, думая, что пастор еще может занять ее сторону. Она не хотела встречаться с Йошикавой, скучным и старым, от которого пахло камфорой, но она считала, что действует ради благородной цели, ради достойного будущего семьи, а потому она должна работать, а брат ходить в школу.

Исэк слушал Йоо в восхищении, он думал, что старший пастор очень опытный, а еще добрый и сильный.

— Сейчас Йошикава-сан не хочет ничего, кроме вашей компании, но он может пожелать большего, а вы окажетесь в долгу перед ним. Вы будете опасаться потери работы. И тогда будет слишком поздно. Вы думаете, что используете его, но разве так? Как ты думаешь, друг мой? — Пастор обернулся к Исэку.

Тот кивнул в знак согласия, довольный состраданием пастора и его мудростью. Он бы не знал, что сказать.

— Исэк, ты благословил бы этих детей? — спросил Йоо, и Исэк начал молиться за них.

Брат и сестра ушли без возражений, они, несомненно, вернутся в церковь в воскресенье утром, чтобы посетить службу.

Ху принес три больших чашки пшеничной лапши с соусом из черной фасоли. Трое мужчин помолились перед едой. Они сидели на полу, скрестив ноги, поставив горячую еду на низкий обеденный стол, сделанный Ху из ящиков. В комнате было холодно, и отсутствие подушек для сидения делало обстановку еще более неудобной. Исэк удивился, заметив это; ему непривычно было сидеть на голом бетонном полу.

— Ешь, сынок. Ху — прекрасный повар. Я бы оголодал без него, — сказал Йоо и начал есть.

— Девушка не перестанет встречаться с тем человеком, как вы думаете? — спросил Ху.

— Если она забеременеет, Йошикава выбросит ее, а тогда в любом случае школа для брата закончится. Менеджер — всего лишь сентиментальный старый дурак, который хочет быть с молодой девушкой и думать, что он влюблен. Скоро он пожелает лечь с ней, а в итоге начнет терять к ней интерес. Мужчин и женщин не слишком сложно понять. Она должна прекратить встречи с менеджером, а брату надо устроиться на работу. Потом ей надо сменить рабочее место. Вместе они получат достаточно денег, чтобы жить здесь и посылать что-то родителям.

Исэк был удивлен тем, как изменился тон пастора: он стал холодным, почти надменным. Ху кивнул и спокойно ел лапшу. Йоо повернулся к Исэку.

— Я видел такое много раз. Девушки думают, что будут управлять ситуацией, потому что мужчины кажутся им уступчивыми и мягкими, но в конечном итоге платят за ошибки именно девушки. Господь прощает их, но мир нет.

— Да, — пробормотал Исэк.

— Как устроилась твоя жена? У брата достаточно места для вас двоих?

— Да. У моего брата есть комната. Моя жена ждет ребенка.

— Так быстро! Прекрасно! — воскликнул Йоо.

— Это замечательно, — взволнованно откликнулся Ху.

Наблюдать за играми детей в задней части святилища было любимым развлечением Ху Цзиньтао. До приезда в Японию он жил в большом приюте, и ему нравилось слышать детские голоса.

— Где живет ваш брат?

— Всего в нескольких минутах отсюда. Я понимаю, что хорошее жилье сложно найти.

Йоо рассмеялся.

— Никто не хочет сдавать жилье корейцам. Как пастор, вы еще увидите, как здесь живут корейцы. Вы даже не представляете себе: десяток человек в комнате, рассчитанной на двоих, все спят на полу вповалку. Свиньи и цыплята живут внутри домов. Нет проточной воды. Нет тепла. Японцы думают, что корейцы грязные, но у них нет выбора, кроме как жить в убожестве. Я видел, как опускались аристократы из Сеула, не имея денег на посещение бани, не имея приличной одежды и обуви, не в состоянии работать в качестве носильщиков на рынке. Им некуда идти. Даже те, кто работает, не могут найти пристойное жилье.

— А тем, кого привезли сюда японские компании, разве им не предоставляют жилье?

— В шахтах или на крупных фабриках есть лагеря, как в Хоккайдо, но они не для семей, и условия там удручающие, — бесстрастно сказал Йоо, и его тон снова удивил Исэка.

— Где вы живете? — спросил Исэк у старого пастыря.

— Я сплю в офисе. В этом углу. — Йоо указал в сторону плиты. — А Ху спит в том углу.

— Здесь нет ни поддонов, ни постельных принадлежностей.

— Они в шкафу. Ху каждый вечер устраивает постели для нас, а утром убирает их. Мы могли бы освободить место для вас и вашей семьи, если нужно будет остановиться здесь. Это будет частью вашей оплаты.

— Спасибо, но я думаю, что сейчас все в порядке.

Ху кивнул: ему бы хотелось, чтобы при церкви появился ребенок, но он понимал, что условия для него были бы довольно суровыми.

— А еда?

— Ху готовит для нас на плите в задней части дома. Там есть раковина с проточной водой. К счастью, миссионеры обо всем позаботились.

— У вас нет семьи? — спросил Исэку Йоо.

— Моя жена умерла через два года после того, как мы прибыли в Осаку. Пятнадцать лет тому назад. У нас никогда не было детей. — Йоо добавил: — Но Ху для меня стал сыном. Он мое благословение, а теперь вы приехали, чтобы порадовать нас обоих.

Ху покраснел, довольный словами наставника.

— Как у вас с деньгами? — спросил Йоо.

— И я хотел бы поговорить с вами об этом, — сказал Исэк, неуверенный, стоит ли ему обсуждать свои дела в присутствии Ху, однако понимая, что Ху служит для пастора глазами.

Йоо поднял голову и заговорил деловито, как настоящий коммерсант:

— Твоя заработная плата будет составлять пятнадцать иен в месяц. Этого недостаточно даже для одного человека. Мы с Ху не получаем зарплату вообще, только расходы на проживание. Кроме того, я не могу гарантировать эти пятнадцать иен. Канадские церкви присылают нам некоторую поддержку, но она приходит нерегулярно, а прихожане бедны и много дать не могут. С тобой все будет хорошо?

Исэк не знал, что сказать. Он понятия не имел, сколько должен вносить за проживание у брата. Не знал даже, как спросить его об этом, как обсуждать с ним средства на существование его самого, а также его жены и ребенка.

— Может ли твоя семья помочь? — Йоо отчасти рассчитывал на это, приглашая Исэка. Ему сказали, что молодой пастор даже не спрашивал о зарплате, когда соглашался поехать в Осаку.

— Я… Господин, я не могу просить брата о помощи.

— Почему?

— Наши родители в последнее время продавали земли, чтобы платить налоги, и сейчас все очень сложно. Мой брат посылает им деньги. Я полагаю, что ему приходится также поддерживать семью жены.

Йоо кивнул. Этого он не ожидал, хотя следовало. Семья Исэка ничем не отличалась от других, оказавшихся в зависимости от колониального правительства. С потерей зрения Йоо остро нуждался в образованном пасторе, знающем корейский и японский, способном помочь ему с написанием проповедей и административными делами.

Ху собрал опустевшие чаши со стола.

— Господь всегда обеспечивал нас, — сказал юноша.

— Да, мой сын, ты хорошо говоришь. — Йоо улыбнулся подопечному, подумав, как хотел бы дать ему образование. — Мы найдем способ решить проблемы. Должно быть, мои слова огорчают тебя. — Теперь его тон снова был мягким, как в разговоре с девушкой.

— Я благодарен за эту работу, господин. Я поговорю с семьей. Ху, конечно, прав, Господь обеспечит нас, — сказал Исэк.

— Это все, что я хотел услышать. Велика твоя верность Господу! — Голос пастора Йоо зазвучал торжественно и звонко: — Господь послал тебя нашей церкви. Конечно, Он позаботится обо всех наших материальных нуждах.

15

Лето пришло быстро. Солнце в Осаке стало жарким, и высокая влажность замедляла и без того тяжелые движения Сонджи. Однако работала она легко, и в ожидании ребенка они с Кёнхи должны были заботиться только о себе и о своих мужьях, которые не приходили домой до позднего вечера. Исэк проводил долгие дни и вечера в церкви, обслуживая потребности растущей общины, а Ёсоп днем управлял фабрикой бисквитов, а вечерами ремонтировал машины на фабриках в Икайно за дополнительные деньги. Ежедневные хлопоты по приготовлению пищи, стирке и уборке на четверых были значительно менее обременительными, чем забота о пансионе. Жизнь Сонджи казалась ей роскошной по сравнению с прежними днями в Пусане.

Ей нравилось проводить время с Кёнхи, которую она называла сестрой. За два коротких месяца женщины подружились — к неожиданной радости для обеих. Кёнхи больше не оставалась в одиночестве, и Ёсоп радовался, что Исэк привел в дом девушку из пансиона.

Кёнхи и Ёсоп оставались бездетными, но Кёнхи не теряла веры. У библейской Сары ребенок родился в старости, и Кёнхи не верила, что Бог оставил ее. Благочестивая женщина помогала бедным матерям в церкви, была бережливой домохозяйкой. Купить дом в Икайно придумала именно Кёнхи: деньги отца Ёсопа в сочетании с ее приданым давали такую возможность. «Зачем нам платить постоянную аренду?» — сказала она. Кёнхи строго держалась в рамках бюджета, и потому они могли отправлять деньги родителям Ёсопа и ее собственным — обе семьи потеряли всю свою пахотную землю.

Мечта Кёнхи заключалась в том, чтобы организовать собственный бизнес: продавать кимчи[9] и соленые огурцы на крытом рынке возле станции Цурухаси, и когда в доме появилась Сонджа, она наконец смогла с кем-то поделиться своими планами. Ёсоп запрещал ей работать. Ему нравилось возвращаться домой и отдыхать, пока красивая домохозяйка готовила ему ужин. Он был убежден, что работа — удел мужчины. Каждый день Кёнхи и Сонджа готовили три трапезы: традиционный завтрак с супом, обед для мужчин, который те брали с собой на работу, и горячий ужин. Климат здесь был не такой холодный, как в Пхеньяне, и Кёнхи приходилось часто готовить, чтобы продукты не пропадали.

Погода выдалась необычно теплой для начала лета, и мысль о приготовлении супа на каменной плите в задней части дома испугала бы любую нормальную домохозяйку, но Кёнхи не возражала. Она любила посещать рынок и придумывать, что бы приготовить сегодня. В отличие от большинства корейских женщин Икайно, она говорила по-японски и могла торговаться, обсуждая цены и выбирая продукты.

Когда Кёнхи и Сонджа вошли в мясной магазин, Танака-сан, высокий молодой хозяин, щелкнул языком и воскликнул «Иракшай!», приветствуя их.

Мяснику и его помощнику, Кодзи, было приятно смотреть на красивую кореянку и ее беременную невестку. Женщины не были важными клиентками, они тратили очень мало денег, зато постоянно, а отец и дед Танака (он был представителем восьмого поколения владельцев этой лавки) учили его, что ежедневные скромные платежи ценнее редких крупных покупок. Домохозяйки служили основой бизнеса, а кореянки держались скромнее местных женщин, так что с ними было легко иметь дело. Ходили слухи, что один из прадедов Танака, возможно, был корейцем, потому молодого мясника родители и воспитали справедливым ко всем клиентам. Разумеется, времена могли измениться, но забой животных и торговля мясом по-прежнему считались постыдным занятием, и Танака не мог не чувствовать своеобразного родства с отверженными иностранцами.

Мужчины обращались со всеми вопросами к Кёнхи, полностью игнорируя Сонджу, которая уже привыкла к такой ситуации. Кёнхи выглядела современной и уверенной, в юбках-миди и накрахмаленных белых блузках ее можно было принять за школьную учительницу или жену местного торговца средней руки, так что с ней были приветливы везде, куда бы она ни приходила. Ее принимали за японку, пока не слышали акцент, но даже тогда местные жители оставались с ней вежливы. Впервые в жизни Сонджа чувствовала себя неуместной из-за неподходящего наряда. В Осаке она выглядела простушкой и чужестранкой. Ее традиционная одежда была неизбежным знаком отличия, хотя в окрестностях встречалось достаточно пожилых бедных корейцев, которые все еще носили ее. В границах Икайно никто не обращал внимания на ее белый ханбок, но за пределами района остро чувствовались холод и враждебность. Сонджа предпочла бы носить западную или японскую одежду, но не хотела тратить деньги на новые вещи в период беременности. Кёнхи обещала сделать ей новую одежду после рождения ребенка.

Кёнхи вежливо поклонилась мужчинам, и Сонджа отступила в угол магазина.

— Чем можем тебе помочь сегодня, Боку-сан? — спросил Танака-сан.

Даже спустя два месяца такое обращение все еще удивляло Сонджу, японская форма фамилий звучала странно. За время колониального господства корейцы получали два-три имени, но дома она не пользовалась японским именем — цумей, записанным в ее документах, удостоверяющих личность, так как Сонджа не ходила в школу и не имела отношения к официальному бизнесу, где этот вариант имени был бы обязательным. От рождения Сонджа носила отцовское имя Ким, но в Японии, где женщины принимали фамилию мужей, она была Сонджа Пэк, что произносилось как Боку, а японское имя-цумей было Юнко Бандо. Когда корейцы должны были выбрать японскую фамилию, отец Исэка выбрал Бандо, потому что оно звучало как корейское слово бан-до, то есть «возражение, протест», выразив отношение к такому переименованию. Кёнхи уверяла ее, что все эти странные имена скоро станут для нее вполне нормальными и привычными.

— Что ты будешь готовить сегодня, Боку-сан? — спросил молодой владелец лавки.

— Могу ли я, пожалуйста, купить кости для бульона и немного мяса? Я сделаю суп, — сказала Кёнхи на очень правильном, как у диктора радио, японском: она регулярно слушала японские программы, чтобы избавиться от акцента.

— Конечно. — Танака принес три больших говяжьих кости, на которых оставалось немало мяса, из ящика со льдом — он держал их только для корейских клиентов, японцы не использовали кости; затем завернул пригоршню нарезанной мякоти для жаркого. — Это все?

Она кивнула.

— Тридцать шесть сен, пожалуйста.

Кёнхи открыла кошелек для монет. Две иены и шестьдесят сен надо было растянуть еще на восемь дней, пока Ёсоп не принесет зарплату.

— Сумимасен дэсу,[10] а сколько стоят только кости?

— Десять сен.

— Прошу простить мою ошибку. Сегодня я возьму только кости. Мясо в другой раз, обещаю.

— Конечно. — Танака вернул мясо в лоток, не впервые у клиента не хватало денег на задуманное, но, в отличие от других, корейцы не просили дать им продукты в кредит.

— Ты будешь варить суп? — Танака подумал: должно быть, приятно, когда такая изящная жена заботится о еде и бережливо тратит деньги; он был старшим сыном и, хотя готов был жениться, пока жил с матерью. — И как ты делаешь это?

Танака сложил руки на груди и склонился к прилавку, внимательно глядя на прекрасное лицо Кёнхи. У нее даже зубы красивые, подумал он.

— Я сделаю суп солонтан.[11] Сначала очень тщательно мою кости в холодной воде. Затем кладу в воду и довожу до кипения, затем сливаю первую воду, потому что она содержит много крови и нечистоты, которые не должны попасть в бульон. Затем кладу кости в свежую холодную воду, довожу до кипения и затем варю в течение долгого времени на слабом огне, пока бульон не станет белым, как тофу. Тогда я добавлю дайкон, нарезанный лук и соль. Это вкусно и очень хорошо для здоровья.

— Было бы еще вкуснее, если добавить немного мяса, не так ли?

— А еще белый рис и лапшу! Почему бы нет? — Кёнхи засмеялась, ее рука невольно взлетела, чтобы вежливо прикрыть рот.

Оба мужчины охотно рассмеялись в ответ на ее шутку: белый рис был слишком дорог даже для них.

— И вы едите кимчи с этим супом? — спросил Танака, которому нравился столь долгий разговор с Кёнхи — вполне приемлемый и безопасный в присутствии помощника и ее невестки. — Кимчи слишком остро для меня, но я думаю, что хорошо пойдет с жареной курицей или свининой.

— Кимчи вкусно с любой едой. Я принесу вам немного из дома, когда приду в следующий раз.

Танака вновь открыл бумажный пакет с костями и вернул половину мяса, которое прежде пришлось убрать из ее покупок.

— Тут совсем немного, для малыша. — Танака улыбнулся Сондже, которая удивилась, что мясник заметил ее существование. — Мать должна хорошо питаться, чтобы вырастить сильного рабочего для императора.

— Я не могу ничего взять бесплатно… — растерялась Кёнхи, она не понимала, что он делает, но точно не могла себе позволить сегодня покупку мяса.

Сонджа плохо понимала их разговор. Они что-то говорили о кимчи…

— Это первая продажа дня, пусть она принесет мне удачу, — сказал Танака, который был доволен собой, как любой мужчина, способный дать что-то стоящее привлекательной женщине.

Кёнхи положила десять сен на безупречно чистую чашку для денег, стоявшую на прилавке, улыбнулась и поклонилась мужчинам, прежде чем покинуть лавку.

На улице Сонджа спросила, что произошло.

— Он не взял с нас деньги за мясо. Я не знала, как вежливо отказаться.

— Ты ему нравишься. Это был подарок. — Сонджа хихикнула, чувствуя себя как Тукхи, девочка-служанка, которая вечно шутила о мужчинах, и это воспоминание заставило ее почувствовать, как скучает она по дому. — Я буду теперь звать Танака-сан твоим дружком.

Кёнхи весело взглянула на Сонджи и покачала головой.

— Он сказал, что это для твоего ребенка, чтобы он вырос и стал хорошим работником для страны. — Кёнхи состроила рожицу. — И Танака-сан знает, что я кореянка.

— С каких пор мужчины заботятся о таких вещах? Госпожа Ким, наша соседка, рассказывала о тихой даме, которая живет в конце улицы: она японка, но вышла замуж за корейца, который готовил алкоголь. Их дети наполовину японцы!

Эта история потрясла Сонджу, когда та впервые услышала ее, хотя все рассказы госпожи Ким, той самой, что выращивала дома свиней, звучали шокирующе. Ёсоп не хотел, чтобы Кёнхи и Сонджа разговаривали с госпожой Ким, потому что она не ходила в церковь по воскресеньям. Им не разрешалось также говорить с японкой-женой, потому что ее муж регулярно попадал в тюрьму за незаконный алкоголь.

— Если ты сбежишь с симпатичным мясником, я буду скучать по тебе, — сказала Сонджа.

— Даже если бы я не была замужем, я бы не выбрала этого человека. Он слишком много улыбается. — Кёнхи подмигнула. — Мне нравится мой капризный муж, который все время говорит мне, что делать, и обо всем беспокоится. Пойдем, нам еще надо купить овощи. Вот почему я решила не покупать мясо. Надо найти картошку для жарки. Разве это не отличная идея?

— Сестра…

— Да?

— Мы не вносим свой вклад в домашние расходы: продукты, топливо… Я никогда в жизни не видела таких высоких цен. В Корее у нас был огород, и мы не платили за овощи. Но цена на рыбу! Моя мать никогда бы не стала есть, если бы увидела такую цену. Прежде я не понимала, как хорошо мы жили: у нас была бесплатная рыба от постояльцев, а здесь яблоко стоит больше, чем говяжьи ребра в Пусане. Мать так же осторожна с деньгами, как ты, но даже она не умела так управляться с расходами. Мы с Исэком думаем, что вы должны брать у него деньги хотя бы на продукты.

Тот факт, что брат и сестра не позволяли Исэку платить ни за что, было трудно принять, однако они не могли позволить себе арендовать отдельное жилье. Кроме того, решение переехать могло сильно огорчить и обидеть сестру.

— Я уверена, что дома вы ели намного лучше, — грустно сказала Кёнхи.

— Нет-нет, я не это имела в виду. Мы просто ужасно переживаем, что не вносим свой вклад в домашние расходы, они так велики.

— Мы с Ёсопом этого не допустим. Вы должны экономить деньги для ребенка. Нам нужно будет одевать его, кормить, потом он пойдет в школу и станет джентльменом. Разве это не здорово? Я надеюсь, ему понравится в школе, как его отцу, и он не будет уклоняться от чтения книг, как дядя! — Кёнхи улыбнулась: ребенок казался ей ответом на ее молитвы.

— Мать прислала мне три иены в последнем письме. И у нас есть деньги, которые мы привезли с собой, да и Исэк кое-что зарабатывает. Вам не придется беспокоиться о расходах или думать о продаже кимчи, чтобы прокормить два дополнительных рта — а скоро три рта, — сказала Сонджа.

— Сонджа, ты неуважительна. Я старшая сестра. Мы прекрасно справимся. Кроме того, если я не могу говорить о своем желании зарабатывать, не вынуждая тебя тут же рассуждать о вкладе в общий бюджет, с кем я тогда буду делиться своей мечтой торговать кимчи на станции Цурухаси? — Кёнхи рассмеялась. — Будь хорошей сестрой и позволь мне мечтать вслух о моем бизнесе, с помощью которого я заработаю так много денег, что смогу купить нам замок и отправить твоего сына в медицинскую школу в Токио.

— Разве домохозяйки покупают кимчи, приготовленный другой женщиной?

— А почему нет? Разве я делаю не самый лучший кимчи? Моя семья готовит лучшие соленые огурцы в Пхеньяне. — Кёнхи задрала подбородок, а затем рассмеялась. — Я стала бы знаменитой торговкой кимчи. Моя маринованная капуста была бы чистой и вкусной.

— Почему ты не можешь начать прямо сейчас? У меня достаточно денег, чтобы купить капусту и редис. Я стану помогать тебе. Если мы много продадим, мне не нужно будет думать о работе на заводе, и я смогу присматривать за ребенком дома, когда он родится.

— Да, это было бы очень хорошо, но Ёсоп убьет меня. Он сказал, что его жена никогда не будет работать. Никогда. И он не хотел бы, чтобы ты работала.

— Но я выросла, работая с матерью и отцом. Он это знает. Моя мать служила гостям и готовила еду, а я мыла, стирала…

— Ёсоп старомодный, — вздохнула Кёнхи. — Я вышла замуж за очень хорошего человека. Это все моя вина. Если бы у меня были дети, я бы ни о чем не беспокоилась. Я просто не хочу быть бездельницей. Но Ёсоп не виноват. Никто не работает больше, чем он. В прежние времена человек в его положении мог бросить меня из-за отсутствия сына. — Кёнхи покачала головой, вспоминая многочисленные рассказы о бесплодных женщинах, которые она слышала в детстве. — Я слушаюсь своего мужа. Он всегда хорошо заботится обо мне.

Сонджа была и согласна, и не согласна с Кёнхи, так что не стала спорить. Ее шурин, Ёсоп, на самом деле говорил, что знатная женщина-янбан, такая как Кёнхи, не может работать за пределами дома; Сонджа была обычной дочкой крестьянина, поэтому работа на рынке для нее подходила. Это различие не мешало Сондже, поскольку Кёнхи была превосходным человеком во многих отношениях, и Сонджа искренне восхищалась ею. Тем не менее Сонджа понимала, что ее невестка очень расстроена невозможностью осуществить свой замысел и чувствовать себя полезной.

Однако Сонджа не имела права судить брата и сестру и высказывать свое мнение. И наверняка брат назвал бы ее слова «глупыми женскими разговорами». Ради спокойствия Кёнхи Сонджа улыбнулась и взяла ее под руку, и так они вместе пошли покупать капусту и дайкон.

16

Кёнхи не узнала двух мужчин, стоявших у ее двери, зато они знали ее имя.

Более высокий, с узким лицом, улыбался чаще, но выражение лица низкого казалось более мягким. Одинаковой одеждой они походили на рабочих: темные брюки и рубашки с короткими рукавами, но у обоих была дорогая кожаная обувь. Высокий говорил с непривычным для Чеджу акцентом. Он достал из заднего кармана брюк сложенный лист.

— Твой муж подписал это, — сказал он, взмахнув документом, который выглядел весьма официально.

Часть бумаги была написана на корейском, но большая часть — на японском и, вероятно, китайском. В верхнем правом углу Кёнхи узнала имя Ёсопа.

— Он опаздывает с платежами.

— Я ничего не знаю об этом, сейчас мой муж на работе. — Кёнхи подумала, что вот-вот заплачет, и положила руку на ручку двери, надеясь, что мужчины уйдут. — Пожалуйста, приходите позже, когда он будет дома.

Сонджа стояла рядом с ней, положив руки на живот. Мужчины не показались ей опасными, они напоминали постояльцев пансиона. Однако ее невестка выглядела взволнованной.

— Сегодня он будет поздно. Возвращайтесь вечером, — сказала Сонджа, гораздо громче, чем Кёнхи.

— Ты невестка, верно? — спросил коротышка, на щеках у него появлялись ямочки, когда он улыбался.

Сонджа ничего не сказала, стараясь не удивляться тому, что он знал кто она. Более высокий продолжал усмехаться, глядя на Кёнхи. Зубы у него были крупными и квадратными.

— Мы уже говорили с вашим мужем, но он не реагировал, поэтому мы подумали, что заберем вас и поедем к нему вместе. — Высокий сделал паузу и медленно произнес имя: — Пэк Кёнхи — у меня был двоюродный брат по имени Кёнхи. Ваш цумей — Бандо Кимико, не так ли? — Он положил широкую ладонь на дверь, потом взглянул на Сонджу. — То, что мы встретились с вашей невесткой, лишь удваивает наше удовольствие. Правильно? — Мужчины рассмеялись.

Кёнхи пыталась рассмотреть документ, находившийся перед ней.

— Я не понимаю, — наконец сказала она.

— Вот тут самое важное: Пэк Ёсоп должен моему боссу сто двадцать иен, — он указал на цифру 120, написанную на кандзи[12] во втором параграфе. — Ваш муж пропустил последние два платежа. Мы надеемся, что вы потребуете от него сделать их сегодня.

— Сколько это? — спросила Кёнхи.

— Восемь иен плюс процент в неделю, — сказал коротышка, у него был сильный акцент региона Кенсандо. — Может быть, у вас есть деньги дома, и вы можете нам заплатить? — спросил он. — В целом выходит примерно двадцать иен.

Ёсоп недавно дал ей деньги на еду на следующие две недели. У нее было шесть иен в кошельке. Если бы она отдала их, не осталось бы ничего на еду.

— Сто двадцать иен — это весь долг? — спросила Сонджа, для которой бумага была совершенно непонятна.

Коротышка покачал головой.

— К настоящему времени сумма выросла почти вдвое, если включить проценты. А какое вам дело? У вас есть деньги?

— Полная сумма сегодня составит двести тринадцать иен, — уточнил более высокий, который умел быстро считать в уме.

Кёнхи громко вздохнула, закрыла глаза и оперлась на дверную раму.

Сонджа шагнула впереди спокойно сказала:

— Мы достанем вам деньги. — Она говорила с ними так же, как стала бы говорить с Фатсо, постояльцем, когда он требовал постиранные вещи, она даже не смотрела на мужчин. — Просто вернитесь через три часа. До того, как стемнеет.

— Увидимся позже, — ответил высокий.

Две женщины быстро шли к торговой улице, расположенной возле станции Цурухаси. Они не задерживались перед витринами магазина тканей или перед другими прилавками, не приветствовали дружелюбных продавцов овощей. Они стремительно и целенаправленно шли вперед.

— Я не хочу, чтобы ты это делала, — сказала Кёнхи.

— Отец рассказывал мне о таких людях. Если весь долг не выплачивается сразу, процент становится все выше и выше, и вы уже никогда не сможете расплатиться. Отец говорил, что всегда отдаешь намного больше, чем взял в долг. Подумай об этом — как сто двадцать иен превратились в двести тринадцать?

Ким Хуни видел, как соседи теряли все имущество после того, как брали в долг небольшую сумму на покупку саженцев или оборудования. Когда приходили за выплатой долгов, соседям приходилось отдавать весь урожай. Отец Сонджи ненавидел ростовщиков и часто предупреждал ее об опасности использования заемных денег.

— Если бы я знала, я бы прекратила посылать деньги нашим родителям, — пробормотала Кёнхи.

Сонджа смотрела прямо перед собой, избегая зрительного контакта с кем-либо из прохожих. Она думала, что скажет скупщику.

— Сестра, ты видела его знак на корейском, верно? — спросила Сонджа. — Он должен быть корейцем, не так ли?

— Я не уверена. Я не знаю никого, кто бывал там.

Следуя корейской вывеске, размещенной на фасаде низкого кирпичного здания, женщины поднялись по широкой лестнице на второй этаж. Вход в кабинет владельца ломбарда был занавешен, и Сонджа осторожно сдвинула занавес.

Июньский день выдался теплым и безветренным, но пожилой мужчина за столом был в зеленом шелковом шарфе, заправленном под белую рубашку и коричневый шерстяной жилет. Три квадратных окна, выходящие на улицу, были открыты, а два электрических вентилятора тихонько жужжали в противоположных углах офиса. Два молодых человека с одинаковыми пухловатыми лицами играли в карты у среднего окна. Они подняли глаза и улыбнулись вошедшим женщинам.

— Добро пожаловать. Чем могу быть вам полезным? — спросил владелец ломбарда по-корейски, его акцент трудно было определить. — Хотите присесть?

Он указал на стулья, но Сонджа ответила, что предпочтет стоять. Кёнхи стояла рядом с Сонджей, опустив глаза, и не смотрела на мужчин.

Сонджа раскрыла ладонь, на которой лежали часы.

— Уважаемый, сколько вы могли бы дать нам за это?

Мужчина поднял седые брови и вытащил лупу из ящика стола.

— Где вы это взяли?

— Моя мама дала. Это литое серебро и позолота, — сказала Сонджа.

— Она знает, что вы это продаете?

— Она дала мне для продажи. Для ребенка.

— Разве вы не предпочли бы кредит под залог часов? Может быть, вы не хотите окончательно расставаться с ними. — Кредиты редко погашались, и он мог рассчитывать, что часы останутся у него.

Сонджа проговорила медленно и отчетливо:

— Я хочу продать их. Если вы не хотите покупать, я не буду беспокоить вас больше.

Владелец ломбарда улыбнулся, прикидывая, заходила ли беременная уже к его конкурентам. Неподалеку находились еще три ломбарда, и хоть ни один из них не принадлежал корейцу, если она говорила на японском, то смогла бы без труда там продать часы. Красивая женщина, которая сопровождала беременную, больше походила на японку одеждой, трудно сказать, кто она. Возможно, часы принадлежали ей и она просто попросила беременную подругу помочь.

— Если у вас есть необходимость продать часы, — сказал он, — я всегда с удовольствием помогаю соотечественникам.

Сонджа ничего не ответила. На рынке говорят мало, так учил ее отец. Кёнхи удивлялась, что ее невестка была спокойнее, чем когда-либо прежде. Владелец ломбарда внимательно осмотрел часы, открыл серебряный корпус, изучил механизм, видимый через прозрачный кристалл сзади. Это были необычные карманные часы, и невозможно поверить, что мать этой беременной женщины могла иметь такую вещь. Часам не больше года, на корпусе ни царапины. Он повернул механизм циферблатом вверх и положил на зеленое кожаное пресс-папье.

— В наши дни молодые люди предпочитают наручные часы. Я даже не уверен, смогу ли их продать.

Сонджа заметила, что после того, как сказал это, он сильно моргнул, хотя до этого не моргал совсем.

— Спасибо, что посмотрели на них, — сказала Сонджа.

Кёнхи старалась не показывать свое беспокойство. Сонджа взяла часы и подобрала длинный подол, готовясь покинуть ломбард.

— Мы ценим ваше время. Спасибо.

— Я хотел бы помочь вам, — сказал владелец ломбарда, слегка повысив голос.

Сонджа обернулась.

— Если вам нужны деньги сразу, возможно, легче продать часы здесь, чем ходить в такой жаркий день по улицам в вашем состоянии. Я могу помочь вам. Похоже, что скоро у вас будет ребенок. Надеюсь, это мальчик, который будет заботиться о своей матери, — сказал он, а потом внезапно добавил: — Пятьдесят иен.

— Двести, — сказала она. — Часы стоят как минимум триста. Они сделаны в Швейцарии и совершенно новые.

Молодые мужчины у окна положили карты и встали. Они никогда не видели, чтобы девушка так говорила.

— Если вы считаете, что они так дороги, почему бы вам не продать их за более высокую цену в другом месте, — отрезал владелец ломбарда, раздраженный ее наглостью, он терпеть не мог женщин, которые разговаривали подобным образом.

Сонджа прикусила изнутри нижнюю губу. Если бы она продала часы японскому брокеру, он мог сообщить об этом в полицию. Хансо говорил, что полиция в Осаке контролирует почти все такие конторы.

— Спасибо. Я больше не буду тратить ваше время, — сказала она.

Владелец ломбарда усмехнулся.

Кёнхи внезапно почувствовала уверенность в своей невестке, которая была так беспомощна после прибытия в Осаку, что, выходя из дома одна, брала с собой карточку с именем и адресом на случай, если заблудится.

— Чем занималась твоя мать? — спросил владелец ломбарда. — Вы, похоже, из Пусана.

Сонджа выдержала паузу, размышляя, стоит ли отвечать на вопрос.

— Она работала на рынке?

— Она держит пансион.

— Должно быть, умная деловая женщина, — сказал он.

Он решил, что ее мать, должно быть, была шлюхой или торговкой, сотрудничавшей с японским правительством. Но часы могли быть украдены. Судя по речи и одежде, беременная не была из богатой семьи.

— Молодая госпожа, вы уверены, что ваша мать дала это вам для продажи? Вы знаете, что мне понадобится ваши имя и адрес на случай каких-либо проблем?

Сонджа кивнула.

— Тогда ладно. Сто двадцать пять иен.

— Двести. — Сонджа не знала, получит ли она эту сумму, но была совершенно уверена, что брокер жадный, и если он готов перейти на сто двадцать пять с пятидесяти, то японские коллеги дали бы намного больше.

Брокер рассмеялся. Молодые люди теперь стояли у стола и тоже смеялись. Младший из них сказал:

— Вам надо здесь работать.

Брокер сложил руки у груди. Он хотел эти часы, он точно знал, что купит их.

— Отец, вы должны дать маленькой матери цену, которую она просит. Хотя бы за ее настойчивость! — сказал молодой человек, зная, что его отец не любит упускать сделки, но нуждается в некотором ободрении; кроме того, ему стало жаль эту беременную молодую женщину, она не походила на их обычных клиенток.

— Знает ли ваш муж, что вы здесь? — спросил другой сын владельца.

— Да, — спокойно ответила Сонджа.

— Он пьяница или игрок? — Молодой человек уже встречал отчаявшихся женщин, и истории их всегда были одинаковыми.

— Нет, — сурово ответила она, показывая всем видом и тоном, что не хочет больше никаких расспросов.

— Сто семьдесят пять иен, — сказал брокер.

— Двести. — Сонджа чувствовала в ладони теплый гладкий металл; Хансо держал бы твердую цену, он бы не уступил.

Брокер возразил:

— Откуда я знаю, что смогу продать их?

— Отец, — сказал старший сын, улыбаясь, — ты поможешь маленькой матери из нашей родной страны.

Стол брокера был сделан из незнакомого дерева — насыщенного темно-коричневого цвета с каплевидными завитушками размером с руку ребенка. Она насчитала три слезинки на поверхности. Когда они с Хансо собирали грибы, вокруг было множество деревьев. Затхлый запах влажных листьев лесного ковра, корзины, заполненные грибами, острая боль, — эти воспоминания никогда не покинут ее. Но ей нужно избавиться от них, нужно прервать круг бесконечных воспоминаний о человеке, которого она хотела забыть.

Сонджа глубоко вздохнула. Кёнхи сжимала руки.

— Мы понимаем, что вы не хотите покупать часы, — тихо сказала Сонджа и повернулась, чтобы уйти.

Владелец ломбарда поднял руку, попросил ее подождать и прошел в комнату позади, где держал кассу.

Когда двое собирателей долгов вернулись, женщины стояли у двери и не пригласили их внутрь.

— Если я заплачу вам деньги, как я узнаю, что долг полностью закрыт? — спросила Сонджа у высокого.

— Попросим босса подписать расписку, которая подтверждает, что долг выплачен, — сказал он. — Но откуда я знаю, что у тебя есть деньги?

— Может ли ваш босс приехать сюда? — спросила Сонджа.

— Вы, должно быть, сумасшедшие, — сказал высокий, пораженный таким предположением.

Сонджа подумала, что не должна отдавать этим людям деньги. Она попыталась немного прикрыть дверь, чтобы поговорить с Кёнхи, но мужчина просунул ногу, помешав ей.

— Послушайте, если у вас действительно есть деньги, вы можете пойти с нами.

— Куда? — спросила Кёнхи дрожащим голосом.

— Недалеко, рядом с лавкой, где продают саке.

Босс оказался серьезным молодым корейцем, не намного старше Кёнхи. Он выглядел как врач или учитель: поношенный добротный костюм, очки в золоченой оправе, черные прилизанные волосы, задумчивое выражение лица. Он не походил на ростовщика, какими представляла их Сонджа. Его кабинет был примерно такого же размера, как ломбард, и на стене напротив входной двери находилась полка с книгами на японском и корейском языках. Включили электрические лампы, женщинам предложили удобные кресла. Мальчик-слуга принес им горячий чай в керамических чашках. Кёнхи поняла, почему ее муж решил взять деньги в долг у такого приличного человека.

Когда Кёнхи вручила ему всю сумму, ростовщик сказал «спасибо» и написал расписку, поставив на ней красную печать.

— Если я смогу сделать для вас еще что-то, позвольте мне быть полезным, — сказал он, глядя на Кёнхи. — Мы должны поддерживать друг друга вдали от дома. Я ваш слуга.

— Когда мой муж взял эти деньги? — спросила Кёнхи ростовщика.

— Он спросил меня в феврале. Мы друзья, поэтому, конечно, я одолжил.

Женщины кивнули, понимая. Ёсоп заимствовал деньги перед приездом Исэка и Сонджи.

— Спасибо, сэр. Мы больше не будем вас беспокоить, — сказала Кёнхи.

— Ваш муж будет очень рад, что этот вопрос урегулирован, — сказал он, размышляя, как женщины так быстро нашли деньги.

Женщины возвращались домой молча, а потом занялись приготовлением ужина.

17

— Откуда ты взяла деньги? — крикнул Ёсоп, сжимая в кулаке документ о полной выплате долга.

— Сонджа продала часы, которые ей дала мать, — ответила Кёнхи.

Каждую ночь на улице кто-то кричал, но из их дома никогда не доносилось громких звуков. Ёсоп, который не склонен был легко гневаться, теперь впал в ярость. Сонджа прижалась к стене в дальнем углу комнаты, склонив голову, неподвижная, как скала. Молчаливые слезы текли по ее щекам. Исэк еще не вернулся из церкви.

— У тебя были часы стоимостью более двух сотен иен? Исэк знает об этом? — крикнул Ёсоп на Сонджу.

Кёнхи подняла руки и встала между мужем и невесткой.

— Мать дала ей эти часы, чтобы продать ради ребенка.

Сонджа сползла вниз по стене, больше она не могла стоять. Резкие боли пронзили ее таз и спину. Она закрыла глаза и спрятала лицо на груди, между руками.

— Где вы продали часы?

— В ломбарде у овощного ряда, — сказала Кёнхи.

— Ты сошла с ума? Какие женщины ходят по ломбардам?

Ёсоп пристально посмотрел на Сонджу.

— Как женщина может поступить таким образом?

Сонджа взглянула на него умоляюще снизу вверх:

— Это не сестра виновата.

— И ты спросила своего мужа, можно ли вам пойти в ломбард?

— Почему ты так расстраиваешься? Она просто пыталась помочь нам. Она беременна. Оставь ее в покое.

Кёнхи пыталась переключить внимание мужа на себя. Она прекрасно знала, что Сонджа не разговаривала с Исэком. Почему Ёсопу пришлось заплатить за все? Почему он контролировал все деньги? В последний раз они поругались, когда она хотела пойти на работу.

— Сонджа беспокоилась о нас. Мне жаль, что ей пришлось продать эту прекрасную вещь. Попытайся понять, дорогой. — Кёнхи мягко положила ладонь на его руку.

— Глупые женщины! Каждый раз, когда я пойду по улице, буду встречаться на пути с этими людьми, я и они будем знать, что глупые женщины заплатили мои долги! У меня яйца сжимаются от этой мысли!

Ёсоп никогда не выражался так вульгарно, и Кёнхи поняла, что он оскорбил Сонджу. Он называл невестку глупой, он обвинял Кёнхи в том, что она позволила этому случиться. Но для них было разумнее погасить эту задолженность, а если бы он прежде разрешил ей найти работу, у них были бы сбережения. Сонджа плакала. Схваткообразные боли в нижней части живота усилились, и она не знала, что сказать. Она не понимала, что происходит с ее телом.

— Дорогой, пожалуйста, пожалуйста, пойми, — говорила Кёнхи.

Ёсоп ничего не сказал. Ноги Сонджи были раскинуты, как у пьяницы на улице, руки опухли, огромный живот поднялся. Он спрашивал себя: почему позволил этой женщине войти в его дом? Откуда у ее матери могли появиться дорогие часы? Прошли годы, но он хорошо помнил ее родителей. Ким Хуни был калекой, сыном двух крестьян, он держал пансион на маленьком арендованном участке. Могла ли его жена получить такую ценную вещь? У них жили, главным образом, рыбаки или мелкие торговцы рыбой. Он мог допустить, что девушка получила в приданое несколько золотых колец стоимостью тридцать или сорок иен. Возможно, нефритовое кольцо иен за десять. А если она украла часы? Неужели Исэк женился на воровке или шлюхе? Он не мог произнести это подозрение вслух, потому молча открыл металлическую дверь со следами коррозии и покинул дом.

Когда Исэк вернулся домой, то увидел рыдающих женщин. Он попытался их успокоить, чтобы они смогли связно объяснить, что произошло. Он слушал их сбивчивые объяснения.

— Так куда он пошел? — спросил Исэк.

— Я не знаю. Я понятия не имею, куда он пошел, — всхлипывала Кёнхи, стараясь сдерживаться и не расстраивать Сонджу еще больше.

— С ним все будет в порядке, — сказал Исэк и повернулся к жене.

— Я не знал, что у тебя есть такая ценная вещь. Это от твоей матери? — спросил Исэк осторожно.

Сонджа все еще плакала, и Кёнхи кивнула.

— Где твоя мать взяла их, Сонджа? — спросил Исэк.

— Я не спрашивала. Возможно, кто-то был должен ей деньги.

— Понятно. — Исэк кивнул, не зная, что с этим делать.

Кёнхи погладила горячую голову Сонджи.

— Ты объяснишь это Ёсопу? — спросила Кёнхи у шурина. — Ты ведь согласен, что мы все сделали правильно?

— Да, конечно. Брат взял деньги в долг, чтобы помочь мне. Сонджа продала часы, чтобы оплатить этот долг. Он сделал это, чтобы помочь нам добраться сюда, и как он мог собрать эти деньги так быстро? Мне следовало подумать об этом раньше. Я был наивным, как обычно, а брат заботился обо мне. К сожалению, Сондже пришлось продать часы, но она поступила правильно, заплатив наш долг. Я скажу ему все это, сестра. Пожалуйста, не надо волноваться.

Кёнхи кивнула, испытывая облегчение.

Сонджа почувствовала острый спазм, она со стоном согнулась. Теплая вода потекла вниз по ее ногам.

— Должен ли я позвать акушерку? — спросил Исэк.

— Сестра Окья живет через три дома от нас, на той же стороне улицы, — сказала Кёнхи, и Исэк выбежал из дома.

— Все в порядке, все в порядке, — бормотала Кёнхи, крепко сжимая руку Сонджи. — Это роды. Женщины страдают, дорогая моя Сонджа. Мне так жаль, что тебе больно. Господи, дорогой Господь, пожалуйста, помилуй и помоги ей.

Сонджа прижалась к ее юбке и припала к ней ртом, чтобы не кричать. Она кусала грубую ткань и громко стонала.

Сестра Окья, повитуха, была пятидесятилетней кореянкой из Чеджу, которая приняла большинство детей в этом районе. Хорошо обученная родной теткой, Окья содержала собственных детей за счет своей работы. Ее муж приносил семье не больше пользы, чем мертвый, хотя был жив и несколько раз в неделю появлялся в своем доме пьяный до бесчувствия. Когда Окья не принимала роды, она ухаживала за детьми соседок, которые работали на фабриках и на рынке.

На этот раз роды прошли легко. Мальчик был длинным и хорошо сформированным. Хотя женщина рожала в первый раз, все произошло быстро, и, к счастью для повитухи, ребенок появился на свет не в середине ночи, но настолько вовремя, чтобы всего лишь прервать приготовление ужина. Сестра Окья надеялась, что ее невестка, жившая с ней в одном доме, тем временем не сожгла в очередной раз ячмень.

— Тс-с-с… Все хорошо, все уже закончилось, — сказала Окья роженице, которая все еще плакала. — Мальчик сильный и красивый. Посмотрите на его черные волосы! Вы должны немного отдохнуть. Скоро придется кормить ребенка, — сказала она, прежде чем уйти.

Встав, Окья потерла занемевшие колени и голени, не спеша, чтобы у семьи было время для приготовления денег на оплату ее трудов. Кёнхи достала кошелек и подала сестре Окье три иены, которые повитуху явно не впечатлили.

— Будут вопросы, просто позовите меня.

Кёнхи поблагодарила ее; она чувствовала теперь и себя отчасти матерью. Ребенок был красивый. Ее сердце заныло при виде маленького детского лица и ярких сине-черных глаз. Она подумала вдруг о библейском Самсоне.

После того как Кёнхи вымыла ребенка в тазике, в котором обычно солили капусту, она передала завернутого в чистое полотенце младенца Исэку.

— Ты отец, — с улыбкой сказала Кёнхи. — Он красивый, не правда ли?

Исэк кивнул, чувствуя себя более довольным, чем он себе представлял.

— А я должна приготовить суп для Сонджи. Ей нужен хороший суп.

Сонджа уснула, и Кёнхи оставила Исэка с ребенком в передней комнате. На кухне Кёнхи замочила высушенные водоросли в холодной воде, молясь тем временем о том, чтобы ее муж поскорее пришел домой.

Утром все в доме было иначе. Кёнхи не спала. Ёсоп так и не пришел накануне. Исэк тоже пытался не спать, но она заставила его заснуть, потому что он должен был следующим утром читать проповедь и работать в церкви, ведь наступало воскресенье. Сонджа так крепко спала, что даже храпела, теперь она проснулась и накормила ребенка; мальчик уверенно припал к ее груди. Кёнхи убралась на кухне, приготовила завтрак и достала заранее сшитые рубашки для ребенка, ожидая Ёсопа. Каждые несколько минут она смотрела в окно.

Ёсоп вошел в дом, когда Исэк заканчивал завтракать, от него пахло табаком, но выглядел он спокойным. Как только Кёнхи увидела его, она ушла на кухню, чтобы позавтракать самой.

— Брат. — Исэк встал. — С тобой все в порядке?

Ёсоп кивнул.

— Ребенок родился. Это мальчик, — с улыбкой сказал Исэк.

Ёсоп сел на пол перед обеденным столом из акации — одной из немногих вещей, которые он привез из дома. Он коснулся деревянной поверхности и подумал о своих родителях.

Кёнхи поставила перед мужем поднос с едой.

— Я знаю, что огорчила тебя, но ты должен поесть и отдохнуть, — сказала она, похлопывая его по спине.

Исэк сказал:

— Брат, мне жаль, что так случилось. Сонджа очень молода, и она беспокоилась за всех нас. Долг действительно мой, и…

— Я могу позаботиться об этой семье, — заявил Ёсоп.

— Это правда, но я возлагаю на тебя бремя, которого ты не ожидал. Я поставил вас в сложное положение. Это моя вина. Сонджа хотела помочь.

Ёсоп сжал руки. Он не мог отрицать правоту Исэка. И ему трудно было видеть опечаленное лицо брата. Исэк хрупкий, как прекрасное изделие из фарфора, он нуждается в защите. Всю ночь Ёсоп тянул бутылку пива-добуроку в баре у вокзала, который часто посещали корейцы, пытаясь понять, зачем он настоял на приезде хрупкого Исэка в Осаку. Как долго Исэк проживет? Что произойдет с Исэком, если Сонджа в итоге окажется нехорошей женщиной? Кёнхи привязалась к невестке, а с рождением ребенка Ёсоп будет отвечать еще за одного человека. На него рассчитывали родители и все родственники. В переполненном баре мужчины пили и шутили, но в этом не было души, а убогий запах пережженных сухих кальмаров и алкоголя, гомон тех, кого не беспокоили ни деньги, ни судьба семьи в этой странной и трудной стране, навевали тоску. Ёсоп закрыл лицо руками.

— Брат, ты очень хороший человек, — сказал Исэк. — Я знаю, как много и усердно ты работаешь.

Ёсоп заплакал.

— Ты простишь Сонджу? Ты простишь меня за то, что ты взял на себя этот долг? Ты сможешь простить нас?

Ёсоп ничего не ответил. Ростовщик будет думать о нем, как о всех остальных мужчинах, жены которых трудились на фабриках или работали в качестве прислуги. Его жена и беременная невестка оплатили долг за счет часов, которые, вероятнее всего, были украдены. Что он мог поделать?

— Ты должен идти на работу, не так ли? — спросил Ёсоп. — Сегодня воскресенье.

— Да, сестра сказала, что останется дома с Сонджей и ребенком.

— Пойдем, — сказал Ёсоп.

Он простил бы. Но было слишком поздно для чего-то другого. Когда мужчины вышли из дома, Ёсоп держал брата за руку.

— Итак, теперь ты отец.

— Да, — улыбнулся Исэк.

— Это хорошо, — кивнул Ёсоп.

— Я хочу, чтобы ты дал ему имя, — сказал Исэк. — Потребуется слишком много времени, чтобы написать отцу и получить его ответ. Ты здесь глава нашего дома…

— Это не должен быть я.

— Напротив.

Ёсоп вздохнул, взглянул на пустую улицу и подошел к брату.

— Ноа.

— Ноа, — повторил Исэк, улыбаясь. — Да. Это прекрасно.

— Ноа, потому что он повиновался и сделал то, что велел ему Господь. Ноа, потому что он верил, когда это было невозможно.

— Может быть, это ты должен сегодня произнести проповедь, — сказал Исэк, похлопав брата по плечу.

Братья быстро пошли к церкви: один высокий, хрупкий и целеустремленный, другой коренастый, мощный и стремительный.