Дорога в тысячу ли

1

Осака, 1939 г.

Ёсоп глубоко вздохнул и ступил на порог, готовый к молниеносной атаке шестилетнего мальчика, который всю неделю ждал свой пакет с лакомствами. Он распахнул переднюю дверь, слегка склонившись, чтобы устоять.

Но ничего не произошло.

В передней комнате никого не было. Ёсоп улыбнулся. Ноа, должно быть, спрятался.

— Дорогая, я пришел, — крикнул он в сторону кухни, закрывая за собой дверь.

Вынув пакет сладостей из кармана пальто, Ёсоп сказал нарочито громко:

— Интересно, где может быть Ноа? Я полагаю, если он не дома, я могу съесть его долю конфет. Или я могу отложить их для своего брата. Или, может, сегодня хороший день для малыша Мосасу, чтобы впервые попробовать вкус конфет. Никто не может быть слишком мал для удовольствия! Ему уже месяц. — Ёсоп медленно разворачивал хрустящую бумагу, а потом сделал вид, что кладет кусочек лакомства в рот. — Вау, да это самые лучшие тыквенные конфетки, которые я когда-либо ел! Дорогая, — крикнул он, — выйди сюда, я и тебе дам несколько штук! Действительно, вкусно! — Он громко зачавкал, одновременно проверяя сундук для одежды и угол за ширмой — обычные укрытия Ноа.

Простое упоминание новорожденного брата Ноа, Мосасу, должно было заставить мальчика выпрыгнуть и потребовать свои конфеты: в последнее время у него вспыхнула ревность к новорожденному брату, ему казалось, что про него забыли, занимаясь малышом.

Ёсоп проверил кухню, но там никого не было. Печь была прохладной на ощупь, а гарниры выставлены на маленьком столике около двери; рисовый горшок оказался пуст. Ужин всегда готовился к возвращению Ёсопа. Кастрюлю для супа наполовину заполняла вода, порезанный картофель и лук, но никто не поставил ее на огонь. Субботние ужины всегда были самыми обильными, потому что по воскресеньям никто не шел с утра на работу, и все же сегодня оказалось иначе. После неторопливого субботнего ужина семья собиралась пойти в баню. Ёсоп открыл заднюю дверь кухни и высунул голову наружу, но и там никого из своих не увидел.

Конечно, они могли выйти на рынок. Ёсоп сел на напольную подушку в передней комнате и открыл одну из многочисленных газет. Печатные колонки слов о войне плыли перед его глазами: Япония спасет Китай, доведя технологические достижения до сельской экономики; Япония покончит с бедностью в Азии и сделает ее процветающей; Япония защитит Азию от пагубного влияния западного империализма; только Германия, истинный и бесстрашный союзник Японии, борется со злом Запада. Ёсоп не верил ничему из написанного. Каждый день он читал три или четыре статьи, пытаясь угадать правду за пеленой умолчаний и громких слов. Сегодня все газеты повторяли одно и то же; цензоры, должно быть, особенно усердно потрудились накануне.

В тишине дома Ёсоп почувствовал нетерпение и голод. Если Кёнхи отправилась на рынок, то причин для ухода Сонджи с младенцем и Ноа не было. Исэк наверняка занят в церкви. Ёсоп надел ботинки.

На улице никто не знал, где была его жена, и когда он дошел до церкви, его брата там тоже не оказалось. Офис в задней части пустовал, только обычная группа женщин сидела на полу, склонив головы и бормоча молитвы.

— Мне жаль беспокоить вас, но вы не видели пастора Пэка или пастора Йоо? — спросил он.

Женщины среднего возраста, которые приходили в церковь почти каждый день, узнали старшего брата пастора Пэка.

— Они схватили его, — воскликнула одна из них, — и его, и пастора Йоо и китайского мальчика Ху. Вы должны помочь им…

— О чем вы?

— Полиция арестовала их сегодня утром, когда все пошли в синтоистский храм, чтобы поклониться. Один из старост заметил, что Ху произносит слова молитвы Господней, когда должен был произносить присягу на верность императору. Полицейский стал его допрашивать, и Ху сказал, что эта церемония — поклонение идолам, и он больше не будет этого делать. Пастор Йоо пытался объяснить полиции, что мальчик ошибается, что он ничего плохого не имел в виду, но Ху стал возражать пастору Йоо. Пастор Пэк тоже пытался объяснить, но Ху сказал, что готов пойти в печь за веру. Подобно Седраху, Мисаху и Авденаго! Вы знаете эту историю?

— Да, да, — сказал Ёсоп, раздраженный их религиозным волнением. — Они находятся и сейчас в полицейском участке?

Женщины кивнули.

Ёсоп выбежал наружу.

Ноа сидел на ступеньках полицейского участка, держа на руках уснувшего брата.

— Дядя, — прошептал Ноа, с облегчением улыбаясь. — Мо очень тяжелый.

— Ты очень хороший брат, Ноа, — сказал Ёсоп. — А где твоя тетя?

— Там. — Он мотнул головой в сторону участка, поскольку руки были заняты. — Дядя, ты можешь забрать Мосасу? У меня болят руки.

— Подожди здесь еще немного! Я скоро вернусь или отправлю твою мать на помощь.

— Умма сказала, что угостит меня вкусным, если я не ущипну Мо и буду с ним осторожен. Они не пускают детей внутрь, — сказал Ноа серьезно. — Но я ужасно голодный. Я все сижу и сижу тут.

— Дядя тоже позаботится о тебе, Ноа. Дядя вернется, — сказал Ёсоп.

— Но, дядя, Мо…

— Да, Ноа, понимаю, но ты очень сильный. Я тобой горжусь.

Ноа распрямил плечи и затих. Он не хотел разочаровывать дядю, которого очень любил.

Ёсоп собирался открыть дверь участка, но обернулся на вопрос Ноа:

— Дядя, а что мне делать, если Мосасу заплачет?

— Спой ему песенку. Помнишь — ту, которую мы тебе пели?

— Нет, я не помню, — сказал мальчик, в глазах у него стояли слезы.

— Дядя вернется очень быстро.

Полиция не позволила им увидеть Исэка. Женщины ждали внутри участка, но Сонджа выходила время от времени на улицу, чтобы проверить Ноа и Мосасу. Кёнхи оставалась возле стойки регистрации, так как она могла говорить по-японски.

Когда Ёсоп вошел в зону ожидания, Кёнхи почувствовала, как подкашиваются ноги — появление мужа освобождало ее от ответственности. Сидевшая рядом с ней Сонджа заплакала.

— Исэк у них? — спросил Ёсоп.

Кёнхи кивнула.

— Ты должен говорить здесь потише, — сказала она, продолжая поглаживать Сонджу по плечу. — Вдруг кто-то прислушивается.

Ёсоп прошептал:

— Женщины в церкви рассказали мне, что случилось. Почему этот мальчик так беспокоился о поклонении? Мы можем заплатить штраф и забрать его?

— Не думаю, — сказала Кёнхи. — Офицер велел нам вернуться домой, но мы ждали на случай, если они его выпустят…

— Исэк не может находиться в тюрьме, — сказал Ёсоп. — Он не может.

У стойки регистрации Ёсоп опустил плечи и глубоко поклонился.

— У моего брата плохое здоровье, господин; он был таким с детства, ему нельзя оставаться в тюрьме. Он едва оправился от туберкулеза. Есть ли способ вернуть его домой, он придет в участок завтра для допроса? — спросил Ёсоп, используя самые вежливые обороты японского языка.

Офицер покачал головой. Камеры были полны корейцев и китайцев, и, по словам членов их семей, почти все имели серьезные проблемы со здоровьем. Пастор останется в тюрьме — эти религиозные активисты всегда были досадной помехой. Во время войны необходимо сурово подавлять любые проявления недовольства. Но бессмысленно говорить об этом сейчас, корейцы вечно создают неприятности, а затем оправдываются.

— Вам и женщинам надо пойти домой. Пастор находится под следствием, и вы не сможете его увидеть. Вы зря теряете время.

— Понимаете, господин, мой брат не против императора или правительства. Он никогда не участвовал ни в каких акциях, — сказал Ёсоп. — Мой брат не интересуется политикой, и я уверен, что он…

— Если его оправдают, будьте уверены, его освободят и отправят домой. Никто не станет держать здесь невинного человека. — Офицер верил в справедливость японского правительства.

— Я могу что-нибудь сделать? — сказал Ёсоп тихо, похлопывая по карману.

— Вы ничего не можете сделать, — сказал офицер, начиная раздражаться. — И я надеюсь, вы не предлагаете взятку? Это бы только усугубило подозрения против вашего брата. Он и его коллеги отказались принести присягу на верность императору. Это серьезное преступление.

— Я не имел в виду ничего запретного. Прошу прощения за мои глупые слова. Я бы никогда не посмел оскорбить вашу честь, господин. — Ёсоп прополз бы на животе через весь участок, если бы это могло освободить Исэка. Их старший брат, Самоэль, был храбрым, но Ёсоп знал, что сам он не герой. Он бы взял деньги в долг, продал их лачугу, если бы полиция приняла взятку в обмен на Исэка. Ёсопа не интересовали идеалы и великие цели. Он должен был заботиться о семье.

Офицер поправил очки и посмотрел мимо Ёсопа, хотя никто не стоял там.

— Возможно, вы уведете своих женщин домой? Им здесь не место. Еще и дети снаружи. Вы всегда позволяете своим детям играть на улицах даже вечером? Они должны быть дома. Позаботьтесь о своих детях, иначе они однажды окажутся в тюрьме, — сказал офицер, очень усталый. — Ваш брат останется здесь до завтра. Это вы понимаете?

— Да, господин. Спасибо, господин. Извините за беспокойство. Позвольте мне принести его вещи сегодня вечером?

Офицер ответил терпеливо:

— Утром. Вы можете принести ему одежду и еду. Однако религиозные книги не допускаются. Кроме того, весь материал для чтения должен быть на японском языке.

Ёсопу хотелось верить, что этот человек в форме был не совсем плохим — просто чужим человеком, который делал работу, и он устал, потому что конец недели. Возможно, он тоже хотел поужинать и помыться. Ёсоп полагал себя разумным человеком и не считал всех японских полицейских злыми.

— Тогда мы принесем его вещи завтра утром, — сказал он, глядя в глаза офицера. — Спасибо, господин.

— Конечно.

Ноа было разрешено съесть все конфеты и поиграть на улице, в то время как Сонджа механически резала овощи на ужин, а Ёсоп расспрашивал Кёнхи. Она держала на руках Мосасу, закутанного в одеяло.

— Ты можешь обратиться к кому-то за помощью? — спросила она тихо.

— К кому?

— К канадским миссионерам, — предложила она. — Мы встречались с ними несколько лет назад, помнишь? Они были хорошими людьми, и Исэк сказал, что они регулярно присылают деньги для церкви. Может быть, они смогут объяснить полиции, что пасторы не делали ничего плохого. — Кёнхи ходила по комнате кругами, и Мосасу был доволен и не плакал.

— Как я могу связаться с ними?

— Письмом?

— Но могу ли я написать им на корейском языке? Сколько времени потребуется, чтобы они получили письмо и ответили на него? Как долго Исэк протянет?

Сонджа вошла в комнату и забрала Мосасу у Кёнхи, отнесла его на кухню, чтобы покормить грудью. Запах пропаренного ячменя наполнил небольшой дом.

— Я не думаю, что миссионеры говорят по-корейски. Может, написать им на японском языке? — спросила Кёнхи.

Ёсоп ничего не сказал. Даже если он каким-то образом напишет им письмо, непонятно, почему полиция должна интересоваться словами канадских миссионеров теперь, когда началась война. Да и письмо будет идти не менее месяца.

Сонджа вернулась с Мосасу.

— Я собрала для него кое-что. Могу я отнести ему завтра утром? — спросила она.

— Я отнесу сам, — сказал Ёсоп. — Перед работой.

— Может, ты попросишь своего босса помочь? Может, они послушают японца? — предложила Кёнхи.

— Симамура-сан никогда не станет помогать человеку в тюрьме. Он считает, что христиане являются мятежниками. Люди, которые отвечали за демонстрацию 1 марта, были христианами. Все японцы это знают. Я даже не говорю ему, что хожу в церковь. Он просто уволит меня, если подумает, что я замешан в какой-либо акции протеста. Тогда где мы все окажемся?

После этого повисла тишина. Потом Сонджа позвала Ноа с улицы. Ему пора было поужинать.

2

Каждое утро Сонджа ходила в полицейский участок и передавала три онигири, шарика из ячменя и проса с начинкой. Если в бюджете были деньги на куриные яйца, она варила их вкрутую, опускала очищенное яйцо в уксусный соус, чтобы разнообразить скромный обед Исэка. Никто не мог быть уверен, что еда доходила до него, но невозможно было доказать, что это не так. У всех в районе кто-то из родных или знакомых попадал в тюрьму, и рассказы о пребывании там в лучшем случае тревожили, а то и просто ужасали. Ёсоп не хотел говорить об Исэке, но арест брата сильно изменил его. Волосы его заметно поседели, участились болезненные спазмы желудка. Он прекратил писать родителям, так как не мог рассказать об Исэке, поэтому Кёнхи писала вместо него, постоянно оправдываясь. За едой Ёсоп откладывал большую часть своей порции для Ноа, который тихо сидел рядом с ним.

Несмотря на многочисленные просьбы, никого из родственников не допустили к Исэку, но семья верила, что он жив, потому что иначе полиция сообщила бы о его смерти. Старший пастор и китаец-служка тоже оставались в тюрьме, и это давало надежду, что все трое будут поддерживать друг друга, хотя никто не знал условий их заключения. На следующий день после ареста полиция пришла в дом и конфисковала несколько книг и документов Исэка. Следователь посещал семью раз в несколько недель и задавал вопросы. Полиция закрыла церковь, но прихожане тайно встречались небольшими группами во главе с церковными старостами. Кёнхи, Сонджа и Ёсоп никогда не посещали эти собрания, опасаясь подвергнуть опасности других христиан. Большая часть иностранных миссионеров покинула Японию. Теперь редко можно было увидеть в Осаке белого человека. Ёсоп написал канадским миссионерам об Исэке, но ответа не получил. Под давлением политиков руководство пресвитерианской церкви приняло решение, что обязательная синтоистская церемония является гражданским, а не религиозным долгом, хотя император, глава государственного культа, для синтоистов был живым божеством. Прагматичный пастор Йоо считал, что синтоистская церемония, в ходе которой все горожане должны участвовать в обрядах, несомненно, являлась языческим ритуалом, призванным пробудить национальное чувство. Поклонение идолам было оскорбительно для Господа. Тем не менее пастор Йоо убеждал Исэка, Ху и прихожан присутствовать на церемонии и не выступать с протестами. Он не хотел, чтобы его прихожане, многие из которых недавно пришли к вере, стали жертвой предсказуемой реакции властей на непослушание. Пастор Йоо нашел оправдание своей позиции в посланиях апостола Павла. Поэтому на церемониях у синтоистской святыни старший пастор, Исэк и Ху присутствовали вместе с остальными христианами. Однако терявший зрение Йоо не знал, что каждый раз его воспитанник Ху во время синтоистского обряда твердит молитву «Отче наш», хотя разбрызгивает воду и хлопает в ладони, как все остальные. Исэк заметил, но ничего не сказал. В глубине души Исэк восхищался верой Ху и его твердостью.

Арест Исэка заставил Сонджу задуматься о том, что произойдет дальше. Неужели Ёсоп попросит ее уйти вместе с детьми? Куда она пойдет и как будет жить? Как она сможет позаботиться о сыновьях? Кёнхи не просила ее уйти, но она была только женой хозяина дома. Сонджа должна иметь свои деньги, чтобы при необходимости вернуться домой к матери. Значит, Сондже нужна работа. Она может торговать. Это было нормально для ее матери, которая всю жизнь трудилась, помогая мужу зарабатывать. Однако молодая женщина, которая стоит одна на рынке и продает пишу незнакомцам, крича до хрипоты, — это совсем другое дело. Ёсоп пытался запретить ей искать работу, но она не хотела его слушать. По ее лицу текли слезы, когда она говорила шурину, что Исэк хотел бы, чтобы она зарабатывала деньги для мальчиков, на их учебу в школе. И Ёсоп уступил. Тем не менее он запретил Кёнхи работу на открытом воздухе, и его жена повиновалась. Кёнхи было разрешено солить огурцы на продажу, но не продавать их. Ёсоп не мог протестовать слишком решительно, потому что семья отчаянно нуждалась в деньгах. Конечно, обе женщины не хотели открыто выступать против Ёсопа, но финансовое бремя стало слишком тяжким, и он не мог нести его в одиночку.

Первый день торговли состоялся через неделю после того, как Исэка арестовали. С утра Сонджа отнесла Исэку обед в тюрьму, а потом поставила на деревянную тележку большой глиняный горшок с кимчи и отправилась на рынок. В Икайно он представлял собой лоскутное одеяло из скромных лавок, торгующих предметами домашнего обихода, ткани, татами, электротовары, а между ними устраивались, как могли, уличные торговцы, предлагавшие покупателям домашние блины с луком, суши и соевую пасту.

Кёнхи осталась дома присматривать за Мосасу. Там, где продавали кочхуджан[13] — соевую пасту с клейким рисом и приправами, и острую приправу твенджан,[14] — Сонджа заметила двух молодых кореянок, торгующих жареными пшеничными лепешками. Сонджа подтолкнула тележку в ту сторону, надеясь встать рядом с ними.

— Ты не можешь провонять наше место своей капустой, — заявила старшая из корейских торговок.

— Иди на другую сторону, — вторая махнула рукой в сторону рыбных рядов.

Когда Сонджа приблизилась к женщинам, продававшим сухие анчоусы и морские водоросли, стоявшие с краю пожилые кореянки оказались еще менее приветливы.

— Катись отсюда со своей дерьмовой телегой, а не то мои сыновья помочатся в твой горшок. Ты поняла меня, деревенщина? — выкрикнула высокая женщина в белом платке.

От удивления Сонджа не нашлась, что ответить. Никто здесь не продавал кимчи, а твенджан пах не менее резко. Она пошла дальше, пока не оказалась ближе к вокзалу, где торговали живыми цыплятами, и откуда доносился сильный запах сырого мяса и гуано. Она нашла достаточно большое пространство для своей тележки между мясником, торговавшим свининой, и продавцами цыплят.

Огромным ножом мясник-японец разделывал свиную тушу. Большое ведро, наполненное кровью, стояло у него в ногах. На прилавке лежали две свиные головы. Мясник был пожилым, мускулистым, на руках его веревками вились толстые вены. Он обильно потел, но улыбнулся ей, когда Сонджа остановилась неподалеку.

Каждый раз, когда шли пассажиры с очередного поезда, она невольно напрягалась, но никто не останавливался перед ее тележкой. Сонджа старалась не плакать. Грудь ее отяжелела от молока, она скучала по дому, по Кёнхи и Мосасу. Она вытерла лицо рукавом, пытаясь вспомнить, что обязана стать лучшей торговкой кимчи на рынке, ради сестры, ради сыновей.

— Кимчи! Вкусная кимчи! Попробуйте вкусную кимчи и никогда не делайте ее дома! — закричала она.

Прохожие оглядывались на нее, и Сонджа почувствовала ужас и опустила глаза.

Никто ничего не купил. Мясник закончил разделку туши, вымыл руки и дал ей двадцать пять сен, Сонджа торопливо наполнила для него контейнер. Его, похоже, не смущало, что она не говорит по-японски. Он поставил контейнер с кимчи между головами, потом достал свой обед-бэнто.[15] Мясник аккуратно положил кусок кимчи поверх белого риса палочками для еды и съел немного риса и капусты вместе.

— Ойши! Ойши ни! Хонто ойши, — сказал он, улыбаясь.

Она поклонилась ему.

В обеденное время Кёнхи принесла Мосасу, и Сонджа вспомнила, что должна вернуть стоимость капусты, редьки и специй. Ей пришлось показать больше денег, чем она получила. Кёнхи смотрела за тележкой, а Сонджа кормила ребенка, отвернувшись к стене вокзала.

— Я бы испугалась, — задумчиво сказала Кёнхи. — Ты знаешь, как я мечтала торговать кимчи, но не понимала, как страшно здесь стоять. Ты такая храбрая.

— Какой у нас выбор? — сказала Сонджа, глядя на своего красивого мальчика.

— Хочешь, я побуду с тобой?

— Не надо. Ты должна быть дома, когда Ноа вернется из школы, и тебе надо приготовить ужин. Извини, что я не могу помочь тебе, сестра.

— Мои дела совсем легкие, — сказала Кёнхи.

Было почти два часа дня, и воздух стал прохладнее, солнце скрылось.

— Я не собираюсь возвращаться домой, пока не продам всю кимчи.

— В самом деле?

Сонджа кивнула. Ее малыш, Мосасу, походил на Исэка, но ничем не напоминал Ноа. Когда она подумала о том, как сильно любит своих мальчиков, невольно вспомнила своих родителей. Сонджа уехала так далеко от матери и отца. Она стояла у грохочущего железнодорожного вокзала, пытаясь продать кимчи. Не было ничего постыдного в ее работе, но вряд ли родители хотели для нее именно этого.

Когда Сонджа закончила кормление грудью, Кёнхи протянула ей два ролла в сахаре и бутылку восстановленного молока.

— Ты должна поесть, Сонджа. Ты должна пить много воды и молока.

Кёнхи повернулась спиной, и Сонджа пристроила Мосасу внутрь шарфа, который Кёнхи обвязала вокруг живота, ребенок удобно разместился в этой «сумке».

— Я пойду домой, дождусь Ноа и приготовлю нам всем ужин. Мы отличная команда.

Маленькая голова Мосасу легла на тонкие лопатки Кёнхи, и Сонджа смотрела им вслед. Когда они оказались вне пределов слышимости, она закричала:

— Кимчи! Вкусная кимчи! Кимчи! Вкусная кимчи! Ойши дэсу! Ойши кимчи!

Звук собственного голоса успокаивал, не потому что это был ее голос, но потому что он напомнил ей времена, когда она шла на рынок за покупками — сперва с отцом, позже сама, а затем как влюбленная, жаждущая взгляда своего мужчины.

— Кимчи! Кимчи! Домашняя кимчи! Самая вкусная кимчи в Икайно! Вкуснее, чем у вашей бабушки! Ойши дэсу, ойши! — Она старалась казаться веселой, потому что ей всегда нравились жизнерадостные торговки. — Ойши! Ойши!

В тот вечер Сонджа не ушла домой, пока не увидела дно горшка с кимчи.

Сонджа быстро научилась продавать всю кимчи, которую готовили они с Кёнхи, и эта способность придала ей сил. Даже если бы они могли сделать больше кимчи, она и тогда бы все продала, но на ферментирование капусты требовалось время, и не всегда можно было найти на рынке необходимые ингредиенты. Даже когда прибыль стала возрастать, цена на капусту могла внезапно повыситься или, что еще хуже, ее могло вообще не оказаться на прилавках. Когда такое случалось, женщины мариновали редьку, огурцы, чеснок или эндивий, а иногда Кёнхи мариновала морковь или баклажаны без чеснока и перца, потому что японцы предпочитали такой вид приправ. Сонджа все время думала о земле, о маленьком огороде, который мать держала за домом; он кормил их, даже когда постояльцы съедали вдвое больше, чем заплатили.

Цены на свежие продукты продолжали расти. Иные клиенты просили продать им чашку кимчи, потому что не могли позволить себе целый горшок. Если у Сонджи не оказывалось кимчи или маринованных овощей, она продавала что-нибудь другое: жареный сладкий картофель и каштаны, вареные колосья. У нее теперь было две тележки, и она соединяла их, как вагончики, одна — с самодельной угольной плитой, другая — для маринадов. Тележки заняли изрядную часть кухни, потому что приходилось держать их ночью внутри дома, опасаясь кражи. Она делила прибыль поровну с Кёнхи, а затем откладывала каждый сен на обучение мальчиков и на возвращение домой.

Когда Мосасу исполнилось пять месяцев, Сонджа начала продавать сладости. Продуктов на рынке было все меньше, а Кёнхи случайно получила два оптовых мешка черного сахара от корейского бакалейщика, чей японский шурин работал в армейских структурах. На обычном месте, по соседству с мясником, Сонджа разводила огонь под металлической чашей, в которой растапливала сахар.

— Хозяйка, сегодня у тебя есть кимчи? — раздался мужской голос.

Сонджа подняла глаза. Он был ровесником Исэка и одет, как ее шурин — аккуратно, но без особого лоска. Лицо гладко выбрито, ногти чистые и подстриженные. Линзы очков очень толстые, а тяжелая оправа скрывала привлекательность черт.

— Нет, господин. Сегодня нет. Только конфеты, хотя они еще не готовы.

— Ох, а когда у вас будет кимчи?

— Сложно сказать. Последняя партия кимчи, которую мы замариновали, еще не готова, — сказала Сонджа и вернулась к углям.

— День или два? Неделя?

Сонджа снова подняла глаза, удивленная его настойчивостью.

— Кимчи может быть готова через три дня или около того. Если погода будет жаркой, то через два. Никак не раньше.

Сонджа отвечала спокойно и без интереса, надеясь, что он уйдет и даст ей возможность заняться конфетами. Иногда ей удавалось продать несколько пакетов сластей молодым женщинам, выходящим с поезда, который вот-вот прибудет на станцию.

— Сколько у тебя будет кимчи, когда она созреет?

— Достаточно, чтобы вам продать. Вы знаете, сколько хотите? Большинство моих клиентов приносят свои контейнеры. Сколько вам нужно? — Ее клиентами были, в основном, кореянки, работавшие на фабриках и не успевавшие делать собственный обед-банчан,[16] а конфеты покупали дети и молодые женщины. — Просто заходите через три дня, и если вы принесете свой контейнер…

Молодой человек рассмеялся.

— Что же, я подумал, что вы сможете продать мне все, что сделаете. — Он поправил очки.

— Вы не сможете съесть столько кимчи! Оставшаяся капуста пропадет на такой жаре! — ответила Сонджа, поражаясь глупости клиента.

— Простите, я должен был объяснить сразу. Меня зовут Ким Чанго, я управляющий рестораном-якинику на станции Цурухаси, мы предлагаем посетителям блюда на гриле с приправами. Новости о вашей отличной кимчи распространились далеко.

Сонджа вытерла руки о передник, надетый поверх мягкого хлопкового жилета, но не отвела глаз от горячих углей.

— Готовит моя невестка, она прекрасно управляется на кухне, а я лишь продаю и помогаю ей.

— Да, да, это я тоже слышал. Я ищу женщин, умеющих готовить кимчи и другие компоненты банчан для ресторана. Могу я заказать вам капусту, а также…

— Где, господин? Где вы найдете капусту? Мы искали повсюду. Моя невестка идет на рынок с самого утра, но…

— Я знаю, как получить продукты, — улыбнулся он.

Сонджа не знала, что сказать. Конфетная металлическая чаша уже раскалилась, настало время положить туда сахар и воду, но она хотела сначала понять, что происходит. Если этот человек говорил серьезно, важно было не упустить шанс. Она услышала, как прибыл поезд. Она уже потеряла первую партию клиентов.

— Где находится ваш ресторан?

— Это большой ресторан на боковой улице за вокзалом. Там же, где аптека. Вы знаете ту, что принадлежит японскому фармацевту по имени Окада-сан? Он худой и носит очки, как у меня? — Молодой человек поправил на носу тяжелую оправу и улыбнулся по-детски.

— О, да, знаю.

В ту аптеку ходили все корейцы, когда сильно болели и готовы были платить за настоящие лекарства. Окада не был дружелюбным, но поступал честно, он многим помог вылечиться. Молодой человек выглядел неопасным, но она все же сомневалась. В течение нескольких месяцев работы она давала небольшие порции товара в кредит нескольким клиентам, и никто пока не рассчитался. Люди лгали по мелочам и игнорировали чужие интересы. Ким Чанго подал ей визитную карточку.

— Вот адрес. Вы можете принести кимчи, когда она будет готова? Принесите всю партию, и я сразу заплачу вам наличными и дам свежую капусту.

Сонджа молча кивнула. Если бы у нее был один оптовый клиент на кимчи, появилось бы больше времени на торговлю другими товарами. Самой сложной частью в последнее время сделалась закупка капусты, и если этот человек мог обеспечить их сырьем, работа стала бы намного проще. Сонджа пообещала Ким Чанго принести ему всю кимчи.

Ресторан был самым большим заведением на короткой стороне параллельной улицы, прямо за вокзалом, его вывеска была написана красиво и профессионально. Женщины восхитились большими черными иероглифами, вырезанными на деревянной доске и окрашенными. Они не знали, что означают эти слова. Очевидно, ресторан представлял собой корейский гальби,[17] где основным блюдом было мясо-гриль — запах жареного мяса можно было почувствовать еще за два квартала, — но вывеска была написана по-японски, непривычным каллиграфическим письмом. Сонджа крепче сжала ручки корзины, нагруженной запасом кимчи, который они приготовили за последние несколько недель, и сделала глубокий вдох. Если продажа кимчи в ресторан станет постоянной, у них появится регулярный доход. Она сможет купить яйца для Исэка и Ноа, теплую шерстяную ткань для Кёнхи, которая хотела сшить новые пальто для Ёсопа и Ноа.

В последнее время Ёсоп держался подальше от дома, жалуясь на запах острых приправ, проникающий из кухни. Он не желал жить на фабрике по производству кимчи. Его недовольство было основной причиной, почему женщины предпочитали продавать конфеты, но сахар намного сложнее найти, чем капусту или сладкий картофель. Хотя Ноа не жаловался ни на что, аромат кимчи действительно отравлял ему жизнь. Как и все остальные корейские дети в местной школе, Ноа подвергался насмешкам и тычкам, но теперь, когда его одежда неизменно пахла луком, чили, чесноком и креветками, даже учитель велел мальчику сесть в задней части классной комнаты, рядом с группой корейских детей, чьи матери выращивали свиней и держали их дома.

Дома Ноа попросил тетю давать ему только те закуски и блюда, которые не содержали чеснок, надеясь, что одноклассники перестанут дразнить его и обзывать чесночником. Когда она спросила его, почему, Ноа рассказал правду. Хотя такая еда стоила дороже, Кёнхи теперь покупала для Ноа в пекарне большие молочные роллы, делала картофельные крокеты-кококке или лапшу-якисоба для его школьных обедов-бенто.

Дети были безжалостны, но Ноа не сражался с ними; он усердно учился и, к удивлению учителей, был первым или вторым по успеваемости в классе. В школе у Ноа не было друзей, и когда корейские дети играли на улице, он к ним не присоединялся. Единственным, кого он ждал с нетерпением, был его дядя, но Ёсоп теперь не слишком много времени проводил дома, да и настроение у него было скверным.

Кёнхи и Сонджа остановились перед рестораном, не решаясь войти. Дверь была приоткрыта, но для клиентов, а не для поставщиков. Кёнхи не захотела отпускать Сонджу одну в неизвестное место. Она настояла на том, чтобы пойти вместе, как обычно — с Мосасу за спиной. Они не хотели говорить Ёсопу о своих планах, пока все не прояснится.

— Я останусь здесь с тележкой и подожду, — сказала Кёнхи, ритмично поглаживая Мосасу правой рукой. Ребенок спал. — Почему бы тебе не попросить его выйти на улицу?

— Мы обе можем войти.

— Нет, я буду ждать снаружи. Но если ты скоро не придешь, я тоже зайду, ладно?

— Но как ты одна справишься с тележкой и…

— Все будет хорошо. Просто зайди, попроси Ким Чанго выйти сюда. Не разговаривай с ним внутри, ладно?

— Но я думала, что мы поговорим с ним вместе.

Сонджа уставилась на свою невестку, не зная, что ей делать, она вдруг поняла, что та просто боится войти в ресторан. Если ее муж спросит, что и как, она сможет честно ответить: в ресторане я не была.

3

Апрель 1940 года

Это был второй ресторан, в который она когда-либо входила. Главный зал был почти в пять раз больше заведения в Пусане, где они с Исэком ели удон. От запаха жареного мяса и застарелого сигаретного дыма у нее запершило в горле. На приподнятой платформе, покрытой татами, стояло два ряда обеденных столов. Под платформой находилось место для обуви гостей. В открытой кухне мальчик-подросток, одетый в белую майку, мыл пивные бокалы, по два за раз. Журчание воды и звон стекла помешали ему услышать, как вошла Сонджа; она смотрела на его точеный профиль, сосредоточенное на работе лицо, надеясь, что он заметит ее.

Человек с рынка не называл ей определенное время, когда надо прийти с кимчи, и ей не пришло в голову спросить, утром или днем она сможет его застать. Ким Чанго не было видно. Что, если он уже ушел или придет только во второй половине дня или вечером? Вода в раковине перестала бежать, а усталый мальчик потянулся и покачал головой из стороны в сторону. Вид молодой женщины удивил его. На ней были японские брюки и синяя мягкая куртка, сильно поношенная.

— Простите, мы еще не открыты, — сказал он по-корейски; она не выглядела клиенткой, но и на нищую не походила.

— Извините. Мне жаль беспокоить вас, но знаете ли вы, где Ким Чанго? Он попросил меня принести кимчи. Я не была уверена, когда…

— О! Это вы? — Мальчик широко улыбнулся. — Он там, ниже по улице. Босс сказал, чтобы я позвал его, если вы придете сегодня. Почему бы вам не присесть и не подождать? Вы принесли кимчи? Клиенты жалуются на гарниры вот уже несколько недель. Вы тоже будете работать? А сколько вам лет?

Мальчик вытер руки и открыл кухонную дверь позади. «Эта новая девушка симпатичная», — подумал он. Прежняя повариха, которая готовила кимчи, была беззубой старухой и кричала на него без причин. Ее уволили за то, что она много выпивала.

Сонджа была в замешательстве.

— Значит, Ким Чанго здесь нет?

— Присаживайтесь. Я скоро вернусь!

Мальчик бросился к двери. Сонджа огляделась, поняла, что осталась одна, и тоже вышла на улицу.

Кёнхи прошептала:

— Ребенок крепко спит.

Она сидела на низком табурете, который обычно висел на боковой стороне тележки. На ярком солнце легкий ветерок играл с волосами Мосасу. Ранним утром на улице было мало прохожих. Аптека еще не открывалась.

— Сестра, управляющий сейчас придет. Ты все еще хочешь ждать снаружи? — спросила Сонджа.

— Я в порядке. Ты заходи и жди у окна, чтобы я могла тебя видеть.

Внутри ресторана Сонджа не решилась сесть, поэтому просто стояла у двери.

— Как приятно вас видеть! — воскликнул Чанго, входя в зал. — Вы принесли кимчи?

— Моя невестка присматривает снаружи за тележкой. Мы много принесли.

— Надеюсь, вы сможете сделать еще больше.

— Вы даже не попробовали нашу кимчи, — тихо сказала она, смущенная его энтузиазмом.

— Я не беспокоюсь. Я слышал, что это самая вкусная кимчи в Осаке, — сказал он. — Давайте выйдем.

Кёнхи поклонилась, когда увидела его, но не заговорила.

— Привет, меня зовут Ким Чанго, — представился он, смутившись тем, какой красивой была эта вторая женщина; он не мог сказать, сколько ей лет, но ребенку за ее спиной было не более шести месяцев.

Кёнхи молчала. Она выглядела милой, но испуганной.

— Это ваш ребенок? — спросил он.

Кёнхи покачала головой, глядя на Сонджу. Это не было похоже на разговор с японскими торговцами, когда она покупала продукты или вещи для дома. Ёсоп неоднократно говорил ей, что деньги и бизнес — мужские заботы, и внезапно она почувствовала себя неспособной произнести ни слова. Она собиралась помочь Сондже с переговорами, но теперь ей казалось, что все сказанное ею будет бесполезным или неправильным.

Сонджа спросила:

— Вы знаете, сколько кимчи вам нужно? Вы хотите подождать, чтобы сделать заказ после того, как вы попробуете эту партию?

— Я возьму все, что вы можете сделать. У нас есть холодильники и очень холодный подвал. И можно работать здесь.

— На кухне? Вы хотите, чтобы я мариновала капусту там? — Сонджа указала на дверь ресторана.

— Да, — улыбнулся он. — По утрам вы двое можете приходить сюда и делать кимчи и гарниры. У меня есть повара, которые приходят днем разделывать мясо и мариновать его, но они не справляются с кимчи и банчан. Такие вещи требуют больше навыков. Клиенты хотят больше острых домашних блюд. Мясо на гриле любой дурак может зажарить, но клиентам нужен качественный набор закусок, чтобы ужин получился королевским.

Он видел, что они смущены самой идеей работать на кухне ресторана.

— Кроме того, вы же не хотите, чтобы я доставлял ящики с капустой и овощами к вам в дом, не так ли? Это не очень удобно.

Кёнхи прошептала Сондже:

— Мы не можем работать в ресторане. Мы должны делать кимчи дома, и мы можем приносить ее сюда. Или, может, посыльный из ресторана будет все забирать.

— Вы не понимаете. Мне нужно много всего, гораздо больше, чем вы делали раньше. Я управляю еще двумя ресторанами, для которых тоже требуются кимчи и банчан. Это главное заведение с самой большой кухней. Я буду предоставлять все необходимые вам продукты, просто скажите, что вам нужно. И я буду платить вам хорошую зарплату.

Кёнхи и Сонджа посмотрели на него с недоумением.

— Тридцать пять иен в неделю. Для каждой. Так что, в целом, семьдесят иен.

Сонджа рот открыла от удивления. Ёсоп зарабатывал сорок иен в неделю.

— И время от времени вы можете забирать мясо, — добавил Ким, улыбаясь. — Посмотрим, что мы можем сделать, чтобы вам понравилось работать тут. Если вам понадобятся инструменты или особая посуда, я заплачу за них.

После покупки ингредиентов у Сонджи и Кёнхи оставалось от десяти до двенадцати иен в неделю от торговли на улице. Если бы они смогли зарабатывать по семьдесят иен в неделю, им бы не пришлось больше беспокоиться о деньгах. Никто дома не ел курицу или рыбу за последние шесть месяцев, а покупка говядины или свинины вообще была невозможна. Каждую неделю они покупали суповые кости и изредка пару яиц для мужей, но Сонджа хотела, чтобы ее сыновья, а также Исэк и Ёсоп питались не только картофелем и просом. При новой зарплате они смогут отправлять больше денег родителям.

— И я могла бы находиться дома, когда мой старший сын Ноа приходит из школы? — выпалила Сонджа.

— Да, конечно, — без колебаний ответил Ким. — Вы можете уходить, как только закончите работу. Полагаю, вы будете успевать со всем еще до обеда.

— А мой младший ребенок? — Сонджа указала на Мосасу, который спал за спиной Кёнхи. — Могу я приносить его с собой? Он мог бы находиться с нами на кухне, — Сонджа не могла допустить, чтобы малыш оставался под присмотром одной из старух-соседок, которые брали под опеку детей работающих женщин. Когда нечего было заплатить соседкам, некоторые женщины на рынке привязывали маленьких детей к своим тележкам; так они и сидели на привязи, играя с дешевыми игрушками.

— Он очень спокойный, проблем не будет, — заверила Сонджа.

— Почему бы и нет? В это время еще нет клиентов, поэтому он никому не помешает, — сказал Ким. — Если вам нужно будет задержаться, и ваш старший сын захочет сюда прийти после школы, тоже хорошо. До вечера здесь нет клиентов.

Сонджа кивнула. Ей не придется проводить еще одну холодную зиму на улице в ожидании клиентов, все время беспокоясь о Ноа и Мосасу. Увидев, что Кёнхи выглядела более взволнованной, чем обрадованной, Сонджа сказала:

— Мы должны спросить разрешение дома.

Когда стол был очищен после ужина, Кёнхи принесла мужу чашку ячменного чая и пепельницу, чтобы он мог покурить. Ноа устроился рядом с дядей, скрестив ноги, и играл с яркой юлой, которую купил ему Ёсоп.

Деревянная игрушка издавала тихое жужжание. Сонджа держала Мосасу на руках и смотрела на Ноа, размышляя, как дела у Исэка. С тех пор как его арестовали, Сонджа дома по большей части молчала, опасаясь рассердить шурина, характер которого сильно изменился в худшую сторону. Женщины понимали, что Ёсоп будет против их работы в ресторане.

После того как Ёсоп закурил, Кёнхи коротко рассказала ему о работе. При этом она избегала слова «деньги», ограничиваясь тем, что им нужна работа.

— Ты с ума сошла? Мало того, что вы делаете еду на продажу и торгуете у вокзала, а теперь еще обе хотите работать в ресторане, где мужчины пьют и играют в азартные игры? Да знаете вы, какие женщины ходят в такие места? Что, в следующий раз вы будете разливать посторонним напитки? — Сигарета дрожала между его пальцами. — Вы действительно заходили в ресторан? — спросил он.

— Нет, — ответила Кёнхи. — Я осталась снаружи с ребенком, но это большое чистое место. Я видела через окно. Я пошла вместе с Сонджей на случай, если место окажется нехорошим, чтобы Сонджа не осталась там одна. Управляющий, Ким Чанго, вежливый молодой человек, и ты должен с ним познакомиться. Мы не пойдем туда работать, если ты не дашь нам разрешения.

Кёнхи видела, как он расстроен, и чувствовала себя ужасно. Она глубоко уважала Ёсопа. Женщины жаловались на своих мужей, но она никогда не говорила о муже плохо. Ёсоп был честным, он всегда держал данное слово. Он изо всех сил старался заботиться о семье.

Ёсоп вынул сигарету изо рта. Ноа перестал крутить юлу и испуганно посмотрел на дядю.

— Возможно, если ты встретишься с ним…

Кёнхи знала, что им необходима эта работа, но муж будет чувствовать себя униженным. В их браке он не отказывал ей ни в чем, кроме возможности самой зарабатывать деньги. Женщина должна оставаться дома.

— Он мог бы отдавать деньги тебе. Зато мы сэкономим деньги для Исэка и мальчиков, сможем больше отправлять родителям…

Хотя голова его была полна возражений, Ёсоп не мог заговорить. Он работал в двух местах — управлял двумя фабриками Симамуры-сан, который платил ему вдвое меньше, чем обычному японскому мастеру. Кроме того, он ремонтировал станки для корейского завода, но это были случайные приработки, а не устойчивый доход. Жене он говорил, что и там работает управляющим, а не механиком. Перед возвращением домой он яростно тер руки жесткой щеткой, используя разбавленную щелочь, чтобы удалить машинное масло из-под ногтей. Но как бы он ни старался, денег не хватало.

Война в Китае продолжалась, сыновья его босса сражались за Японию. Старший потерял ногу в прошлом году в Маньчжурии, а потом умер от гангрены. Младшего отправили в Нанкин. Симамура-сан твердил, что японские войска находятся в Китае, чтобы установить мир и процветание в Азии, но Ёсопу казалось, что Симамура-сан и сам уже в это не очень верил. Японцы все глубже увязали в войне в Азии, пошли слухи, что Япония скоро станет союзником Германии в европейской войне.

Интересовало ли это все Ёсопа? Он кивал и бормотал нечто утвердительное, потому что необходимо кивать, когда босс рассказывает вам свои истории. Тем не менее для каждого корейца, которого он знал, расширяющаяся война Японии в Азии казалась бессмысленной. Китай не Корея и не Тайвань; Китай может потерять миллион человек, может потерять территории, но останется непостижимо огромной страной. Корейцы хотят, чтобы Япония выиграла? Нет, но что станет с ними, если победят враги Японии? Спасутся ли корейцы? Очевидно, нет. Если корейские националисты не смогли вернуть свою страну, пусть дети изучают японский язык и пытаются делать карьеру. Голодный живот будет вашим императором.

Каждую минуту, каждый день Ёсоп беспокоился о деньгах. Если с ним что-то случится? Какой мужчина позволит своей жене работать в ресторане? Он знал это заведение, а кто не знал? Бандиты ужинали там поздно вечером. Владельцы установили высокие цены, чтобы не допустить простых людей. Когда Ёсопу нужно было занять деньги для приезда Исэка, он ходил туда. И что хуже — жена, работающая на ростовщиков, или его займы? Какой выбор ни сделай, все пахнет отвратительно.

4

Май 1942 года

Ноа Пэк не был похож на других восьмилетних детей по соседству. Каждое утро, прежде чем пойти в школу, он тер лицо, пока щеки не становились розовыми, смазывал волосы тремя каплями масла, затем зачесывал их назад, как учила мать. После завтрака ячменной кашей и мисо-супом[18] он полоскал рот и проверял белизну зубов в круглом ручном зеркальце у раковины. Неважно, насколько устала мать накануне, она тщательно гладила его рубашку. В чистой отутюженной одежде Ноа выглядел как японский ребенок из семьи среднего класса и совсем не походил на немытых детей корейского гетто.

В школе Ноа делал успехи и в арифметике, и в письме, удивлял учителя гимнастики координацией движений и скоростью. После занятий он прибирал на полках и подметал классную комнату, а потом шел домой один, стараясь не привлекать к себе ничьего внимания. Вернувшись домой, Ноа садился за домашние задания, не играл на улице с соседскими детьми, которые бегали в пыли до самого ужина.

С тех пор как его мать и тетя стали готовить кимчи в ресторане, дом больше не пах квашеной капустой и маринадами. Ноа надеялся, что его больше не будут называть чесночником. Теперь его мать и тетя приносили домой пищу из ресторана. Раз в неделю Ноа доводилось полакомиться жареным мясом и белым рисом.

Как и все дети, Ноа хранил тайны, но у него они были не обычные, детские. В школе его звали японским именем Нобуо Боку, а не Ноа Пэк; и хотя все в классе знали, что он был корейцем, посторонние едва ли могли об этом догадаться. Он говорил и писал лучше японских мальчиков. В классе он боялся упоминания о полуострове, где родились его родители, и опускал глаза, когда учитель упоминал о колонии Корея. Другим секретом Ноа было то, что его отец, протестантский пастор, сидел в тюрьме вот уже два года.

Мальчик пытался вспомнить лицо отца, но не мог. Когда его просили рассказать семейные истории для школьных заданий, Ноа говорил, что его отец работал мастером на бисквитной фабрике, и некоторые дети считали, что дядя Ёсоп был его отцом, и Ноа не поправлял их. Большой секрет, который он скрывал от матери, тети и даже от любимого дяди, заключался в том, что Ноа больше не верил в Бога. Бог позволил его доброму отцу попасть в тюрьму, хотя тот не сделал ничего плохого. За два года Бог ни разу не ответил на молитвы Ноа, хотя его отец обещал, что Бог очень внимательно слушает молитвы детей. Были и другие секреты, о которых Ноа не мог говорить дома: мальчик хотел быть японцем, он мечтал покинуть Икайно и никогда больше не возвращаться.

Все случилось поздней весной, когда Ноа пришел из школы и увидел на низком столе оставленный для него обед. Ему хотелось пить, мальчик пошел на кухню за водой, а когда вернулся в комнату, вскрикнул. Рядом с дверью на полу сидел изможденный и ужасно грязный человек. Он опирался на косяк, а левым локтем пытался оттолкнуться и встать, но это ему никак не удавалось. Он даже сесть нормально не мог, все время сползал по стене.

Нищий не казался опасным; но он мог быть вором. Дядя предупреждал Ноа о грабителях, которые могли проникнуть в дом в поисках еды или ценных вещей. В кармане у мальчика было пятьдесят сен, он сохранил их, чтобы купить иллюстрированную книгу о стрельбе из лука.

Теперь мужчина всхлипывал, и Ноа от этого почувствовал себя плохо. Он много раз видел бедняков на улице, но никто не выглядел так кошмарно, как этот человек. Лицо нищего было покрыто язвами и черными струпьями. Ноа вытащил из кармана монету. Опасаясь, что незнакомец может схватить его за ногу, он шагнул достаточно близко, чтобы положить монету на пол возле руки человека, а потом сразу вернуться на кухню и выбежать через заднюю дверь, но плач заставил его замереть на месте.

— Я твой аппа, твой отец, — сказал мужчина.

Ноа ахнул и покачал головой.

— Где твоя мать?

Ноа сделал шаг вперед.

— В ресторане, — ответил Ноа.

— Где?

Исэк был в замешательстве.

— Я пойду, позову маму. Ты в порядке?

Мальчик не знал, что делать, он все еще испытывал страх, хотя понял… что это был его отец. Возможно, его отец голоден? Плечи и локти его напоминали острые ветви деревьев.

— Ты хочешь поесть, аппа?

Ноа указал на закуски, которые мать оставила для него: два рисовых шарика с начинкой. Исэк покачал головой, улыбаясь, чтобы успокоить мальчика.

— Ты можешь принести мне немного воды?

Когда Ноа вернулся с кухни с чашкой холодной воды, отец лежал на полу, закрыв глаза.

— Аппа! Аппа! Вставай! Я принес воду! — воскликнул Ноа.

Глаза Исэка распахнулись; он улыбнулся при виде мальчика.

— Аппа устал, Ноа. Аппа поспит немного.

— Аппа, пей воду, — мальчик протянул чашку.

Исэк поднял голову и сделал большой глоток, затем снова закрыл глаза. Ноа склонился к губам отца, чтобы проверить дыхание. Потом принес свою подушку и засунул ее под седую голову Исэка, накрыл его тяжелым одеялом и закрыл переднюю дверь как можно тише. А потом Ноа со всех ног побежал в ресторан.

Он ворвался в зал, но никто не обратил на него внимания. Управляющий Ким никогда не жаловался на детей Сонджи. Он покупал игрушки и комиксы для мальчиков и иногда присматривал за Мосасу, пока работал у себя в кабинете.

Кёнхи подняла глаза от работы, встревоженная видом Ноа, запыхавшегося и необычно бледного.

— Ты вспотел. Все в порядке? Мы скоро закончим. Хочешь есть? — Она встала ему навстречу.

— Аппа вернулся. Он выглядит больным. Он заснул дома на полу.

Сонджа вытерла мокрые руки о фартук.

— Я могу уйти?

Она никогда не уходила раньше времени. Кёнхи кивнула:

— Я останусь здесь и все закончу, а ты иди. Поторопись. Я приду, как только все тут сделаю.

Уже на улице Сонджа спохватилась и воскликнула: «Мосасу!», Ноа посмотрел ей в лицо.

— Мама, тетя приведет его домой, — спокойно сказал он.

Она крепче сжала руку сына и быстро пошла к дому.

— Ты успокаиваешь меня, Ноа, успокаиваешь.

Наедине можно было не скрывать нежности к сыну. Родители не должны хвалить своих детей, она знала это, все говорили, что это вредно. Но отец всегда хвалил ее, когда она делала что-то хорошее, он мог слегка коснуться ее макушки или похлопать по спине, даже когда она ничего особенного не сделала. Других родителей могли бы упрекнуть, что они портят дочь, но никто не решался сказать это ее отцу-инвалиду, у которого родился симпатичный и здоровый ребенок. Теперь, когда он умер, Сонджа вспоминала теплоту отца, его добрые слова, перебирала их, как ограненные драгоценные камни. Никто не должен ждать похвалы, особенно женщина, но сама она маленькой девочкой знала, что была любимицей отца, его сокровищем. Она хотела, чтобы Ноа тоже знал, как она любит его, как благодарна Богу за своих мальчиков.

— Аппа выглядел очень плохо? — с тревогой спросила Сонджа.

— Я не знал, что это он. Аппа был такой чистый и красивый, правда?

Сонджа кивнула, опасаясь худшего. Ее предупреждали, что заключенных обычно отправляли домой умирать. Их избивали, морили голодом, оставляли без одежды, чтобы ослабить и сломать. Утром Сонджа отнесла в тюрьму еду и чистый набор маек на неделю вперед. Брат был прав: ее мужу не доставалось ничего из вещей и продуктов, которые они передавали.

Пока они с Ноа шли по оживленной улице, не обращая внимания на толпу, она пожалела, что не готовила сына к возвращению Исэка. Она была занята, работая и экономя деньги, но не подумала, как мальчик воспримет возвращение отца или, что еще хуже, его смерть.

— Ты сегодня успел поесть? — спросила она, не зная, что еще сказать.

— Я оставил обед для аппы.

— У тебя есть домашнее задание?

— Да, я сделаю его, когда вернусь домой, мама.

— Ты никогда не доставляешь мне забот, — сказала она, чувствуя его пять совершенных пальцев в своей ладони и испытывая благодарность за это чудо.

Сонджа медленно открыла дверь. Исэк лежал на полу, спал. Она встала на колени возле его головы. Темная кожа в пятнах, натянутая на высоких скулах. Волосы и борода стали почти белыми; он выглядел старше Ёсопа. Он уже не был прекрасным молодым человеком, который спас ее от позора. Сонджа сняла с него туфли и дырявые носки. Засохшие корки крови покрывали его потрескавшиеся подошвы. Один палец на левой ноге потемнел.

— Мама… — сказал Ноа.

— Да? — Она повернулась к нему.

— Должен ли я позвать дядю?

— Да. — Она кивнула, стараясь не плакать. — Симамура-сан не позволит ему уйти рано, Ноа. Я не хочу, чтобы у дяди были проблемы на работе. Хорошо?

Ноа выбежал из дома, даже не пытаясь полностью закрыть дверь, и порыв ветра разбудил Исэка; он открыл глаза и увидел, что жена сидит рядом с ним.

— Дорогая, — сказал он.

Сонджа кивнула.

— Ты дома. Мы так рады, что ты дома.

Он улыбнулся. Когда-то ровные белые зубы теперь либо почернели, либо выпали.

— Ты так сильно пострадал.

— Вчера умер пастор. Я должен был умереть давным-давно.

Сонджа покачала головой, не в силах говорить.

— Я дома. Каждый день я представлял себе это. Каждую минуту. Может быть, поэтому я здесь. Как тяжело это было для тебя, — сказал он, ласково глядя на нее.

Сонджа покачала головой, вытирая лицо рукавом.

Корейские и китайские девушки, которые работали на фабрике, улыбались при виде Ноа. Его приветствовал вкусный аромат свежего печенья. Девушка, укладывающая коробки для печенья у двери, прошептала по-корейски, какой он стал высокий. Она указала на спину дяди, который присел, изучая мотор одной из машин. Производственный этаж был длинный и узкий, спроектированный как широкий туннель, — так проще было наблюдать за работниками; внушительная машина для бисквитов включала конвейерные ленты, и работницы стояли вдоль них. Ёсоп в защитных очках орудовал двумя плоскогубцами в сервисной панели. Он был на фабрике и управляющим, и механиком.

Гул машины заглушал человеческие голоса. Девушкам запрещалось разговаривать за работой, но добиться этого было почти невозможно, если они сохраняли нейтральную мимику. Сорок незамужних девушек, нанятых за проворные пальцы и аккуратность, паковали по двадцать тонких пшеничных печений в деревянные коробки, которые отправлялись армейским офицерам, дислоцированным в Китае. За каждые два сломанных печенья работницу штрафовали, вычитая сумму из заработной платы. Если она съедала даже отломившийся кусочек печенья, ее немедленно увольняли. В конце дня одна из девушек собирала обломки печений в сумки из ткани, паковала их в мешки, и эту продукцию отправляли на рынок для продажи со скидкой. Не проданные там остатки Симамура предлагал работницам за небольшую плату, но только тем, кто работал быстро и не допускал ошибок.

Ёсоп никогда не брал сломанные печенья домой, потому что девушки и так получали слишком мало, и даже крохи печенья много значили для них. Симамура, владелец фабрики, сидел в застекленном офисе размером с туалетную кабинку. Застекленное окно позволяло ему следить за девушками. Заметив нечто подозрительное, он приказывал Ёсопу сделать предупреждение работнице. Со вторым замечанием девушка увольнялась без оплаты, даже если она отработала шесть дней и все произошло непосредственно перед расчетом за неделю. Симамура хранил в офисе синий, в тканевом переплете, регистр с предупреждениями, записанными рядом с именами сотрудниц, он вел этот учет сам. Ёсопу не нравилось наказывать девушек, и Симамура видел в этом еще один пример слабости Кореи. Владелец фабрики был убежден, что если все азиатские страны усвоят японскую эффективность, внимание к деталям и высокий уровень организации, Азия будет процветать и сможет победить недобросовестный Запад. Симамура считал себя справедливым человеком и даже слишком мягкосердечным, поскольку нанимал иностранцев, которых большинство его коллег просто не замечали. Когда ему говорили о природной неряшливости приезжих, он утверждал, что их надо учить ненависти к некомпетентности и лени.

Прежде Ноа приходил на фабрику только раз, и Симамура был тогда недоволен его появлением. Примерно год назад Кёнхи заболела, у нее поднялась температура, она упала в обморок на рынке, и Ноа отправили за Ёсопом. Симамура неохотно позволил Ёсопу пойти к жене. Следующим утром он объяснил Ёсопу, что повторения этого инцидента не допустит. Как он мог, спрашивал Симамура, запустить две фабричные машины в отсутствие компетентного механика? Если жена Ёсопа снова заболеет, ей придется полагаться на соседа или члена семьи; печенье было военным заказом, и его следовало поставлять без задержек и сбоев. Мужчины рисковали жизнью в борьбе за свою страну, каждая семья должна приносить жертвы во имя победы. Поэтому когда Симамура снова, год спустя, заметил мальчика, он пришел в ярость. Он раскрыл газету, притворяясь, что не видит, как мальчик постучал по плечу дяди.

Ёсоп вздрогнул от легкого прикосновения Ноа и обернулся.

— Ноа, что ты здесь делаешь?

— Аппа дома.

— В самом деле?

— Ты можешь вернуться домой? — спросил Ноа.

Ёсоп снял защитные очки и вздохнул. Ноа смотрел ему прямо в глаза.

— С ним все в порядке? — Ёсоп изучал выражение лица Ноа.

— Волосы аппы побелели. Он очень грязный. Мама с ним. Она сказала, что если ты не можешь прийти, она справится, но ты должен знать.

— Все верно. Мне приятно знать, что он дома.

Ёсоп взглянул на Симамуру, который притворялся, что читает газету. Симамура знал, что его брат Исэк попал в тюрьму, потому что служка его церкви отказался соблюдать синтоистскую церемонию. Периодически полиция приходила допрашивать Ёсопа, а также говорила с Симамурой, который защищал Ёсопа, как образцового корейского служащего. Если Ёсоп уйдет, он потеряет работу, а в следующий раз полиция получит нелестную характеристику на него.

— Слушай, Ноа, работа заканчивается менее чем через три часа, а потом я поспешу домой. Скажи маме, что я буду очень скоро. И если твой отец спросит, скажи ему, что брат придет, как только сможет.

Ноа кивнул, не понимая, почему в глазах у дяди появились слезы.

— Я должен закончить работу, Ноа, а ты беги домой, ладно? — Ёсоп снова надел защитные очки.

Ноа быстро пошел к выходу. Сладкий аромат выпечки окружал и дурманил. Мальчик никогда не ел ни одно из этих печений и никогда не просил об этом.

5

Ноа ворвался в двери дома, его голова гудела, а сердце колотилось после безумного бега. С трудом выдыхая, он сказал матери:

— Дядя не может оставить работу.

Сонджа кивнула, она ожидала этого. Она протирала Исэка мокрым полотенцем, очищая от грязи. Глаза Исэка были закрыты, но грудь немного поднималась и опадала, периодически он заходился болезненным кашлем. Легкое одеяло покрывало его длинные ноги. Полосы грубой ткани, намотанные по диагонали через плечи Исэка и бледный торс, создавали беспорядочные ромбовидные пересечения. Каждый раз, когда Исэк кашлял, его шея краснела.

Ноа тихо подошел к отцу.

— Нет-нет, держись на расстоянии, — строго сказала Сонджа. — Аппа очень болен. Он сильно простудился.

Она подтянула одеяло, прикрыв плечи Исэка, хотя еще не закончила очищать его. Несмотря на мыло и несколько перемен воды в тазу, его тело издавало кислое зловоние, гниды цеплялись за волосы и бороду. Исэк на мгновение очнулся, разбуженный сильным приступом кашля, но ничего не сказал, лишь посмотрел на жену, похоже, не узнав ее.

Сонджа сменила компресс на горевшей в лихорадке голове Исэка. Ближайшая больница была на расстоянии долгой поездки на троллейбусе, и даже если бы она смогла отвезти его туда, врач осмотрел бы его только утром. Она могла положить его на тележку для кимчи и так добраться до троллейбусной остановки, могла бы внести его в троллейбус, но что бы она сделала с тележкой? Та не прошла бы внутрь. Ноа мог бы отвезти ее домой, но как она доставит Исэка от остановки троллейбуса до больницы? А что, если водитель не позволит им войти? Неоднократно она замечала, как водитель просил больного человека покинуть транспорт.

Ноа сидел у ног отца, ему очень хотелось погладить его острую коленку и убедиться, что отец здесь, наяву. Мальчик достал из портфеля тетрадь, чтобы сделать домашнее задание, но все время внимательно следил за дыханием Исэка.

— Ноа, тебе придется снова надеть обувь. Сходи в аптеку и попроси фармацевта Куна прийти к нам. Скажи ему, что мама заплатит ему вдвое!

Мальчик безропотно встал и вышел. Она слышала, как удалялись его ровные быстрые шаги.

Сонджа отложила полотенце, которым мыла Исэка над латунным тазом. Свежие рубцы от недавних избиений и ряды старых шрамов покрывали его широкую костлявую спину. Она чувствовала себя больной, когда очищала его измученное тело. Не было никого лучше Исэка. Он пытался понять ее, уважал ее чувства, он ни разу не упрекнул ее. Он терпеливо успокаивал ее, когда она потеряла ребенка между рождением Ноа и Мосасу. Когда она родила младшего сына, он был вне себя от радости, а она слишком беспокоилась о том, как они проживут на скромные деньги, и не смогла разделить в полной мере его счастье. Теперь, когда он вернулся домой, чтобы умереть, какое значение имели деньги? Она должна была сделать для него больше, хотя бы попытаться узнать и понять его, как делал он, а теперь все кончено. Даже сейчас — несмотря на истощение и тяжелую болезнь — его красота поражала. Он во всем отличался от нее: она была плотной и коренастой, он — стройным и высоким, даже ноги у него отличались хорошей формой. Вода в тазу стала серой от грязи, и Сонджа встала, чтобы в очередной раз сменить ее.

Исэк проснулся. Он увидел, что Сонджа, одетая в крестьянские штаны, куда-то уходит. «Дорогая», — пробормотал Исэк и потянулся к ней, но она была уже почти в кухне. Он находился в доме Ёсопа в Осаке. Это, должно быть, реальность, потому что во сне Исэк был мальчиком и сидел на низкой ветке каштана в саду родительского дома; он еще чувствовал запах цветущей ветви. Такие сны часто посещали его в тюрьме, там все было ненастоящим. В реальной жизни он никогда не забирался на дерево. Когда он был мал, семейный садовник поддерживал бы его на руках возле дерева, но ему самому никогда не хватало сил, чтобы залезть на ветку, как это делал Ёсоп. Садовник обычно называл Ёсопа «обезьянкой». Во сне Исэк крепко обхватил толстую ветку, не мог оторвать взгляда от темно-зеленой листвы, белых цветов с темно-розовыми сердцевинами. Из дома доносились веселые голоса женщин. Он хотел увидеть свою старую няньку и сестру, хотя обе умерли много лет назад; во сне они смеялись, как девочки.

— Дорогая…

Она услышала, поставила таз с водой у порога кухни и бросилась к нему.

— С тобой все в порядке? Ты чего-то хочешь?

— Моя жена, — медленно проговорил он. — Как ты жила? — Исэк чувствовал сонливость и головокружение, но ему стало легче; лицо Сонджи отличалось от того, которое он помнил: немного старше, более усталое. — Как ты, должно быть, боролась. Мне так жаль.

— Ш-ш-ш, ты должен отдохнуть, — сказала она.

— Ноа, — он произнес имя мальчика, словно вспомнил что-то хорошее. — Где он? Он был здесь раньше.

— Он пошел за фармацевтом.

— Он выглядит таким здоровым. И красивым. — Ему трудно было выговаривать слова, но разум прояснился, и он хотел рассказать ей все, что накопилось.

— Ты работаешь в ресторане? Готовишь там? — Исэк закашлялся и не мог остановиться, капли крови брызнули на ее блузу, и она вытерла ему рот полотенцем.

Когда он попытался сесть, она положила левую руку под его голову и прижала ее к своей груди. Его кожа пылала жаром даже сквозь одеяло.

— Пожалуйста, успокойся. Позже. Мы можем поговорить позже.

Он покачал головой.

— Нет-нет. Я… я хочу тебе кое-что сказать.

Сонджа опустила его на подушку и положила руки на колени.

— Моя жизнь не была важна, — сказал он, пытаясь всмотреться в ее глаза, полные муки и печали.

Он хотел, чтобы она поняла, как он благодарен ей — за то, что ждала его, заботилась о семье. Его удручало то, что ей пришлось много трудиться и зарабатывать деньги для всех, когда он не смог их поддержать. Тюремные стражники постоянно жаловались на рост цен буквально на все — всем не хватало еды, так они говорили. Прекратите жаловаться на жуков в каше, все голодают. Исэк постоянно молился о том, чтобы еда была у его семьи.

— Я привез тебя сюда, сделал твою жизнь сложнее.

Она улыбнулась ему, не зная, как сказать: ты спас меня. Вместо этого она произнесла:

— Ты должен поправиться. — Сонджа накрыла его более толстым одеялом, его тело горело, но дрожало в лихорадке. — Ради мальчиков, прошу, успокойся. Как я смогу поднять их без тебя?

— Мосасу, где он?

— В ресторане с сестрой. Наш босс позволяет ему оставаться там, пока мы работаем.

В голове Исэка пульсировало так сильно, что ему пришлось снова закрыть глаза. Он хотел увидеть, как вырастут его сыновья, окончат школу, вступят в брак… Исэку никогда так сильно не хотелось жить, жить до самой старости, а его отправили домой, чтобы умереть.

— У меня два сына, — сказал он. — У меня два сына. Ноа и Мосасу. Пусть Господь благословит моих сыновей.

Сонджа внимательно посмотрела на него. Его лицо выглядело странным, но спокойным. Она не знала, как реагировать, поэтому просто говорила первое, что приходило в голову.

— Мосасу становится большим мальчиком — он всегда счастливый и дружелюбный. У него замечательный смех. Он все время бегает. Так быстро! — Она засмеялась, показывая руками, как бежит малыш, и Исэк тоже засмеялся.

Ей пришло в голову, что он единственный человек в мире, которому хочется слушать, как Мосасу хорошо растет, она уже забыла, как открыто гордиться своими мальчиками. Даже когда ее брат и невестка были довольны ими, она знала: их печалит отсутствие собственных детей; и скрывала свой восторг, опасаясь, что это будет выглядеть своего рода хвастовством. Двое здоровых и умных сыновей — настоящее богатство. У нее не было дома, не было денег, но были Ноа и Мосасу.

Глаза Исэка открылись, он смотрел на потолок.

— Я не могу уйти, не увидев их обоих, Господи. Не благословив своих детей. Господи, дай мне не уйти…

Сонджа склонила голову, она тоже молилась.

Исэк снова закрыл глаза, плечи его подергивались от боли. Сонджа положила правую руку ему на грудь, чтобы проверить слабое дыхание.

Дверь открылась, и, как следовало ожидать, Ноа вернулся один. Фармацевт не смог пойти с ним, но обещал заглянуть вечером. Мальчик сел на прежнее место у ног Исэка и решал задачки по арифметике. Ноа хотел показать Исэку свою школьную работу; даже Хошии-сенсей, самый строгий из учителей, похвалил Ноа, он сказал: «Один трудолюбивый корейский мальчик может вдохновить десять тысяч других отказаться от лени».

Исэк продолжал спать, и Ноа сосредоточился на работе.

Позже, когда пришла Кёнхи с Мосасу, в доме воцарилось оживление — впервые после ареста Исэка. Он ненадолго проснулся, посмотрел на Мосасу, который не заплакал при виде человека, тощего, как скелет. Мосасу назвал его «папа» и погладил обеими руками, как делал, только когда ему кто-то особенно нравился. Белыми круглыми ладонями Мосасу похлопал по запавшим щекам Исэка. Но как только Исэк закрыл глаза, Кёнхи забрала малыша, чтобы он не заболел.

Когда Ёсоп вернулся домой, атмосфера снова стала мрачной, потому что Ёсоп не в силах был игнорировать очевидное.

— Как они могли? — сказал Ёсоп, пристально глядя на тело Исэка. — Но почему ты не мог просто сказать им то, что они хотели услышать? Сказать, что вы поклоняетесь императору, даже если это не так? Разве ты не знаешь, что самое главное — остаться в живых?

Исэк открыл глаза, но ничего не сказал и снова опустил отяжелевшие веки. Он хотел поговорить с Ёсопом, но слова не давались.

Кёнхи принесла мужу ножницы, бритвенное лезвие, чашку масла и миску уксуса.

— Гниды и вши сами не умрут. Его нужно побрить. У него, должно быть, ужасный зуд, — сказала она, в глазах ее стояли слезы.

Благодарный жене за то, что предложила ему конкретное дело, Ёсоп закатал рукава, затем полил голову Исэка маслом, а потом распределил его по волосам брата.

— Исэк, не двигайся, — сказал Ёсоп, пытаясь сохранить нормальный голос. — Я собираюсь избавиться от всех этих кусачих ублюдков. Помнишь, как садовник стриг нам волосы, когда мы были детьми? Я обычно кричал, как взбесившееся животное, а ты сидел тихо, как маленький монах, спокойный и мирный, и ни разу не пожаловался. — Ёсоп понизил голос: — Исэк, мальчик мой, зачем я привез тебя в это гадкое место? Я был так одинок без тебя. Я был неправ, ты знаешь, и теперь я наказан за свой эгоизм. — Он на мгновение опустил бритву. — Как мне жить дальше, если ты умрешь? Ты не можешь умереть, дорогой. Исэк, пожалуйста, не умирай. Что я скажу нашим родителям?

Исэк спал, не обращая внимания на свою семью. Ёсоп вытер глаза и закрыл рот, стиснув зубы. Он снова взялся за бритву и неуклонно продвигался, очищая голову брата от седых волос, пока она не стала гладкой. Тогда Ёсоп вылил масло на бороду Исэка.

За оставшуюся часть вечера Ёсоп, Кёнхи и Сонджа избавили Исэка от гнид и вшей, бросая их в банки с керосином, они оторвались лишь для того, чтобы положить мальчиков в постель. Позже пришел фармацевт и подтвердил то, что они уже знали. Никто не мог спасти Исэка. Слишком поздно.

На рассвете Ёсоп вернулся на работу. Сонджа осталась с Исэком, а Кёнхи отправилась в ресторан. Ёсоп не стал жаловаться, что Кёнхи будет работать в одиночку. Он слишком устал, чтобы спорить, и заработная плата была крайне необходима. По улице спешили мужчины и женщины, направляющиеся на работу, дети бежали в школу. Исэк спал в передней комнате, быстро и мелко дыша, чистый и гладкий, как младенец. Все волосы с его тела были сбриты. Закончив завтрак, Ноа аккуратно положил свои палочки для еды и посмотрел на мать.

— Мама, могу я остаться дома? — спросил он, хотя никогда прежде не осмеливался просить о таком, даже когда в школе было ужасно.

Сонджа с удивлением посмотрела на него.

— Ты плохо себя чувствуешь?

Он покачал головой.

Исэк услышал просьбу мальчика.

— Ноа…

— Да, аппа.

— Мама сказала мне, что ты прекрасный ученик.

Ребенок просиял. Ёсоп много раз говорил мальчику, что его отец был вундеркиндом, сам выучился читать и писать на корейском, классическом китайском и на японском. К тому времени когда Исэк отправился в семинарию, он уже несколько раз прочитал всю Библию. Когда в школе бывало трудно, мальчик говорил себе, что его отец — ученый человек, и это укрепляло решимость учиться.

— Ноа…

— Да, аппа.

— Сегодня ты должен пойти в школу. Когда я был мальчиком, я очень хотел ходить в школу с другими детьми.

Мальчик кивнул.

— Что еще нам остается, кроме упорства, дитя мое? Мы должны развивать наши таланты. Я буду счастлив, если ты так поступишь и будешь хорошо учиться. Куда бы ты ни отправился, ты будешь представлять нашу семью, и ты должен быть отличным человеком — в школе, в городе, в мире. Неважно, кто и что скажет. Или сделает. — Исэк замолчал, чтобы откашляться. — Ты должен быть прилежным человеком со смиренным сердцем. Сочувствовать всем, даже врагам. Люди могут быть несправедливыми, но Господь справедлив. Вот увидишь, — сказал Исэк, измученный речью, чувствуя, что голос пропадает.

— Да, аппа.

Хошии-сенсей сказал ему, что у него есть долг и перед корейцами, что однажды он будет служить своему сообществу и сделает корейцев хорошими детьми доброго императора. Мальчик уставился на бритую голову отца — очень светлую по сравнению с темными щеками. Отец выглядел молодым и одновременно древним.

Сонджа переживала за сына. Когда она росла, даже когда вокруг были другие люди, она знала, что они втроем: ее отец, мать и она сама, невидимый треугольник. Когда она вспоминала о жизни дома, она думала о близких. Скоро Исэка не станет. Увидит ли Ноа отца снова, надо ли ему идти в школу сегодня? Но как она могла пойти против желания Исэка? Сонджа подала Ноа школьную сумку, мальчик выглядел таким удрученным.

— После школы сразу возвращайся домой, Ноа. Мы будем здесь, — сказал Исэк.

Ноа неподвижно стоял на прежнем месте, не в силах отвести глаз от отца, словно опасаясь, что тот исчезнет. Почему он не мог учиться дома, как его отец? Ноа хотел спросить об этом, но не в его характере было спорить.

Исэк, однако, не хотел, чтобы Ноа видел его больным и беспомощным. Он так много еще не рассказал сыну о жизни, об учебе, о том, как говорить с Богом…

— Тяжело в школе? — спросил Исэк.

Сонджа повернулась, чтобы посмотреть на лицо мальчика; ей в голову не приходило спросить об этом. Ноа пожал плечами. Все в порядке. Хорошие ученики, которые все были японцами, никогда с ним не разговаривали, хотя он искренне восхищался ими. Они даже не смотрели на него. Он считал, что школа могла бы ему нравиться, если бы он был не корейцем. Но он не мог сказать это своему отцу или кому-либо еще дома. Однажды дядя Ёсоп сказал, что они вернутся в Корею; Ноа подумал, что жизнь там, наверное, будет лучше.

Положив в сумку обед-бэнто, Ноа задержался на мгновение у входной двери, чтобы посмотреть на доброе лицо отца.

— Мальчик мой, иди сюда, — сказал Исэк.

Ноа подошел к нему и опустился на колени. «Пожалуйста, Боже, пожалуйста. Пожалуйста, сделай моего отца здоровым. Я не попрошу у тебя ни о чем другом. Пожалуйста». Ноа плотно закрыл глаза.

Исэк взял Ноа за руку и пожал ее.

— Ты очень смелый, Ноа. Намного смелее меня. Ежедневная жизнь среди тех, кто отказывается признавать тебя равным, требует большого мужества.

Ноа прикусил нижнюю губу и ничего не сказал.

— Дитя мое, — сказал Исэк и отпустил руку сына. — Мой дорогой мальчик. Благословляю тебя.

6

Декабрь 1944 года

Как и большинство заведений в Осаке, где нечего было продавать, ресторан часто бывал закрыт, но три оставшихся работника приходили туда шесть дней в неделю. Еда практически исчезла с рынков, и даже когда ввели карточки и магазины стали открывать на полдня, перед ними вставали длинные очереди и набор товаров удручал скудностью. Можно было часов шесть ждать рыбу и вернуться домой с горстью сухих анчоусов, а то и с пустыми руками. Те, кто имели связи в кругу высших офицеров, могли добыть кое-что необходимое. А если осталось много денег, доступен был черный рынок. Городских детей посылали в одиночку в сельскую местность поездом в надежде, что им продадут яйцо или картофелину в обмен на кимоно бабушки.

В ресторане Ким Чанго, который отвечал за закупку еды, держал два ящика для хранения: один безопасно было показать представителям местных ассоциаций, которые любили устраивать внезапные посещения ресторанных кухонь в надежде поймать их владельцев на чем-то нелегальном, и другой — за ложной стеной в подвале, там лежала еда, купленная на черном рынке. Иногда клиенты — обычно состоятельные бизнесмены из Осаки или иностранные путешественники — приносили мясо и алкоголь с собой. Мужчины, которые по вечерам жарили на гриле, исчезли, но в этот день Ким собрал весь оставшийся персонал: надо было приготовить мясо и помыть посуду для особого клиента.

Шел двенадцатый месяц года — не слишком холодное зимнее утро. Когда Сонджа и Кёнхи пришли в ресторан, Ким попросил женщин занять место за квадратным столом у стены, в основном зале. Он уже поставил чайник на стол. Когда все сели, Кёнхи налила чай каждому из присутствующих.

— Завтра ресторан будет закрыт, — сказал Ким.

— Надолго? — спросила Сонджа.

— До окончания войны. Сегодня утром я сдал властям последние металлические предметы. Теперь кухня почти пуста. Все стальные рисовые чаши, раковины, кастрюли, посуда, стальные палочки для еды были реквизированы. Даже если бы я мог найти новые, полиция узнает, что мы сохранили запретные вещи и снова все конфискует. Правительство не платит нам за то, что забирает. Мы не можем все время менять и менять утварь… — Ким сделал глоток чая. — Ну, будь что будет.

Сонджа кивнула, сочувствуя Киму, который выглядел расстроенным. Он украдкой взглянул на Кёнхи.

— И что вы будете делать? — спросила его Кёнхи.

Ким был моложе Исэка и обычно называл ее сестрой. В последнее время он зависел от нее, просил, чтобы она сопровождала его на рынок, обеспечивая ему внешний статус. Те, кого подозревали в уклонении от военной службы, привлекали внимание полиции и лидеров местных ассоциаций. Он даже стал носить темные очки слепого, когда выходил на улицу.

— Вы сможете найти другую работу? — спросила Кёнхи.

— Не беспокойся обо мне. По крайней мере, мне не придется идти на фронт, — засмеялся он, касаясь очков; его плохое зрение защищало его от армейской службы и от работы на шахтах, когда другие корейцы были мобилизованы. — Это хорошо, потому что я трус.

Кёнхи покачала головой.

Ким встал.

— У нас есть клиенты, которые прибывают сегодня вечером с Хоккайдо. Я достал две кастрюли и несколько мисок для еды, мы можем их использовать. Сестра, сможешь ли ты пойти со мной на рынок, — спросил он, затем повернулся к Сондже: — Ты не останешься здесь? Надо подождать, пока доставят ликер, клиент попросил сегодня приготовить эти твои фаршированные цветки цуккини. Я оставил пакет сухих цветков в нижнем шкафу. Там же найдешь и другие ингредиенты.

Сонджа кивнула, недоумевая, как он раздобыл сушеные цветы цуккини и кунжутное масло. Кёнхи встала и надела синее пальто поверх свитера и рабочих брюк. Она все еще была прекрасна, с нежной кожей и стройной фигурой, но теперь у нее появились тонкие морщинки вокруг глаз, особенно заметные, когда она улыбалась. Тяжелая кухонная работа испортила ее когда-то белые руки, но она не жаловалась. Ёсоп, который держал ее маленькую правую руку, когда они спали, казалось, не замечал красных чешуйчатых пятен на ее коже. После смерти Исэка Ёсоп стал другим: молчаливым, задумчивым, он потерял интерес к чему-либо, кроме работы. Потеря брата повлияла на обстановку в доме и его брак. Кёнхи пыталась подбодрить мужа, но ничего не могла сделать, чтобы развеять мрак и тишину. В доме не разговаривал никто, кроме мальчиков. Только в ресторане Кёнхи оставалась самой собой. Здесь она дразнила Кима, как младшего брата, хихикала с Сонджей, пока они готовили. А теперь и это они теряют.

Когда Ким и ее невестка ушли на рынок, Сонджа закрыла дверь за ними. Но едва она повернулась к кухне, как услышала стук.

Хансо стоял перед ней в черном пальто поверх серого шерстяного костюма. Его волосы были еще темными, без седины, и лицо почти не изменилось, разве что линия подбородка стала более массивной. Сонджа взглянула, нет ли на нем прежних белых кожаных туфель. Но теперь он носил башмаки из черной кожи со шнуровкой.

— Прошло немало времени, — спокойно сказал Хансо, входя в ресторан.

Сонджа невольно отступила.

— Что ты здесь делаешь?

— Это мой ресторан. Ким Чанго работает на меня.

Голова ее пошла кругом, и Сонджа без сил опустилась на ближайшую подушку.

Хансо нашел ее одиннадцать лет назад, когда она продала подаренные им часы. Владелец ломбарда предложил их ему, а остальное было простой детективной работой. С тех пор Хансо регулярно следил за тем, что с ней происходило. После того как Исэк попал в тюрьму, он понял, что ей нужны деньги, и придумал для нее работу в ресторане. Ростовщик, который одолжил деньги Ёсопу, тоже работал на него. Жена Хансо была старшей дочерью влиятельного японского ростовщика из Кансая, и Хансо был усыновлен тестем, получив его фамилию Моримото, потому что сыновей у того не было. Ко Хансо, чье официальное имя было Хару Моримото, жил в огромном доме в пригороде Осаки вместе с женой и тремя дочерями.

Хансо отвел Сонджу к столу, за которым она сидела всего несколько минут назад с Кимом и Кёнхи.

— Надо немного выпить. Оставайся здесь, а я принесу чашку. Тебя, похоже, взволновало мое появление.

Хансо уверенно ориентировался в помещении и вскоре вернулся из кухни с чашкой.

Сонджа все еще не в силах была говорить.

— Ноа — очень умный мальчик, — гордо сказал Хансо. — Красивый ребенок и отличный бегун.

Она старалась не показывать ему свой страх. Откуда он это знал? Теперь она вспоминала каждый разговор с Кимом о ее сыновьях. Ноа и Мосасу много раз бывали с ней в ресторане.

— Что тебе нужно? — спросила она наконец, пытаясь выглядеть спокойнее, чем была на самом деле.

— Вы должны немедленно покинуть Осаку. Убеди свою сестру и зятя, что надо уехать. Это во имя безопасности детей.

— Почему?

— Потому что скоро здесь начнутся массированные бомбежки.[19]

— О чем ты говоришь?

— Американцы собираются бомбить Осаку, все произойдет через несколько дней. Самолеты В-29[20] уже в Китае. Теперь они нашли базы на островах. Японцы проигрывают войну. Правительство знает, что никогда не сможет победить, но не признает этого. Американцы знают, что японские военные скорее пожертвуют всеми японскими мальчишками, чем признают свою неправоту. К счастью, война закончится до того, как Ноа будет мобилизован.

— Но все говорят, что дела на фронте развиваются в пользу Японии.

— Не надо верить всему, что слышишь от соседей или читаешь в газетах.

Сонджа инстинктивно оглянулась на окно и переднюю дверь. Если кто-то услышит такие предательские слова, они оба попадут в тюрьму. Она неоднократно говорила сыновьям: никогда, никогда не говорить ничего дурного о Японии или ходе войны.

— Ты не должен так говорить. У тебя могут быть проблемы…

— Здесь нас никто не слышит.

Она прикусила нижнюю губу и уставилась на него, все еще не в силах поверить в его появление. Прошло двенадцать лет. Но перед ней было то же лицо — то, которое она так сильно любила. Она любила его лицо, как любила сияние луны и холодную голубую воду моря. Хансо сидел напротив нее, и он смотрел ей в глаза, смотрел с добротой. Однако он остался сдержанным, уверенным в каждом жесте и слове. Он ни на мгновение не колебался. Он не походил ни на ее отца, ни на Исэка, ни на ее зятя или Кима. Он отличался от всех, кого она когда-либо знала.

— Сонджа, ты должна покинуть Осаку. Я пришел сюда, чтобы рассказать тебе об этом, потому что бомбы вот-вот уничтожат этот город.

Почему он не пришел раньше? Почему он держался в тени всю ее жизнь здесь? Сколько раз он видел ее, когда она его не видела?

Сонджа поняла, что гневается на Хансо, и удивилась этому.

— Они не согласятся уехать, а я…

— Ты о своем зяте? Он может быть дураком, но это не твоя проблема. Сестра согласится, если ты ей все объяснишь. Этот город построен из дерева и бумаги. Он сгорит, как большой костер, как только на него упадут первые американские бомбы. — Он помолчал. — Твои сыновья будут убиты. Ты этого хочешь? Я уже давным-давно отправил отсюда своих дочерей. Родители должны принимать на себя ответственность, ребенок не может защитить себя сам.

Тогда она поняла. Хансо беспокоился о Ноа. У него была японская жена и три дочери. Но у него не было сына.

— Откуда ты все это знаешь? Откуда ты знаешь, что произойдет?

— Откуда я знаю, что тебе нужна работа? Откуда я знаю, когда Ноа идет в школу, и что его учитель математики кореец, который притворяется японцем, что твой муж умер, потому что не вышел из тюрьмы вовремя, и что ты одна в этом мире? Это моя работа — знать то, чего не знают другие. Откуда ты узнала, как делать кимчи и продавать его на улице, чтобы заработать деньги? Ты знала, потому что хотела выжить. Я тоже хочу жить, а если я хочу жить, я должен знать то, чего другие не знают. Теперь я сообщаю тебе нечто очень ценное. Не потеряй эту информацию. Мир может попасть в ад, но тебе нужно защитить своих сыновей.

— Мой шурин не покинет свой дом.

Он рассмеялся.

— От дома останется кучка пепла. Японцы не дадут ему и сена за его боль.

— Соседи говорят, что война скоро закончится.

— Так и есть. Война скоро закончится, но не так, как они думают. Богатые японцы уже отправили семьи в сельскую местность. Они уже превратили свои деньги в золото. Ты не богата, но ты умна, и повторяю, вы должны уйти сегодня.

— Как мы это сделаем?

— Ким все возьмет на себя. Вы отправитесь на ферму за пределами префектуры Осака. Один человек, который выращивает сладкий картофель, у меня в долгу. У него много места, и там будет достаточно еды. Все вы должны будете работать на него, пока война не закончится, но у вас будет место для ночлега и еда. У Тамагучи-сан нет детей, он не причинит вам вреда.

— Почему ты пришел? — Сонджа заплакала.

— Сейчас не время обсуждать это. Пожалуйста, не глупи. Ресторан тоже будет разрушен, как и ваш дом. — Теперь он говорил быстро и деловито. — Это здание сделано из дерева и кирпичей. Твой шурин должен немедленно продать свой дом любому идиоту и собрать вещи. По крайней мере, он должен взять с собой документы о собственности. Вскоре люди побегут отсюда, как крысы, поэтому вы должны уйти сейчас, пока не стало слишком поздно. Американцы закончат эту глупую войну. Может быть, сегодня вечером, может быть, в течение нескольких недель. Немцы тоже проигрывают.

Сонджа сложила руки. Война продолжалась и так слишком долго. Все от нее устали. Без ресторана семья будет голодать. Их одежда износилась. Ткань, нитки и иглы невозможно достать. Как туфли Хансо могли так блестеть, если ни у кого не было крема для обуви? В последнее время проводили нелепые военные учения: в воскресенье утром бабушки и маленькие дети должны были практиковать удары копьем по врагу, используя бамбуковые колья. Им рассказывали, что американские солдаты насиловали женщин и девочек, что лучше убить себя, чем сдаться в плен таким варварам. В ресторане держали пучок бамбуковых кольев для работников и клиентов на случай высадки американцев.

— Могу ли я вернуться домой? В Пусан?

— Там нечего есть и тоже небезопасно. Женщин забирают из небольших деревень.

Сонджа выглядела озадаченной.

— Я уже говорил: никогда не слушай тех, кто говорит, что есть хорошая работа в Китае или в любой другой колонии. Эти рабочие места не существуют. Ты меня понимаешь? — Выражение его лица стало суровым.

— Моя мать в порядке?

— Она немолода, поэтому они не возьмут ее. Я постараюсь узнать.

— Спасибо, — сказала она тихо.

Озабоченная сыновьями, Сонджа не уделяла достаточно внимания благополучию матери. В редких письмах Чанджин, написанных для нее каким-то школьником, она уверяла, что все в порядке, выражала больше озабоченности о Сондже и мальчиках, чем о себе. Сонджа не видела мать много лет.

— Ты можешь быть готова сегодня вечером?

— Но как мне заставить Ёсопа послушать меня? Как я смогу объяснить…

— Скажи ему, что Ким сказал вам, что надо уезжать сегодня. Он разговаривает сейчас с твоей невесткой. Скажи ему, что он получил тайные сведения от своего босса. Я могу отправить Кима поговорить с ним у вас дома.

Сонджа помолчала. Она не верила, что кто-то сможет убедить Ёсопа уйти.

— Не должно быть никаких колебаний. Мальчиков нужно защищать.

— Но сестра будет…

— И что же? Послушай меня. Забирай сыновей и уходи. Разве они для тебя не самое важное?

Она кивнула.

— Приведи всех сюда в сумерках. Ким оставит ресторан открытым. Никто не должен знать, куда вы идете. — Хансо встал и серьезно посмотрел на нее. — Оставь остальных, если понадобится.

7

1945 год

В тот день, когда Хансо велел Сондже увезти мальчиков из города, Ёсоп получил предложение о работе. Раньше в тот же день остановилась бисквитная фабрика, но Ёсоп узнал, что на сталелитейном заводе в Нагасаки нужен бригадир. Ему предоставляли место в бараке для мужчин, точнее, комнату и питание, но Ёсоп не мог взять с собой семью. Зарплата была почти втрое выше прежней. Когда Ёсоп пришел домой, взволнованный предложением, у Кёнхи и Сонджи появилась надежда. Рука Хансо чувствовалась во всем, но что могла поделать Сонджа?

В сумерках Ким отвез женщин и мальчиков на ферму Тамагучи. На следующее утро Ёсоп оставил свою работу на фабрике, упаковал вещи в мешок и запер дом. Он отправился в Нагасаки, размышляя, что начинает путешествие в одиночестве впервые с момента переезда из Пхеньяна в Осаку.

Прошло несколько месяцев до начала бомбежек, но как только они начались, то продолжались уже в течение всего лета. Хансо ошибся насчет времени, но оказался прав в самом важном: город обратился в пепел.

Тамагучи, пятидесятивосьмилетний фермер, который выращивал сладкий картофель, не возражал против дополнительной пары рук. Его постоянные и сезонные рабочие были давно мобилизованы, трудоспособных мужчин, чтобы заменить их, не осталось. Кто-то из бывших работников уже погиб в Маньчжурии, двое вернулись с тяжелыми ранениями, про остальных доходили скудные новости об отправке в Сингапур и на Филиппины. Каждое утро, поднимаясь с футона, Тамагучи страдал от хронических возрастных болей, однако радовался старости, избавлявшей его от участия в глупой войне. Недостаток работников причинял ущерб его ферме, особенно с учетом того, как быстро рос спрос на картофель. Тамагучи мог требовать любую, сколь угодно завышенную цену и старался выжать каждую золотую каплю из национального бедствия.

В отсутствие мужчин было почти невозможно найти женихов для двух сестер его жены, которых ему пришлось забрать из города; они оказались совершенно бесполезными девицами, ничему не обученными. Болтовней и жалобами на недомогания сестры отвлекали жену от ее трудов, и он надеялся как можно скорее от них избавиться. К счастью, родители жены уже умерли. Для сезонной работы Тамагучи нанимал пожилых мужчин и женщин в деревне, но они бесконечно ныли, как тяжело работать в жару или собирать урожай в холодную погоду.

Тамагучи никогда не приходило в голову нанять в городе корейцев, и он не раз отказывал в приюте японцам, которые искали убежища, но сказать «нет» Ко Хансо он не мог. После получения его телеграммы фермер и его жена Киоко привели в порядок сарай, чтобы он стал пригодным для жизни корейской семьи. Однако лишь через несколько дней после их прибытия Тамагучи понял, что заключил отличную сделку. Хансо прислал ему двух крепких женщин, которые умели готовить, стирать и пахать, молодого человека с плохим зрением, но способного копать землю и переносить тяжести, и двух умных мальчиков, которые быстро всему учились. Корейцы ели много, но и работали отлично и никого не беспокоили. И главное — они ни на что никогда не жаловались.

С первого дня Тамагучи поручил Ноа и Мосасу кормление трех коров, восьми свиней и тридцати кур, а также дойку коров, сбор яиц и уборку курятника. Мальчики говорили по-японски, как коренные жители, поэтому он смог посылать их на рынок помогать с продажами. Старший превосходно считал, и почерк у него был достаточно аккуратный для ведения приходо-расходных книг. Кореянки оказались прекрасными хозяйками и выносливыми работницами. Более худая была уже не слишком молода, но очень красива и хорошо говорила по-японски, так что могла объясниться с Киоко, которая поручала ей приготовление пищи, стирку и починку. Та, что пониже и поплотнее, молчаливая вдова, ухаживала за огородом и работала в поле вместе с молодым человеком. Эти двое трудились, как пара быков. Впервые за годы войны Тамагучи вздохнул с облегчением, даже его жена стала менее раздражительна.

Через четыре месяца после их прибытия в сумерках к ферме подъехал грузовик Хансо. Владелец машины вышел из грузовика, с ним была пожилая кореянка. Тамагучи поспешил навстречу. Обычно люди Хансо приезжали по вечерам, чтобы забрать продукцию для продажи в городе, но сам босс появлялся редко.

— Тамагучи-сан… — Хансо поклонился.

Старуха тоже поклонилась Тамагучи. На ней была традиционная корейская одежда, в руках узлы из ткани.

— Ко-сан, — Тамагучи поклонился, улыбаясь женщине.

Вблизи она оказалась не такой уж старой, возможно, она была моложе, чем Тамагучи. Темное лицо ее было изможденным, очевидно было, что она давно недоедает.

— Это мать Сонджи. Ким Чанджин дэсу,[21] — сказал Хансо. — Она приехала сегодня из Пусана.

— Ким-и Чанджин-сан. — Фермер медленно произносил каждый слог, понимая, что у него появился новый гость; он пригляделся в поисках сходства с молодой вдовой — что-то общее проглядывало в линии рта и челюсти, загорелые огрубевшие руки женщины вы-глядели сильными, как у мужчины. — Мать Сонджи? Добро пожаловать, добро пожаловать, — сказал он, усердно улыбаясь и размышляя, что появилась еще одна хорошая работница.

Чанджин была испугана, стояла с опущенными глазами. Ее измучили дорога и волнение.

Хансо прочистил горло.

— Как мальчики? Надеюсь, они не причиняют вам никаких проблем?

— Нет-нет, что вы. Они отличные работники! Замечательные мальчики, — Тамагучи сказал это от чистого сердца.

Он не ожидал, что мальчики будут такими способными. Не имея собственных детей, он думал, что городские дети испорчены и ленивы, как сестры его жены. Зажиточные фермеры жаловались на своих глупых сыновей, поэтому бездетные Тамагучи и его жена не очень завидовали соседям-родителям. Кроме того, Тамагучи понятия не имел о корейцах, единственным знакомым корейцем был Ко Хансо, а их отношения начались во время войны и не были обычными. Все знали, что несколько крупных ферм продавали свою продукцию на черном рынке через Ко Хансо и его людей, но никто вслух не говорил об этом. Иностранцы и якудза контролировали черный рынок, и сделки с ними могли иметь серьезные последствия. Однако работать с Ко Хансо оказалось выгодно и легко: он всегда соблюдал договоренности, щедро платил, так что фермер старался сделать для него все, что мог.

— Ко-сан, пожалуйста, проходите в дом, поговорим за чаем. Вы должны испытывать жажду. Сегодня очень жарко. — Тамагучи вошел внутрь и первым делом предложил гостю домашние тапочки.

Затененный древними высокими тополями, большой дом сохранял приятную прохладу. Свежий запах травы от новых татами усиливал ощущение комфорта. В главной комнате, облицованной кедром, жена Тамагучи, Киоко, сидела на синей подушке на возвышении и шила рубашку для мужа; ее сестры лежали на животе с перекрещенными лодыжками, перелистывая старый, много раз прочитанный журнал. Три исключительно хорошо одетые женщины выглядели неуместно в фермерском доме. Несмотря на нормирование ткани в стране, жена фермера и ее сестры не пострадали. На Киоко было элегантное хлопковое кимоно, более подходящее для жены торговца в Токио, а сестры носили франтоватые юбки и хлопковые блузки, похожие на наряды студенток колледжа из американских фильмов.

Когда сестры подняли головы, чтобы посмотреть, кто зашел в дом, их бледные красивые лица появились на свет из-под длинных прядей стильных стрижек. Война принесла Тамагучи бесценные сокровища: драгоценные каллиграфические свитки, рулоны ткани, больше кимоно, чем женщины могут износить за всю жизнь, лакированные шкафы, драгоценности, вазы, — имущество горожан, готовых продавать семейные ценности за мешок картофеля или курицу. Однако сестры жаждали вернуться в город — к новым фильмам, магазинам Кансая, электрическим огням. Они устали от войны, бесконечных зеленых полей и фермерской жизни. Они презирали запах лампового масла, животных, презирали своего шурина, который всегда говорил только о ценах на товары. Американские бомбы сожгли кинотеатры, универмаги и любимые кондитерские лавки, но блестящие образы городских удовольствий еще больше манили сестер, питали исподволь их растущее недовольство. Они каждый день жаловались своей старшей сестре, над которой когда-то смеялись из-за того, что она решила выйти замуж за дальнего сельского кузена, который теперь копил золото и собирал кимоно для их приданого.

Когда Тамагучи прочистил горло, девушки сели и попытались продемонстрировать интерес к гостям. Они кивнули Хансо и уставились на грязный подол кореянки. Чанджин глубоко поклонилась трем женщинам и осталась стоять у двери, не ожидая, что ее пригласят, чего и не случилось. С того места, где она стояла, Чанджин могла видеть часть согнутой спины женщины, работающей на кухне, но не похоже, что это была Сонджа.

Хансо тоже заметил женщину на кухне и спросил жену Тамагучи:

— Это Сонджа-сан на кухне?

Киоко снова поклонилась ему. Кореец казался ей слишком самоуверенным, но она признавала, что он нужен ее мужу, особенно теперь.

— Ко-сан, добро пожаловать. Приятно видеть тебя, — сказала Киоко, поднимаясь со своего места, и строго глянула на сестер, чтобы те встали и поклонились гостю. — Женщина на кухне — это Кёнхи-сан. Сонджа-сан работает в поле. Пожалуйста, садитесь. Сейчас принесем вам что-нибудь, чтобы утолить жажду.

Она повернулась к Уме-чан, младшей из двух сестер, и та пошла к кухне, чтобы принести холодный улун.[22]

Хансо кивнул, стараясь не проявлять раздражения. Он ожидал, что Сонджа будет работать, но ему не приходило в голову, что ее отправят работать в поле наравне с мужчинами. Киоко почувствовала его неудовольствие.

— Конечно, вы хотите видеть свою дочь, госпожа. Тако-тян, пожалуйста, проводи нашу гостью к ее дочери.

Тако, средняя из трех сестер, подчинилась: Киоко способна была молча создать невыносимую обстановку для провинившейся. Хансо сказал Чанджин на корейском, чтобы она следовала за девушкой, та отведет ее к Сондже. Когда Тако надела обувь в фойе, она поморщилась от кислого запаха старой женщины, усилившегося за два дня путешествия. Грязная, подумала она. Тако быстро пошла вперед, сохраняя максимально возможную дистанцию между ними.

После того как Киоко налил чай, который Уме принесла с кухни, женщины покинули комнату. Фермер спросил Хансо о военных новостях.

— Это не может продолжаться долго. Япония проиграет войну. Это вопрос времени, — сказал Хансо без сожаления или радости. — Лучше остановить безумие раньше, чем позже, чтобы не погибало еще больше хороших мальчиков, не правда ли?

— Да-да, все так, — тихо отозвался Тамагучи.

Конечно, он хотел, чтобы Япония выиграла, и, несомненно, Хансо понимал, что у фермера не было интереса в скором окончании войны. Говорили о выработке авиационного топлива из ферментированного картофеля — если бы это произошло, и даже если бы правительство заплатило совсем немного или даже ничего, фермер рассчитывал, что цены на черном рынке взлетят еще выше. Одного-двух урожаев хватило бы, чтобы купить два огромных участка земли по соседству, хозяева которых состарились и потеряли интерес к работе. Владеть всем югом региона было мечтой деда Тамагучи и его собственной целью.

Хансо прервал мечты фермера.

— Ну и как мои постояльцы?

Тамагучи одобрительно кивнул.

— Они очень помогают. Я бы не хотел так загружать их работой, но, как вы знаете, мне не хватает мужчин…

— Они знали, что надо будет работать, — кивнул Хансо, понимая, что фермер думает в первую очередь о своей выгоде, но все нормально, пока Сонджа и ее семья не подвергаются жестокому обращению.

— Вы останетесь с нами сегодня? — спросил Тамагучи. — Слишком поздно для обратной дороги, и вы должны поужинать с нами. Кёнхи-сан исключительно хорошо готовит.

Тако не пришлось далеко провожать старую женщину. Когда Чанджин заметила дочь, склонившуюся посреди огромного поля, она подхватила длинную юбку и побежала как можно быстрее. Сонджа, услышав шаги, подняла голову. К ней бежала крошечная женщина в небеленом ханбоке, и Сонджа уронила мотыгу. Маленькие плечи, седой узелок волос, короткая широкая блузка… Мама? Как это возможно? Сонджа растоптала картофель на пути, чтобы скорее добраться до нее.

— О, дитя мое. Моя девочка. О, дитя мое.

Сонджа обнимала мать так крепко, что могла ощутить остроту и хрупкость косточек Чанджин, почти не прикрытых плотью. Ее мать стала совсем невесомой.

Хансо быстро поужинал и пошел в сарай. Он хотел просто посидеть там, чтобы никто не суетился вокруг него. Он предпочел бы и есть с Сонджей и ее семьей, но не хотел обидеть Тамагучи. За ужином он думал только о мальчике. В сарае он понял, что Кёнхи сделала два ужина: японский для семьи Тамагучи и корейский для своих. В сарае корейцы ужинали за низким, покрытом клеенкой столом, который Ким сам устроил для них. Когда вошел Хансо, все подняли глаза.

Вечером животные вели себя спокойнее, но не молчали. Корейцы были размещены в задней части сарая, а животные ближе к выходу, рядом со стогом сена. Ким построил деревянную перегородку, и он с мальчиками спал с одной стороны, а женщины с другой. Чанджин, которая сидела на земле между внуками, встала и поклонилась Хансо. По дороге на ферму она много раз благодарила его, и теперь, воссоединившись с семьей, продолжала повторять благодарность, держась за внуков, которые выглядели смущенными.

Кёнхи все еще была в кухне фермы, мыла посуду после ужина. Когда она закончит с этим, подготовит гостевую комнату для Хансо. Ким ушел в пристройку за сараем, которую приспособили для мытья: он грел воду для всех. Кёнхи и Ким усердно занимались делами, чтобы Сонджа могла спокойно поговорить с матерью. Никто не знал, почему Хансо потрудился привезти Чанджин из Кореи. Пока мать вытирала слезы, Сонджа наблюдала за Хансо.

Хансо сел на кипу сена напротив мальчиков.

— Вы хорошо поужинали? Вы сыты? — спросил Хансо на простом корейском языке.

Мальчики удивились, что Хансо так хорошо говорит по-корейски. Они думали, что человек, который привез бабушку, японец, потому что он был хорошо одет, а Тамагучи-сан относился к нему с подчеркнутым уважением.

— Ты Ноа, — сказал Хансо, внимательно глядя на лицо мальчика. — Тебе двенадцать лет.

— Да, господин, — ответил Ноа, разглядывая мужчину в прекрасной одежде и красивых кожаных ботинках, который выглядел как судья или важный человек из фильма.

— Тебе нравится на ферме?

— Да, господин.

— А мне почти шесть лет, — перебил его Мосасу, который всегда так делал, стоило старшему брату заговорить. — Мы едим здесь много риса. Я могу съесть целые чашки риса. Тамагучи-сан сказал, что мне нужно хорошо питаться, чтобы расти. Он сказал мне есть не картофель, а рис! Вам нравится рис, господин? — спросил мальчику Хансо. — У нас с Ноа сегодня будет ванна. В Осаке мы не могли часто принимать ванну, потому что не было топлива для горячей воды. Мне нравится купаться. На ферме лучше, чем в городе. А вам нравятся ванны? Вода такая горячая, и кончики пальцев становятся морщинистыми, как у старика. — Мосасу широко открыл глаза. — А лицо не морщится, потому что я молодой.

Хансо рассмеялся. У младшего ребенка отсутствовала формальная вежливость Ноа. Он вел себя очень свободно.

— Я рад, что вы хорошо питаетесь. Это радует. Тамагучи-сан сказал, что вы, ребята, отличные работники.

— Спасибо, господин, — сказал Мосасу, желая задать побольше вопросов, но остановился, когда мужчина обратился к его брату.

— Каковы твои обязанности, Ноа?

— Мы чистим стойла, кормим животных и заботимся о курах. Я также веду записи для Тамагучи-сан, когда мы ходим на рынок.

— Ты скучаешь по школе?

Ноа не ответил. Он скучал по математике и японской каллиграфии. Ему не хватало тишины и сосредоточенности той работы — тогда никто не беспокоил его, пока он делал домашнее задание. На ферме никогда не находилось времени на чтение, и у него не было собственных книг.

— Мне сказали, что ты очень хороший ученик.

— В прошлом году школы было не много.

Занятия часто отменяли. В отличие от других мальчиков, Ноа не любил тренировки штыковых атак и бессмысленные упражнения на случай воздушного налета. Хотя он скучал по дяде Ёсопу, на ферме ему казалось лучше, чем в городе, потому что здесь он чувствовал себя в безопасности. Здесь не было слышно самолетов, и питались они обильно и вкусно. Они ели яйца каждый день и пили свежее молоко. Он крепко спал и просыпался, чувствуя себя хорошо.

— Когда война закончится, ты вернешься в школу? — спросил Хансо.

Ноа кивнул.

Сонджа задумалась, как они будут справляться. После войны она планировала вернуться в Йондо, но ее мать сказала, что там ничего не осталось. Правительство повысило налоги на пансионы, и владелец продал здание японской семье. Девочки-служанки уехали на фабрику в Маньчжурии, и с тех пор от них не было новостей. Когда Хансо нашел Чанджин, она служила экономкой у японского торговца в Пусане и спала в складском помещении.

Хансо вытащил из кармана пиджака два комикса.

— Вот.

Ноа принял книги вежливо, обеими руками, как учила его мать. Текст был на корейском.

— Спасибо, господин.

— Ты читаешь по-корейски?

— Нет, господин.

— Ты можешь научиться, — сказал Хансо.

— Тетя Кёнхи может нам прочитать, — сказал Мосасу. — Дяди Ёсопа здесь нет, но когда мы увидим его в следующий раз, мы можем его удивить.

— Вы, мальчики, должны научиться читать по-корейски. Однажды вы сможете вернуться на родину, — сказал Хансо.

— Да, господин, — сказал Ноа.

Он представлял себе Корею мирным местом, где все будет хорошо. Его отец сказал, что Пхеньян, где он вырос, был красивым городом, а Йондо, родной город его матери, — безмятежным островом с обильной рыбой в сине-зеленых водах.

— Откуда вы, сэр? — спросил Ноа.

— Из Чеджу. Это недалеко от Пусана, откуда родом твоя мать. Это вулканический остров. Там есть апельсины. Люди из Чеджу являются потомками богов. — Он подмигнул. — Однажды я отвезу тебя туда.

— Я не хочу жить в Корее, — воскликнул Мосасу. — Я хочу остаться здесь, на ферме.

Сонджа погладила Мосасу по спине.

— Мама, мы должны жить на ферме всегда. Дядя Ёсоп ведь тоже скоро приедет, верно? — спросил Мосасу.

Вошла Кёнхи, и Мосасу побежал к ней с комиксами.

— Ты можешь прочитать это для меня?

Кёнхи кивнула, и Мосасу отвел ее к стопке сложенных футонов, которые они использовали в качестве стульев.

— Ноа, иди к нам, я почитаю вам.

Ноа быстро поклонился Хансо и присоединился к Кёнхи и Мосасу. Чанджин последовала за Ноа, оставив Сонджу за столом. Когда та хотела встать, Хансо жестом попросил ее остаться на месте. Он выглядел серьезным.

— Подожди, я хочу знать, как дела у тебя.

— Я в порядке, спасибо. — Ее голос дрогнул. — Спасибо, что привез мою мать.

— Ты спрашивала, нет ли новостей о ней, и я подумал, что лучше ей будет перебраться сюда. В Японии плохо, но в Корее сейчас гораздо хуже. Когда война закончится, ситуация наладится, но пока она стабилизируется, может пройти немало времени.

— Что ты имеешь в виду?

— Когда американцы одержат победу, мы не знаем, что сделают японцы. Они выведут войска из Кореи, но кто будет управлять там? Что станет с корейцами, которые поддерживали японцев? Будет немало крови и смуты. Тебе нужно думать о сыновьях, а им — держаться подальше от этой заварушки.

— А что ты будешь делать? — спросила она.

Он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я позабочусь о себе и своих людях. Ты же не думаешь, что я доверю свою жизнь кучке политиков? Им ни до кого нет дела.

Сонджа подумала, что, вероятно, он прав, но может ли она доверять ему? Она начала подниматься, но Хансо покачал головой.

— Так трудно говорить со мной? Сядь, пожалуйста.

Сонджа села.

— Я должна заботиться о своих сыновьях. Ты должен это понимать.

Мальчики впились взглядами в страницы комиксов. Кёнхи читала с чувством, и даже Чанджин смеялась вместе с детьми. Они были поглощены комиксом, а их лица казались более мягкими и спокойными, чем обычно.

— Я помогу вам, — сказал Хансо. — Не нужно беспокоиться о деньгах или…

— Ты уже помог нам, потому что у меня не было выбора. Когда война закончится, я сама позабочусь о них. Я заработаю…

— Когда война закончится, я смогу найти вам дом и дать деньги на мальчиков. Они должны ходить в школу, а не убирать навоз за коровами. Твоя мать и невестка тоже могут поселиться с вами. Я найду хорошую работу для твоего шурина.

— Я не могу объяснить все это своей семье, — сказала Сонджа.

Чего он хочет? Конечно, он не мог больше желать ее. Она — вдова двадцати девяти лет с двумя маленькими детьми, которых надо кормить и воспитывать. Сонджа не могла представить себе, что какой-то мужчина может захотеть ее. Она и прежде не отличалась красотой. Простая женщина с плоским лицом, неровной кожей, на которой от солнца появились первые морщины. Ее тело было сильным и плотным, более массивным, чем в юности. Иногда она чувствовала себя здоровым сельскохозяйственным животным, которое однажды станет бесполезным. И до этого дня важно убедиться, что ее мальчики будут в порядке, когда она уйдет.

— И что бы сказали об этом твои дочери? — спросила она шепотом.

— Моя семья не имеет к этому никакого отношения.

— Я понимаю. — Сонджа сглотнула, ее язык был сухим. — Я благодарна за эту возможность — работать и находиться в безопасности. Но когда война закончится, я получу другую работу и смогу обеспечить мальчиков и мою мать.

8

Война закончилась быстрее, чем Хансо предсказал, но даже он не мог представить себе, какой будет последняя бомбардировка.[23] Бункер защитил Ёсопа от худшего, но когда он наконец вышел на улицу, горящая стена от соседнего деревянного сарая опалила его справа, охватив оранжево-синим пламенем. Кто-то потушил огонь, и люди Хансо нашли его в жалкой больнице в Нагасаки.

Звездным вечером Хансо привез Ёсопа на ферму Тамагучи в кузове американского армейского грузовика. Мосасу первым увидел машину и бросился к загону со свиньями, чтобы достать бамбуковые копья. Семья стояла у полуоткрытой двери сарая, наблюдая за грузовиком.

— Вот, — выдохнул Мосасу, раздавая грохочущие полые копья матери, бабушке, брату и тете, удерживая два оставшихся. Ким Чанго в это время принимал ванну.

Мосасу громко прошептал брату:

— Надо вызвать господина Кима. Отдай ему это оружие. — Он подал Ноа копье для Кима.

Дырявый свитер Ноа свисал свободно над многократно залатанными брюками. Он был слишком велик для него.

— Война окончена, — твердо заявил Ноа. — Наверное, это люди господина Хансо. Положи это, пока сам себе не навредил.

Грузовик остановился, и два корейца, работавшие на Хансо, вытащили носилки с Ёсопом. Кёнхи опустила копье, позволив ему упасть на мягкую землю, и положила руку на плечо Мосасу, чтобы успокоить его. Хансо вышел из кабины грузовика, а водитель, рыжий американский солдат, держался позади. Мосасу уставился на солдата. У водителя была светлая веснушчатая кожа и бледные желтовато-рыжие волосы, напоминавшие огонь. Хансо явно не опасался его. Вернувшись из Осаки, Хару-сан, глава местной ассоциации жителей, который обычно распределял пайки, предупредил детей, что американцы убивают всех без разбора, поэтому при виде любого американского солдата надо бежать и прятаться. Когда водитель заметил, что Мосасу смотрит на него, он помахал ему, показывая в улыбке ровные белые зубы.

Кёнхи медленно подошла к носилкам. При виде ожогов Ёсопа она зажала рот обеими руками. Несмотря на ужасающие новости о бомбежках, она верила, что Ёсоп жив, что он не умрет вот так — неизвестно где и как. Она постоянно молилась о нем, и теперь он был дома. Она опустилась на колени и поклонилась. Все молчали, пока она не поднялась. Хансо кивнул изящной красивой женщине, которая плакала, и передал ей большой пакет, завернутый в бумагу, там был запас бинтов и ожоговой мази из Америки.

— Там вы найдете лекарство. Смешайте маленькую ложку порошка с водой или молоком и давайте ему на ночь, чтобы он мог спать.

— Что это? — спросила Кёнхи.

Сонджа стояла рядом со своей невесткой и ничего не говорила.

— Ему это нужно. Против боли, но нехорошо принимать это средство слишком долго, потому что оно вызывает привыкание. Обязательно меняйте повязки. Перед тем, как использовать бинты, проварите их в кипятке. Ему понадобится мазь. Сможете все это делать?

— Спасибо за все, что вы сделали для нас, — сказала Кёнхи Хансо, который лишь покачал головой и ничего не ответил.

Он оставил их, чтобы поговорить с фермером. Ким, который к тому времени вернулся, закончив омовение, последовал за Хансо. Женщины и мальчики проводили мужчин с носилками внутрь сарая и показали, где положить Ёсопа. Кёнхи перенесла поближе к нему свою постель.

Через некоторое время Хансо и его люди уехали, не попрощавшись. Фермер не жаловался на появление еще одного корейца, потому что остальные исправно трудились. Тамагучи чувствовал, что скоро наступит время, когда они попросят у него денег на дорогу и уйдут, и он стремился использовать их как можно эффективнее. Даже если он сможет заменить всех корейцев японскими ветеранами, ему нужно сохранить связи с Хансо. Так что, если тот привез еще одного корейца, пусть остается.

Грузовик регулярно посещал ферму, но Хансо не появлялся неделями. Ёсоп страдал. Он потерял слух на правом ухе. Лекарственный порошок закончился, а Ёсопу было ненамного лучше. По вечерам он кричал, как ребенок. В течение дня он пытался помогать на ферме, ремонтировать инструменты или брался сортировать картофель, но боль была слишком сильна и мешала ему работать. Время от времени Тамагучи из жалости давал алкоголь, который помогал Ёсопу забыться. Однако когда Кёнхи начала просить об этом каждый день, он сказал ей, что не может помочь, не потому, что он был скупым человеком, а потому что опасался, что гость превратится в пьяницу.

Через месяц Хансо вернулся. Солнце стояло высоко, и рабочие только что пришли с поля на обед. В холодном сарае Ёсоп был один. Услышав шаги, он поднял голову, а затем снова опустил ее на соломенную подушку. Хансо поставил два ящика, а затем сел на толстую доску, которая использовалась в качестве скамьи. Несмотря на элегантный костюм и лакированные кожаные туфли, Хансо в сарае чувствовал себя непринужденно, не обращая внимания на запахи от животных и сквозняк.

Ёсоп сказал:

— Вы отец мальчика, не так ли?

Хансо изучил лицо, покрытое рубцами. Правое ухо Ёсопа представляло собой бесформенный красный кусок мяса.

— Вы поэтому все это делаете? — спросил Ёсоп.

— Ноа — мой сын, — ответил Хансо.

— Мой брат дал ребенку имя. Мальчик ничего другого не должен знать.

— Я тоже могу дать ему имя.

— У него есть имя.

Ёсоп нахмурился, самое маленькое движение причиняло ему боль. Ноа говорил с интонациями Исэка, так же ел аккуратно пережевывая пищу. Он во всем подражал Исэку. В свободное время Ноа доставал свои старые школьные тетради и упражнялся, хотя никто не говорил ему это делать. Ёсоп никогда бы не поверил, что этот якудза — биологический отец Ноа, если бы не поразительное сходство. Со временем сам Ноа заметит это. Ёсоп не упоминал об этом в разговорах с Кёнхи, но даже если бы она догадалась об истине, она вряд ли стала говорить о своих подозрениях мужу, не желая навредить Сондже, которая стала для нее родной сестрой.

— У вас нет сына, — догадался Ёсоп.

— Ваш брат был добр, он помог Сондже, но я бы позаботился о ней и моем сыне.

— Она, должно быть, не хотела этого.

— Я предлагал позаботиться о ней, но она не хотела быть моей женой в Корее, потому что у меня есть японская жена в Осаке.

Лежа на спине, Ёсоп уставился на крышу сарая. Неровные полосы света падали сквозь щели в крыше. Клубы пыли стояли в лучах. До ожогов он никогда не замечал таких мелочей, и никогда прежде ни к кому не испытывал такой ненависти. Ёсоп ненавидел этого человека: его дорогую одежду, его роскошные ботинки, его уверенность, его дьявольскую неуязвимость. Он ненавидел его за то, что тот был здоров. У него не было права требовать ребенка, которого так любил его покойный брат.

Хансо видел гнев Ёсопа.

— Она хотела, чтобы я ушел, поэтому сначала я ушел, но планировал вернуться. А потом она исчезла. Оказалось, что вышла замуж. За вашего брата.

Ёсоп не знал, во что верить. Исэк не желал обсуждать происхождение Ноа.

— Вы должны оставить Ноа в покое. У него есть семья.

Хансо скрестил руки на груди и улыбнулся, прежде чем заговорить.

— Сукин сын, я заплатил за жизнь каждого из вас. Без меня вы все были бы мертвы.

Ёсоп немного передвинулся и содрогнулся от боли.

— Сонджа сказала? — спросил Хансо.

— Достаточно посмотреть на лицо мальчика. Но я отлично знаю, что вы не какой-то там святой. Я знаю, что вы из себя представляете…

Хансо громко рассмеялся, он не испытывал уважения к прямолинейности Ёсопа.

— Мы скоро вернемся домой, — сказал Ёсоп, закрывая глаза.

— Пхеньян контролируется русскими, а американцы стоят в Пусане. К кому из них вы хотите вернуться?

— Это не навсегда, — сказал Ёсоп.

— Там голод.

— Я покончил с Японией.

— И как вы вернетесь в Пхеньян или Пусан? Вы даже не в состоянии пройти по ферме.

— Компания должна мне заработную плату. Когда я буду здоров, я вернусь в Нагасаки, чтобы получить мои деньги.

— Когда вы в последний раз читали газету? — Хансо вытащил из одного из принесенных им ящиков пачку корейских и японских газет и положил ее рядом с Ёсопом.

Тот взглянул на газеты, но не взял их.

— Вы не получите денег, — медленно проговорил Хансо, как будто обращался к капризному ребенку. — Компания никогда не заплатит вам. Нет записей о вашей работе, и вы ничего не сможете доказать. Правительство хочет, чтобы бедные корейцы уехали, но не даст вам денег на проезд.

— Что вы имеете в виду? Откуда вы это знаете? — спросил Ёсоп.

— Просто знаю. Я знаю Японию, — сказал Хансо, пожав плечами.

Он прожил среди японцев всю свою взрослую жизнь. Его тесть был самым влиятельным японским ростовщиком в Кансай. Хансо мог со всей уверенностью сказать: когда японцы не хотели решать проблему, никто и ничто не мог заставить их это сделать. В этом смысле они были так же упрямы, как корейцы.

— Вы знаете, как трудно получить деньги от японцев? Если они не хотят платить вам, они никогда не заплатят.

Ёсоп почувствовал сильный жар.

— Каждый день, вместо каждого судна, которое отправляется в Корею, заполненное идиотами, желающими вернуться домой, прибывают два судна с беженцами, которым нечего есть. И они будут работать за кусок хлеба. Женщины готовы стать шлюхами, чтобы накормить детей. Вы живете мечтой о доме, которого больше нет.

— Мои родители там.

— Нет. Их больше нет.

Ёсоп повернулся, чтобы посмотреть в глаза Хансо.

— Почему, по-вашему, я привез только мать Сонджи? Вы действительно думаете, что я не попытался найти ваших родителей?

— Вы не знаете, что с ними случилось, — сказал Ёсоп; ни он, ни Кёнхи не получали вестей от них уже больше года.

— Они были расстреляны. Все землевладельцы, которые были достаточно глупы, чтобы остаться на Севере, были расстреляны коммунистами.

Ёсоп заплакал и закрыл глаза.

Сказанное было ложью, но Хансо не видел в этом беды. Если родители этих людей еще не были мертвы, значит, голодали и находились в опасности, скорая их смерть была неизбежной. Им повезло, если их сразу расстреляли, условия на оккупированном коммунистами Севере были ужасными. Нет, он не знал наверняка, живы родители Ёсопа и Кёнхи или нет, и да, он мог бы узнать, если бы захотел рисковать своими людьми, но он не видел в этом смысла. Отыскать мать Сонджи удалось легко — на это ушла всего пара дней. С его точки зрения, для Ёсопа и Кёнхи потерять родителей было разумнее, иначе они из какого-то нелепого чувства долга вернулись бы в Корею вместе с Сонджей и мальчиками. Нет, они должны остаться в Японии. Хансо не позволит сыну уехать в Пхеньян.

Хансо вынул из ящика большую бутылку крепкой соджу.[24] Он открыл ее, передал Ёсопу, затем вышел из сарая, чтобы поговорить с Тамагучи о платеже.

Закончив работу, Сонджа обнаружила, что Хансо ждет ее. Он сидел один в дальнем конце сарая, на большом расстоянии от мальчиков, которые читали. Ёсоп крепко спал. Кёнхи и Чанджин были в большом доме, а Ким грузил мешки с картофелем в холодное хранилище. Хансо первым приветствовал ее взмахом руки. Сонджа остановилась напротив него.

— Тамагучи сказал мне, что хотел бы усыновить твоих сыновей, — сказал Хансо тихо.

— Как это?

— Я сказал ему, что ты никогда не согласишься. Он предложил взять только одного из них. Бедняга! Не волнуйся, он не сможет их забрать.

— Скоро мы поедем в Пхеньян, — сказала она.

— Нет.

— Что ты имеешь в виду?

— Там все мертвы. Родители Кёнхи. Родственники Ёсопа. Все, кто владел землей. Так случается, когда правительства меняются.

Сонджа села.

— Да, это печально, но ничего не поделать, — добавил Хансо.

Сонджа была прагматичной женщиной, но даже она считала, что Хансо слишком жесток.

— Ты должна думать про обучение Ноа. Я привез ему книги для подготовки к вступительным экзаменам в колледж.

— Но…

— Вы не можете вернуться домой. Вам придется ждать, пока ситуация не стабилизируется.

— У моих мальчиков нет здесь будущего. Если мы теперь не можем вернуться домой, мы сделаем это, когда станет безопаснее. — Ее голос дрогнул, но внутренняя решимость была сильна.

Хансо помолчал.

— Что бы вы ни решили делать позже, время идет, и Ноа должен учиться в университете. Ему двенадцать.

Сонджа думала о школе для Ноа, но не знала, как она будет платить за учебу. У них не хватало денег даже для возвращения домой. Ёсоп и женщины много раз обсуждали это.

— Ноа должен учиться, пока он в этой стране. Корея будет в хаосе еще долго. Кроме того, он отличный ученик, он прекрасно знает японский. Когда он поедет домой, у него будет диплом хорошего японского университета. Сейчас все богатые корейцы отправляют своих детей учиться за границу. Если Ноа поступит в университет, я заплачу за его учебу. И я заплачу за Мосасу…

— Нет, — воскликнула она. — Нет!

Он решил не спорить с ней, потому что она была упрямой. Он знал это. Хансо указал на ящики.

— Я привез мясо и сушеную рыбу. Там еще консервированные фрукты и шоколад из Америки. Я привез то же самое для семьи Тамагучи, так что вам не нужно делиться с ними. Еще там есть ткань. Думаю, всем вам нужна новая одежда. Там ножницы, нитки и иглы, — добавил он, гордясь собой.

Сонджа не знала, что ей теперь делать. Она не хотела быть неблагодарной. Ей было стыдно за свою жизнь, за бессилие.

— Я привез несколько газет. Попросите кого-нибудь прочитать их вам. Вы сами поймете, что не можете сейчас вернуться в Корею. Там вы погубите мальчиков.

Сонджа нахмурилась.

— Ты заставил меня приехать сюда, и теперь пытаешься заставить меня остаться в Японии. Ты говоришь, что так лучше для мальчиков…

— Я привел их на ферму. И я не ошибся.

— Я тебе не доверяю.

— Ты пытаешься причинить мне боль, Сонджа. Это не имеет никакого смысла. — Он покачал головой. — Твой муж хотел, чтобы мальчики ходили в школу. Я хочу того же, Сонджа. Ты и я… мы хорошие друзья, — спокойно сказал он. — Мы всегда будем друзьями. И у нас всегда будет Ноа. — Он подождал, не скажет ли она что-нибудь, но ее лицо оставалось непроницаемым. — И твой зять знает. О Ноа. Это не я сказал ему, он сам понял.

Сонджа закрыла рот руками.

— Тебе не нужно волноваться. Все будет отлично. Если вы хотите вернуться назад в Осаку, Ким все устроит. Отказ от моей помощи эгоистичен. Ты должна дать своим сыновьям шанс. И для этого я тебе нужен.

Прежде чем она успела ответить, в сарай вошел Ким.

— Босс, — сказал он. — Рад видеть вас. Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить?

Хансо отказался, и Сонджа поняла, что ничего ему не предложила.

— Итак, ты готов вернуться в Осаку? — спросил Хансо, глядя на Кима.

— Да, — улыбнулся тот.

— Мальчики, — сказал Хансо громко, — как вам книги?

Ким жестом позвал их, и мальчики побежали к нему.

— Ноа, ты хочешь вернуться в школу? — спросил Хансо.

— Да, господин. Но…

— Если ты хочешь в школу, вам нужно вернуться в Осаку.

— А как же ферма? И Корея? — спросил Ноа.

— Некоторое время вы не сможете вернуться в Корею, но пока ваша голова не должна пустовать, — улыбнулся Хансо. — Что ты думаешь об экзаменационных книгах, которые я вам привез? Они сложны?

— Да, господин, но я хочу их изучить. Мне нужен словарь.

— Я достану его для тебя, — гордо сказал Хансо. — Учитесь, и я отправлю вас в школу. Важно, чтобы старые корейцы поддерживали молодых. Иначе как мы построим великую нацию?

Ноа просиял, и Сонджа ничего не могла возразить.

— Но я хочу остаться на ферме, — прервал его Мосасу. — Это несправедливо. Я не хочу возвращаться в школу. Я ненавижу школу.

Хансо и Ким рассмеялись.

Ноа потянул Мосасу к себе и поклонился. Они направились в другую часть сарая. Когда они были достаточно далеко от взрослых, Мосасу сказал Ноа:

— Тамагучи-сан говорит, что мы можем остаться здесь навсегда. Он сказал, что мы можем стать его сыновьями.

— Мосасу, мы не можем жить в этом амбаре.

— Мне нравятся куры. Они не клюют меня, даже когда я забираю яйца. В сарае приятно спать.

— Заговоришь по-другому, когда станешь старше, — сказал Ноа, взвешивая на руках толстые тома экзаменационных книг. — Аппа хотел, чтобы мы пошли в университет и стали образованными людьми.

— Я ненавижу книги, — сказал Мосасу, нахмурившись.

— А я люблю их. Я могу читать книги весь день и больше ничего не делать. Аппа тоже любил читать.

Мосасу пихнул Ноа в бок, и тот рассмеялся.

— Брат, каким был аппа? — Мосасу сел и серьезно посмотрел на Ноа.

— Высоким. И с такой же светлой кожей, как у тебя. Он носил очки, как я. Он очень хорошо учился и читал книги. Ему нравилось учиться. Он был счастлив, когда читал, он сам мне так сказал. — Ноа мечтательно улыбнулся.

— Как и ты, — сказал Мосасу. — Но не как я. Ну, мне нравится манга.

— Это не настоящее чтение.

Мосасу пожал плечами.

— Аппа дразнил дядю Ёсопа и мог заставить его рассмеяться. Аппа научил меня писать и помнить наизусть таблицу умножения. Я первым в классе ее выучил.

— Он был богат?

— Нет. Пасторы не бывают богатыми.

— Я хочу быть богатым, — заявил Мосасу. — Я хочу иметь большой грузовик и водителя.

— Я думал, ты хочешь жить в сарае, — сказал Ноа, улыбаясь, — и собирать куриные яйца каждое утро.

— Я бы предпочел иметь грузовик, как у господина Хансо.

— Я предпочел бы стать образованным человеком, как аппа.

— Я хочу заработать много денег, чтобы мама и тетя Кёнхи больше не должны были работать.

9

Осака, 1949

После того как семья вернулась в Осаку, Хансо поручил Киму работу по сбору денег с владельцев магазинов на рынке Цурухаси. В обмен на эти сборы компания Хансо предоставляла им защиту и поддержку. Естественно, никто не хотел отдавать даже эти незначительные суммы, однако выбора не было. В редких случаях, когда кто-то отчаянно жаловался на бедность или отказывался платить, Хансо отправлял в лавку других людей, а не вежливого Кима.

Все, кто работал на Хансо, как японцы, так и корейцы, понимали, что являются частью большой системы, и прилагали особые усилия, чтобы не привлекать к себе внимания. За исключением сильной близорукости, Ким был безупречен: приятные манеры, скромность, добросовестность и исполнительность. Он служил чистой оберткой для грязного дела.

Субботним вечером, только что собрав платежи за неделю — более шестидесяти пакетов наличных, каждый из которых помечен названием лавки или именем владельца, — Ким добрался до припаркованного на улице седана Хансо. Ким поклонился боссу, который вышел из машины, распорядившись, чтобы водитель забрал его позже.

— Давай выпьем, — сказал Хансо, похлопав Кима по спине.

Они прошли в сторону рынка. Вдоль дороги люди постоянно кланялись Хансо, и он отвечал им кивками. Потом он остановился.

— Я отведу тебя в новое заведение. Красивые девушки. Тебе нужно это после долгой жизни в сарае.

Ким рассмеялся от удивления. Обычно босс не обсуждал подобные темы.

— Тебе нравится замужняя женщина, — сказал Хансо. — Я знаю.

Ким не нашелся, что ответить.

— Невестка Сонджи, — сказал Хансо, глядя прямо перед собой и решительно продвигаясь по узкой улочке. — Она по-прежнему красива. Ее муж больше не может удовлетворять ее. Он стал много пить, не так ли?

Ким снял очки и протер платком толстые линзы. Он любил Ёсопа и чувствовал перед ним определенную вину. Ёсоп много пил, но он не был плохим человеком. Соседи все еще восхищались им. Когда Ёсоп чувствовал себя достаточно хорошо, он помогал мальчикам со школьными заданиями и учил их корейскому языку. Иногда он чинил машины на фабриках, но не мог работать регулярно.

— Как дела дома? — спросил Хансо.

— Я никогда не жил так хорошо. — Ким говорил правду. — Еда вкусная. Дом очень чистый.

— Женщинам нужен работающий мужчина, способный заботиться о них. Но я беспокоюсь, что ты слишком привязался к замужней.

— Босс, я все чаще думаю о возвращении домой. Не в Тэгу, а на Север.

— Снова? Нет, даже слышать не хочу. Меня не волнует твоя дружба с местными социалистами, но не вздумай поверить в это конское дерьмо о возвращении на родину. Впрочем, южное правительство Миньдан не лучше. Либо тебя убьют на Севере, либо ты будешь голодать на Юге. И там все ненавидят корейцев, которые жили в Японии. Я знаю, о чем говорю. Если ты уедешь туда, я больше не буду помогать тебе. Никогда.

— Но лидер Ким Ир Сен боролся против японского империализма…

— Я знаю его людей. Некоторые из них действительно верят в то, что говорят, но большинство просто пытается регулярно получать деньги. Те, которые выбрались оттуда и живут здесь, не хотят туда возвращаться.

— Но разве вы не думаете, что мы должны что-то сделать для нашей страны? Эти иностранцы режут нацию…

Хансо положил руку на плечи Кима и посмотрел ему прямо в лицо.

— У тебя давным-давно не было девушки. — Хансо улыбнулся, а затем снова посмотрел серьезно. — Слушай, я знаю лидеров и северного правительства, и Миньдана, — фыркнул он, — я их знаю очень-очень хорошо…

— Но Миньдан — просто марионетка американского…

Хансо улыбнулся Киму, удивленный искренностью молодого человека.

— Как долго ты работаешь на меня?

— Мне было двенадцать или тринадцать лет, когда вы дали мне работу.

— Сколько раз я говорил с тобой о политике?

Ким попытался вспомнить.

— Никогда. Я никогда об этом не говорил. Я предприниматель. И я хочу, чтобы ты был бизнесменом. Каждый раз, когда ты идешь на встречи социалистов, я хочу, чтобы ты задумался о себе, о своих интересах, какими бы они ни были. Все эти люди — как японцы, так и корейцы — они плевать на всех хотели. Не существует никакого благородного лидера нации или организации. Я защищаю тебя, потому что ты на меня работаешь. Если ты станешь действовать по-дурацки и вопреки моим интересам, я не смогу защитить тебя. Что касается этих корейских групп, не забывай: это всего лишь люди, и, как любые люди, они ненамного умнее свиней. А мы едим свиней. Ты жил на ферме этого Тамагучи, во время войны продававшего сладкий картофель за неприлично высокую цену голодным японцам. Он нарушал законы военного времени, а я помогал ему, потому что он хотел денег, и я тоже. Вероятно, он считает себя приличным, респектабельным японцем и даже гордым националистом. Но суть в том, что он отвратительный японец, но умный бизнесмен. Я плохой кореец, и я совсем не японец. Но я очень хорошо делаю деньги. Эта страна развалится, если все будут верить в самурайское дерьмо. Императору тоже на всех наплевать. Поэтому я не собираюсь посещать собрания или присоединяться к неким группам, и тебе не советую. Запомни главное: коммунисты не заботятся о тебе. Они ни о ком не заботятся. Ты сошел с ума, если считаешь, что они заботятся о Корее.

— Иногда мне так хочется снова увидеть свой дом, — тихо сказал Ким.

— Для таких людей, как мы, дома не существует. — Хансо достал сигарету, и Ким поспешил зажечь ее.

Ким не был дома более двадцати лет. Его мать умерла, когда он был малышом, а отец — крестьянин-арендатор — вскоре последовал за ней. Старшая сестра делала для него все, что могла, но потом вышла замуж и через недолгое время умерла, оставив его побираться. Ким хотел отправиться на Север и участвовать в объединении страны, но еще он хотел посетить Тэгу и привести в порядок могилы родителей и совершить по ним правильный поминальный обряд, ведь сейчас он мог это себе позволить.

Хансо курил не спеша.

— Думаешь, мне здесь нравится? Нет, совсем нет. Но здесь я знаю, чего ожидать. Ты не хочешь быть бедным, Чанго, ты много работал, у тебя достаточно еды и денег, а потому тебя начали одолевать идеи — это нормально. Патриотизм — всего лишь идея, равно как капитализм или коммунизм. Но идеи заставляют людей забывать о своих собственных интересах. И эти люди у власти, они будут эксплуатировать тех, кто слишком верит в идеи. Ты не можешь исправить Корею. Даже сотня таких, как ты или я, не сможет. Японцы ушли из Кореи, теперь Россия, Китай и Америка сражаются между собой за нашу паршивую маленькую страну. Ты думаешь, что способен на равных сразиться с ними? Забудь о Корее. Сосредоточься на том, что ты можешь иметь. Ты хочешь жениться на этой женщине? Хорошо. Тогда либо избавься от мужа, либо ожидай, пока он умрет. Это реально.

— Она не собирается его покидать.

— Он неудачник.

— Неправда, — серьезно сказал Ким. — И она не такая женщина, чтобы просто…

Он больше не мог об этом говорить. Неправильно желать, чтобы человек умер. Он верил во многие идеи, в том числе в идею о том, что жена должна быть верна своему мужу. Если Кёнхи оставит сломленного мужа, разве будет она достойна его преданности?

В конце улицы Хансо остановился перед простым баром.

— Ты хочешь девушку сейчас, или ты хочешь вернуться в дом и мечтать о чужой жене?

Ким уставился на ручку двери, затем открыл ее, позволив боссу войти первым, прежде чем последовать за ним.

Новый дом был размером на два татами[25] больше, чем старый, и представлял собой прочное сооружение из черепицы, дерева и кирпича. Как и предсказывал Хансо, бомбардировки разрушили прежние здания. Перед отъездом из Осаки Кёнхи зашила свои юридические документы в подкладке добротного пальто, и, когда пришло время, адвокат Хансо помог добиться от муниципальных властей признания имущественных прав Ёсопа. Благодаря подаркам Тамагучи, полученным перед уходом с фермы, Ёсоп и Кёнхи купили пустой участок рядом с их прежним домом. Хансо помог и с постройкой. И снова Ёсоп не признался никому из соседей, что был владельцем дома — всегда разумнее казаться беднее, чем ты есть. Снаружи строение было почти идентично всем остальным в районе Икайно. Семья согласилась, что Ким должен жить с ними, и когда Ёсоп предложил ему это, тот не отказался. Женщины оклеили стены качественной бумагой и купили хорошее, толстое стекло для маленьких окон. Они потратили немного больше на отличную ткань, чтобы сделать теплые одеяла и напольные подушки, и купили низкий корейский обеденный стол для еды и для занятий мальчиков.

Хотя снаружи дом выглядел не более чем вместительной хижиной, внутри он был исключительно чистым и хорошо обустроенным, с оборудованной кухней, на которой хватало места для хранения продовольственных тележек. Рядом находилась пристройка, в которую можно было попасть через кухонную дверь. Чанджин, Сонджа и мальчики спали в средней комнате, которая днем была общим помещением; Ёсоп и Кёнхи спали в большой комнате при кухне, а Ким — в крошечной передней комнате, две стены которой состояли из дверных проемов. Все семь человек — три поколения семьи и один друг — дружно жили в этом доме. По местным меркам, их жилье было почти роскошным.

Поздно вечером, когда Ким наконец вернулся домой из бара, все уже спали. Хансо заплатил за корейскую девушку, исключительно привлекательную, и Ким отправился с ней в заднюю комнату. После этого он хотел пойти в баню, но те, что возле дома, были закрыты на ночь. Он вымылся, как мог, в туалете при баре, но все еще чувствовал во рту восковой аромат розовой губной помады. Девушка была молода, не старше двадцати, и в свободное от клиентов время работала официанткой в баре. Война и американская оккупация ожесточили ее, как и других девушек, она была красивой, ей приходилось принимать многих мужчин. В баре ее называли американским именем Джина.

В одной из задних комнат, предназначенных для обслуживания клиентов, Джина закрыла дверь и сразу же сняла платье с цветочным орнаментом. На ней не было нижнего белья. Тело ее было длинным и тонким, с молодой округлой и высокой грудью, которая не нуждалась в бюстгальтере, и тощими ногами вечно голодной крестьянки. Она села к нему на колени, мягко и плавно, затем привела его член в твердое состояние и осторожно помогла ему лечь на матрас, застеленный тканью цвета бычьей крови. Она раздела его, уверенно протерла теплым влажным полотенцем, затем накрашенными губами надела ему презерватив. Назвала его «папочкой» и спросила, не хочет ли он войти в нее сейчас, и он кивнул, пораженный ее мастерством — одновременно чарующим и профессиональным. Она мягко подтолкнула его и вскарабкалась на его бедра, одним движением втянув его в себя. Она поцеловала его в лоб и волосы, позволив ему спрятать лицо между ее грудей, пока они трахались. Он не знал, притворяется ли она, но казалось, что ей самой нравилось то, что она делала, в отличие от других шлюх, которые притворялись девственными и неопытными. Не было ложного протеста, и Ким был сильно возбужден и почти сразу кончил. Она немного полежала в его объятиях, а затем встала, чтобы подать ему полотенце. На прощание она назвала его своим красивым братом и попросила вернуться к ней поскорее, потому что Джина будет думать о его угре. Ким хотел бы остаться с ней на всю ночь и повторить, но Хансо ждал его в баре, поэтому Ким пообещал вернуться.

Дома в его комнате кто-то уже расстелил постель. Ким лег на чистое накрахмаленное хлопчатобумажное белье, воображая, как тонкие пальцы Кёнхи разглаживали простыни, на которых он отдыхал, и, как обычно, он представлял, как занимается с ней любовью. Замужнюю женщину не может шокировать секс, подумал он, но может ли она наслаждаться им так, как демонстрировала ему Джина? И что бы он подумал о ней, если бы это было так? В сарае он всегда засыпал раньше женщин и был благодарен за это, потому что не мог вынести мысль о том, как Ёсоп ложится на нее. К счастью, он никогда не слышал подобных звуков, и в этом доме тоже. Он был уверен, что Ёсоп больше не спал с женой, и это знание позволяло ему любить ее и не испытывать ненависти к ее мужу. Хансо заметил его чувства, потому что Ким не умел их скрывать, он не мог глаз отвести от ее нежного лица, ее изящных плавных движений. Он думал, что если он не сможет быть с ней, то умрет. Как это — быть с ней каждую ночь? Когда они работали в ресторане, когда он оставался наедине с ней на ферме, порой его охватывало безумие, ему стоило огромного труда не прикоснуться к ней, не выразить свое желание. Она никогда не изменит мужу, не предаст его. И не потому, что любила Ёсопа, она любила еще и своего бога — Йесу Куристо, который не позволял своим последователям заниматься сексом вне брака.

Ким закрыл глаза, желая, чтобы она отодвинула тонкий бумажный экран, служивший дверью между их комнатами. Вот она сбрасывает платье, как это сделала шлюха, и ее губы касаются его тела. Он сжимает ее и входит в нее. Он любил ее и желал себе смерти, потому что в это мгновение его жизнь была совершенной. Ким мог представить себе ее маленькую грудь, белый живот и ноги, тень ее лобка. Он снова тяжело вздохнул и тихо рассмеялся, думая, что сегодня он как юноша, потому что мог бы делать это снова и снова, и никогда ему не будет достаточно. Хансо был неправ, полагая, что смазливая шлюха отвлечет его от Кёнхи. Он хотел ее сейчас больше, гораздо больше, чем когда-либо. Он попробовал сегодня нечто сладкое и прохладное, и теперь хотел этого без меры, чтобы глубоко погрузиться в наслаждение.

Ким потер себя и заснул, не сняв очки.

Утром он встал раньше всех и ушел без завтрака. Вечером, возвращаясь домой, он заметил узкую спину женщины, толкавшей кондитерскую тележку по улице. Он ускорил шаг, чтобы догнать ее.

— Позвольте.

— О, привет. — Кёнхи облегченно вздохнула и улыбнулась. — Мы беспокоились о вас сегодня утром. Мы не видели вас ни вчера вечером, ни утром. Вы успели поесть?

— Я в порядке. Вам не нужно беспокоиться обо мне. — Он заметил, что стопка пакетов, используемых для упаковки конфет, исчезла. — У вас нет пакетов. Дела сегодня шли хорошо?

Она кивнула, снова улыбаясь.

— Я все продала, но цена на черный сахар опять поднялась. Может быть, я смогу приготовить желе. Для него требуется меньше сахара. Нужно поискать новые рецепты. — Кёнхи остановилась и стерла пот со лба тыльной стороной ладони.

Ким взялся за ручку тележки.

— Сонджа уже дома? — спросил он.

Кёнхи кивнула, но слегка нахмурилась.

— Что случилось, сестра?

— Я надеюсь, что сегодня не будет ссоры. Мой муж в последнее время так труден для всех. Кроме того, он…

Она не захотела завершить фразу.

Здоровье Ёсопа стремительно ухудшалось. Его все раздражало, и когда он сердился, он больше не мог сдерживаться. Из-за частичной глухоты он почти кричал, чего никогда не бывало до войны.

— Речь идет о школе мальчиков. Вы знаете.

Ким кивнул. Ёсоп настаивал на том, что мальчики должны пойти в корейскую школу по соседству, потому что семья должна готовиться к возвращению. Мальчикам приходилось изучать корейский язык. Хансо настаивал на японской школе. Сонджа ничего не могла решить, но все понимали, что время для возвращения совершенно неподходящее.

Дорога к дому была пуста. Когда солнце садилось, сумерки окрашивали все в приглушенный серо-розовый свет.

— Приятно, когда так тихо, — сказала она.

— Да. — Ким крепче сжал ручку тележки.

Несколько прядей выбились из ее прически, и Кёнхи заправила их за уши. Даже в конце долгого рабочего дня она выглядела такой чистой и яркой.

— Прошлым вечером он снова раскричался о школах. Мой муж хочет всем только хорошего. Но он так сильно страдает. Ноа хочет пойти в японскую школу. Он хочет поступить в университет Васеда. Вы можете себе представить? Такой важный университет! — Она улыбнулась, гордясь великой мечтой мальчика. — А Мосасу вообще не хочет в школу. — Она рассмеялась. — Конечно, неясно, когда мы сможем вернуться в Корею, но мальчики должны научиться читать и писать. Разве не так? — Кёнхи почувствовала, что плачет, но не могла объяснить, почему.

Из кармана пальто Ким вынул платок, которым протирал очки, и отдал ей.

— Мы мало что можем контролировать в этой жизни, — сказал он.

Она кивнула.

— Вы хотите поехать домой, в Корею?

Не глядя на него, она сказала:

— Я не могу поверить, что мои родители мертвы. В моих снах они живы. Я бы так хотела снова увидеть их.

— Но вы не можете вернуться. Это опасно. Когда все наладится…

— Как вы думаете, это скоро случится?

— Ну, вы знаете, какие мы.

— Что вы имеете в виду? — спросила она.

— Корейцы. Мы упрямы. Каждый думает, что он умнее других. И каждый готов бороться до конца за то, что считает правильным. — По сути, он повторил то, о чем говорил ему Хансо, потому что Хансо был прав, особенно когда дело доходило до худшего в людях — уж в этом он разбирался.

— Значит, вы не коммунист? — спросила она.

— Что?

— Вы ходите на эти политические встречи. Я думала, если вы поедете туда, возможно, они не так уж плохи. И они против японского правительства, и они хотят воссоединить страну, не так ли? Я имею в виду, разве не американцы пытались разделить страну? Я слышу на рынке страшные вещи, но не могу понять, чему верить. Мой муж говорит, что коммунисты — плохая партия, что это они застрелили наших родителей. Знаете, мой отец всем улыбался. Он старался все делать правильно.

Кёнхи не могла понять, почему ее родители были убиты. Ее отец был третьим сыном, его доля в семейных владениях была очень маленькой. Неужели коммунисты убили всех землевладельцев? Даже незначительных? И Ким — он ведь хороший человек и много знает о мире…

Ким оперся на тележку и внимательно посмотрел на нее, желая успокоить. Он знал, что она ждет от него совета, и это заставляло его чувствовать себя важной персоной.

— Есть ли разные коммунисты? — спросила она.

— Я думаю, да. Я не знаю, являюсь ли я коммунистом. Я против того, чтобы японцы снова захватили Корею, и я не хочу, чтобы русские и китайцы контролировали Корею. Или американцы. Интересно, почему Корею нельзя оставить саму по себе?

— Но вы только что сказали: мы спорим и ссоримся. Я полагаю, что это похоже на перепалку деревенских старух, злые сплетни сельских жителей друг о друге. Если они хотят восстановить мир, надо забыть обо всех остальных и вспомнить, что они когда-то были друзьями.

— Я думаю, нам надо поставить вас во главе государства, — сказал он, подталкивая тележку дальше к дому.

Он был счастлив находиться рядом с Кёнхи, хотя бы недолго, но это заставляло его желать большего. Он ходил на политические встречи, чтобы выбраться из дома, потому что иногда быть рядом с ней становилось просто невыносимо. Он жил в ее доме, потому что ему нужно было видеть ее каждый день. Он любил ее.

«Это никогда не изменится», — подумал он.

Они были уже в нескольких шагах от дома, шли медленно и говорили о пустяках. Так будет длиться вечно. И он будет страдать от любви к ней.

10

Осака, январь 1953 года

Сонджа встала среди ночи, чтобы сделать конфеты на продажу. Когда Чанджин заметила, что ее дочери нет в постели, она тоже пошла на кухню.

— Ты совсем не спишь, — сказала Чанджин. — Ты заболеешь, если не будешь спать.

— Мама, я в порядке. Вернись в постель.

— Я старая. Мне не нужно столько спать, — сказала Чанджин, надевая фартук.

Сонджа пыталась заработать дополнительные деньги для оплаты учебы Ноа. С первой попытки он не выдержал экзамены в университет Васеда, ему не хватило нескольких баллов, но он верил, что сможет добиться успеха в следующий раз, если позанимается математикой с учителем. Плата за частные уроки была непомерной. Женщины пытались заработать больше, а Ноа пришлось отказаться от работы счетовода, чтобы учиться полный день, но справляться с расходами на дом и медицинские счета Ёсопа стало совсем сложно. Каждую неделю Ким платил им за свою комнату и еду. Он попытался внести свой вклад в оплату учебы Ноа, но Ёсоп запретил женщинам принимать от него деньги свыше установленной суммы. И Ёсоп не хотел, чтобы Сонджа брала хоть какие-то деньги от Хансо на обучение Ноа.

— Ты спала всю прошлую ночь? — спросила Чанджин.

Сонджа кивнула, положив чистую ткань поверх больших кусочков черного сахара, чтобы приглушить звук ударов пестика в ступке. Чанджин выглядела измученной. Через три года ей должно было исполниться шестьдесят. В юности она думала, что может работать больше, чем кто-либо, но теперь все изменилось. В последнее время Чанджин чувствовала постоянную усталость и раздражение. Старение должно делать человека более терпеливым, но она только чаще сердилась. Иногда, если клиент жаловался на небольшой размер порций, она с трудом удерживалась от резкого ответа. В последнее время ее сильно огорчало постоянное молчание дочери. Чанджин хотела просто взять и встряхнуть ее.

Кухня была самой теплой комнатой в доме, а электрические лампы давали устойчивый свет. Две голые лампочки, висевшие на простых электрических шнурах, отбрасывали резкие тени на бумажные стены, напоминая две тыквы на стеблях.

— Я все еще думаю о наших девочках, — сказала Чанджин.

— Тукхи и Пукхи? Они нашли работу в Китае?

— Я не должна была отпускать их с этой гладко говорящей женщиной из Сеула. Но девочки были в восторге от поездки в Маньчжурию и возможности зарабатывать деньги. Они обещали вернуться, когда соберут достаточно, чтобы купить пансион. Они были хорошими девочками.

Сонджа кивнула, вспоминая их. Оккупация и война изменили все. Люди, прежде искренние и добродушные, стали осторожными и жесткими. Невинность осталась уделом лишь самых маленьких детей.

— На рынке я слышала, что девочки, которые согласились поехать на работу на фабрики, оказались где-то в другом месте, и им приходилось делать ужасные вещи с японскими солдатами. — Чанджин сделала паузу. — Как ты думаешь, это может быть правдой?

Сонджа слышала те же истории, и Хансо предупреждал ее насчет корейских рекрутеров, работавших на японскую армию, ложно обещая хорошие места, но она не хотела, чтобы ее мать беспокоилась еще больше. Сонджа растирала сахар в тонкую пудру.

— А что, если девочек забрали именно для этого? — спросила Чанджин.

— Мама, мы не знаем, — прошептала Сонджа.

Она развела огонь в печи и наполнила кастрюлю сахаром и водой.

— Вот это и случилось. Я просто чувствую, — вздохнула Чанджин. — Твой отец… как бы он расстроился, что мы потеряли пансион. И теперь война в Корее. Мы еще не можем вернуться, иначе Ноа и Мосасу заберут в армию. Да?

Сонджа кивнула. Она не позволит сыновьям стать солдатами. Чанджин вздрогнула. Прохладный ветерок, просачивающийся сквозь кухонное окно, беспокоил ее сухую коричневую кожу, и она заткнула щель на подоконнике полотенцем. Чанджин плотнее запахнула потрепанный хлопковый жилет, надетый прямо на ночную рубашку. Она взялась растирать сахар для следующей партии, пока Сонджа следила за пузырящимся на огне сиропом. Сонджа помешивала смесь, а сахар медленно карамелизовался. Пусан казался таким далеким; Йонгдо, их маленький скалистый остров, остался свежим и солнечным воспоминанием, хотя она не была там добрые двадцать лет. Когда Исэк пытался объяснить ей, что такое рай, она представляла себе родной городок и его ясную мерцающую красоту. Даже луна и звезды в Корее в ее воображении выглядели иначе, чем холодные ночные светила Японии. И сколько бы ни говорили о том, какие скверные вещи творились дома, Сонджа не могла соотнести это с миром, где отец так хорошо заботился о ней, где было зеленое стеклянное море, плодоносящий сад с арбузами, салатом и тыквами и рынок, на котором никогда не заканчивалось что-нибудь вкусное.

В новостях из дома говорилось только про ужасы: холера, голод, солдаты, которые забирали на службу юношей и даже мальчиков. Так что их скудная жизнь в Осаке казалась роскошным и безмятежным существованием. По крайней мере, они были вместе и могли надеяться на лучшее. Война в Корее дала толчок к оживлению бизнеса в Японии, и рабочих мест стало больше. Американцы присылали помощь, поэтому женщины были в состоянии найти сахар и пшеницу. Хотя Ёсоп запретил Сондже брать деньги у Хансо, Ким знал, в каких дефицитных ингредиентах нуждались женщины, а они не задавали ему вопросов, откуда он все это брал, и не обсуждали с Ёсопом. Как только сладкая масса остыла на металлическом листе, женщины быстро стали резать ее на аккуратные квадратики.

— Тукхи обычно дразнила меня, что я слишком небрежно режу лук, — сказала Сонджа с улыбкой. — И она смеялась, что я так медленно мою кастрюли из-под риса. Когда я мыла полы, она говорила: «Всегда используй две тряпки. Сначала надо подмести пол, затем протереть чистой тряпкой, а потом еще раз — свежей!» Тукхи была самой чистоплотной на свете.

Сказав это, Сонджа вспомнила круглое простое лицо Тукхи, которое становилось торжественно-серьезным, когда она давала советы. Сонджа не часто молилась, но, вспоминая девочек, она горячо молилась, чтобы их не отдали солдатам. Исэк пытался объяснить ей, почему некоторые страдали больше других. Но почему Господь ее пощадил, а их нет? Почему она здесь, на кухне с матерью, а многие голодают дома? Исэк говорил, что у Бога есть план, и Сонджа верила ему, и это теперь давало ей небольшое утешение, когда она думала о девочках. Они были невинными и наивными, и совсем юными.

— Эти девочки потеряли мать, потом отца. Я должна была сделать для них больше. Попытаться выдать их замуж, но откуда взять денег? Женщина всегда страдает. Мы должны страдать.

Сонджа подумала, что ее мать права, и девочек наверняка обманули. Теперь они, скорее всего, уже мертвы. Она положила руку на плечо матери. Волосы Чанджин поседели, днем она собирала их в старомодный узелок у основания шеи. Но сейчас пегая скудная коса матери свисала на спину. Годы работы на открытом воздухе состарили ее смуглое овальное лицо и проложили глубокие морщины на лбу и вокруг рта. Сколько она себя помнила, ее мать первой вставала и последней ложилась; даже когда девочки работали с ними, мать брала на себя самые тяжелые дела. Она говорила мало, но Сонджа никогда не знала, что она скажет.

— Мама, помнишь, как мы копали картошку вместе с папой? Такой отличный картофель. Белый, крупный, его запекали в золе. С тех пор я не ела такого хорошего картофеля…

Чанджин улыбнулась, вспомнив счастливые времена. Ее дочь не забыла Хуни, который был для нее прекрасным отцом. Так много детей умерло, но у них оставалась Сонджа. Она все еще была у нее.

— По крайней мере, мальчики в безопасности. — Чанджин сделала паузу. — Может быть, поэтому мы здесь. — Ее лицо просветлело. — Знаешь, Мосасу такой смешной. Вчера он сказал мне, что хочет жить в Америке и носить костюм и шляпу, как в кино. Он сказал, что хочет пять сыновей!

Сонджа засмеялась, потому что это звучало так типично для Мосасу.

— Америка? А что ты ему сказала?

— Я сказала ему, что все в порядке, пусть навещает меня со своими пятью сыновьями!

На кухне пахло карамелью, женщины проворно трудились, пока солнечный свет не заполнил дом.

Школа была сплошным страданием. Мосасу исполнилось тринадцать, и он был высоким для своего возраста, с широкими плечами, мускулистым. Он был крупнее, чем некоторые из его учителей. Несмотря на все усилия Ноа, он не мог достаточно хорошо читать и писать, поэтому Мосасу оказался в классе, где учились десятилетние дети. Мосасу говорил по-японски так же хорошо, как его сверстники. В арифметике он шел в ногу с классом, но писать и читать по-японски не получалось. Учителя называли его корейским дураком, и Мосасу ждал лишь того часа, когда покончит с этим адом. Ноа окончил среднюю школу и все время, когда не работал, готовился к вступительным экзаменам в университет. Он никогда не покидал дом без учебника и одного из англоязычных романов, которые он покупал у книготорговца. Шесть дней в неделю Ноа работал на Ходжи-сан, веселого японца, который владел большей частью домов по соседству. Ходили слухи, что Ходжи-сан был отчасти корейцем, но никто не упоминал вслух о столь постыдном обстоятельстве. Возможно, что этот порочащий слух пустил какой-то несчастный арендатор, но Ходжи-сан, похоже, не беспокоился об этом. Ноа вел приходо-расходные книги, писал письма от его имени в муниципальные офисы на прекрасном японском. Несмотря на улыбки и шутки, Ходжи-сан был безжалостен, когда дело доходило до сбора денег за аренду. Платил он Ноа очень мало, но тот не жаловался.

Он мог бы заработать больше денег у корейцев в патинко-бизнесе — где стояли популярные игровые автоматы «патинко»,[26] или в ресторанах якинику,[27] где подавали блюда-гриль, но Ноа этого не хотел. Он хотел работать в японском офисе, за столом. Как почти все японские владельцы бизнеса, Ходжи-сан обычно не нанимал корейцев, но его племянник был учителем средней школы и рекомендовал Ноа как блестящего ученика. Вечерами Ноа помогал Мосасу со школьными заданиями, но оба знали, что это бессмысленно, поскольку Мосасу даже не пытался запомнить иероглифы-кандзи. Его многострадальный наставник Ноа сосредоточился на том, чтобы научить брата базовому слоговому письму. Ноа проявлял необычайное терпение. Он знал, что иероглифы становились камнем преткновения для большинства корейских учеников; но не хотел, чтобы Мосасу исключили из школы за неуспеваемость. Он даже просил дядю Ёсопа и мать не ругать брата за плохие оценки на экзаменах. Он хотел доказать им, что Мосасу усердный работник и имеет свои таланты. Если бы не старания Ноа, Мосасу давно делал бы то, чем занимались другие корейские мальчики: собирал металлолом за деньги или, что еще хуже, попадал в полицию за мелкие преступления.

После занятий с Мосасу Ноа изучал английский язык с помощью словаря и учебника грамматики. Мосасу, который больше интересовался английским, чем японским или корейским, с неожиданной готовностью помогал старшему брату, исполняя роль проверяющего при зубрежке английских слов и выражений.

В местной школе, где оказался Мосасу, в его классе было еще четыре корейца, но все они пользовались японскими именами и не желали упоминать о своем происхождении. Мосасу знал, кто они, потому что они жили по соседству. Им было по десять лет, Мосасу держался подальше от них, испытывая презрение и жалость. Мосасу тоже полагалось имя-транскрипция Мосасу Боку, эквивалент Мосасу или Моисея Пэка, но он редко использовал свою японскую фамилию-цумей, Бандо, стоявшую в школьных и гражданских документах. Корейское имя с явным происхождением из западной религии указывало на его связь с презираемым районом, но он не собирался отрицать этого. Пока он был мал, каждый день японские мальчики постарше говорили Мосасу: «Возвращайся в Корею, вонючий ублюдок». Если их было много, Мосасу не обращал внимания, но если его дразнили один или два придурка, он наносил удары, пока не видел, как у обидчиков пошла кровь.

Мосасу знал, что он становится одним из «плохих корейцев». Офицеры полиции часто арестовывали корейцев за кражу или домашнее пивоварение. Ноа говорил, что некоторые корейцы нарушали закон, а из-за них обвиняли всех. Ноа считал, что корейцы должны добиваться успеха благодаря усердной работе. А Мосасу просто готов был врезать каждому, кто оскорбил его. Японцы не хотели, чтобы корейцы жили рядом с ними, они считали их чем-то вроде свиней. Так что делать, черт возьми? Если другие десятилетние дети считали его глупым, это даже хорошо. Если они думали, что он жесток, еще лучше. Вы думаете, что я животное, тогда я буду животным и стану причинять вам боль, так говорил себе Мосасу. Он не собирался быть хорошим корейцем. Какой в этом смысл?

Весной, за несколько месяцев до окончания войны в Корее, в классе появился новый мальчик из Киото, одиннадцати или двенадцати лет. Харуки Тотояма явно происходил из бедной семьи — об этом говорили его потрепанная форма и жалкая обувь. Он был жилистым и близоруким, с маленьким, треугольным личиком. И все бы ничего, но кто-то сказал, что он живет на пограничной улице между корейским кварталом и районом японской бедноты. Пошли слухи, что Харуки полукровка, хотя это было неправдой. Затем выяснилось, что у Харуки есть младший брат с огромной тыквообразной головой идиота. Отца у Харуки не было, и не потому, что тот погиб на войне — нет, он бросил жену при виде новорожденного младшего сына. В отличие от Мосасу, Харуки очень хотел стать своим и тяжело переживал, что никто с ним не общался. Он надеялся, что новая школа может отличаться от старой, в Киото, но испытал разочарование.

Через месяц Мосасу случайно встретил его в уборной.

— Почему ты пытаешься стать таким, как они? — спросил Мосасу.

— Какой у меня выбор? — ответил Харуки.

— Послать их подальше и жить своей жизнью.

— И какая жизнь у тебя? — спросил Харуки: он не хотел быть грубым, просто хотел узнать, есть ли альтернатива.

— Слушай, если люди тебя не любят, это не всегда твоя вина. Так говорит мой брат.

— У тебя есть брат?

— Да. Он работает на Ходжи-сан.

— Это такой молодой парень в очках? — спросил Харуки — он знал Ходжи-сан, тот был их домовладельцем.

Мосасу кивнул, улыбаясь. Он гордился Ноа, которого все уважали.

— Мне лучше вернуться в класс, — сказал Харуки. — У меня будут проблемы, если я опоздаю.

— Ты щенок, — сказал Мосасу. — Ты действительно готов наложить в штаны, если учитель покричит на тебя пару минут? Да Кара-сенсей — еще больший щенок, чем ты.

Харуки сглотнул.

— Если хочешь, можешь сесть со мной во время перерыва, — сказал Мосасу.

— Правда? — просиял Харуки.

Мосасу кивнул. И даже когда они выросли, ни один из них не забыл, как они стали друзьями.

11

Октябрь 1955 года

Мосасу прикрепил фотографию борца Рикидозан на внутренней стороне крышки сундука, где хранил самые ценные вещи: любимые комиксы-манга, старинные монеты и очки отца. В отличие от корейского борца, Мосасу не слишком любил поединки на близкой дистанции. Рикидозан был известен своим знаменитым ударом карате, и у Мосасу была цель научиться такому. Дрался он много: когда его обзывали, когда оскорбляли его друга Харуки, когда нападали на его мать или бабушку, торговавших сладостями у станции Цурухаси. Сонджа привыкла к жалобам и визитам учителей, консультантов и рассерженных родителей других мальчиков. Она боялась, что вот-вот столкнется с более серьезными проблемами. После каждого инцидента Ёсоп и Ноа говорили с Мосасу, и на некоторое время драки прекращались. Но потом он снова не выдерживал и бил очередного обидчика.

По природе Мосасу, которому исполнилось уже шестнадцать лет, не был жестоким. Однако он сломал носы нескольким мальчикам и подбил много глаз. Теперь только упрямый дурак или новый хулиган, незнакомый с ситуацией в школе, решались задевать Мосасу. Даже учителя уважали силу и характер мальчика, и все знали, что он не нападает без повода и старается держаться в стороне. Чтобы удержать его от неприятностей, Сонджа брала его после школы торговать. Кёнхи оставалась дома с Ёсопом, и Ноа поддержал идею, чтобы Мосасу помогал маме и бабушке. Когда семья наберет денег на покупку лавки, Мосасу сможет управлять ею. Но Мосасу это было неинтересно. Он считал конфеты женской работой, и хотя уважал женщин, но не собирался посвящать свою жизнь торговле сластями. Но пока он не возражал против помощи родным.

Как-то раз поздней осенью, когда торговля шла вяло и женщины на рынке болтал и друг с другом, Мосасу извинился и пошел прогуляться. Он хотел взглянуть на Шияки, девушку, которая продавала носки. Она была восемнадцатилетней японской сиротой, родители которой погибли во время войны. Она жила и работала с бабушкой и дедушкой, им принадлежал крупный магазин чулок и носков. Миниатюрная Шияки любила флиртовать. Она поддразнивала Мосасу, потому что была на два года старше, но все же считала его самым красивым. Она жалела, что он кореец, потому что бабушка и дедушка выгнали бы ее за роман с таким парнем. Они оба знали это и не планировали ничего серьезного, но ведь от разговора нет никакого вреда.

Когда бабушка и дедушка Шияки отправлялись домой днем и оставляли ее одну в магазине, Мосасу и другие молодые люди приходили поболтать с ней. Шияки бросила школу несколько лет назад, потому что ненавидела заносчивых девиц, которые там задавали тон. Кроме того, бабушка и дедушка не видели смысла в ее обучении. Они уже договорились о ее браке со вторым сыном мастера по изготовлению татами, которого Шияки находила ужасно скучным. Несмотря на интерес к мальчикам, она была очень невинна и даже наивна. Она знала, что унаследует магазин, выйдет замуж, и этого было достаточно. А пока она просто развлекалась.

Когда Мосасу постучал в дверную раму и вручил ей знаменитые печенья тайяки[28] его бабушки, еще теплые, Шияки улыбнулась и облизнулась, глядя на сладких рыбок с начинкой.

— Ойши! Ойши! Мо-сан, большое спасибо, — сказала она. — Красивый молодой человек, который умеет делать сласти. Как прекрасно!

Мосасу улыбнулся. Она выглядела очаровательно. Он знал, что она любит кокетничать с парнями, но ни с кем не встречается. У нее была симпатичная фигура и ягодная губная помада, которая делала ее маленький рот восхитительным.

— Как дела? — спросил он.

— Неплохо. Дед говорит, что дела идут хорошо.

— Торговка сандалом смотрит на нас, — сказал Мосасу — он уже знал, что та женщина была подругой бабушки Шияки.

— Старая летучая мышь. Ненавижу ее. Она снова наговорит на меня бабушке, но мне все равно.

— У тебя не будет проблем из-за разговора?

— Нет. У меня будут проблемы, если я продолжу поедать твои сласти.

— Хорошо, тогда я не буду их приносить.

— Ну уж нет! — Шияки рассмеялась и с детской радостью откусила большой кусок печенья.

Они оба подняли глаза, когда молодой человек, одетый как офисный работник, остановился перед магазином. Шияки указала на пустой стул в углу магазина, и Мосасу сел и занялся газетой.

— Чем я могу вам помочь, господин? — спросила Шияки, которая уже видела сегодня этого мужчину, но в присутствии бабушки и дедушки. — Вы хотели снова посмотреть те черные носки?

— Ты помнишь меня? — взволнованно сказал он.

— Конечно. Вы были здесь утром.

— Замечательно. Мне нравится это. Я рад, что вернулся.

Мосасу поднял взгляд от газеты, потом снова опустил глаза.

— Сколько пар вы хотите?

— А сколько у вас есть?

— По крайней мере, двадцать пар вашего размера, — сказала она. — Один человек купил сразу десять пар, а какая-то женщина купила две коробки для своего сына, который уезжал в университет.

— Я возьму две, но, может, больше, если вы наденете их на меня.

Мосасу сложил газету и пристально взглянул на мужчину, который, похоже, не обратил внимания на его раздражение.

— Тогда я принесу вам две пары, — сказала Шияки.

— Как тебя зовут?

— Шияки.

— У меня есть двоюродный брат с таким именем. Ты очень красивая. У тебя есть парень?

Шияки промолчала.

— Нет? Я думаю, тогда ты должна стать моей девушкой. — Мужчина положил деньги ей в руку и задержал ее в своей.

Шияки улыбнулась ему. Она сделала вид, что не понимает. Мосасу почувствовал укол ревности, но она не обращала на него внимания. Она сменила позу, подчеркнув форму груди. В бане женщины постарше всегда смотрели на ее высокую округлую грудь и говорили, что ей повезло. Мужчина посмотрел точно туда, куда направила его взгляд Шияки, и сказал:

— Прекрасно. Когда я могу забрать тебя сегодня вечером? Я куплю тебе якитори.[29]

— Нет, — сказала она, положив деньги в кассу. — Вы слишком старый для меня.

— Ты меня дразнишь.

— Вы не мой тип, — спокойно ответила Шияки.

— Ты слишком молода, чтобы иметь свой тип. Я хорошо зарабатываю и умею славно трахаться. — Мужчина притянул ее к себе и сжал. — Хорошие сиськи. Закрывай магазин. Поехали сейчас.

Мосасу молча встал со стула и подошел к мужчине. Он ударил его в челюсть со всей силы. Тот упал, из разбитого рта потекла кровь. По боли в костяшках Мосасу понял, что выбил несколько зубов.

— Вы должны взять носки и уйти, — сказал он.

Мужчина смотрел на кровь на синей рубашке и брюках, словно она принадлежала кому-то другому.

— Я вызову полицию, — сказал он.

— Идите, вызывайте полицию, — сказала Шияки, отчаянно махая рукой торговке сандалом, которая уже мчалась на выручку.

— Мо-сан, иди, — сказала она. — Уходи быстрее. Я сама всем займусь.

Мосасу быстро пошел к кондитерскому прилавку.

Полиция обнаружила его в мгновение ока. Мосасу едва успел сообщить матери и бабушке, что случилось с Шияки. Полицейский подтвердил эту историю.

— Твой сын ударил джентльмена, который покупал носки. Он должен дать объяснения. Девушка сказала, что клиент грубо приставал к ней и твой сын ее защитил, но пострадавший отрицает это, — сказал офицер.

Горо-сан, владелец патинко-салона, который направлялся к себе в офис после обеда, бросился к ним, когда увидел полицейского.

— Привет, офицер. — Горо-сан подмигнул Сондже. — Все в порядке?

— Мосасу защищал юную леди, которая работает в магазине носков, от мужчины, который схватил ее. Мосасу ударил его в лицо, — спокойно сказала Сонджа.

Она подняла голову и отказалась извиняться из-за боязни признать вину сына. Сердце ее колотилось так сильно, что она думала, что окружающие могут услышать удары.

— Он пытался помочь девушке.

Чанджин твердо кивнула и похлопала по спине Мосасу.

— Защитник?! — сказал Горо, смеясь. — Правильно, офицер?

— Ну, так говорит девушка в магазине, и Ватанабе-сан, которая торговала напротив, подтверждает ее слова. Пострадавший отрицает это, но я уже слышал от некоторых других торговцев, что он часто беспокоит молодых девушек, которые здесь работают. — Полицейский пожал плечами. — Тем не менее, похоже, у него челюсть сломана, два нижних зуба выбиты. Я хотел предупредить молодого человека, что он не может просто так бить людей, даже если они ошибаются. Он должен был вызвать полицию.

Мосасу кивнул. — Раньше у него были проблемы, но никто не вызывал полицию. Всю жизнь он слышал, как отца незаконно посадили в тюрьму. Ноа предупреждал его, что с тех пор корейцы в Японии больше не считались гражданами, при возникновении проблем их могли депортировать. Мосасу подумал о разочаровании, которое появится на лице Ноа.

Горо внимательно посмотрел на парня и на Сонджу, одну из его любимиц на рынке.

— Офицер, я знаю эту семью. Они очень трудолюбивые, и Мосасу хороший мальчик. У него больше не будет проблем. Верно, Мосасу? — Горо посмотрел прямо на Мосасу.

— Да, — ответил тот.

Офицер еще раз сделал внушение о том, что граждане не должны брать закон в свои руки, а Мосасу, Сонджа и Горо кивали, как будто офицер был самим императором. После того как он ушел, Горо хлопнул Мосасу по затылку фетровой шляпой. Мосасу поморщился, хотя, конечно, ему не было больно.

— Что вы собираетесь делать с этим парнем? — спросил Горо у женщин.

Они удивились. Сонджа посмотрела на свои руки. У нее не нашлось ответа. Ёсоп и Ноа сердились на нее за бездействие.

— Не могли бы вы ему помочь? — спросила Сонджа. — Мог бы он работать на вас? Ему не нужно платить много…

Горо махнул рукой, покачал головой и снова посмотрел на Мосасу. Это все, что он хотел услышать.

— Послушай, завтра утром уйдешь из школы и начнешь работать на меня. Твоей матери не нужно это дерьмо. После того как скажешь в школе, что закончил учебу, придешь в мой салон и работать будешь очень усердно. Я заплачу справедливо. Я не граблю своих сотрудников. Ты работаешь, я плачу. Понял? И держись подальше от девчонки, торгующей носками. Она — источник проблем.

— У вас найдется место для мальчика? — спросила Сонджа.

— Конечно, но никаких больше драк, — сказал он, жалея парня, у которого не было отца. — Быть человеком — означает, что ты умеешь контролировать свое поведение. Ты должен заботиться о своей семье. Хороший человек так делает. Понял?

— Господин, вы очень добры. Я знаю, он будет работать…

— Я вижу это, — сказал Горо, улыбнувшись Сондже. — Мы сделаем из него патинко-боя, он не будет шляться по улицам.

Мосасу встал со стула и поклонился своему новому боссу.

12

Март 1956 года

Горо был толстым и гламурным корейцем, невероятно популярным среди красивых женщин. Его мать ныряла за жемчугом на острове Чеджу, а в Икайно про него говорили, что он и сам когда-то был проворным пловцом. Сейчас было довольно сложно представить, что он способен на большее, чем рассказывать смешные истории и есть вкусности. Округлые руки и большой живот, гладкая смуглая кожа, отлично сшитые костюмы делали его похожим на огромную милую игрушку. Хотя он сделал много денег на трех своих патинко-салонах, жил он скромно и избегал дорогостоящих привычек.

В течение шести месяцев, пока Мосасу работал на Горо в основном патинко-салоне, ему давали разные мелкие поручения. За то время он узнал о мире больше, чем за все годы в школе. Делать деньги оказалось в десять раз легче и приятнее, чем учить иероглифы кандзи. На работе почти все были корейцами, поэтому никто не говорил глупостей о его происхождении. Теперь, когда насмешки полностью исчезли из его повседневной жизни, Мосасу осознал, как хорошо без них.

Каждый субботний вечер Мосасу передавал зарплату матери, которая выделяла ему долю на расходы. Остальное она брала на домашнее хозяйство. По утрам Мосасу спешил на работу и оставался там, пока мог держать глаза открытыми. Он с радостью подметал окурки или мыл грязные чашки, когда Кайоко, кухонная девушка, была занята.

Мягким мартовским утром, всего через пару часов после рассвета, Мосасу нырнул в заднюю дверь салона и застал Горо, который устанавливал рычаги самого популярного игрового автомата. Ежедневно, до открытия, Горо осторожно простукивал патинко-автоматы крошечным резиновым молотком. Он умел так наладить машины, чтобы чуть-чуть изменить ход металлических шариков и воздействовать на выплаты. Никто не смог бы определить, какую машину сегодня выбрал Горо или в каком направлении направил рычаги. Такая корректировка разочаровывала постоянных клиентов, которые накануне до закрытия присматривались к работе автоматов, чтобы с утра выбрать стратегию игры, и исправно попадали в устроенные Горо ловушки. Однако где-то неизменно мелькала удача, заставлявшая игроков азартно ловить свой шанс. Горо учил Мосасу, как управлять механизмами, и впервые в жизни Мосасу услышал, что он хороший ученик.

— Доброе утро, Горо-сан, — сказал Мосасу, вбежав в салон.

— Еще рано, Мосасу. Повезло тебе. Кайоко сделала курицу с рисом, ты должен позавтракать. Ты еще большой ребенок, и тебе нужно расти. Женщины любят крупных парней, чтобы было за что ухватиться! — Горо рассмеялся, картинно поднимая брови. — Разве не так?

Мосасу улыбнулся, не обращая внимания на поддразнивание. Горо-сан говорил с ним, как будто Мосасу тоже имел дело со многими женщинами, хотя он еще никогда не был с девушкой.

— Сегодня утром мама сварила суп, так что я уже поел. Спасибо.

Мосасу сел рядом со своим боссом.

— Как дела у твоей матери?

— Хорошо.

— Как ее бизнес? Сахар вызывает привыкание. Хорошо с деньгами?

Мосасу кивнул. Он гордился тем, что кондитерский ларек его матери, тети и бабушки пользовался успехом. Они хотели завести настоящую лавку, но придется подождать до тех пор, пока не накопят денег на покупку здания. Мосасу хотел заработать достаточно, чтобы платить за уроки Ноа и купить матери красивую лавку.

Горо передал Мосасу молоточек.

— Попробуй.

Мосасу простукивал, а Горо наблюдал за ним.

— Вчера вечером я встретил свою подругу Миюки, и мы слишком много выпили. Мосасу, не будь как я, не проводи все свободное время с девушками, — сказал Горо, улыбаясь. — Ну, разве что они будут очень красивы.

— Миюки-сан хороша, — сказал Мосасу.

— О, да! Красивые сиськи, и живот, как у русалки. Такая конфетка! Не знаю, когда я успокоюсь, — сказал Горо. — С другой стороны, я не понимаю, зачем успокаиваться. Понимаешь, Мосасу, у меня нет ни матери, ни отца, и хотя это меня огорчает, ни одна девушка не заботится обо мне достаточно хорошо, чтобы на ней жениться. А чем ты занимался вечером?

Мосасу улыбнулся.

— Вы знаете, что я был здесь до закрытия. Потом я пошел домой.

— Значит, ты даже не преследовал Кайоко на кухне?

— Нет. — Мосасу рассмеялся.

— Ах, да, это же был я. Бедная девушка. Она такая смешливая. Неплохо выглядит и со временем будет иметь прекрасную фигуру, но пока слишком молодая. Когда-нибудь найдется парень, который купит ей румяна и пудру, и она оставит нас. Таковы все женщины.

Мосасу не понимал, зачем боссу интересоваться кухонной работницей, когда он регулярно встречается с актрисами и танцовщицами.

— Кайоко так и хочется щекотать. Она славно смеется. — Горо похлопал по коленке Мосасу. — Знаешь, Мосасу, мне нравятся дети здесь. Это делает заведение более симпатичным.

Внезапно Горо посмотрел на мальчика и нахмурился.

— Ты каждый день носишь одну и ту же белую рубашку и черные брюки. Ты выглядишь чистым, но не лучше дворника. У тебя всего две рубашки и две пары брюк, так? — сказал Горо.

— Да, господин. — Мосасу опустил глаза.

Его мать гладила каждый вечер очередную рубашку. Он выглядел аккуратно, но Горо-сан был прав — не слишком солидно. На одежду не хватало денег. После оплаты продуктов, обучения и транспорта медицинские счета дяди Ёсопа съедали все оставшиеся средства. Ему было все хуже, он оставался в постели большую часть дня.

— Тебе нужна еще одежда. Пойдем. — Горо крикнул: — Кайо-тян, я собираюсь выйти с Мосасу на несколько минут. Не позволяй никому входить. Поняла?

— Да, сэр, — отозвалась Кайоко с кухни.

— Но мне нужно вынести подносы с шариками, подмести пол. Машины нужно очистить, и я хотел помочь Кайоко… — Мосасу перечислил обычные утренние обязанности, но босс уже был на пороге.

— Мосасу, давай! У меня не весь день свободен, — воскликнул он с улыбкой.

Женщина, которая отворила маленькую деревянную дверь, была удивлена, увидев высокого юношу и своего постоянного клиента, Горо-сан. Мосасу узнал мать Харуки. Он никогда не был дома у друга, но встречал ее на улице, и Харуки познакомил их.

— Тотояма-сан! Добрый день. — Мосасу низко поклонился.

— Мосасу-сан, привет. Добро пожаловать. Я слышала, что вы работаете у Горо-сан.

Горо улыбнулся.

— Он хороший парень. Мне жаль, что мы так рано, Тотояма-сан, но Мосасу кое-что нужно.

Войдя, Мосасу удивился малым размерам помещения. Пространство составляло не больше трети от его собственного дома. Оно состояло из одной маленькой комнаты, разделенной ширмой от стены до стены: в передней части стояли швейная машина, портновские манекены, рабочий стол, лежали ткани. Комната была тщательно прибрана. Трудно поверить, что Харуки жил в такой тесноте с матерью и братом. Мосасу не видел друга с тех пор, как покинул школу и начал работать, и теперь испытал чувство вины.

— Мосасу будет моим новым мастером, — заявил Горо.

Мосасу не удержался и громко ахнул.

— Но мастер не может выглядеть как мальчик, который очищает машины и выдает полотенца для рук и чашки чая, — продолжал Горо. — Тотояма-сан, сшейте ему два пиджака и соответствующие брюки.

Тотояма кивнула, доставая измерительную ленту. Мелком она ставила метки на примерной выкройке, сделанной из бывшей в употреблении оберточной бумаги.

— Мама! Мама! Могу ли я выйти? — Голос был мужской по тембру, но с умоляющими интонациями маленького мальчика.

— Извините. Моему сыну любопытно. Обычно у нас нет клиентов рано утром.

Горо-сан махнул рукой, позволяя ей проведать сына. Когда она вышла из комнаты, Горо погрустнел.

— Мальчик…

Мосасу кивнул, потому что знал о младшем брате Харуки. Друг его все еще учился в школе. Он мечтал стать полицейским. Прежде они не задумывались, что школа делала их отношения возможными, пока один из них не ушел. Скользящие перегородки между частями комнаты были сделаны из бумаги и тонких планок, так что Горо и Мосасу могли слышать все.

— Дайсукэ-тян, мама вернется, хорошо, милый? Я в соседней комнате. Ты слышишь меня, дорогой?

— Мама, брат пришел домой из школы?

— Нет-нет, Дайсукэ-тян. Харуки ушел всего час назад. Мы должны терпеливо ждать его. Его еще долго не будет дома. Мама должна сделать вещи для хорошего друга Харуки. Можешь остаться здесь и заняться своей головоломкой?

— Это Мосасу-сан?

Мосасу вздрогнул, услышав свое имя.

— Я хочу встретиться с ним, мама. Это корейский мальчик. Могу я встретиться с ним, пожалуйста? Брат сказал, что Мосасу хорошо ругается. Я хочу это услышать! — Дайсукэ рассмеялся.

Горо похлопал по спине Мосасу, как будто хотел приободрить его.

— О, мама! Мама! Я хочу встретиться с корейским другом. О, мама, пожалуйста?

Внезапно стало тихо, и голос Тотоямы опустился до шепота, она ворковала, как птица.

— Дайсукэ-тян, Дайсукэ-тян, Дайсукэ-тян… — она повторяла и повторила его имя, пока сын не успокоился. — Ты должен остаться здесь и сделать свою головоломку и помочь маме. Хорошо? Ты мой хороший мальчик. Через несколько часов Харуки будет дома. Он захочет посмотреть, как ты справился.

— Да, мама, да. Сначала я сыграю и соберу головоломку. Может, у нас будет рис сегодня? Если у нас есть клиенты, может, мы поедим рис? Я хочу большой рисовый шар, мама.

— Позже, Дайсукэ-тян. Мы поговорим позже. Дайсукэ-тян, Дайсукэ-тян, Дайсукэ-тян, — бормотала она.

Тотояма вернулась в комнату и извинилась. Горо заверил, что все в порядке. Впервые Мосасу увидел его обеспокоенным. Он улыбался Тотояме, но в глазах появилась тоска.

— Может быть, вы сошьете для мальчика два пиджака, две пары брюк и подходящее зимнее пальто. Он вечно носит одни и те же потертые вещи. Я хочу, чтобы мои клиенты видели, что сотрудники моих салонов хорошо одеты.

Горо-сан вручил ей несколько чеков, и Мосасу отвернулся. Он искал признаки присутствия его друга в крошечной комнате, но не было ни фотографий, ни книг.

— Я пришлю Кайоко позже сегодня, чтобы вы могли сделать ей что-то такое, что будет соответствовать форме Мосасу. Я думаю, они должны носить полосатый галстук или какую-то другую полосатую деталь, как общий символ заведения. Я видел такое недавно в токийском салоне. Она должна носить аккуратное платье с фартуком. Возможно, фартук будет полосатым. Как вы думаете? Ей понадобится две или три формы. Они должны быть крепкими. — Горо подписал еще несколько чеков.

Тотояма снова поклонилась.

— Это слишком много, — сказала она, глядя на деньги.

Горо указал на Мосасу.

— Нам пора назад. Покупатели будут топтаться в нетерпении, стремясь поскорее прикоснуться к автоматам!

— Горо-сан, пиджаки и брюки будут готовы к концу недели. Я буду работать над пальто после этого. Мосасу-сан снова придет, чтобы примерить пиджак? Сможете прийти через три дня?

Мосасу взглянул на Горо-сан, который решительно кивнул.

— Пойдем, Мосасу. Мы не должны заставлять клиентов ждать.

Мосасу последовал за боссом, ничего не узнав о друге.

Тотояма поклонилась, когда они уходили, и оставалась на пороге, пока они не свернули за угол и больше не могли ее видеть. Тогда она закрыла за собой дверь, заперла замок. Теперь у нее будут деньги для аренды жилья и покупки еды на весь месяц. Тотояма села перед дверью и заплакала от облегчения.

13

1957 год

— Должен быть способ собрать эти деньги, — сказала Кёнхи.

— Это все, что осталось от сбережений на покупку лавки, — ответила Чанджин.

— Все остальное ушло, — прошептала Сонджа.

Попытки сэкономить деньги походили на вливание масла в разбитую банку.

Женщины говорили на кухне приглушенными голосами, опасаясь пробуждения Ёсопа. Недавняя инфекция кожи надолго лишила его сна. Ему удалось отключиться только с помощью средства одного специалиста по китайской медицине. Травник дал ему очень сильную дозу, и это сработало. После долгих лет женщины привыкли к дорогим лекарствам, но цена этой смеси повергла их в шок. Обычные лекарства больше не работали, он ужасно страдал. Мосасу, который приносил полный конверт каждую неделю, сказал, что после расходов на проживание они должны тратить все деньги на хороший уход за дядей Ёсопом. Ноа был согласен с этим. Несмотря на бережливость и усердие семьи, сбережения таяли при каждом посещении аптеки. Как они будут платить за Васеда?

Ноа успешно сдал вступительный экзамен. Это должно было стать настоящим праздником для всей семьи, но они не знали, как заплатить даже часть первого счета за обучение. Кроме того, университет находился в Токио, и Ноа должен будет платить за жилье и питание в самом дорогом городе Японии. Ноа намеревался работать на Ходжи-сан до самого начала занятий, а затем устроиться на работу в Токио.

Сонджа не думала, что это возможно. Корейцам непросто получить работу, и у них не имелось знакомых в Токио. Босс Ноа был в ярости, что его лучший счетовод собирается уволиться ради изучения чего-то столь бесполезного, как английская литература. Нет, Ходжи-сан не станет помогать Ноа с работой в Токио.

Кёнхи хотела купить другую тележку и установить в другой части города, чтобы удвоить доходы, но теперь она не могла оставлять Ёсопа одного: он больше не мог ходить, а мышцы были атрофированы настолько, что ноги превратились в костлявые стебли, покрытые струпьями.

Он не спал, и он слышал их. И думал, что ему лучше умереть, так будет легче всем. В старину он бы попросил кого-то унести его в горы, чтобы умереть, возможно, быть съеденным тиграми. Но он жил в Осаке, и здесь нет диких животных. Здесь есть только дорогие травники и врачи, которые не могут помочь, но продляют агонию.

Его удивило, что он все же чувствовал ужас смерти, ее окончательности. Столь многое он не успел сделать. Еще больше того, чего не должен был делать. Он думал о родителях, которых зря покинул, о брате, которого зря вызвал в Осаку, о работе в Нагасаки, которую не следовало принимать. Почему Бог все еще длит его существование? Ёсопу хотелось увидеть добро в своей жизни, но он не мог. Он лежал на чистой постели, лекарство на время смягчило боль, зато он мог ясно видеть свои ошибки, настолько очевидные, когда оглядываешься назад. Он молился, чтобы Бог простил его.

Ёсоп мягко постучал по полу в надежде, что Кёнхи услышит его. Он не хотел разбудить мальчиков, которые спали в задней комнате, и Чанго, который спал в передней. Когда жена появилась на пороге, он попросил ее позвать Сонджу и Чанджин.

Три женщины сидели на полу у его постели.

— Для начала вы можете продать мои инструменты, — сказал он. — Они чего-то стоят. Может быть, этого хватит на покупку учебников. Вы должны продать все ювелирные изделия. Это тоже поможет.

Женщины кивнули. У них было два золотых кольца на всех троих.

— Мосасу должен попросить у своего босса, Горо-сан, аванс, равный стоимости обучения Ноа, оплате его жилья и еды. Вы трое сможете заработать на еду. Во время каникул Ноа сможет найти временную работу. Мальчик должен пойти в университет Васеда. Он заслуживает этого. Мы должны думать о его образовании как инвестиции.

Он хотел сказать больше. Он хотел извиниться за все беспокойство, которое причинил им, но он не мог.

— Господь поможет, — сказала Кёнхи. — Он всегда заботился о нас.

Сонджа слегка покачала головой.

— Ноа не допустит, чтобы младший брат заплатил за его обучение, — сказала она. — Он уже сказал мне об этом. Ко Хансо обещал заплатить за обучение и питание Ноа. Даже если Мосасу получит аванс…

— Глупости! Ты не можешь взять деньги этого ублюдка! Они грязные.

— Тс-с-с, — мягко сказала Кёнхи. — Пожалуйста, не расстраивайся. — Она не хотела, чтобы Ким Чанго услышал, как Ёсоп говорит о его боссе. — Ноа сказал, что найдет работу в Токио, и это правда, он сказал, что Мосасу не может платить за обучение. Он справится.

— Я предпочел бы быть мертвым, чем слушать это, — сказал Ёсоп. — Как это мальчик сможет работать и ходить в университет? Невозможно. Я сам попрошу у Горо-сан деньги. Я скажу Ноа, что он должен взять у него в долг.

— Но мы не знаем, согласится ли Горо-сан. И просить его стыдно. Я не хочу, чтобы Ко Хансо оплачивал учебу Ноа, но как еще справиться? Потом мы все вернем ему, и Ноа не останется в долгу, — сказала Сонджа.

— И почему деньги Горо от патинко чище, чем деньги Ко Хансо? Ко Хансо владеет строительными компаниями и ресторанами. В этом нет ничего плохого, — сказала Кёнхи.

— Заткнись.

Кёнхи поджала губы. В Библии сказано, что мудрый человек виден по его языку. Не следует говорить все, что пришло в голову.

Сонджа тоже ничего больше не сказала. Она никогда не хотела ничего от Хансо и раньше, но проще было попросить человека, который уже предложил деньги, чем беспокоить совершенно незнакомого. Горо и так был очень щедрым к Мосасу, и мальчик очень доволен своей работой. Зачем все это портить?

— А как насчет Ким Чанго? Он может помочь? — спросила Чанджин.

— Этот человек работает на Ко Хансо. У Чанго нет таких денег, и он может получить их только от своего босса. Горо-сан — лучший вариант, — ответил Ёсоп. — А сейчас мне надо отдохнуть.

Женщины вышли из комнаты и закрыли дверь.

На следующий день Хансо пригласил Ноа и Сонджу приехать в его офис в Осаке. В офисе было два секретаря в одинаковых черных костюмах и крахмальных белых рубашках. Один из них принес им чай в тонких синих фарфоровых чашках на лаковом подносе с инкрустацией из золотой фольги. Приемную украшали изысканные цветочные композиции. Наконец один из секретарей проводил их в огромный, отделанный деревом кабинет Хансо. Тот сидел в черном кожаном кресле за письменным столом из красного дерева, привезенным из Англии.

— Поздравляю! — сказал Хансо. — Я так рад, что вы пришли. Мы должны пойти в суши-бар отметить поступление!

— Нет-нет, спасибо. Мы должны вернуться домой, — ответила Сонджа.

Ноа взглянул на мать, удивляясь, почему она отказывается от обеда. У них не было никаких планов. После встречи они, скорее всего, просто вернутся домой и съедят нечто простое, приготовленное тетей Кёнхи.

— Я попросил вас приехать сегодня, потому что я хочу, чтобы Ноа знал, как я горжусь его достижениями. Не только для себя или для своей семьи, но и для всех корейцев. Университет! И Васеда, самый лучший! Так много корейцев не могли пойти в школу, но ты учился и учился. Ты заслуживаешь награды!

Ноа застенчиво улыбнулся. Все в доме были счастливы, но больше беспокоились о плате, чем поздравляли его. Ноа тоже беспокоился о деньгах, но верил, что все будет хорошо. Он работал всегда, будет работать и в Токио. Он был уверен в своих силах.

— Мне неловко спрашивать, но вы говорили, что могли бы помочь Ноа с оплатой, — сказала Сонджа. — Как вы думаете, это возможно?

— Мама, нет. — Ноа покраснел. — Я смогу устроиться на работу.

Ноа был удивлен просьбой матери. Она никого ни о чем не просила.

— Ноа, я прошу о кредите. Потом мы все заплатим. С процентами, — сказала Сонджа. — Мы можем составить кредитное письмо.

Хансо рассмеялся и тряхнул головой.

— Это не обязательно, и Ноа не нужно беспокоиться о плате за учебу. Я уже позаботился об этом. Как только я услышал великую новость от Ким Чанго, я перевел деньги в университет. Я позвонил другу в Токио и нашел хорошую комнату рядом с Васеда. На следующей неделе я отвезу вас туда. А уже после этого я попросил Ким Чанго пригласить вас, чтобы мы могли вместе поужинать. Итак, пойдемте есть суши. Мальчик заслуживает великолепной еды!

Хансо посмотрел на лицо Сонджи, взглядом умоляя ее согласиться. Он так хотел отпраздновать великое достижение сына.

— Вы отправили деньги? И нашли комнату в Токио? Без моего разрешения? — изумилась она.

— Господин, это слишком щедро. Моя мать права. Мы должны вернуть вам деньги. Я хотел бы сам заработать. Я чувствую, что могу это сделать.

— Нет. Ты должен учиться. Тебе придется сдавать экзамены снова и снова, и это огромный труд. Ты очень умный. Но ты и так потратил больше времени, чем необходимо, так как нагонял школу и работал полный день, чтобы поддержать семью. И во время войны ты был на ферме без уроков. Нет. Хватит уже. Ученый не должен беспокоиться о деньгах. Зачем тратить лишние годы, чтобы окончить школу? Ты хочешь закончить Васеда стариком? Будь умницей, Ноа. Я делаю это для следующего поколения корейцев, которым не придется с таким трудом пробиваться к успеху. У меня самого не было шанса получить образование.

Ноа поклонился.

— Господин, вы очень добры к нашей семье. Я очень благодарен.

Ноа посмотрел на мать, которая крепко сжала ручку домашнего холщового мешка, сшитого из остатков материала. Ему стало жаль ее, потому что она была гордой.

— Ноа, ты можешь выйти в приемную и попросить Миеко-сан позвонить в ресторан — заказать нам места? — попросил Хансо.

Ноа снова взглянул на мать.

Сонджа посмотрела на сына, который уже стоял у двери. Мальчик выглядел таким счастливым. Она представила, как Ёсоп раскричится на нее. Но ее первенец был счастлив. Он совершил нечто огромное, почти невозможное, и никто не вправе был лишить его этой радости. Она кивнула, и ее сын понял, что они пообедают с Хансо.

Когда дверь закрылась, Хансо и Сонджа остались одни, она сказала:

— Я хочу, чтобы это было ссудой.

— Нет, Сонджа. Он мой сын. Если ты не позволишь мне сделать это, я скажу ему.

— Ты сумасшедший?

— Нет. Но для меня эта сумма незначительна, и я его отец.

— Ты не его отец.

— Ты сама не знаешь, что говоришь, — сказал Хансо. — Он мой ребенок. У него мои амбиции.

Сонджа встала.

— Пойдем. Мальчик ждет снаружи. Он, должно быть, голоден, — сказала она.

Хансо открыл дверь и позволил ей пройти первой.

14

Декабрь 1959 года

В субботу утром, когда другие работали, Кёнхи хотела пойти в церковь. Ее посещали миссионеры из Америки, которые говорили по-японски, но не по-корейски, и пастор попросил ее приветствовать их, так как она лучше всех в общине говорила на японском. Обычно она оставалась дома, потому что не могла оставить Ёсопа, но на этот раз Чанго предложил присмотреть за ним. Он хотел сделать для нее что-то напоследок.

Чанго сидел, скрестив ноги, на теплом полу возле постели Ёсопа, помогая ему выполнять упражнения, предписанные врачом.

— Значит, ты решил? — спросил Ёсоп.

— Брат, я должен ехать. Пришло время вернуться домой.

— Уже завтра?

— Утром я сяду на поезд в Токио, а затем поеду в Ниигату. Корабль оттуда уходит на следующей неделе.

Ёсоп ничего не сказал. Его лицо исказилось от боли, когда он поднял правую ногу к потолку. Чанго держал правую руку под бедром Ёсопа. Затем они занялись левой ногой.

— Если подождешь немного, я умру, тогда ты сможешь взять мой пепел и похоронить его на родине. Полагаю, это было бы хорошо. Хотя, в конце концов, это не так важно. Знаешь, я все еще верю в небеса. Я верю в Иисуса. Мой отец говорил, что, умирая, мы отправляемся на небеса. Я избавлюсь от тела, а вместе с ним от боли. И я тоже готов вернуться домой.

Чанго положил правую руку под голову Ёсопа, и тот медленно поднял руки над головой, затем опустил их.

— Брат, ты не можешь так говорить. Сейчас не время. Ты все еще здесь, и я все еще чувствую силу в твоем теле.

Чанго взял здоровую руку Ёсопа, не пострадавшую от ожогов.

— А еще… если ты подождешь… подождешь, пока я умру, тогда ты сможешь жениться на ней, — сказал Ёсоп. — Но не отвози ее туда. Прошу тебя. Прошу тебя об этом.

Чанго покачал головой.

— Я не доверяю коммунистам. Я бы не хотел, чтобы она возвращалась домой, пока они у власти. А это не может продолжаться вечно. Япония будет снова богатой, и Корея не всегда будет разделена. Ты здоров, ты можешь заработать здесь и позаботиться о ней. — Ёсоп не мог заставить себя произнести ее имя. — Из-за меня она много страдала. Я всегда знал, что мы будем вместе, даже когда мы были детьми. Она была самой красивой девушкой, которую я когда-либо видел, я никогда не хотел другой женщины. И она такая хорошая, никогда, ни разу не жаловалась на меня. — Он вздохнул, у него во рту пересохло. — Я знаю, что ты позаботишься о ней. Я доверяю тебе. Почему ты просто не подождешь, пока я умру? Уже скоро. Я чувствую это. И ты не можешь исправить ситуацию в Корее.

— Брат, ты не умираешь. И я должен ехать. Мы должны попытаться заново выстроить нашу страну. Мы не можем думать только о своем комфорте.

Когда Кёнхи пришла из церкви, Чанго сидел на скамейке перед лавкой, в квартале от дома. Он читал газету и пил сок из стеклянной бутылки. Чанго нравилось это тихое место под брезентовым навесом на оживленном перекрестке.

— Привет, — сказала Кёнхи, которая была рада видеть его. — Он в порядке? Нелегко быть запертым в четырех стенах. Огромное тебе спасибо, что присмотрел за ним. Мне лучше вернуться домой.

— Он в порядке. Я только что вышел. Прежде чем заснуть, он попросил меня почитать ему газеты. А потом сказал, чтобы я пошел прогуляться.

Кёнхи кивнула.

— Сестра, я надеялся, что у меня будет возможность поговорить с тобой.

— Вернемся домой. Мне пора готовить ужин. Он будет голоден, когда проснется.

— Подожди. Можешь немного посидеть со мной? Могу угостить соком.

— Нет-нет, я не хочу пить. — Она улыбнулась ему и села, сложив руки на коленях; на ней было зимнее воскресное пальто поверх темно-синего шерстяного платья и красивые ботинки на шнуровке.

Чанго рассказал ей, о чем говорил ее муж, почти слово в слово. Он нервничал, но знал, что должен это сделать.

— Ты можешь поехать со мной. Первый корабль выходит на следующей неделе, но мы можем поехать позже. Корея нуждается в большом количестве людей, у которых есть энергия для восстановления нации. Мы получим собственную благоустроенную квартиру, и мы будем жить в собственной стране. Белый рис три раза в день. Посетим могилы ваших родителей, проведем правильный поминальный обряд. Мы можем вернуться домой. И ты сможешь быть моей женой.

Ошеломленная Кёнхи не знала, что сказать. Она не могла себе представить, что Ёсоп предложил такое, но у Чанго не было причин лгать ей. После встречи в церкви она попросила священника помолиться за Чанго, успех его путешествия и благополучие в Пхеньяне. Чанго не верил в Бога, но Кёнхи захотела помолиться за него, потому что не знала, чем еще может помочь ему.

Он сказал, что уезжает, всего неделю назад, и, наверное, он был прав. Чанго еще молод и верит в построение великой страны. Она восхищалась им, его работой и друзьями, Пхеньян не был даже его родным городом — Чанго родился в Кюнгсангдо.

— Возможно ли это? — спросил он.

— Но ты ведь хочешь уехать? Я думала, ты женишься там, дома.

Кёнхи огляделась. Лавочник сидел спиной к ним и слушал радио. По улице ехали машины и велосипеды, но не так много, как в будние дни. Красно-белый навес медленно покачивался от легкого зимнего бриза.

— Если бы ты сказала, что это возможно…

— Не говори так, — сказала она тихо; она не хотела причинять ему боль. — Чанго, у тебя есть будущее. Ты должен найти молодую женщину, завести детей. Ты станешь замечательным мужем и отцом. Я не могу просить тебя ждать.

— Просто ты не хочешь, чтобы я подождал.

Кёнхи закусила губу. Она внезапно почувствовала холод и надела синие шерстяные рукавицы.

— Я должна приготовить ужин.

— Я уезжаю завтра. Твой муж сказал, что я должен подождать. Разве ты этого не хочешь? Чтобы он дал нам разрешение? Разве это не хорошо в глазах вашего Бога?

— Ёсопу не нужно менять законы Бога. Мой муж жив, и я не хочу ускорять его смерть. Чанго, ты мой самый дорогой друг. Я буду очень сильно скучать по тебе, но знаю, что мы не должны быть мужем и женой. И даже говорить об этом, пока он жив, неправильно. Я умоляю понять меня.

— Нет. Я не понимаю. Никогда не пойму. Как может Бог допускать такие страдания?

— Это не просто страдание. Я молюсь, чтобы ты простил меня…

Чанго осторожно поставил бутылку сока на скамейку и встал.

— Я не такой, как ты, — сказал он. — Я просто мужчина. Я не хочу быть святым. Я не самый лучший патриот. — Он развернулся и пошел в сторону от дома и не вернулся до позднего вечера.

Рано утром, когда Кёнхи отправилась на кухню, чтобы принести воду Ёсопу, она увидела, что дверь комнаты Чанго открыта. Постельные принадлежности лежали аккуратно свернутыми в углу. У Чанго никогда не было много вещей, но теперь комната выглядела совсем пустой без стопок его книг, без футляра для запасных очков. Семья хотела проводить его до станции Осака, но он уехал более ранним поездом.

Кёнхи плакала у его двери, и Сонджа легко коснулась ее руки. Она была в рабочем фартуке поверх ночной рубашки.

— Он ушел посреди ночи. Сказал мне передать всем добрые пожелания. Я увидела его только потому, что встала, чтобы приготовить конфеты.

— Почему он не подождал? Почему не захотел, чтобы мы пошли с ним на вокзал?

— Он сказал, что не хочет суеты. Я предложила ему позавтракать, но он отказался.

— Он хотел жениться на мне. После смерти Ёсопа. Ёсоп предлагал ему это и уверял, что все в порядке.

Сонджа ахнула.

— Но это неправильно! Он должен найти себе молодую женщину. Он должен завести детей. Я не могу удерживать его. У меня даже кровотечений больше нет.

— Может быть, ты для него важнее детей?

— Нет. Я не могу разочаровать двух мужчин, — сказала она.

Сонджа взяла невестку за руку.

— Ты отказала ему?

Лицо Кёнхи было мокрым от слез, и Сонджа вытерла его уголком фартука.

— Я должна отнести воду Ёсопу, — сказала Кёнхи, вспоминая внезапно, почему встала с постели.

— Сестра, он бы не грустил о детях. Он был бы счастлив с тобой. Ты как ангел в этом мире.

— Нет. Я эгоистка. Ёсоп — нет.

Сонджа не понимала.

— Эгоистично было бы держать его здесь, он и так много сделал для меня. Я каждый день молилась, чтобы хватило сил отпустить его. Нельзя заботиться о двух мужчинах.

Сонджа кивнула, хотя все это для нее не имело смысла. Был ли у тебя один мужчина в жизни или два? У ее матери не было никого, кроме ее отца. Был ли ее мужчиной Хансо или Исэк? Любил ее Хансо или просто использовал? Если любовь требовала жертвы, то Исэк точно любил. Кёнхи верно и без жалоб служила мужу. А она была самой доброй и прекрасной. Почему у нее не могло быть другого мужчины, который любил бы ее? Почему мужчины уходят, когда не получили того, чего хотели? Или Чанго ждал слишком долго? У Сонджи не было ответов.

Кёнхи пошла на кухню, и Сонджа последовала за ней. Солнечный свет пробивался через небольшое окно, охватывая фигуру Кёнхи светящимся контуром и словно отделяя ее от всего окружающего мира.

15

Токио, 1960 год

Примерно через два года учебы в Васеда Ноа наконец почувствовал себя комфортно. Усердный студент с хорошими привычками, он научился писать работы по английской литературе и сдавать экзамены на высоком уровне. Жизнь его теперь казалась великолепной, в сравнении со средней школой, где его никто не ценил. Университет Васеда был для него чистой радостью. Он читал непрестанно, и ему хватало времени, чтобы обдумывать прочитанное и писать.

Хансо нашел для него хорошо оборудованную квартиру и выделил щедрое пособие, поэтому Ноа не приходилось беспокоиться о повседневных вещах. Он жил скромно и часть денег ежемесячно отправлял домой.

— Просто учись, — говорил Хансо. — Заполняй ум знаниями — это единственная сила, которую никто не сможет отнять.

Ноа покупал все книги, необходимые ему для занятий, и когда не мог найти что-то в книжном магазине, шел в огромную университетскую библиотеку, которой зачастую пренебрегали его сверстники. Он не понимал японских студентов, озабоченных чем угодно, только не учебой. В Васеда было несколько корейцев, но он сторонился их, потому что они казались слишком политически настроенными. Во время одного из их ежемесячных обедов Хансо сказал, что левые были кучкой нытиков, а правые — слишком глупыми. Большую часть времени Ноа проводил в одиночестве, но он не чувствовал себя одиноким.

Даже теперь, два года спустя, он все еще был счастлив самим фактом, что поступил в Васеда и у него есть своя тихая комната для чтения. Он жадно глотал хорошие книги: Диккенса, Теккерея, Харди, Остин и Троллопа, затем они занялись континентальной литературой, и он прочитал тома Бальзака, Золя и Флобера, затем влюбился в Толстого. Его любимым писателем стал Гете. «Страдания молодого Вертера» он прочитал по крайней мере раз пять-шесть.

Если и имелось у него тайное, не осуществимое желание, так это быть европейцем давних времен. Он не хотел становиться королем или генералом — он был слишком взрослым для таких простых мечтаний. Но ему хотелось жизни, наполненной природой, книгами и, возможно, несколькими детьми. Он хотел читать и молчать. В Токио он открыл для себя джаз, и ему нравилось ходить в бары, слушать там записи. Живую музыку было слушать слишком дорого, но он надеялся, что однажды, когда снова будет работать, сможет ходить в джаз-клуб. Раз в несколько недель он, сэкономив часть своего пособия, брал недорогой билет на поезд и посещал семью. В начале каждого месяца Хансо приглашал его на обед в суши-бар и напоминал Ноа о его миссии. Ноа чувствовал, что его жизнь стала идеальной, и был благодарен за это.

Как-то утром, когда он шел через кампус на семинар по творчеству Джордж Элиот, он услышал, как его кто-то окликает.

— Бандо-сан, Бандо-сан, — звала женщина.

Это была известная университетская красавица Акико Фумеки.

Ноа остановился и подождал. Она никогда раньше не разговаривала с ним, и он ее слегка опасался. Она всегда спорила с профессором Куродой, женщиной с мягким голосом, которая выросла и училась в Англии. Хотя профессор была вежлива, Ноа видел, что ей не нравилась Акико, да и другие студенты, особенно девушки, ее с трудом выносили. Ноа считал, что безопаснее держаться подальше от тех, кого профессора не любили.

— Эй, Бандо-сан, как дела? — спросила Акико, порозовевшая и слегка запыхавшаяся.

Она говорила с ним небрежно, как с приятелем.

— Спасибо, неплохо. А у тебя?

— Так что ты думаешь о последнем шедевре Элиот? — спросила она.

— Книга отличная. Все произведения Джордж Элиот совершенны.

— Бред какой-то. «Адам Бид» — скучища. «Сайлес Марнер» тоже невыносим.

— Что же, «Адам Бид» не такой захватывающий и разработанный роман, как «Миддлмарч», но он остается прекрасным изображением смелой женщины и честного мужчины…

— О, умоляю, — Акико закатила глаза и рассмеялась.

Ноа тоже рассмеялся. Он знал, что она была специалистом по социологии — они все рассказывали о себе в первый день занятий.

— Ты прочитала все романы Джордж Элиот? Это впечатляет, — сказал он, никто из студентов еще этого не сделал.

— Это ты читал абсолютно все. Это отвратительно, меня это почти раздражает. Но и восхищает тоже. Хотя если тебе нравится все, что читаешь, то не могу воспринимать тебя всерьез. Возможно, ты не слишком много думал об этих книгах? — Она сказала это безмятежно, нисколько не тревожась о том, что может его оскорбить.

Ноа улыбнулся. Ему не приходило в голову, что какая-то из книг, рекомендованных профессором Куродой, может быть хуже других. И профессор очень любила и хвалила и «Адама Вида», и «Сайлеса Марнера».

— Ты сидишь так близко к профессору. Думаю, она в тебя влюблена.

От изумления Ноа остановился:

— Курода-сан шестьдесят лет. Может, семьдесят. — Ноа подошел к двери университетского корпуса и предложил Акико пройти первой.

— Ты думаешь, женщины больше не хотят заниматься сексом только потому, что им исполнилось шестьдесят? Ерунда. Вероятно, она самая романтичная женщина в Васеда. Она читает слишком много романов. А ты такой идеальный. Она выйдет за тебя замуж хоть завтра. Вот был бы скандал! Ваша Джордж Элиот вышла замуж за молодого человека, кстати. Хотя он пытался совершить самоубийство в медовый месяц!

Акико громко рассмеялась, а студенты, которые поднимались по лестнице к их аудитории, оглянулись и посмотрели на них. Ноа был не менее известен в кампусе, чем красавица Акико. В аудитории она заняла обычное место сзади у стены, а Ноа сел ближе к профессору. Он открыл тетрадь, достал авторучку, затем посмотрел на чистый лист с бледно-синими линиями. Он думал об Акико, вблизи она оказалась еще красивее.

Курода-сан села, чтобы начать занятие. На ней был гороховый джемпер поверх белой блузки с воротником, как у Питера Пэна, и коричневая твидовая юбка. На крошечных ногах — детские туфельки «мэриджейн». Она вся была маленькая и тонкая, казалось, что она может улететь с порывом ветра, как бумага или сухой лист.

Лекция Курода-сан походила на обширный психологический портрет героини романа «Дэниел Деронда», эгоистичной Гвендолен Харлет, меняющейся под влиянием страданий и благородства Дэниела. Профессор сделала акцент на женской судьбе, определяемой экономическим положением и перспективами брака. Неудивительно, что профессор сравнила Гвендолен с тщеславной и жадной Розамунд Винчи из «Миддлмарч», подчеркивая, что Гвендолен достигает знаменитого аристотелевского анагноризиса.[30] Большую часть лекции Курода-сан посвятила именно Гвендолен, но под конец немного сказала о Мирре и Дэниеле, евреях из той же книги, и сделала несколько замечаний по поводу сионизма и роли евреев в викторианских романах.

— Еврейских мужчин часто представляют исключительно умными, а женщин — красивыми и трагичными. Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, когда человек, не зная о своем происхождении, не подозревает, что его могут считать изгоем. Он похож на Моисея, младенца из Книги Бытия, который внезапно узнает, что он еврей, а не египтянин… — На этих словах Курода-сан мельком глянула на Ноа, но он не подозревал этого, так как делал заметки.

— Однако когда Дэниел узнает, что он еврей, это открывает перед ним возможность любить добродетельную Мирру, талантливую певицу, какой была и его еврейская мать, и они отправляются вместе на восток, в Израиль. — Курода-сан тихо вздохнула, будто ее искренне тронуло окончание романа Элиот.

— Итак, вы считаете, что людям лучше любить только своих, что подобные евреям должны жить отдельно в своей собственной стране? — спросила Акико, не поднимая руки, она, похоже, не верила в формальности.

— Ну, на мой взгляд, Джордж Элиот утверждает, что есть великое благородство в том, что ты еврей, и в желании быть частью еврейского государства. Элиот признает, что этих людей преследовали несправедливо, что они имеют полное право на свою страну. То, что происходило с ними во время войны, не должно повториться, — Курода-сан говорила тише, чем обычно, как будто боялась, что кто-то может ее подслушать и у нее будут проблемы. — Элиот намного опередила своих современников, поставив вопрос о религиозной дискриминации.

В аудитории было девять студентов, и все кивнули, в том числе Ноа, но Акико все равно выглядела недовольной.

— Япония была союзницей Германии, — сказала Акико.

— Это не имеет отношения к нашей теме, Акико-сан.

— Элиот ошибается, — продолжала Акико, не обращая внимания. — Возможно, евреи имеют право на собственное государство, но я не вижу необходимости в том, чтобы Мирра и Дэниел покидали Англию. Я думаю, что такие аргументы, как благородство или своя страна для преследуемого народа — всего лишь предлог для изгнания всех нежелательных иностранцев.

Ноа не поднимал глаза. Он был слишком расстроен. На протяжении всей книги он восхищался храбростью и добротой Дэниела, но ни разу не задумался о политических взглядах Элиот. Возможно ли, что иностранцы, какими бы достойными они ни были, должны покинуть Англию именно из-за происхождения? Студентов возмутили слова Акико, но сам Ноа испытал восхищение перед ее мужеством думать по-своему и говорить о такой трудной правде.

После занятий он шел домой один, погруженный в мысли о ней, и понял, что хочет быть с ней, даже если это будет нелегко. В следующий вторник Ноа пришел в аудиторию пораньше и сел рядом с ее обычным местом. Профессор попыталась не показать, что огорчена этим отступлением.

16

Осака, апрель 1960 года

За последние четыре года Мосасу поработал мастером во всех шести патин ко-салонах Горо. Тот открывал новые заведения одно за другим, и Мосасу помог ему запускать каждое из них. Мосасу было двадцать лет, и он занимался почти исключительно автоматами, наладкой оборудования, обустройством салонов, в то время как Горо искал выгодные места и придумывал яркие идеи для рекламы его растущей империи. Оба они трудились без устали.

В апреле рано утром Мосасу прибыл в офис управляющего в «Парадису-6», новейший патинко-салон.

— Привет. Машина ждет. Я отвезу тебя к Тотояма-сан за новой одеждой, — распорядился Горо.

— Зачем? У меня достаточно костюмов на этот год и на следующий. Я и так самый модный распорядитель в Осаке, — смеясь, сказал Мосасу.

В отличие от Ноа, Мосасу никогда не заботился о хорошей одежде. Он носил ее только потому, что его босс был требователен к внешнему виду своего персонала. Сегодня Мосасу запланировал слишком много дел, и ему не хотелось тратить время на поездку к Тотояма-сан. Он хотел обзвонить газеты и разместить объявления о найме новых работников. «Парадису-6» нуждался в ночной смене, а поскольку интерьеры «Парадису-7» будут закончены через месяц, пора было подумать о персонале и для этого салона.

— У тебя есть подходящая одежда для мастера, но понадобятся новые костюмы для управляющего «Семерки».

— Что? Я не могу быть управляющим «Семерки»! — поразился Мосасу. — Там ведь будет работать Окада-сан.

— Он ушел.

— Как? Почему? Он с нетерпением ждал этого назначения.

— Кража.

— Не может быть!

— Что поделать, — сказал Горо, пожимая плечами. — Я поймал его. Я уже некоторое время подозревал, теперь все доказано.

— Это ужасно. — Мосасу не мог поверить, что кто-то ворует у Горо, ведь он всем как отец. — Почему он это сделал?

— Азартные игры. Он был должен головорезам. Сказал, что собирается заплатить, но снова стал играть, и долг стал еще больше. Его любовница пришла сегодня утром извиниться за него. Она беременна, а тут он теряет работу. Придурок.

— Вот дерьмо. — Мосасу вспомнил, сколько раз Окада говорил, как мечтает о сыне или хотя бы о дочери — Окада был помешан на детях и патинко, но теперь, когда объявлено о краже, его никто не возьмет на работу. — Он сказал, что сожалеет?

— Конечно. Плакал, как ребенок. Я велел ему убираться из Осаки. Не хочу больше видеть его лицо.

Мосасу был расстроен из-за Окады, с которым всегда приятно было общаться. У него была корейская мать и японский отец, но он всегда говорил, что считает себя корейцем, потому что такой страстный.

— А его жена в порядке? — Мосасу знал, что Горо ладит с обеими женщинами Окады.

— Да. Его жена и любовница в порядке, — ответил Горо. — Но я сказал любовнице, что он не должен появляться здесь. В следующий раз буду не таким добрым.

Мосасу кивнул.

— Пойдем к Тотояма-сан. Я устал от грусти, — сказал Горо.

Мосасу не стал спрашивать о новой зарплате. Горо не любил говорить о деньгах. В любом случае, он получит больше как управляющий, это Мосасу понимал. Он надеялся, что вскоре семья сможет купить небольшую лавку у вокзала.

— Босс, я беспокоюсь. Как вы думаете, меня будут слушаться? Окаду все слушались, — сказал Мосасу.

Быть управляющим — серьезное дело, он будет отвечать за все, когда Горо не будет в салоне. И потом — Мосасу еще молод, Окаде почти тридцать пять, и он высокий, как бейсболист.

— Я польщен и благодарен, но я думаю, что некоторые другие могли бы…

— Заткнись, малыш. Я знаю, что делаю. Ты умнее многих, и ты умеешь решать проблемы. Это самый важный салон. Пока я проверяю остальные, ты должен держать ухо востро.

— На «Семерку» понадобится почти пятьдесят сотрудников. Как я найду столько?

— На самом деле тебе понадобится не менее десяти крепких мужчин и двадцати симпатичных девушек для призовых прилавков.

— Действительно? — Мосасу всегда поражал широкий размах Горо, но это казалось перебором даже для него. — Как я найду…

— Ты справишься. Ты всегда находишь решение. Можешь нанимать любых девушек — с Окинавы, полукровок, кореянок, японок, мне все равно. Они просто должны быть симпатичными, но не распутными, чтобы не распугивать мужчин.

— Я не знал, что в нашем общежитии может разместиться так много…

— Ты слишком много волнуешься. Вот почему ты будешь отличным управляющим. — Горо широко улыбнулся.

Мосасу подумал и вынужден был согласиться. Никто из сотрудников не заботился о салонах так, как он.

Во время поездки на машине в мастерскую Тотоямы водитель и Горо говорили, а Мосасу сидел тихо. В уме он составлял списки всего, что нужно будет сделать для «Семерки». Горо никогда не ошибался; возможно, он не ошибся и на его счет? Мосасу не такой умный, как его брат, который мог читать толстые романы на английском без словаря. Ноа не стал бы служить в патинко-салоне, считая их недостаточно респектабельными.

Машина остановилась перед приземистым зданием из красного кирпича, которое до войны вмещало текстильную фабрику. На пошиве униформы для сотрудников Горо Тотояма заработала довольно, чтобы разместить свою мастерскую здесь, а не дома. Она и ее сыновья, Харуки и Дайсукэ, теперь жили в трех задних комнатах, а остальные служили для работы. У Тотоямы было полдюжины помощниц, которые трудились шесть дней в неделю. Сюда потянулись и другие корейские бизнесмены Осаки, и теперь она шила униформу для ресторанов якинику и разных патинко-салонов района Кансай, но Горо почитала как первого и главного заказчика.

Когда Горо позвонил в колокольчик, Тотояма сама открыла дверь. Наемная девушка, видимо, ученица, принесла им горячий ароматный чай и пшеничное печенье на лакированном подносе.

— Ты похудел, Мосасу-сан, — сказала Тотояма, снимая мерки с юноши.

— Горо-сан говорит, что я должен есть больше.

Горо кивнул, взял горсть печенья и выпил вторую чашку зеленого чая. Он сидел на скамейке из кедра, покрытой подушками цвета индиго. Он был доволен своим решением. Окада оказался мошенником, поэтому он избавился от него. Теперь надо посмотреть, как справится Мосасу.

В последнее время большая и просторная мастерская была заново побелена, но деревянные полы оставались потертыми и старыми. Их мыли каждый день, но кусочки ткани и нитки засоряли участки вокруг рабочих столов. В луче света белесым столбом клубилась пыль. В длинной мастерской стояли шесть швейных машин. Швеи старались не смотреть на мужчин, но не могли упустить из виду молодого человека, который приходил в мастерскую не реже раза в год. Он часто смеялся, и это была одна из причин, почему мальчик нравился Горо. Девушки знали, что у него нет подруги.

— У вас новенькая, — сказал Горо, скрестив руки на груди.

Он внимательно осмотрел девушек и улыбнулся, потом встал и подошел к ним. Он поклонился, и это позабавило их. Швеи поднялись одновременно и поклонились. Горо покачал головой и сделал глупое лицо, чтобы они смеялись.

— Садитесь, садитесь, — сказал он.

Он был толстым невысоким человечком с забавными движениями, которому нравилось флиртовать с женщинами. Он умел их смешить. Он мог показаться простоватым, но не случайно стал могущественным бизнесменом. Его слова оказалось достаточно, чтобы взрослый мужчина покинул Осаку навсегда.

— Эрико-сан, Рейко-сан, Мидори-сан, Ханако-сан и Мотоко-сан, — Горо прекрасно помнил имена девушек, а затем остановился перед новенькой. — Я — Горо, — сказал он с поклоном. — У тебя прекрасные руки.

— Я Юми, — ответила девушка, слегка досадуя, что ее отвлекают от шитья.

Тотояма подняла взгляд и нахмурилась. Юми шила аккуратнее других, но слишком стремилась к одиночеству: ела в стороне от всех или читала во время перерывов, а не говорила с девушками. Все это неважно, но она должна уважать Горо-сан. Он шутил, но никогда не делал плохих вещей, как некоторые другие клиенты-мужчины. Юми работала у нее два месяца. Из документов Тотояма знала, что она кореянка, но Юми всегда пользовалась официальным японским именем и не рассказывала о прошлом. Она была изящной девушкой с хорошей кожей и высокой грудью. Кимоно сидело на ней неуклюже, зато такие выпуклости тела нравились мужчинам.

— Горо-сан, а Мосасу-сан — новый управляющий «Семерки»? — спросила Тотояма. — Как замечательно для молодого человека.

Мосасу заметил любопытство и удивление в глазах всех девушек, кроме Юми, которая продолжала шить.

— Да. Мосасу-сан понадобятся три темных костюма. Пожалуйста, используйте хорошую ткань. Ему понадобятся красивые галстуки. Что-то особенное, элегантное.

Мосасу рассматривал Юми, которая усердно работала. Она была прекрасна: плечи тонкие и широкие, шея длинная.

Когда Тотояма закончила снимать мерки, мужчины вернулись к машине.

— Юми-сан, новая девушка, очень красивая. Большая задница, — сказал Горо.

Мосасу кивнул.

Горо рассмеялся:

— Наконец-то у трудолюбивого мальчика проснулся интерес!

На следующей неделе Тотояма поручила Юми провести примерку его костюма. Девушка подала ему сметанный костюм и указала на комнату для переодевания за темно-синей занавеской.

— Спасибо, — сказал он по-японски.

Она не ответила, молча ждала, пока Тотояма сама возьмет все в свои руки. Когда Мосасу вышел, хозяйка все еще занималась с другим клиентом. Юми посмотрела на вырез пиджака и склонила голову. Не хватало лацкана, заметила она.

— Я Мосасу Боку. Приятно с вами познакомиться.

Юми нахмурилась, глядя на вырез, и достала булавку, чтобы отметить место.

— Ты не собираешься тыкать в меня булавкой? — сказал он со смехом.

Юми промолчала.

— Ты не собираешься говорить со мной? В самом деле?

— Я здесь не для разговоров. Я должна провести примерку вашей формы.

— Если я куплю тебе обед, может, ты найдешь для меня несколько слов?

— Нет, спасибо. Я не обедаю.

— Но ты должна есть. — Это была фраза Горо. — Ты закончишь работу около семи тридцати. Я знаю, потому что бывал здесь раньше.

— Я иду в школу после работы. У меня нет времени на ерунду.

— Я — это ерунда?

— Да.

Мосасу улыбнулся. С ним так никто не говорил.

— Что ты изучаешь?

— Английский.

— Я знаю английский. Я могу помочь тебе.

— Вы не знаете английский.

— Привет, мисс Юми. Меня зовут Моисей Пэк. Как дела? — Он продемонстрировал ей знания, приобретенные, пока он помогал Ноа. — Какая погода у вас в Оклахоме? Дождливая или сухая? Я люблю гамбургеры. Вам нравятся гамбургеры? Я работаю в месте, называемом Рай — «Парадису».

— Откуда вы это знаете? Вы даже не окончили среднюю школу.

— А ты откуда про меня знаешь? — Он улыбнулся.

— Ниоткуда, — быстро сказала она, заметив, что к ним идет Тотояма.

— Мисс Юми, вам нравятся увлекательные романы мистера Чарльза Диккенса? Он любимый автор моего брата. Я думаю, что его книги очень длинные. В его книгах нет фотографий и рисунков.

Юми слегка улыбнулась, затем поклонилась хозяйке, прежде чем показать, какие недоделки заметила. Потом снова поклонилась и вернулась к швейной машинке.

— Мне очень жаль, что ты ждал, Мосасу-сан. Как дела? Как Горо-сан?

Мосасу вежливо ответил, а когда она почти закончила, он резко повернулся и чихнул, изогнув спину, так что разорвал тщательно подколотые швы.

— О, мне очень жаль, — сказал он, взглянув на Юми, которая пыталась не рассмеяться. — Мне зайти завтра или через день? Я могу зайти перед закрытием.

— О, да, пожалуйста, — ответила Тотояма, оценивая порванные швы и не обращая внимания на двух молодых людей, присматривающихся друг к другу. — Мы все сделаем для вас к завтрашнему вечеру.

17

Октябрь 1961 года

Мосасу прислонился к клену напротив мастерской Тотояма-сан. Это было их место встречи. Три вечера в неделю Мосасу встречал Юми после работы. Вот уже больше года он провожал ее до классов английского языка, а затем они шли в арендованную комнату, где она готовила простой ужин. Часто они занимались любовью, а потом Мосасу возвращался в «Парадису-7», где он работал до закрытия, прежде чем заснуть на узкой койке в общежитии сотрудников.

Наступил октябрь, и хотя вечерний бриз еще приносил летнее тепло, листья на деревьях превращались в золото. Высокое дерево над ним казалось кружевной сеткой на фоне вечернего неба. Рабочие и служащие возвращались домой с работы, маленькие дети выбегали из домов, чтобы приветствовать отцов. В последнее время в районе появилось много новых лавок, мелкий бизнес заметно оживился. Продавали хлеб, португальские пирожки, широко известные в Осаке, в воздухе чувствовался аромат выпечки.

Швеи Тотояма-сан работали дольше обычного, поэтому Мосасу изучил скомканную страницу со списком домашних заданий. Неожиданно выяснилось, что память у него вполне хорошая, и он отлично запоминал английские слова и фразы. В отличие от большинства девушек, которые заботились о деньгах, платьях или безделушках, подруга Мосасу интересовалась только учебой. Юми казалась счастливой, когда он правильно отвечал и когда их учитель, преподобный Джон Мэримен, хвалил его. Юми мечтала жить в Америке и считала, что английский язык крайне важен.

Дневной свет угасал, еще можно было читать, но когда на страницу падала тень от проходящего мимо человека, Мосасу не мог разглядеть слова. Заметив пару начищенных мужских туфель в нескольких шагах от себя, Мосасу поднял взгляд.

— Возможно ли, что вы учитесь, Мо-сан? Что я вижу?

— Привет, Харуки! — воскликнул Мосасу. — Это ты? Я не видел тебя уже сто лет! — Он крепко сжал руку друга и встряхнул ее. — Я всегда спрашиваю твою мать о тебе. Она тобой очень гордится. Посмотрите на него! Харуки — полицейский! — Мосасу присвистнул. — Ты выглядишь очень серьезно. Просто сразу хочется совершить преступление.

Харуки улыбнулся и шутливо стукнул Мосасу в плечо кулаком. Все эти годы Харуки держался на расстоянии от Мосасу, потому что слишком сильно был к нему привязан. В последнее время в академии он подружился с Коджи, тоже крутым и веселым парнем. Но и с новым другом Харуки держался скрытно и сдержанно.

— Что, черт возьми, ты здесь делаешь? Разве ты живешь не рядом с академией?

Харуки кивнул.

— У меня свободная неделя.

— И когда ты станешь полицейским? То есть детективом. — Мосасу усмехнулся.

— Через два года.

Увидев Мосасу у клена, Харуки сначала боялся пересечь улицу. В детстве Харуки поклонялся Мосасу, который защищал его в школе. Когда Мосасу стал работать на Горо-сан, Харуки ощутил себя преданным. Во время перемен он заполнял альбомы карандашными рисунками, находя приют в безопасности учительской. Дома царила тяжелая атмосфера: младший брат никогда не повзрослеет, а мать сутками работает. Его учительница рисования, чей муж и братья были полицейскими детективами, предложила Харуки пойти в полицейскую академию. И, как ни странно, она не ошиблась с рекомендацией. Харуки полюбил академию с ее правилами и иерархией. Он выполнял приказы, и делал это очень хорошо. Ему было проще начать жизнь в новом месте, где его никто не знал.

— Почему ты здесь? — спросил Харуки.

Солнце было уже очень низко, и оранжево-красное сияние озаряло улицу.

— Я жду Юми. Она работает на твою мать. Мы никому не говорим, что встречаемся. Хотя, я думаю, что твою мать это не заботит.

— Я ничего не скажу, — кивнул Харуки, подумав, что Мосасу стал очень симпатичным, а в костюме управляющего он выглядел очень взрослым.

Окна мастерской все еще ярко светились, и девушки работали, склонив головы к рабочим столам. Когда Юми была сосредоточена на работе, она ни на что не отвлекалась. Мосасу не умел так тихо проводить время, он предпочитал шум и суету патинко-салона. Он считал, что жизнь похожа на игру, где можно регулировать рычаги и настройки, но фактор неопределенности все равно неодолим. Он думал, что клиенты пытаются на автоматах патинко исправить то, что не устраивает их в реальной жизни.

— Видишь ее? — Мосасу с гордостью указал на Юми: — Вон там! За четвертым столом…

— Юми-сан? Да, я встречал ее. Она хорошая швея и очень элегантная девушка. Тебе повезло, — сказал Харуки. — А как твоя работа? Ты сделал состояние?

— Приходи к нам непременно. Сейчас я в «Парадису-7». Приходи завтра. Я там день и ночь, кроме тех случаев, когда встречаюсь с Юми и провожаю ее на английский.

— Не знаю. Я должен побыть с братом, пока я дома.

— Я слышал, с ним проблемы.

— Поэтому я вернулся домой. Мать говорит, что он становится странным. Говорит все меньше и меньше. Врачи не знают, что делать. Они рекомендуют поместить его в специальное учреждение. Якобы он будет счастливее с такими, как он сам, но я в этом сомневаюсь. Эти места могут быть… — Харуки медленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы. — Конечно, мама никогда не позволит. Дайсукэ — очень хороший ребенок. — Харуки сказал это тихо, понимая, что Дайсукэ будет его ответственностью, когда мать уже не сможет о нем заботиться, и жену Харуки придется выбирать ту, что будет добра к Дайсукэ и их стареющей матери.

— Юми говорит, что ему было бы лучше в Америке. Но она всегда думает, что все и для всех лучше в Америке.

Мосасу считал, что его подруга преувеличивает достоинства Америки.

— Юми говорит, что в Америке лучшие врачи. — Мосасу пожал плечами.

— Наверное, так. — Харуки улыбнулся, он часто желал жить где-то в другом месте, где он никого не знал.

Юми заметила старшего сына ее работодательницы рядом с Мосасу. Поворачивать назад было бы неудобно.

— Ты знаешь Харуки-сан, — сказал Мосасу, улыбнувшись Юми. — Он был моим единственным другом в школе. А теперь он будет бороться с преступностью!

Юми кивнула, неловко улыбаясь.

— Юми-сан, приятно видеть вас снова. Мы с другом много лет не виделись.

— Вы надолго приехали из академии, Харуки-сан?

Харуки кивнул, потом объяснил, что дома его ждет Дайсукэ. Однако пообещал заглянуть к Мосасу в патинко-салон следующим утром.

Их английский класс встречался в большом конференц-зале новой корейской церкви, построенной недавно на крупные пожертвования некоторых состоятельных семей. Несмотря на европейское имя, учитель Джон Мэримен был корейцем, которого младенцем усыновили американские миссионеры. Английский язык стал для него родным. Благодаря отличному питанию, богатому белком и кальцием, Джон вырос значительно выше большинства корейцев и японцев и казался гигантом, а благодаря воспитанию приобрел иностранные манеры и явный американский акцент. Если бы не его терпеливая корейская жена, которая умела тактично объяснить окружающим, что Джон хороший человек и ведет себя, как умеет, он бы нередко попадал в неприятности из-за многочисленных культурных промахов.

Для пресвитерианского пастора Джон был слишком веселым. Но его образование и глубина веры не вызывали сомнений. Приемная мать, Синтия Мэримен, наследница производителя автомобильных шин, отправила его в Принстон и Йель изучать богословие, а потом, с одобрения родителей, он вернулся в Азию, чтобы распространять евангельское учение.

Юми восхищала учителя своими успехами, а пастор Джон был для нее живым воплощением корейца из лучшего мира, где их соотечественников не считали шлюхами, пьяницами или ворами. Мать Юми, проститутка и алкоголичка, спала с мужчинами за деньги или спиртное, а отец, сутенер и пьяница, часто попадал в тюрьму. Три старших сестры по матери были неразборчивы в сексуальных связях и вели себя, как животные. Младший брат умер в детстве, а Юми в четырнадцать лет забрала младшую сестру и ушла из дома, кое-как выживая за счет работы на текстильных фабриках, пока сестра не умерла. За эти годы Юми стала отличной швеей. Она отказывалась признавать свою семью, проживавшую в одном из худших районов Осаки. Если на улице она замечала женщину, которая имела мимолетное сходство с ее матерью, Юми переходила на другую сторону или разворачивалась и спешила в противоположном направлении. После просмотра американских фильмов она решила, что однажды будет жить в Калифорнии и станет швеей в Голливуде. Она знала корейцев, вернувшихся в Северную Корею, и тех, кто вернулся на Юг, но она не чувствовала привязанности к незнакомой родине. Корейское происхождение стало для нее просто еще одним бременем, вроде бедности или позорной семьи. До встречи с Мосасу Юми никого не пускала в свою постель, и теперь, когда привязалась к нему, она хотела, чтобы они вместе переехали в Америку, где их не будут презирать или игнорировать. Ребенка в этой жизни она себе не представляла.

Английский класс посещало пятнадцать учеников. До появления Мосасу Юми была лучшей ученицей пастора Джона. У Мосасу оказалось огромное преимущество, поскольку в течение многих лет он учился вместе с Ноа, но Юми не возражала. Каждый урок начинался с того, что пастор Джон задавал каждому ученику серию вопросов.

— Моисей, — спросил пастор Джон, — как дела в патинко-салоне? Ты сделал много денег сегодня?

Мосасу рассмеялся.

— Да, пастор Джон. Сегодня я заработал много денег. Завтра сделаю больше! Тебе нужны деньги?

— Нет, спасибо, Моисей. Но, пожалуйста, не забудь помочь бедным, Моисей.

— В патинко деньги не мои, пастор Джон. Мой босс богат, но я еще не богатый человек. Однажды я буду богатым.

Джон повернулся к Юми.

— Юми, сколько мундиров ты сшила сегодня?

Юми улыбнулась, слегка порозовев.

— Сегодня я сшила два жилета, пастор Джон.

Джон оставил прекрасную и удобную жизнь в Принстоне, штат Нью-Джерси, потому что жалел бедных корейцев в Японии. В его чудесном детстве, наполненном теплом любящих родителей, он всегда переживал за корейцев, которые потеряли свою страну. Моисей и Юми никогда не видели Кореи. Его родители приняли его одного, у него не было братьев и сестер. Почему ему повезло больше, чем другим? Почему он стал «избранным» — такое слово всегда использовала его мать. «Мы выбрали тебя, наш дорогой Джон. У тебя была прекрасная улыбка, даже в самом раннем детстве. Ты был таким ласковым ребенком».

Преподавание английского класса не являлось частью его работы в качестве пастора. Джон любил звуки английских слов, звуки американской речи. Он хотел поделиться этим с бедными корейцами в Осаке. Он хотел, чтобы они знали другой язык, не только японский. Его биологические родители оставили его одного. Джон не знал, сколько ему лет. Приемные родители выбрали для него день рождения Мартина Лютера, 10 ноября. Единственное, что он знал о родителях, это то, что они покинули арендованную комнату рано утром, не заплатив хозяевам, и оставили его. Каждый раз, когда Джон видел немолодую кореянку, которая по возрасту могла бы быть его матерью, он спрашивал себя — а вдруг это она. Он хотел бы встретиться с биологическими родителями и дать им дом, обеспечить им тепло и еду.

Пастор Джон спросил одну из учениц, что она делает во время дождя. Мосасу смотрел на Юми вместо того, чтобы слушать, как девушка спотыкается, пытаясь вспомнить слово «зонтик». Он любил разглядывать ее мягкий профиль, темные грустные глаза и высокие скулы.

— Моисей, как ты можешь выучить английский, если будешь просто смотреть на Юми? — рассмеялся Джон.

Юми снова покраснела.

— Веди себя прилично, — прошептала она Мосасу по-японски.

— Не могу остановиться, пастор Джон. Я люблю ее, — заявил Мосасу.

Джон был в восторге.

— Вы двое поженитесь? — спросил пастор Джон.

Юми была ошеломлена этим вопросом.

— Она выйдет за меня замуж, — сказал Мосасу. — Я уверен.

— Что? — воскликнула Юми.

Женщины за их спинами рассмеялись. Двое учеников-мужчин громко вздохнули.

— Это здорово, — сказал Джон. — Я думаю, мы являемся свидетелями предложения. Proposal означает «предложение пожениться».

— Конечно, ты выйдешь за меня, Юми-тян. Ты же любишь меня, и я очень сильно люблю тебя. Мы поженимся. У меня есть план, — спокойно сказал Мосасу по-английски.

Юми закатила глаза. Он знал, что она хочет поехать в Америку, но он собирался остаться в Осаке и открыть собственный патинко-салон. Он намеревался обеспечить свою мать, тетушку, дядю, бабушку, когда разбогатеет. Он не сможет сделать такие деньги в Лос-Анджелесе, объяснял он. Он не мог покинуть свою семью, и Юми знала это.

— Мы с тобой любим друг друга, Юми-тян. — Мосасу улыбнулся и взял ее за руку.

Юми склонила голову, хотя и была оскорблена. Она никогда не могла сердиться на него. Он был единственным другом за всю ее жизнь.

18

Токио, март 1962 года

— Он женат? — спросила Акико, ее глаза сверкнули.

— Да. Женат, и его жена через несколько месяцев должна родить, — ответил Ноа.

— Я хочу больше узнать о твоей семье, — умоляла она.

Ноа встал, чтобы одеться.

Акико училась на социолога. Она собирала обрывочные сведения, и он был ее любимой загадкой. Но чем больше она спрашивала, тем сдержаннее он становился. Все в нем увлекало ее, но Ноа не хотел быть увлекательным. Он хотел просто быть с ней. Он не возражал, когда она изучала других. Он был ее первым корейским любовником. В постели она хотела, чтобы он говорил по-корейски.

Не желая становиться предметом исследования, Ноа не говорил о своей матери, которая продавала кимчи, а потом конфеты, чтобы он мог ходить в школу, или об отце, который умер от сурового тюремного заключения. Он не стыдился своего прошлого. Он возмущался ее любопытством. Акико была японкой из семьи высшего класса, она выросла в Минами-Асабу; ее отцу принадлежала торговая компания, и ее мать играла в теннис с экспатами в частном клубе. Акико обожала грубый секс, книги из других стран и разговоры.

— Вернись ко мне, — сказала она кокетливо.

Ноа шагнул к футону.

После лекций они занимались любовью в арендованной комнате Ноа — очень большой для студента университета, с двумя квадратными окнами, через которые свободно лился утренний свет, огромным двойным футоном и пушистым бежевым ковром. Толстые груды романов покрывали большой сосновый стол: Диккенс, Толстой, Бальзак и Гюго. Светила причудливая электрическая лампа с абажуром зеленого стекла.

Акико жила в роскошной семейной квартире в Минами-Асабу, и ее комната была в два раза больше, чем у него, но она почти все время оставалась у Ноа. Ее вещи прижились на его столе, в его ванной и в шкафу.

Несмотря на все усилия Акико, Ноа не смог так скоро повторить секс. Смущенный, он закончил одеваться. Она тоже поднялась, чтобы выпить чашку чая. В квартире не было кухни, но у Ноа имелся электрический чайник, который купил для него Хансо.

— Какой он? — спросила Акико, насыпая чайные листья в металлический заварочный чайник.

— Кто?

— Ко Хансо, твой благодетель. Ты оставляешь меня через десять минут, чтобы встретиться с ним. Вы всегда встречаетесь в первый день месяца.

Ноа не говорил ей этого, но, конечно же, она догадалась. Акико хотела встретиться с Хансо. Она много раз просила об этом, но Ноа не думал, что это уместно.

— Он хороший друг семьи. Я говорил тебе. Моя мать и бабушка знали его прежде, чем они приехали в Японию. Он из Чеджу, а это не очень далеко от Пусана. Ему принадлежит строительная компания.

— Он красив?

— Что?

— Он красивый, как ты? Корейские мужчины хороши собой.

Ноа улыбнулся. Что он мог сказать об этом? Конечно, не все корейцы были красивы, и не все выглядели плохо. Они просто люди. Акико любила делать обобщения.

Акико поставила чайную чашку и игриво толкнула его на футон, так что Ноа упал на спину. Она оседлала его и сняла рубашку. На ней был белый хлопковый бюстгальтер и трусики. Она выглядела такой красивой. Черные блестящие волосы струились вдоль ее бледного лица.

— Он такой, как ты? — она потерлась о него.

— Нет-нет, мы совсем разные. — Ноа выдохнул и осторожно снял ее с бедер, озадаченный собственным ответом. — То есть я не знаю. Он щедрый человек. Я уже говорил тебе: у него нет сына, а его дочери не хотят идти в университет, поэтому он меня поддерживает. Я намереваюсь вернуть ему деньги.

— Зачем возвращать деньги? Разве он этого требует?

— Я не знаю. — Ноа достал носки из комода. — Это долг, я заплачу ему.

— Ты не хочешь остаться со мной? — Акико сняла бюстгальтер, продемонстрировав совершенную грудь.

— Ты соблазняешь меня, красотка, — сказал он. — Но я должен идти. Увидимся завтра, дорогая?

Он сказал себе, что нет времени заниматься сексом, даже если у него будет еще одна эрекция, в чем он сомневался.

— Разве я не могу встретиться с ним, Ноа-тян? Когда я встречу твою семью?

— Он не моя семья, и я не знаю. Я тоже не встречался с твоей семьей.

— Ты не захочешь встречаться с моими родителями. Они расисты, — сказала она.

— О, увидимся завтра.

Суши-бар находился менее чем в миле от его дома. Интерьер был недавно отделан свежим кедром, и стены издавали слабый запах чистой, новой древесины. Хансо предпочитал встречаться с Ноа в отдельном кабинете в задней части. Никто их не беспокоил, кроме официантов, подававших исключительные деликатесы, привезенные из удаленных рыбацких деревень.

Обычно двое мужчин говорили о занятиях, потому что Хансо было любопытно, каково это — посещать такой чудесный легендарный университет. Едва заработав деньги, Хансо нанял учителей и изучил корейские и японские иероглифы, чтобы читать сложные японские и корейские газеты. Он знал много богатых, сильных и храбрых людей, но особо почитал образованных, способных писать красиво и хорошим стилем. Он искал дружбы значительных журналистов, потому что восхищался их талантом, умением формулировать мысли. Хансо не верил в национализм, религию и даже в любовь, но он доверял образованию.

Когда все три его дочери бросили школу и посвятили себя сплетням и нарядам, он стал презирать жену, которая позволила этому произойти. Девочки росли неглупыми, а она позволила им выбросить разум и шансы получить образование, как мусор. Дочери оказались потеряны, но теперь у него был Ноа. Тот рекомендовал ему книги, и Хансо их читал, потому что хотел знать то, что знал его сын.

Они сидели на татами, за столом из акации.

— Возьми еще морского ежа. Шеф-повар заказал его для нас с Хоккайдо, доставили прошлой ночью, — сказал Хансо.

Ему приятно было смотреть, как Ноа ел редкие лакомства, которые сам он позволял себе регулярно.

Ноа с благодарностью кивнул и закончил свою порцию. Ему не нравился этот вид пищи. Но он знал, как вели себя японцы, и мог уверенно имитировать их манеры, поэтому он съел все, что было поставлено перед ним. Однако он предпочитал простую питательную еду, как большинство корейцев. Богатые японцы считали такую обильную еду-топливо чем-то вульгарным. В присутствии своего благодетеля Ноа вел себя, как японец, не желая разочаровать Хансо.

Когда Ноа наливал саке в дорогую чашку Орибе, его удивило осторожное постукивание снаружи по бумажному экрану.

— Войдите, — сказал Хансо.

— Простите, Ко-сан, — сказала молодая официантка в простом кимоно и без косметики.

— Да? — сказал Хансо.

— Пришла женщина, которая говорит, что хотела бы приветствовать вас.

— Меня?

Официантка кивнула.

— Хорошо, — сказал Хансо, слегка насторожившись: мало кто знал, что он ужинал в этом ресторане.

Возможно, один из секретарей передал сообщение для него, но это было странно. Водитель и телохранитель Хансо остались за пределами ресторана, и он не знал, не следует ли ждать опасности.

Официантка закрыла дверь-экран, а через несколько мгновений снова постучала. На этот раз Ноа встал и сам открыл дверь. Ему захотелось размять ноги после еды.

— Акико? — сказал он растерянно.

— Привет, — сказала она, стоя рядом с официанткой и ожидая приглашения.

— Это твоя подруга, Ноа? — спросил Хансо, улыбаясь красивой девушке, которая выглядела как японка.

— Да.

— Добро пожаловать. Присаживайтесь. Вы хотели меня видеть?

— Ноа подумал, что я должна зайти и поздороваться с его благодетелем, поэтому я пришла по его настоянию, — улыбаясь, сказала Акико.

— Да. — Ноа не знал, почему поддержал эту версию. — Я должен был упомянуть, что Акико может зайти.

— Я очень рад встретиться с подругой Ноа. Вы должны присоединиться к нам за трапезой. — Он обратился к официантке: — Пожалуйста, принесите посуду для нашей гостьи.

Хансо обрадовался, что мальчик захотел познакомить его со своей девушкой. Вскоре перед ней появилась миска и чашка для вина. Сам шеф-повар принес им блюдо из жареных устриц, посыпанных прозрачными хлопьями английской соли. Ноа налил Хансо чашечку вина, затем Хансо налил чашку для Акико.

— За новых друзей, — сказал Хансо, поднимая чашку.

19

Молодая пара осталась стоять у двери ресторана, а Хансо сел в свою машину. Акико и Ноа низко поклонились в направлении заднего пассажирского сиденья, где был Хансо. Шофер закрыл дверь, поклонившись паре, затем сел за руль и повез Хансо на следующую встречу.

— Я не понимаю, почему ты так расстроен, — сказала Акико, все еще улыбаясь, как правильная японская школьница, хотя Хансо уже исчез. — Ко-сан замечательный. Я рада, что встретила его.

— Ты солгала. — Голос Ноа дрогнул. — Я не приглашал тебя на ужин. Зачем ты сказала это Ко-сан? Могло обернуться плохо, а этот человек важен для нашей семьи.

— Ничего не произошло. Это был обычный ужин с родственниками. Я на десятках таких бывала. Я вела себя отлично. И он мне понравился, — сказала Акико, озадаченная раздражением Ноа. — Ты стыдишься меня? — Она рассмеялась, испытывая странный восторг от непривычного волнения молодого человека, обычно спокойного.

Она коснулась его руки, и он сделал шаг назад.

— Акико, почему ты всегда должна быть права? Почему ты всегда должна взять верх? Почему я не могу сам решить, когда и где ты можешь встречаться с кем-то важным для меня? — пробормотал Ноа.

Акико удивленно уставилась на него, не понимая. Его щеки раскраснелись, он с трудом говорил. Никогда прежде она не видела, чтобы он сердился.

— Что такого? Неужели ты смущен тем, что вы корейцы?

— Что? — Ноа сделал шаг назад и огляделся, чтобы убедиться, что их никто не слышит. — О чем ты говоришь?

Она собралась с силами и заговорила медленно и спокойно:

— Меня не смущает, что ты кореец. Я думаю, что это здорово. Корейцы умны и трудолюбивы. И красивы, — сказала она, улыбаясь ему кокетливо. — Ты расстроен. Слушай, если хочешь, я могу устроить твою встречу с моей семьей. Может, это изменило бы их…

— Нет, — он покачал головой. — Нет. Больше нет.

Акико подошла ближе к нему.

— Ноа-тян, почему ты так злишься на меня? Ты знаешь, что я считаю тебя самым лучшим. Поехали домой, давай займемся сексом и забудем про все это.

Ноа уставился на нее, как будто видел ее в первый раз, как будто перед ним стоял кто-то чужой, непонятный. Он считал ее не только умным, но и хорошим, достойным человеком. Ноа не заботился о том, чтобы быть корейцем или японцем, когда был с ней. Он хотел быть самим собой, что бы это ни значило. Но это было невозможно. Это было бы невозможно даже с ней.

— Я соберу твои вещи и отправлю их в твой дом. Я больше не хочу тебя видеть. Пожалуйста, никогда не приходи ко мне снова.

— Ноа, что ты говоришь? — Акико была потрясена. — Это корейский характер, которого я раньше не видела? — Она рассмеялась.

— Мы больше не можем встречаться.

— Почему?

— Просто не можем.

— Он твой отец, не так ли? — сказала Акико. — Вы с ним похожи. Ты сказал, что твой отец умер, но он не умер. Ты просто не хотел, чтобы я его видела, потому что скрывал от меня, что твой отец якудза. Как еще объяснить этот нелепый автомобиль и водителя в форме? Как еще он мог бы предоставить тебе такую большую квартиру? Даже мой отец не может мне такую предоставить, а он владеет торговой компанией! Давай, Ноа, перестань злиться. Меня не волнует, что он делает. Это не имеет значения — я не против, что ты кореец, мне все равно, кто твой отец. Разве ты не понимаешь?

Ноа отвернулся и ушел. Он шел, пока не стих ее голос — а она звала его, повторяя снова и снова его имя. Он шел решительно и спокойно, не веря, что любимый человек — да, он любил ее — мог оказаться тем, кого ты никогда не знал. Когда Ноа дошел до железнодорожного вокзала, он медленно спустился по лестнице на платформу. Он чувствовал, что может упасть. Он сел на первый поезд в Осаку.

Он добрался до дома ранним вечером. Дверь открыла тетя Кёнхи. Но он был не в себе и хотел поговорить с матерью. Дядя Ёсоп спал в задней комнате, а Сонджа занималась шитьем в самой большой, передней комнате. Он не снял пальто и попросил мать выйти на улицу, чтобы поговорить.

— Что такое? Что случилось? — спросила Сонджа, надевая туфли.

Ноа не ответил. Он вышел на улицу подождать ее. Ноа увел ее в сторону от торговой улицы туда, где было меньше людей.

— Это правда? — спросил Ноа. — О Ко Хансо.

Он не мог произнести все вслух, но должен был знать.

— Почему он платит за университет, и почему он всегда был рядом? Вы были вместе… — сказал он.

Сонджа застегнула выцветшее шерстяное пальто, остановилась и посмотрела в лицо сына. Ёсоп был прав. Она не должна была позволять Хансо платить за образование Ноа. Но ей не удалось найти другого пути.

Как она могла сказать «нет»? Для этого не было кредитов. Никто другой не мог помочь. Она всегда боялась присутствия Хансо в жизни Ноа. Ноа работал так тяжело, он заслуживал осуществления своего желания учиться. Исэк сказал, что Ноа поможет корейскому народу, показав превосходство характера и мастерство, и никто не сможет смотреть на него сверху вниз. Сонджа ничего не могла сказать, ее рот пересох. Она думала лишь о том, как благороден был Исэк, давая Ноа свое имя.

— Как могло быть такое? — Ноа покачал головой. — Как ты могла предать его?

Сонджа знала, что он имел в виду Исэка, и она попыталась объяснить.

— Я встретила его, прежде чем познакомилась с твоим отцом. Я не знала, что Ко Хансо женат. Я была девочкой, и я верила, что он женится на мне. Но он не мог, потому что уже имел жену и дочерей. Когда я была беременна тобой, твой отец, Исэк, остановился в нашем пансионе; он женился на мне, хотя он все знал. Пэк Исэк хотел, чтобы ты стал его сыном. Кровь не имеет значения. Ты можешь это понять? В юности можно совершить серьезные ошибки. Но я благодарна за то, что ты мой сын, и благодарна твоему отцу, который женился на мне…

— Нет. — Он с презрением посмотрел на нее. — Такой ошибки я не могу понять. Почему ты не сказала мне раньше? Кто еще знает? — Его голос был холодным.

— Я не думала, что нужно кому-то рассказывать. Послушай меня, Ноа, человек, который решил быть твоим отцом, — это Пэк…

Ноа перебил ее.

— А дядя Ёсоп и тетя Кёнхи — они знают?

— Мы никогда не обсуждали это.

— А Мосасу? Он сын Пэк Исэка? Он не похож на меня.

Сонджа кивнула. Ноа называл своего отца Пэк Исэком — он никогда не делал этого прежде.

— Тогда мой брат…

— Я всегда была верна Пэк Исэку, он мой единственный муж. Ко Хансо нашел нас, когда твой отец был в тюрьме. Он беспокоился, что у нас нет денег.

Часть ее всегда боялась, что Ноа узнает правду, но она верила, что он все поймет, потому что он такой умный и с ним всегда было легко. Но молодой человек, стоявший перед ней, походил на холодный металл, и он смотрел на нее так, будто не знал, кто она.

— Вот почему он всегда помогает нам — почему он нашел для нас ферму.

— Он хотел убедиться, что с тобой все в порядке. Он хотел помочь тебе. Это не имело никакого отношения ко мне.

— Ты знаешь, что он якудза?

— Нет. Нет, я этого не знаю. Я не знаю, чем он занимается. Он был оптовым торговцем, который жил в Осаке, когда мы встретились. Он покупал в Корее рыбу для японских компаний. Потом приобрел строительную компанию и рестораны. Но я с ним почти никогда не разговаривала…

— Якудза — самые грязные люди в Японии. Они головорезы, преступники. Они запугивают лавочников, продают наркотики, контролируют проституцию. Все худшие корейцы в этих бандах. Я взял деньги на свое образование от якудзы, и ты думала, что это приемлемо? Я никогда не смогу смыть эту грязь со своего имени. Всю жизнь мне говорили, что корейцы сердиты, жестоки, лукавят и обманывают, что они преступники. И я должен был терпеть это. Я старался быть таким же честным и скромным, как Пэк Исэк. Но эта кровь, моя корейская кровь — теперь я знаю точно — это кровь якудзы. Я никогда не смогу изменить этого, что бы я ни делал. Было бы лучше, если бы я никогда не рождался. Как ты могла разрушить мою жизнь? Глупая мать и преступный отец. Я проклят.

Сонджа с удивлением смотрела на него. Будь он маленьким мальчиком, она могла бы сказать ему замолчать, подумать о манерах, но сейчас было поздно. Он не поймет.

— Ноа, — сказала Сонджа, — прости меня. Мне жаль. Я просто хотела, чтобы ты пошел в школу.

— Ты отняла у меня жизнь. Я никто. — Он развернулся, ушел на вокзал и уехал в Токио.

20

Осака, апрель 1962 года

Они не часто получали письма, и когда оно вдруг приходило, семья собиралась вокруг кровати Ёсопа, чтобы послушать. Он лежал на спине, голову поддерживала подушка, набитая гречневой шелухой. Конечно, Сонджа узнала почерк сына на конверте. Несмотря на неграмотность, она умела опознать свое имя как на японском, так и на корейском языках. Обычно Кёнхи читала письма вслух, обращаясь к Ёсопу о помощи в сложных случаях. Зрение Ёсопа сильно ухудшилось, он уже не мог читать любимые газеты, поэтому Кёнхи читала их ему нежным голосом. Когда пришло письмо Ноа, лицо Сонджи побелело от страха, а Чанджин уставилась на тонкий лист бумаги, удивляясь, что мог сказать ее внук таким странным образом. Глаза Ёсопа были закрыты, но он не спал.

Письмо было на простом японском, а не на корейском языке, на котором он никогда не писал по-настоящему хорошо. Когда Кёнхи закончила чтение, все молчали. Чанджин похлопала по коленке дочери, затем встала, чтобы пойти на кухню и заняться ужином, оставив Кёнхи и Сонджу — молчаливых, бледных и неподвижных.

Ёсоп выдохнул.

— Что-нибудь вернет мальчика? — спросил он.

Он не думал, что это возможно. В этой жизни слишком много потерь. Ноа и Мосасу не были его собственными детьми, и что с того? Он любил их. После войны, после беды, он смирился со своей смертью и ожидал только будущего мальчиков. Глупое сердце не могло не питаться надеждой. Жизнь казалась почти терпимой. Но теперь бедный мальчик как-то узнал правду. Ёсоп мог понять его гнев, но он хотел иметь хотя бы один шанс поговорить с ним, сказать Ноа, что человек должен научиться прощать, что жизнь без прошения — это вид смерти.

— Неужели он отправился на север Кореи? — спросила Кёнхи у мужа.

Сонджа взглянула на своего шурина.

— Нет, нет. — Подушка Ёсопа громко шуршала, когда он двигал головой из стороны в сторону.

Сонджа закрыла глаза руками. Никто из уехавших на Север не вернулся. Ким Чанго уехал в последний месяц 1959 года, и с тех пор они слышали о нем лишь два раза.

— А Мосасу? Что мы ему скажем? — спросила Кёнхи, не выпуская из рук письмо Ноа.

— Подождите, пока он не спросит о нем. Мальчик так занят. Если он спросит, просто скажите, что вы не знаете. Скажите, что брат сбежал, — сказал Ёсоп, закрыв глаза. — Скажите, что в университете оказалось слишком тяжело для Ноа, поэтому он покинул Токио, и ему было слишком стыдно возвращаться домой.

Сонджа не могла рассказать Мосасу такую историю, он бы никогда этому не поверил, но она не могла сказать ему правду, потому что он отправился бы искать брата. И она не хотела рассказывать Мосасу о Хансо. Мосасу едва ли не ночевал на работе, и у Юми всего несколько недель назад был выкидыш. Мальчику не нужно лишнее беспокойство.

С того вечера, когда Ноа вернулся, чтобы поговорить с ней, Сонджа ежедневно думала о поездке в Токио, но никак не могла собраться. Прошел месяц, и теперь все кончено. Что он сказал ей? Ты отняла у меня жизнь. Сонджа не могла думать, дышать. Все, чего она хотела, это снова увидеть сына. Если это невозможно, лучше умереть.

Вытирая мокрые руки о передник, Чанджин вышла из кухни и сказала, что ужин готов. Чанджин и Кёнхи уставились на Сонджу.

— Ты должна поесть, — сказала Кёнхи.

Сонджа покачала головой.

— Мне нужно идти. Я должна найти его.

Кёнхи схватила ее за руку, но Сонджа освободилась и встала.

— Пусть идет, — сказала Чанджин.

Оказалось, что Хансо жил всего в тридцати минутах езды на поезде. Его нелепо огромный дом выделялся на тихой улице. Высокие резные двери красного дерева, большие окна, двухэтажный массив известняка. После войны дом служил резиденцией американского дипломата. Тяжелые драпировки закрывали то, что находилось внутри, от постороннего взгляда. В юности Сонджа представляла, где Ко Хансо может жить, но ничего подобного и вообразить не могла. Таксист заверил ее, что адрес верный.

Молодая, коротко подстриженная служанка в ослепительно-белом фартуке открыла дверь. Хозяина дома нет, сказала она по-японски.

— Кто там? — спросила немолодая женщина, выходя из гостиной.

Она махнула рукой, и служанка отступила от двери. Сонджа поняла, что это хозяйка дома.

— Ко Хансо, пожалуйста, — сказала она по-японски очень старательно. — Пожалуйста.

— Кто вы?

— Меня зовут Боку Сонджа.

Жена Хансо, Миеко, кивнула. Нищая была кореянкой и хотела денег. После войны корейцев осталось в Японии много и они сделались совершенно бесстыдными, а муж относился к соотечественникам слишком мягко. Она не осуждала его щедрость, но не одобряла дерзость нищих. К тому же вечер — неподобающее время для женщин любого возраста, чтобы ходить по чужим домам с просьбами.

Миеко повернулась к девушке-служанке:

— Дай ей то, что она хочет, и отправь ее прочь. На кухне есть еда, если она голодна. — Муж сделал бы так, и ее отец тоже верил в гостеприимство по отношению к бедным.

Служанка поклонилась, и хозяйка развернулась, чтобы уйти.

— Нет, нет, — сказала Сонджа по-японски. — Нет денег, нет еды. Говорить Ко Хансо, пожалуйста. Пожалуйста. — Она сложила руки, словно в молитве.

Миеко подумала, что корейцы могут быть настойчивыми, как непослушные дети. Им чуждо спокойствие японцев. Ее дети были наполовину этой крови, но, к счастью, они не повышали голоса. Ее отец любил Хансо, утверждая, что он не похож на других, что он настоящий человек и позаботится о ней. Ее отец не ошибся. У нее и ее дочерей было огромное богатство — в Швейцарии, а также скрытое в каменных стенах этого дома.

— Как ты узнала, что он здесь живет? Откуда ты знаешь моего мужа?

Сонджа покачала головой. Она поняла слово «муж». Его жена была типичной японкой лет шестидесяти, она заметно поседела и коротко стригла волосы. Она оставалась очень красивой, с большими темными глазами, окаймленными необычайно длинными ресницами. Изящное зеленое кимоно, тщательно подобранная помада. Женщина выглядела как образец японской красавицы.

— Позови мальчика-садовника. Он говорит по-корейски, — распорядилась Миеко, обращаясь к служанке, а левой рукой велела Сондже оставаться у двери.

Она отметила грубую и изношенную одежду из хлопка, испорченные работой руки. Кореянка не была старой, в ее глазах оставалась какая-то притягательность, но красивой ее тоже не назовешь. Недостаточно привлекательна, чтобы быть шлюхой Хансо. Насколько знала Миеко, все потаскушки Хансо были японками, некоторые моложе их дочерей. И они умели одеваться.

Мальчик прибежал с заднего двора, где занимался прополкой, и робко замер у двери.

— Да, госпожа, — сказал он, поклонившись хозяйке дома.

— Эта женщина — кореянка, — сказала Миеко. — Спроси у нее, откуда она узнала, где живет господин.

Мальчик взглянул на Сонджу, которая выглядела испуганной. На ней было светло-серое пальто поверх простой рабочей одежды. Она выглядела моложе его матери.

— Госпожа, — вежливо обратился он к Сондже, стараясь не тревожить ее. — Чем могу помочь вам?

Сонджа улыбнулась мальчику, увидев беспокойство в его глазах, и вдруг почувствовала, что плачет. В нем не было твердости служанки и хозяйки дома.

— Понимаете, я ищу своего сына, и я думаю, что ваш господин знает, где он. Мне нужно поговорить с вашим хозяином. Вы знаете, где он?

— Как она узнала, что мой муж живет здесь? — повторила свой вопрос жена Хансо.

В своем желании помочь отчаявшейся женщине мальчик забыл про это.

— Хозяйка хочет знать, откуда вы узнали, что здесь живет господин. Я должен дать ей ответ, понимаете?

— Я работала с Ким Чанго в ресторане, владельцем которого был ваш хозяин. Ким Чанго дал мне адрес вашего хозяина, прежде чем уехать на Север. Вы знали господина Кима? Он отправился в Пхеньян.

Мальчик кивнул, вспомнив высокого мужчину в очках с толстыми стеклами, который всегда давал ему карманные деньги на конфеты и играл с ним в футбол на заднем дворе. Господин Ким предлагал мальчику поехать с ним в Корею на корабле Красного Креста, но хозяин запретил.

— Ваш хозяин может знать, где мой сын. Мне нужно найти его. Где находится ваш хозяин? Он здесь сейчас? Я знаю, что он меня примет.

Мальчик посмотрел под ноги и покачал головой, и Сонджа сделала шаг вперед, чтобы войти в дом Хансо. Великолепное фойе напоминало зал старинного железнодорожного вокзала с высокими потолками и светлыми стенами. Она представила, как Хансо спускается по резной лестнице из вишневого дерева, чтобы спросить, кто пришел. На этот раз она готова была умолять его о помощи, чего никогда прежде не делала.

Мальчик обратился к хозяйке и перевел все, что сказала Сонджа.

Жена Хансо пристально посмотрела на плачущую женщину.

— Скажи ей, что его нет, что он уехал надолго. — Миеко добавила, уже покидая переднюю: — Если ей нужны деньги на поезд или еда, дайте, а потом пусть уходит.

— Госпожа, вам нужны деньги или еда? — спросил мальчик.

— Нет-нет, мне просто нужно поговорить с вашим хозяином. Пожалуйста, дитя. Пожалуйста, помоги мне, — сказала Сонджа.

Мальчик пожал плечами, потому что он не знал, где Хансо. Служанка в ослепительно-белом фартуке стояла у двери, как женщина-часовой, и смотрела вдаль, презирая бедных, плохо одетых людей.

— Госпожа, извините, но моя хозяйка хочет, чтобы вы ушли. Не могли бы вы пройти на кухню? В заднюю часть дома? Я могу дать вам поесть.

— Нет, не нужно.

Служанка закрыла входную дверь, а мальчик остался снаружи. Он никогда не ходил через парадную дверь. Сонджа повернулась к темной улице. Полумесяц сиял на темно-синем небе.

Хозяйка вернулась в гостиную, к просмотру журналов, а служанка возобновила работу в кладовой. Из дома мальчик наблюдал, как Сонджа идет к главной дороге. Он хотел сказать ей, что хозяин приходил домой время от времени, но редко ночевал дома. Он путешествовал по всей стране. Хозяева очень вежливо вели себя друг с другом, но не казались обычными мужем и женой. Возможно, потому что они не походили на его собственных родителей. Отец мальчика был плотником, прежде чем умер от болезни печени. Мать, которая никогда не прекращала работать, очень любила своего небогатого и скромного мужа. Мальчик-садовник знал, что хозяин часто ночевал в отеле в Осаке; слуги и повар говорили, что у него есть особняк в Токио, но никто из них не бывал там, кроме водителя, которого звали Ясуда. Мальчик никогда не был в Токио или где-либо еще, кроме Осаки, где родился, и Нагои, где теперь жила его семья. Единственные люди, которые точно знали, где находится хозяин, это Ясуда и телохранитель Чико.

Улица была пуста, только маленькая фигура кореянки медленно двигалась в сторону вокзала, и мальчик-садовник бежал изо всех сил, чтобы догнать ее.

— Госпожа, госпожа, где вы живете?

Сонджа остановилась и повернулась к мальчику.

— В Икайно. Знаешь большую торговую улицу?

Мальчик кивнул, с трудом переводя дыхание.

— Я живу в трех кварталах от торговой улицы, у большой бани. Меня зовут Пэк Сонджа или Сонджа Боку. Я живу в доме с матерью, шурином и невесткой, их зовут Пэк Ёсоп и Чой Кёнхи. Просто спроси у любого, где живет торговка сладостями. Я продаю кондитерские изделия на рынке у вокзала. Я там каждый день. Найди меня, если узнаешь, где Ко Хансо! И когда увидишь его, ты скажешь ему, что я приходила? — спросила Сонджа.

— Да, я попробую. Мы не часто видим его. — Мальчик подумал, что будет неправильно сказать ей, что Хансо почти никогда не бывал дома — он мог не приехать еще много месяцев, может быть, даже год. — Но если я увижу своего господина, я скажу ему, что вы приходили.

Сонджа пошарила в кошельке, чтобы дать мальчику деньги.

— Нет-нет, спасибо. У меня есть все, что нужно. Я в порядке. — Он покосился на изношенные резиновые подошвы ее туфель, такие носила его мать.

— Ты хороший мальчик, — сказала Сонджа и снова заплакала.

Она коснулась его плеча, а затем пошла к вокзалу.