Дорога в тысячу ли

1

Нагано, апрель 1962 года

Ноа не собирался задерживаться в кафе на вокзале Нагано, но он просто не знал, куда идти. Рейко Тамура, веселая и добрая учительница средней школы, была из Нагано, и Ноа вспомнил ее рассказы о метелях, настолько суровых, что в детстве по дороге в школу она едва могла различать уличные фонари. В Осаке иногда шел снег, но ничего похожего на метели в описании Тамура-сан. Ноа всегда хотел посетить ее родной город. Сегодня утром, когда кассир спросил его, куда он едет, Ноа бездумно ответил: «Нагано, пожалуйста».

И вот он здесь. Тамура-сан также говорила о школьной поездке в знаменитый храм Дзенко, где она съела скромный обед-бенто на открытом воздухе в компании одноклассников.

Ноа сидел один за маленьким столиком. Он выпил чая и съел несколько кусков омлета с рисом, размышляя о посещении храма. Он воспитывался как христианин, но уважал буддистов, особенно тех, кто отказался от сокровищ мира. Как всегда, Ноа жалел, что у него было слишком мало времени рядом с Исэком. Мысль о нем опечалила Ноа, а воспоминание о Хансо снова вызвало чувство стыда. Ко Хансо не верил ни во что, кроме собственных усилий — ни в Бога, ни в Иисуса, ни в Будду, ни в божественность императора.

Коренастый официант подошел с чайником.

— Вы всем довольны, господин? — спросил он, подливая в чашку Ноа. — Еда не по вкусу? Слишком много лука? Я всегда говорю об этом повару…

— Рис очень хороший, спасибо, — ответил Ноа, понимая, что уже давно ни с кем не говорил.

У официанта была широкая улыбка, узкие глаза и неровные зубы, а мочки ушей крупные, словно растянутые — такие часто бывают у буддистских статуй. Официант смотрел на Ноа, хотя большинство японцев отвернулись бы из вежливости.

— Вы к нам надолго приехали? — поинтересовался официант, взглянув на чемодан Ноа, стоявший рядом с пустым стулом.

— Хм? — Ноа удивил личный вопрос официанта.

— Прошу прощения за мое любопытство. Мама всегда звала меня болтливой деревенщиной, — со смехом сказал официант. — Я вас раньше не видел. Обычно у нас много клиентов. Очень интересные и респектабельные. А я не могу удержаться от расспросов.

— Ну, что вы, не извиняйтесь. Я слышал много приятного о Нагано и подумал, что стоит жить здесь. — Ноа сам удивился своим словам, ему не приходило в голову поселиться в Нагано, но почему нет? Например, на год?

— Переехать сюда? Как чудесно. Нагано — особенное место, — сказал официант с гордостью. — Вся моя семья отсюда. Восемнадцать поколений. Я не слишком умен, и это маленькое кафе мать купила для меня, чтобы я занимался чем-то определенным! — Официант снова рассмеялся. — Все зовут меня Бинго. Это игра из Америки.

— Меня зовут Нобуо, — с улыбкой ответил Ноа, — Нобуо Бан.

— Бан-сан, Бан-сан, — радостно проговорил Бинго. — Я когда-то любил девушку из Токио по имени Чи Бан, но она меня не любила. Прекрасные девушки меня не любят. Моя жена не прекрасна, зато любит меня! — Он снова засмеялся. — Отличная мысль — поселиться в Нагано. Я был в Токио только один раз, и этого с меня достаточно. Грязно, дорого, все спешат… Простите, вы не из Токио?

— Нет. Я из Кансая.

— Ах, я люблю Кансай. Я был в Киото дважды, и хотя это слишком дорого для такого простого человека, как я, там восхитительный удон.

Ноа улыбнулся. Ему нравилось слушать непринужденную болтовню официанта.

— А чем вы занимаетесь? — спросил официант. — У всех должна быть работа. Моя мать так говорит.

— Она права. Я работал счетоводом. Я также умею читать и писать по-английски. Возможно, кому-то здесь нужен счетовод или бухгалтер. Или, может быть, есть торговая компания, которая работает с иностранными документами.

— Дайте-ка подумать… — Круглое лицо Бинго стало серьезным. — Если вы не слишком придирчивы и если вам нужна работа сразу, патинко-салон нанимает людей. Офисные рабочие места в последнее время редкость, так что это неплохой вариант.

— Патинко?

Ноа попытался не обидеться. Официант подумал, что он кореец? Большинство японцев не предполагали такого, пока он не называл свою корейскую фамилию, Боку. В официальном удостоверении личности из Васеда упоминалось только его японское имя-цумеи, Нобуо Бандо. Ноа не знал, почему отбросил «-до» от своей фамилии, когда представился Бинго, но теперь было слишком поздно менять его.

— Я мало знаю о патинко. Я никогда…

— О, я не хотел вас обидеть. Просто я слышал, что они очень хорошо платят. Такано-сан, управляющий в Нагано, большой человек. И я говорю не о каком-нибудь заурядном патинко-салоне, а о «Космосе», это грандиозное заведение, оно принадлежит одной из старейших местных семей. Они очень часто меняют автоматы и никогда не нанимают иностранцев.

— Э?

— Они не нанимают корейцев или китайцев, но это не имеет значения для вас, так как вы японец. — Бинго энергично кивнул. — Такано-сан всегда ищет умных сотрудников. И хорошо им платит. Но он не может нанимать иностранцев, — Бинго снова кивнул.

— Да-да, — сказал Ноа, как бы соглашаясь с собеседником.

— Такано-сан — наш постоянный клиент. Он был здесь сегодня утром. Каждый день он берет у нас кофе. Черный кофе и два кубика сахара. Без молока. Сегодня утром он говорит мне: «Бинго-сан, у меня болит голова, потому что так сложно найти хороших работников. Сплошные дураки вокруг — головы, как тыквы, и семечки вместо мозгов». — Официант картинно свел толстые мясистые пальцы над головой в комическом подражании страдающему Такано-сан. — Почему бы вам не пойти к нему? Скажите Такано-сан, что это я вас прислал.

Бинго любил делать хорошее людям и заводить знакомства. Он уже организовал три брака для своих школьных друзей. Ноа кивнул и поблагодарил его. Спустя годы Бинго скажет всем, что он был первым другом Бан-сан в Нагано.

Офис Такано располагался в солидном кирпичном здании, почти в двух кварталах от огромного патинко-салона. Хидео Такано оказался элегантным японцем лет под сорок в темном шерстяном костюме с полосатым фиолетовым галстуком и подходящим к нему карманным платком. Он больше походил на продавца одежды. Позади его стола находились два внушительных черных сейфа. Помимо кабинета босса, офис состоял из полудюжины скромных комнат, заполненных сотрудниками в белых рубашках — в основном молодыми людьми и непримечательными женщинами. У Такано были круглые черные глаза, чуть раскосые с наклоном вниз, весьма выразительные.

— Садитесь, — сказал Такано. — Моя секретарша говорит, что вы ищете место клерка.

— Меня зовут Нобуо Бан. Бинго-сан из кафе сказал, что вы искали сотрудников. Я недавно приехал из Токио…

— Ха! Бинго отправил вас ко мне? Но мне не нужно, чтобы кто-то наливал мне кофе. — Такано подался вперед. — Итак, Бинго все-таки слушает мои жалобы.

Ноа улыбнулся. Ко Хансо часто говорил, что мужчина должен выглядеть как можно лучше, если хочет добиться успеха. Всегда говори спокойно и вежливо, даже если сердишься. Так он советовал.

— Итак, друг Бинго-сан, что вы умеете делать? — спросил Такано.

Ноа выпрямился.

— Я вел бухгалтерию в Кансай. Собирал арендную плату, вел книги, прежде чем пошел в университет…

— Университет? В самом деле? Какой?

— Васеда, — ответил Ноа, — но я не закончил учебу по курсу литературы. Я был там три года.

— Литература? — Такано покачал головой. — Мне не нужен сотрудник, который будет читать книги вместо работы. Мне нужен бухгалтер — умный, опрятный и честный. Ему нужно ежедневно быть в офисе, трезвым и аккуратным, никаких проблем с женщинами. — Такано наклонил голову, говоря все это.

— Да, господин. Конечно. Я очень аккуратный бухгалтер, и я очень хорошо умею писать письма.

— Скромный.

Ноа не извинился.

— Я сделаю все возможное, если вы наймете меня, господин.

— Как, говорите, вас зовут?

— Нобуо Бан.

— Вы не местный.

— Нет, господин. Я из Кансай.

— Почему оставили университет?

— Моя мать умерла, и у меня не хватило денег, чтобы закончить учебу. Я надеялся заработать деньги, чтобы однажды вернуться в университет.

— А отец?

— Он мертв.

Такано никогда не верил, когда ему говорили об умерших родителях, но ему было все равно.

— Так почему я должен обучать вас делу, чтобы потом вы ушли и продолжили заниматься литературой? Я не заинтересован в том, чтобы помогать вам окончить университетское образование. Мне нужен бухгалтер, который будет сосредоточен на бизнесе. Какого черта заниматься литературой? Она не приносит денег. Я не окончил даже среднюю школу, а могу нанять вас или уволить. Ваше поколение глупо.

Ноа не ответил. Его семья думала, что он хочет работать в большой компании, но сам он мечтал стать учителем английского языка. После Васеда он мог бы найти место в частной школе. Государственные школы не нанимали корейцев, но он думал, что закон может когда-то измениться. Он считал себя гражданином Японии.

— Итак, у вас нет денег на университет, и вам нужна работа, иначе вас здесь не было бы. Так где вы живете?

— Я прибыл сегодня в Нагано, собирался найти пансион.

— Вы можете спать в нашем общежитии, но сперва придется делить комнату с кем-то еще. Там нельзя курить, и вы не можете приводить девушек. Вам будет предоставлено трехразовое питание в столовой. Рис — сколько хотите, мясо — два раза в неделю. Что касается девочек, есть заведения такого рода. Мне все равно, что вы делаете в свободное от работы время, но ваша первая обязанность — компания. Я очень щедрый управляющий, но провинившихся немедленно увольняю без выходного пособия.

Ноа подумал, говорил ли его младший брат нечто подобное своим новым сотрудникам. Сам факт, что он собирается работать в салоне патинко, как и Мосасу, поразил Ноа.

— Можете приступать сегодня. Найдите Икеду-сан в соседнем кабинете. У него седые волосы. Делайте все, что он прикажет. Он мой главный бухгалтер. В течение месяца — испытательный срок. Если все будет хорошо, я назначу вам достойную зарплату.

— Спасибо, господин.

— Откуда вы?

— Кансай, — ответил Ноа.

— Да, я слышал. Где именно в Кансай?

— Киото.

— Чем занимаются ваши родители?

— Они мертвы, — ответил Ноа, надеясь положить конец этим вопросам.

— Да, вы сказали. Так что же они делали?

— Мой отец готовил удон в лавке.

— Да? — Такано выглядел озадаченным. — Человек из лапшичной отправляет сына в Васеда? В самом деле?

Ноа ничего не сказал, предпочитая показаться лжецом.

— Вы японец? Это правда?

— Да, господин, конечно, я японец.

— Хорошо, хорошо, ступайте. Вам все объяснит подробнее Икеда-сан.

В общежитии патинко-салона жило шестьдесят человек. В первую ночь Ноа досталась одна из самых маленьких комнат, которую он разделил с парнем, храпящим, как сломанный мотор. Потом началась рутина. Утром Ноа быстро умывался, вечерами мылся в общей бане, в столовой получал рис, скумбрию и чай. Он работал методично, и через некоторое время Икеда-сан сказал, что никогда не встречал такого толкового бухгалтера. Когда закончился испытательный месяц, Ноа получил постоянную работу.

Годы спустя Ноа узнал, что сразу понравился японскому владельцу салона. Тот распорядился, чтобы Такано выделил Ноа лучшую комнату и повышение в конце года, но не раньше, потому что слишком быстрый успех нового сотрудника может вызвать досаду других. Владелец подозревал, что Нобуо Бан был корейцем, но ничего не сказал, потому что считал, что это не имеет значения.

2

Осака, апрель 1965 года

За три года две беременности Юми закончились выкидышами, и теперь она снова ждала ребенка. Вопреки совету мужа она работала во время прежних периодов беременности. На этот раз ее начальница Тотояма-сан настаивала, чтобы Юми работала дома, но та отказалась.

Весенним вечером Юми завершала пошив партии галстуков-бабочек для униформы отеля, когда ощутила острую боль внизу живота. На этот раз Тотояма-сан не желала слышать возражений. Она послала за Мосасу, который немедленно отвез жену к известному японскому врачу в центр Осаки по рекомендации Тотоямы-сан, а не к обычному врачу Юми в районе Икайно.

— Все просто, у вас очень высокое кровяное давление. При этом женщины часто теряют ребенка, — спокойно сказал доктор.

Его кабинет недавно отремонтировали, и слабый запах краски еще ощущался. Все здесь было белым или сделанным из нержавеющей стали.

Юми ничего не сказала.

— Меня не слишком беспокоят прежние выкидыши. Это печально, но выкидыши раскрывают мудрость природы. Правильно, что вы не рожаете, когда это плохо для вашего здоровья. Но сейчас я не вижу опасности для ребенка — однако для вас ситуация может оказаться опасной. Поэтому всю оставшуюся часть беременности вы должны оставаться в постели.

— Но я должна работать. — Юми выглядела испуганной.

Доктор покачал головой.

— Юми-тян, — сказал Мосасу, — ты должна слушать доктора.

— Я могу работать меньше. Возвращаться домой рано, как настаивает Тотояма-сан.

— Боку-сан, мать может умереть от преэклампсии. Как ваш врач, я не могу позволить вам работать. Пациенты должны слушаться, иначе как я смогу вам помочь?

Знаменитый врач отвернулся от нее, делая вид, что просматривает бумаги на столе. Он записал для нее несколько советов о правильном питании, порекомендовал избегать конфет или слишком большого количества риса. Она не должна набирать большой вес, иначе ребенок будет крупным и естественные роды окажутся затруднительными или невозможными.

— Пожалуйста, звоните мне в любое удобное для вас время. Это важно. Нам нужно принимать меры предосторожности. Но будущая мать имеет право на плохое настроение и небольшие капризы. — Врач улыбнулся им обоим.

Мосасу кивнул, благодарный доктору и за мягкость манер, и за твердость в главном.

Когда пара вернулась домой, Юми легла, и темные волосы рассыпались по подушке. Мосасу сел рядом, скрестив ноги. Он не знал, что сделать для нее. Он никогда не видел, чтобы она плакала или жаловалась. Он знал, что Юми не хотела быть дома одна, не хотела пропускать занятия по английскому языку.

— Принести английские книги? — спросил он.

— Нет, — сказала она, не глядя на него. — Ты должен вернуться на работу, да? Все будет хорошо. Иди.

— Но я могу хоть что-нибудь для тебя сделать?

— Почему мы не можем отправиться в Америку? У нас там была бы хорошая жизнь.

— Ты помнишь, что сказал иммиграционный адвокат? Это почти невозможно.

— Пастор Мариман-сан мог бы нам помочь.

— Зачем ему это делать? Я не стану миссионером, и ты тоже. Ты даже не веришь в Бога. И что бы я делал в Америке? Разве смогу я там зарабатывать столько денег? Я рассчитываю, что ты подумаешь о нас двоих, а вскоре и о нас троих. — Он рассмеялся в надежде, что она тоже улыбнется. — Юми-тян, очень скоро я открою свой салон в Йокогаме, и если он будет успешным, я сделаю больше денег, чем двадцать выпускников колледжей. Тогда я смогу купить тебе все, что захочешь.

— Я сама умею зарабатывать.

— Да, я знаю. Знаю, что ты независимая. Но мне было бы приятно купить что-то для тебя. И тебе понравится Иокогама, это международный город. Там много американцев. Как только у нас будет ребенок, мы съездим туда, посмотрим, как там. Остановимся в прекрасном отеле. И тебе будет легче изучать английский. Ты сможешь пойти учиться, если захочешь. — Мосасу старался не думать о Ноа, который бросил Васеда и убежал без объяснения причин.

— Японцы нас не любят. Как будет жить наш ребенок? — спросила Юми.

— Дочь будет жить с нами. Ей будет хорошо.

Мосасу всегда считал, что их ребенок будет девочкой — такой, как Юми.

Мосасу погладил ее по лбу. Его темная рука выглядела огромной на этом маленьком бледном лбу. Иногда ее лицо было таким печальным, как у разочарованного ребенка. Но он любил ее в любом настроении. Хотя не понимал, что она надеется найти в Америке. Иногда он думал — может, Ноа тоже сбежал в Америку?

— Что еще ты хочешь, Юми-тян?

Она пожала плечами.

— Я не хочу оставаться дома, пока не родится ребенок. Я не люблю быть ленивой.

— Ты никогда не будешь лениться. Это невозможно! — Он засмеялся.

— Мосасу, я чувствую, как она двигается. Я не потеряю этого ребенка.

— Конечно, нет. Доктор сказал, что ребенок в порядке. Малышка-тян будет выглядеть точно как ты. Мы создадим для нее прекрасный дом. И ты станешь замечательной мамой.

Она улыбнулась, не веря ему, но желая, чтобы он оказался прав.

— Моя мать придет к тебе сегодня вечером.

Юми взволнованно взглянула на него.

— Тебе она нравится, дорогая?

— Да, — сказала Юми, и это было правдой.

Юми восхищалась свекровью, хотя они так и не сблизились. Сонджа не навязывалась, предпочитала молчать — и после исчезновения Ноа стала говорить еще реже. Когда Мосасу и Юми предложили ей и Чанджин перебраться в их дом, Сонджа отказалась, заявив, что молодой паре лучше жить без докучливых старушек.

— Я думала, она хочет остаться со своей матерью и тетей Кёнхи.

— Да, но она хочет нам помочь. Я не могу все время быть рядом. Бабушка останется с тетей Кёнхи, чтобы помочь с лавкой. А мама пока поживет у нас.

После двух недель постельного режима Юми стало казаться, что она сходит с ума. Мосасу купил ей телевизор, но она не интересовалась передачами, а изжога мешала ей читать. Запястья и лодыжки настолько отекали, что на них отпечатывались прикосновения пальцев. Сонджа взяла на себя все хлопоты по дому. Все сияло чистотой, в любой час ночи к приходу Мосасу был готов ужин.

Как-то утром Сонджа постучала в дверь Юми, чтобы принести ей завтрак.

— Входи, омони, — сказала Юми.

Ее собственная мать не могла сварить горшок риса или заварить чай, в семье Мосасу из еды сделали культ. Как обычно, Сонджа несла на подносе целый выбор заманчивых блюд, покрытых чистой белой тканью. Юми тошнило, поэтому все, что ей удавалось удержать в последнее время, это рисовая каша.

— Мосасу сегодня рано уехал в Йокогаму, — сказала Юми, которой очень хотелось с кем-то поговорить.

Сонджа кивнула. Она накормила сына завтраком, прежде чем он пошел к поезду.

Юми с восхищением рассматривала поднос с едой.

— Выглядит превосходно.

Сонджа надеялась, что ее невестка будет есть. Она боялась нового выкидыша, но не хотела бы выглядеть обеспокоенной. У ее матери было шесть выкидышей.

— Спасибо, что так заботишься о нас.

Сонджа покачала головой:

— Ничего особенного. Ты сделаешь это для своих детей.

— Мосасу рассказал тебе о моей матери? — Юми взяла ложку.

— Что она работала в баре, — сказала Сонджа.

— Она работала проституткой. Мой отец был ее сутенером. Они не были женаты.

Сонджа кивнула и уставилась на поднос. Когда Мосасу уклончиво рассказал ей о семье Юми, Сонджа так и подумала. Военные годы выдались трудными для всех.

— Я уверена, что она была хорошим человеком, что она заботилась о вас.

Сонджа верила в это. Она любила Хансо, а потом полюбила Исэка. Однако чувства к мальчикам, Ноа и Мосасу, оказались намного сильнее, чем любовь, которую она испытывала к мужчинам.

— Моя мать не очень хорошая. Она била нас. Она больше заботилась о выпивке и деньгах. После смерти брата мы с сестрой убежали, иначе она заставила бы нас работать — делать то, что она сама делала.

Юми никому прежде этого не говорила.

— Мосасу сказал, что твоя сестра скончалась.

Юми кивнула. Сбежав из дома, они с сестрой нашли убежище на заброшенной фабрике одежды. Зимой они обе простудились, и ее сестра умерла во сне. Юми лежала в горячке рядом с мертвым телом сестры почти целый день, ожидая смерти.

Сонджа шагнула к ней ближе:

— Дитя мое, ты слишком много страдала.

Юми не родила девочку. Ее ребенок Соломон был крупным мальчиком, более девяти фунтов веса, даже больше, чем ожидал известный доктор. Роды длились более тридцати часов, и врачу пришлось позвонить коллеге и попросить о помощи. Ребенок родился сильным и здоровым. За месяц Юми полностью восстановилась и вернулась на работу, Соломона она брала с собой в мастерскую. На первой церемонии рождения малыш Соломон схватил хрустящую иену, не обратив внимания на щетку, струну и печенье. Это означало, что его ждет богатая жизнь.

3

Йокогама, ноябрь 1968 года

Когда управляющий залом сообщил Мосасу, что пришла полиция, тот предположил, что речь идет о проверке разрешения на автоматы патинко. В кабинете его ждали молодые офицеры из местного участка, он пригласил их сесть, но они остались стоять и молча поклонились. Управляющий залом остался у двери, только теперь Мосасу заметил, что лицо его выглядит необычайно серьезным.

— Господин, — сказал младший из двух офицеров, — ваша семья находится в больнице, и мы пришли за вами. Капитан хотел прийти сам, но…

— Что? — Мосасу вернулся от стола к двери.

— Сегодня утром вашу жену и сына сбило такси. В квартале от школы вашего сына. Водитель был пьян и заснул за рулем.

— С ними все в порядке?

— Ваш сын сломал лодыжку. В остальном он здоров.

— А моя жена?

— Она умерла в машине скорой помощи.

Мосасу выбежал из офиса без пальто.

Похороны прошли в Осаке, и Мосасу навсегда запомнил некоторые части церемонии ярко, а некоторые — как в тумане. Он крепко держал маленькую руку Соломона, опасаясь, что, если отпустит ее, мальчик может исчезнуть.

Ребенок трех с половиной лет стоял, опираясь на костыль, но настаивал на том, чтобы приветствовать каждого, кто пришел выразить уважение к его маме. Через час он согласился сесть, но остался рядом с отцом. Несколько свидетелей рассказали, что Юми вытолкнула сына на тротуар, когда таксист потерял контроль и машина помчалась на них. Пришло несколько сотен гостей. Это были люди, которых Мосасу знал по работе, прихожане из церкви его отца, которую посещали его бабушка Чанджин и тетя Кёнхи. Мосасу сделал все возможное, чтобы приветствовать их, но едва мог говорить, как будто разом забыл и корейский, и японский. Он не хотел продолжать жить без Юми. Она была не просто любимой женщиной, она была мудрым другом. И он чувствовал, что совершил великую несправедливость, не рассказав ей об этом.

Они так никуда и не поехали. С некоторым трудом им удалось получить паспорта, но большинство корейцев, проживавших в Японии, не могли путешествовать. Они не являлись настоящими гражданами Японии. Можно было получить южнокорейский паспорт через Миньдан, но теперь уже почти никто не хотел связываться с Севером — с Республикой Корея. Мосасу не покидал страну, где родился. И куда бы он поехал? Почему Япония никак не хотела их признавать?

Образы Юми наполняли его ум, и даже когда участники похорон говорили с ним, в ушах его звучали ее полезные английские фразы, выученные по книгам. Юми так и не отказалась от надежды в один прекрасный день переехать в Калифорнию. Впрочем, в последнее время она предлагала Нью-Йорк.

«Мосасу, тебе не кажется, что было бы замечательно жить в Нью-Йорк Сити или в Сан-Франциско?», — спрашивала она время от времени, а он говорил, что не может выбрать между двумя побережьями. «Там никому нет дела, что мы не японцы», — говорила она. «Здравствуйте, меня зовут Юми Бек. Это мой сын, Соломон. Ему три года. Как дела?» Однажды Соломон спросил ее, что такое Калифорния, и она ответила: «Небеса».

После того как большинство гостей ушли, Мосасу и Соломон сели в дальней части погребального зала. Мосасу похлопал мальчика по спине, и его сын прижался к нему, вцепляясь в рукав отца.

— Ты хороший сын, — сказал ему Мосасу по-японски.

— Ты хороший папа.

— Хочешь что-нибудь съесть?

Соломон покачал головой и поднял глаза, когда приблизился пожилой мужчина.

— Мосасу, ты в порядке? — спросил тот по-корейски.

Элегантный мужчина лет шестидесяти, может, чуть за семьдесят, в дорогом черном костюме с узкими лацканами и темным галстуком. Лицо было знакомо, но Мосасу не мог понять, кто это. Не желая быть грубым, Мосасу улыбнулся, но ему хотелось бы остаться без посторонних.

— Это я. Ко Хансо. Неужели я так изменился? Конечно, ты уже стал взрослым мужчиной. Это твой сын? — Хансо коснулся головы Соломона.

Мосасу поднялся со своего места.

— О, да, я знаю, кто вы. Это было так давно. Мама некоторое время искала вас, но не смогла найти. Она думала, что вы знаете, где находится Ноа. Он исчез.

— Это было давно. — Хансо пожал ему руку. — Есть новости от Ноа?

— И да, и нет. Каждый месяц он посылает деньги матери, но не указывает свое местонахождение. Он присылает много денег, поэтому ему не может быть совсем плохо. Мне просто хотелось, чтобы мы знали, где он…

Хансо кивнул.

— Мне он тоже прислал деньги. Чтобы вернуть долг, так он написал. Я хотел отказаться, но нет никакого способа. Я подумал отдать их вашей матери.

— Вы все еще в Осаке? — спросил Мосасу.

— Нет-нет. Сейчас я живу в Токио, рядом с дочерьми.

Мосасу кивнул. Он внезапно почувствовал слабость. Но тут появился водитель Хансо.

— Господин, мне очень жаль беспокоить вас, но там молодая женщина настаивает — говорит, что это чрезвычайная ситуация.

Хансо кивнул и вышел вместе с водителем. Новая девушка Хансо, Норико, поманила его из машины, розовый лак на ногтях ярко сверкнул.

— Папочка пришел! — радостно проворковала она.

— Что случилось? — спросил Хансо. — Я был занят.

— Ничего. Мне стало скучно, мне не хватало моего папочки, — ответила она. — Поедем за покупками, пожалуйста. Я так долго и так терпеливо ждала, когда ты вернешься. И шоферу невесело! Мои друзья в Гинзе сказали, что на этой неделе поступили такие милые сумочки из Франции!

Хансо сел и закрыл дверь машины. Пуленепробиваемые окна поглощали дневной свет. Внутренние лампы седана подчеркивали ровный овал лица Норико.

— Ты позвала меня сюда, потому что хотела пойти по магазинам?

— Да, папочка, — сказала она сладко и протянула маленькую руку к его колену.

Ее богатым клиентам нравилось покупать для девочек симпатичные вещи. Если папочка хотел снять с нее белые хлопчатобумажные трусики, он должен был купить ей предметы роскоши из Франции. Ко Хансо считался самым важным покровителем бара, в котором работала Норико. Мама-сан сказала ей, что Ко Хансо нравились невинные девушки. Шел их второй день, Хансо уже купил ей кошелек «Кристиан Диор». Норико, восемнадцатилетняя победительница конкурса красоты, не привыкла долго ждать клиентов в машине. У нее было дорогое шелковое платье персикового цвета с подходящими туфельками на высоком каблуке и настоящее жемчужное ожерелье, заимствованное у мама-сан.

— Ты когда-нибудь ходила в среднюю школу? — спросил он.

— Нет, папочка. Я нехорошая школьница, — сказала она, улыбаясь.

— Нет, конечно, нет. Ты глупая. Я не выношу глупцов. — Хансо так сильно ударил по лицу девушки, что кровь потекла из ее розового рта.

Она закричала и ударила его кулаком.

Он ударил ее снова и снова, ударил головой о поворотник машины, бил, пока она не затихла. Кровь залила лицо и персиковое платье. Ожерелье покрылось красными пятнами. Водитель сидел неподвижно, пока Хансо не закончил.

— Отвези меня в офис, а затем доставь эту к маме-сан. Скажи мама-сан, что мне все равно, насколько красива девушка, но я не выношу безмозглых девиц. Я был на похоронах. Я не вернусь в бар, пока они не избавятся от этой невежественной твари.

— Извините, господин. Она сказала, что речь идет о чрезвычайной ситуации. Что она должна поговорить с вами или начнет кричать. Я не знал, что делать.

— Ни одна проститутка не может быть важнее похорон. Если бы она заболела, ты должен был отвезти ее в больницу. Все остальное вздор.

Девушка еще дышала. Она обмякла в углу широкого заднего сиденья, как сломанная бабочка.

Водитель паниковал, потому что боялся наказания. Он видел, как один провинившийся потерял часть безымянного пальца, потому что обувь для гостей оказалась расставлена перед домом Ко Хансо не должным образом.

— Прошу прощения, господин. Мне очень жаль. Пожалуйста, простите меня, господин.

— Заткнись. Поехали. — Хансо прикрыл глаза и откинулся на обтянутое кожей сиденье.

После того как водитель доставил Хансо, он отвез Норико в бар, где она работала. Перепуганная мама-сан отвезла ее в больницу, и даже когда хирурги сделали все возможное, нос девушки вряд ли можно было назвать красивым. Мама-сан не могла возместить свои расходы, поэтому отправила Норико к торуко, где та должна была купать и обслуживать мужчин в обнаженном виде, пока не станет слишком старой. Ее сиськи и задница при постоянном контакте с горячей водой продержатся в форме лет пять-шесть. После этого ей найдут другую работу.

Шесть дней в неделю Сонджа отводила внука в школу и забирала его. Соломон посещал международное заведение для малышей, где говорили только на английском. В школе он говорил по-английски, а дома по-японски. Сонджа говорила с ним на корейском языке, а он отвечал по-японски, включая в речь отдельные корейские слова. Соломон любил ходить в школу. Куда бы он ни пришел, слухи о смерти его матери создавали вокруг него своеобразное защитное облако: учителя и друзья были с ним особенно бережны. Соломон считал, что увидит маму на небесах, что она и теперь может видеть его. Она посещала его во снах.

По вечерам бабушка, отец и сын ужинали вместе, часто Мосасу должен был вернуться на работу сразу же после еды. Пару раз друг Мосасу, Харуки Тотояма, приезжал из Осаки, а один раз они отправились в Осаку, чтобы повидаться с семьей, поскольку дядя Ёсоп не мог путешествовать.

Школьный день почти закончился, Сонджа терпеливо ждала снаружи вместе с симпатичными филиппинскими нянями и дружелюбными западными мамами, которые тоже пришли за своими детьми. Сонджа не могла поговорить с ними, но улыбалась и кивала. Обычно Соломон выбегал одним из первых. И на этот раз он попрощался с учителями, обнял бабушку, а потом помчался с другими мальчиками в кондитерскую на углу. Сонджа пыталась поспеть за ним и не обратила внимания на Хансо, который смотрел на нее от машины.

На ней было черное шерстяное пальто, не слишком дорогое, но новое. Она сильно постарела, и Хансо стало жаль ее. Лишь немногим за пятьдесят, но выглядит намного старше. В молодости она казалась яркой и крепкой, такой привлекательной. Даже сейчас воспоминание о ее жизненной энергии возбуждало его. Годы работы на улице сделали лицо темным, морщинистым. Черную глянцевую косу сменила короткая стрижка и седина. Хансо вспомнил о ее большой груди и прекрасных розовых сосках. Они никогда не проводили вместе больше нескольких часов, и ему всегда хотелось любить ее больше, чем один раз за день. У него было много женщин и девушек, но ее невинность и доверие возбуждали его сильнее, чем самые сексуальные шлюхи, готовые на все.

Ее красивые глаза остались прежними, в них мерцал свет. Он страстно любил ее, пожилой мужчина мог любить молодую девушку, которая воскрешала в нем молодость, но ее он любил с какой-то благодарностью и нежностью. Он знал, что любит ее больше, чем любую другую женщину.

Он знал, что она искала его, чтобы спросить про Ноа, но не связывался с ней, потому что не имел никаких новостей. Он не мог разочаровать Сонджу. Он использовал все ресурсы, но тщетно. Ноа исчез. На похоронах Хансо узнал, что Ноа все еще посылает деньги своей матери. Это был след! Хансо решил, что сначала найдет Ноа, затем придет к Сондже, но время не всегда работает на человека. Недавно доктор сказал, что у него рак простаты…

Когда Сонджа прошла мимо его машины, Хансо приоткрыл окно и окликнул ее.

Она ахнула.

Хансо сказал водителю, чтобы тот оставался на месте, и вышел.

— Я поздно добрался на похороны Юми. Мосасу сказал, что ты уже ушла. Ты живешь с ним сейчас, верно?

Сонджа стояла на тротуаре и молча смотрела на него. Кажется, он не стареет. Неужели прошло одиннадцать лет с тех пор, как она в последний раз его видела? Его кабинет, счастливый Ноа, затем этот дорогой ужин в честь поступления Ноа в университет Васеда. Ноа исчез шесть лет назад. Сонджа обернулась на внука, который ворвался в магазин с другими мальчиками, листал комиксы, болтал с товарищами, которые покупали конфеты. Сонджа развернулась и пошла в сторону Соломона. Мосасу упомянул, что Хансо приходил на похороны, но ни слова не сказал об их разговоре про Ноа.

— Разве ты не можешь минутку поговорить со мной? Маленький мальчик в порядке. Он в магазине. Ты видишь его через стекло.

— Я умоляла твою жену сказать тебе, что я тебя ищу. Если не она, то мальчик должен был сказать тебе об этом. Но ты не откликнулся. Шесть лет прошло с тех пор, как я пошла в твой дом. Шесть лет.

Хансо открыл рот, но Сонджа перебила его.

— Ты знаешь, где он?

— Нет.

Сонджа подошла к кондитерской.

Хансо коснулся ее руки, и Сонджа сильно оттолкнула его ладонь, отбросив ее назад. Шофер и телохранитель, который стоял рядом с машиной, побежали к нему, но он отмахнулся от них.

— Сонджа…

— Почему ты беспокоишь меня сейчас? Почему ты не можешь оставить меня в покое? Ноа ушел от меня. — Ее мокрые сияющие глаза моргнули, лицо на мгновение вновь стало молодым, прежним.

— Могу я отвезти тебя и Соломона домой? Может быть, мы зайдем в кафе? Мне нужно поговорить с тобой.

Сонджа смотрела на большие квадраты бетона под ногами, не в силах остановить поток слез.

— Я хочу видеть своего сына.

— Почему ты обвиняешь меня? Я просто хотел отправить его в университет!

— Это моя вина, что я дала тебе возможность общаться с ним. Как мне жаль, что я вообще тебя встретила!

Прохожие начали оборачиваться на них, мальчик все еще был в магазине.

— Ты самый худший человек, потому что ты не отпускаешь, пока не сделаешь по-своему.

— Сонджа, я умираю.

4

Прижимая к животу стопку комиксов, Соломон тихо сидел между Сонджей и Хансо на заднем сиденье большого седана.

— Сколько тебе лет? — спросил Хансо.

Соломон поднял три пальца.

— Неплохой улов! Собираешься все это прочитать? — спросил Хансо, указывая на новые комиксы мальчика. — Ты уже умеешь читать?

Соломон покачал головой.

— Я подожду, пока Тото придет сегодня вечером, он может почитать мне. — Мальчик открыл красную сумку и положил туда комиксы.

— Кто такой Тото? — спросил Хансо.

— Он друг моего папы, еще с детства. Он настоящий японский полицейский. Он ловит убийц и разбойников. Я знаю его с тех пор, как родился.

— Все это время? — улыбнулся Хансо.

Мальчик серьезно кивнул.

— Бабушка, а что будет нам с Тото на ужин? — спросил Соломон.

— Рыбные оладьи-чон в кляре и тушеная курица-чорим с овощами, — ответила Сонджа.

Харуки Тотояма приезжал этим вечером и планировал остаться на выходные, и она уже спланировала все угощения.

— Но Тото любит мясные пулькоги. Это его любимая еда.

— Я могу сделать их завтра вечером.

Хансо, внимательно наблюдая за Соломоном, сказал:

— Я люблю чорим. Такое блюдо делают только в очень хорошем доме. Кто угодно может слепить и запечь пулькоги в ресторане, но только твоя бабушка может сделать…

— Ты хочешь встретиться с Тото? Он мой лучший взрослый друг.

Сонджа покачала головой, но Хансо проигнорировал ее.

— Я знаю твоего отца с тех пор, как он был мальчиком твоего возраста. Я бы с удовольствием поужинал у вас дома. Спасибо, Соломон.

В передней комнате Сонджа сняла пальто и помогла Соломону. Едва избавившись от пальто, мальчик побежал в свой уголок, чтобы посмотреть новые комиксы. Хансо последовал за Сонджей на кухню. Она положила креветочные чипсы в небольшую корзину и достала питьевой йогурт из холодильника.

— Соломон, — позвала она.

Мальчик прибежал за подносом с закусками и осторожно унес его к себе.

Хансо сел за высокую стойку в западном стиле.

— Хороший дом.

Сонджа не ответила.

Они жили в совершенно новой трехкомнатной квартире в западной части Йокогамы. Конечно, Хансо проезжал мимо этого дома раньше, он видел внешнюю сторону всех мест, где она когда-либо жила. За исключением фермерского дома во время войны, этот стал первым, в который он вошел. Мебель напоминала обстановку из американских фильмов: мягкие диваны, высокие деревянные обеденные столы, хрустальные люстры и кожаные кресла. Хансо догадался, что семья спала на кроватях, а не на полу или футонах. В доме не было старых вещей, и никаких следов корейского или японского быта. Просторная кухня выходила окнами на сад камней.

Сонджа не разговаривала с ним, но уже не сердилась. Хансо смотрел на ее фигуру в верблюжьем свитере и коричневых шерстяных брюках. Он никогда не видел ее полностью обнаженной, они занимались любовью на улице. Его прекрасная жена не имела ни крупных бедер, ни большой груди, и он трахал ее грубовато, потому что она ненавидела, когда к ней прикасались. Перед постелью он посещал баню, а после занятий сексом она подолгу принимала ванну, как бы поздно ни было. После рождения трех девочек он бросил попытки зачать сына. Даже его тесть, который нравился Хансо, ничего не говорил о других его женщинах.

Он считал, что она сделала глупость, отказавшись стать его женой в Корее. Какая разница, что в Японии у него была жена? Он бы отлично позаботился о ней и Ноа. У них родились бы другие дети. Ей никогда не пришлось бы работать на открытом рынке или в кухне ресторана. Тем не менее он восхищался ее характером и неподкупностью. В Токио можно купить девушку за флакон французских духов или пару итальянских туфель. Сонджа была не такая.

Сонджа открыла синюю жестянку импортного печенья и выложила его на тарелку. Она наполнила чайник горячей водой и всыпала щедрую горсть чайных листьев. Ей нетрудно было вспомнить время, когда не хватало денег на чай.

— В первый день каждого месяца Ноа присылает мне наличные деньги с кратким примечанием, что он здоров. Почтовые штемпели всегда разные, — сказала она.

— Я искал Ноа. Сонджа, он и мой сын, я не перестаю искать его.

Она налила ему чашку чая и извинилась за свою резкость, а потом вышла в ванную комнату.

Отражение в зеркале в ванной разочаровывало ее. Ей было пятьдесят два. Кёнхи, которая всегда носила шляпу и перчатки, чтобы защитить кожу от пятен и морщин, выглядела намного моложе, хотя была на четырнадцать лет старше. Сонджа коснулась коротких седых волос. Она никогда не отличалась красотой, а теперь считала, что ни один мужчина ее не захочет. Эта часть ее жизнь закончилась со смертью отца Мосасу. Коренастая и морщинистая, она выглядела простой трудолюбивой женщиной, и появление денег не сделало ее привлекательной. Давным-давно она хотела Хансо больше собственной жизни. Даже когда она порвала с ним, она хотела, чтобы он вернулся, нашел ее, удержал.

Теперь Хансо было семьдесят, но он мало изменился, пожалуй, даже стал благороднее. Он аккуратно стриг густые белые волосы и приглаживал их ароматизированным маслом. Тонкий шерстяной костюм и ботинки ручной работы придавали ему облик солидного, уважаемого господина. Никто бы не принял его за босса якудзы. Сонджа умылась холодной водой. Вопреки всему, она хотела ему нравиться, и от этого ей стало неловко. Сонджа вытерла лицо и выключила свет.

На кухне Хансо ел печенье.

— Ты в порядке?

Она кивнула.

— Мальчик очень славный и хорошо себя ведет.

— Мосасу заботится о нем.

— Когда он будет дома?

— Скоро. Я лучше займусь ужином.

— Могу я тебе помочь? — Хансо притворился, что снимает пиджак.

Сонджа засмеялась.

— Наконец. Я думал, ты забыла, как улыбаться.

Они отвернулись друг от друга.

— Ты действительно умираешь? — спросила она.

— Рак предстательной железы. У меня очень хорошие врачи. Я не думаю, что умру завтра. Во всяком случае, не так скоро.

— Тогда ты солгал.

— Нет, Сонджа. Мы все умираем.

Она злилась на него из-за лжи, но в то же время чувствовала благодарность. Она когда-то любила его и не могла вынести мысль о его скорой смерти.

Соломон вздрогнул от счастья, когда дверь открылась. Закатав рукав красного свитера, Соломон поднял левую руку, согнул ее в локте, подхватил ее правой и сделал вид, что стреляет. Харуки упал на пол и застонал, как умирающий.

— Ага, кайдзю побежден! — крикнул Соломон.

— Очень приятно снова видеть вас, — сказал Мосасу Хансо. — Это мой друг Харуки Тотояма.

— Рад познакомиться, господин Тотояма.

Соломон снова «прицелился».

— Помилуй, великий Ультрамен. Кайдзю Тото должен поздороваться с твоей бабушкой.

— Рада видеть тебя, — сказала Сонджа.

— Папа вчера купил мне новый выпуск «Ультрамена», — сообщил Соломон Тотояме.

— Везунчик, — сказал Харуки.

— Давай я покажу тебе! — Соломон потянул взрослого друга за собой.

Хансо собирал сведения обо всех людях, появлявшихся в жизни Сонджи. Он знал все и о детективе Харуки Тотояме, старшем сыне швеи из Осаки. У него не было отца, а младший брат рос умственно отсталым. Харуки был гомосексуалистом и недавно обручился с женщиной старше его самого, которая работала у его матери. Тем не менее Харуки пользовался уважением в своем полицейском участке.

Ужин прошел в приятной дружеской атмосфере.

— Почему ты не можешь переехать в Йокогаму и жить с нами? — спросил Соломон у Харуки.

— Хм. Звучит заманчиво. Здесь я смогу играть в Ультрамена каждый день. Но Соро-тян, моя мать и брат живут в Осаке. Так что я тоже буду жить там.

— О, — вздохнул Соломон. — Я не знал, что у тебя есть брат. Он старше или моложе?

— Моложе.

— Я бы хотел встретиться с ним, — сказал Соломон. — Мы могли бы подружиться.

— Он очень застенчив.

Соломон кивнул.

— Бабушка тоже застенчивая.

Сонджа покачала головой, и Мосасу улыбнулся.

Харуки кивнул. До рождения Соломона он не очень интересовался детьми. С самого раннего возраста, имея брата-инвалида, он опасался ответственности за другого человека.

— Моя подруга Аяме предпочитает Токио, а не Осаку. Возможно, она здесь была бы счастливее, — сказал Харуки.

— Может, ты переедешь сюда, когда женишься? — сказал Соломон.

Мосасу рассмеялся.

— Начальник полиции Йокогамы — мой друг, — сказал Хансо. — Дайте мне знать, если захотите переехать. — Он достал визитную карточку и вручил ее молодому офицеру, и Харуки принял ее двумя руками, склонив голову.

Мосасу поднял брови.

Сонджа наблюдала за Хансо. Она подозрительно относилась к его помощи. Хансо не являлся обычным человеком, и он был способен к скорым и решительным действиям, которые она не могла понять.

5

Нагано, январь 1969 года

Среди громоздких лабиринтов из металлических столов и шкафов с канцелярскими папками главный клерк патинко-салона «Космос» Риза Ивамура казалась почти не заметна. По любым меркам Риза выглядела привлекательной. Однако она держалась холодно и отстраненно, пресекая любую вольность в общении. Казалось, молодая женщина целенаправленно старается выглядеть и вести себя как бездушный автомат. Она всегда носила белые блузки и недорогие черные юбки, требующие минимального ухода, а также черные кожаные ботинки, обычно популярные у старушек. Зимой один из двух серых шерстяных кардиганов покрывал ее тонкие плечи, а единственным украшением служили недорогие серебристые наручные часы, с которыми она часто сверялась. Риза работала быстро, безукоризненно выполняла задания работодателей и не нуждалась в напоминаниях или помощи.

Ноа жил в Нагано уже почти семь лет, здесь он был по-прежнему известен, как японец по имени Нобуо Бан. Он усердно работал, стал ценным сотрудником, и владелец не докучал ему. Каждый январь он предоставлял Ноа его законный бонус и читал новогоднюю лекцию о необходимости брака: мужчина возраста Ноа, занимающий такую должность, должен иметь собственный дом и детей. Бывший управляющий перебрался в Нагою и возглавил новые салоны там, а Ноа продолжал жить в общежитии и питаться в местной столовой. Он почти не тратил деньги на себя.

После очередной новогодней нотации Ноа все же задумался о совете босса. Он присматривался к Ризе. Несмотря на ее сдержанность, все знали, что она из семьи среднего класса, и там случился некий прискорбный скандал. Когда Ризе было лет четырнадцать, ее отец, врач местной клиники, выдал неправильное лекарство двум пациентам во время сезонной эпидемии гриппа, в результате чего они скончались. Вскоре после этого доктор покончил с собой, оставив семью опозоренной и без средств к существованию. Родственники не пришли на похороны и никогда больше не общались с Ризой и ее матерью, которая так и не оправилась от шока и перестала выходить из дома. Когда Риза закончила среднюю школу, Такано, бывший пациент ее отца, взял девушку на работу.

Ноа нравился ее красивый почерк. Возможно, он влюбился в то, как она писала номер два — параллельные линии, выражающие своеобразное свободное движение внутри невидимой рамки, включающей штрихи идеограммы. Когда однажды зимним вечером Ноа пригласил ее поужинать, она была поражена. Клерки часто обсуждали Нобуо Бана, но после стольких лет девушки давно отказались от попыток очаровать его. Два ужина — и Риза влюбилась в Ноа, зима еще не закончилась, когда они поженились. В первую брачную ночь Риза испугалась:

— Будет больно?

— Ты можешь попросить меня остановиться. Я бы предпочел причинить боль себе, чем тебе, моя жена.

После долгого одиночества они внезапно почувствовали подлинную привязанность. Когда Риза забеременела, она ушла с работы и осталась дома, посвятила себя семье с той же истовостью, как и управлению документооборотом патинко-салона. Сначала она родила девочек-близнецов, через год мальчика, а затем еще через год девочку. Ноа работал шесть дней в неделю на «Космос» и уделял много внимания семье. Он не пил, не ходил в клубы, даже когда полагалось развлекать полицейских или продавцов патинко-автоматов. Ноа был честным, точным и справлялся с делами любой сложности — от налогов до лицензий на автоматы. И не жадным. Владелец «Космоса» уважал его, и Риза была благодарна.

Как все японские мамы, Риза ходила в школы, где учились дети, и делала все возможное, чтобы обеспечить всем четверым малышам комфорт и безопасность. Ее не интересовало все, что находится за пределами ее семьи. Смерть отца сделала ее изгоем в глазах обычных людей среднего класса, теперь она выстроила собственный маленький мир. Брак был стабильным, и восемь лет прошло быстро. Ноа не любил Ризу в том смысле, как свою подругу в университете, но ему казалось, что это даже хорошо. Никогда больше он не будет уязвим перед другим человеком. Ноа ценил жену и детей как второй шанс, но его жизнь не возродилась в полной мере. На душе лежал тяжелый камень. Единственное, что осталось от той, старой жизни, это чтение англоязычных романов. После женитьбы он больше не ел в столовой, а позволил себе обедать в недорогом ресторане, где ел один, выделяя на это тридцать минут и перечитывая Диккенса, Троллопа или Гете, словно вспоминая на мгновение, кто он на самом деле.

Весной девочкам-близнецам исполнилось семь лет, и семья отправилась к замку Мацумото на воскресный пикник. Риза планировала выезд, чтобы поднять настроение матери, которая окончательно замкнулась в себе. Дети были вне себя от радости, так как им обещали на обратном пути мороженое.

Вдова доктора, Ивамура-сан, никогда и ничего ни о чем не знала толком. Она сохранила по-детски мягкие, бледные щеки, естественно красные губы, но красила седеющие волосы. Она носила простые бежевые платья и кардиганы, застегнутые только на верхнюю пуговицу. На ее лице навечно застыло выражение маленького ребенка, разочарованного подарком на день рождения. Тем не менее она была женой врача, и хотя его смерть уничтожила ее социальные амбиции, она не отказалась от них в отношении единственной дочери. Плохо, что та работала в патинко-салоне, но еще хуже, что она вышла замуж за человека, который работал в этом грязном бизнесе и тем самым закреплял ее положение в презренной касте. При первой встрече с Нобуо Баном она догадалась, что в его прошлом крылось что-то необычное. Она чувствовала в нем чужака. Однако она тщательно скрывала все свои мысли и чувства.

Перед замком Мацумото собралась небольшая толпа. Известный доцент, популярный среди местных жителей, собирался читать лекцию о старейшем сохранившемся замке Японии. Старик с тонкими белыми бровями привез с собой мольберт и разместил на нем постер с фотографией. Третий ребенок Ноа, Коичи, шестилетний мальчик с удивительно красивым лицом, бросился к месту события. Риза собрала пустые коробки из-под бенто и попросила Ноа побыть рядом с ним. Коичи не боялся незнакомцев и мог заговорить с кем угодно. Однажды на рынке он сказал бакалейщику, что его мать на прошлой неделе сожгла баклажаны. Взрослым нравилось разговаривать с Кончи.

Мальчик протолкался сквозь толпу и стал внимательно слушать историю замка. Рот мальчика был слегка приоткрыт, а отец стоял в стороне, глядя на сына.

Гид повернулся к следующему изображению на мольберте. На старой черно-белой фотографии замок накренился, как будто здание могло вот-вот рухнуть. Туристы и дети, которые никогда не видели этот снимок, внимательно разглядывали его.

— Когда этот великолепный замок начал разрушаться, все вспомнили проклятие Тады Касуке! — Гид драматически расширил глаза, прикрытые тяжелыми веками.

Взрослые кивали в знак понимания. Не было человека в Нагано, который не слышал о главе клана Мацумото в XVII веке, восставшем против несправедливых налогов и казненном вместе с двадцатью семью соратниками, включая двух его сыновей.

— Что такое проклятие? — спросил Коичи.

Ноа нахмурился, потому что ребенку неоднократно напоминали, что он не должен задавать вопросы, когда захочет.

— Проклятие? — сказал гид, а затем помолчал для драматического эффекта. — Проклятие — ужасная, ужасная вещь. Тада Касуке был подвергнут несправедливому преследованию, когда он просто пытался спасти хороших людей Нагано от эксплуатации теми, кто жил в этом замке! Тада Касуке произнес проклятие против жадного клана Мицуно! — Гид увлекся собственной речью.

Коичи хотел задать другой вопрос, но его сестры-близнецы, которые стояли теперь рядом с ним, ущипнули его. Контроль за мальчиком был семейным делом.

— Почти через двести лет после смерти Тады Касуке правящий клан перепробовал все, что в их силах, чтобы успокоить дух мученика и снять проклятие. Должно быть, это сработало, потому что конструкция снова стоит прямо! — Гид поднял обе руки резко вверх и указал на здание за ним.

Толпа рассмеялась. Коичи уставился на изображение замка на мольберте.

— Как? Как же снять проклятие? — спросил Коичи.

Его сестра Уме наступила ему на ногу, но Коичи было все равно.

— Чтобы успокоить духов, правящий клан объявил Тада Касуке мучеником и дал ему новое имя в загробной жизни. В конечном счете главное — чтобы правда оказалась признана!

Коичи снова открыл рот, но на этот раз Ноа подошел, осторожно поднял сына на руки и отнес его к Ризе, которая сидела с матерью на скамейке. Люди в толпе заулыбались.

— Папа, это было так интересно, да?

— Конечно, — ответил Ноа.

Удерживая мальчика на руках, он всегда вспоминал Мосасу, который легко засыпал в его объятиях, укладывая круглую голову на плечо Ноа.

— Могу я проклясть кого-нибудь? — спросил Коичи.

— На кого ты хочешь наложить проклятие?

— На Умеко. Она специально наступила мне на ногу.

— Это не очень приятно, но не оправдывает проклятие, дорогой.

— Но я могу отменить проклятие, если захочу.

— О, это не так легко сделать, Коичи-тян. И что бы ты сделал, если бы кто-то проклял тебя?

Эта мысль поразила Коичи.

6

Йокогама, июль 1974 года

Харуки Тотояма женился на Аяме, швее из мастерской, потому что так захотела его мать. Это было мудрым решением. Когда его матери диагностировали рак желудка и она больше не могла управлять мастерской и заботиться о Дайсукэ, Аяме точно знала, что делать. В течение двух лет Аяме умело вела бизнес, ухаживала за свекровью и заботилась о Дайсукэ. Когда Тотояма-сан умерла после долгих страданий, Харуки спросил свою измученную жену, что он должен делать с мастерской матери, и ответ Аяме удивил его.

— Мы должны продать ее и переехать в Йокогаму. Я не хочу больше жить в Осаке. Мне никогда не нравилось здесь работать. Просто я не хотела разочаровывать твою мать. Нам больше не нужно беспокоиться о деньгах. Если будет свободное время, я хочу научиться выпекать торты. Дайсукэ нравятся торты. Я останусь дома и позабочусь о нем.

Харуки не мог отказать Аяме. На деньги от продажи бизнеса Харуки купил прекрасную трехкомнатную квартиру возле старого кладбища в Йокогаме. В квартире была двойная духовка для тортов Аяме.

Один телефонный звонок Мосасу привел к тому, что начальник полиции Йокогамы предложил Харуки такое же место, что он занимал в Осаке. Естественно, Мосасу и Соломон обрадовались, что Харуки наконец перебрался в Йокогаму. Однако Соломону так и не разрешили встретиться с младшим братом Харуки, который ужасно боялся детей.

Дайсукэ было почти тридцать лет, но по уму он так и остался ребенком лет пяти-шести. Он не мог часто выходить на улицу, потому что шум, толпы и яркие огни его расстраивали. Болезнь и смерть матери стали для него катастрофой, но Аяме умела успокоить Дайсукэ. В новом доме она создала для него удобный, предсказуемый распорядок дня, а поскольку в Йокогаме проживало много иностранцев, Аяме смогла найти американского учителя специального образования, который приходил к Дайсукэ пять дней в неделю. Харуки был благодарен жене за ее заботу и дальновидность. На пять лет старше его, воспитанная в глубоко консервативной буддийской семье старшая дочь, она обладала поразительной способностью терпеть.

Дайсукэ вздремнул днем, поел, затем три часа занимался, играл и слушал истории учительницы, мисс Эдит. Тем временем Аяме отправилась в общественную баню. Июльская жара в Йокогаме допекала меньше, чем в Осаке, и Аяме с удовольствием гуляла. У нее оставалось больше часа до ухода мисс Эдит, поэтому она выбрала более длинный путь через лесистый парк напротив кладбища. Сумерки еще не опустились, все заливал голубоватый свет. Под пологом листвы Аяме чувствовала себя чистой и радостной. На ужин она собиралась купить несколько шампуров якитори, которые так любил Дайсукэ, их можно было взять у пожилой пары в нескольких кварталах от дома.

Внезапно она услышала шорох ветвей. С детства Аяме любила птиц, даже огромных черных воронов, которых боялись другие дети, а потому осторожно подошла к плотным кустам. Сквозь ветви она увидела красивого мужчину, прислонившегося к широкому стволу дерева, глаза его были закрыты, брюки спущены к коленям, а другой мужчина опустился перед ним, припав головой к бледным бедрам первого мужчины. Аяме затаила дыхание и тихо отступила на основную тропу. Сердце ее отчаянно колотилось, сухая трава колола ноги через сандалии. Аяме бежала, пока не оказалась на улице, среди пешеходов.

Аяме вытерла пот со лба. Когда в последний раз муж хотел ее? Предложение о браке сделала его мать, и в краткий период ухаживания Харуки отличался добротой и внимательностью. Она вышла замуж не девственницей, прежде у нее были двое мужчин, которые отказались жениться на ней. Еще один человек, дистрибьютор тканей, преследовал ее в течение нескольких месяцев, но когда Аяме узнала, что он женат, она отказалась пойти с ним в мотель. В отличие от других мужчин, Харуки никогда не звал ее в мотель. Она думала, что он стеснялся, так как она работала с его матерью.

Вначале, когда они с Харуки пытались завести ребенка, он занимался с ней любовью регулярно — быстро и аккуратно, уважая ее пожелания. После двух лет стараний врачи решили, что она бесплодна, и они перестали заниматься сексом. Аяме сосредоточилась на доме, жила в одном ритме с Дайсукэ и рано ложилась спать, а Харуки просыпался поздно и ложился спать за полночь. В том, что Харуки и она больше не спали вместе, Аяме обвиняла себя: она старше, у нее фигура слишком худая. Она ела изо всех сил, налегала на сласти, но не могла набрать вес. Она не умела и не хотела наряжаться, обходилась черными и серыми простыми вещами — шерстяными зимой и льняными и хлопчатобумажными летом.

По дороге домой, покупая якитори для Дайсукэ, Аяме вспоминала того мужчину, прислонившегося к дереву, его восторженное лицо. Может, Харуки хотел, чтобы она встала на колени перед ним? Она никогда прежде не видела, чтобы кто-то другой занимался любовью, хотя прочитала два романа Д. Х. Лоуренса. В свои тридцать семь лет Аяме хотела знать больше о том, чего сама еще не делала.

Аяме взглянула на наручные часы с крошечным циферблатом, подарок матери Харуки на день рождения. Оставалось еще сорок минут до обязательного возвращения домой. Аяме обернулась.

Когда она вернулась в парк, те мужчины уже ушли, но она заметила пять других пар: женщины и мужчины лежали вместе в укромных местах, а двое мужчин гладили друг друга, спустив штаны, и шептались. Одна пара лежала на толстых листах коричневой оберточной бумаги, шелестевшей при каждом их движении. Когда одна женщина заметила взгляд Аяме, она лишь прикрыла глаза и застонала от удовольствия, пока мужчина продолжал массировать ее маленькие груди. Аяме показалось, что та женщина хотела, чтобы на нее смотрели. Тихие стоны любовников были как голоса ночных птиц. Аяме вспомнила про Дайсукэ и его ужин.

Три дня спустя, после очередного визита в баню, Аяме отправилась прямиком в парк у кладбища. Она обнаружила прежних женщину и мужчину, а также других, явно не возражавших против ее присутствия. Все здесь казались словно связанными единой тайной, и Аяме чувствовала себя в безопасности среди них. Когда она уходила, к ней подошла красивая девушка:

— Почему ты уходишь так рано? Вечер прекрасный.

Аяме не знала, что сказать, но промолчать показалось невежливым.

— Что вы имеете в виду?

— Позднее, если ты захочешь чем-то заняться, здесь будет больше людей. — Девушка рассмеялась. — Разве ты не хочешь кое-чем заняться?

Аяме покачала головой:

— Я… я… Нет.

— Если у тебя есть деньги, я могу сделать все, что ты захочешь. Я предпочитаю делать это с женщинами.

Аяме затаила дыхание. Девушка была очень пухлой, румяной. У нее были красивые белые руки, полные и гладкие, как у женщин на итальянских картинах. В изящной черно-белой блузке из жоржета и темно-синей юбке она выглядела привлекательной женщиной-офицером. Девушка взяла левую руку Аяме и осторожно положила ее себе на грудь, под тонкую ткань блузки, Аяме почувствовала, как набухает и твердеет большой сосок.

— Ты очень милая. Приходи ко мне вечером, попозже. Сегодня я пришла рано, потому что у меня встреча, но он немного опаздывает. Обычно я вон там, рядом с кустами. — Девушка хихикнула. — Я люблю брать в рот разное. — Она облизнула губы ярким острым языком. — И я могу принести тебе игрушки.

Ошеломленная Аяме кивнула и пошла домой. Ее левая рука горела, и она не могла думать ни о чем другом — только о твердом женском соске в своих пальцах.

Субботним вечером в конце ноября Дайсукэ заснул раньше обычного. Харуки задержался в участке, занятый отчетами. В гостиной Аяме пыталась читать книгу об английской выпечке, но мысли уплывали. Закрыв книгу, она решила принять ванну, хотя в тот день уже делала это. Дайсукэ тихонько похрапывал, когда она вышла из дома.

Погружаясь в горячую воду, она спрашивала себя: хватит ли ей отваги попросить мужа заняться с ней любовью. Когда кожа на кончиках пальцев сморщилась, она оделась и причесалась. В наступающей темноте Аяме подошла к парку у кладбища.

Несмотря на холод, там оказалось довольно много любовников. Пары наблюдали, как другие занимаются любовью, и мастурбировали. Голые тела горбились под большими деревьями. Аяме хотела, чтобы Харуки обнял ее и занялся сексом с ней прямо там, на воздухе. Возле мощного дуба двое мужчин обнялись, а более высокий, руки которого сжимали партнера, был в сером костюме, подобном тому, который она сшила для своего мужа. Аяме подошла поближе и увидела его отчетливо. Она отступила, чтобы спрятаться.

Аяме затаила дыхание и наблюдала, как ее муж занимается любовью с другим мужчиной. Потому что ей не показалось, это был именно он.

Когда Харуки и молодой человек в белой рубашке закончили, они молча оделись и расстались, не посмотрев друг на друга и не прощаясь. Она не видела, чтобы Харуки давал молодому человеку деньги, но это могло произойти раньше.

Аяме села на корни старого дерева и уставилась на подушечки пальцев, которые снова стали гладкими. Если он доберется до дома прежде нее, ей придется сказать, что задержалась в бане-сенто.

— Здравствуй.

На этот раз девушка надела чисто-белую блузку, которая мерцала в темноте, и это делало ее похожей на ангела.

— Ты принесла деньги?

Девушка присела рядом с Аяме, распахнула блузку и вытащила грудь. Девушка была прекрасна. Аяме задавалась вопросом, зачем такому чудесному созданию интересоваться ее иссохшим телом, которое не могло ни зачать, ни любить.

— Ты можешь заплатить мне потом, если хочешь. — Девушка взглянула на сумку Аяме. — Ты приняла ванну, как хороший ребенок, ты такая чистая. Иди к мамочке, возьми грудь. Мне нравится это. Ты выглядишь испуганной, но почему? Все будет хорошо. — Девушка взяла правую руку Аяме и засунула себе под юбку, и Аяме впервые почувствовала другую женщину — она была мягкой и плюшевой.

Аяме погрузилась в теплоту тела этой незнакомой девушки. Тепло разливалось по ее организму, но когда она открыла рот, девушка взяла ее сумку.

— У тебя здесь деньги? Мне нужно много. Маме приходится покупать много вещей, чтобы хорошо выглядеть для своего ребенка.

Аяме отшатнулась и оттолкнула девушку, так что та упала назад.

— Вы омерзительны. — Она встала.

— Тощее старое влагалище! — крикнула девушка, и Аяме услышала ее хриплый смех издалека. — Ты должна платить за любовь, сука!

Айаме побежала назад, в баню.

Когда она наконец вернулась домой, Харуки кормил брата.

— Где ты была, А-тян? — спросил Дайсукэ.

Он был в желтой пижаме, которую она утром погладила для него.

Харуки кивнул и улыбнулся ей. Он никогда раньше не заставал брата одного. Дайсукэ плакал на коврике и звал маму. Но Харуки не хотел говорить об этом Аяме, опасаясь, что она почувствует себя виноватой, а она и так хорошо обо всех заботилась.

— Я ходила в баню, Дай-тян. Мне очень жаль, что я опоздала. Я думала, ты спал, и было очень холодно, поэтому я задержалась.

— Я боялся. Я боялся, — сказал Дайсукэ, в глазах его вновь закипали слезы. — Я хочу к мамочке.

Она не могла взглянуть в лицо Харуки. Он еще не снял пиджак. Дайсукэ подошел к ней, оставив Харуки за кухонным столом собирать посуду.

— А-тян чистая. У нее была ванна. — Дайсукэ речитативом повторял и повторял строку, которую произносил обычно после ее возвращения из бани.

— Ты устал? — спросила она.

— Нет.

— Хочешь, чтобы я почитала тебе?

— Да.

Харуки оставил их в гостиной с книгой о старых поездах, и она кивнула ему, когда он сказал спокойной ночи, перед тем как пошел спать.

7

Йокогама, март 1976 года

Уходивший на пенсию детектив не успел завершить отчет о самоубийстве, и тот попал на стол Харуки. Двенадцатилетний корейский мальчик по имени Тэцуо Кимура спрыгнул с крыши жилого дома. Мать билась в истерике и не могла говорить, но родители готовы были встретиться с Харуки вечером. Они жили недалеко от Чайнатауна. Отец работал сантехником, а мать — на перчаточной фабрике. Помимо погибшего мальчика в семье было две дочери.

Еще перед дверью квартиры Харуки почувствовал знакомые запахи чеснока, грибного соевого соуса и острого корейского[31] мисо-супа. Все жильцы шестиэтажного здания, принадлежащего корейцам, и сами были корейцами. В главной комнате отец, одетый в чистый комбинезон рабочего, сидел, скрестив ноги, на синей напольной подушке. Мать принесла поднос с чашками и завернутыми в тонкую бумагу печеньями-конбини.[32] Отец держал на коленях переплетенную книгу.

Харуки вежливо, двумя руками, вручил отцу визитную карточку, а затем сел на подушку. Мать налила ему чашку чая и опустилась на колени.

— У вас не было возможности это увидеть. — Отец передал книгу Харуки. — Вы должны знать, что произошло. Эти дети должны быть наказаны.

Отец, длинноволосый мужчина с оливковым цветом лица и квадратной челюстью, не смотрел в глаза Харуки. Книга оказалась школьным альбомом. Харуки открыл его на странице, отмеченной закладкой. Там оказались строки и столбцы черно-белых фотографий учеников, все в форме, некоторые улыбаются. Он сразу заметил Тэцуо, который унаследовал материнское длинное лицо и маленький отцовский рот — хрупкий мальчик с тонкими плечами. На странице было несколько рукописных фраз, прямо поверх лиц на фотографиях.

Харуки, должно быть, выглядел смущенным, потому что не заметил ничего необычного. Отец попросил его перевернуть наклеенный листок бумаги.

Почерки выглядели разными и явно измененными. Наклон менялся внутри фразы, писавшие хотели остаться неизвестными. Харуки закрыл альбом и положил рядом с собой на чистый пол. Сделал глоток чая.

— Ваш сын не упоминал, что другие школьники оскорбляли его?

— Нет, — быстро ответила мать. — Он никогда не жаловался. Никогда.

Харуки кивнул.

— Дело не в том, что он был корейцем. Такого рода вещи давно исчезли. Теперь все лучше. Мы знаем много добрых японцев, — сказала мать.

Электрический вентилятор, стоявший на полу, обдавал его постоянным потоком теплого воздуха.

— Вы уже говорили с учителями? — спросила мать.

Отставному детективу учителя сказали, что мальчик отлично учился, но был слишком тихим.

— Дети завидовали ему, потому что он умнее. Мой сын научился читать в три года, — сказала мать.

Отец вздохнул и осторожно положил ладонь на руку жены, и она замолчала.

— Прошлой зимой Тэцуо спросил, может ли он бросить школу и работать в овощном магазине у его дяди, — сказал отец. — Это небольшой магазин возле маленького парка вниз по улице. Мой брат искал мальчика, чтобы складывать использованные коробки и сидеть за кассой. Тэцуо сказал, что хочет работать на него, но мы сказали нет. Никто из нас не закончил среднюю школу, и мы не хотели, чтобы он ушел. Он так хорошо учился. Моя жена хотела, чтобы он получил в будущем хорошую работу, занимался электроникой. — Отец накрыл голову большими, грубыми руками. — Работа в подвале продуктового магазина. Подсчет запасов. Знаете, это нелегкая жизнь… А он был талантлив. Он прекрасно рисовал. Он умел делать многое, о чем мы понятия не имели.

Мать тихо добавила:

— Мой сын был трудолюбив и честен. Он никого не обижал. Он помогал сестрам делать домашнее задание… — Ее голос прервался.

Внезапно отец посмотрел в лицо Харуки.

— Мальчики, которые написали все это, должны быть наказаны. Я не хочу идти в тюрьму, но нельзя писать такие вещи. — Он покачал головой. — Почему я не разрешил ему бросить школу? Мы с женой часто встречали плохое обращение, но это потому, что мы бедны. Мы думали, что нашим детям повезет больше.

— Вы родились здесь? — спросил Харуки, их акцент ничем не отличался от говора коренных японцев из Йокогамы.

— Да, конечно. Наши родители приехали из Ульсана.

Ульсан находился в Южной Корее, но Харуки догадался, что семья, скорее, из Северной. Миньдан был гораздо менее популярен в этом городе.

— Знают ли в школе об этом? — Харуки указал на альбом. — В отчете ничего не говорилось…

— Я взял выходной, чтобы показать это директору. Он сказал, что невозможно выяснить, кто именно написал эти дурные слова, — сказал отец.

— Понятно, — сказал Харуки.

— Почему дети, написавшие это, не будут наказаны? Почему? — спросила мать.

— Несколько свидетелей видели, как он прыгнул с крыши. Он был там один, его никто не толкнул. Мы не можем арестовать всех, кто говорит или пишет что-то злобное…

— Вы все заодно, вы не хотите ничего менять, — сказал отец, отвернувшись.

— Простите. Мне жаль, — сказал Харуки, прежде чем уйти.

Салон «Парадису-Йокогама» в восемь вечера был переполнен. Стальной звон шариков, стук крошечных молотков по миниатюрным металлическим чашкам, громкие сигналы и мигание ярких огней, хриплые крики приветствия от подобострастного персонала спасали от болезненной тишины в голове. Харуки даже не возражал против густого табачного дыма, напоминавшего слой серого тумана над головами игроков, сидевших перед рядами автоматов.

Когда Харуки был молод, он не увлекался патинко, но, перебравшись в Йокогаму, он нашел утешение в игре. Он моментально потерял несколько тысяч иен и купил еще один поднос с шарами. Харуки достаточно ответственно относился к наследству, созданному трудом матери, но она сэкономила так много, что ему не нужно больше работать. И Харуки щедро платил молодым людям за секс, он мог позволить себе это.

Маленькие металлические шарики зигзагообразно перемещались по прямоугольной панели автомата, и Харуки постоянно передвигал рычаги. Как мог он оправдаться перед отцом Тэцуо? Он не мог никого наказать, не мог предотвратить новую трагедию. И никому он не мог сказать об этом. Никому. В детстве Харуки и сам хотел повеситься. Из всех преступлений он лучше понимал убийство и самоубийство; если бы он мог, он бы убил Дайсукэ, а потом себя. Но нет, он никогда не смог бы убить Дайсукэ. А теперь он нес ответственность и за Аяме. Они не виноваты в его грехах.

Внезапно автомат перед ним умер. Он поднял глаза и увидел, что Мосасу держит вилку от электропровода. На нем был черный костюм с красной фирменной булавкой на лацкане пиджака.

— Сколько ты потерял, балбес?

— Много. Половину моей зарплаты?

Мосасу вытащил свой кошелек и передал Харуки связку иен, но тот решительно покачал головой.

— Это все моя вина. Иногда ведь я выигрываю.

— Не слишком часто. — Мосасу засунул деньги в карман Харуки.

В баре-исакайа Мосасу заказал пиво и налил Харуки из большой бутылки. Они сидели у длинной стойки на резных деревянных табуретах. Владелец выложил на блюдо теплые соленые соевые бобы, потому что они всегда начинали с них.

— Что с тобой? — спросил Мосасу. — Выглядишь дерьмово.

— Мальчик спрыгнул с крыши. Пришлось говорить сегодня с его родителями.

— Эх… Сколько лет?

— Школьник. Корейский. Ты бы видел, какие гадости писали ему в школьном альбоме эти мерзкие дети.

— Наверное, то же дерьмо, которое писали в моем.

— Тебе?!

— Это было давно. Кроме того, что ты можешь поделать? Арестовать их? — Мосасу усмехнулся. — У тебя слабость к корейцам, — сказал Мосасу, — ты идиот.

Харуки заплакал.

— Какого черта? Эй, эй! — Мосасу похлопал друга по спине. — Ты ничего не можешь сделать. Эта страна не собирается меняться. Куда мы пойдем? В Сеуле нас называют японскими ублюдками, в Японии — грязными корейцами. Все, кто вернулся на Север, голодают или запуганы. — Мосасу похлопал по карманам в поисках сигарет. — Люди ужасны. Выпей лучше пива.

Харуки сделал глоток и закашлялся — пиво попало не в то горло.

— В детстве я хотел умереть, — сказал Харуки.

— Я тоже. Каждый гребаный день я думал, что было бы лучше умереть, но я не мог так поступить с матерью. Когда я покинул школу, я забыл об этом желании. Но после смерти Юми не знал, смогу ли пережить это. Но у меня оставался Соломон. И мать, знаешь, она так изменилась после исчезновения Ноа. Мать сказала, что он ушел, потому что не справился с Васеда и стыдился этого. Но я думаю, что это неправда. Он живет где-то в другом месте и не хочет, чтобы мы нашли его. Я думаю, ему просто надоело быть хорошим корейцем, надоело стараться соответствовать… Я вот никогда не был хорошим корейцем. — Мосасу закурил. — Но все налаживается. Жизнь дерьмо, но не все время. Ецуко замечательная. Знаешь, я помогу ей открыть ресторан.

— Она хорошая женщина. Может быть, ты снова женишься.

— Ецуко не хочет снова замуж. Ее дети и так уже ненавидят ее. Вообрази: выйти замуж за корейца из салона патинко. — Мосасу фыркнул. — Старик, жизнь будет и дальше бить и толкать тебя, но надо продолжать игру.

Харуки кивнул.

— Раньше я думал, что если бы отец был рядом, со мной все было бы в порядке, — сказал Харуки.

— Забудь его. Твоя мать — великая женщина. Она лучше пятерых отцов. Юми говорила, что она была единственной японкой, с которой она хотела работать.

— Да. Мама была великой.

Владелец бара поставил перед ними обжаренные устрицы и перец шишито. Харуки вытер глаза коктейльной салфеткой, и Мосасу налил ему еще бокал пива.

— Я не знал, что эти поганцы писали тебе гадости, — сказал Харуки. — Ты всегда присматривал за мной, защищал. Я не знал…

— И это забудь. Я в порядке. Теперь я в порядке.

8

Нагано, август 1978 года

Водитель Хансо проводил Сонджу к черному седану. Она устроилась на широком заднем сиденье, поправив одежду, чтобы прикрыть располневший живот. Она надела французское дизайнерское платье и итальянские кожаные туфли, которые выбрала для нее подруга Мосасу, Ецуко.

— Куда мы едем?

— В Нагано, — ответил Хансо.

— Он там?

— Да. Его там знают под именем Нобуо Бан. Он там живет уже шестнадцать лет. Женат на японке, у них четверо детей.

— У Соломона четыре кузена! Почему он не рассказал нам?

— Он теперь японец. Никто в Нагано не знает, что он кореец. Его жена и дети тоже не знают.

— Зачем?

— Он не хочет, чтобы кто-то знал о его прошлом.

— Так легко сделать это?

— Достаточно легко, никто не пытается выяснять правду. Он работает в патинко-салоне.

— Как Мосасу? — Этого она никак не ожидала.

— Да.

— Я хочу узнать больше о Ноа.

— Он здоров, — улыбнулся Хансо.

— Он знает, что мы приедем?

— Нет.

— Но…

— Он не хочет нас видеть. Точнее, он не хочет меня видеть. Мы не должны говорить с ним сегодня, но я подумал, что ты захочешь увидеть его собственными глазами. Он будет в главном офисе.

— Откуда ты это знаешь?

— Это моя работа — знать, — сказал Хансо, закрывая глаза и откидываясь назад; он принимал лекарства, из-за которых чувствовал сильную слабость и головокружение.

План состоял в том, чтобы подождать, пока Ноа выйдет на обед в ресторан через дорогу. По средам он всегда заходил туда и заказывал лапшу-соба. Частные детективы предоставили Хансо подробный отчет на двадцать шесть страниц, и наиболее примечательной была непоколебимость распорядка. Ноа не употреблял алкоголь, не интересовался азартными играми или женщинами, жил в скромном доме.

— Он будет обедать один, как ты думаешь?

— Он всегда обедает один. Сегодня среда, поэтому он закажет дзару соба, немного почитает английский роман, а затем вернется в свой кабинет. Он не ошибается, не суетится, — с гордостью сказал Хансо.

— Он заметит меня?

— Трудно сказать, — сказал он. — Ты должна ждать в машине и посмотреть на него, потом водитель отвезет нас в Йокогаму. Мы можем вернуться через неделю, если захочешь. Может быть, потом напишешь ему и договоришься о встрече.

— В чем разница между этой и следующей неделей?

— Он выбрал эту жизнь, Сонджа, и, может быть, нам стоит уважать его желание.

— Он мой сын.

— И мой.

— Ноа и Мосасу — это вся моя жизнь.

Хансо кивнул. Он никогда не испытывал такого отношения к своим детям.

— Я жила только для них.

В церкви пастор говорил: нельзя любить свою семью больше, чем Бога. Но для нее любовь к Богу была тем же самым, что и безмерная любовь к детям. У Ноа теперь есть свои дети. Наверное, он сможет понять ее чувства.

— Смотри. Он выходит, — сказал Хансо.

Лицо ее сына изменилось совсем немного. Седые волосы на висках удивили ее, но Ноа исполнилось сорок пять. Он носил круглые золотые очки, похожие на те, что были у Исэка, черный костюм висел на худом теле. Его лицо было копией Хансо.

Сонджа открыла дверь машины и вышла.

— Ноа! — воскликнула она и бросилась к нему.

Он обернулся и уставился на свою мать, которая остановилась шагах в десяти от него.

— Мама, — пробормотал Ноа, приблизился к ней и коснулся ее руки.

Он не видел, как его мать плачет, с похорон Исэка. Он удивился, увидев ее, но еще больше удивился тому, что испытал чувство облегчения.

— Не нужно расстраиваться. Пойдем в мой офис, — сказал он. — Как ты сюда попала?

— Ко Хансо привез меня. Он нашел тебя, и он привез меня сюда, потому что я очень сильно хотела тебя увидеть. Он в машине.

— Понятно, — сказал он. — Ну, он может там остаться.

В офисе сотрудники кланялись Ноа, и Сонджа последовала за ним в кабинет. Он предложил ей сесть и закрыл дверь.

— Ты хорошо выглядишь, мама, — сказал Ноа.

— Так много времени прошло, Ноа. Я так беспокоилась о тебе, — она замолчала, увидев страдание на его лице. — Но я рада, что ты писал мне. Я сохранила все деньги, которые ты отправлял.

Ноа кивнул.

— Хансо сказал мне, что ты женат и у тебя есть дети.

Ноа улыбнулся.

— Мальчик и три девочки. Они очень хорошие дети. Девочки учатся, а сын — хороший бейсболист. Он любимец жены. Похож на Мосасу и ведет себя так же.

— Я знаю, что Мосасу хотел бы тебя увидеть. Когда ты сможешь приехать к нам?

— Я не знаю. Не знаю, смогу ли я.

— Разве мы не потратили достаточно времени? Все эти годы. Ноа, помилуй. Прости меня, пожалуйста. Я была девочкой, когда встретила Хансо. Я не знала, что он женат, я отказалась быть его любовницей. Затем ваш отец женился на мне. Всю жизнь я была верна ему, Пэк Исэку, который был настоящим человеком. Даже после его смерти я оставалась верна…

— Я понимаю. Однако мой отец по крови — Ко Хансо. Это не может измениться, — категорично сказал Ноа.

— Да.

— Я кореец, работающий в грязном бизнесе. Я никогда не смогу очиститься. — Он рассмеялся. — Это мое проклятие.

— Но ты не якудза, — возразила она. — Мосасу владеет патинко, и он очень честен. Он всегда говорит, что можно быть хорошим работодателем и избегать плохих людей.

Ноа покачал головой.

— Мама, я честный, но есть люди, которых невозможно избежать в этом бизнесе. Я управляю очень крупной компанией, и я делаю то, что должен. — Он покривился.

— Ты хороший мальчик, Ноа. Я знаю, что ты… — Она подумала, что глупо говорить с ним, как с ребенком. — Я имею в виду, я уверена, что ты хороший бизнесмен.

Они посидели молча. Ноа смотрел на мать. Она выглядела старой и усталой.

— Хочешь чая? — спросил он.

Ноа много раз представлял себе встречу с матерью или братом в этом белом, наполненном солнцем офисе. Будет ли Хансо тоже приходить к нему?

— Может быть, ты хочешь есть? Я могу заказать что-то…

Сонджа покачала головой.

— Тебе нужно вернуться домой, — сказала она.

Он засмеялся.

— Здесь мой дом. Я не маленький мальчик. И никто здесь не знает, что я кореец. Никто.

— Я никому не скажу. Я понимаю. Я все сделаю…

— Моя жена не знает. Ее мать никогда не потерпит этого. Мои собственные дети не знают, и я им не скажу. Мой босс уволит меня. Он не нанимает иностранцев.

— Неужели так ужасно быть корейцем?

— Ужасно быть мной.

Сонджа кивнула и уставилась на свои сложенные руки.

— Дети, как их зовут?

— Зачем это?

— Ноа, мне очень жаль. Твой отец привез нас в Японию, а потом, ты знаешь, мы не могли вернуться из-за войны здесь, а потом из-за войны там. А теперь уже слишком поздно. Даже для меня.

— Я вернулся, — сказал он.

— Что ты имеешь в виду?

— Сейчас я гражданин Японии, и я могу путешествовать. Я ездил в Южную Корею, чтобы увидеть мою предполагаемую родину.

— Ты гражданин Японии? Как это возможно?

— Возможно. Это всегда возможно.

— И ты поехал в Пусан?

— Да, и я посетил Йондо. Это крошечное место, но красивое, — сказал он.

Глаза Сонджи наполнились слезами.

— Мама, теперь у меня встреча. Извини, но почему бы нам не увидеться на следующей неделе? Я сам приеду. Я хотел бы снова увидеть Мосасу.

— В самом деле? Ты приедешь? — Сонджа улыбнулась. — О, спасибо, Ноа. Я так рада. Ты такой хороший…

— А теперь будет лучше, если ты уйдешь, у меня неотложные дела. Я позвоню сегодня вечером, когда ты уже будешь дома.

Он проводил ее на улицу, но даже не посмотрел на машину Хансо.

— Поговорим позже, — сказал он и вернулся в офис.

Сонджа смотрела, как ее сын входит в офисное здание. Водитель вышел и открыл перед ней дверь машины.

Сонджа улыбнулась Хансо, чувствуя свет и надежду. Хансо внимательно посмотрел на нее и нахмурился.

— Ты не должна была с ним говорить.

— Все хорошо. На следующей неделе он приедет в Йокогаму. Мосасу будет так счастлив.

В тот вечер, когда Ноа не позвонил ей, она поняла, что не дала ему свой домашний номер в Йокогаме. Утром ей позвонил Хансо. Ноа застрелился через несколько минут после того, как она покинула его кабинет.

9

Йокогама, 1979 год

Ецуко Нагатоми любила всех трех своих детей, но не в равной мере. Она думала, что такая эмоциональная несправедливость неизбежна. Теперь ей стукнуло сорок два. Уроженка Хоккайдо, она переехала в Йокогаму после развода шесть лет назад. Она поддерживала молодость, которая, по ее мнению, была крайне важна для владелицы ресторана. Она умело накладывала макияж, а красный шерстяной костюм «Сен Лоран», подаренный ей Мосасу, эффектно подчеркивал достоинства ее фигуры.

Хотя Ецуко, как правило, оставалась довольна собой, сегодня ее огорчило телефонное сообщение от старшей дочери Ханы с незнакомого токийского номера. Когда и почему Хана приехала с Хоккайдо? Ецуко решила перезвонить, и Хана ответила после первого гудка.

— Я ждала.

— Прости, я только что получила сообщение. — Ецуко боялась своей пятнадцатилетней дочери, но пыталась казаться твердой. — Где ты?

— Я на четвертом месяце беременности.

Ецуко представила большие немигающие глаза дочери. Внешне Хана напоминала девочек из комиксов. И одевалась она, чтобы привлечь внимание: короткие юбки, облегающие блузки, сапоги на высоком каблуке. Ецуко чувствовала, что нечто подобное должно было случиться, потому что и сама в юности мало чем отличалась от дочери. Она забеременела в семнадцать — Тацуо, старшим братом Ханы.

— Я в Токио у друга, — сказала Хана после паузы.

— Кто он?

— Это просто кузен друга, который живет здесь. Слушай, я хочу приехать к тебе.

— Зачем?

— А как ты думаешь? Ты должна помочь мне с этим.

— Знает ли твой отец?

— Ты дура?

— Хана!!!

— Я знаю, как добраться до тебя. И у меня есть деньги. Я позвоню тебе, когда приеду. — Хана повесила трубку.

Через два года после развода, когда Хане исполнилось одиннадцать, она спросила Ецуко, могут ли они разговаривать как подруги, а не как мать с ребенком, и Ецуко согласилась. Сама она в этом возрасте лгала матери и отцу обо всем. Но оказалось, что откровенность — это совсем не просто. Она не всегда была готова отвечать на вопросы дочери «по-взрослому», а если проявляла беспокойство (что Хана ненавидела), дочь просто отключалась и не звонила несколько недель.

Ецуко сожалела о своей жизни на Хоккайдо, но больше всего о том, что ее репутация сделала с детьми. Взрослые сыновья все еще отказывались разговаривать с ней. И она только ухудшила ситуацию, вступив в отношения с Мосасу. Но он оставался единственным человеком, которого она никогда не обманывала, с которым ей дышалось легко.

Весной, накануне ее тридцать шестого дня рождения, когда она все еще была замужем и жила на Хоккайдо, Ецуко соблазнила еще одного из своих бывших приятелей по учебе. У нее была серия таких историй с разными мужчинами из ее юности. В первый раз это показалось трудно, а потом удивительно легко. Женатые мужчины хотели приглашения замужней женщины. Можно взять телефон мужчины, с которым она спала двадцать лет назад, пригласить его в свой дом на обед, пока ее дети в школе. Однажды днем, в ее крошечной гостиной Хоккайдо, когда любовник-плейбой одевался, внезапно он сказал: «Я могу оставить свою жену. Скажи, и я сделаю это». Она ничего не сказала. Ецуко не собиралась покидать Нори и детей. Нори оказался неплохим человеком, просто после девятнадцати лет брака она перестала понимать, чего хочет, кто он и кто она сама. Она была женой и матерью его детей, но все связи между ними стали формальными. Однако Нори этого было достаточно.

Она себя не оправдывала. Нори приходил поздно и ужинал за кухонным столом, а она наблюдала за ним и размышляла о странном виде одиночества. Примерно в то же время кто-то вручил ей брошюру — кажется, на выходе из продуктового магазина. На дешевой обложке домохозяйка средних лет изображалась наполовину как скелет, наполовину во плоти, ниже шла надпись: «Каждый день ты приближаешься к своей смерти. Ты уже мертва наполовину». Она немедленно выбросила эту дрянь, но картинка запечатлелась в памяти.

В последний раз, когда она встречалась с плейбоем, он дал ей стопку стихотворений, написанных специально для нее. Он признался, что любил только ее. Остальную часть дня она игнорировала домашнюю работу, читала и перечитывала эротические стихи. Она не могла сказать, хороши они или нет, но была довольна. Она вновь чувствовала себя кем-то особенным.

В ту ночь, когда ее семья спала, Ецуко наполнила деревянную ванну горячей водой, а потом надела сине-белую пижаму-юката и направилась в спальню, где ее невинный муж тихо похрапывал. Ей стало ясно: она всегда будет одинока, всегда будет лгать и никогда не будет хорошим человеком. Утром она велела плейбою больше не звонить ей, и он так и сделал, он просто нашел другую славную домохозяйку.

Несколько месяцев спустя Нори нашел стихи, которые она не уничтожила, и впервые избил ее. Сыновья попробовали остановить его, а Хана, которой было всего девять лет, плакала и кричала. В тот вечер Нори выкинул ее вон, и она пошла в дом сестры. Позже адвокат объяснил, что нет надежды получить опеку над детьми, так как у нее нет ни работы, ни профессии. Ецуко кивнула и решила оставить детей, полагая, что так им будет спокойнее. Затем она нашла объявление о работе в ресторане и перебралась в Йокогаму, где никого не знала.

Ецуко хотелось верить, что встреча с Мосасу все изменила. То, что она была сексуально верна ему, служило доказательством. Она когда-то попыталась объяснить это своей сестре, но Мари ответила: «Змея, сбросившая старую кожу, все равно змея». И мать, услышав, что Мосасу хотел жениться на ней, сказала: «Что? Кореец из патинко-салона? Разве ты мало горя причинила своим бедным детям? Почему бы просто не убить их?»

В полдень Мосасу зашел за ней. Они поехали за Соломоном в школу — ему полагалось получить регистрационную карточку для иностранцев. Родившиеся в Японии после 1952 года корейцы должны были вставать на учет в местном отделении, как только им исполнялось четырнадцать лет, а также получать разрешение на пребывание в Японии. Потом раз в три года полагалось повторять эту процедуру.

Как только она села в машину, Мосасу напомнил, что она должна застегнуть ремень безопасности. Ецуко все еще думала о Хане. До появления Мосасу она успела позвонить врачу и назначить визит Ханы на конец недели.

Мосасу держал завернутый подарок, размером с кусок тофу. Она узнала серебристую бумагу из своего любимого ювелирного магазина.

— Это для Соломона?

— Нет. Это для тебя.

— Мне? Зачем?

Внутри были золотые часы с бриллиантами в темно-красной бархатной коробке.

— Мне сказали, что такие часы можно подарить любовнице — они стоят, как кольцо с бриллиантом, но его невозможно подарить любовнице, и раз уж мы не женаты…

Ецуко проверила, плотно ли закрыта стеклянная перегородка, отделяющая их от водителя.

— Пусть он остановит машину.

— Что случилось?

Ецуко отдернула руку. Она хотела сказать, что она не любовница, но вместо этого заплакала.

— Почему ты плачешь? Каждый год в течение последних трех лет я приношу тебе кольцо, и ты каждый раз говоришь нет. Я возвращаюсь к ювелиру. — Он вздохнул. — Конечно, ты отказываешь патинко-якудза.

— Ты не якудза.

— Я не якудза. Но все думают, что корейцы — гангстеры.

— Мне все это неважно.

Мосасу выглянул в окно и, увидев сына, помахал ему рукой. Соломон сел на переднее пассажирское сиденье, стеклянная перегородка опустилась, и он просунул голову, чтобы сказать привет. Потом мальчик стал обсуждать с водителем бейсбольный сезон.

Мосасу осторожно взял ее за левое запястье.

— Ты забавная. Я купил тебе подарок. Просто скажи спасибо. Это ничего не значит…

Она подумала, что сейчас опять расплачется.

— Звонила Хана. Она приедет в Йокогаму. Сегодня.

— Она в порядке? — Мосасу выглядел удивленным.

Ецуко дважды ездила на Хоккайдо, чтобы увидеть своих детей. Мосасу никогда не встречался с ними.

— Может быть, она придет на вечеринку в честь Соломона? — предложил Мосасу. — Там будет тот знаменитый певец…

— Я не знаю, нравится ли ей Хироми-сан, — ответила Ецуко, она понятия не имела, нравится ли Хане поп-музыка, в детстве та не пела и не танцевала.

Ецуко сказала Мосасу, что у Ханы назначена встреча с врачом, но не стала ничего объяснять. Так сложилась жизнь. Ее старшему, Тацуо, исполнилось двадцать пять лет, и ему потребовалось восемь лет, чтобы окончить четвертый курс колледжа. Второй сын, Тари, девятнадцатилетний парень, провалил вступительные экзамены в колледж и работал сборщиком билетов в кинотеатре. Она превратила детей в деревенских изгоев, и не было никакого способа исправить ситуацию.

Ецуко расстегнула часы и положила их обратно в бархатную коробку.

— Это не кольцо. Избавь меня от нового похода к ювелиру, — улыбнулся Мосасу.

В иммиграционном офисе Йокогамы их принял высокий мужчина с узким лицом и копной черных волос. Он бесстыдно уставился на Ецуко, на ее груди, бедра и дорогие кольца на пальцах. Она выглядела слишком нарядной на фоне Мосасу и Соломона, которые пришли в белых рубашках, темных брюках и черных туфлях. Они походили на пару миссионеров.

— Ваше имя… — Клерк прищурился, глядя, как Соломон заполняет бланк. — Та-ко-ро-мо-н. Что это за имя?

— Это из Библии. Он был королем. Сын царя Давида. Человек великой мудрости. Мой замечательный дядя назвал меня так. — Мальчик улыбнулся клерку, как будто делился секретом.

Он был вежливым мальчиком, но поскольку ходил в школу с американцами и другими иностранцами, иногда говорил о том, о чем японцы никогда не говорили.

— Со-ро-мо-н, корорь. Великая мудрость. — Клерк ухмыльнулся. — У корейцев больше нет корорей.

Ецуко вспыхнула, но Мосасу одернул ее. Она знала, что он резкий и вспыльчивый. Как-то раз она видела, как он выбросил грубого клиента из ресторана, сломав ему ребра. Но сейчас Мосасу отвел глаза от клерка и молча уставился на правую руку Соломона.

— Простите меня, господин, — сказал он очень спокойно. — Мы спешим сегодня домой, потому что это день рождения мальчика. Может быть, мы должны что-то еще сделать? Спасибо за понимание. — Он сложил ладони перед грудью и поклонился.

Клерк указал на заднюю часть комнаты и велел Мосасу и Ецуко сесть там. Соломон остался стоять напротив клерка. В длинном прямоугольном помещении, похожем на вагон, с полдюжины человек сидели на скамейках, читали газеты или манга. Ецуко задумалась, были ли они корейцами. Ецуко и Мосасу могли видеть, как Соломон разговаривает с клерком, но они ничего не слышали.

Мосасу сел, потом снова встал. Он спросил, хочет ли она чай из торгового автомата, и она кивнула. Ей хотелось дать клерку пощечину. Когда Мосасу вернулся с чаем, она поблагодарила его.

— Ты, должно быть, знал… — Она сделала паузу. — Ты предупредил его, что сегодня будет не так просто?

— Нет. Я ничего ему не сказал. Я приходил сюда с матерью и братом Ноа, когда получал первые регистрационные документы. Клерк оказался приятным человеком. Поэтому я попросил тебя поехать. Я подумал, что присутствие женщины поможет. — Он выдохнул через ноздри. — Глупо было рассчитывать на доброту.

— Но вы с Соломоном родились здесь.

— Да, мой брат, Ноа, тоже родился здесь. И теперь он мертв.

Мосасу закрыл лицо руками. Ецуко вздохнула.

— В любом случае, клерк прав. И Соломон должен понимать это. Мы можем быть депортированы. У нас нет родины. Мой мальчик должен выжить, значит, он должен учиться приспосабливаться.

Соломон вернулся к ним. Затем его сфотографировали, а потом он должен был пойти в другую комнату, чтобы снять отпечатки пальцев. Полноватая женщина в светло-зеленой форме взяла левый указательный палец Соломона и осторожно окунула его в горшок, заполненный густыми черными чернилами. Соломон надавил пальцем на белую карточку. Мосасу отвел глаза и вздохнул. Женщина улыбнулась мальчику и велела ему получить регистрационную карточку в соседней комнате.

— Это то, что мы, собаки, должны носить при себе.

Служащая внезапно рассердилась.

— Отпечатки пальцев и регистрационные карточки жизненно важны для правительства. Не нужно оскорблять меня. Это официальное регулирование, требуемое для иностранных лиц.

Ецуко шагнула вперед.

— Но вы не снимаете отпечатки пальцев своих детей в день их рождения?

Шея женщины покраснела.

— Мой сын мертв.

Ецуко прикусила губу, но продолжила.

— Корейцы приносят много пользы нашей стране. Они делают тяжелую работу, которую не хотят выполнять японцы, они платят налоги, подчиняются законам, создают хорошие семьи…

Клерк сочувственно кивнула.

— Вы, корейцы, всегда так говорите.

Соломон выпалил:

— Она не кореянка.

Ецуко коснулась его руки, и все трое вышли из душной комнаты. Она хотела поскорее оказаться на свежем воздухе. Она жаждала белых гор Хоккайдо, хотела оказаться в холодном заснеженном лесу между темными голыми деревьями.

10

Одна из официанток принесла ей колу, и Хана, сидя за столом возле бара, поигрывала соломинкой. Перманентная завивка уже сошла, волосы ее распрямились и приобрели естественный красновато-черный тон. Они свободно падали на ее узкие плечи. Она выглядела аккуратно: в отглаженной белой блузке и темной плиссированной юбке до колен, серых шерстяных гольфах и плоских школьных туфлях. Живот оставался плоским, но грудь увеличилась — единственный признак беременности.

Закрытый для проведения частного мероприятия ресторан ее матери подготовили к вечеринке. Белые льняные скатерти покрывали дюжину круглых столов, а в центре каждого стояла элегантная цветочная композиция и подсвечники. Красные шары, накачанные гелием, поднимались к потолку. Ецуко и Соломон тихо вошли в ресторан. Он настоял на том, чтобы заранее поздороваться с ее дочерью. Сначала мальчик удивленно уставился на украшения зала, затем, увидев девушку за пустым столом, спросил:

— Это она?

— Да.

Хана застенчиво улыбнулась им.

Соломон и Хана официально приветствовали друг друга. Их взаимное любопытство было очевидно. Хана указала на воздушные шары, покрывающие потолок, и Соломон быстро ответил по-японски:

— Сегодня мой день рождения. Почему бы тебе не прийти на вечеринку? Будет американский ужин, а потом мы пойдем на настоящую дискотеку.

Хана ответила:

— Если хочешь. Я могла бы.

Ецуко нахмурилась. Она должна была поговорить с шеф-поваром о меню, но она не хотела оставлять их наедине. Через несколько минут, когда она вернулась с кухни, они шептались, как пара влюбленных. Ецуко проверила время и позвала Соломона вернуться домой. От двери он крикнул:

— Эй, увидимся на вечеринке.

И Хана улыбнулась, как куртизанка, и помахала на прощание.

Когда Соломон ушел, Хана указала матери на сумки возле входа.

— Я заглянула в них.

В сумках были записи, кассетный проигрыватель Sony Walkman, импортные подростковые журналы и шоколадные конфеты.

— Я хочу, чтобы мой папа был якудзой.

— Хана, он не… — Ецуко огляделась, чтобы убедиться, может ли кто-нибудь услышать их.

— Сын твоего парня не похож на крутого бандита.

— Ему нелегко. И он совсем не такой.

— Нелегко? Американская частная школа, миллионы в банке и шофер. Будь реалисткой, мама.

— Сегодня ему пришлось получать разрешение остаться в Японии еще на три года. Если бы ему отказали, его могли депортировать. Он должен постоянно носить при себе регистрационную карточку иностранца и…

— Да неужели? Но он же не был депортирован, не так ли? Теперь ему устраивают шикарную вечеринку покруче, чем большинство свадеб.

— Он родился в этой стране, и сегодня он должен был сдавать отпечатки пальцев, в свой день рождения, как будто он преступник. Он просто ребенок. Он ничего не делал дурного.

— Мы все преступники. Лжецы, воры, шлюхи — вот кто мы.

— Откуда такая злость?

— Я единственная, кто до сих пор разговаривает с тобой.

— Я сказала, что мне очень жаль. — Ецуко пыталась говорить тихо, но официантки слышали все, и вдруг ей стало наплевать.

— Я записала тебя к врачу.

Хана подняла глаза.

— Послезавтра мы решим твою проблему. — Ецуко посмотрела прямо на бледное сердитое лицо дочери. — Ты не должна сейчас становиться матерью. Ты не представляешь, как тяжело иметь детей.

Губы Ханы дрогнули, она закрыла лицо руками и заплакала. Ецуко положила ладонь на голову дочери. Она так давно не касалась атласных волос Ханы.

Когда Ецуко жила в тесном доме на Хоккайдо с протекающей крышей и крошечной кухней, работа ее поддерживала. Ецуко вспомнила, как сыновья поедали креветок, поджаренных ею на ужин. Даже в середине июля она стояла перед горячей чашкой темпуры, бросая очищенные креветки в пузырящееся арахисовое масло, потому что для ее сыновей мамины креветки были любимым лакомством. И она вспомнила, как любила расчесывать вымытые волосы Ханы, щеки которой раскраснелись от горячего пара.

— Я знаю, что ты не хотела нас. Братья сказали мне, и я говорила им, что они неправы, хотя сама знаю, что правы. Я цеплялась за тебя, потому что не собиралась позволить тебе вот так просто бросить нас. Как ты можешь говорить мне, как трудно иметь детей? Ты даже не пыталась стать матерью.

Ецуко молчала. Ее дети думали, что она монстр.

Она вспомнила все письма, подарки и деньги, которые она отправляла им и которые мальчики возвращали. Хана единственная, кто говорил с ней по телефону. Ецуко хотела оправдаться — напомнить о своих многочисленных попытках… Наверное, она не была хорошей матерью, но пыталась, и это всегда казалось ей важным.

— Но я не вышла замуж за Мосасу. Я даже не живу с ним. Так что я не хуже тебя и твоих братьев.

Хана наклонила голову и вдруг засмеялась.

— Должна ли я поблагодарить тебя за эту великую жертву? Так ты не вышла замуж за корейского гангстера, и я должна поздравить тебя с этим? Ты не вышла за него замуж, потому что не хотела страдать. Ты самый эгоистичный человек, которого я знаю. Ты спишь с ним и берешь у него деньги, чтобы содержать это необычное место и чувствовать себя свободной. Ты сделала это не для меня или моих братьев. — Хана вытерла лицо рукавом. — Ты покинула Хоккайдо, чтобы спрятаться в большом городе. Ты ушла, потому что боялась, и ты спала со всеми этими людьми, потому что боялась стареть. Ты слабая и жалкая. Не говори мне о жертвах, потому что я не верю в это дерьмо.

Хана снова заплакала.

Ецуко села. Если она выйдет замуж за Мосасу, это докажет всем на Хоккайдо, что никакой порядочный японский мужчина не коснется такой женщины, как она. Ее можно будет назвать женой якудзы. Если она выйдет за него замуж, она не будет больше считаться изящной владелицей успешного ресторана в лучшем районе Йокогамы — образ, в который она сама верила лишь отчасти. Мосасу мог думать, что она лучше, чем на самом деле, но Хану не обманешь. Ецуко взяла дорожную сумку Ханы и жестом велела дочери следовать за ней.

Квартира Ецуко находилась в роскошном здании в четырех кварталах от ресторана. По пути туда Хана сказала, что не хочет идти на вечеринку. Она хотела остаться одна, чтобы спать до утра. Ецуко провела Хану в спальню. Сегодня она будет спать на диване. Хана легла на футон, ее глаза все еще оставались открыты, но она ничего больше не сказала. Ецуко не хотела оставлять ее. Все же они снова были вместе, Хана обратилась к ней за помощью.

— У тебя прежний запах, — тихо сказала Хана, — я думала, что это твои духи.

Ецуко с трудом удержалась от желания обнюхать собственные запястья.

— Это не просто парфюм, это еще кремы, все вместе составляет этот запах. Я ходила по магазинам, пыталась понять, что это было. Запах мамы.

Ецуко хотела многое сказать, пообещать, что постарается больше не совершать ошибок.

— Я хочу спать. Иди на вечеринку этого мальчика. Оставь меня в покое. — На этот раз голос Ханы был ровным, более мягким.

Ецуко хотела остаться, но Хана отмахнулась. Ецуко рассказала о своем расписании на следующий день. Может быть, они пойдут и купят кровать и комод.

— Тогда ты в любой момент сможешь навестить меня. Я могу устроить для тебя комнату, — сказала Ецуко.

Хана вздохнула, но выражение ее лица оставалось пустым.

Ецуко пришлось вернуться в ресторан, но она присела на диван на несколько минут. Когда она была молодой матерью, однажды, после того, как ее дети легли спать, она смотрела на сыновей: на пухлые ручки, взлохмаченные волосы — потому что их никак не удавалось загнать к парикмахеру и нормально подстричь… Ей хотелось бы вернуть время, когда она ругала своих детей просто потому, что устала. Она совершила так много ошибок. Появись у нее новый шанс, она позволила бы им оставаться в ванной немного дольше, читать больше историй перед сном, приготовила бы еще миску креветок…

11

Дети, приглашенные на вечеринку Соломона, были сыновьями и дочерьми дипломатов, банкиров и богатых экспатов из Америки и Европы. Все говорили на английском, а не на японском. Мосасу нравилась эта обстановка. У него были особые планы для сына: Соломон должен говорить отлично по-английски, прекрасно владеть японским, он должен расти среди людей высшего класса, а потом найти работу в американской компании в Токио или Нью-Йорке — городе, который Мосасу никогда не видел, но который должен воплощать собой честный шанс на успех для каждого. Мосасу хотел, чтобы его сын стал гражданином мира.

Вереница черных лимузинов тянулась по улице. Гости благодарили Мосасу и Ецуко за прекрасный ужин. Мосасу проследил, чтобы сперва подали машины девушкам — он видел это в американском кино. Соломон уехал на последней машине с лучшими друзьями: Найджелом, сыном английского банкира, и Аджаем, сыном индийского судовладельца.

Диско-бар был тускло освещен. С потолка свисали двадцать зеркальных шаров на разной высоте, они покачивались и рассеивали лучи света. Посетители могли почувствовать себя рыбами в глубине водоема. После того как все прибыли и расселись, менеджер, красивый филиппинец, поднялся на сцену. У него был прекрасный голос.

— Дорогие друзья Соломона Пэка! Добро пожаловать в «Ринго»! — Он сделал паузу под радостные возгласы детей. — В честь дня рождения Соломона «Ринго» пригласило самую горячую звезду Японии — а в будущем и мира: Кен Хироми и «Семь джентльменов»!

Дети, похоже, ему не поверили. Занавес поднялся, на сцене оказалась рок-группа, и певец вышел из-за спин музыкантов. Хироми выглядел совершенно обычным, почти разочаровывающим. Одет как бизнесмен, который забыл галстук, очки в толстой оправе, как и на обложках альбомов. Волосы безукоризненно приглажены. Ему было не больше тридцати.

Соломон качал головой, растерянный и счастливый. Группа играла громко, и дети бросились танцевать. Потом ведущий попросил всех собраться вокруг сцены, и Ичиро, повар, подал впечатляющий торт с мороженым, похожий на бейсбольный мяч. Высокие тонкие свечи сверкали на его поверхности. Одна из девушек крикнула: «Не забудь загадать желание, детка!»

Ецуко протянула Соломону широкий нож, чтобы он отрезал первый кусок. На него направили луч прожектора. Ецуко охнула, заметив чернила у мальчика под ногтями. Он смыл большую часть, но тень пятна осталась на кончиках его пальцев.

Соломон поднял глаза и улыбнулся. После первого ломтика Соломон отдал нож ей, и она разрезала остальное. Официанты разносили торт гостям, и Хироми тоже взял свой кусок. Мосасу подарил Соломону конверт с иенами и сказал передать его певцу.

Группа сыграла еще одну песню, затем диджей ставил популярные мелодии. Под финал Ецуко чувствовала себя приятно усталой. Мосасу выпил шампанское, и она подошла к нему и села рядом. Мосасу наполнил ей бокал, и она выпила его двумя глотками. Мосасу сказал, что она отлично поработала, и Ецуко встряхнула головой.

Не думая, она сказала:

— Я думаю, она была бы довольна.

Мосасу смутился. Потом кивнул.

— Да, она порадовалась бы за него.

— Какая она была? — Ецуко подалась вперед, чтобы рассмотреть его лицо.

— Я уже говорил тебе. Самой прекрасной и нежной. — Он не хотел говорить о Юми.

— Нет, расскажи о ней что-то конкретное. Я хочу знать больше.

— Зачем? Она мертва. — Мосасу было больно.

Он смотрел, как Соломон танцует с высокой китаянкой. Его лоб блестел от пота, но он следовал элегантным движениям девушки. Ецуко уставилась в пустой бокал.

— Она хотела назвать его Седжонг, — сказал Мосасу. — Но по традиции имя выбирает отец мужа. Мой отец умер, так что дядя Ёсоп назвал его Соломоном. Седжонг был королем в Корее. Он изобрел корейский алфавит. Дядя Ёсоп дал ему имя библейского короля. Думаю, он это сделал, потому что мой отец был пастором. — Он улыбнулся.

— Почему ты улыбаешься?

— Потому что Юми, — Мосасу произнес ее имя вслух, и это удивило его самого, — так гордилась им. Ее сын. Она хотела дать жизнь королю. Она походила на моего отца и дядю, я так думаю. Гордая. Она гордилась мной и моей работой. Теперь, когда я стал старше, мне интересно, почему? — Мосасу задумчиво покачал головой.

— Хорошо гордиться своими детьми. — Она разгладила юбку.

Когда ее дети родились, она изумлялась их физическому совершенству. Она поражалась миниатюрной человеческой форме. Но ни разу она не думала взять историческое имя — имя короля. Она никогда не гордилась своей семьей или страной. Почему ее семья думала, что патинко — это так ужасно? Ее отец, коммивояжер, продавал дорогостоящие страховки домохозяйкам, которые не могли себе это позволить, а Мосасу создавал места, где мужчины и женщины играли за деньги. Оба мужчины делали деньги на случайности, страхе и одиночестве. Ецуко потерпела неудачу в главном — она не научила своих детей верить в победу. Патинко — всего лишь глупая игра, но жизнь тоже игра.

Ецуко сняла новые часы и положила в его ладонь.

— Дело не в том, что я не хочу кольца…

Мосасу не смотрел на нее, но положил часы в карман.

— Уже поздно. Почти полночь, — мягко сказал он. — Детям пора по домам.

Не желая, чтобы вечер закончился, Соломон утверждал, что голоден, поэтому они втроем вернулись в ресторан. Там снова было чисто.

Мальчик выглядел таким счастливым, что на него приятно было смотреть. Мосасу сел за стол на четверых и открыл газету. Он походил на человека среднего возраста, спокойно ожидающего поезда. Ецуко направилась на кухню вместе с Соломоном. Она поставила три белые тарелки на прилавок. Из холодильника достала поднос с жареной курицей и миску картофельного салата, который Итиро приготовил по американской кулинарной книге.

— Почему Хана не пришла? Она больна?

— Нет.

— Знаешь, она красивая.

— Слишком красивая. Это ее проблема. — Ее собственная мать однажды сказала так о ней, когда друг семьи похвалил Ецуко. — Тебе было весело сегодня?

— Да. Я до сих пор не могу поверить. Хироми-сан разговаривал со мной.

— Что он сказал? — Она положила два больших куска курицы для Мосасу и Соломона.

— Он сказал, что его лучшие друзья — корейцы. И еще сказал: будь добр к своим родителям.

Соломон относился к ней, как к матери, и хотя это доставляло удовольствие, приносило и печаль.

— Твой отец сказал мне сегодня, что твоя мать гордилась тобой. С самого момента твоего рождения.

Соломон ничего не сказал. Она не думала, что ему еще понадобится мать; он уже вырос. Он казался почти взрослым.

— Иди сюда к раковине. Дай левую руку.

— Подарок?

Она засмеялась и включила воду.

— Остались чернила.

— Могут ли они выслать меня? Депортировать?

— Сегодня все прошло хорошо, — ответила она и мягко почистила подушечки его пальцев и ногти щеткой для посуды. — Тебе не о чем беспокоиться, Соломон-тян.

Казалось, его удовлетворил ее ответ.

— Хана сказала мне, что она приехала в Йокогаму, чтобы избавиться от маленькой проблемы. Она беременна? Девушка Найджела была беременна, и ей пришлось сделать аборт.

— Твой друг Найджел? — Она вспомнила белокурого мальчика, всего на год старше Соломона.

Мальчик кивнул.

— Мои дети ненавидят меня, — сказала Ецуко.

— Твои дети тебя ненавидят, потому что ты ушла. — Его лицо стало серьезным. — Они скучают по тебе.

Ецуко прикусила внутреннюю часть нижней губы. Она боялась взглянуть ему в лицо и пыталась сдержать слезы.

— Почему ты плачешь? — спросил он. — Извини.

Она вдохнула, чтобы выровнять дыхание.

— Ецуко-тян, Хана будет в порядке. Подруга Найджела в порядке. Они могли бы пожениться после колледжа. Он так сказал…

— Нет-нет, это не то. Я причинила боль многим людям. А ты такой хороший мальчик, Соломон. Хотела бы я походить на тебя.

— Я как будто сегодня родился, и все хорошо. А ты мне как мать.

Ецуко выключила воду и положила щетку на место. Из латунного крана упали последние несколько капель.

12

Осака, 1979 год

Сонджа оставила сына и внука Соломона в Йокогаме и вернулась в Осаку, когда узнала, что у ее матери, Чанджин, диагностировали рак желудка. Всю осень и зиму Сонджа спала у постели матери, чтобы дать отдых измученной Кёнхи, которая заботилась о Чанджин после смерти Ёсопа. Чанджин устроили в передней комнате, самой большой в доме, и теперь там пахло эвкалиптом и мандаринами. Пол застелили свежими татами, на двух сверкающих чистотой окнах стояли двойные ряды цветов в керамических горшках. Новый цветной телевизор Sony был включен, и все три женщины ждали, когда начнется любимая программа Чанджин «Другие страны».

Сонджа сидела на полу рядом с матерью, а Кёнхи заняла обычное место с другой стороны от постели Чанджин. Сонджа и Кёнхи вязали разные части темно-синего шерстяного свитера для Соломона.

Тело Чанджин постепенно иссыхало и отказывалось служить, но ум стал более ясным и свободным. Она почти не могла двигаться или есть. Впервые в жизни Чанджин не работала. Больше не надо было готовить, мыть посуду, подметать полы, шить одежду, скрести туалеты, стирать. Оставалось всего лишь отдохнуть в ожидании смерти. Ей оставались считанные дни. А потом она отправится ко всем тем, кто умер раньше, либо к Йесу Куристо. Ей хотелось снова увидеть мужа, Хуни. Как-то в церкви она услышала проповедь, в которой говорилось, что на небесах хромой может ходить и слепые могут видеть. Она надеялась, что Бог поймет, каким хорошим человеком был Хуни, и даст ему здоровый облик. Но когда Чанджин пыталась говорить о смерти, Кёнхи и Сонджа меняли тему.

— Вы отправили деньги Соломону? — спросила Чанджин. — Я хотела, чтобы вы отправили новые чистые банкноты.

— Да, я отправила вчера, — ответила Сонджа, поправляя подушку матери, чтобы та лучше видела экран телевизора.

— Когда он их получит? Он не звонил?

— Мама, он все получит сегодня или завтра.

На этой неделе Соломон не позвонил, чтобы поговорить с прабабушкой, но это было понятно. У него только что прошел большой праздник по случаю дня рождения.

— Где сегодня будет Хигучи-сан? — Чанджин широко улыбнулась в предвкушении передачи.

Ведущая Хигучи-сан, женщина с невыразительным лицом и крашеными черными волосами, путешествовала по всему миру и брала интервью у японцев, которые переехали в другие страны. Она являлась человеком нового поколения: незамужней, бездетной и опытной журналисткой, которая постоянно находится в разъездах и может без стеснения задать любой интимный вопрос. Ходили слухи, что она отчасти кореянка, и это увеличивало интерес Чанджин и Кёнхи к передаче с участием Хигучи-сан. Когда женщины еще держали кондитерскую лавку, они спешили домой, чтобы не пропустить даже минуты. Сонджа никогда не интересовалась этой программой, но теперь смотрела ее ради матери.

— Подушки! — воскликнула Чанджин, и Сонджа торопливо поправила их.

Кёнхи захлопала в ладоши, когда появились вступительные титры. Несмотря на все ограничения, она надеялась, что однажды Хигучи-сан посетит Северную Корею. Ко Хансо сказал Ёсопу, что ее родители и свекры мертвы, но она все еще надеялась услышать новости о доме. Кроме того, она хотела бы знать, жив ли Ким Чанго. Сколько бы печальных историй ни слышала она от других, Кёнхи не могла себе представить, что красивый мужчина в очках с толстыми стеклами погиб.

Когда закончилось музыкальное вступление, бестелесный мужской голос объявил, что сегодня Хигучи-сан побывала в Медельине, чтобы встретиться с замечательной фермерской семьей, которая владеет крупнейшей птицефермой в Колумбии. Хигучи-сан в светлом плаще расспрашивала семью Вакамура о том, почему их предки решили эмигрировать в Латинскую Америку в конце девятнадцатого века и насколько хорошо они воспитали своих детей в японских традициях. Камера показала крупным планом госпожу Вакамура, матриарха семьи, маленькую морщинистую женщину, которая выглядела намного старше своих шестидесяти лет. Как и ее братья и сестры, она родилась в Медельине.

— Конечно, моим родителям пришлось тяжело. Они не говорили по-испански и ничего не знали о курах. Отец умер от сердечного приступа, когда мне было шесть лет, нас воспитала мать. Старший брат остался дома с ней, а два других уехали в Монреаль, затем вернулись. Мы с сестрами работали на ферме.

— Это, должно быть, была трудная работа, — восторженно воскликнула Хигучи-сан.

— Женщины должны много страдать, — твердо ответила госпожа Вакамура.

Камера развернулась, чтобы показать интерьер фермы, движущееся море белых перьев, состоящее из десятков тысяч кур, блестящие красные гребни мелькали в этой трепещущей массе. Хигучи-сан продолжала задавать вопросы, пытаясь не вздрагивать от ядовитых миазмов. В конце тридцатиминутной программы Хигучи-сан попросила госпожу Вакамура сказать что-то для зрителей на японском языке. Женщина-фермер с древним лицом застенчиво повернулась к камере, затем склонила голову.

— Я никогда не была в Японии, но я надеюсь, что где угодно можно быть хорошим японцем. Я надеюсь никогда не опозорить мой народ.

Хигучи-сан прослезилась и энергично закивала. Диктор за кадром сообщил, что Хигучи-сан теперь направляется в аэропорт, чтобы добраться в следующий пункт назначения. «Пока мы, земляки, не встретимся снова!» — сказал диктор.

Сонджа встала и выключила телевизор. Она хотела пойти на кухню и приготовить чай.

— Да, как это верно, — сказала Чанджин. — Женщины должны много страдать.

Кёнхи кивнула.

Всю свою жизнь Сонджа слышала нечто подобное от других женщин. Она страдала, чтобы создать для Ноа лучшую жизнь, и все же этого оказалось недостаточно.

— Ты расстроена из-за Ноа, — сказала Чанджин, — я знаю. Ты только о нем и думаешь. Сначала о Ко Хансо, теперь о Ноа. Ты страдаешь, потому что захотела этого ужасного человека. Женщина не может совершать ошибки.

— Что еще я должна была сделать? — выпалила Сонджа, немедленно пожалев о том, что не промолчала, как обычно.

Чанджин пожала плечами, почти комично подражая фермерше из Медельина.

— Ты опозорила своего ребенка, когда его отцом стал этот человек. Ты причинила страдания Ноа. Этот бедный мальчик произошел от дурного семени. Тебе повезло, что Исэк женился на тебе. Какое благословение, что был этот человек и что Мосасу его сын…

Сонджа закрыла рот обеими руками. Часто говорят, что старухи болтают слишком много глупостей, но, казалось, ее мать хранила особые мысли. Как будто планировала что-то указать ей напоследок. Сонджа не могла с ней спорить, какой смысл? Чанджин поджала губы, а затем глубоко выдохнула через ноздри.

— Этот человек плохой.

— Мама, он привез тебя сюда. Если бы он тебя не привез…

— Это правда, но он все равно ужасен. У бедного мальчика не было шанса, — сказала Чанджин.

— Если у Ноа не было шанса, то почему я страдала? Если я так глупа, если я совершила непростительные ошибки, то разве это не твоя ошибка? — спросила Сонджа. — Но я не буду винить тебя.

Кёнхи умоляюще посмотрела на Чанджин, но старуха не обращала внимания на ее безмолвную мольбу.

— Сестра, — мягко сказала Кёнхи, — могу я чем-нибудь помочь?

— Нет. — Чанджин снова повернулась к Сондже, указывая на Кёнхи. — Она больше заботится обо мне, чем ты. Тебя всегда интересовали только Ноа и Мосасу. Ты вернулась, только когда узнала, что я умру. Тебя не волнует никто, кроме твоих детей! — Последние слова Чанджин почти выкрикнула.

Кёнхи мягко коснулась руки Чанджин.

— Сестра, это не то, что ты имеешь в виду. Сонджа должна была заботиться о Соломоне. Ты знаешь это. Ты сама так говорила много раз. И Мосасу нужна помощь его матери после смерти Юми, — тихо сказала она. — Сонджа так много страдала. Особенно после… — Кёнхи не смогла произнести имя Ноа.

— Да, ты всегда делала для меня все возможное. Мне жаль, что Ким Чанго не остался в Японии. Тогда он мог бы жениться на тебе после смерти твоего мужа. Кто позаботится о тебе после моей смерти? Сонджа, ты должна заботиться о Кёнхи. Она не может оставаться здесь одна. Если бы только Ким Чанго не бросился на Север и не был там, скорее всего, убит. Бедняга!

Кёнхи заметно побледнела.

— Мама, твое лекарство заставляет тебя говорить нечто безумное, — сказала Сонджа.

— Ким Чанго отправился в Корею, потому что не мог жениться на нашей Кёнхи и не мог больше ждать, — упорно продолжала Чанджин. — Он был намного лучше Ёсопа. Он сделал бы нашу замечательную Кёнхи счастливой, но теперь он мертв. Бедный Ким Чанго. Бедная Кёнхи.

Сонджа твердо сказала:

— Мама, тебе надо спать. Мы сейчас оставим тебя, чтобы ты отдохнула. Пойдем в заднюю комнату и закончим вязание, — сказала Сонджа, помогая Кёнхи встать и собрать вещи.

— Я не устала! Ты снова уходишь! Когда тебе что-то не нравится, ты всегда уходишь! Хорошо, я умру сейчас, и тебе не придется оставаться здесь, сможешь вернуться к своему драгоценному Мосасу! Я никому не создавала проблем. Пока я могла двигаться, я работала. Я никогда не брала больше, чем мне нужно было съесть, я никого ни о чем не просила. Я вырастила тебя, когда твой добрый отец умер… — При упоминании мужа Чанджин заплакала, и Кёнхи бросилась к ней с утешениями.

Сонджа наблюдала, как Кёнхи осторожно гладила ее мать, пока та не успокоилась. Неужели болезнь может так изменить человека? Болезнь и умирание проявило те мысли матери, которые она никогда не решалась произнести вслух. Однако Сонджа точно знала, что ее сын ни в чем не виноват, нет никакого дурного семени. Ноа был чувствительным ребенком, который считал, что если он соблюдает все правила и старается быть лучшим, то враждебный мир изменит свое мнение. Его смерть, возможно, стала ее виной, она позволила ему поверить в жестокие идеалы, научила его быть слишком хорошим.

Сонджа встала на колени у постели матери.

— Извини, мама. Прости. Мне жаль, что меня не было рядом.

Старуха посмотрела на своего единственного ребенка, и внезапно возненавидела себя за все сказанное. Чанджин хотела сказать, что ей тоже жаль, но силы покинули ее тело, и глаза ее закрылись.

13

— Ты не христианин, не так ли? — спросила Хана Соломона.

Она сидела рядом с ним на скамье. Пастор только что завершил поминальную речь в честь его прабабушки, зазвучал орган. Похоронная служба заканчивалась.

Соломон попытался остановить Хану, казалось неловко разговаривать во время общей молитвы, но, как всегда, она была настойчива.

— Это же просто культ. Но вы не делаете ничего интересного. Я читала, что в Америке устраивают шествия и даже совершают жертвоприношения младенцев. А вы, вероятно, только даете деньги — много денег, с тех пор как разбогатели, да?

Хана шептала это по-японски, прижав губы к его уху, и Соломон сделал серьезное лицо, как будто пытался сосредоточиться на службе. Однако он думал только о запахе клубники — аромате ее помады.

Он не знал, как ответить.

Хана ткнула его в ребра левым мизинцем, глядя прямо на хор, который пел любимый гимн прабабушки. Как и все в его семье, Соломон был христианином. Его дед, Пэк Исэк, стал одним из первых пресвитерианских пасторов Осаки. Когда Соломон рос, люди в церкви вспоминали его деда, как мученика веры. Сонджа, Мосасу и Соломон каждое воскресенье ходили в церковь.

— Скоро закончится? Я хочу пива, Соломон. Пошли отсюда. Я была хорошей девочкой и высидела все это.

— Хана, она была моей прабабушкой, — сказал он с упреком. — Можно хоть немного уважения?

Соломон вспоминал ласковую старую женщину, от которой пахло апельсиновым маслом и бисквитом. Она почти не говорила по-японски, но всегда дарила ему сласти и монеты.

— Прабабушка сейчас находится на небесах. Разве это не то, что говорят христиане?

— Тем не менее она мертва.

— Что же, ты не слишком расстроен. Твоя бабушка Сонджа тоже не очень грустная, — прошептала она. — В любом случае, ты ведь христианин, верно?

— Да, я христианин. Почему тебя это так волнует?

— Я хочу знать, что происходит после смерти. Что происходит с младенцами, которые умерли?

Соломон не знал, что сказать.

После аборта Хана поселилась у матери. Она отказалась вернуться на Хоккайдо и проводила дни в ресторане Ецуко, скучая сама и докучая всем остальным. Она не справлялась с английским и не могла потянуть программу в школе Соломона, ненавидела детей своего возраста и отказалась идти в местную среднюю школу. Интересовал ее только Соломон. Как и все остальные, он думал, что Хана исключительно красива, но Ецуко предупредила его, что девочка являлась нарушителем спокойствия и что он должен дружить с девушками из своей школы.

Как только служба закончилась, Хана мягко толкнула Соломона локтем и потащила его наружу.

В залитой солнцем аллее за церковью Хана встала у стены, уперевшись в нее лопатками и одной ногой, и закурила. Потом снова заговорила про пиво. В его школе некоторые ребята пили, но Соломону это не нравилось. Но трудно сказать «нет» Хане.

— Не пьет пива. Уважает похороны своей прабабушки. Никогда не сердится на отца. О, Соломон, может быть, ты станешь пастором. — Она молитвенно сложила руки и закрыла глаза.

— Я не стану пастором. Я вообще не знаю, что буду делать, когда вырасту.

— Пастор патинко. — Она засмеялась. — А что, христиане не должны трахаться до брака?

Соломон застегнул куртку. На улице было холодно, а пальто еще висело в шкафу на верхнем этаже.

— Ты еще девственник, — сказала она, улыбаясь. — Я знаю. Это нормально. Тебе только четырнадцать. А хочешь?

— Что?

— Хочешь со мной? Я могу, ты знаешь. — Она снова затянулась. — Я много раз это делала. Я знаю, что тебе понравится.

Соломон не смотрел ей в лицо. Задняя дверь церкви медленно открылась. Ецуко помахала им от порога.

— Холодно. Почему бы вам не войти? Соломон, ты должен быть с отцом, чтобы приветствовать гостей, верно?

Соломон услышал тревогу в голосе Ецуко. Хана бросила сигарету и последовала за ним внутрь. На приеме Хана продолжала следить за Соломоном. И он тоже исподтишка посматривал на нее.

Когда гости разошлись, она предложила:

— Давай возьмем пиво в магазине «7–11». А потом можем пойти ко мне, чтобы выпить его. Или в парк.

— Я не люблю пиво.

— Разве ты не хочешь трахнуть красивую девушку? Особенно в первый раз. Я не хочу замуж за тебя, Соломон. Мне не нужны твои деньги.

— О чем ты говоришь?

— Да пошел ты, — сказала Хана и пошла прочь.

Соломон догнал ее и схватил за руку. Хана улыбнулась ему. На ней было темно-синее шерстяное платье с белым воротником, в этом наряде она выглядела совсем девочкой.

Появилась бабушка Сонджа. И Соломон обрадовался.

Хана волновала и притягивала его, но в то же время заставляла его нервничать. Она оказалась опасной. Только вчера он поймал ее на воровстве пакета шоколадных вафель в магазине. Соломон задержался, чтобы заплатить кассиру за вафли, которые она тайком вынесла. Он не хотел, чтобы у продавца были проблемы. Если деньги или предметы пропадали, служащих немедленно увольняли.

— Какой ты красивый в этом костюме, — сказала бабушка.

— Это Хана, — сказал Соломон, и Хана вежливо поклонилась.

Сонджа кивнула. Девушка выглядела очень красивой, но имела вызывающий вид. Сонджа собиралась поговорить с Мосасу, но почувствовала волнение Соломона и задержалась.

— Мы увидимся дома? — спросила она.

Соломон кивнул.

Как только Сонджа ушла, Хана снова вывела его на улицу.

Ко Хансо опирался на трость. Он окликнул Сонджу.

— Твоя мать была жесткой женщиной. Я всегда думал, что она жестче тебя.

Сонджа уставилась на него. Перед смертью ее мать сказала, что этот человек испортил ей жизнь, но так ли это? Он дал ей Ноа. Если бы она не была беременна, она бы не вышла замуж за Исэка, и без Исэка у нее не родился бы Мосасу, а теперь и внук Соломон. Она больше не хотела ненавидеть Ко Хансо. Как поступил Иосиф с братьями, которые продали его в рабство? Исэк научил ее прощать зло этого мира и видеть в нем неисповедимую для людей Божью волю.

— Я хотел убедиться, что с тобой все в порядке.

— Спасибо.

— Моя жена умерла.

— Мне жаль слышать это.

— Я не мог развестись с ней, потому что ее отец был моим боссом. Он принял меня в семью.

Некоторое время назад Мосасу объяснил ей, что, когда тесть Хансо ушел на покой, Хансо стал главой второй по влиянию группировки якудза во всем регионе Кансай.

— Мне не нужно ничего объяснять. Спасибо, что пришел сегодня.

— Я думал, ты сейчас выйдешь за меня замуж.

— О чем ты? Это похороны моей матери. Почему ты все еще жив, а мой Ноа ушел? Я даже не могу пойти к своему ребенку…

— Он был моим единственным…

— Нет. Он был моим сыном. Моим.

Оставив Ко Хансо, Сонджа пошла на кухню. Она не могла сдержать рыдания, и когда женщины увидели ее, поспешили утешить. Они подумали, что она скорбела о своей матери.

14

Йокогама, 1980 год

Соломон никогда не был раньше с девушкой. Опытная Хана научила его думать о том, что ему и в голову не приходило, закрывать глаза, если он был слишком взволнован, делать паузу, чтобы не кончить слишком быстро. Девочки не захотят снова с ним трахаться, если он будет успевать за минуту, сказала она. Соломон делал все, что говорила Хана, и не только потому, что был в восторге от нее, но потому, что он хотел сделать ее счастливой. Он старался рассмешить ее, потому что при всей своей красоте она всегда оставалась грустной и тревожной. И выпивала каждый день. Для нее также важно было часто заниматься сексом, поэтому за шесть месяцев она сделала его идеальным любовником, хотя Соломону еще не исполнилось пятнадцати. Ей было почти семнадцать.

Все началось после похорон Чанджин. Хана купила пиво, и они пошли в квартиру Ецуко. Она сняла платье и блузку, затем стянула одежду с него. Она притянула его к себе на кровать, надела презерватив на его член и показала, что делать. Он был поражен ее телом, а она удивлялась его восторгу. Хана не рассердилась, что он кончил почти сразу — она ожидала этого, но после начала свои уроки.

Почти каждый день они встречались в квартире Ецуко и занимались любовью несколько раз подряд. Ецуко никогда не было дома, а Соломон говорил бабушке, что гулял с друзьями. Он приходил домой к ужину, потому что отец ожидал его за столом, а Хана обычно ходила есть в ресторан Ецуко. Соломон ощущал себя другим человеком: старше и серьезнее. В школе он старался выполнить как можно больше работы, чтобы не тратить время на домашние задания. Отец ждал от него хороших оценок, и Соломон был сильным учеником. Иногда он беспокоился, что она бросит его ради кого-то взрослого, но она только смеялась. Ецуко и Мосасу не знали, что они занимаются сексом, и Хана сказала Соломону, что никогда не узнают. Она говорила ему: «Я твоя тайная девушка, и ты мой секретный мальчик, да?»

Однажды днем Соломон обнаружил, что Хана ждет его в белье телесного цвета и на высоких каблуках. Она была похожа на модель «Плейбоя».

— У тебя есть деньги, Соломон? — спросила она.

— Да, конечно. Зачем?

— Я хочу купить вещи. Вроде тех, что на мне. Тебе нравится?

Соломон попытался обнять ее, но она мягко оттолкнула его.

— Деньги, пожалуйста.

Соломон вытащил бумажник и достал банкноту в тысячу иен.

— А еще есть?

— О, конечно. — Соломон достал припасенную пятитысячную банкноту, которая была свернута в квадрат и лежала за фотографией его мамы. Его отец сказал, что он всегда должен иметь с собой деньги на всякий случай.

— Передай это Хана-тян, пожалуйста.

Соломон протянул ей купюру, и Хана положила ее на стол рядом с тысячей иен.

Хана медленно подошла к полке, где стояло радио, покрутила каналы и нашла поп-песню, которая ей нравилась. Она стала качать бедрами в такт музыке, убедившись, что он наблюдает за ней. Соломон подошел к ней, и она обернулась и расстегнула его джинсы. Не сказав ни слова, она толкнула его в кресло и встала на колени. Соломон не знал, что она собирается делать.

Хана сбросила бретельки кружевного бюстгальтера с плеч и высвободила грудь, чтобы он мог видеть ее соски. Он попытался прикоснуться к ним, но она шлепнула его по рукам. Потом она опустилась ниже и начала сосать его. Когда Соломон кончил, он увидел, что она плачет.

— Хана-тян, в чем дело?

— Иди домой, Соломон.

— Почему?

— Хватит с тебя на сегодня.

— Я пришел к тебе. Что все это значит?

— Иди домой, Соломон! Ты просто маленький мальчик, который хочет трахаться. Мне нужны деньги, и этого недостаточно.

— О чем ты говоришь?

— Иди домой и делай домашнее задание. Поужинай с папой и бабушкой! Вы все одинаковы. Вы думаете, что я ничто. Вы думаете, что я неудачница, потому что моя мать была городской шлюхой.

— О чем ты говоришь? Почему ты злишься на меня? Я ничего такого не думаю, Хана. Никогда не думал. Ты тоже можешь прийти к нам на ужин.

Хана прикрыла грудь и пошла в ванную комнату. Она вернулась одетая и спокойная, а затем велела ему вернуться на следующий день и принести больше денег.

— Хана, мы друзья? Я люблю тебя. Все деньги, которые у меня есть, могу отдать тебе. Мне дарили деньги на день рождения, но бабушка держит их для меня в своем бюро. Я не могу забрать все сразу. Сколько и когда тебе нужно?

— Мне нужно уехать, Соломон. Я больше не могу оставаться здесь. Я должна быть независимой.

— Зачем? Нет. Ты не можешь уехать.

Днем и ночью он думал о том, что он мог бы сделать. Они были слишком молоды, чтобы пожениться, но он подумал, что после окончания школы он может устроиться на работу и позаботиться о ней. Он женится на ней. Но отец Соломона хотел, чтобы он поступил в колледж в Америке. Впрочем, они могли пожениться после окончания колледжа.

Соломон попытался объяснить ей все это, предложил тоже пойти учиться, но она упрямо мотала головой, утверждая, что недостаточно умна для этого. Тогда Соломон сказала, что она могла бы стать актрисой или телеведущей. Хана на мгновение просветлела, потом снова помрачнела.

— Нет, я не смогу хорошо читать, и я не запоминаю тексты. Одна хорошая актриса по телевизору рассказывала, что очень усердно работает над чтением и запоминанием. Я не гожусь ни на что, кроме секса.

— Ты всегда будешь красивой, Хана.

Она засмеялась.

— Женщины быстро теряют свою внешность. Моя мать выглядит старой.

— Может, ты будешь работать в ресторане у мамы?

— Нет, я скорее умру. Ненавижу запах соевого соуса и масла в волосах. Это отвратительно. Кланяться весь день ленивым толстым клиентам, которые жалуются без причину. Она тоже ненавидит своих клиентов, но она лицемерка.

— Ецуко не такая.

— Просто ты ее не знаешь.

Соломон погладил ее по волосам, и Хана распахнула халат и сняла трусики.

Каждый день она просила денег, и он давал ей часть того, что хранилось в бюро, пока деньги там не закончились. Через неделю после этого Соломон нашел записку, которую она спрятала в его пенале: «Однажды ты найдешь хорошую девушку, а не кого-то вроде меня. Я обещаю. Но нам было весело, правда? Я твой грязный цветок, Соро-тян». В тот день Соломон побежал к квартире Ецуко, но Ханы там не было. Он не видел ее еще пять лет, пока не оказался случайно в баре в Токио, накануне поступления в колледж в Нью-Йорке.

15

Нью-Йорк, 1985 год

— Где ты живешь? — спросил Соломон по-японски. — Твоя мама не знает, где ты. Все беспокоятся.

— Я не хочу говорить о ней, — ответила Хана. — Итак, у тебя есть подружка?

— Да, — ответил Соломон, не задумываясь. — Хана, ты в порядке?

— Расскажи мне о ней. Она японка?

— Нет. — Соломон не хотел, чтобы она ушла от темы.

Примерно пять лет назад она вышла из квартиры Ецуко и исчезла. Ецуко наняла детектива, но ему не удалось отыскать беглянку.

— Хана, скажи мне, где ты живешь и, пожалуйста, позвони маме…

— Заткнись, мальчик из колледжа. Или я положу трубку.

— О, Хана. Почему?

Соломон услышал, как она наливает жидкость в бокал — наверняка вино. В Токио было утро, и она сидела на голом полу крошечной квартиры в Роппонги, которую она делила с тремя другими девушками.

— Я скучаю по тебе, Соломон. Скучаю по своему старому другу. Ты был моим единственным другом.

— Ты пьешь… Ты точно в порядке?

— Я люблю выпить. Это делает меня счастливой. Я умею пить. — Она рассмеялась и сделала глоток. — Я умею пить и трахаться.

— Скажи, где ты?

— В Токио.

— Все еще работаешь в клубе в Роппонги?

— Да, но в другом клубе. Ты не знаешь, в каком. — Ее уволили две ночи назад, но она знала, что найдет другую работу. — Ты не одобряешь то, чем я занимаюсь, но мне все равно. Я не проститутка. Я наливаю напитки и разговариваю с невероятно скучными мужчинами.

— Я не говорил, что не одобряю.

— Ты врешь. Твоя девушка с тобой сейчас?

— Нет, но я должен скоро встретиться с ней.

— Нет, Соломон, пока ты поговоришь со мной. Потому что ты мой старый друг, и я хочу поговорить со своим старым другом сегодня вечером. Ты можешь отменить встречу с ней? И я перезвоню тебе.

— Я сам тебе позвоню. Хорошо, я отменю встречу, дай мне свой номер.

— Номер не дам. Ты отменяешь встречу с девушкой, а я перезвоню через пять минут.

Когда они встретились после пяти лет разлуки, она подарила ему малиновый кашемировый свитер от Burberry на окончание школы. «На Манхэттене холодно? Свитер кровавый и горячий, как наша горячая любовь». Они поужинали, но даже не коснулись рук друг друга. От нее пахло жасмином и сандалом.

— Как я мог тебя забыть? — тихо сказал Соломон; Фиби должна была прийти через несколько минут, у нее имелся ключ от его комнаты.

— Ах, нет, мой Соломон. Ты все еще хочешь меня.

Соломон закрыл глаза. Она была права. Но все же в душе не осталось ничего, кроме физической боли оттого, что она оставила его. Он любил Фиби, но это было не то чувство, которое он испытывал к Хане.

— Хана-тян, мне нужно идти сейчас, но позволь мне позвонить позже? Прошу, дай мне номер телефона.

— Нет, Соломон. Я звоню тебе, когда хочу поговорить с тобой.

— И ты уходишь, когда хочешь уйти, — сказал он.

— Да, я ухожу, но ты никогда не устанешь от меня. Только сегодня прошу тебя — поговори со мной, потому что я не могу заснуть. Я больше не могу спать, Соломон. Я не знаю почему, но я больше не могу спать. Хана-тян так устала.

— Почему ты не позволишь матери помочь тебе? Я в Нью-Йорке. Чем я могу помочь…

— Я знаю, знаю, ты учишься и станешь международным бизнесменом! Этого хочет твой богатый папа, и Соломон хороший мальчик, и он сделает своего патинко-папу гордым!

— Хана, тебе стоит поменьше пить. — Он старался говорить спокойно, чтобы она не бросила трубку.

Дверь открылась, вошла Фиби — сначала радостная, потом озадаченная, потому что он говорил по телефону. Соломон улыбнулся и жестом предложил ей сесть рядом с ним. В комнате была только узкая кровать, но ему повезло, что в общежитии ему досталась отдельная комната. Он приложил палец к губам, и Фиби так же жестом спросила, не должна ли она уйти. Он покачал головой, он не хотел, чтобы она уходила.

— Отмени встречу и помоги мне уснуть, — сказала Хана. — Если бы ты был здесь, ты бы трахнул меня, и я бы заснула. Мы никогда не спали на одной кровати. Теперь тебе двадцать, ты взрослый. Я хочу сосать твой член.

— Что мне сделать, Хана? Чем я могу тебе помочь?

— Спой мне. Знаешь, ту песню о солнечном свете. Мне нравится эта детская песня о солнечном свете.

— Я спою, если ты дашь мне номер телефона.

— Пообещай, что не отдашь его моей матери.

— Хорошо. — Соломон записал цифры на задней стороне учебника по макроэкономике. — Я собираюсь повесить трубку, и перезвоню тебе через несколько секунд, хорошо?

— Ладно, — сказала она вяло, за время разговора она допила вторую бутылку и чувствовала тяжесть. — Позвони мне. Я хочу услышать, как ты поешь.

Когда он повесил трубку, Фиби спросила:

— Эй, что происходит?

— Одну минуту. Я объясню.

Он позвонил отцу.

— Папа, это номер Ханы. Думаю, она действительно больна. Ты сможешь узнать, где она, по номеру? Я сейчас должен перезвонить ей. Она пьяная или под наркотиком.

Соломон набрал номер. Он принадлежал китайскому ресторану в Роппонги. Фиби сняла пальто, разделась и легла в постель. Ее темные волосы легли на бледные ключицы.

— Кто это был?

— Хана. Дочь моей мачехи.

— Та, которая работает проституткой?

— Она не проститутка.

Зазвонил телефон, и Соломон схватил трубку. Это звонила Ецуко.

— Соломон, это телефон китайского ресторана.

— Да, извините. Но я говорил с ней, Ецуко. Она была очень пьяна. Она сказала, что сейчас работает в другом клубе.

— Мы так и не смогли найти ее. Из двух других мест ее уволили. Каждый раз ее увольняют за то, что она слишком много пьет.

— Хана сказала, что не может спать. Я думаю, она принимает наркотики. Я слышал, что девушки в клубах мешают их с алкоголем.

— Ложись спать, Соломон, у тебя ведь ночь. Мосасу сказал, что у тебя все хорошо в университете. Мы гордимся тобой, — сказала она. — Спокойной ночи, Соломон-тян.

Фиби улыбнулась и покачала головой.

— Я не могу ее спасти, — сказал ей Соломон.

— Ты попытался и потерпел неудачу, потому что она не хочет твоей помощи. Она хочет умереть.

— Как такое возможно?

— Да, Соломон, она хочет умереть. — Фиби наклонилась и поцеловала его в губы. — В этом мире много молодых женщин с проблемами. Мы не можем спасти их всех.

Хана больше не звонила ему. Через несколько месяцев Ецуко узнала, что она работала в бане, где купала мужчин. Детектив рассказал ей, во сколько заканчивается ее смена, и Ецуко ждала перед зданием. Вышло несколько девушек, и Хана последней. Лицо ее стало сухим и худым. Она не использовала макияж, и одежда ее не выглядела чистой.

— Хана, — сказала Ецуко.

Хана увидела ее и перешла на другую сторону.

— Оставь меня в покое.

— Хана, о, пожалуйста, Хана.

— Уходи.

— Хана, давай начнем все сначала. Прости меня.

— Нет.

— Тебе не обязательно работать здесь. У меня есть деньги.

— Я не хочу твоих денег. Я не хочу денег от патинко. Я могу сама заработать.

— Где ты живешь? Можем мы пойти к тебе и поговорить?

— Нет.

Ецуко стояла там, полагая, что если она будет просто слушать, то, возможно, дочь смягчится и ее удастся спасти.

Хана опустила большую сумку-мешок с плеча, и две бутылки вина, завернутые в полотенце, приглушенно звякнули. Она плакала, опустив руки вдоль тела, и Ецуко опустилась на колени и обняла ноги дочери, отказываясь отпустить ее.

16

Токио, 1989 год

Соломон был рад вернуться домой. Работа в компании «Тревис Бразерс» шла лучше, чем ожидалось. Плата оказалась выше, чем он рассчитывал, и он пользовался многочисленными преимуществами как экспат. Он снял достойную однокомнатную квартиру в Минами-Асабу, которую даже Фиби не считала слишком ужасной. Компания выступила гарантом аренды, так как юридически Соломон в Японии оставался иностранцем.

После некоторых уговоров Фиби решила поехать с ним в Токио. Они подумывали о женитьбе, и переезд в Японию являлся первым шагом. Соломон работал в японском филиале британского инвестиционного банка вместе с британцами, американцами, австралийцами и даже несколькими южноафриканцами, а японцев в штате насчитывалось совсем немного. Соломон был и местным, и иностранцем, с полезными знаниями о стране. Но Фиби не чувствовала себя комфортно. Она проводила дни дома за чтением или блуждала по Токио, не очень понимая, вообще почему она здесь, а Соломон редко бывал дома. Она не могла получить рабочую визу, поскольку они не были женаты. Ее возмущал неопределенный статус корейцев в Японии. Почему уроженцы Японии, Мосасу и Соломон, вынуждены были взять южнокорейские паспорта? Это выглядело безумием.

Когда она рассказала своим друзьям в Нью-Йорке об этой любопытной исторической аномалии и повсеместной этнической предвзятости, они не верили, что дружелюбные, хорошо воспитанные японцы могли считать представителей другой нации по определению преступными, ленивыми, грязными или агрессивными. «Все знают, что корейцы не ладят с японцами», — говорили ее друзья, как будто речь шла о взаимном недоверии. Вскоре Фиби перестала обсуждать с ними эту тему.

После трех месяцев жизни в Токио и прочтения несколько книг по истории она пришла к выводу, что японцы никогда не изменят своего отношения к корейцам.

— Правительство по-прежнему отказывается признать свои военные преступления! — восклицала она, и Соломон внезапно обнаружил, что защищает Японию. Они планировали посетить Сеул, когда сезон сделок пройдет и работы станет поменьше. Он надеялся, что Сеул будет чем-то вроде нейтральной территории для них, как для корейских иммигрантов из разных стран. Фиби говорила очень хорошо по-корейски, гораздо лучше, чем он. Соломон с отцом несколько раз посещал Южную Корею, и там их принимали за японцев. Это не походило на возвращение домой, однако увидеть страну оказалось интересно.

Соломон любил Фиби. Они жили вместе со второго курса. Он не мог представить жизнь без нее, и все же ее дискомфорт заставил его понять, насколько они разные. Они были корейцами, но выросли в совершенно разных условиях. Напряжение сказывалось, они не занимались сексом уже две недели. А что будет, когда они вступят в брак? Будет ли хуже? Соломон думал об этом, отправляясь на игру.

Это была его четвертая покерная ночь с коллегами. Соломона и еще одного младшего сотрудника, Луи, парня из Парижа, пригласили особо, а остальные игроки принадлежали к числу управляющих и исполнительных директоров компании. Только мужчины, никаких девушек. Соломон был блестящим игроком в покер. После третьей игры он получил выигрыш в 350000 иен. Остальных это раздражало, но он подумал, что имеет право на победу.

Однако в этот вечер он планировал вернуть часть денег. Не стоило всегда брать верх. Игроки собирались в подвале клуба в Роппонги. Владелец был другом Кадзу-сан, начальника Соломона и самого старшего из директоров «Трэвис», и он позволил им использовать комнату с условием, что они заказывали много еды и выпивки. Шесть игроков разделили банк в 300000 иен. Соломон держался в безопасной зоне: он ничего не выиграл и ничего не потерял.

— Эй, Солли, — сказал Кадзу, — что происходит? Удача оставила тебя, приятель?

Кадзу был японским гражданином, получившим образование в Калифорнии и Техасе, и, несмотря на сшитые на заказ костюмы и изысканный токийский диалект, его английская речь выглядела чисто американской. В родословной его отметилось множество аристократов, а его мать происходила из числа родственников последних сёгунов, но семья потеряла титулы после войны. Пять из шести важнейших банковских сделок в прошлом году произошли исключительно благодаря Кадзу. Именно он пригласил Соломона в игру. Старшие участники поворчали про ребенка, но Кадзу остановил их.

Соломону нравился его босс, и он был счастлив получить приглашение на знаменитые ежемесячные покерные игры. Когда Фиби называла японцев расистами, Соломон напоминал ей про Ецуко и Кадзу.

Пришло время делать новые ставки. Соломон отбросил бесполезную девятку бубен и двойку червей, а затем взял три карты, необходимые для фулл-хауса. Удача не оставила его. В игре он чувствовал себя сильным и спокойным, потому что не заботился о выигрыше. Ему просто нравилось быть за столом, слушать болтовню игроков. Соломон поставил тридцать тысяч. Луи и Ямада-сан, японец из Австралии, пропустили. Оно, Джанкарло и Кац остались в игре. Лицо Оно было непроницаемым, а Джанкарло почесал ухо. Оно поставил еще двадцать тысяч, и Кадзу и Джанкарло сразу вышли. Джанкарло, смеясь, сказал:

— Вы двое идиоты. Там есть еще те куски курицы на палочках?

— Якитори, — сказал Кадзу, — ты живешь в Японии, надо знать, как заказать курицу на палочках.

Джанкарло показал ему палец, улыбаясь и демонстрируя редкие зубы. Кадзу дал знак официанту и заказал якитори для всех. Пришло время открывать карты, у Оно было только две пары. Он блефовал.

Соломон выложил свои карты.

— Ты, сукин сын, — сказал Оно.

— Извините, сэр, — сказал Соломон, придвигая к себе деньги.

— Никогда не извиняйся за победу, Солли, — сказал Кадзу.

— Он может немного извиниться за мои деньги, — возразил Джанкарло, и другие засмеялись.

— Передо мной извиняться не надо, я могу отомстить, — сказал Оно.

Оно получил докторскую степень по экономике в Массачусетском технологическом институте, он был женат в четвертый раз. Каждая последующая жена оказывалась прекраснее прежней. Он сделал непристойно большие деньги в период экономического бума, но продолжал работать без остановки. Оно говорил, что цель тяжелой работы проста: это как секс с красивыми женщинами — удовольствие как таковое.

— Пощадите, я всего лишь мальчик, — шутливо сказал Соломон.

— Богатый мальчик, который заслуживает некоторой милости.

— Я слышал, что ты грязный, — сказал Джанкарло. — Твой отец в патинко-бизнесе, верно?

Соломон кивнул, он понятия не имел, что все это знали.

— Я знавал одну японскую девушку, которая много играла в патинко. Дорогая привычка, — сказал Джанкарло. — Мне говорили о хитрых и умных корейцах, которые владели всеми салонами в городе и отлично зарабатывали на глупых японцах, но девица была такая горячая…

— Чепуха, — сказал Кадзу, — ты никогда не встречался с горячей девушкой.

— Да, ты поймал меня, сенсей. Я встречался с твоей женой, и она не слишком жаркая.

Кадзу засмеялся.

— Солли победил честно.

— Я не говорю ничего плохого. Это комплимент. Корейцы здесь умные и богатые. Как наш мальчик Соломон. Я же не назвал его якудзой! Ты не собираешься убить меня, Солли? — спросил Джанкарло.

Соломон осторожно улыбнулся. Он не в первый раз слышал нечто подобное, но никто уже давно не напоминал ему о бизнесе отца. В Америке никто даже не знал, что такое патинко. Отец считал, что в офисе западного банка будет меньше предрассудков, потому он и мечтал о таком месте для сына. Но было особенно странно слышать такое от белого итальянца, который двадцать лет жил в Японии.

Луи вскрыл новую колоду карт, Кадзу перетасовал и раздал их. У Соломона оказалось три короля, но он отбросил их одного за другим в трех последовательных раундах, а затем тщательно проследил за тем, чтобы потерять около десяти тысяч иен. В конце игры Кадзу сказал, что хочет поговорить с ним, поэтому они вышли на улицу, чтобы вызвать такси.

17

— Ты нарочно проиграл. У тебя на руках было три короля, — сказал Кадзу Соломону.

Они стояли на улице в ожидании машины.

Соломон пожал плечами.

— Это было глупо. Джанкарло — пустое место. Он из тех белых парней, которые вынуждены жить в Азии, потому что не могут найти место дома. Он так долго жил в Японии, что поверил в свою особенность, он думает, что все понимает про японцев. Дурацкая фантазия. Тем не менее он неплохой парень. Эффективно работает, получает гроши. Ты должен забыть все эти глупости о корейцах. Когда я был в Штатах, люди обычно говорили глупости об азиатах в целом: как мы все говорим на китайском и едим суши на завтрак. А в курсе истории США не упоминали ни интернированных, ни Хиросиму.

— Я понял, — ответил Соломон, вглядываясь в темную улицу в ожидании такси.

— Хорошо, крутой парень, — сказал Кадзу. — Слушай, за успех все же надо платить.

Соломон с интересом взглянул на босса.

— Если ты преуспеваешь в чем-либо, надо заплатить всем, кому повезло меньше. С другой стороны, если ты делаешь гадости, жизнь заставит заплатить налог на дерьмо. Все платят. — Кадзу пристально посмотрел на него. — Но худший налог — на посредственность. Неудачники должны подняться на Эверест, чтобы выбраться из чертовой ямы, но большинство так там и остается и даже не понимает, что происходит. Если Бог существует, и если он справедлив, тогда в загробном мире эти ребята должны занять лучшие места.

Соломон кивнул, не понимая, куда клонит босс.

Кадзу неотрывно смотрел на него.

— На твоем месте я бы не стал бросать игру. Я бы использовал каждое чертово преимущество. Ударь любого, кто пытается трахнуть тебя. Не проявляй милосердия к тем, кто этого не заслуживает. Пусть визжат.

— Итак, налог на успех — это чужая зависть, а налог на дерьмо — эксплуатация. Ясно. — Соломон кивнул, как будто начинал понимать. — Тогда что такое налог на посредственность? Разве неправильно быть обычным человеком?

— Хороший вопрос, молодой джедай. Налог на посредственность — это то, что ты сам и все остальные знают, что ты посредственность. Это более тяжелый налог, чем можно подумать.

Для Соломона все это было новым и странным. Возможно, он раньше не обдумывал это, но хотел быть хорошим человеком.

— Джедай, пойми: нет ничего хуже, чем знать, что ты такой же, как и все остальные. Это паршивое существование. В великой стране Японии каждый, каждый хочет быть как все. Вот почему мир такое безопасное место для жизни, но он похож на деревню динозавров. Он вымирает, приятель. Ты молод, и кто-то должен сказать тебе правду об этой стране. Япония в тупике не потому, что проиграла войну или сделала нечто плохое. Япония в тупике, потому что больше нет войны, а в мирное время каждый хочет быть посредственным и боится отличаться от других.

Соломон подумал, что это имеет смысл. Все японцы, которых он знал, действительно думали, что принадлежат к среднему классу, даже если это было не так. Богатые дети в старшей школе, чьи отцы владели несколькими членствами в загородных клубах, думали о себе, как о среднем классе. Его дядя Ноа, которого он никогда не встречал, сам себя убил, потому что хотел быть обычным японцем.

— Да, идиоты непременно заметят, что твой отец владеет патинко-салонами. И как они узнают об этом?

— Я никогда об этом не говорю.

— Все знают, Соломон. В Японии ты либо богатый кореец, либо плохой кореец, и если ты богатый кореец, где-то за спиной у тебя свой патинко-салон.

— Мой папа — отличный человек. Он невероятно честен.

— Я уверен, что так и есть. — Кадзу прямо посмотрел ему в глаза, но руки его по-прежнему были скрещены на груди.

Соломон поколебался, но все же сказал:

— Он не какой-то гангстер. Он не делает дурных вещей. Он обычный бизнесмен. Он платит все налоги, ведет строгий бухгалтерский учет. Есть несколько теневых парней в бизнесе, но мой отец предельно порядочный.

Кадзу успокаивающе кивнул.

— Солли, Солли. Не нужно оправдываться. У корейцев был небольшой выбор профессий. Я уверен, он выбрал патинко, потому что не нашел ничего другого. Вероятно, он отличный бизнесмен. Ты думаешь, твои навыки в покере появились из ниоткуда? Может, твой отец и хотел работать на «Фуджи» или «Сони», но когда они нанимали корейцев? Даже сегодня сомневаюсь, чтобы они наняли тебя, мистер Колумбийский университет. Японцы по-прежнему не нанимают корейцев на должности учителей, полицейских и медсестер. Ты даже не смог бы сам арендовать квартиру в Токио. И это чертов 1989 год! Я японец, но я не глуп. Я жил в Америке и Европе в течение длительного времени, и я скажу, что обращение в Японии с корейцами и китайцами совершенно безумное. Ты и твой отец здесь родились, верно?

Соломон кивнул, не понимая, почему Кадзу так сосредоточился на этом.

Кадзу улыбнулся.

— Иди домой к своей подруге. Я слышал, что она красива и умна. Это хорошо. Потому что мозги важнее, чем многие парни думают, — сказал он.

Подъехало такси, и Кадзу сказал Соломону ехать первым. Он и вправду не походил на обычных боссов. Через неделю он поручил Соломону новую сделку с недвижимостью, а Соломон был самым молодым в команде. Это была крутая сделка, участвовать в которой хотели все сотрудники. Один из крупнейших банковских клиентов «Трэвис» хотел купить землю в Йокогаме, чтобы построить поле для гольфа мирового класса. Почти все детали были проработаны, оставалось получить три последних земельных участка. С двумя все было довольно просто, хотя стоили они дорого, но третий оказался настоящей головной болью: им владела старая женщина, не заинтересованная в деньгах и не желавшая продавать свой дом. Проблема в том, что ее участок находился там, где в проекте стоял одиннадцатый бункер поля для гольфа. На утренней встрече с клиентом два директора компании сделали яркую презентацию о вариантах ипотеки, и Соломон высказал осторожные замечания. В самом конце собрания Кадзу случайно заметил, что все стопорится из-за одной старой дамы. Клиент улыбнулся Кадзу и сказал: «Несомненно, вы сможете справиться с этим. Мы уверены».

Кадзу вежливо улыбнулся.

Клиент быстро ушел, все остальные рассеялись по офису. Кадзу остановил Соломона, прежде чем тот вернулся к своему столу.

— Что ты делаешь в обед, Солли?

— Хотел перехватить кое-что в кафе внизу. А что?

— Давай-ка прокатимся.

Шофер отвез их к участку старухи в Йокогаме. Серое бетонное здание находилось в приличном состоянии, и передний двор выглядел чистым. Казалось, что никого не было дома. Древняя сосна отбрасывала треугольную тень на фасад, тонкий ручеек журчал у самого дома, бывшего ранее фабрикой по окраске тканей, а теперь частным жильем одинокой женщины. Ее дети давно умерли, прямых наследников не было.

— Как можно убедить человека сделать то, что вы хотите, а он нет? — спросил Кадзу.

— Не знаю, — сказал Соломон: он подумал, что Кадзу просто не любил ездить по делам в одиночестве, он редко ехал куда-то один.

Автомобиль припарковался на широкой пыльной улице напротив дома старой женщины. Если бы она была дома, она бы заметила их. Но никто не вышел наружу и не выглянул в окно.

Кадзу уставился на дом.

— Вот так живет Соноко Мацуда. Клиент уверен, что я могу уговорить Мацуду-сан продать участок.

— А вы можете? — спросил Соломон.

— Полагаю, да, но не знаю, как, — сказал Кадзу.

— Но как это возможно?

— Я всегда получаю желаемое, Солли. Главное — не отступать.

Кадзу приказал шоферу отвезти их в ресторан унаги.

18

Йокогама, 1989 год

В воскресенье утром, после церковной службы, Соломон и Фиби сели на поезд до Йокогамы ради обеда с семьей. Как обычно, входная дверь дома была закрыта, но не заперта. Подруга Ецуко, дизайнер, недавно обновила его, и дом совсем не походил на тот, в котором жил Соломон в детстве: главное, что исчезла темная американская мебель. Дизайнер удалила большую часть внутренних стен, заменив небольшие задние окна на витрины из сплошного стекла. Теперь изнутри открывался вид на сад камней. Светлая мебель, выбеленные дубовые полы и скульптурные бумажные лампы создавали открытое пространство квадратной гостиной вокруг дровяной печи. В противоположном углу комнаты высилось дерево в огромном керамическом сосуде. Теперь дом выглядел, как буддийский храм.

Мосасу вышел поприветствовать их.

Когда Фиби проводила время с семьей Соломона, они говорили на трех языках. Фиби — по-корейски со старшими и по-английски с Соломоном, в то время как Соломон говорил в основном по-японски со старшими и по-английски с Фиби.

Мосасу открыл шкафчик у двери и предложил им домашние тапочки.

— Мать и тетя готовили всю неделю. Надеюсь, вы голодны.

— Чудесно пахнет, — сказала Фиби. — Все на кухне?

— Да. То есть, извините, нет. Сегодня Ецуко не смогла прийти. Она очень сожалела и попросила меня извиниться за нее.

Фиби коротко взглянула на Соломона. Ей показалось невежливым спрашивать, где Ецуко, но она не могла понять, почему Соломон не спросил отца об этом. Фиби легко общалась с Ецуко, но ни разу не видела Хану, и ей было любопытно взглянуть на нее. Соломон взял Фиби за руку и повел на кухню. В кругу семьи он чувствовал себя мальчиком. Запахи любимых блюд наполняли широкую прихожую, соединяющую переднюю часть дома с кухней.

— Соломон здесь! — закричал он, как будто пришел домой из школы.

Кёнхи и Сонджа немедленно прекратили работу и подняли глаза, сияя. Мосасу улыбнулся, увидев их счастье.

— Фиби тоже здесь, Соломон! — сказала Кёнхи.

Она вытерла руки о фартук, затем вышла из-за массивного мраморного стола, чтобы обнять его. Сонджа обняла Фиби за талию — она была на голову ниже девушки.

— Это для вас обеих. — Фиби подарила женщинам коробку эксклюзивных конфет от токийского филиала французской шоколадной фабрики.

Сонджа улыбнулась и поблагодарила.

Кёнхи развязала ленту, чтобы заглянуть внутрь. В большой коробке лежали фрукты в шоколадной глазури. Кёнхи радостно сказала:

— Выглядит дорого! Вы должны экономить деньги. Но конфеты такие симпатичные — и наверняка вкусные! Спасибо. — Она вдохнула шоколадный аромат.

— Как хорошо, что ты здесь, — сказала Сонджа по-корейски, с улыбкой глядя на Фиби.

Девушка любила быть с семьей Соломона. Здесь все были тесно связаны, словно части единого организма, в то время как ее собственная огромная семья напоминала смесь элементов «Лего» в большом ведре. У родителей Фиби насчитывалось по пять-шесть братьев и сестер, и она выросла в компании более чем дюжины кузенов только в Калифорнии. В Нью-Йорке жили другие родственники, а еще — в Нью-Джерси, округ Колумбия, в Вашингтоне и в Торонто. Семья Соломона была теплой, но гораздо более спокойной.

Фиби взглянула на чашу блендера с блинным тестом и доску с тонкими ломтиками лука и кусками гребешка.

— Тебе нравится пайон? Как твоя мама его готовит? — спросила Кёнхи, заметив ее внимание.

— Моя мама не умеет готовить, — сказала Фиби, немного смущенная.

— Что? — Кёнхи в ужасе ахнула и повернулась к Сондже, которая подняла брови, разделяя удивление невестки.

Фиби рассмеялась.

— Я выросла на пицце и гамбургерах. Было еще много «жареных цыплят Кентукки». И мне нравится кукуруза KFC в початке. — Она улыбнулась. — Мама работала в медицинском кабинете отца, в качестве его офис-менеджера, и никогда не бывала дома раньше восьми часов вечера.

— И вы не ели корейскую пищу?

Кёнхи не могла понять этого.

— В выходные, в ресторане.

Женщинам казалось непостижимым, что корейская мать не готовила для семьи. Что будет с Соломоном, если он женится на этой девушке? Что будут есть их дети?

— У нее не было времени, понятно, но разве она вообще не умеет готовить? — спросила Кёнхи.

— Совсем не умеет. И ни одна из ее сестер не готовит корейские блюда.

Фиби рассмеялась, потому что тот факт, что ни одна из них не готовила корейскую еду, являлся предметом гордости. Ее мать и ее сестры смотрели свысока на женщин, которые много готовили и постоянно пытались заставить других поесть. Все четверо были очень худыми.

— Мой брат и сестры не любят кимчи. Из-за резкого запаха мама даже не будет хранить ее в холодильнике.

— Вы действительно американцы, — вздохнула Сонджа.

— Мои тетушки и дяди вышли замуж не за корейцев. Мой брат и сестры заключили браки с этническими корейцами, но они такие же американцы, как я. В Америке полно таких людей. Среди моих теток и дядей по браку есть белые, черные, голландцы, евреи, филиппинцы, мексиканцы, китайцы, пуэрториканцы. Все смешаны, — добавила она, улыбаясь старшим женщинам, которые слушали ее с таким пристальным вниманием, словно делали мысленные заметки.

— Я познакомился с несколькими из них, — сказал Соломон, обеспокоенный тем, что его бабушки, родная и двоюродная, не одобрят семью Фиби.

— Когда ты собираешься выйти замуж за Соломона? — спросила Сонджа, одновременно занимаясь блинами.

— Да, когда вы двое поженитесь? Чего ждете? Нам с сестрой нечем заняться — а так мы переедем в Токио и поможем с детьми и едой! — засмеялась Кёнхи.

Соломон покачал головой и улыбнулся всем трем женщинам.

— Оставайтесь тут, а мы с папой пойдем поговорим.

Мосасу улыбнулся, и мужчины оставили кухню. Отец и сын сели в кресла в центре большой комнаты. Корзины с фруктами и миски с орехами, кофейники из нержавеющей стали были расставлены на стеклянном столике напротив длинного дивана. Лежала стопка корейских и японских газет, еще не прочтенных.

— Как работа? — спросил Мосасу.

— Гораздо проще, чем в школе. Босс замечательный — японец, но учился в Калифорнии.

— Калифорния? Твоей маме понравилось бы это, — тихо сказал Мосасу.

Мальчик так сильно напоминал ее лицом.

— Где Ецуко? — Соломон уставился на экран телевизора, где мелькали новости, журналист говорил о наводнении в Бангкоке. — Хана? Она в порядке?

Мосасу вздохнул.

— Ецуко сама расскажет. Позвони ей.

Мосасу не любил говорить о Хане, потому что она сильно огорчала Ецуко.

— Фиби хочет жить в Японии?

— Не уверен. Она сердится, что не знает японский.

— Она может его выучить.

— Она хочет работать. Нелегко сделать карьеру в Японии. Фиби не может все время оставаться дома.

Мосасу кивнул. Мать Соломона была такой же.

— С деньгами все в порядке?

— Да, папа, — ответил он, почти удивленный заботой отца, — у меня сейчас хорошая работа. Кстати, а ты знаешь старую женщину по имени Соноко Мацуда? Она живет на бывшей текстильной фабрике в Йокогаме. Недалеко от заведения Горо-сан.

— Нет. — Мосасу покачал головой. — А что?

— Кадзу, мой босс, пытается завершить одну сделку с недвижимостью, а Мацуда-сан не продает свою собственность. Это тормозит всю сделку. Я подумал, может быть, ты кого-то знаешь в Йокогаме.

— Я не знаю ее, но, конечно, я могу выяснить, что и как. Это несложно, — сказал он. — Твой босс хочет, чтобы она продала землю?

— Да. Ее участок — последняя важная деталь для устройства поля для гольфа.

— Хорошо, я спрошу Горо-сан или Харуки. Кто-то из них узнает. Горо продал свой последний патинко-салон. Теперь он занимается только сносом, строительством и недвижимостью. Он зовет меня присоединиться, но я не разбираюсь в его деле.

— Почему бы тебе не продать салоны, папа? Можно отдохнуть. Патинко — большая работа.

— Выйти из бизнеса? Патинко кормила нас и оплатила твою учебу. Я слишком молод, чтобы уйти на пенсию! — Он пожал плечами. — И что произойдет, если я продам салоны? Новые владельцы могут уволить моих сотрудников. И куда пойдут старики? И мы даем работу людям, которые делают автоматы. Патинко — крупный бизнес в Японии, более масштабный, чем производство автомобилей. Сегодня я позвоню Горо и спрошу о вашей даме.

— Это было бы прекрасно. Спасибо, папа.

В понедельник днем Мосасу позвонил Соломону в офис. Он поговорил с Горо-сан. Старушка оказалась кореянкой, ее дети вернулись в Пхеньян и там погибли, Мацуда — это ее японское имя-цумей. Она просто не хотела продавать собственность японцам. Горо-сан предложил, что купит землю у нее, потому что ему она соглашалась продать ее. А потом он продаст участок клиенту Кадзу по той же цене.

Когда Соломон сообщил об этом Кадзу, тот внимательно выслушал, затем сложил руки на груди и улыбнулся.

— Отличная работа, джедай. Я всегда могу угадать победителя.

19

Токио, 1989 год

Даже в ее нынешнем состоянии Хана не могла удержаться от флирта.

— Ты не должен был приходить, — сказала она, — я выгляжу уродливо. Я хотела быть красивой, когда ты меня снова увидишь.

— Я хотел тебя видеть, — ответил Соломон. — И ты прекрасна, Хана. Это никогда не изменится. — Он улыбнулся, пытаясь скрыть шок, вызванный ее видом.

Ецуко предупредила его, но все же трудно было узнать черты Ханы под красноватыми струпьями. Скелетообразное тело вырисовывалось под тонким синим больничным одеялом.

— Мама сказала, что ты привез в Токио подругу. — Только голос Ханы оставался прежним, насмешливым. — Я думала, ты возвращаешься ко мне. Ты женишься на ней? Конечно, я постараюсь простить тебя, потому что знаю: ты любил меня первой.

Свет давала только энергосберегающая лампа у постели, в палате было темно, как ночью, хотя на улице светило солнце.

— Иди сюда, Соломон. — Хана подняла правую руку, тонкую и меловую, совершенно мертвенную, потянулась к нему. — Я пропустила так много. Если бы я не покинула тебя тем летом… Я бы разорила тебя. А так… я все испортила.

Соломон сидел возле ее кровати. Ни одно лекарство не работало, сказала ему Ецуко. Врачи сказали, что ей остается несколько недель, максимум месяца два. Темные язвы покрыли ее шею и плечи. Левая рука оставалась чистой, но правая иссохла и покрылась струпьями, как и лицо. По контрасту с прежней красотой нынешнее состояние казалось особенно ужасающим.

— Хана-тян, почему ты не поехала в Америку, там большие успехи с лечением…

— О, Соломон, я не хочу ехать в Америку. — Хана громко выдохнула. — Я не хочу жить. Я готова умереть. Ты когда-нибудь хотел умереть, Соломон? Я хотела умереть так много лет, но была слишком трусливой. Каждый иногда хочет умереть, правда?

— Той весной. Когда ты оставила меня. Я хотел умереть. — Соломон никогда не признавался в этом.

Хана нахмурилась и заплакала.

— Если бы я осталась, мы бы слишком любили друг друга, и я бы непременно причинила тебе боль. Видишь ли, я нехороший человек, а ты хороший. Все просто. Мама сказала, что ты прошел тестирование в Америке для получения страховки и что с тобой все в порядке. Я благодарна за это. Ты единственный человек, которому я никогда не хотела причинить боль. И мама говорит, что твоя девушка очень славная и воспитанная, как ты. Я не хочу знать, красивая она или нет. Ты должен жениться на ней. У вас будут три или четыре красивых корейских ребенка — с прекрасной корейской кожей и волосами. У тебя такие прекрасные волосы, Соломон. Мне хотелось бы встретиться с твоей матерью. Назови одну из своих дочерей в мою честь. Потому что у меня детей не будет. Обещай мне, что ты будешь любить маленькую Хану и будешь думать обо мне.

— Заткнись, — тихо сказал он, — пожалуйста, пожалуйста, заткнись.

Она покачала головой, но теперь голос ее звучал иначе, спокойно и грустно.

— Я делала плохие вещи с мальчиками после того, как мама ушла. Вот почему я приехала к Токио. Я была такой злой, когда встретила тебя, я не могла справиться с этим, поэтому я ушла. Я не хотела никого любить. Затем ты отправился в Америку, и я… — Хана сделала паузу. — Когда я много пила, я думала, что ты будешь искать меня. Как в том американском фильме. Ты найдешь меня, поднимешься по лестнице к окну и унесешь меня. Я говорила об этом всем девушкам. Все девочки хотели, чтобы ты пришел за мной.

Она помолчала.

— Это отвратительно, не так ли?

— Что?

— Это, — она указала на язву на подбородке.

— Нет. Я не смотрю на это.

Она ему не поверила.

— Я хочу отдохнуть сейчас, Соломон. Ты скоро вернешься?

— Да, я вернусь, — сказал он, вставая со стула.

Вернувшись на работу, Соломон не мог перестать думать о Хане. Почему Ецуко не помогла ей? Он не мог сосредоточиться и прочитать документы. Надо было проанализировать некоторые прогнозы для проекта гольф-клуба, но он как будто забыл, как использовать Excel. Что бы случилось, если бы она не оставила его тем летом? Смог бы он поехать в Нью-Йорк? Теперь Фиби хотела выйти за него замуж; он знал это, хотя она никогда не говорила прямо и ждала его предложения. Услышав голос Кадзу в коридоре, Соломон поднял глаза. Кадзу вошел и закрыл за собой дверь, потом остановился возле стола Соломона.

— Она мертва, — сказал Кадзу.

— Как? Я только что видел ее.

— Кого?

— Хану. Мой отец позвонил?

— Я не знаю, о ком ты, но Мацуда-сан, старушка, мертва, и это выглядит не очень хорошо. Когда клиент хотел получить участок, он не ожидал, что продавец не задержится на свете дольше нескольких дней.

— Что? — Соломон моргнул. — Мацуда-сан мертва?

— Да. Она продала собственность другу твоего отца, Горо-сан, затем наш клиент купил у него собственность. Наш клиент не в беде, но история дурно пахнет. Ты знаешь, что я имею в виду? — Кадзу сказал это спокойно и задумчиво, глядя в лицо Соломона.

— Как она умерла?

— Не уверен. Может, сердечный приступ или инсульт. По-видимому, у нее есть две племянницы. Я не знаю, собираются ли они что-то предпринимать и что скажет полиция.

— Она могла умереть от естественных причин. Разве она не старая?

— Да, надеюсь, что это правда, однако наш клиент отменил на данный момент эту трансакцию, потому что новости могут повлиять на его рекламу следующей весной, — вздохнул Кадзу. — Послушай, парень, я должен с тобой распрощаться. Извини, Соломон. Мне правда жаль.

— Но что я сделал?

— Мы вынуждены. Другого пути нет. Я думаю, друг твоего отца может быть в чем-то замешан.

— Но у вас нет доказательств, и вы обвиняете друга моего отца в чем-то невозможном. Горо никогда не причинит вреда…

— Я ни в чем не обвиняю друга твоего отца. Но факты остаются фактами, есть мертвая женщина, которая не хотела продавать свою собственность.

— Но Горо заплатил за этот участок, он дал ей справедливую цену. Она была не против продать землю корейцу. Он бы не убил ее. Всю жизнь он помогал бедным людям. О чем вы говорите? Горо сделал одолжение для моего отца и меня…

— Солли, не говори мне ничего больше. Следователи захотят узнать, что произошло. Клиент очень напуган, он не хотел связываться с яки. Знаешь, как на меня могут давить на собрании акционеров?

— Яки? Но Горо не якудза.

— Сделка, к сожалению, мутная и связана с большими финансовыми затратами для клиента, и это выглядит плохо для нас. Моя репутация…

Соломон покачал головой. Горо был кристально честен и добр. Это Горо построил бизнес матери Харуки Тотоямы из ничего, только потому, что пожалел одинокую мать с двумя мальчиками. Горо всегда делал хорошие вещи для бедных людей. Абсурдно считать, что Горо мог нести ответственность за смерть старой женщины.

— Соломон, ты не знаешь, как это работает, потому что это твоя первая работа в банке, но как только ты оформишь документы об увольнении, тебе придется немедленно покинуть здание из соображений внутренней безопасности. Прости.

— Но что я сделал?

— Я дам тебе хорошую рекомендацию. Это все, что я могу для тебя сделать.

Соломон откинулся на спинку стула и уставился на застывшую челюсть Кадзу. Он сделал паузу, прежде чем заговорить:

— Вы привезли, меня туда нарочно. Потому что вы хотели, чтобы я нашел способ уговорить корейскую даму продать землю. Вы знали…

Кадзу развернулся и подошел к двери.

— Я дал тебе работу, и тебе повезло.

Соломон закрыл рот руками.

— Ты хороший мальчик, Соломон, и у тебя есть будущее, но не здесь. Мне нравится работать с корейцами. Все об этом знают. Все слышали, что ты был моим любимцем. Никто не поверит, что я применяю дискриминацию. Я просто не согласен с тактикой твоего отца.

— Мой отец? Он не имел к этому никакого отношения.

— Да, конечно. Это был тот человек, Горо, — сказал Кадзу. — Я верю тебе. Удачи, Соломон.

Кадзу открыл дверь офиса и пропустил внутрь двух женщин из отдела кадров, прежде чем отправиться на следующее заседание.

Служащие стремительно оформили все документы. Они попросили у Соломона удостоверение личности, и он подал его автоматически. Он думал про Хану, про грядущий разговор с Фиби. Ему не хватало воздуха. Он собрал личные вещи в коробку. Сквозь стеклянную стену конференц-зала он видел игроков в покер, но Кадзу там не было. Джанкарло заметил, что он держит коробку у груди, и он улыбнулся ему краем рта, а затем вернулся к своим делам. На улице Соломон взял такси и попросил водителя отвезти его в Йокогаму. Он не думал, что сможет дойти до железнодорожного вокзала.

20

Йокогама, 1989 год

Кафе «Империя» предлагало посетителям японское карри в старом стиле. Соломон ходил туда с отцом по субботам, когда он был мальчиком. Мосасу по-прежнему ужинал там по средам с Горо и Тотоямой. В «Империи» готовили пять различных видов карри, здесь имелся один вид разливного пива, чай и маринады. На этот раз в кафе оказалось почти пусто, за исключением трех старых друзей, сидящих за угловым столом возле кухни. Горо рассказывал какую-то историю — строил забавные рожи и делал драматические жесты. Мосасу и Тотояма ели горячий карри и запивали пивом.

Когда Соломон открыл дверь, колокольчики зазвенели. Мосасу удивился. Соломон поклонился мужчинам.

— Ты пропускаешь работу? — спросил Мосасу.

— Пусть разок пропустит, — перебил Горо, который был рад видеть мальчика. — Нельзя быть таким красивым. Это просто угроза всем женщинам Японии. С твоей внешностью я бы разбил сердца всем.

Харуки Тотояма ничего не сказал, он смотрел на застывшее лицо Соломона.

— Соломон, садись, — сказал Тотояма. — Ты в порядке?

— Я… — Соломон попытался заговорить, но задохнулся.

— Ты голоден? — спросил Мосасу. — Это Ецуко сказала тебе, что мы тут сплетничаем, как старухи?

Соломон покачал головой.

Мосасу положил руку на плечо мальчика. Это он купил Соломону темно-синий костюм братьев Брукс, когда навещал сына в Нью-Йорке. Было приятно делать покупки в таком хорошем американском магазине.

Присмотревшись к Соломону, Горо нахмурился и махнул официантке:

— Кеко-тян, дай чаю, пожалуйста.

Соломон поднял голову и уставился на бывшего начальника своего отца.

— Я не знаю, что сказать, Горо-сан.

— Просто поговорим.

— Мой босс, Кадзу, сказал, что та дама, вы знаете, продавец участка, она умерла. Это правда?

— Это так. Я был на похоронах, — сказал Горо. — Она была совсем старая. Умерла от сердечного приступа. Две ее племянницы унаследовали деньги. Приятные женщины. Красивая кожа, настоящие корейские лица. Они напомнили мне о моей матери и тете.

Официантка принесла чай, и Соломон взял кружку обеими руками. Такие кружки он помнил в «Империи» с самого детства.

— Кто умер? — спросил Тотояма.

— Корейская дама, которая продала участок Горо-сан. Клиент босса хотел приобрести эту собственность, а она не продавала японцу, поэтому Горо-сан купил участок и продал его клиенту, но дама умерла теперь, и клиент босса отказывается от сделки. Что-то говорит про возможное расследование.

Тотояма взглянул на Мосасу, который выглядел озадаченным.

— Ей было девяносто три года, и она умерла через пару дней после того, как продала имущество. — Горо пожал плечами и жестом заказал себе еще кружку пива.

Он указал на пустые пивные кружки Мосасу и Тотоямы, но они покачали головами. Тотояма закрыл верх пивной кружки ладонью.

— Сколько заплатили за недвижимость? — спросил Мосасу.

— Очень хорошая цена, но не сумасшедшая. Затем я продал участок клиенту за ту же сумму. Я послал начальнику Соломона копии обоих контрактов. Я не заработал на этом ни иены. Это была первая сделка Соломона и…

Мосасу и Тотояма кивнули. Немыслимо, чтобы Горо стал делать прибыль за счет карьеры Соломона.

— Клиент купил землю дешевле, чем мог, если бы покупал сам, — медленно сказал Соломон, словно Кадзу слышал его. — Но босс сказал, что проект будет приостановлен, потому что они не хотят плохой рекламы и грязной сделки.

— Что за ерунда? Старушка умерла мирно и естественно, — сказал Горо. — Мне это надоело. Вечно намеки на корейский запах.

Тотояма нахмурился.

— Если бы было что-то сомнительное в отношении ее смерти, я бы знал. Жалобы не было.

— Послушай, дело сделано. Если этот мелкий гаденыш хочет обмануть тебя, отлично. Я не ожидал, что он даст тебе справедливый бонус, но так ему это с рук не сойдет. — Горо вдохнул, затем спокойно улыбнулся мальчику. — Теперь, Соломон, ты должен съесть немного карри и рассказать мне об этой американской девушке, Фиби. Я всегда хотел поехать в Америку, чтобы посмотреть на тамошних женщин.

Официантка принесла Горо небольшой бокал пива и вернулась на кухню. Горо смотрел, как она уходит.

— Слишком тощая, — сказал он.

— Меня уволили, — сказал Соломон.

— Как? Почему? — воскликнули все трое.

— Кадзу сказал, что клиент заморозил сделку. И если бы началось расследование…

Соломон остановился, прежде чем сказать слово «якудза», потому что внезапно почувствовал неуверенность. Нет, его отец не связан с преступниками. Но должен ли он так говорить перед Тотоямой? Тот был японцем и высокопоставленным чином в полиции Йокогамы. Только одно предположение повредило бы всем. Горо изучил лицо Соломона и почти незаметно кивнул, потому что понял молчание мальчика.

— Была ли она кремирована? — спросил Тотояма.

— Наверное, но некоторых корейцев хоронят в земле, — сказал Мосасу.

Тотояма кивнул.

— Соломон, дама умерла от естественных причин. Племянница сказала, что это был сердечный приступ. Ей было девяносто три года. Я не имею никакого отношения к ее смерти. Слушай, твой босс на самом деле не думал, что я убил старушку. Если бы он так думал, он оказался бы слишком напуган, чтобы уволить тебя. Что мешает мне убить его? Он использовал твои связи, а затем просто уволил. Это обычное дерьмо.

— Ты найдешь хорошую работу в сфере финансов. Я уверен, — сказал Мосасу.

Однако Горо был явно раздражен.

— Они сами грязь! Не надо с ними связываться.

Соломон изучал экономику. Он учился в Америке для работы в американском банке.

— «Трэвис» — британский банк, — сказал Соломон автоматически.

— Ну, может, в этом и проблема. Может быть, надо работать в американской компании.

Соломон чувствовал себя ужасно. Мужчины за столом были очень расстроены.

— Не беспокойтесь обо мне. Я получу другую работу. У меня тоже есть сбережения. — Соломон встал со своего места. — Папа, я оставил коробку с вещами у тебя в офисе. Можешь отправить ее мне в Токио? Там ничего важного.

Мосасу кивнул.

— Я могу отвезти тебя в Токио.

— Да нет, все нормально. На поезде быстрее. Фиби, наверное, уже волнуется.

Соломон вернулся в больницу. Хана проснулась. Комната была еще темной, но по радио передавали поп-музыку, и от этого казалось, что атмосфера светлее.

— Ты уже вернулся? Должно быть, очень скучал, Соломон.

Он рассказал ей все, и она слушала, не прерывая его.

— Ты должен взять на себя дело отца.

— Патинко?

— Да, патинко. Почему нет? Все эти идиоты, которые говорят о нем и тебе гадости, с ними не надо иметь дела. Твой отец — честный человек. Он мог быть богаче, если бы действовал грязно. Горо тоже хороший парень. Он, может, и яки, но кого это волнует? Это мерзкий мир, Соломон. Жизнь делает всех нас грязными. Я встречала много извращенцев из лучших семей. Многим из них нравилось делать очень скверные вещи, но их не поймают. Слушай, ты ничего не изменишь. Понимаешь?

— Что ты имеешь в виду?

— Ты дурак, — сказала она со смехом, — но ты мой дурак.

Ему стало грустно. Он уже потерял ее.

— В Японии ничто никогда не изменится. Она никогда не примет гайджинов, и ты, дорогой, всегда будешь здесь гайджином, чужаком, а не японцем. Но Япония никогда не примет и таких людей, как моя мать, — стоит оступиться, и ты никто. Я заболела. Я заразилась от японского парня, который владел старой торговой компанией. Теперь он мертв. Но никого это не заботит. Доктора просто ждут, когда я умру. Так что слушай, Соломон, ты должен оставаться здесь, не возвращайся в Штаты, займись отцовским бизнесом. Стань настолько богатым, насколько сможешь, и делай все, что захочешь. Но, мой прекрасный Соломон, они никогда не станут думать, что мы в порядке, что мы такие же люди.

— Мой отец этого не хочет. Даже Горо-сан продал свои салоны и сейчас занимается недвижимостью. Папа хотел, чтобы я работал в американских инвестиционных банках.

— Стать таким, как этот Кадзу? Я знаю тысячу Кадзу. Они недостойны вытереть задницу твоего отца.

— В банках тоже есть хорошие люди.

— И есть хорошие люди в патинко. Как твой отец.

— Я не знал, что тебе нравится папа.

— Знаешь, после того, как я сюда попала, он посещал меня каждое воскресенье, когда маме нужен перерыв. Иногда я притворялась спящей, а он украдкой молился за меня, сидя здесь, в этом кресле. Я не верю в Бога, но, наверное, это не имеет значения. Никто раньше не молился за меня, Соломон.

Соломон закрыл глаза и кивнул.

— Твоя бабушка Сонджа и тетя Кёнхи посещают меня по субботам. Ты знал это? Они тоже молятся за меня. Я не понимаю Иисуса, но что-то святое есть в том, чтобы люди прикасались к больным. Медсестры здесь боятся коснуться меня. А твоя бабушка Сонджа держит мои руки, а твоя тетя Кёнхи кладет прохладные полотенца на мою голову, когда у меня жар. Они добры ко мне, хотя я плохой человек…

— Ты не плохая. Это неправда.

— Я делала ужасные вещи, — сухо сказала она. — Соломон, я продала наркотики одной девушке, которая умерла от передозировки. Я воровала деньги у многих мужчин. Я наговорила так много лжи.

Соломон ничего не сказал.

— Я заслуживаю то, что со мной случилось.

— Нет. Это вирус. Все болеют.

Соломон погладил ее лоб и поцеловал.

— Все в порядке, Соломон. У меня было время подумать о моей глупой жизни.

— Хана…

— Я знаю, Соломон. Не горюй, ладно?

Она притворилась, что делает официальный поклон и подобрала угол одеяла, как будто держала подол юбки во время реверанса. Она даже теперь чуть-чуть флиртовала. Он хотел запомнить эту маленькую деталь навсегда.

— Иди домой, Соломон.

— Ладно, — сказал он. Больше он ее не видел.

21

Токио, 1989 год

— Он мне никогда не нравился, — сказала Фиби. — Слишком гладкий.

— Ну, я, очевидно, идиот, потому что я этого не понял, — сказал Соломон. — И как тебе удалось получить столь ясное впечатление от Кадзу за малое время наблюдения? Вы общались около двух минут, когда мы столкнулись с ним в Митсукоси. И ты никогда не упоминала об этом раньше.

Соломон не знал, какой будет реакция Фиби, но удивился, что она пришла в восторг от новости. Она сидела у окна, обхватив руками колени.

— Мне он действительно нравился, — сказал он.

— Соломон, этот человек тебя использовал. Он мудак.

— Теперь я чувствую себя намного лучше.

— Я на твоей стороне.

Фиби не хотела, чтобы он подумал, что ей стало жалко его. Ее старшая сестра говорила, что мужчин оскорбляет жалость, они хотят сочувствия и восхищения — довольно трудная комбинация.

— Он был фальшивым. Он говорил с тобой, как будто ты его мальчик, подопечный. Я ненавижу это дерьмо. — Фиби закатила глаза.

Соломон был ошеломлен. Ей удалось сделать такое заключение из мимолетной встречи в фуд-корте универмага Митсукоси?

— Тебе он не понравился, потому что он японец.

— Не злись на меня. Не то чтобы я не доверяла японцам, но уж точно не готова доверять им полностью и безоговорочно. Ты скажешь, что я начиталась о Тихоокеанской войне. Я знаю, это немного отдает расизмом…

— Немного? Японцы тоже пострадали. А как же Нагасаки? Хиросима? А лагеря интернированных в Америке, они были созданы для японцев, американских немцев никто не трогал. Как ты объяснишь это?

— Соломон, я здесь достаточно долго. Можем ли мы вернуться домой? Ты можешь найти дюжину потрясающих рабочих мест в Нью-Йорке. Ты отличный специалист, ты знаешь много языков…

— У меня нет рабочей визы.

— Есть разные способы получить гражданство. — Она улыбнулась.

Семья Соломона постоянно намекала на свадьбу. Голова Соломона лежала неподвижно на спинке кресла. Фиби видела, что он смотрел в потолок. Она встала и подошла к шкафу, открыла дверцы и достала чемодан. Колеса громко прокатились по деревянному полу, и Соломон повернулся.

— Эй, что ты делаешь?

— Я еду домой, — сказала она.

— Не надо так.

— Я начинаю думать, что совершила ошибку, когда приехала сюда с тобой, и ты не стоишь того.

— Почему ты так говоришь?

Соломон встал и сделал шаг вперед. Фиби потащила чемодан в спальню и тихо закрыла за собой дверь. Что он мог сказать? Он не женится на ней. Он понял это, как только они приземлились в аэропорту Нарита. Ее уверенность и самообладание загипнотизировали его в колледже. Ее уравновешенность казалась такой важной в Штатах, но в Токио вдруг предстала отчужденностью и высокомерием.

С тех пор, как они прибыли сюда, она изменилась — или его чувства к ней изменились? И сейчас, когда она намекнула, что он мог бы получить гражданство через брак, он понял, что не хочет становиться американцем. Это сделало бы его отца счастливым. Но он не хотел становиться американским или японским гражданином. Она оказалась права: странно, что он родился в Японии и имел южнокорейский паспорт. И он не исключал, что однажды захочет натурализации. Но сейчас он хотел понять, кто он такой на самом деле.

Кадзу оказался дерьмом, ну и что? Он был плохим парнем, и он был японцем. Возможно, именно этому Соломон научился в Америке, но даже сто плохих японцев не заставят его презирать всех, если есть хотя бы один хороший японец. Ецуко стала для него матерью, его первой любовью была Хана, и Тотояма стал практически родным дядей. Они были японцами, и очень хорошими людьми. Фиби не знала их так, как знал он. Но в некотором смысле Соломон тоже был японцем, даже если японцы так не думали. Фиби этого не заметила. Есть нечто большее, чем кровь. Он должен отпустить Фиби домой. Они идут разными дорогами в жизни, несмотря на близость и притяжение.

Соломон прошел на кухню и сделал кофе. Он налил две чашки и подошел к двери спальни.

— Фиби, позволь мне войти?

— Дверь открыта.

Чемодан на полу был наполнен аккуратно сложенной одеждой. Шкаф почти опустел. Пять темных костюмов Соломона, полдюжины его белых рубашек занимали пространство в шкафу слева. Аккуратные ряды обуви по-прежнему стояли внутри. Фиби заплакала.

— Я никогда не чувствовала себя так глупо. Почему я здесь?

Соломон не знал, как ее утешить. Он боялся ее. Возможно, он всегда боялся ее — боялся ее чувств: радости, гнева, грусти, волнения, они были слишком сильными и резкими для него. Почти пустая комната с арендованной кроватью и торшером своим лаконизмом подчеркивала ее яркость. В Нью-Йорке она казалась энергичной и прекрасной. В Токио она стала яростной, язвительной, и оттого потерянной.

— Мне жаль, — сказал он.

— Нет. Тебе не жаль.

Соломон сел на покрытый ковром пол, скрестил ноги, оперся спиной на стену, недавно покрашенную и совершенно пустую. Они ничего не повесили на них, потому что владелец оштрафовал бы их за каждый гвоздь.

— Мне жаль, — повторил он.

Фиби подняла тонкие магазинные плечики от одежды и бросила их в переполненную корзину для мусора.

— Я думаю, что буду работать на своего отца, — сказал он.

— Патинко?

— Да. — Соломон кивнул, было странно говорить об этом вслух.

— Он попросил тебя?

— Нет. Я не думаю, что он хочет этого.

Она покачала головой.

— Полагаю, я приму у него дела и буду вести бизнес сам.

— Ты шутишь?

— Нет.

Фиби продолжала паковать вещи молча. Она подчеркнуто игнорировала его, а он смотрел на нее. Ему нравилось ее удлиненное тело, тонкая шея, блестящие волосы и умные глаза. Когда она смеялась, ее смех был восхитительным. Хочет ли она, чтобы он ее остановил?

Она свернула еще один свитер и бросила на растущую кучу вещей.

— Я не могу жить здесь, Соломон. Даже если бы ты хотел жениться на мне, я бы не смогла здесь жить. Я не могу здесь дышать свободно.

— В первый вечер, когда ты не смогла прочитать инструкцию на упаковке аспирина, ты заплакала. Тогда мне надо было все понять.

Фиби подняла еще один свитер и просто уставилась на него, как будто не знала, что с ним делать.

Утром она ушла. Так похоже на Фиби — сделать все аккуратно и категорично. Соломон проводил ее в аэропорт на поезде, и хотя они держались спокойно и вежливо, все изменилось. Она не казалась грустной или злой, она была сердечной. Она позволила ему обнять ее на прощание, но они договорились в ближайшее время не писать и не звонить друг другу.

Соломон сел на поезд до Йокогамы.

Мосасу сидел в своем скромном офисе за тем же дубовым столом, который использовал более тридцати лет. Ноа готовился к экзаменам в университет за этим столом, а перед отъездом в Токио оставил его Мосасу.

— Соломон, — воскликнул Мосасу. — Все в порядке?

— Фиби вернулась в Америку. — Теперь, когда он сказал об этом отцу, факт стал реальностью.

— Почему? Из-за того, что ты потерял работу?

— Нет. Я не могу жениться на ней. И я сказал ей, что мне лучше жить в Японии. Я хочу работать в патинко.

— Нет, нет! — Мосасу покачал головой. — Ты получишь работу в банковской сфере. Ты ведь этому специально учился. Как же так… Она хорошая девушка, я думал, ты женишься. Зачем тебе патинко?

— А почему бы и нет?

— Тебе это не нужно. Ты же знаешь, что говорят люди.

— Все ерунда. Ты честный бизнесмен, платишь налоги и получаешь все лицензии…

— Да-да, но люди всегда будут говорить гадости, несмотря ни на что. Я привык. Я — никто. Я не был умным в школе, как мой брат. Я хорошо налаживал автоматы, умел делать деньги. Я всегда держал свой бизнес в законной сфере и держался подальше от плохих людей. Горо-сан научил меня, что не стоит связываться с ними. Но, Соломон, это непросто. Тут многое может пойти не так.

— Почему ты не хочешь, чтобы я этому научился?

— Я отправил тебя в эти американские школы, чтобы никто… — Мосасу сделал паузу, — чтобы никто не смотрел свысока на моего сына.

— Папа, это не имеет значения.

— Я работал и зарабатывал деньги, потому что думал, что это сделает меня человеком. Я думал, что люди будут уважать меня, если я стану богатым.

Соломон посмотрел на него и кивнул. Его отец редко тратил на себя, но он платил за свадьбы и похороны сотрудников, платил за обучение их детей.

Лицо Мосасу внезапно просветлело.

— Ты можешь передумать, Соломон. Позвони Фиби, когда она вернется домой, скажи, что сожалеешь. Твоя мать была очень похожа на Фиби — волевая и умная.

— Я хочу жить здесь, — сказал Соломон. — Она нет.

Соломон взял бухгалтерскую книгу с отцовского стола.

— Объясни мне это, папа.

Мосасу помолчал, затем открыл книгу.

В первый день месяца Сонджа проснулась расстроенной. Ей снова приснился Хансо. В последнее время он часто появлялся во сне, совсем молодым, в белом костюме, белых кожаных туфлях. Он всегда говорил одно и то же: «Ты моя девочка, моя дорогая девочка». Сонджа просыпалась и стыдилась этого. Она должна уже забыть его.

После завтрака она отправилась на кладбище, чтобы очистить могилу Исэка. Как обычно, Кёнхи предложила пойти с ней, но Сонджа отказалась. Они не совершали традиционное корейское поминание. Как христиане, они не верили в поклонение предкам. Тем не менее обе вдовы все еще хотели поговорить со своими мужьями и другими усопшими. Любопытно, но Сонджа чувствовала теперь большую близость с Исэком, чем при его жизни. Мертвый, он стал доступнее.

Когда поезд из Йокогамы достиг станции Осака, Сонджа купила хризантемы цвета слоновой кости у старой кореянки. Исэк говорил: когда придет время быть с Господом, истинное тело пребудет на небесах, а что случится с бренными останками, не слишком важно. Нет смысла приносить любимому на могилу продукты, ладан или цветы, не нужно кланяться, так говорил он. И все же Сонджа не могла преодолеть желание принести что-то прекрасное на могилу. В жизни он почти ни о чем не просил ее, и она вспоминала его теперь как человека, восхвалявшего созданную Богом красоту.

Она была рада, что Исэка не кремировали. Она хотела, чтобы мальчики могли навещать своего отца. Мосасу часто посещал могилу, и Ноа, прежде чем исчезнуть, тоже приходил с ней сюда. Ей никогда не приходило в голову спросить их, говорили они с отцом или нет, а теперь слишком поздно. Что сказал бы Исэк о смерти Ноа? Наверное, понял бы его страдания, нашел бы для него верные слова. Жена Ноа кремировала его, так что могилы не осталось. Сонджа говорила с Ноа, когда оставалась одна. Иногда она ела нечто восхитительное, вроде тыквенного тоффи, и жалела, что теперь, когда у нее были деньги, она не могла купить ему лакомства, которые он любил в детстве. Прошло уже одиннадцать лет с тех пор, как он умер, боль не исчезла, но притупилась.

Сонджа не была на похоронах Ноа. Он не хотел, чтобы его жена и дети узнали о ней, она и так уже совершила ошибку. Если бы она не посетила его тогда, он все еще был бы жив. Хансо тоже не пошел на его похороны. Ноа исполнилось бы теперь пятьдесят шесть лет. Как случилось, что Исэк и Ноа ушли, а Хансо все еще жив? Разве это справедливо? Хансо лежал где-то в Токио на больничной койке под присмотром медсестер и дочерей. Она давно не видела его. Но скучала она не по Хансо и не по Исэку. Во сне оживала ее юность, начало жизни, ее желания — то, как она стала женщиной. Без Хансо, Исэка и Ноа не было ее собственной жизни.

Утешением для нее служило понимание, что люди, которых ты любишь, всегда остаются с тобой. Иногда она останавливалась перед вокзалом или витриной книжного магазина и вдруг чувствовала в ладони маленькую руку Ноа, как в его детстве, и она закрывала глаза и вспоминала его сладкий травяной запах и его усердие. Это были поразительно счастливые мгновения. И они продолжали жить, пока жила она.

Она взяла такси от железнодорожного вокзала до кладбища, затем прошла к ухоженной могиле Исэка. Сондже нравилось протирать от пыли мраморную надгробную плиту, прежде чем поговорить с мужем. Она опустилась на колени, провела по каменному квадрату полотенцем, которое принесла для этой цели. Имя Исэка было вырезано на японском и корейском языках. 1907–1944. Белый мрамор сиял в лучах солнца и был почти горячим на ощупь.

— Дорогой, — сказала она, — Мосасу здоров. На прошлой неделе он позвонил мне, потому что Соломон потерял работу в этом иностранном банке, и теперь мальчик хочет работать с отцом. Представляешь? Интересно, что бы ты на это сказал?

Тишина поощряла ее.

— Интересно, как ты… — она осеклась, увидев Учида-сан, смотрителя кладбища.

Сонджа сидела на земле в черном шерстяном брючном костюме, рядом лежала дорогая дизайнерская сумка, которую Ецуко подарила ей на семидесятилетие. Смотритель остановился перед ней и поклонился, она ответила и улыбнулась воспитанному молодому человеку. Учида-сан выглядел моложе Мосасу. В свои семьдесят три Сонджа не чувствовала себя очень старой. Интересно, он услышал ее бормотание по-корейски? Учида-сан поднял заступ, еще раз поклонился и ушел.

Сонджа положила обе руки на белый мрамор, как будто так могла коснуться Исэка.

— Хотела бы я услышать от тебя, что с нами будет. Хорошо бы Ноа был сейчас рядом с тобой.

В нескольких рядах от нее Учида-сан очищал камни от сырых листьев. Время от времени он поглядывал на нее, и Сонджа смущалась его вниманием, странно разговаривать с могилой в чьем-то присутствии. Ей хотелось немного задержаться. Желая показать, как она занята, Сонджа открыла свой холщовый мешок, убрала в него грязное полотенце. В нижней части сумки она нашла ключи от дома с брелоком, в который были вставлены миниатюрные фотографии Ноа и Мосасу.

Сонджа почувствовала, как набегают слезы, и не могла сдержаться.

— Боку-сан…

— Да? — Сонджа с удивлением посмотрела на смотрителя.

— Могу я предложить вам чай? У меня есть термос чая в коттедже. Он не самый лучший, но горячий.

— Нет-нет, спасибо. Все время вы видите, как люди плачут, — сказала она на ломаном японском.

— Нет, на самом деле очень мало людей приходит сюда, но ваша семья регулярно. У вас есть два сына и внук, Соломон. Мосасу-сама приходит каждый месяц или два. Я не видел Ноа-сама уже одиннадцать лет, но прежде он приходил в последний четверг каждого месяца. По нему часы можно проверять было. Как Ноа-сама? Он был очень добрым человеком.

— Ноа приходил сюда? Приходил до 1978 года?

— Да.

— С 1963 по 1978 год? — Она назвала годы, когда он жил в Нагано, и указала на фотографию Ноа на брелке. — Вот он?

Смотритель уверенно кивнул, затем поднял глаза в небо, как будто пытался прочитать там некий календарь.

— Да-да, хай. Он приходил в те годы и раньше. Ноа-сама сказал мне ходить в школу и даже предлагать заплатить за меня, если захочу.

— В самом деле?

— Да, но я сказал ему, что у меня пустая тыква вместо головы и что бессмысленно отправлять меня в школу. Кроме того, мне здесь нравится. Тихо. Все, кто приходит в гости, очень добры. Он попросил меня никогда не упоминать про его визиты, но я не видел его больше десяти лет, и мне было интересно, вдруг он уехал в Англию. Он велел мне читать хорошие книги и принес мне переводы великого британского автора Чарльза Диккенса.

— Ноа, мой сын, мертв.

Смотритель приоткрыл рот и охнул.

— Мне очень грустно это слышать, Боку-сан. Очень грустно. — Учида-сан выглядел несчастным. — Я надеялся сказать ему, что после того, как я закончил все книги, которые он принес мне, я купил больше своих. Я прочитал все книги мистера Диккенса в переводах, но мой любимый роман — первый, который он дал мне, «Дэвид Копперфилд». Я восхищаюсь Дэвидом.

— Ноа любил читать. Очень любил.

— Вы читали мистера Диккенса?

— Я не умею, — сказала она. — Не научилась читать.

— Как возможно? Если вы мать Ноа, вы тоже очень умны. Вы можете пойти в вечернюю школу для взрослых. Так говорил мне Ноа-сама.

Сонджа улыбнулась смотрителю, который надеялся отправить старуху в школу. Она вспомнила, как Ноа уговаривал Мосасу продолжать обучение. Учида-сан глубоко поклонился, затем извинился и вернулся к работе. Когда он скрылся из виду, Сонджа выкопала руками ямку у основания надгробного камня около фута глубиной и положила туда кольцо от брелока с фотографией Ноа. Она засыпала ямку землей, а затем насколько возможно очистила руки носовым платком, но грязь осталась под ногтями. Сонджа подняла сумку. Кёнхи, должно быть, уже ждет ее дома.