ДОРОГИ И ТРОПЫ

ЕВРОПА - АЗИЯ

Тут, на лесной поляне, Европа встречается с Азией. Две елки. Одна в Европе, другая растет на виду у нее — в Азии. Нарядные свиристели поднялись от людских голосов с рябины, сделали круг над поляной и сели на другую рябину, в Азии. Люди на поляне замерзли, греются — бегают из Европы в Азию и обратно. Автобус на дороге делает остановку, пассажиры глядят на каменный столб с надписью «Европа — Азия», палкой провели черту на дороге, со смехом прыгают в Азию.

Два великих материка встречаются на Уральском хребте, глядят друг на друга через реку Урал: Европа и Азия. Кое-где граница проходит между соседними селами — в гости ходят на другой континент. В Магнитогорске день проводишь на правом берегу Урала, а вечером трамваем едешь в гостиницу — в Азию. В практической жизни граница значения не имеет. Однако есть что-то значительное в минуте, когда в первый раз пересекаешь эту черту. Сзади — тысячи километров. А впереди по дернутые морозом гребни синих лесов, новые тысячи верст твоей земли, В эту минуту явственно чувствуешь ее размеры. Европа и Азия.

Всегда ли именно тут по хребту проходила граница? Покопавшись в книгах, узнаешь: в V веке до нашей эры историк Геродот проводил границу по Константинопольскому проливу (Босфору), по Черному и Азовскому морям и по реке Дону. Далее к северу земля для греков была неизвестной. В XVII веке границей считали Дон, Волгу, Печору и Каму. Француз Гильон на карте 1760 года продлил Европу до реки Обь. Однако географ так плохо знал восточные земли, что упустил обозначить Уральские горы, он просто не знал, где они есть. Немецкий природовед Гумбольдт предложил считать Европу и Азию единым материком: Евразией.

Первым границу по Уральским горам провел русский географ петровских времен Василий Татищев. Этот замечательный человек хорошо знал свою землю. Он заметил: реки с Урала текут в двух направлениях, одни — в Печору и Каму, другие — в Обь. «На западной стороне рыба в реках красного тела: лососи, хариусы. В восточных реках, хотя наружным видом подобны западным, — таймени, нельмы, муксуны, но как телом белы, так и вкусом различны». Замечено было: растительность за горами тоже заметно меняется. «Сие и сему подобные обстоятельства подают причину утверждать: сие горы за границу между Азией и Европою». Татищев же первым дал письменное название: «Уральские горы». До него их называли по-гречески: Гипербореи. Татищев назвал их местным именем. По-татарски «Урал» — значит «пояс», «каменный пояс».

Так определилась и закрепилась граница. Теперь едущий или идущий пешком в разных местах заметит на ней пограничные метки — столбы. Они ставились в разные годы. В одном месте это литое сооружение, похожее на церквушку, в другом — пирамида, кованная из демидовского железа. Есть столб с фонарем, предупреждавшим путника: подходишь к Азии. Совсем новый столб с моделью земного шара и спутниками. До последних лет не знали, сколько всего столбов на границе. Теперь насчитано, кажется, семь. Но нельзя поручиться, что сосчитаны все. Граница тянется от Заполярья до Каспия. И столбы появляются в новых местах. В Магнитогорске при мне обсуждался проект такого столба...

Люди имеют объяснимую слабость ко всяким символическим линиям на планете. Перелетая экватор, летчик обязательно качнет самолет, и пассажиру вручают шутливую грамоту о том, что он видел «середину Земли». Американцы на антарктической станции Макмердо вручили нам дипломы «перешагнувших Полярный круг». Из Европы в Азию и обратно ездят столько людей, что до значков и грамот вряд ли дойдет. Хотя почему бы и не придумать что-нибудь в память о переезде этой границы?

Хорошо оценили место встречи материков туристы. Тут пролегает много походных троп, и есть особый туристский праздник, рожденный тут, на границе Европы и Азии. Начался он с дружеской переписки Москвы и Свердловска: «Давайте встретимся на границе». Встреча была столь веселой и интересной, что вот уже много лет в первое воскресенье февраля к столбу, стоящему в сорока километрах от Свердловска, едут туристы. И не только москвичи и уральцы, но и Прибалтика едет, Камчатка, Кавказ, Сыктывкар, Мурманск, Воронеж, Омск, Красноярск — Европа и Азия!

Около тысячи человек и в этот раз зажигали костер. Я не видел более веселой и оживленной «туристской ярмарки». Обмен подарками, значками, маршрутными картами. Состязание в песнях, знакомства, уговоры встретиться там-то и там-то на летних дорогах. И почти каждая из приехавших групп совершает зимнее путешествие по Уралу...

Граница... Стоишь на хребте и видишь землю, тебе принадлежащую. Направо — земля и налево — земля. След самолета над головой. Голубые дымы из видимых и невидимых труб тянутся вверх над лесами. Обрыв скалы. Белая полоса речки. И опять то ли дымы, то ли морозный пар над землей. Железно-каменный, поросший лесами хребет лежит на тысячу километров. А справа и слева — два крыла у страны: Европа и Азия.

МАЯК НА БАЛТИКЕ

«Пишем, что наблюдаем, а чего не наблюдаем, того не пишем». Так начиналась старинная лоция... Листать не спеша лоцию — все равно что путешествовать. Лоция создана моряками. Рождалась она из устных рассказов и описаний. «Будешь плыть, так знай: справа — мель, слева — камни. На камнях постоянно сидят бакланы, а скала на берегу похожа на гриб»,— примерно так рассказывал один моряк другому о местах, по которым придется плыть. Потом появились и книги — лоции. В них находишь теперь указания мелей, глубин, фарватеров, силы ветров и течений, сигнальные знаки. Но тут же видишь вдруг отступления от сухих наставлений: «Остров похож на кудрявую голову...». В одних названиях сколько поэзии! Например, на Камчатке: скалы «Три брата», «Мыс Африка», «Мыс, крещенный огнем», «Бухта ложных вестей». Читаешь — и видишь землю глазами моряков-открывателей...

В лоции я наткнулся на маленький остров. Наверное, на самый маленький из обитаемых островов — пятьдесят шагов в поперечнике. «Издалека остров можно принять за корабль... Маяк на острове светит по всему горизонту. В туман сигнал подается гудками. А если гудок неисправен, туманные сигналы даются колоколом». Почему-то очень захотелось побывать на этом острове. На морской карте я нашел его у входа в Рижский залив — крошечная отметка, как будто маковое зерно уронил кто-нибудь в море...

Берег у входа в Рижский залив.

— Плыть на ночь глядя? — Рыбак с минуту задумчиво скребет ногтем краску на старом, баркасе. — Ну ладно...

Вчетвером толкаем баркас в сонную воду. Пыхтит мотор. На мокрых сваях и на крышах рыбных сараев, вобрав головы, спят чайки. Две или три спросонья летят за нами, но возвращаются. Море чистое. Звезды... Ага, вот он. Над горизонтом что-то сверкнуло. Еще минута — и мы уже не спускаем глаз с большого огня. Прерывистый свет. По этой условной азбуке любой капитан скажет: «Это маяк Колка». И корабль обойдет стороной каменистые мели.

Мы на баркасе могли бы идти прямым путем на огонь. Но кругом рыбацкие сети. Стоящий на носу парень угадывает в молочной дымке буи. Баркас петляет. Маяк у нас то справа, то слева. Но вот уже пытаемся причалить к острову. Почему-то около острова волны. Нас швыряет, как деревянную ложку. А маяк над нами! Огромная темная башня с ослепительным шаром огня. Нас увидали, кидают веревку...

Гулкие камни. Оказывается, остров-то сделан людьми. В прошлом веке частые катастрофы на каменных мелях заставили адмиралтейство обозначить опасное место. Много лет подряд корабли возили и в одну точку кидали камень. Зимою камень возили по льду на санях. И вот поднялся над морем каменный остров. Сюда привезли и землю, чтобы росла на острове хотя бы трава.

Три чистых домика. Огороженные стеной, они делают остров похожим на крепость. Посредине маяк — кованая металлическая башня высотой в два метра. Литая доска на башне: «Маяк Колка. 1884 год». И памятка для живущих на острове: «Помни, башня маяка — неповторимое монументальное сооружение. Оберегай всеми силами от разрушений». Этот наказ, видно по всему, неукоснительно соблюдается — ни соринки во дворе у домов, ни соринки на гулкой винтовой лестнице внутри башни. И ни с чем не сравнимая, сверкающая чистота башенного фонаря! Когда нет огня, кажется, глядишь в огромный кристалл горного хрусталя. На лампу, которая гаснет и зажигается в полуметре от твоей ладони, невозможно глядеть.

С башни на горизонте видно россыпь огней — идут корабли. Ни один из них не приблизится к маяку. Огромная лампа сигналит: тут мели, тут мели... Маяк обречен на постоянное одиночество. Только рыбак, если заблудится, может прийти на огонь, да еще птицы осенней ночью тянутся к свету и бьются о башню. Иногда приплывают полежать на теплых камнях тюлени.

— Вот там при тихой воде видно: лежит на дне затонувший неизвестно когда деревянный парусник...

Смотритель маяка Алексей Сопронюк ведет нас по острову.

— Это жилье. Это радиорубка. Тут — дизельные моторы. Светом на маяке управляет электронная установка. А при тумане бьем в этот колокол. Как живем?.. Несем службу, ловим угрей, занимаемся фотографией, читаем, зимой обкалываем лед, в конце недели ждем смену...

Дежурят на маяке трое. Каждые семь дней с берега приплывает новая тройка.

— Осенью шестьдесят третьего смену ждали четыре недели. Тридцать два дня штормило.

Остров сделался как сосулька. И мы на нем пленники. Съели все, что годилось в пищу. Уже готовы были сварить сапоги, когда наконец вертолет смог появиться над островом...

В полночь я попрощался с ребятами на маяке. А через день мы низко пролетали над Колкой. Попытались посадить вертолет, но на острове не нашлось даже пятачка свободного места. Мы покружились над маяком. Кинули ребятам записку и видели, как они взяли привязанный к гайке кусок картона. А когда мы поднялись выше, чтобы лететь на базу, на маяке вспыхнул огонь. Это был знак привела. Над морем бежали серые облака. И огонь на темной, подернутой рябью воде далеко было видно.

А недавно я получил письмо. «Видел ваши снимки по телевидению. Маяк Колка! В конце войны я был высажен с боевого корабля на остров с задачей: зажечь маяк и обеспечить прохождение кораблей. На маяке находился один в течение месяца. Задачу выполнил. Петр Сухопаров».

Вот такой он, самый маленький из всех обитаемых островов.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ ПОЛЕТА

— Хочешь, догоним коршуна?

Я понимаю это как шутку. Но вертолет делает маленький поворот, и вот уже нам с коршуном по пути. И он и мы летим низко над лесом. Я могу сосчитать перья на распластанных крыльях. Перья чуть подрагивают от ветра, идущего от винта. Коршун беспокойно оглядывается, и я вижу черную блестящую точку глаза. Чуть-чуть пониже — я мог бы дотянуться сейчас до птицы. Пилот искусно сохраняет нужное расстояние, и мы скользим над бегущими назад пиками елок и пышными головами берез. Коршуну надоедает соседство — кувырок, и он исчезает.

Раннее утро. Люди на одиноких лесных хуторах еще не проснулись. Звери в такое время не избегают открытых мест, и мы можем видеть многие тайны. Вот у старого, брошенного сарая играют четыре косули. Мы делаем полукруг, чтобы лучше зайти для съемки, но видим только четыре мелькнувших зада... Одинокий лось в мелком ельнике... Лисица на песчаном берегу маленького болотца, закусывает чем-то. Подняла морду, гавкнула и быстро юркнула в камыши. Видно строчку лисьих следов на мокром песке и остатки еды...

В вертолете мы сняли дверь, хорошо привязались и можем безбоязненно нагибаться за борт. Лесная жизнь — в сорока метрах под нами, Видны все тропки и просеки, видны наполненные водою следы лосей, кажется, приглядись — увидишь даже грибы. Белыми фонарями светятся яблоки в темной листве сада на хуторе... Белые куры кидаются в панике под кусты. Вертолет, наверное, кажется курам огромным голодным коршуном....

Озеро Энгури... В ста километрах от Риги вдоль моря в лесах тянется полоса пресной мелкой воды. Вода сверху однообразна, только на отмелях испуганные крупные рыбы оставляют «усы» на воде. Но вот на озере появляется что-то занятное. Странная геометрия... Заросли куги и осоки. Но как все это растет! Кажется, чья-то большая рука опустила над озером циркуль, провела правильные разных размеров круги и посеяла в них кугу и осоку. Я был на озере, плавал между зелеными островами, но там, на воде, не видишь загадочной геометрии. Теперь же мы видим множество темных «тарелок», уплывающих к горизонту. Как объяснить строгую геометрию?..

Великое множество птиц: утки разных пород, лебеди, чайки и кулики. Утки россыпью мака сидят на воде. Наверное, им тоже мерещится коршун — мы видим, как армада птиц срывается и не летит, а, кажется, бежит по воде в заросли. На ряске остаются полоски следов утиного бегства.

Лебеди, может быть, потому, что имеют меньше врагов, совсем равнодушны к нашему появлению. Два лебедя обучают птенцов добывать корм со дна. Снижаемся, снимаем — никакого волнения, продолжают кормиться. И только одинокий холостяк лебедь не выдержал. Хорошо видно, как птица помогает крыльям сильными лапами — толчки об воду: бух-бух-бух, как будто камни кидают позади птицы...

Ага, вот и «Ковчег». Из-за лесного клина выплыл дощатый дом с забавным хвостом из лодок. Мы бы гадали: что это? Но три года назад я жил в этом доме несколько дней и теперь машу ему, как старому другу. На «Ковчеге» только-только проснулись. Кто-то вертит над головой полотенце, кто-то забрался на крышу и сонно, неподвижно наблюдает за вертолетом.

...У науки много постов на земле. Есть дорогие обсерватории, громоздкие синхрофазотроны, атомные котлы, океанские корабли. И есть вот такой домик с дюжиной лодок, с керосиновой печкой, где варят на обед кашу и греют воду для инкубатора. Весною лодки доставляют на борт утиные яйца. В трюме «Ковчега» инкубатор выводит на свет диких утят. Каждому на лапку надевают кольцо и отвозят в гнездо к маме, которая в это время сидит на фальшивых яйцах, подложенных орнитологами... Есть давняя загадка, волнующая людей: как птицы, пролетая тысячи километров, находят дорогу? По какому компасу находят те же утки, возвращаясь из жарких стран, например, это озеро Энгури? Люди ищут ключи к загадке. Каждое лето ходит по птичьему озеру эта посудина с хвостом из лодок. Маленький пост науки...

Делаем последний круг над «Ковчегом» и летим по своим делам. Плывет внизу странная геометрия зарослей с пугливыми утками и белыми семьями лебедей...

ОБЪЯТИЯ ДУНАЯ

В вагоне не оказалось воды. Хотелось пить, и, как это бывает, разговор зашел о воде.

— В Кишиневе в сорок четвертом — ни капли! Город из рук в руки переходил. Водопровод разбит. Ни капли воды! Вспомнили о родничке в старом саду, называется Боюканы. С бидонами, с ведрами, с кружками и стаканами стояли в очереди. Ну, конечно, сейчас же и спекулянт появился. Стоит спекулянт на базаре, стеклянной банкой продает воду: «Пять рублей!..» Белым вином умывались, выходило дешевле... Точно. Я сам умывался.

— А у нас от воды деться некуда. Вся жизнь на воде... Про нас и в журнале писали. Так и сказано: «Вся жизнь на воде». Да-а... Это в аккурат там, где Дунай подходит к Черному морю.

В блокноте я тогда записал: «Вилково. Вместо асфальта — вода. Рыбаки. Староверы. Дунайская сельдь». Теперь выпадал случай по глядеть на «вторую Венецию».

Дорога из Кишинева оказалась несложной. В Измаиле (том самом, где Суворов прославился) надо сесть на маленький пароходик и плыть по Дунаю к Черному морю. Если дорого время, надо сесть на «Ракету». Этот сверкающий белый снаряд дрожит от нетерпения, как норовистая лошадь. И когда капитан в своей обтекаемой рубке отпустит наконец «удила», «Ракета» срывается с места, мчится, как и подобает ракете, только не дым из хвоста, а водяная белая пыль. И все, кто первый раз оседлал эту лошадь, переглядываются, улыбаются: вот это да! Наверх подняться? Что вы! Как листок сдует.

На Дунае новичок сразу Штрауса вспоминает и удивляется: почему же не голубой? Но такое уж свойство воды: небо огнем полыхает — и вода полыхает, небо свинцовое — и вода серая, как тоска. В погожее время Дунай кроткий и чистый, как дорогое зеркало. Если чайка летит, кажется — две чайки летят. И четыре берега у Дуная — два обычных, два «кверху ногами».

Как и подобает силачу, который держит на хребте черные баржи, рыбацкие лодки и белые пароходы, Дунай не хвастает попусту силой.

Шумливы только мелкие речки. А тут ширь, и глубь, и красота — заглядишься.

Справа и слева одинаковые берега. Старые, безглавые ветлы. Слева — наша земля, справа — заграничная. Слева — наши столбы, полосатые, с гербом. Справа — румынские. Два рыбака. Один ловит справа, другой — слева. У границы свои законы. Говорить не положено на реке. Но я думаю, эти два рыбака говорят. Наверное, так: «Ну как сегодня?..» — «А никак. Осень. Какая рыба...»

Пристань с надписью «Вилково». Толпа на пристани. Сегодня проводы в армию. Бритые рыбаки непременно хотят разбить каблуками дощатый пол дебаркадера, гармошка выдыхает через медные ноздри весь дух, какой только есть в гармошке, и вот-вот выпрыгнет из-за белого полотенца. Чья-то косынка вьется над бритыми головами. Старуха плачет. Две девчонки хохочут и сыплют на бритые головы цветочные лепестки. Частушки, «Последний нонешний денечек», «У нас еще до старта...» — все смешалось...

— Ну, все. Трап! — Капитан вошел в рубку. «Ракета» сверкнула белым хвостом и понесла гармошку и бритые головы по Дунаю.

И вот уже пусто на пристани. Плавают по воде лепестки астр и оброненная кем-то пачка сигарет «Лайка».

Двое мальчишек обращают внимание на мою «пушку» со стеклами.

Через две минуты мы уже связаны дружбой любопытных людей. Я им — поносить сумку и «пушку», рассказать про Москву. Они мне — показать Вилково.

Вилково — это чудо!.. Дома, палисадники у домов — в рядок, как положено. На плетнях горшки, белье на веревках. Однако попробуй заехать на улицу в этом городе. Только на лодке! Вместо асфальта, булыжника или даже простой деревенской травы вода течет по всем улицам. Дома чуть выше воды. Возле домов — виноград, груши, яблоки. Поспеет яблоко, захочет на землю упасть, а земли-то, глядишь, и нет под веткой. Блюк! — и поплыло яблоко. Рыбы захотел половить — бери бредень, лови прямо на улице; купаться — хоть из окна прыгай. Из окна же, если захочешь, можно закинуть и удочку. Лещи, сазаны, караси, судаки — отцепляй прямо на сковородку. А на бережку, в илистом палисаднике, все, что хочешь, родится. Земля такая: загородят палками край канала, глядишь — палки зазеленели, и вот уже превратилась ограда в рядок кудрявых ракит — еле-еле продерешься на лодке. А лодка тут все! Родился человек — из роддома по воде доставляют; свадьба — на лодках; что-нибудь по хозяйству купил, кровать, скажем, стол — на лодке везут. Умрет человек — последнее путешествие тоже на лодке.

Если вода небольшая, мимо домов можно пройти и посуху. Тянутся вдоль канала на сваях деревянные тротуары, где шириной в полметра, где в одну доску. Ночью чужак может и бултыхнуться с мостков. А свой человек уверенно ходит. В темноте сразу определить можно, кто идет по мосткам: стонут доски, скрипят — подгулявший рыбак в сапожищах до пояса дом ищет... А это каблучки спешат на свидание... Бочку с рыбою покатили...

Все мостки и каналы приводят в главный канал. Тут лодки ночуют. Сколько б, вы думали, лодок ночует в канале? Две тысячи! Лодки зовут каюками, похожи они на пироги — помните, у индейцев? — борт крутой, нос загнутый. На многих лодках моторы. Но это только для моря и для реки. С мотором по улице — не моги! Нарушителя сразу за ворот, а утек — номер запишут. На каждой лодке номер, как на машине. Зато уж на самой реке лодки — хозяева. Каюки, чуть больше каюков — могуны, совсем большие — фелюги, и совсем уже корабли — сейнеры. Весь этот деревянный и металлический флот караулит дунайскую рыбу. А рыбы тут много, и хорошая рыба. Есть такое название: дунайская сельдь. Нежность необычайная! Ее и коптить будто бы запретили — жиром исходит. Ну и, кроме селедки, есть тут красная рыба (осетр и белуга), лещ, судак, сазан, линь, сом.

Я попросил ребятишек отвести меня по мосткам к самому главному рыбаку. Ваня и Петька советуются, перебирают фамилии:

— Унгаров Яков... Унгаров Володька, дядя Кондрат Севизин, дядя Куприян Изотов...

— Нет,— сказал Петька,— хоть деда Махно на почетной доске и нет, все равно он главный рыбак...

Ищем деда Махно.

Дед стережет сети. Надо бы звать деда Федосий Васильевич Овсянников. Но так повелось: Махно и Махно. Старик не обижается, даже удивленно поднимет бровь, когда услышит имя и отчество.

— Да, семьдесят семь... Из них почти семьдесят — на воде. Всяко ловил... Что, белугу?.. Нет, не брешут. Вот такая была. Верхом ее окорячил — ноги до земли не достали. Сорок пудов!—Старик оживляется, садится верхом на скамейку, и мы не можем уже не поверить, что действительно ноги до земли не достали. — Первый год на путину не вышел, сижу стерегу сети... Эх, сынок, понимать надо! Сижу стерегу... А насчет путины Володьку Унгарова поспрошайте — хорошо ловит...

Но молодой капитан сейчас где-то под Керчью ловит хамсу...

Вилково — городок небольшой. Петя Изотов и Карасев Ваня показали мне все, что могли показать. Я только в конце дня заметил: Петька как вышел из дому в отцовских войлочных шлепанцах, так и отправился в путешествие. Обувка неподходящая. Но Петька вернуться не пожелал, снял шлепанцы, смешно держит в обеих руках и шлепает по мосткам красными, как у гуся, ногами.

С высоких мостков мы видели, как с лодок возле домов сгружали снопы камыша (к зиме на топку). Другая лодка по самый борт насыпана красной морковкой (к зиме с огорода). Из третьей лодки рыбак выгребал колючие, гремевшие, как железо, водяные орехи (свиньям на зиму). В четвертой лодке стоял молодой, видно, приезжий поп с модным кожаным саквояжем и журналом «Огонек» под мышкой. Его бородатый старик вез к церкви. Церковь, как белый маяк, возвышается над поселком.

— Ребята, вы бывали на колокольне?

Петька и Ваня не бывали на колокольне. Решаем добраться и глянуть, что видно сверху.

Для подъема на колокольню нужна «виза» церковного попечителя. Шла субботняя служба. Потолкавшись с минуту в душной, пахнущей потом, воском и ладаном церкви, мы нашли попечителя. Старик с синевато-пепельной бородой спросил: «Кто? Откуда?» — и открыл дверцу на узкую лестницу.

Церковь старинная, простоватая. Она ненамного моложе поселка. Первые русские поселенцы появились тут в самом начале прошлого века. Было их дворов десять. Поселились старообрядцы — люди фанатично религиозные, крепкие, работящие. Отвоевали кусок земли у Дуная. На насыпях поставили дома, сады заложили и так глубоко житейские корни пустили, так зелено расцвели ветки на родословном рыбацком древе, что теперь уже в Вилкове числится десять тысяч рыбацких душ.

...Вид с колокольни удивительно интересный: серебристые нити каналов, улицы островками, отдельные дома-островки, скопище лодок, а дальше вода, вода, камыши между ветел...

Разлитая всюду вода побывала в Германии, Австрии, Чехии, Венгрии, Югославии, Болгарии, Румынии и теперь сверкает и плещется у домов русского городка Вилково. Кое-где Дунай служит границей, но он служит и дорогой людям друг к другу. Всюду одинаково рыбаки радуются восходу солнца над Дунаем, одинаково рады, если сбываются планы, и печалятся, если рыбы становится меньше.

На площадке, где мы стоим, висит колокол с надписью: «Пожалован купцом Семякиным и сыновьями». Бьем по бронзе ладонью. Густой глуховатый звук волнами катится вниз — и кажется, не от ветра, а от этого звука пробегает рябь по воде,

— Какая пропасть воды! — по-взрослому говорит Петька. — Вот бы на лодке так плыть и плыть...

Скрипят ступеньки. На колокольню поднимается старичок-попечитель. Он вежливо говорит, что пора нам спускаться — служба кончилась, и надо замыкать церковь.

...Опять видим на улицах лодки. Везут снопы желтого камыша, картошку в мешках, две бородатых козы смирно стоят в одной лодке, знакомый поп с саквояжем возвращается к пристани...

Такой он, городок Вилково в устье Дуная.

МОСТЫ

Редкая дорога обходится без мостов. В памяти остается скрип бревен, гул железных пролетов или безмолвие камня.

Из всех человеческих построек мосты самые поэтичные. Я размышлял: отчего это? Наверное, оттого, что стоят они над водой, оттого, что это средство перешагнуть препятствие, оттого, что мост — это часть дороги, а дорога, движение всегда волнуют и радуют. Наконец, мосты соединяют людей.

Мосты — древнейшие из построек. Перейдя воду по упавшему дереву, человек смекнул, наверное: дерево можно и повалить в нужном месте. Потом кому-то из пещерных изобретателей пришло в голову приладить к дереву лыком перильца. Сегодня мосты поражают воображение. В Америке мост через озеро Поншатрен тянется на тридцать восемь километров. Другой мост висит на канатах толщиной в метр. Он так велик, что красят его непрерывно — дошли маляры до конца, и надо уже возвращаться к началу.

Одним из самых красивых мостов на земле считается Сиднейский мост. Я видел его с самолета, с морского берега, проезжал и проходил по мосту — в самом деле необычайно красив! У нас самым красивым знатоки называют днепровский мост возле города Запорожья. Одним прыжком, одной дугой мост одолел реку. Кажется, это самая крупная арка в мире.

Строительство моста — дело всегда хлопотное и недешевое. Стройка тянется иногда многие годы. Но если надо, строят и очень быстро. Один из мостов через Днепр во время наступления в 43-м году был построен в тринадцать дней...

История знает много славных инженеров-мостовиков, авторов дерзких проектов. Строителя мостов возьмут на любую стройку. «Мостовик» — это высшая аттестация, и не только там, где строят из камня, бетона и стали. Кое-кто видел, наверное, фильм о пигмеях бамбути. Помните, строят мост через реку Итури. Самого смелого привязывают в люльке к лиане, оттягивают лиану и отпускают. Смельчак птицей по дуге проносится над рекой, успевает крюком схватиться за ветку дерева на другом берегу. Лиана остается висеть над водой. К ней крепятся новые гибкие ветви. Так африканцы строят висячий мост.

Сколько всего мостов на земле? Вряд ли можно их сосчитать. Висячие, понтонные, каменные, бревенчатые, бамбуковые, металлические, бетонные, подъемные и разводные, виадуки и акведуки... Только в одном Ленинграде более пяти сотен мостов. А возьмись проехать по нашей земле с запада до Амура — сколько раз рельсы пробегут над водой! А сколько мостов и мостков над мелкими речками и оврагами, над заливами, низинами и ручьями! С давним и заслуженным строителем Г. И. Зингоренко мы пытались сосчитать мосты через Волгу. Насчитали семнадцать и сбились — мостов через Волгу больше. Но первенство по мостам, кажется, держит Днепр. И есть большая река, которую перешагнул всего один мост, — река Лена. Переправы тут только по льду, а летом — паром.

Зингоренко строит мосты сорок пять лет. Сколько всего построил, не помнит. Но несколько «своих» мостов он не может забыть. Например, мост через Дон под Воронежем. Строил его Зингоренко в 30-м году. А через двенадцать лет, в 42-м, инженер получает задание: «Взорвать ввиду приближения противника». «Саперов не было. Вдвоем с напарником ночью несли взрывчатку в мешках. Привязали мешки посередине пролетов... Над горизонтом стояло зарево, и мост мне показался в ту ночь очень красивым. Я глядел на часы и считал: вот сейчас, сейчас догорит шнур... А в 43-м мне же пришлось восстанавливать этот мост». Такова участь мостов. В войну возле мостов больше всего падало бомб. Кто ив переживших войну не вздохнет, вспомнив переправу, когда вода поднималась столбами справа и слева. И вода была мутной от крови. Военная хитрость заставляла прятать мосты под воду. Машины шли по такой переправе, утопая в воде колесами...

Мосты всегда разделяют судьбу народа. Переправу не оставляют врагу. А когда врага изгоняют, мосты поднимают в первую очередь...

В последние годы у нас построены десятки новых больших мостов. Через Волгу — возле Саратова, через Волгу — у Ярославля, через Днепр — у Киева, через Оку, Двину, Неву, Иртыш... Построили самый северный из наших мостов — у Норильска. Много мостов возведено по линии железной дороги Абакан — Тайшет. Большая часть из многих новых мостов — бетонные, автодорожные. Это показатель быстрого роста в стране автомобильных путей...

Мосты, как люди, имеют возраст и не живут бесконечно. Железобетонные долговечны. Железным отпущено в среднем сто лет. Сто лет — и надо менять. На Дальнем Востоке, возле Хабаровска, стоит один из мостов-ветеранов. Кто проезжал на поезде через Амур, помнит долгий тревожный гул, самый долгий за всю дорогу с запада на восток. Амурский мост — самый длинный из наших мостов. Четыре километра узорной стали соединяют амурские берега...

...Большие мосты и маленькие, в два бревна, с березовым перильцем одинаково дороги нам, потому что мосты соединяют людей.

ПЕЩЕРА В КОПЕТ-ДАГЕ

С конным отрядом пограничников я ехал в предгорьях Копет-Дага. Слева поднимались скалы, справа тянулась вылизанная ветрами и солнцем пустынная степь.

— Купаться будем?

«Веселый народ пограничники,— подумал я, — понимают: сейчас лучше всего подбодришь шуткой...» Но что это? Пограничники спешились, гимнастерки снимают...

Темная пропасть в скале. Один за другим спускаемся в каменное подземелье. Десять метров вниз по шаткой лестнице, потом пологий спуск по камням.

Подземная пещера. Наши голоса глухо звучат под сводами. Душно. Рубашка прилипла к телу.

— Испарения от серного озера, — говорят пограничники.

С каждым шагом темнее и жарче. Тухнет факел. Пока ищем спички, успеваю зарядить кассету пленкой — темнота идеальная.

Еще сотня шагов с факелом — и мы у подземного озера. Ширина — метров тридцать, глубина большая, но вода необыкновенно чистая. На дне видны отшлифованные временем камни.

Бултыхнулись в озеро. Вода теплая, почти горячая, приятная на ощупь и очень неприятная на вкус. Далеко не заплываем, держимся кучкой у полуострова. Кто-то из смельчаков скрывается за темным поворотом скалы, но сразу плывет назад — жутковато быть одному в непривычно горячей воде среди полного мрака.

Пока отдыхаем на камнях, слушаю пограничников, уже не раз бывавших в пещере. Вода тут целебная — царапины заживают после первого купания. В озере, видимо, есть течение — сколоченный кем-то плот неизменно плывет в заливчик. Но откуда течет и куда уходит подземная вода, не могли сказать и ашхабадские географы, изучавшие пещеру.

Два часа плещемся в горной ванне. Пора и честь знать, но уставшие от солнца пограничники не спешат. Прилаживаю аппарат, чтобы сфотографировать подземелье. Один из купальщиков укрепляет за мысом ракету. Приготовив аппарат, жду сигнала.

Голубой, как при электросварке, свет заливает пещеру. Больно глазам. В считанные секунды успеваем рассмотреть высокий закопченный потолок, нагроможденные друг на друга глыбы известняка... Рассказывают, что в двадцать девятом году группу туристов застало возле озера землетрясение. Артиллерийский гул стоял в пещере, сыпались мелкие камни, но выстоял подземный дворец. Выдержал он и сильное землетрясение сорок восьмого года...

Два с половиной часа мы не видели солнца. Оно палило по-прежнему нестерпимо. Решаем дождаться прохлады у входа в пещеру.

— Считайте, что вам повезло, — сказал старшина,— увидите самое интересное...

Часа через три солнце раскаленным блюдом прокатилось по гребню гор. И началось «самое интересное».

Пискнула и исчезла в косом полете первая мышь. За ней из темного хода полетела другая, третья. Вот уже десятками, сотнями уносятся в степь крылатые обитатели подземелья. Гора похожа на гигантский улей с роем потревоженных пчел. Сплошным потоком летят мыши. Шум крыльев напоминает шорох частого летнего дождя. Проходит полчаса — поток все нарастает и нарастает. Мыши ловко обходят препятствия и исчезают над потемневшей степью. Больше часа длится этот вылет на ночную охоту...

Зоологи подсчитали: в этой пещере живет сорок тысяч мышей. Нигде в Европе и Азии нет такой массовой колонии животных.

ДВАДЦАТЬ МИНУТ У КОСТРА

Верхушка бархана. Примеряемся. И осторожно садимся. Под нами струйками разбегается серый песок и гнутся жидкие сухие растеньица. Колеса у вертолета почти полностью увязают. Сбегаем вниз по бархану. Ботинки полны песку. Сзади остается оплывший сыпучий след.

Никто нас не ждал. Просто мы удивились, увидев в пустыне отару, и приземлились у огонька. И вот стоим у костра. Мы сказали: «Салам», и три человека тоже сказали: «Салам». Наверное, первый раз у отары приземляется вертолет. Но никто не побежал к нему. Пожалуй, только в глазах у людей любопытство.

Сотни четыре овец. Два козла с медными колокольцами. Овцы безропотно приняли верховодство двух бородатых пророков и черной массой движутся туда, где гремит колоколец. Два осла по соседству с костром затеяли драку. Черный изобретательно лягает серого. Тот отбегает и униженно бредет к овцам. Восемь верблюдов, три добродушные собаки, трое людей. И на всех — один маленький огонек.

Холодно. Ой, как холодно и неуютно в зимней пустыне! Волнистый песок вокруг. Можно предположить: в раннее лето тут что-нибудь зеленеет и даже что-нибудь расцветает. Но какую еду находит отара теперь в холодных песках? Верблюды что-то жуют, оскалив старые желтые зубы. Козлы забрались на бархан и уже обследуют вертолет, один поставил передние ноги на колесо, но, видно, почуял запах бензина — фыркнул и попятился к овцам. Все улыбнулись — и мы с пилотом, и два молодых пастуха, и даже старый-старый пастух спрятал улыбку за рукавом драной одежды.

Держим руки над огоньком. Жарко горит саксаул, в помятой закопченной посуде что-то забулькало. Старик достал, из мешка большую, с городской зонтик, лепешку. Разломил поровну. В холодных песках лепешка и обжигающий губы зеленый чай едва ли не самая главная радость.

Молчим. Я знаю по-туркменски только «салам». Почти столько же старый пастух знает по-русски. Но чай и лепешка все-таки помогают нам кое-что узнать друг о друге. Я сумел объяснить, что прилетел из Москвы. И понял, в свою очередь: старик уже двадцать лет водит в пустыне отару и что сын его Ходжа Гульдыев убит во время войны около города Орши. Старик достал вторую лепешку. И еще налил чаю... Я думаю, даже очень словоохотливых пустыня располагает к сдержанности. Но молчание это — неслышный разговор между сидящими у костра. За эти двадцать минут я понял: кусок лепешки и кружка чаю в пустыне не то же самое, что чай в городском доме. И два сдержанных слова в пустыне значат больше, чем те же слова под крышей...

Из-за бархана показался человек с двумя верблюдами. Уздечка заднего привязана к хвосту переднего. Откуда и как пришел человек? Несомненно, его привлек вертолет. Но он провел флегматичных верблюдов в трех шагах от машины и даже не взглянул на нее. Младший из пастухов, глядя на процессию, засмеялся. Все засмеялись — горбатый вертолет чем-то неуловимо похож на верблюдов. Сходство понравилось даже старому пастуху. И первый раз я увидел его улыбку...

Мы попрощались. Поднялись. И, забираясь вверх, сделали круг. Восемь верблюдов внизу, отара, колодец с рощицей саксаула, люди возле огня. Люди стояли с поднятыми кверху руками...

Час после этого летели мы над песками. И один только раз увидели человека. Он вел по барханам навьюченного верблюда. Я оглянулся: направление — точно к отаре. Наверно, чай, сахар, спички двигались к пастухам по пустыне.

ВСТРЕЧА С БАЙКАЛОМ

Песня о Байкале известна с детства. Хромой плотник-сосед пел её по вечерам на крылечке. Когда он доходил до слов «священный Байкал», голос его начинал дрожать, и нам, ребятишкам, казалось, что вот-вот плотник начнет креститься. Разные песни были у плотника, но если его просили спеть, он пел про Байкал.

Мы не знали, что такое «омулевая бочка». Мы думали, что это размалеванная, расписная бочка. Но постепенно песня становилась понятнее. В ней открывался мир радости. Поговаривали, что старый плотник сам был на царской каторге и про острожника не зря, мол, поет.

Однажды, когда плотник кончил петь, я, осмелев, сказал:

— Дядя Егор, не «багрузин, пошевеливай вал», а баргузин...

Плотник, думавший, что на бочке плыл какой-то беглый грузин, был озадачен и даже рассердился:

— А ты откуда знаешь?

Я показал книжку. Плотник прочел.

— Хм... Баргузин. Ветер, значит...

Он погладил меня по голове и бережно закрыл книжку.

— Учись...

Позже я приезжал на каникулы. Дед Егор пел реже, но если кто-нибудь начинал знаменитую песню, дед непременно подтягивал, однако вздыхал: «Какой уж голос теперь...»

Умер дед Егор. Когда его хоронили, шесть сморщенных старух шли за гробом и высохшими голосами пели молитвы. Дед лежал прямой и казался сердитым. «Как живой»,— шептали старухи. Мне тоже казалось, что вот-вот старик откроет глаза и гаркнет: «А ну замолчите! Про Байкал надо!..»

Не знаю почему, может, все та же песня была причиной, но всегда глаза тянулись на карте к синей ледяшке со звучной надписью «Байкал». Все, что могли рассказать книжки и люди, было изведано, прочитано, расспрошено. Хотелось знать как можно больше об этом самом глубоком, самом холодном, самом чистом и самом песенном озере. «Двести рек впадает, и одна вытекает...» «На дне камни видны...» «А омуль!..»

И вот я еду Сибирью. На остановках за много километров до озера начинают продавать жареную рыбу. Чем ближе к Байкалу — пустеют вагоны на остановках. Все несут промасленные бумажки и многозначительно говорят: «Омуль!»

Пробую. Рыба как рыба. К Байкалу, как на грех, подъезжаем в сумерки. Все прилипают к стеклам, толкутся в тамбуре. Но в темноте ничего не видно. А он — совсем рядом. Проводник говорит: «Если прыгнуть с подножки — очутишься прямо в воде». Но темень, воды не видно. Раз десять пришлось ездить и летать в Сибирь, но как-то все не случалось увидеть Байкал...

И вот.

— Байкал! — Шофер открыл дверцу и посмотрел с таким-видом, будто он привез гостя к себе домой и с радостью показывает жилье, заранее зная, что все тут гостю понравится.

Мартовским холодом веет от скрытого в ветках берега. Только что мы задыхались в тайге от жары, а тут впору надевать телогрейки. Байкала еще не видно. Пробираемся сквозь чащу черемухи. Ледяное дыхание озера задержало цветение. Конец июня, а черемуха только-только оделась к весеннему празднику. Запоздалым сиреневым цветом горит багульник. А березка у самого берега еще и не поверила лету — стоит без листьев.

Тайга, увидев простор Байкала, катится к нему по сопкам ярусами зелени. Но у самой воды замирает. Пощупав корнями воду, лиственницы, березы и сосны раздумали купаться, остановились, а тайга напирает сзади, не может остановиться. Оттого у берега давка и толчея. Лежат поваленные великаны деревья, зелеными баррикадами загородили дорогу к Байкалу.

Удивительно видеть тут и апрель и июнь сразу. За спиною запахи лета, а на Байкале — точь-в-точь Волга в разливе. Та же большая вода, те же льдины стадами, одинокая лодка у горизонта.

Байкал вскрывается поздно. До конца мая носятся по воде ледяные стада. В июне они пристают к берегу. И тут, у валунов, медленно тают.

Стоим, сняв шапки. У ног валуны вполдома и мелкая галька. Виден след прибоя. Чистая, как слезы, вода не терпит мусора. В непогоду Байкал швыряет на берег обломки лодок, остатки плотов, бревна, коряги, дохлую рыбу. Ни соринки в воде!

Холодная величавая синева. Где-то очень далеко синие сопки сливаются с закатными полосами, заволакиваются сиреневой вечерней дымкой.

Субботний вечер. Из дальних лесных хозяйств, из редких поселков у речек приехали в канун выходного дня рыбаки. Искусно лавируя между льдинами, ловят хариуса. Ловят сетью и на крючок, приманивая рыбу ломтиками бычковой икры. Икру достают тут же, под валунами.

Присаживаемся к костру рыбаков. В честь гостей жарится «омуль на рожне». Первобытным способом приготовленная рыба очень вкусна. Швырнув в валуны рыбьи кости, подкладываем сушняку в костер. Теплые волны черемухового лета стекают по сопкам. Кукует кукушка, и время от времени с громким шорохом рушится лед.

— Есть ли какая живность на озере? Рыбак берет ружье и стреляет вверх. В вечернем сумраке слышится переполох уток и лебедей...

По баргузинской дороге нам надо ехать до горячих ключей у Байкала. Но уже поздно — решаем заночевать с рыбаками. На сон грядущий — разговор о Байкале. Вспоминается много историй и происшествий.

— Три года назад сняли шкипера с мачты... Всех штормом накрыло... а он двое суток в воде. Без памяти, а словно прирос к мачте.

— А плоты размотало, помнишь?.. Шофер кладет под голову упругий пучок багульника.

— Возил в этих местах геолога... Все камень какой-то искал... На почту зимой просил отвозить посылки с этими ветками... «Если, — говорит, — поставить багульник в воду, через неделю будут цветы...» Чудно! Раза три в зиму посылал голые ветки в Москву...

Шуршит лед, какая-то птица будоражит крыльями воздух. Все засыпают.

Ночью мне снится большая «омулевая бочка» с парусом из плаща. Снятся цветы багульника, льдины и стаи встревоженных лебедей. Снится деревенский плотник Егор. Он сидит на мостике парохода и говорит геологу: «Это хорошо, что камни нашел... Давай про Байкал...»

На заре нас будят холод и крики лебедей за льдинами. Согреваемся у костра и, наломав веток цветущей черемухи, садимся в «газик». По баргузинской дороге едем вдоль Байкала к горячим ключам...

ЧЕТВЕРО НА ВУЛКАНЕ

На Камчатке тридцать три живых и в пять раз больше потухших вулканов. Живые называются почти как люди: Авача, Кихпыныч, Толбачик, Ксудач, Узон, Семлячик, Шивелуч... И характеры как у людей. Карымский «покуривает» — в день по нескольку раз пускает в небо заряды дыма. Вулкан Безымянный много веков молчал, и на него махнули рукой: потух. А недавно он вдруг проснулся и так «рявкнул», будто десятка три водородных бомб были спрятаны в этой горе. Вулкан Авачу в шутку называют домашним вулканом. Он стоит на виду у города Петропавловска, каждый здоровый и не очень ленивый человек сможет на Авачу подняться, хотя, конечно, прогулка до кратера не из легких. Царица всем азиатским вулканам — Ключевская сопка. Этой молодухе пять тысяч лет. Семьсот раз извергался вулкан, а силы в нем, кажется, все прибывает. Вулкану Шивелучу миллион лет. За долгую жизнь этот старик столько гор наворочал — не сразу поймешь, где голова у вулкана. Шивелуч все время потихоньку ворчал, но год назад он сделался на Камчатке главным героем.

12 ноября 1964 года спавший поселок Ключи вздрогнул от страшного взрыва, и рассвет долго не наступал. На двенадцать километров кверху над Шивелучем поднялось черное облако. Камни величиною с дом падали с неба, в завесе пепла беспрерывно сверкали молнии, дрожала земля. Ветер наклонил тучу пепла и понес на восток, к морю. Вот запись со слов очевидцев: «Черная темнота. Я вытянул руку и не увидел ладони. Без фонаря нельзя было идти». «Одежда у меня вдруг засветилась — говорят, какое-то электричество оседало». «Сами по себе начали звонить телефоны. От проволок антенн сыпались искры». Капитаны судов в океане сообщили: «Видимость — ноль». На сотни километров летела «гарь» (кавычки необходимы, потому что на самом деле это не гарь и не пепел, а просто распыленные взрывом земные породы). Когда все рассеялось, улеглось, люди увидели: у Шивелуча нет верхушки — дымился новый огромный кратер...

Мы прикинули: прошло триста дней. Поднимемся в кратер! И не откладывая, непременно на этой неделе.

— В такое время?.. Замерзнете!

Но мы представили список экипировки, продуктов, и геологи соглашаются дать вертолет. Поднимаемся над Ключами — и на Шивелуч! Холодные грани сопок на горизонте, над ними облака кудряшками, как на старых гравюрах. Сзади равнодушно дымит Ключевская, а впереди уже видно «работу» Шивелуча: на много километров вверх тянется застывшая река «манной каши с изюмом». С трехэтажный дом камни волокла за собой «каша», выброшенная вулканом. Затопленная лощина, лес с головою затоплен, сожжен, только островок лиственниц уцелел — белая масса обтекла и слегка опалила деревья.

Конечно, мы не в кратер садимся. Вертолет опускается Шивелучу на плечо, как раз на черту, до которой растет ольшаник и откуда уже начинаются голые камни.

Ставим палатку. Один принимается за костер, трое идут оглядеться. Зима начинается на камнях чуть выше нашего лагеря. На белой верхушке хребта видим цепочку снежных баранов. В бинокль хорошо различаются большие рога вожака. Следы медведя, лисицы. Животные не боятся вулкана, но задолго чувствуют извержение. Гора чуть-чуть вздрогнула — бараны начинают эвакуацию.

Подозрительно тихий вечер. Слышно: в темноте с обрыва упал камень, рядом с палаткой прошумели крыльями куропатки... А за полночь мы проснулись. Палатка хлопает и вот-вот улетит. Что-то смутно белеет около ног. Дотронулся — снег! Палатка прогнулась парусом. Нельзя медлить, надо вниз, в ольшаники!.. Но и тут, в зарослях, дикий ветер. Снег в сапогах, за воротом, в рукавах. Темень. Заткнули щели в палатке. Зажгли свечу — огонек хоть и маленький, а все-таки греет...

Представлю трех моих спутников... Эдуард Назаров. Вообразите высокого роста, но худощавого, интеллигентного вида попа с рыжевато-белесой бородкой. «Поп» целый день, ввиду непогоды, обретается в спальном мешке. Но стоит нам закричать: «Заяц!» — как он моментально прыгнет в высоченные с отворотами сапоги, схватит ружье, рюкзак, и это уже не «поп», а страстный долгоногий охотник.

Большой рюкзак Эдуарда подобен универмагу «Тысяча мелочей». Все есть! «Что, красный светофильтр? Пожалуйста». «Стельку в сапог? Пожалуйста!» «Молочной лапши?..» Кроме того, Эдуард — великий умелец. В две минуты освежевал зайца. «Как пристроить свечу в палатке? А вот...» «Барахлит камера?» Дует на руки, достает крошечную отвертку... Заработал мой «Киев»! И еще он первым заметит, что нога у тебя потерта: «Возьми мой носок, погляди, какой мягкий...» А вообще Эдуард Назаров — капитан третьего ранга, моряк-подводник. При чем вулканы? А ни при чем, просто моряк из породы бродяг и каждый отпуск куда-нибудь едет. На этот раз выбрал Камчатку.

Николай Огородов с детства, когда еще качался в люльке, видел этот вулкан. Он родился в Ключах. Мальчишкой вряд ли он думал, что будет всерьез изучать вулканы и даже писать диссертацию. Он лазил на вулканы из любопытства, так же как на равнине мальчишки обязательно лазят в овраги, на старые мельницы и курганы. Школьником его пригласили в серьезную экспедицию: восхождение на вулкан Ключевской. Откройте любую книжку о вулканах — обязательно встретите место: «Это было третье за всю историю восхождение. Из шести только два человека достигли вершины и заглянули в кратер. Это были вулканолог Алевтина Былинкина и ученик десятого класса Николай Огородов». Во время спуска эти двое попали под камнепад. «Камни летели величиною с эту палатку». Алевтина Былинкина не успела укрыться, Камень был небольшой, но попал в голову. Школьник Николай Огородов спускался один...

Такой случай мог бы отбить охоту к вулканам. А он, этот парень, из-за вулканов три года подряд «штурмовал вершину московских Ленинских гор» и прошел-таки конкурс. Учился. И вот уже пять лет опять на Камчатке.

Третий член нашей «зимовки», Миша Попов, родился в Москве, геологом облазил Сибирь, теперь попал в лоно науки вулканологии. Миша продолжает учиться, и наука отводит ему пока что место не очень легкое — носить на вулканы рюкзак старшего лаборанта с набором колбочек, скляночек и каких-то приборов. Миша привязался к вулканам. Два года был на практике, а теперь прилетел сюда вместе с женой. Поезда «малой скоростью» везут на Камчатку Мишин домашний скарб, жена солит на зиму в Ключах пойманных Мишей лососей, а сам Миша обновляет штаны на вулкане. У Миши удивительные штаны, из какого-то сверхсовременного зеленого полотна. Предполагается, что вулканическим газам, имеющим привычку «раздевать» посетителей, эти штаны будут не по зубам. В палатке собачий холод. Миша в экспериментальных штанах лезет в спальный мешок. День начинаем вопросом: «Миша, ну как штаны?»

Я четвертый в этом десанте.

Нам нужен день, чтобы со склона Шивелуча подняться в кратер. Но этого дня нет. По утрам мы бьем кулаками изнутри по палатке, чтобы стряхнуть гору снега, и не спешим вылезать — ничего не увидишь, кроме летящего снега. А вылезать надо. Надо разжигать костер, кипятить чай, надо надевать окаменевшие за ночь морозные сапоги. Ну просто никак не хочет нога лезть в заледеневший сапог. И шутка сказать — костер! Мокрый снег, ветер и ни одной сухой палки! Валю топором ольшаник, набираю пучок травы, тонких веточек. Но как заставить гореть сырую ольху? Расстегиваю пиджак и, как птица крыльями, закрываю огонь от снега... Почти ложусь на кучу холодных дров. Огонек зацепился, перелез с одной щепы на другую. Свистит, сечет снег... И все-таки огонь вырастает. Трещат дрова, красные языки летают в снегу. Пурга уже не может одолеть мое произведение...

— Ребята, чай закипает!

Чай у нас совсем черный. Это от целой пачки заварки и оттого, что воду берем в «копытце» недалеко от палатки. (Удивительно еще, как это вода держится на такой высоте!) Мутный настой ольховых листьев, замерших комариков, каких-то палочек, веточек! Пьем, ничего. Хуже дело с едою. В первый же день у двоих была рвота. Подозрение пало на большие банки говядины. Сложили банки в пирамиду сзади палатки и загрустили. Без мяса в горах и в такую пагоду... Придется охотиться...

Почти не дышу, глядя, как Николай и капитан третьего ранга на гребне горы крадутся к баранам. Поземка то закроет их, то покажет. Выстрел. Почти по отвесной скале катится что-то, пока невидимое. С гулом, перегоняя друг друга, несутся камни. Прячемся за уступом... Рыжевато-серой масти снежный баран лежит возле ног. Закон запрещает убивать этих редких животных. Но выхода не было...

Поджарив на прутиках мясо и выпив чаю, лезем в мешки. Ветер немного улегся. Видно внизу подсиненную даль. Видно на красном закате дымный синий чум Ключевской сопки. Вниз от лагеря стелется лес ольхи. Если подняться выше над лагерем, увидишь горы камней, когда-то извергнутых Шивелучем, увидишь черные монументы застывшей лавы. А там, где кратер,— метель. Метель и дым. Вулканологи, может быть, могли бы сделать свои работы, но о снимках и думать нечего. Пятый день метель, пятую свечу привязываем к палке и ставим в палатке. Смутно верится, что где-то есть города, дороги с машинами, баня, книги, очередь у кино.

Нам нужен хотя бы день, чтобы забраться в кратер. Вечером разглядываем найденную Мишей вулканическую бомбу — камень, похожий на спекшийся уголь. В горе под нашей палаткой разлит огонь, который наверху застывает вот такими черными бомбами. Огонь под нами, а в палатке собачий холод...

Ура! — синее небо, мороз. Пойдем в кратер.

Пять часов идем кверху: то снег выше пояса, то надо прыгать с камня на камень, то идем по узкому гребню камней, как циркачи по канату. И все вверх, вверх. Ольховая палка помогает одолевать рискованные места — потоки воды успели промыть в вулканической массе глубокие обрывистые ущелья. За белыми валунами прячемся от ветра, чтобы чуть-чуть отдышаться. Трудно поверить, но эти огромные камни снарядами вылетали из кратера и упали сюда с большой высоты...

Первый признак кратера: на застывшей извергнутой массе желтеют проталины, сипит струйка пара. Обрывы развороченных взрывом гор, хаос камней. Легко поддаться ощущению: идешь по Луне. Кратер... Мы как-то незаметно вошли в углубление с поперечником в полтора километра. Взрывом вырвало край в этой неправильной формы чаше. И все извергнутое неслось вниз через эту щербину. Мы в нее как раз и вошли.

Осторожно идем теперь по горячей «пробке», заткнувшей горловину Шивелуча. «Пробка» состоит из обломков скал, песка, легких белых камней. В кратере клубы пари, горячее нутро вулкана жжет ногу, зернистый песок кое-где покрыт желтовато-зеленой корочкой серы. Кругом очаги газа и пара. Вулканологи называют их фумаролами. В середине кратера они почему-то спокойны, а из стенки гудит такая струя, что кажется: ракета хвостом кверху увязла в земле. Вот сразу три «ракеты» хлещут газом и паром. Гул. Не слышно, что говорит спутник. Теряем друг друга в ядовитой завесе. По всем правилам нужен противогаз — в белых облаках перемешались вода, углекислый газ, соляная кислота. Но в противогазе неудобно работать. Вулканологи обходятся повязкой, смоченной в растворе соды. Николай с Мишей, кажется, совсем уже легкомысленно лезут со склянками в самое дымное место, ставят «под мышку» Шивелучу длинный стеклянный градусник, берут пробы газа.

Даже на сравнительно чистом месте щиплет лицо, щекочет в горле, в голове появляется странная тяжесть. На металле фотографических камер оседают капли мелкой росы. Мне уже говорили об этой росе — на складе у вулканологов лежит целая куча съеденных газом приборов. Спрятать, что ли, за пазуху?.. Странное состояние: ногам жарко, местами прямо стоять нельзя на песке, а спина мерзнет от морозного ветра. Прячемся в песчаной лощинке, снимаем мешки. Конечно, смешно думать тут о костре. Копнули ногой, поставили в углубление котелок снега — через четыре минуты готов кипяток.

— Ну как температура у Старика? Не лихорадит его?

Миша собирает склянки, резиновые шланги, чихает и отпускает Шивелучу пару неласковых слов.

У нас под ногами температура газа сто двадцать градусов. Чуть выше, где стоит гул,— семьсот градусов. И тут же рядом, между фумаролами, островки желтого льда, кристаллы ледяных белых цветов и все та же хрустящая корочка серы. Горячий ручей брызжет из валунов. Поднимаемся выше по каменному хаосу. Два кипящих озера, и тут же рядом озеро холодной воды. В разрыве паров видны бурые стенки кратера. Лестно вспомнить, что все это называется «пастью дьявола», но нам ничто не грозит, разве что ногу вывихнешь на этой каменной «пробке». Вулкан теперь долго будет собирать силы, может быть, несколько лет, чтобы снова взорваться. Впрочем, вулкан подобен сердитой собаке — никогда не знаешь, что у него на уме.

Мы рискуем, пожалуй, отравиться газами — щекотка в горле, и начинают слезиться глаза,

— Миша, ну как штаны?

— Все в порядке, ни одной дырки.

Пока мы, согнувшись от ветра, едим разогретую на вулкане баранину и пока Миша и Николай делают пометки в полевых дневниках, задаю полушутливый вопрос:

— А что мы с него, с вулкана, имеем?

— Пока что ни шерсти, ни молока...

А если серьезно, то ответ на вопрос записан в десятках книжек и научных трудов. И если коротко, то вулкан — это «окошко», в которое человек видит детство Земли. Как образовались земные породы? Как складывалась внешность планеты? Есть теория: весь земной покров — это вещество, вынесенное на поверхность вулканами. Наконец, вулкан — это грозные силы, и надо учиться предсказывать их пробуждение. А может, эти силы — в упряжку? Тоже не исключается. Вот тогда и можно будет вести разговор о «шерсти и молоке». А пока что люди по крупицам, иногда с риском для жизни, собирают знания о вулканах...

Нам надо немедленно уходить. Кружится голова, и даже руки чувствуют ядовитые испарения кратера. Еще раз окинуть взглядом эту пропасть на вершине горы...

— Вулканологу в голову не придет, что человек — царь природы.

Этим изречением Николая окончилась наша беседа в кратере у Шивелуча.

У входа в палатку видим следы. Люди?! Находим кусок картонки с красной тряпкой (чтобы сразу заметили) и записку: "«Были в 16 часов 20 минут. Прилетим по погоде».

...Погоды нет. И все время Шивелуч держит нас в спальных мешках. Вода в «копытце» вымерзла, и для чая надо растапливать скрипящий морозный снег. Кончился хлеб, кончился сахар. Ломаем одну на двоих сигареты. Девятый день... Но мы еще шутим, потому что возле палатки висит замерзшая четверть барана...

— Вертолет?..

Не верим. И все-таки все выбегаем. Вертолет!

ДОЛИНА ГЕЙЗЕРОВ

— Вы не бывали в Долине гейзеров?! Ну-у...

С кем бы ни шел разговор, обязательно спросят: «Вы еще не бывали?..» Долина гейзеров — большая примечательность на Камчатке. Но природа так далеко упрятала эту долину, что человеческий глаз совсем недавно впервые ее увидел. Увидела долину весной 1941 года геолог Татьяна Ивановна Устинова. Вот что она говорит: «Весьма труднодоступная местность. Охотники не посещали этих районов, экспедиции тут не бывали, а поблизости побывавшие не спускались в крутостенную, малодоступную долину».

Вспомним, какие гейзеры на Земле нам известны. Исландия. Иеллоустонский парк в Соединенных Штатах. Гейзеры Новой Зеландии. На Камчатке множество горячих ключей, незамерзающих речек, но долина — это, как ученые говорят, феномен природы. Редкий по красоте и величию «закоулок» Земли. Мы собрались в долину.

Мы — это Юрий Малюга, глава камчатских туристов, Миша Жилин, корреспондент камчатской газеты, и я. Малюга летит в долину вывозить с базы остатки продуктов. Туристы не все, что было, съели за лето, и теперь надо увозить консервы, сахар, мыло и спички. Все это стережет молодой парень Николай Порхулев. Совсем один сидит парень где-то в горах. Прислал записку с геологом: «Медведи подбираются к складу». Потом еще сообщение: «Одного медведя убил». Малюга нервничает, но улететь мы никак не можем — тайфун...

Наконец все в порядке, летим! Летим высоко над горами. Тень вертолета маленьким прозрачным жучком ползет по каменистому дну каньона. Молодая, нехоженая земля. Одна единственная палатка за час полета, и возле нее один человек с поднятыми руками. Белые пики потухших вулканов. Будет у нас на пути и один непотухший... Вот он уже показался — черный, высокий конус. Одна из знаменитостей: Карымский вулкан. Каждый час вулкан стреляет в небо дымным зарядом. Делаем петлю — тянем время, чтобы увидеть редкое зрелище. Вот оно. Звука не слышно. Клубы черного дыма рванулись кверху и теперь оседают. Вертолет пролетает полосу дыма. Открываю окошко. В кабину врывается запах угольной топки. Мелькнул кратер, похожий на блюдце с отколотым краем. Лава черной вспухшей рекой текла и застыла на всем пути от кратера до подножия вулкана...

Каменистая площадка в горах. Белая тряпка висит на палке. Никто не встречает наш вертолет. Записка: «Ушел пешком на Жупаново. Невмоготу. Николай». Лежит набухшая от дождей шкура медведя, стоят дырявые Колькины сапоги. Находим гильзу от карабина. Наверно, из тех вон кустов крался медведь. А тут, почти у палатки, Колька стрелял...

Грузим ящики. И через десять минут уже нет вертолета. А мы остались. Стоим, придавленные тишиной. Три ворона не то дерутся, не то играют — кувыркаются над поляной. Отсюда начинается пеший путь к гейзерам...

Шесть километров в гору проходим легко и быстро. Как раз на границе ночи и дня выходим к обрыву долины. Надо спешить, но мы не можем двинуться с места... Каждому пожелал бы прожить такие же полчаса. Кровью светится узкая полоса неба. На потухших вулканах снег, тоже красный — кругом красные пятна. Небо лимонно-зеленое, проступают огоньки звезд. А внизу, под обрывом, у наших ног начинается эта долина — огромный провал в земле. Сейчас свет от зари туда уже не доходит. Чуть-чуть маячат верхушки каменных островов. И снизу, из темноты, поднимается пар, медленно поднимается и превращается в красный туман. Кажется, в самом деле землю творили боги. И вот теперь, усталые, они собрались и затопили в темноте баню...

Бледнеет полоска закатного света. Гаснут верхушки вулканов. Только звезды посылают на землю свет. И все-таки различаются внизу смутные облака пара. Поправляем мешки на плечах и начинаем спуск в темноту.

Для альпиниста наша дорога — сущий пустяк. Но человеку равнинному крутая стена в сыпучих, маслянисто-мягких белых камнях не покажется легкой, особенно в темноте. Из камней сочится вода. Собираем в ладони холодные капли. Еще сотня шагов в темноту — слышно: родился ручей. Еще вниз — уже надо прыгать через бегущую воду. Малюга хорошо знает тропу, иначе мы свернули бы головы. На минуту останавливаемся, надо отдышаться. Неужели мы катились с такой крутизны? Прямо над головой — кромка обрыва. Тропа идет вниз, но уже не так круто. Ручей, который час назад можно было загородить ладонью, теперь сердито шумит; надо почти наугад отыскать в воде камень, чтобы в два шага перепрыгнуть ледяное течение... И вот кажется — мы «в предбаннике». Пахнет серой. Что-то свистит в темноте, булькает...

— С тропы нельзя... — предупреждает Малюга. Какое-то растение метелками бьет по щекам, стебли шеломайника чуть ли не в два человеческих роста поднимаются у тропы. Справа черный обрыв каменной стенки, влево тоже нельзя податься. И только Большая Медведица, хоть и странно висит на небе, все-таки выглядит старым, привычным другом. Иначе можно забыть, что идешь по Земле...

Всему бывает конец. Подъем' по скользкой теплой земле. И вот уже слышен запах старых, прибитых дождями костров. Через десяток минут и мы зажигаем костер. Темнота плотной стеной подбирается прямо к котелку с кашей. Булькает в котелке. И в темноте внизу тоже что-то пыхтит и булькает. Если от костра уйти в темноту, видны блики огня на гнутых березах, а за ними клубится, растекается пар... К полуночи пар находит щели в нашей палатке и холодными каплями оседает на спальных мешках...

Утро. Вылезли из палатки и огляделись. Палатка стоит среди берез на мысу. Земля усыпана мокрым желтым листом, небо голубое и чистое. Солнце только взошло и еще не может дотянуться лучами в провал земли. Голубые тени далеких вершин, снег на горах. А тут, в долине, тепло и пока еще сумрачно, но можно уже разглядеть все краски. Большие желтые пятна на склонах — это березы, зеленые пятна — кедровый стланец, сиреневые глыбы камней вверху, а внизу, под нами, как будто пьяный художник ночью резвился: желтые пятна, синие, серые, красные, вишневая полоса, зеленые пятна. Это глина разных цветов и трава. И все краски перепутаны, стушеваны паром. Из каждой щели струится пар. Немного фантазии — и можно представить войско, которое утром ушло из долины, затоптало костры, и теперь они только дымят. И на всю долину осталась одна живая душа — голубая резвая птица. Ее забота — большие кисти рябины возле нашей палатки...

Вся земля пропитана паром! Шумно, будто из паровоза, с гулом бьет тугая струя, а рядом с тропинкой — тонкая струйка, похоже: спрятался человек и курит в траве папиросу. Еще десяток шагов — облака пара вырываются из большой ямы. А вот чуть ли не целый гектар земли весь в трещинах и разломах, и тоже парует. На свитере, на объективах, на лицах оседают капли воды. Дышать тяжело, пахнет серой и еще чем-то не очень приятным. Озеро странной синей воды. Горячее! А, вот что булькало ночью... небольшой котел красной грязи. Пучится, пузырится красное месиво. Хочу заснять котел, но земля под ногой вдруг оседает... Весь ботинок в красной горячей сметане, из дырки следа повалил пар! Хорошо — тут же речка, можно охладить обожженную ногу... Несчетное число всяких ям, трещин, колодцев, озер, горячих ключей. Весь левый склон над пенистой речкой парует. Зимой долину заносит снегом, а берег все равно зеленеет. К полоске тепла собираются зайцы, лисы, утки и лебеди. Медведи весной, замерзшие и голодные, ищут в долине не очень горячую грязь и валяются в ней.

Достаем картошку из рюкзака и в сетке опускаем в кипящее озерко. Вода прозрачная до самого дна. Пар над нею жжет руки. Двадцать минут — и картошка сварилась. Из другого озера тут же рядом черпаем «чай». А потом приводим себя в порядок — находим воду не слишком горячую, полощем в ней штаны и рубашки. Сушим одежду тут же на горячих камнях. Юра Малюга устроился бриться около гейзера, макает кисточку в кипяток и вдруг с криком прыгает в сторону — высоко вверх из каменного грифона взлетает фонтан. Две минуты извергается гейзер, две минуты мы видим столб воды, окутанный паром.

Долину видело не слишком много людей — геологи, туристы, ученые. И все, кто видел, вспоминают долину с восторгом. Я слышал рассказы о ней степенных ученых. Среди многих мудреных слов и названий были слова восторга и удивления. И гейзеры этого стоят.

Узнаешь гейзер по накипи необычайно красивых солей: черных, розово-белых, перламутровых. Наледи гейзерита похожи на окаменевшую губку, на кораллы, на застывшие бусы из жемчуга. В центре наплыва надо смотреть грифон — отверстие, через которое подземный «котел» пускает струю воды. Можно в отверстие заглянуть и увидеть неспокойную воду или ничего не увидеть. Но если наклонить голову — всегда услышишь характерное бульканье или гудение, как будто там, в земле, работает двигатель.

В долине крупных гейзеров двадцать. У них любопытные имена, данные за свойства характера или за цвет гейзерита: Первенец, Сосед, Сахарный, Непостоянный, Большая Печка, Фонтан, Малахитовый Грот, Плачущий, Великан... Они расположены группами, но нет и двух похожих характером. Большинство держатся какого-нибудь «расписания», и можно заранее знать, когда, например, будет извержение у Тройного. Непостоянный продолжает оправдывать свое имя — может час промолчать, а то вдруг пустит фонтаны два раза подряд. Первенец — самый крайний в долине гейзер. Его заметили первым тридцать пять лет назад. Тогда он был сильным. Сейчас Первенец постарел. Вода уже не летит вверх, а только клокочет в грифоне. Никто не может сказать, сколько лет живут гейзеры. Но, несомненно, они могут рождаться и умирать.

Если стоять вблизи, можно заранее предсказать извержение. В грифоне все громче начинает булькать вода, появляются брызги... и взрыв! Кверху взлетает водяной столб, или струя кипятка, или всего лишь свистящий пар, это смотря какой у гейзера темперамент.

Очень точно назван Плачущий гейзер — издали слышно всхлипывание. В Сахарном вода, конечно, не сладкая, но гейзерит у него похож на розово-желтый вареный сахар. Фонтан — любимый гейзер Юры Малюги. Этот не заставляет себя ожидать. Каждые семнадцать минут из грифона на двадцать метров взлетает столб пара и кипятка. Окончив работу, гейзер глухо рокочет. Буйные силы кипят в утробе этого молодца. Но «самый-самый» гейзер — это, конечно, Великан-гейзер. Я бы сравнил его с народным артистом. Он не роняет себя частым появлением перед публикой, но уж если явился, то во всем своем блеске. Надо пять часов ожидать, пока этот гейзер накопит силы.

Мы вернулись к палатке, поставили варить кашу, а сами объективы готовим, глядим на часы. По расчетам, Великан должен вот-вот извергаться. Но каша сварилась, а он все медлит. Едим кашу, а сами глаз не спускаем с площадки, заваленной камнями. Вот, кажется, началась «репетиция» Великана — вода разливается по камням, валом поднимается над грифоном... Снимать, скорей снимать! Мы стоим в пятистах метрах от гейзера, и столб воды с паром едва помещается в рамке. Две минуты редкого зрелища. Метровой толщины столб воды не удается разглядеть из-за пара. Пар поднялся метров на триста и похож на атомный гриб. Полная тишина. Только булькает в яме красная глина.

Долина подарила нам золотой день. Такие дни редко бывают осенью, когда вот-вот должен повалить снег. Мы искупались на прощанье у водопада. Водопадом вниз льется небольшая речушка. Вода ледяная, но как раз у обрыва бьет струя гейзера Водопадного. В этих смешанных водах можно купаться. Не очень тепло. Но Малюга отважно лезет под водопад и фыркает там с полчаса. А завтра-послезавтра выпадет снег...

Походить бы в долине с неделю. Но мы спешим. В назначенный час придет вертолет.

ТРИ ПАРУСА НАД ПЕСКАМИ

Июньским вечером пастухи в приаральских Каракумах увидели странное зрелище. По пескам у горизонта плыли три белых паруса. Пустыня с жарким, струящимся, как вода, воздухом может обмануть человека, и пастухи разбудили дремавшего в юрте старика Асана Бахмырзаева.

— Мираж?

Старик долго разглядывал горизонт, протирал глаза ситцевой тряпочкой:

— Нет, не мираж.

Новости в пустыне расходятся непостижимо быстро. Уже на второй день в приаральских песках было известно: «Три чудака из Москвы идут по пустыне на тележках под парусами».

Первый раз о парусах и колесах я услышал в начале года.

— Сумасшедшие, — сказал я, когда узнал о затее. — Это ж пустыня.

— Ну и что, — сказал Эдуард Назаров, — пусть на этот раз будет пустыня.

Я не мог возразить, потому что давно уже знал Эдуарда. Штурман подводной лодки, ставший способным инженером, обошел с рюкзаком Север, в одиночной байдарке под парусом и на веслах плавал в Аральском море. Я подружился с ним на Камчатке, куда он по доброй воле прилетел с шутливым девизом «покорить пару вулканов». Один вулкан мы «покорили» с ним вместе — восемь дней сидели в засыпанной снегом палатке, но одного вулкана капитану третьего ранга показалось мало. Дождавшись отпуска, опять улетел на Камчатку. Я получил от него телеграмму: «Видел землю с вершины Ключевской сопки». С этим успехом можно было поздравить — в нашей стране всего десятка четыре людей видели землю с вершины Ключевского вулкана.

В пустыню теперь собралось четверо. Я познакомился с мастером спорта по парусу инженером Владимиром Талановым, инструктором по туризму Геннадием Галиуллиным и подполковником, таким же заядлым, как все остальные, землепроходцем, кинооператором и гитаристом Сысоевым Игорем. Заводилой в этой четверке был Эдуард.

— Для путешествия на яхтах надо иметь как минимум яхты...

— Мы их сделаем.

— Сумасшедшие, — сказал я уже с долей симпатии.

Кто в своей жизни пытался сделать хотя бы хорошую ручку для молотка, может понять, что значит построить яхту. Надо иметь опыт конструкторов, чтобы придумать эту «тележку», способную двигаться без мотора, надо было стать кузнецом, слесарем, сварщиком, токарем, столяром, такелажником.

— Сумасшедшие, — сказал я с любовью, когда увидел тележки, чем-то похожие на кузнечиков.

Я попросился посмотреть, как начнется любопытное путешествие.

Яхты в разобранном виде, продукты и снаряжение погрузили в товарный вагон, и мы попрощались, чтобы встретиться через неделю на берегу Аральского моря.

В тот же вечер в редакции я разыскал французский журнал и еще раз убедился: сумасшедших на свете не так уж мало. Бригадный генерал Дю Бусе рассказывал о переходе колесных парусных яхт через Сахару. Генерал руководил путешествием, в котором, кроме французов, принимали участие англичане, американцы, бельгийцы. Дули ошеломительной силы ветры. Спортсмены за тридцать два дня преодолели три тысячи километров. Караван сопровождали машины с грузом и снаряжением, два легких самолета, по радио генерал Дю Бусе держал связь с воинскими гарнизонами, расположенными в пустыне. Из двадцати яхт благополучно закончили путь только восемь. Читая подробности перехода, я понял: наша доморощенная экспедиция, у которой не было ни машин, ни самолетов, ни радио, может быть только первой разведкой в пустыне.

...На берегу Арала я увидел красную и голубую палатки, три белых паруса и четверых почти черных от солнца людей.

После объятий и после того, как бутылка из-под армянского коньяка была закинута далеко на бархан, я как следует оглядел лагерь. Недельное сидение в песках планировалось, надо было привыкнуть к походной еде, к солнцу, сделать доводку яхтам.

Сидя на месте, человек даже в пустыне обзаводится живностью. У входа в палатку в банке из-под фасоли жил волосатый тарантул, названный почему-то Фролом. В корзине скреблись два ушастых ежа, по лагерю бегал котенок, а в самом центре на капроновой нитке по кругу ходила большая, очень серьезная черепаха...

Все готово к «отплытию». Нет самого главного. Нет хорошего ветра. Нельзя даже опробовать яхты. Три паруса только чуть вздрагивают, неспособные двинуться с места.

Прошел еще один день, и еще. Ветра нет. Остается только вздыхать и искать хоть какое-нибудь занятие. Я ухожу в пустыню фотографировать. Эдуард садится у яхты с дрелью и молотком. Геннадий начинает потрошить сазанов, которых утром привозит нам любопытный глухонемой рыбак. В палатке сонно бренчит гитара. Капитан экспедиции Володя Таланов зачем-то берется перекладывать целлофановые пакеты с едой.

— Гена, это что, молоко?

— Нет. Кажется, это капуста.

Белый порошок в пакете в конце концов оказывается «голубцами ленивыми с вермишелью». Институт консервов снабдил ребят экспериментальной едой, взяв слово, что они будут учитывать съеденное и взвешиваться. В первую неделю сушеная пища разнообразилась аральскими сазанами, но все равно экспедиция в общей сложности похудела более чем на пуд.

Вечерами мы собираемся у костра, топливо для которого в виде небольших шариков нам поставляют верблюды. Когда умолкает гитара, слышны пустынные звуки и шорохи. Пески, спавшие днем, пробуждаются, как только солнце опускается в аральскую воду. Отголоски загадочной жизни приходят прямо к костру. Котенок Кешка то и дело выгибает спину горбом и фыркает в темноту. На всякий случай мы надеваем ботинки и одежду потяжелее — вчера у костра поймали черного паука каракурта, который невидимой капелькой яда может свалить даже верблюда.

Большие теплые звезды висят над пустыней. У горизонта плывет огонек — это автомобиль. В море тоже движется огонек — рыбаки на моторном боте возвращаются с лова в Аральск. И в небе красные огоньки — самолет из Ташкента. Налицо все моторные преимущества века. Все движутся. И только мы сидим, как древние моряки, ожидаем попутного ветра.

Ветер!!! Хороший северо-западный ветер! В десять минут сняты палатки. В багажники на яхтах втискиваем капроновые бидоны с водой, ящики сушеной еды, спальные мешки. И вот уже Володин парус наполнился ветром. Минутный зевок, и яхта с номером 2 показывает, для чего она создана. Одна, без человека яхта, как лепесток большого цветка, понеслась по песчаной косе к барханам. Уверен, что наш капитан никогда в жизни не бегал так быстро. Ему удалось догнать сухопутный корабль. На лице радость — оттого, что догнал, и оттого, что это трехколесное существо способно бегать.

Вот уже три паруса, как три большие белые ладони, вздрагивают под ветром. Теперь только чуть изменить угол, и, кажется, мы поедем. Поехали!!! Мы едем! Чувство этой минуты знакомо разве что парашютисту, когда над головой раскрывается купол. Говорят, парашютисты в эту минуту поют. Мы тоже заорали от возбуждения. Чуть скрипит алюминиевый хребет длинноносой тележки, шуршит, мнется под шинами песчаная корка, слышно, как монотонно стрекочет в песках птица. Все пятеро чувствуем себя слегка опьяневшими. Мы с Игорем, на ходу протирая объективы от пыли, мчимся к барханам, чтобы сбоку заснять бегущие по пескам паруса. Необычайно красивы! Сидящий под парусом человек одной рукой крутит баранку, направляя переднее колесо, другая рука на веревке от паруса. Облупленные черные лица ребят счастливы. Правда, скорость могла быть больше. Но яхты сильно нагружены, и слабоват ветер. Все-таки километров семнадцать — двадцать за час проходим. Идем по ровным плотным пескам, по бородавчатым, покрытым колючками дюнам и потным солончакам. Любая машина в этих местах завязнет. От нас же на топкой соленой земле остаются три легких следа. Идти по кочкам, однако, не сладко. Дюраль скрипит угрожающе, яхта местами становится как норовистая лошадь, того и гляди, подвернет ногу и кувыркнется. При всех заботах мы все-таки успеваем увидеть больших ящериц, сидящих, как птицы, на верхушках кустов, видим, как стремительно бегут наперерез парусам коричневые сайгаки и прячутся в норки суслики.

Пятьдесят километров за три часа. Для начала большего мы не желаем. Но на заходе солнца попадаем в ловушку. Более километра не мы на яхтах, а яхты на нас поочередно едут по буграм, покрытым колючками... Палатки ставим в темноте и «верблюжье топливо» для костра собираем с фонариком. Похлебав «ленивых голубцов с вермишелью» и посчитав ссадины и ушибы, ложимся спать.

Начало есть. Утро могло обрадовать кого угодно, только не нас. Прохладно, солнечно. Два десятка верблюдов, сгорая от любопытства, мнутся вблизи от палаток. Суслик посвистывает. Желтая птичка уселась на мачту, тоже свистит. И мы грустно свистнули — ветер за ночь переменился, из попутного сделался встречным. После чая палочкой на песке чертим разные выкладки, держим совет. Итог: первое — придется маршрут приспосабливать к ветру, второе — максимально разгрузить яхты, чтобы попытаться идти по дюнам. Для нас с Игорем этот пункт драматический. Перечисляется снаряжение, резервный запас еды, который надо выложить из багажников. И главное — придется сойти и двум пассажирам. Грустно, но что поделаешь. Прощальный чай. Прощальная песня. Прощальный снимок — трое ребят остаются ждать попутного ветра. Мы с Игорем, уложив как следует рюкзаки и обнявшись с ребятами, уходим искать дорогу, по которой между Аральском и Бугунью изредка ходят машины. Прицел у ребят — Бугунь. Это вторая после Аральска населенная точка маршрута. Далее будут Нукус, а потом по Каракумам в сторону Красноводска. Это программа-максимум. Есть еще запасной маршрут. Бугунь покажет, за каким ветром надо будет идти.

Человек так устроен, что ему обязательно надо когда-нибудь в первый раз, поборов страх, пройти темную комнату, переплыть речку, одному остаться в лесу ночевать, покорить гору, переплыть океан, отправиться в космос или двинуться по пустыне на тележках под парусами... С такими мыслями я вернулся в редакцию и стал ждать вестей. Дней через пять пришла телеграмма:

«Северо-западным ветром прорвались через дюны в Бугунь. Выдержали. Укрепляем передние вилки. Будем двигаться на Казалинск, Кзыл-Орду. Таланов, Назаров, Галиуллин».

А через месяц путешественники появились в Москве. Загорелые, похудевшие и, пожалуй, счастливые. Конечно, я сразу одолел их расспросами.

— Скажите все, что хочется сказать...

— Ну что ж. Маршрут пройден благополучно. Всего с зигзагами пройдено около тысячи километров. В пути были месяц. Это не значит, конечно, что все время шли. Больше приходилось стоять в ожидании ветра. Средняя скорость — двадцать километров в час, но, бывало, по пескам и кочкарникам ползли со скоростью пешеходов. На ровных такырах скорость достигала восьмидесяти километров. Это хо-хорошая скорость, она доставляла нам радость.

— Трудности, приключения?..

— Трудности были. В Бугуни чинили яхты— работа в дороге не очень приятная. Ну и жара донимала, конечно. Сорок два градуса не мед даже у Черного моря. У нас же кругом были только пески. С водой не бедствовали. Но вода в бортовых цистернах была постоянно горячей и постоянно невкусной. Вспомнили древний способ облагораживать воду — опускали в посуду посеребренные пластинки. Суток двое сидели голодные. Пришлось ловить черепах...

— А как еда, которой снабдил институт?

— Еда ничего. Но если говорить правду — самой нужной и самой надежной едой оказались добрые солдатские сухари.

— Встречали, людей в пустыне?

— Чаще всего пастухов. Они нас поили верблюжьим молоком и айраном. С любопытством, иногда насмешливым, пастухи разглядывали наши сухопутные корабли, спрашивали: а много ли платят за такую работу?

— Все яхты благополучно пришли в Кзыл-Орду?

— Нет, на середине пути, когда шли по такыру, одна яхта у края зарылась в песок. Скорость была километров под пятьдесят. В результате мачта — в дугу, и вся яхта стала похожа на разбившийся самолет. «Пилот», правда, не пострадал, хоть и летел в песок по воздуху метров пять.

— Самый трудный участок пути?..

— Пожалуй, возле озера Камышлыбаш. Там большие бугры и кочки. Но за муки была и награда — озеро необычайно красивое.

— А Кешка, котенок?

— Он был с нами до последнего дня. Мы к нему привязались, и он к нам привык. Ночью, когда, постелив один парус и накрывшись другим, мы засыпали, Кешка уходил на охоту. Ящериц кругом было много, и Кешка благоденствовал. Страдал он только в жару, ложился у мачты почти неживой. В Кзыл-Орде во дворе гостиницы Кешка исчез. Скорее всего, украли. А может быть, Кешка не был рожден путешественником и оставил нас, как только почуял оседлую жизнь.

— Последний вопрос: итоги?

— Мы довольны.

Вот такие они, сумасшедшие эти ребята.

ЧАЕПИТИЕ У ТОЛБАЧИКА

Сборы были недолгими. К концу дня, одуревшие от беготни по магазинам, мы сидели посреди комнаты на груде мешков и ящиков. «Примерно три центнера...» — сказал Генка и стал читать список - не забыто ли что? Список кончался восьмиведерной бочкой воды, лампочками для фонаря, иголкой с нитками и лепешками димедрола— «на всякий случай».

Вулкан мы увидели километров за сто. На синеве среди облаков выделялась плотная, высоко восходящая, ослепительной белизны шапка.

Это была макушка вулкана — водяные пары, рожденные током земного тепла.

Минут через двадцать увидели ножку грибовидного облака. Она была черной. Совсем уже с близкого расстояния было видно, как в темном столбе пучились то седые, то сизые клубы пепла. Сверкали сухие молнии. А у самого основания неимоверных размеров гриба то опускался, то вырастал снова малиновый воротник лавы.

«Сегодня он в очень хорошей форме», — сказал летчик, и мы пошли огибать конус вулкана по плавной дуге в обход пеплопада. С наветренной стороны к жерлу вулкана подлетаем предельно близко. Поворот — и плывем над стороной конуса, где кратер имеет щербину. В эту прореху, пульсируя, изливается лава. Река огня! Над ней бурый и сизоватый дымок. Удаляясь от конуса, поток раскаленного вещества растекается, постепенно тускнеет. Сбоку, у самой кромки потока, видим палатки. Брошенный лагерь? Нет, люди возле палаток. Батюшки! Да это тот самый лагерь, куда мы просились.

Снижение. Вихри пепла из-под винта, летящие в сторону битые ящики, рваный брезент, чья-то каска катится под уклон. Люди, спасаясь от вихрей пепла, легли, вобрали головы в плечи. Швыряем из двери три центнера нашего жизнеобеспечения, прыгаем сами и машем пилотам. Они немедленно улетают.

После рева мотора ломит уши от тишины... Хотя где же она, тишина? Слышен гул, напоминающий отдаленный и непрерывный гром, — это вулкан. А рядом, в пятнадцати метрах, позванивают, катятся сверху остывающие, но еще розовые куски лавы. Подходят, сплевывая и вытряхивая пепел из волос, люди. Знакомый по прежним камчатским встречам вулканолог Юрий Дубик держит в руках трехлитровую банку с подсохшими гладиолусами и столбик с дощечкой-стрелкой, на которой написано «Volcano».

— Чтобы не заблудиться?

— Без шуток тут не продержишься... По законам гостеприимства, ребята, сразу же полагается чай. Но чая не будет. Помогайте! Обстановка — видите сами. Срочно — на новое место!

Таскаем палатки, ящики с провиантом, воду в молочных бидонах, приборы, дрова, образцы лавы, радиостанцию... Новичку кажется непонятным: как можно было так задержаться? Боковая стенка лавового потока, осыпаясь, добралась к стоянке почти вплотную. Но это был обычный режим работы и жизни возле вулкана. Эвакуация шла спокойно.

— Меняем место девятый раз...

До темноты поставив свою палатку в новом таборе вулканологов, как следует огляделись... Лунный пейзаж! Никаких признаков жизни, как будто и не было тут зеленых кедровников, озерков и всего, что давало повод называть эту точку, в тридцати километрах от Козыревска, «курортным местом». Все засыпано пеплом и шлаком. Похожие на барханы холмы, корявые островки лавы былых, может быть, тысячелетней давности, извержений. И все. Один монотонный серовато-коричневый цвет. Под ногой лунный шлаковый грунт с легким хрустом податливо проминается. Туристский ботинок оставляет узор, очень похожий на след от обувки Армстронга.

Хождение сопряжено с неожиданной трудностью. Под слоем шлака лежит подстилка беловатого мелкого пепла, выпадавшего вместе с дождем. Сейчас этот пепел превратился в подобие жидкого мыла — прочная сверху корочка шлака под ногой вдруг скользит, и ты не всякий раз избегаешь падения. Подъем от лагеря по холмам изнурительно труден.

Зато сверху можно увидеть главную сцену всего, что тут происходит. До вулкана примерно три километра. На заходе солнца зрелище извержения особенно интересно. Крутые облака пара еще купаются в розовом свете, а внизу уже сумерки. Всплески лазы выглядят уже не малиновыми, а огненно-красными. Но это еще не свет в темноте. Еще голубеет полоса неба. Угольно-черным кажется столб извержения. И вся мешанина удивительно сочных и ярких красок сопровождается гулом — гу-гу-гу-гу...— как будто там, под землей, огромной лопатой подбросили уголька в топку, и вот вовсю ревет неподвластная человеку машина, величественная, грозная и прекрасная.

Рядом с вулканом действующим — цепочка вулканов затихших. Возможно, совсем затихших, а может, только на время. Они родились этим летом как побочные дети вулкана Толбачика. Толбачик — старик, но в жилах его тепло не иссякло. Ждали: Толбачик себя покажет. И вот оно, проявление силы. Большой конус, правда, безмолвствует — земная мощь выходит наружу в семнадцати километрах от него. Освещенный уже нырнувшим за горизонт солнцем, белоголовый старик молчаливо смотрит, как у ног его пробуют силы дети — черномазые вулканята.

Уходить с верхушки холмов нам не хочется. Но в лагере строгий порядок — явись в условленное время, чтобы не было повода беспокоиться.

Полночь. После ужина (почти как в детском саду — манная каша и чай) люди расходятся по палаткам. Уже слышен в темноте спорящий с гулом вулкана храп. Но есть еще и работа. Дубик приводит в порядок какую-то запись. Теплофизик Аэлита Разина в равные промежутки времени включает кинокамеру, стоящую на треноге — идет методичная съемка вулкана.

В стереотрубу разглядывает извержение богатырь с бородою Распутина. У костра студент-практикант из Иркутска самозабвенно пишет что-то в тетрадку.

— Вести в Сибирь?

— Дневник. Сегодня пятьдесят седьмой день, как все началось...

В палатке-столовой мы сидим с директором Института вулканологии Сергеем Александровичем Федотовым. В бутылке из-под томатного сока горит свеча. Две кружки чая подогревают нашу беседу. Молодой еще член-корр. Академии наук СССР катает хлебные шарики и, подкрепляя важные мысли жестом, роняет шарики в темноту. С удовольствием отмечаю: наука наукой, но и простое чувство — «я все это видел» — член-корр. не старается прятать. «Фантастические романы ничто по сравнению с тем, что здесь происходит». Собеседник рисует в моем блокноте кружки вулканов, языки лавы, стрелки направления ветра, называет фамилии, даты. Восстанавливаем последовательную картину событий.

Извержения ждали. В ночь на 28 июня все выносные сейсмостанции института зарегистрировали «рой землетрясений». За двое суток их было больше двухсот. Опыт и существующие теории позволили предсказать: извержение будет в ближайшие дни. 6 июля извержение началось.

Описать все, что тут было по дням, невозможно. Можно лишь выделить фазы, отдельные акты разнообразного, полного неожиданностей, величественного спектакля природы. По трещине, возникшей почти на ровном месте, появились вначале три вулканических конуса. В считанные часы высота их достигла пятидесяти метров (пятнадцатиэтажный примерно дом!). Но появился четвертый конус и моментально засыпал три первых. К вечеру 8 июля он вырос уже на 140 метров и «работал с энергией, равной пяти Красноярским электростанциям». Огромный столб пепла и шлака стоял над вулканом. Лава не вытекала из кратера через край, а тоже столбом рвалась в небо. Это был не фонтан, а именно столб жидкого раскаленного вещества, излучавшего свет даже днем. Космонавт Севастьянов в то время передал с борта космической станции: «Над Камчаткой на 240 километров полощется флаг пепловой тучи».

Вулканологам было ясно: рождается новый вулкан. Явление это не частое. Последним из хорошо известных «новорожденных» считают Парикутин — вулкан, выросший в Мексике в 1943 году. Он появился в неожиданном месте — на кукурузном поле. Писали: «Крестьянин Дионисио Полидо, увидев дымок, пытался его засыпать, а потом огородил и за плату показывал зрелище». Это мало похоже на правду. Известно: уже через пять дней вулкан достиг высоты полутораста метров, и все живое от града его раскаленных бомб поспешно бежало.

Нового молодца на Камчатке огородить уж точно было нельзя. На глазах у людей вырастала огнедышащая гора. Стали придумывать имя новорожденному. «Есть на Камчатке вулканы Ксудач, Шивелуч, Кихпыныч. Не назвать ли Степанычем?» (В честь старейшего вулканолога, недавно скончавшегося, Горшкова Георгия Степановича).

Возле безымянного пока что вулкана ученые всех интересов и степеней собрали богатую жатву редкостных наблюдений. Но мало кто думал, что видят всего лишь первый акт величественного спектакля. 28 июля, через три недели после начала событий, разошлась земля у вулкана, и из широкой трещины потекла сверкающая светло-желтая река лавы. Таинственное земное вещество (с точки зрения физики — тело жидкое и твердое одновременно) текло буквально у ног людей. Глубина (а может, точнее сказать, толщина?) этой вязкой, в миллион раз более вязкой, чем вода, огненной массы равнялась 20 — 30 метрам.

Понятное дело, вулканологи «пили» из этой реки. В копилку добытых с помощью разных приборов знаний они и сами как следует еще не заглядывали. Предстоит еще обработка всей информации. Но есть вещественное доказательство: лава позволила людям общаться с собою на «ты» — в лагере масса отформованных из нее пепельниц.

Сенсации у Толбачика менялись, как в детском калейдоскопе. 8 августа неожиданно стих первый конус. Казалось: опущен занавес представления. Но через день, рядом с потухшим первым, родился новый вулкан, такой же силы и резвости. И начал расти. И рос хорошо. Но через восемь дней вдруг тоже «заткнулся», утих. И на сцене сразу же появился конус, названный третьим. Этот работал всего неделю, соревнуясь с ожившим после суточного перерыва вторым. (Второй победил и работает до сих пор.)

В хронике этих событий есть еще конус-4. Появлялась тут трещина шириною в 400 метров. Была ситуация, когда в одночасье по трещине заработало шестнадцать разной силы вулканчиков. (Дубик: «Некоторые можно было, подбежав, затоптать».) Были тут трясения земли, фантастической силы липкие пеплопады (пепел сыпался вместе с дождем). По лаве второго конуса, как по конвейерной ленте, плыли обломки земной коры — «острова» величиной с шестиэтажный дом. Люди видели, как огромным пирогом земля вспучивалась и как внезапно в земле появлялись провалы... Такими были восемь недель у Толбачика.

Зрелище это было доступно не только вулканологам. Все, кто имеет интерес к изверженным недрам земли, кто способен есть кашу с пеплом и лезть в спальный мешок при свете вулкана, тут побывали. Геологи, геофизики, ученый-атомник, конструкторы космической техники, знаменитый фотограф Вадим Гиппенрейтор собирали тут впечатления и кое-что посерьезней.

На месте только что покинутого лагеря высаживался на сутки целый десант журналистов европейских газет.

— Они появились в момент, когда умолк вдруг конус-2. Антракт. Ничего нет... Надо было видеть их огорчение. Но мы сказали: денек терпения — появится новый вулкан. Указали и место, где он появится. Вы бы видели, что творилось, когда вулкан появился. Меня они кинулись обнимать с таким же энтузиазмом, как обнимают во время хоккея забившего шайбу...

Сергей Александрович поправляет в бутылке почти сгоревшую свечку, наливает уже холодного чаю. Вход в палатку ничем не завешен. Нам с директором-вулканологом хорошо видно, как в метрах двухстах оползает, осыпается стенка стынущей лавы. С косого обрыва в сторону лагеря катятся раскаленные глыбы размером с палатку, а иногда и с добрый каменный дом. Фонтаны искр. Запах паровозной топки. И звон. Странный звон, как будто с горы летит воз разбитых горшков.

Во всех палатках здоровый храп. У костра с книжкой ночь коротает дежурный.

— Как на войне, это необходимо. Мало ли что...

Над вулканом зарево света и гул.

— Сейчас у нас просто курорт, — говорит Дубик. И нельзя понять, «покупает» он нас, новичков, или в самом деле этот лагерь у лавы — место, лучше желать не надо.

Дубик бреется. Вместо зеркала смотрит в синеватый глазок стоящего на треноге прибора.

— А с зубом как? — поддевает начальника кто-то из рядовых.

— Терпимо,— смеется Дубик.

Тут всем известно: руководитель отряда «Вулкан» тринадцать раз наблюдал извержения. И тринадцать зубов потерял в эти годы.

— Как раз по вулкану на зуб...

В этой фразе есть доля мужского кокетства — такова, мол, жизнь вулканолога. Однако зубы у тех, кто вдыхает тепло, идущее из земли, выпадают не без причины. Причина — коварный элемент фтор.

— Да нет, тут у нас в самом деле курорт. Побрился. Сейчас нахлещемся чаю. Поговорим по радио со снабженцами. И спокойно будем служить науке. (Уже серьезно.) Вы посмотрели бы первый лагерь. Ребята, расскажите гостям, как было в первом...

Первая группа вулканологов во главе с Владимиром Степановым высадилась вблизи извержения через несколько часов. Все ждали вестей от разведчиков, и они пришли по эфиру: «Немедленно шлите лопаты!»

Группа попала в полосу пеплопада. Был там форменный ливень из шлака и пепла. Пять суток носа нельзя было высунуть из палаток. Но засыпало, надо было откапываться. Откапывались. Насыпали бугры из пепла. Переносили палатки на эти бугры. А через сутки их снова надо было откапывать. Еда, сон и все остальное — пополам с пеплом. Вертолет в этом наждачном аду сесть не мог. Люди, правда, вольны были выйти из полосы бедствия. Но как быть с приборами? Тяжелые. Нужные. Дорогие. «Иногда утром мы могли только угадывать, где стоял «ящик». Без касок тут не работали. «Орешки с неба» разбивали стекла часов, решетили палатки, оставляли на теле ссадины и царапины». «Когда выбрались наконец на свет божий, показалось, что побывали в самой преисподней». Сейчас на месте, где стоял лагерь, из пепла торчит лишь верхушка радиомачты.

Зная, как не любят вулканологи выставлять вперед отличившихся (тут почти каждый ходит по краю возможного), я не спешил расспрашивать об отдельных людях отряда, но мой собеседник сам подсказал: «Запишите: Магуськин Мефодий... Бывают моменты, в один час узнаешь, чего стоят люди. Так вот, с Мефодием я пошел бы теперь на какое угодно трудное дело». О Магуськине я слышал еще в Петропавловске. В ночном разговоре директор института тоже назвал это имя. Мефодий в моих глазах вырастал до фигуры былинного богатыря.

— А где он сейчас?

— Тут, у вулкана, на стоянке геодезистов.

Первый лагерь — это точка отсчета, по которой меряют трудности. Их и теперь немало на всех стоянках вокруг вулкана. Ежедневно видеть лунный пейзаж... надоедает! Дышать газом, идущим от лавы... надоедает, конечно! Питаться тушенкой и манной кашей... Скучать по бане, кормить комаров... Можно ли все перечесть? Пепел... В первом лагере он просто хоронил под собой все, что не двигалось. Но кто его тут не хлебнул, пепла? Геодезисты Юрий Фомин и Лев Дадоян, заблудившись в пепловой мгле, сочли за благо лечь у верхушек засыпанных пеплом кустов. Утром, когда ветерок повернул, ахнули: ночь коротали всего в полсотне шагов от палатки!

Ветер тут может в любой момент изменить направление, и тогда любая стоянка окажется в положении первого лагеря. Да если даже полоса пеплопада проходит и в стороне, пепел все равно есть: в ботинках, в волосах, в ушах, на зубах, в каше, в спальном мешке, в банке с солью и, хуже всего, — в фотокамере. Переводишь пленку — пепел скрипит, а ты уже хорошо знаешь: в поединке с этой вулканической пылью, лишь по ошибке называемой пеплом, фотокамера победителем не выходит.

Одно удовольствие у вулкана — чай! Но не хватает для чая существенно важного компонента — воды. От озер, каких тут было немало, осталась лужица размером со стол. Из нее брали воду, ко потом перестали. Вода от пепла сделалась кислой и для чая признана непригодной. Воду для всех лагерей возят на вертолете, но иногда «водовоз» из-за погоды может надолго задержаться, и потому воду тут экономят.

Каторга,— не житье! — скажете вы. Верно. Такая жизнь не каждому подойдет. Но тут, честное слово, вы не услышите жалоб. Трудности, которые я перечислил, лишь справедливая плата за все, что люди могут тут увидеть, узнать и почувствовать. И я бы скорее им позавидовал, чем посочувствовал.

Всего у вулканов со дня извержения постоянно работают человек пятьдесят. Геофизики, вулканологи, химики, геодезисты, геологи — все немедленно развернули тут фронт работ. Предсказанность извержения позволила всем изготовиться вовремя. Событие держится под перекрестным взором многих наук. И каждый, чье дело сюда призывало, счел долгом «есть кашу с пеплом». Сам директор Института вулканологии имел в кармане билет до Парижа на какой-то конгресс. Без колебаний Париж был принесен в жертву Толбачику — «тут быть важнее». Надо думать, коллеги в Париже только позавидовали Сергею Александровичу.

И если уж повидавший немало член-корр. академии считает подарком судьбы пребывание здесь, то чем измерить жадную любознательность студента, посвятившего себя изучению Земли, если выпал ему билет проходить практику тут, на вулкане? Мера есть. Мне показали: «Вон парень сидит... Взбегал на вулкан и заглядывал в кратер». Смельчаком оказался уже знакомый студент из Иркутска Володя Андреев.

— Это правда?

— Ну, бегал... Мы с Юрь Михалычем бегали...

Эпизод маленький, но существенный. В момент, когда конус-2 вдруг «заткнулся», Юрий Дубик решил «сбегать» и глянуть в кратер.

— Я с вами! — сказал Володя. Обжигая подошвы, два человека бежали по горячему склону вулкана. (Для этого, кроме дерзости, нужна еще и выносливость!) Добежали. Глянули в кратер. Сделали снимки... А через несколько часов конус опять заработал. И работает посейчас.

Тут, у вулканов, есть своя техника безопасности. И, возможно, два человека ее частично нарушили. Но, ей-ей, должны среди нас быть люди, способные вбежать в горящую избу, нырнуть в горящий танк за товарищем, спуститься в бездну или вот так: заглянуть в кратер!

День всего простоял лагерь-9; вечером в связи с какой-то перегруппировкой сил его решили вдруг снять и перебросить в главный базовый стан. Мы, журналисты, полетели вместе со всеми и пожалели: база была неким «тыловым» учреждением. До вулкана отсюда было километров двенадцать, и мы попросили забросить нас ближе.

— Судьбы первого лагеря не боитесь? — спросил Дубик. Но, как мы поняли, главным образом, для порядка спросил.

Вечером мы приземлились в двух километрах от вовсю шуровавшего конуса. Отсюда снимался лагерь геодезистов. Все было у них упаковано. Мы свой груз выбросили из вертолета, они свой — внесли. Старший группы, невысокого роста чернявый парень, «сдавал» нам обжитое место.

— Дрова вон там. За камнем три банки бензина — костер разжигать. Знаю, к вулкану пойдете — лучшая точка для съемки помечена вешкой. Решитесь подходить ближе, помните: там уже падают бомбы. И еще. С нами жила тут полевка. Она остается. Вон там, в картонной коробке, сидит. Ест сухари, воду давайте с ложки...

Пожимая с благодарностью руку заботливого человека, я спросил его имя.

— Мефодий меня зовут.

— Мефодий Магуськин?!

— Да. А что?

Я кинулся к летчикам просить задержаться хотя бы на десять минут. Отказали — «поздно, солнце уже садится».

Мефодий Магуськин побежал к грохотавшей машине. Спустя минуту вертолет, подняв тучу пепла, исчез.

Палатку мы ставили уже при красном свете вулкана.

Нас трое. Корреспондент ТАСС на Камчатке Михаил Жилин, кинооператор Геннадий Лысяков и я, приглашенный к Толбачику настойчивостью этих давних моих друзей.

Полдень. Идем к вулкану. Два километра — пустяк. Но мы обвешаны, как верблюды, съемочной техникой, флягами, рюкзаками, биноклями. Тихонько ползем тропою, промятой до нас по шлаку.

Шлак, походивший у лагеря на сугробы маковых зерен, теперь, по мере приближения к конусу, заметно крупнеет и хрустит под ботинками россыпью черных, каленых подсолнечных семечек. Пласты осевших тут выбросов из вулкана подмяли лесок. На поверхности — обглоданные шлаком до белых «костей» верхушки ольшаников и берез. Попадаются угодившие под бомбежку мыши и мелкие птицы.

У вешки (палка с обрывком белого шарфика) пестреют обертки от фотопленок. Это и есть «лучшая точка» для съемки. Конус виден отсюда в полный свой рост, со всеми подробностями характера. В облаках пепла хорошо различаешь беспрерывно летящую в небо «шрапнель». Лепешки рваного шлака плавно, и, кажется, вовсе не быстро поднимаются кверху, на мгновение зависают и потом черными галками падают вниз на конус или чуть в стороне. Процесс идет непрерывно, и конус растет на глазах.

Жалеем, что не взяли магнитофон. Разнообразие звуков! Густой свистящий гул идущего на рулежку реактивного самолета вдруг сменяется взрывом. Потом характерное «гуканье», как будто заговорила большого калибра скорострельная пушка. Временами звук сглажен, смягчен. Закрыв глаза, можно подумать: стоишь у моря и слышишь прибой. Кто знает силу океанских ударов о берег в хороший шторм, представит и еще одну разновидность гула, рожденного в кратере. Кажется, чуть посильней взрыв — и черный конус треснет, расколется... Но вот еще звуковое коленце: извержение седых, похожих на кочаны цветной капусты, облаков пепла сопровождается легким пыхтеньем и стуком: точь-в-точь на станции тихой ночью снует маневровый маленький паровоз. И снова взрыв! Бомбовой силы удар по ушным перепонкам сопровождается треском, очень похожим на глухие хлопки дальних винтовочных выстрелов,— это сверху на склоны вулкана падают раскаленные бомбы.

К конусу мы подбираемся так же, как подходят обычно к дикому, малоизвестному зверю: осторожно, неторопливо, не по прямой линии. Дорожка «массового пользования» кончилась. В направлении вулкана видны только следы одиночек. Неким предупредительным барьером выглядят трещины в пепле. Неширокие, но страшноватые, напоминающие: кладовая огня — тут у нас под ногами. Трещины, впрочем, холодные. Без труда минуем эту «линию обороны». Теперь до вулкана — менее километра. Стоим на месте, куда уже долетают бомбы. Бомбы тонут в рыхлом податливом грунте. От них на поверхности виднеются только воронки, не оставляющие сомнения в точно таком же происхождении кратеров на Луне. Одна из бомб утонула в шлаке только наполовину.

— Братцы, она еще теплая! — К ноздреватой, черной, колючей глыбе Генка приваливается спиной. — Давайте тут и чаевничать...

Чай в алюминиевых флягах остыл. Но находчивость Генки не знает предела. Он забирает фляги и, подморгнув, молча уходит к потоку лавы, Это неблизко. И не совсем безопасно. Но отговаривать бесполезно. Генка бережно вез сюда три яйца — с романтической целью «зажарить яичницу прямо на лаве». Но уже в лагере кто-то неосторожно кинул Генкин сундук с походным операторским снаряжением и поколол яйца. Символический акт «хозяйственного использования вулканического тепла» Генка решает проделать теперь... Минут через сорок он прибегает, достает из-за пазухи фляги.

Посуда пахнет серным дымком. Чай не слишком горячий, но мы довольны — не угасла романтика на планете!

Закусывая, не выпускаем из виду вулкан. Опасность, правда, всего лишь одна: боковой выброс! Но по теории вероятности такого рода вулкан не должен сделать боковой выброс как раз в тот момент, когда трое людей, вполне ему доверяя, сели чаевничать...

Какова природа вулканов? Коротко так. Земля внутри разогрета. Я убедился в этом, спускаясь однажды в бадье к строителям шахты. (Кажется, это была «Мария глубокая» в Донбассе.) На горизонте нескольких сот метров было жарко. Строители работали обнаженными. В гигантском колодце от водяного пара было трудно разглядеть стоявшего в трех шагах человека...

По мере углубления в землю через каждые тридцать три метра температура возрастает на один градус. Таким образом, на глубине в пятьдесят километров земные породы нагреты выше тысячи градусов. В обычных условиях они бы расплавились. Но в глубинах, из-за большого давления сверху, они остаются твердыми. Вы спросите: там, где давление по каким-то причинам упало, порода, наверно, расплавится? Да. Расплав (по-гречески «магма») появляется там, где земная кора имеет разломы. «Вскипая», расплав ищет выхода наверх. Поскольку магма насыщена газом, выброс ее на поверхность земли сопровождается взрывами. Вулканы — конечный этап глубинных процессов еще нестарой нашей планеты.

Извержение вулкана — всегда событие. Нередко драматическое событие. Можно назвать множество случаев, когда не один и не два человека погибли от сил извержения. Восьмого мая 1902 года вулкан Мон-Пеле (остров Мартиника) накрыл раскаленной тучей город Сен-Пьер. Все население (30 тысяч!) мгновенно погибло. Или вулкан Кракатау... Произнесите вслух название — Кракатау, и вы уловите в нем характер вулкана. Характер этой горы, стоящей в проливе между островами Суматрой и Явой, таков. Двести лет молчавший вулкан весной 1883 года вдруг пробудился. Сначала без шума он просто дымил, потом стал ворчать, а 27 августа в 10 часов утра вулкан-остров взлетел на воздух. Кое-какие подробности страшного извержения... Вулканический пепел взвился на высоту тридцати километров. Грохот взрыва был слышен на расстоянии 5500 километров на Филиппинах, в Австралии, Новой Гвинее. Куски породы величиной с котелок летели на расстояние 20 километров. От воздушной волны пострадали постройки в Джакарте (150 километров от вулкана). Водяная волна цунами, достигавшая кое-где высоты 30 метров, со скоростью современного самолета обогнула весь земной шар. Число погибших людей — 40 тысяч... Там же, в Индонезии, вулкан Тамборо погубил 90 тысяч людей (1815 год). Но рекорд остается за вулканом, стоящим в хорошо населенном районе Земли, за итальянской Этной, — 100 тысяч! (Извержение 1669 года).

Такова нешуточная сила вулканов. Любопытно, что люди, пережив бедствие, постепенно о нем забывают и снова селятся у подножия. Причина этому — плодородие пепла. (На Камчатке картошка лучше всего растет там, где есть вулканический пепел.)

Что касается науки, то подобно тому, как без вскрытия тел немыслимо было изучать человеческий организм, так невозможно без наблюдения за вулканами хорошо изучить Землю: ее строение, ее прошлое, ее место в космическом мире. Ученые ждут вулканических катаклизмов и немедленно устремляются к месту, где они происходят.

Простая пытливость людей тоже всегда стремилась к переднему краю событий. В толпе охваченных ужасом непременно находится человек, чье любопытство одолевает страх. При извержении Везувия (79 год нашей эры) погиб ученый и писатель Древнего Рима Плиний Старший. Он разделил участь тридцати тысяч жителей Помпеи, Геркуланума и Стабии, но он в зоне бедствия был добровольным пришельцем. «Он поспешил туда, откуда бежали другие, и ехал прямо навстречу опасности. Он был так далек от всякого страха, что мог диктовать и зарисовывать даже мельчайшие подробности этого ужасного явления». Так писал Плиний Младший о своем дяде. Плиний Старший добрался в город под дождем горячего пепла и пемзы, «по сильно обмелевшему морю». Явившись в дом своего друга Пемпониона, он ободрил людей, пребывавших в великом страхе. «Сообща обсудили, оставаться дома или выйти на воздух, так как дом колебался от ужасных толчков... Под открытым небом тоже было небезопасно. Для защиты от падающих камней положили себе на головы подушки и привязали их платками...» Ученый-писатель задохнулся от вулканических газов, до последнего мгновения делая записи впечатлений, — Режимное время... — озабоченно говорит Генка и прячет руки в черный мешок — начинает готовить кассеты с пленкой.

«Режимное время» для съемки — это момент заката, когда небо еще не стало из синего черным и когда камни, летящие из вулкана, уже хорошо светятся. Генка готовит треногу и застывает у камеры в позе кота, готового сцапать беспечную мышку.

Мы с Мишей неторопливо, очень неторопливо идем к вулкану... Темнота застает нас на рубеже примерно 600 метров. Но на этих подступах к фантастическому светильнику темноты, разумеется, нет. Я делаю записи, не прибегая к свету фонарика. Миша в эти моменты бдительно смотрит за небом. Летящие раскаленные бомбы сейчас хорошо видно. Большая часть из них падает на светящийся, мерцающий множеством огоньков конус. Удар больших бомб выбивает сноп искр и светлые клубы газа. Вулкан работает в ровном режиме. Сильного ветра нет, и граница падения бомб хорошо обозначена, это как раз подошва горы. Но так же, как и снаряды, бьющие по квадрату, могут лететь дальше, чем нужно, эти бомбы по каким-то законам тоже делают перелет и падают в ста примерно шагах от места, где мы стоим. Они падают с характерным шлепком мягкого вещества. Подбежать бы и глянуть: что там, на месте падения? Но ноги не хотят делать ни шагу вперед. Идя навстречу нашим желаниям, крупная бомба, сделав большую дугу, падает сзади. Но и туда почему-то бежать не хочется. Стоим как вкопанные. Каски сейчас нелишни — мелкое вещество размером с лесной орех сыплется нам на головы, щекочет спины и заставляет за пазухой держать фотокамеры. Но каски мешают видеть, что происходит над головой. А видеть важно — от одиночной бомбы легко увернуться, отпрыгнув в сторону...

Здравый смысл давно бы должен заставить нас отступить в глубь темноты. Но какая-то сила держит на месте и даже толкает в сторону света еще шагов на пятнадцать — двадцать. В одиночку на этой грани оставаться, пожалуй, было бы трудно. Но нас двое, и кажется, что опасность от этого вдвое и уменьшается.

Обращенное к вулкану лицо чувствует жар примерно такой же, как если бы заглянул в открытую дверцу печи, где полыхают сухие дрова. Но спине холодно. Тут у вулкана возникает местный резкий ток воздуха. И чтобы согреться, поворачиваемся к теплу то спиной, то лицом. Но спиной к противнику долго стоять неприятно. И чувствуя, как сохнут губы, мы все-таки смотрим на усеченный светящийся треугольник и на пламя, которое из него рвется.

Описывая этот момент, я чувствую всю беспомощность слов. Они не передают и доли всего, что мы испытали. И кино, несмотря на все старания Генки, тоже не передаст. Секрет, видно, в том, что тут, в шестистах шагах от вулкана, все чувства предельно обнажены: слух, зрение, осязание... Запах газа тоже делает свое дело. Прибавьте к этому «перец» вполне ощутимой опасности — и станет понятным выражение вулканологов: «Это надо увидеть...»

Возле вулкана «покорителем природы» человек себя не чувствует. Грозное величие извержения, возможно, тем как раз и пленяет, что человек не в силах тут ни вмешаться, ни изменить что-либо. Он может лишь наблюдать. По силе воздействия на чувства явление это не с чем сравнить. Слова «фейерверк», «иллюминация» ничтожно слабы, чтобы ими воспользоваться.

Из великих явлений природы, какие мне самому посчастливилось видеть, можно назвать Антарктиду — огромное пространство без единой темной точки на нем. Можно вспомнить стада животных в африканской саванне — от горизонта до горизонта. Гигантский каньон в Аризоне... Но по силе воздействия на чувства все это можно поставить лишь после того, что видишь сейчас.

Час ночи. Мы не уходим. Мы просто не в силах уйти. Вулкан не держится одной ноты — все время видишь оттенки чего-нибудь нового. Вот пошла полоса выбросов до белизны раскаленной породы. К красноватому свету газов и пепла прибавляется яркий свет, от которого наши фигуры бросают длинные тени. А вот потекла лава. В щербину невидимой нам стороны конуса она течет непрерывно. Но сейчас глубинные силы бросают лаву высоко вверх. Искрящимися полотенцами она стекает по всем сторонам конуса...

И все же надо идти — три часа ночи.

— Я остаюсь, — решительно заявляет Геннадий. — Хочу поснимать еще утром, когда солнце будет вот тут...

Мы с Мишей спускаемся в лагерь при мощном свете, отраженном от облаков. Дорожку хорошо видно. Видно даже мышонка возле тропы, неизвестно как уцелевшего и неизвестно куда бегущего. От привычки к красному свету звезды в пространствах между облаками почему-то кажутся нам зелеными.

«Ну, а все же опасное это дело?» В Москве почему-то каждый при разговоре счел нужным это спросить. Ответ для всех: конечно, чувство опасности было. Не зря же профессию вулканологов относят к числу профессий, где надо сознательно рисковать. Но вот что говорит нам статистика. За всю историю Камчатки от извержения вулканов не погиб ни один (!) человек. А сколько людей погибает у нас ежедневно в милых комфортабельных «Жигулях»...

И теория вероятности — штука тоже занятная. Мой друг Борис Стрельников, позвонив, как все, справился об опасности. Я ответил. Тогда он сказал: «Да... А вот у нас в доме на улице Горького позавчера человек вышел покурить. И в этот момент с карниза — кирпич...» Таковы они, шутки знаменитой теории.

Оставленная нам на попечение полевка, кажется, была вполне довольна житьем в коробке из-под свечей... Мы решили: возьмем в вертолет и выпустим в подходящем для нее месте. Но, вернувшись под утро в лагерь, увидели: коробка повалена ветром, и полевка исчезла. А может быть, вовсе не ветер, а сова увидела сверху добычу...

У вулкана я собрал по крупицам в блокнот все, что касалось животных. Как пережили они извержение? Каким было их поведение?..

Извержение было, конечно, бедствием для всех тут живущих. Зарегистрирована гибель пяти сотен оленей, у которых смерть наступила от химического отравления и «наполнения желудка механическими частицами» — ели с пеплом траву и мох. (В Исландии при таких же обстоятельствах пало семь тысяч овец.)

Сколько погибло тут мелких животных, трудно сказать. Мы находили убитых орешками шлака белок, мышей и маленьких птиц. А сколько погибших скрыто от глаза под слоем шлака и пепла! Тундровых куропаток извержение застало в момент, когда они были с птенцами. Те, кто видел июльские пеплопады, рассказывают: куропатки садились на землю, как они это делают во время тихого снегопада, и замирали...

Все, кто мог сохранять подвижность и для кого удары шлака не были губительны, остались живы. Но поведение животных было тут необычным. Ослабленные и, видимо, сбитые с толку быстро менявшейся обстановкой, они почти совсем перестали бояться людей. Я записал много случаев, когда белки и мыши прибегали к палаткам, чтобы найти тут убежище. Зверьки брали пищу и воду из рук и оставались с людьми. Так же покорно вел себя переживший бедствие соболек.

Собака Вулкан, жившая в лагере у ученых, во время сильных пеплопадов не отходила от человека. Пес скулил, старался спрятать голову у чьих-нибудь ног, не сопротивлялся, когда ему надевали (совсем не для смеха) каску.

Особенно сильно звери и птицы страдали от жажды. На многие километры тут не осталось ни капли воды. К остатку озера — лужице величиной с одеяло, каким-то чудом уцелевшей в заносах пепла, — слеталось много маленьких птиц. Кислую воду мы брали тут — мыть посуду, а птицы прилетали пить.

Место возле Толбачика очень богато дичью. Было тут много оленей, медведей, лисиц, соболей, зайцев, белок, кедровок, сов, мелких птиц и маленьких грызунов. Любопытно, что вся эта живность не поспешила немедленно выйти из зоны бедствия. Даже на девятой неделе со дня извержения на свежих выбросах мы видели следы зайцев. Кедровки совершали свой обычный облет полузасыпанных пеплом кустарников. Медведей видели близ вулкана в такое время, когда благоразумие должно было бы увести их в более безопасное место. Миша Жилин, бывший тут в первые дни, рассказал: «Под вечер мы видели четырех. Они проходили вблизи от конуса, присыпанные белым пеплом. Как призраки...»

Возможно, что звери держались привычных мест обитания и потому не спешили их покидать. Привычных осенних путей миграции явно держались медведи. Когда в реке Камчатке начался, ход рыбы, медведи с разных сторон двинулись к месту промысла. Некоторые из них не пожелали обойти лаву, а решительно пересекли поток там, где даже смелый человек побоится ступить на корочку чуть затвердевшего горячего вещества.

Еще более интересно другое. Само извержение — грохот и факел огня — животных, как видно, не очень пугало. Они проявляли даже явное любопытство. Следы медведя были замечены в непосредственной близости от вулкана. Зверь шел прямо к конусу и повернул, когда нос, возможно, уже припекло жаром. Пес Вулкан, с которым Юрий Дубик провел ночь, наблюдая за конусом-2, сидел рядом с человеком много часов в одной позе, не сводя глаз с огня. (Дубик: «Я поразился его терпению. Зрелище явно пса занимало».)

Ночью, находясь от вулкана в полукилометре, мы с Мишей Жилиным услышали странные посвисты. Сначала решили, что это новая музыка кратера, но потом почувствовали: звуки живые и нарастают. Стайка куликов пролетела в пространстве между вулканом и местом, где мы стояли. Через час примерно все повторилось. Потом еще, с той только разницей, что летели не кулики, а какие-то мелкие птицы.

Днем, оглядывая подступы к вулкану, мы обнаружили нескольких мертвых птиц. Одна лежала с подветренной стороны бомбы, две другие были полузасыпаны шлаком, от четвертой по шлаку стлались лишь желтоватые перья. Какая сила влечет пернатых на опасную близость к огню? Можно предположить, что птицы летят на свет извержения, подобно тому, как стремятся они на свет маяков. (Факел вулкана виден в ночи на десятки километров.)

«Самыми жизнестойкими тут оказались муравьи, комары, ну и, пожалуй, люди, — смеясь, сказал один вулканолог, — Если бы летом спросили, что тут страшнее, вулкан или комар, все бы сказали: комар!»

Мы комаров уже не застали. А муравьев видели. У лагеря-9 большие черные муравьи с философским спокойствием строили из пригнанных ветром хвоинок свой маленький конус-дом. Сантиметров на десять поднялся домишко. В тот вечер мы отступали, а муравьи продолжали держать позицию в шести метрах от лавы. «А может, они правы?» — сказала Аэлита Разина. Увы, через день муравьиного домика на земле уже не было.

А в день отлета мы видели редкое зрелище. Ожидая, когда появится вертолет, бродили в полузасыпанном, призрачно светлом лесу и вдруг

услышали крик воронов. Взобравшись на холм, увидели птиц. Их было три. Они летали над лавой. Нет, они не охотились, они просто парили в потоках восходящего воздуха. В один конец пролетели километра четыре, вернулись, снова прошлись над лавой. Но этого им показалось мало. Они направились прямо к вулкану и стали парить вблизи извержения газов и пепла! Временами они исчезали в ошметках летевшего шлака, но мы их видели снова. Не махая крыльями, птицы взмывали и опускались, ничуть не страшась извержения. Они купались в быстрых струях восходящего кверху тепла... Это было последнее, что мы видели, прощаясь с вулканом.

Загрузка...