Дороги и тропы

СРЕДНЯЯ ПОЛОСА

Старый вопрос к человеку, повидавшему землю: «Где лучше? Какое место красивее всех?» Есть на этот вопрос такой же старый ответ: «Хорошо там, где нас нет». В отговорке — полушутливой, полусерьезной — немало мудрости. Мест, изумительных по красоте, на земле много. Рассказ о семи чудесах света люди придумали, когда землю почти не знали. Сейчас любая из туристских компаний насчитает вам сотни чудес и подтвердит снимками. И чаще всего обмана нет, место и в самом деле ошеломляет тебя красотой.

Я не могу забыть, например, утра в заливе Халонг. По-вьетнамски Халонг — это залив утонувшего в море дракона. Торчащие из зеркально-тихой воды зеленые скалы и в самом деле напоминают зубчатую спину затонувшего змея. Синяя дымка. Ни малейшего ветерка. Рыбацкие лодки с парусами на манер верхнего плавника рыбы тихо скользят между затонувшими скалами. Паруса пропитаны красным соком каких-то растений. Восходящее солнце добавляет им краски... Я часто вижу во сне это утро в заливе Халонг. Но я не осмелюсь сказать, что нет на земле уголка живописней, чем этот залив во Вьетнаме. Жизнь коротка, и человек даже при нынешних скоростях не способен увидеть и малой доли всего, что есть на земле, для того, чтобы сравнивать.

И все-таки остается вопрос: «Какое место?..» Я и сам спрашивал разных людей. Но спрашивал так: «Какое место ты хотел бы увидеть в последний день жизни?» Никто не назвал ярких знаменитых точек земли. Желания были простыми: «родительский дом и сад», «горы перед восходом солнца... я помню их с детства», «речку с кувшинками», «степь... и по степи бегут лошади». Ответы почти одинаковы. Каждому особенно дорог тот уголок на земле, где рос, где стал человеком. И все-таки на вопрос о «лучшем месте на шарике» я всегда говорю: Средняя полоса.

Рязанские поля и березы возле Оки, калужские и тульские перелески с тихой водой в маленьких речках. Подмосковье, владимирские проселки, земли тамбовские и воронежские, где леса иссякают и начинаются степи, — это все в обиходе мы зовем Средней полосой, имея в виду широкий пояс России, идущий с запада до Урала.

Я очень люблю этот пояс Земли. Догадываюсь, что он так же хорош и по другую сторону глобуса — в Канаде и в северных землях Америки. И объяснения в этой любви должны быть понятны всем, кто сумел приглядеться к неброской, ко тонкой красоте Средней России, до самых глубин понятой Левитаном, Нестеровым, Чайковским, Тютчевым, Фетом, Есениным, Паустовским.

Наклоном оси к плоскости круга, по которому шар Земли летит вокруг Солнца, мы обязаны своеобразной природе среднего пояса. В году мы знаем и длинную ночь, и длинные дни, когда они отделяются друг от друга только светом двух зорь. Мы знаем снег и синий июльский зной. Каждый год мы видим зеленый дым зарождения жизни и желтое увядание. Одна из прелестей жизни — контрасты и перемены. После лесных блужданий и обедов под елкой с какой радостью садишься за стол с хрустящей крахмалом скатертью. Но проходит неделя, другая, и ты начинаешь думать о печенной в костре картошке. Летом мы ожидаем осень. Потом рады первому снегу, первым проталинам, первым цветам... Непрерывная цепь перемен.

Эту особенность нашей природы однажды я особенно остро понял и почувствовал. Это было в тропиках, в северной части Австралии. Несколько дней мы провели в городке Дарвине. Мне кажется, нет места скучнее и монотоннее на земле, чем эта суша, поросшая эвкалиптами. Солнце садится и поднимается тут всегда в одно время. Дни всегда одинаковы: утром — солнце, к обеду — тучи, с вечера — ливень. И так круглый год. И все годы подряд. Влажная духота, удары океанской воды в ноздреватые скалы. Лес одинаковых с беловатой корой деревьев. Показалось даже, и люди в маленьком городке были удручающе одинаковы — два человека в один вечер подошли к нам с вопросом, не собираем ли мы монеты и нет ли у нас монет для обмена. Потом я узнал: в этой части Австралии мало охотников жить. Якорь бросают тут неудачники или приплывшие из далекой Европы парни с единственной целью заработать тут денег...

Помню, долго не мог уснуть. Чужие слова выкрикивал попугай, скакавший в клетке над загородкой портье. И всю ночь непрерывно лил дождь. Мне показалось, что промежутков между струйками не было в этом дожде. Поднятая солнцем из океана вода сплошным потоком возвращалась на землю, чтобы завтра к полудню опять подняться тяжелыми душными облаками. Одноэтажный улей гостиницы дрожал от ударов воды. Я испытал в эту ночь приступ тоски, знакомой всем, кто надолго уезжает из дому. И в мельчайших подробностях вспомнил череду перемен, которую мы наблюдаем за год.

Я вдруг представил следы собаки на первом снегу и самого рыжего пса, с удивлением глядящего на белое вещество, покрывшее землю за одну ночь. Я вспомнил, что белый снег белым почти не бывает, он бывает то пепельным, то розовым, то почти синим, смотря по тому, каким в этот час было небо. Я вспомнил, что снег скрипит под ногами погожей капустой и пахнет арбузом. Снег, снег. Короткие дни без теней. Копны сена, как две сахарные головы, на опушке. Цепочка лисьего следа.

В лесу глухо. Спешишь засветло вернуться домой. Длинные вечера возле лампы. Робкий, несмелый рассвет. Короткие дни. Солнце в такое время, как редкий гость. Красным блюдом проплывет солнце над горизонтом. Не успело подняться — и уже на ночлег.

Потом я вспомнил, какими ослепительно синими бывают лоскутки неба, когда дни начинают медленно прибавляться, как звенит прокаленный морозом снег, как потом каждая веточка и соринка солнечным светом утопляются в снег и как постепенно весь снежный мир становится синим. По крышам начинают путешествовать кошки, и у порога из крошечной лужицы, набежавшей с сосулек, пьют воду куры. Живя в деревне, в это время я каждый год начинал делать новый скворечник. Эти хлопоты совпадали с радостной суматохой ожидания ледохода. И вот наконец кто-то первый услышал, как треснул лед. И все — молодые и старые — устремились на мост. Плывут грязновато-сизые льдины. И какой-нибудь парень-сорвиголова на глазах восхищенных мальчишек и охваченных ужасом баб прыгает, собирает с перевернутых льдин рыбешку.

Гвалт, шум. Летят первые птицы. На проталинах мальчишки играют в лапту. Старики выползли из домов, сидят греются на завалинках. Орут петухи. От земли поднимается легкий парок. Колокольчиком звенит жаворонок... В такие дни под крышу не хочется уходить.

А разливы!.. Уже взрослым я первый раз увидел разлив на Оке. Настоящее море не поразило меня так, как эта бескрайность талой воды. С бугра было видно, как по затопленной роще, между стволами ветел и тополей, плыла плоскодонка. На узеньком островке гоготали присевшие на ночлег дикие гуси. И только красные и зеленые огоньки бакенов отмечали в этом море воды затонувшую реку... Это же место возле деревни Копаново я увидел с бугра дней сорок спустя. Теперь разлив молодой зелени покрывал землю, и только кое-где сверкали зеркальца влаги. Мальчишка гнал хворостиной гусей. Около берега на веревке ходил красный теленок. И где-то за рощей куковала кукушка...

Всю ночь на северной оконечности Австралийского материка шел дождь. Всю ночь я провел в полусне, стараясь не упустить нитку щемящих душу воспоминаний. Гром... У нас он, пожалуй, такой же. Вот точно такой удар одновременно со вспышкой света расколол однажды возле моей ноги небольшой камень. Было это в июне на Бородинском поле. Мы с другом, потрясенные, глядели на две половинки разбитого валуна, от которых шел дым. В тот день был ливень, отдаленно напоминавший этот вот, австралийский. Но сколько дождей, разных и непохожих, видел я там, у себя дома! У тех дождей даже названия есть: «проливной», «грибной», «обложной», «долгий осенний», зимний, от которого снег покрывается сверкающей коркой и на деревьях остаются ледяные прозрачные бусы... Град. Иней. Туманы и росы. Облака прозрачные, как тонкая пряжа, и тяжелые, как свинец. Изморозь, белой солью лежащая по утрам на траве. Зимний узор на окнах. Таких удивительных состояний воды в природе не знает северный австралийский берег. Человеку, тут выросшему, неизвестно, что где-то есть июль с васильками, ромашками и желтизною хлебов. И что июль незаметно, совсем незаметно сменяется тихим задумчивым августом, когда все в природе вдруг умолкает, когда подсолнухи низко склоняют отяжелевшие головы и в садах фонарями светятся спелые яблоки, когда скворцы и ласточки собираются в стаи, а на березах появляется едва заметная желтая проседь. Все улеглось в природе. Родилось, окрепло потомство у птиц и зверей. Созрели хлеба и семена трав. Уже нет бурных дней с грозами, с ветром и проливными дождями. Золотистая дымка стелется над землей.

В Подмосковье есть у меня заветное место — лесная поляна вдали от дорог и тропинок. Я так и зову это место — «моя поляна». И уверен: никто лучше, чем я, не знает этого уголка на земле, заросшего по краям болиголовом, таволгой, ежевикой, а посередине просторного, солнечного, с хороводом ромашек и фиолетовых колокольчиков. Зимой поляна всегда истоптана зайцами и мышами. На молодом клене, вобрав голову в перья, морозными днями любят сидеть снегири. На ольховом кобле, возле ручья, весною почти всегда видишь сонного ужака и слышишь, как стонут весной над ручьем, трутся друг о друга сухая осина и наклоненная к ней береза.

Но особенно хороша на поляне ранняя осень. На рябину прилетают кормиться дрозды. В сухих листьях под ежевикой шуршат живущие тут ежи, и самое главное — осенью к этому месту приходят лоси. Я не сразу мог догадаться, почему под вечер почти всегда вижу тут двух-трех лосей. Но однажды все объяснилось: лоси приходили пожевать яблок. Одним боком поляна упирается в заполоненный рыжими бурьянами брошенный сад. Неизвестно кем и когда посаженный сад всеми забыт. Деревья в нем засохли и выродились. Плоды дают только растущие от корней дикие ветки. Охотников до нестерпимо кислых и мелких яблочек в лесу, кажется, не было. Но однажды, присев под вечер на краю сада, я услышал, как яблоки аппетитно хрустели на чьих-то зубах. Я приподнялся и увидел лосей. Один из лосей задирал голову и мягкой губой захватывал яблоки. Другой собирал яблоки, лежавшие на земле. Он подогнул передние высокие ноги и стал на колени... Такие картины память наша хранит как лекарство на случай душевной усталости. Сколько раз после трудного дня я приходил в себя и, успокоенный, засыпал, стоило только закрыть глаза и вспомнить рябины со снующими в них дроздами, желтые бурьяны, запах грибов и двух лосей, жующих кислые яблоки...

Из городка Дарвина мы улетали утром, когда солнце только-только взялось за свой каждодневный труд по накоплению в небе воды. Мелькнул в круглом окошке желтоватый край чужого неуютного берега, и четыре сильных мотора понесли нас на север...

— Саша, подтверди, пожалуйста, что Земля — это шар, — попросил я, заглянув в закуток штурмана.

— Подтверждаю, — сказал штурман, не отрывая глаз от счетной линейки.

— А теперь скажи, Саша, какой наклон имеет земная ось? И не придет ли кому-нибудь в голову поставить ее попрямее?..

— Слева по курсу через сорок минут покажется остров Суматра, потом будет Индия, через три дня будем дома, — понимающе подмигнул штурман.

Возвращение домой — очень хорошая часть в любом путешествии. Я сел подремать в кресле с приятной мыслью о волшебном наклоне оси, из-за которого есть на земле сенокосы и листопады, разливы рек, первый снег и первые ландыши. Из-за которого есть на земле волшебная Средняя полоса.

МЕЩЕРСКОЕ ПОЛОВОДЬЕ

Для всех странников, для всех любителей ветра, неба, душистых трав и бездонной воды Паустовский открыл страну со сказочно древним названием Мещера...

Зимними вечерами, когда в окошко стучится колючий снег, на сон грядущий перелистаешь страницы, и сразу к лампе подступят ветки нагретого ельника, пахнёт болотной сыростью, услышишь вдруг: падают капли с весел, от чавканья сапог по ковровому мху взлетают тетерева. Копны сена, болотные кочки с крупной дробью созревших ландышей. Луна в реке, разбитая на осколки рыбьим хвостом, черного цвета озера, грибы с телячью голову и крики птиц, названия которых не знаешь... Шуршит снег за окошком. Тушишь лампу и даешь себе слово: вот как растает — сразу туда. Это ж не Африка, это же рядом — билет до Рязани, а там с попутным ветром, с попутным грузовиком...

И вот наконец едем. Нас двое. Теплые куртки, сапожищи до пояса. За плечами мешки с едой. Блокноты, бинокли, фотокамеры с длинными объективами. У Бориса походный магнитофон для записи лесных голосов. Билеты у нас до Рязани, а дальше будем расспрашивать, как лучше проехать, пройти, а вернее, проплыть, потому что вся земля залита водой, и не поймешь, где река, где озера, где луга заливные — вода, лодки, острова потонувшего леса и треугольники бакенов...

Сидим в столовой на станции Шилово. Улицы потонули в воде. В окошко видно, как в лодке пробираются в школу мальчишки, в лодке старик везет на базар поросенка, соседка к соседке с утюгом и связкой белья плывет в лодке. В воде стоят изгороди, столбы телефона, яблони.

— Извините, лещ у нас керосином припахивает,— сказала официантка.

Лещ действительно отдавал керосином. Розовый повар объяснял двум колхозникам, отчего лещи в Оке керосином «стали вонять».

— А может, и нельзя, чтоб не было керосину?

— Не может быть, чтоб нельзя...

— Воскресенский завод, говорите?.. Моя воля, директора одним бы лещом кормил. Он мне: «Не хочу!» А я ему: «Е-ешь!..» Глядишь, посветлела б вода...

Два рыбака от пристани к столовой в плетеной корзине несут лещей. Лещи трепыхаются, норовят выпрыгнуть из корзины.

— Поди ж ты! Живые, а с керосином...

— Эй, там, в столовой! — донеслось с пристани. — Закругляйтесь, капитан любит точность!..

— Что же, вся Мещера керосином побрызгана?

— Да нет, что вы, — поддержал наши мешки на скрипучих сходнях парень с берданкой. — Ока еще не Мещера... Вы капитана порасспросите...

Капитан сказал:

— Я так много видел, ребята, что мне и врать не надо. — Он потер рукавом сверкавшую маленьким солнцем бляху на кителе и показал на часы: время!

У капитана якорь и шрам на руке. На лице под кожей — темные точки, какие оставляют уголь и охотничий порох. Капитанские руки крутнули колесо с рукоятками. Качнулся и поплыл в сторону дебаркадер, большие круги пошли по мутному половодью. Истово перекрестилась старуха, у которой в корзине возятся куры, а поверх полушубка, наподобие ленты с патронами, висят бублики на шпагате. Бросил за борт недокуренную сигарету чернявый, татарского вида мужчина с пустым рукавом. Он везет запасную часть для трактора и все время подкладывает тряпку, чтоб шестеренка не билась о борт. Палуба завалена грудой почтовых посылок, бидонами, мешками семян, завернутыми в брезент саженцами, разного рода покупками из района. Сельский завмаг, одетый в желтый китайский плащ, везет два мотоцикла и пять детских колясок. На ящике с надписью «Не кантовать!», как мушкетеры, в резиновых ботфортах, с ружьями и собакой сидят двое охотников. У ног небрежно лежит добыча — тройка серых гусей.

В центре палубы, на груде мешков и корзин, царевной восседает девчонка в новых резиновых сапожках. Девчонка бережно держит большое зеркало. Девчонке не сидится спокойно. В зеркале отражается то рубка с темным капитанским лицом, то солнце, то бабка с баранками, то молоденький в скрипящих: ремнях милиционер. Милиционер косит глаз в сторону зеркала и, набравшись наконец храбрости, садится рядом с девчонкой. Зеркало успокаивается. Теперь в нем видно воду без берегов, старые ветлы. Старые церкви без крыши и крестов и новые, белого цвета коровники, как в мираже, поднимаются из воды и уходят под воду. На крошечных островах, посреди половодья, стоят аккуратные домики бакенщиков с обязательной цифрой на лицевой стенке: 450... 463... 475... Из домиков капитану машут платком или кепкой. Капитан отвечает коротким гудком.

Плывем два часа. За деревней Тырново от капитанских гудков поднимается первая стая гусей. С криком, на ходу «равняясь в затылок», гуси проходят, едва не задев линялый флажок над рубкой.

Мы с Борисом бросились к рюкзакам, но, пока искали подходящую оптику, гуси скрылись за лесом.

— Ничего, — сказал милиционер, резво прыгнув с мешков,^;— это только начало.

На всякий случай он спросил у нас документы. Семнадцать пар глаз с любопытством глядели на процедуру знакомства. Милиция улыбнулась, козырнула и водворилась на прежнее место.

— Это что ж, на кино, что ли?— спросила бабка, валяя в беззубом рту обломок баранки.

— Это для газеты. На всю страну, бабка, о нашей местности хотят написать, — разъяснил обстановку милиционер.

И сразу у нас появилось много друзей.

— Что и говорить, местность не обижена богом, — сказала бабка и спрятала надкушенный бублик. — Что же, и мой домишко получится?

— Гуси! Гуси!..

Теперь вся палуба хочет видеть гусей. Мы снимаем. У нас моментально кончается пленка, а пока заряжаем, новые стаи треугольником и вовсе без строя проплывают сзади, и впереди, и прямо над палубой. Ошалелые, как мальчишки, мечемся от борта к борту, не зная, куда направить глаза. А птиц все больше. Высоко, разрезав надвое солнце, тянется ниточка журавлей. Со свистом над самой водой проносятся утки. Гуси неторопливо поднимаются и опускаются за кустами.

— Глядите... Глядите...

Такое даже во сне не увидишь. Остров. Он весь шевелится, потому что нет и метра свободной земли. Гуси сели на отдых. Две или три тысячи, а может, пять.

— Снимайте ж!...

Нам надо, чтоб гуси взлетели. Вся палуба машет руками, кричит. Гуси волнуются, но не взлетают. Капитан подает четыре сердитых гудка. Не взлетают! Остров проплывает, он уже за кормой. Такое может не повториться. Умоляюще глядим в рубку.

— Не могу, расписание!

— Сынок, а бог с ним, с расписанием, — просит бабка.

Все с мольбою глядят на рубку. Капитан, улыбнувшись, сдается.

Катер делает поворот. Полкилометра плывет назад, потом крюк. Подходим из-за кустов. Капитан показывает, как надо спрыгнуть... Вода хлещет за голенища. Шут с ней, лишь бы объективы не замочило. Как в атаке — короткие перебежки... Тысячи три, не меньше! Шевелятся. Увидели, кажется... Шум крыльев, крики, радуга водяной пыли...

Мокрые, подняв кверху «оружие», возвращаемся.

— Ну как? — за всех спрашивает капитан. Мы счастливо киваем — порядок! Катерок плывет дальше.

После возбуждения палуба замолкает. По рукам ходит бинокль. Изредка слышно: «Вон, вон, гляди!..» На затопленных ивах орут, суетятся грачи, серые цапли стоят в воде, ленятся подниматься, над островком серебряным колокольцем висит жаворонок, а на самом острове, не зная, куда податься, мечется заяц.

— Сынок, отдохнул бы, присядь,— манит пальцем старуха. Она подробно расспрашивает, для чего ж это надо — столько снимать...

На каждой пристани оставляем людей. Сошли милиционер и охотники-мушкетеры. В деревне Дубровке выгружали мешки с семенами, связку железных граблей, саженцы. На этой же пристани ушли старуха и девушка с зеркалом. На палубе, кроме нас, остались почтальон и тракторист с пустым рукавом. Он подсел, попросил сигарету.

— Вы вот с птицей имеете дело, а знаете ль — журавлиные перья счастье приносят... Да нет, я серьезно... Было двенадцать лет. Отец сказал: «Ищи, Алешка, перо журавлиное. Только стрелять не моги. Надо, чтоб сам потерял». А журавли, известное дело, редко перо потеряют. «Надо пораньше вставать. Перо дается в руки кто видит, как поднимается солнце», — внушал отец. Стал подниматься до солнца. На утренних зорях и птицы и рыбы веселят душу. Узнал, как начинаются речки в лесу, как ночью сову изловить, узнал названия мещерским травам и однажды разыскал гнездо на болоте. Там лежали яйца и два журавлиных пера. «Ну, береги. Теперь ты счастливый...» — засмеялся отец. И правда. Работать начал — все идет как по маслу. Девчонка, которую полюбил, с радостью пошла за меня. Сядем, бывало, в лодку. Я ей про воду, про звезды, про птиц. Обовьет руками: «Хороший ты у меня, Алеша...» Показал ей однажды для шутки перо. Глаза засияли: «Береги, говорит, Алеша...»

Ну, потом, как все, ушел на войну... Лежу под Брянском в окопе. Мокрый, вши поясницу грызут, патроны на счет, котелок языком полирован. Вы-то моложе, вам не пришлось... В окопе многое передумаешь. Вспомню, бывало, первые дни работы, вспомню, как ходил по лесам. Есть, думаю, Алексей, за что лежать тебе в этом окопе... Ну, а на запад пошли, совсем веселей на душе. До самой границы невредимым протопал. А там угораздило. Без крыла вот вернулся. А ничего, живу, как все... Да, перо со мной всю дорогу. — Рассказчик улыбнулся, заправил рукав пиджака под ремень. — Хирург у нас в госпитале был. Очень интересовался. Сядет на койку: «А ну покажи, — говорит. — Неужели всю войну протаскал? — засмеется. — Ты, говорит, хороший чудак, Алексей». А как начну про Мещеру рассказывать, присядет на койку, очки протирает. «Приеду, говорит, в гости. Вот как закончим, так сразу и жди...» — Тракторист тушит сапогом окурок, ждет, что я скажу.

— Мудрый у тебя отец, Алексей. Жив он?

— Схоронил...

Медленно приближается дощатая пристань. Пахнет талой землей и мокрыми сетями. Скипидаром пахнут штабеля желтых досок на берегу. К пристани бежит мальчик с белой собакой. Он кричит: «Папа-а!» — и, как саблей, машет зеленым прутом.

Тракторист скинул в песок свою ношу.

— Да вот что, писать будете, если можно, уж без фамилии. Я ведь член партии. Засмеют, суеверие, скажут, разводишь... Да, это мой. Ванюшкой зовут...

Отец и сын продели в колесо ивовый прут и вдвоем понесли в гору.

Остаток пути мы говорили с капитаном о человеческой мудрости, придумавшей «журавлиные перья», «цветущий папоротник» и много другого для постижения красоты жизни.

— Да что говорить, — сказал капитан, разглядывая в бинокль очередной остров. — Я ведь тоже в окопе лежал. Надо человеку и знать, и любить, и беречь свою землю. Тогда и умереть за нее легче, и жить на ней бешено хочется...

На пристани Копаново нас ожидала моторная лодка из заповедника. Мы обнялись с парнем в мокром плаще.

— Вовремя. Как раз полный разлив...

Море воды в вечерней тишине стало стеклянным. Красное солнце раскаленным кругом опускается в воду. Золотистый луч, как взмах руки на прощание, светит в фиолетовой дымке. С затопленных дубов и берез шумно и тяжело улетают тетерева. По-прежнему гусиные стаи и справа и слева. В этих местах проходит древняя птичья дорога. Тут птицы садятся передохнуть, покормиться.

Тридцать километров плывем по разливу. Где-то в лесу мещерская речка Пра впадает в Оку. Но сейчас русло определишь только по приметным деревьям. Ныряем в затопленный лес. Веслами и руками толкаемся от дубов и берез. В воде — пожар от зари. Поднимаем весла и замираем.

— Ну, как? — шепчет наш провожатый. Молчим. В черных дубах показалась луна.

Она такая же красная, круглая и большая, как солнце сорок минут назад.

Минут сорок плывем то просекой, то полянами, то едва продираемся в зарослях. На крошечном островке видим: сидят две вороны. Нехотя поднялись. Но это не островок. Это плавает молодой погибший лосенок. Вода настигла его в низине, и хотя спасительный остров был уже на виду, лосенок, как видно, потерял силы. Такая же участь постигла двух кабанов... От этих неожиданных встреч становится жутковато.

— Ву-ву-ву-ву-уу!.. — кричит сова и темным шаром проносится над водой. Лодка шуршит алюминиевым дном по траве. Маленький остров в лесу. Липовая гора. Пахнет дымом, сырыми прошлогодними листьями. Пока таскаем мешки, луна из красного пятака превращается в золотую монету. Вдоль тропинки к темному одинокому дому загораются желтые огоньки. Это ива при лунном свете зажгла фонари крупных пушистых цветов…

ЗАЯЧЬИ ОСТРОВА

Все знают стихи о старом Мазае. В детстве мы верили: Мазай до сих пор живет где-то «в болотистом низменном крае»... Мы выросли, поездили, походили по свету. Стихи нам стали

казаться хорошей сказкой. Неужели и в самом деле зайцев можно в лодке катать? Врал, наверное, Мазай. Да и сколько их, зайцев, теперь? Но есть у нас уголки, где совсем не стреляют, где зайцев охраняет закон. И вот из такого местечка я получаю письмо: «Приезжай. Только в самое половодье. Увидишь Мазаев».

На Липовую гору уже перевезли четыре десятка зайцев. Вчера и позавчера их снимали с маленьких островов, с пеньков, с проплывающих бревен. Главный заячий остров еще не тронут. Но надо спешить — вода прибывает и прибывает...

Брезентовая байдарка гудит, как большой барабан. Спускаем на воду, плывем по лесу. Не напороться б на сук. Продырявишь лодку — ко дну пойдут аппараты, магнитофон, и сам окажешься в положении зайца.

Плывут по воде черные осиновые листья, плывет прошлогоднее гнездо дрозда. Из гнезда глядят бусинки глаз мокрой испуганной мыши. Дятел шелушит древесину засохшей сосны. «Опилки» плывут по воде узкой белой дорогой. Моросит мелкий и нехолодный дождик. Пахнет гнилыми пнями, намокшей прошлогодней осокой. Пристаем к черной, похожей на медведя коряге. Борис умоляет не сопеть, не шуршать брезентом, не трогать весел. Накрывшись плащом, он выставил микрофон, на который надета старая варежка. Борис записывает стук дятла, журчание воды и крик близко пролетающих журавлей. В сырую, туманную погоду журавли кричат громко и часто. Крик не передашь словом. В нем тревога и грусть. Впрочем, так понимаем мы, люди, а журавли, наверно, кричат, чтобы не потеряться, а может, зовут на весеннюю свадьбу.

В дубовой и березовой чаще длинная лодка попадает в ловушку. Черпая сапогами, бредем по воде. И вот наконец знаменитый заячий остров, полоска земли с белесой старой травой. Зайцы! Протираем глаза. Целое стадо, целая «ферма», а посередине — два журавля, наверное, те, что кричали над лодкой. Не шевелимся. Журавли медленно и царственно-важно переставляют ноги. Зайцы прыгают рядом. Полная дружба...

Стоим, пока не затекают ноги. Снимать нельзя — дождь оставляет на объективе частые капли. Журавли заметили нас, закричали и поднялись. И сразу ошалело забегали зайцы. Теперь всех зайцев сосчитать можно. Их двадцать семь. Прикидываем: за ночь не затопит — можно подождать для съемок хорошей погоды...

Утром нас разбудило солнце. Скорее в байдарку!

Журавли услыхали нас далеко и без крика сделали круг над поляной. Зайцы, как солдаты, выстроились на дальней линии острова. Лопочут ушами, то и дело становятся «столбиком» и быстро-быстро, как барабанщики, двигают лапами возле носа.

Грива земли с двумя липами, с кустами красноватого тальника — самое высокое место в этом лесу. Вода постепенно выживала зайцев с низменных мест, и вот они целой командой собрались тут. Они отощали. Тальники и даже дубовый куст изглоданы добела. Зайцы встревожены. Они сбились в тесную кучу и, кажется, держат совет: что же страшнее — вода или четверо этих наступающих с разных сторон людей? То ли смелый, то ли самый трусливый заяц вдруг срывается с места и, мелькнув у нас под ногами, мчится по мелкой воде: бух! бух! бух! Как будто частые комья земли падают в воду. Проплыв метров двадцать, заяц испугался и повернул назад, к острову — в беде уж лучше стадом держаться.

Фотографируем так и сяк, залезаем на липу, обходим остров с разных сторон. Зайцы, кажется, привыкают, пробуют грызть тальники. Но стоит шагнуть— все стадо бешеным челноком скачет из конца в конец острова.

Очень забавно видеть вблизи бегущего зайца. Задние ноги опережают передние. Он как пружина: то сжат в пушистый комок, то вытянут. Двадцать семь зайцев с любопытством глядят, как поперек острова мы вешаем сетку.

Мазай утверждает, что зайцы совсем не боялись людей. Помните? «...Прыгнули зайцы мои,— ничего!» С тех далеких времен зайцы, видно, многому научились. В нашу лодку не прыгают. Но надо же их спасать — вода прибывает.

Гоним зайцев на сетку. Сначала медленно, потом с гиканьем, с киданием шапок. Зайцы проносятся, как торпеды, и оставляют дырки в ловушке — слишком туго натянута сетка. Вешаем заново. Загон. Зайцы путаются, бешено бьют задними лапами. За них-то и надо схватить, иначе и куртку порвет, и живот, чего доброго, вспорет. Зайцы орут. Мало кто знает, как кричит смертельно испуганный заяц — пронзительно и жалобно, как грудное дитя. Этот крик сеет на острове панику. Зайцы прыгают в воду. Два или три самых трусливых уплывают неизвестно куда, четырех догоняем в воде, остальные возвращаются сами.

Сажаешь косого в рюкзак — орет и старается укусить. Опустишь на землю — рюкзак начинает бешено прыгать. Это придает нашей лесной операции неправдоподобно сказочный вид. Выливаем из сапог воду, сушим штаны, подсчитываем царапины и укусы. Не забываем заснять заячьи морды, записать на пленку заячьи вопли. Потом относим рюкзаки к большой плоскодонке. Лодку сейчас иначе как ковчегом не назовешь. Сажаем всех зайцев в клетку и потихоньку плывем домой.

По пути ковчег пополняется барсуком. Его большую нору мы видели на заячьем острове, но он не успел, наверно, засухо добраться в квартиру, а может, общество зайцев ему не понравилось. Барсук сидел у дубового пня, со всех сторон окруженный водой. Попытался уплыть, но мы догнали его.

На Липовой горе зайцев окольцевали. Ловля идет не только ради спасения. Надо установить, в каких местах держатся зайцы, много ли гибнет зверьков, сколько расселяется из заповедника по окрестным лесам. Колечко с номером и словом «Москва» ставят на ухо. Операция пустяковая. Но зайцы орут благим матом. Мы сразу их отпускаем. Не веря свободе, они делают неуверенных пять-шесть прыжков и потом мчатся во все лопатки в дальний уголок острова.

Вечером мы разбираем лесные находки и, настроив карманный приемник, слушаем концерт из Москвы. Вдруг прибегает жена наблюдателя:

— Вас к телефону...

Звонят из центральной усадьбы.

— Как там у вас?.. Ну хорошо... Вот что, будешь писать, обязательно укажи: сегодня лесник схватку имел с браконьером... Да, пробрался на островок и прямо в упор перебил шесть зайчих. Беременные... Приняли меры, но ты напиши. Фамилия Елисеев... Елисеев Виктор. Работает на литейном заводе... Поселок Лашмы Касимовского района. Напиши. Надо и судить, и стыдить, и шкуру снимать с таких «Мазаев»...

На Липовой горе пережидают потоп шестьдесят или семьдесят зайцев. Их видишь всякий раз, когда идешь от домика к лодкам. Они прячутся в бурьяне, в канаве возле дуплистых ив, в старой колее от телеги. На острове зайцам ничто не грозит, разве что филин нагрянет из лесу. В лунную ночь, когда утихает наша моторка, зайцы прыгают под окнами домика. Скрипнешь дверью — убегают в кусты, голубые, как привидения.

Один только пес Туман не понимает покровительства зайцам. Он гремит цепью, жадно нюхает воздух. Его гончая специальность — зайцы. Он трется о сапоги, преданно смотрит в глаза и опять нюхает воздух. «Чего держат? — написано на его доброй морде. — Зайцы же, зайцы кругом!»

РЖАНАЯ ПЕСНЯ

Учитель хотел, чтоб мы любили деревню.

— Поэты вырастают в деревне. — Для доказательства он вспоминал имена, и правда, выходило; поэты вырастали в деревне.

Учитель любил дисциплину, рассчитывал на уроке все до минуты. Но когда на сухие репейники под окна опускались щеглы, он тихонько открывал раму и сыпал на подоконник семечки.

Летом мы пололи свеклу, возили сено, ходили собирать землянику, молотили подсолнухи.

Однажды в десятом классе учитель сказал:

— Вот что, друзья, опишите мне поле. Я хотел, чтобы вы учились не только по книжкам. Я хочу знать, как вы любите землю...

Через пять дней учитель принес тетрадки.

— Галине Гребенкиной — пять. Молодец! Аккуратно и чисто, без единой ошибки.. Зубков — четыре...

Чья-то тетрадка лежала отдельно.

— Петрову — три. Опять ошибки. Но это сочинение я прочту вслух.

Петров сидел красный и счастливый. Учитель закрыл тетрадку, сказал:

— Хорошо. Только как же ты перепелку забыл? Это же лучшая песня на поле.

Все улыбнулись, потому что знали слабость учителя. В его холостяцкой избенке в клетке из хвороста жила перепелка...

Мы подружились с учителем. Уже после школы, приезжая в отпуск, я в первый же день стучался в избенку. Учитель приносил из погребка холодные огурцы, варил на плите картошку и чай. Когда все новости были рассказаны, мы чуть слышно свистели, и в клетке из хвороста начиналась песня: «Спать пора! Спать пора!..»

Чистые, резкие звуки бились о стены, где висели пучки засохших цветов, репродукция левитановской «Осени», пожелтевшая фотография молодой женщины.

Учитель листал тетрадки, а когда разгибался, чтоб отдохнули глаза, рассказывал:

— Возле Одессы есть место: женщины утром набирают по целой корзине разбившихся перепелок. Перепелки ночью летят на юг и в этом месте, как в коридоре, сбиваются в стаи и бьются о провода...

Если я приезжал летом, мы уходили в лес или садились около ржи послушать вечерние голоса. Над полем неслышно летал козодой. На топком месте монотонно кричал одинокий дергач. А рядом во ржи «били» перепела.

В нашей области у пастухов живет забавная сказка. Дергач пришел к перепелке посвататься. «Нет, дружок,— ответила перепелка,— ты беден, у тебя и телушки-то нету...» — «Будет телушка»,— сказал дергач и ушел на болото искать... И, должно быть, нашел.

«Тпрусь! Тпрусь!..»—кричит дергач.

А перепелка волнуется. У перепелки ни кола ни двора.

«Вот — идет! Вот — ведет! Хлева — нет! Негде — деть!..»

«Тпрусь! Тпрусь!» —гонит телушку дергач... Сказку мы вспоминали каждое лето.

— Как придумано, а? А ты говоришь, пастухи!.. Вот что, в другой раз приедешь — пойдем ловить перепелок.

Это был последний разговор с деревенским учителем. Осенью я получил телеграмму: «Николай Васильевич умер...» Я был в отъезде и опоздал попрощаться. Школьники показали холмик свежей земли на опушке. Дальняя родственница Николая Васильевича провела в хорошо знакомую комнату... Пучки засохших цветов, репродукция «Осени», пожелтевшая фотография.

— А это он велел вам показать...

В свертке были стихи. Я просидел у лампы всю ночь. Стихи были слабыми. Учитель знал это, и потому стихи много лет были стянуты старым шпагатом... А как же быть с перепелкой? Не подумав, я решил ее выпустить. Птица взвилась над скошенным полем и вдруг камнем упала на стежку. Я подержал в руке теплый комочек. Сердце не билось. Слишком долго пробыла в клетке...

И еще один раз пришлось выпускать перепелок. Как-то в середине лета с льговским охотником Алешей Онищуком мы заблудились и вышли к лесному кордону. Лесник Чернухин Михаил Ефремович угостил нас грибами, проводил к сеновалу.

Моросил дождик. Над самым лицом в полутьме у соломы лепилось гнездо. Пять прожорливых ртов просили еды. Ласточка долго кружилась, не решаясь садиться. Мы собрались было уйти, но ласточка осмелела и проносилась, почти царапая крыльями по лицу.

Алеша рассказывал:

— Зверя и всякую птицу обмануть можно. Человек — самый хитрый в лесу. Оттого всякая тварь пуще огня человека боится. Покричи раненым зайцем — на этот крик лиса прибежит. Посвисти в берестяной манок, как будто мышь,— опять примчится, даром что хитрая. Волк идет на подвывку. Ножом об ножик поскреби у болота — коростель прибежит...

Вечером дождь перестал. Рядом на овсяном поле ударили перепела, дружно, голосов в пять.

— Во! Хотите, половим?..

Утром в деревне Якушино мы разыскали глухого деда. После расспросов и колебаний он полез на чердак, достал тонкую сеть и манок под названием «байка». Дед сказал, что «байка» его — настоящая.

— Такая сейчас, может, на всю Курскую область одна. Сготовлена «байка» из бычьего хвоста, а тут — гусиная косточка... — Старик подергал за нитку. «Байка» отозвалась: тюр-тюр!..

Лежим с Алешей в бурьяне возле овсяного поля. В двух шагах над землей растянута сетка. После дождей от овса поднимается пар, голубым дымом проплывает между кустами. Вечернее солнце кажется сизым и негорячим. На сухом дереве сидит настороженно кобчик. Со всех сторон несется перепелиный бой. Голосов семь или восемь. Чеканные звуки, долетев до опушки, возвращаются в поле. Кажется, весь овес кричит страстными звонкими голосами:

«Пить-порвать! Пить-порвать!..»

Алеша трогает «байку»: «Тюр-тюр! Тюр-тюр!..»

Влюбленный певец должен услышать только конец нашего зова... Услышал... И не один — трое спешат. Нам не видно, как бегут они по овсу. Но все ближе звучное и чеканное: «Пить-порвать! Пить-порвать!..»

Один не выдерживает и уже не бежит, а взлетает. Побежит и взлетает. Он уже не кричит, как обычно, он захлебывается: «Хавав! Хавав!»

Вот мы видим уже, как колышутся стебли овса. Еще две сажени, и перепел под сеткой, он бежит прямо к Алеше. Летит кверху фуражка. Испуганная птица шумно взлетает, но тонкая сетка держит ее...

Потом опять все сначала. Перепела, завороженные луной, туманом и тусклым блеском овса, сходят с ума.

« Пить-порвать!..»

«Тюр-тюр!» — отзывается «перепелка».

Луна поднялась над кустами, над копнами сена и дубовыми пнями.

— Хватит, а? — шепчет Алеша и поднимает корзину с матерчатым верхом — девять штук...

Еще утром у лесника в колодец на веревке мы опустили бутылку вина. Теперь и «закуска» сидела в корзине. Идем по мокрой траве. Алеша сбивает головки цветов хворостиной, насвистывает.

...Но жареной дичи мы не попробовали. Случилась такая история. На краю поля, когда до дома оставалось с полкилометра, в нашей корзине вдруг раздалась песня. Мы замерли. Алеша осторожно поставил корзину и так глядел, будто корзина должна побежать. Какой-то из девяти пленников услышал, наверное, в овсах призывную песню и отозвался.

«Пить-порвать! Пить-порвать!» — пела корзина. Мы молча жевали травинки и улыбались. Потом нагнулись, развязали тесемки.

Фр-р-р!.. Девять птиц одна за другой рванулись и плавно опустились в овсы. И сразу к вечернему бою прибавились новые голоса.

Алеша опять свистел, сбивал хворостиной цветы...

— Ну покажите, что в вашей корзине, — сказал лесник.— Пусто?.. Я так и думал. Перепелов ловить не каждый сумеет. Ну ладно, доставайте вино — найдем другую закуску...

В полночь полезли на сеновал. Алеша захрапел сразу. Я долго ворочался, вспоминал. Дом. Старики. Школа... В прорехе соломенной крыши насчитал сорок четыре звезды.

В БОРУ ПОД ВОРОНЕЖЕМ

Если в октябре придется вам ехать из Москвы в Воронеж и если поезд случайно остановится где-то за Усманью, вы услышите песню осеннего леса.

Но скорый поезд идет без лесных остановок. Пассажиры протирают глаза после ночи, любуются желтыми листьями, прилипшими к стеклам. Почти никто не знает, что происходит в осеннем лесу, всего в десяти шагах от бегущих вагонов...

Пропели вторые петухи. Пьем холодное молоко. Осматриваемся, не забыто ли что-нибудь. Бинокль, фотокамера, кнут, плащи... Егерь тушит свет, снимает с горелки ламповое стекло. Обжигаясь, заворачивает его в газету. На мой вопросительный взгляд улыбается: «Увидишь...»

Лошадь уже запряжена. Садимся на упругое, колючее сено. Туман. Гаснет последний огонек в окне. Лесная избушка сливается с темнотой.

Каким чудом угадывает лошадь дорогу? Черные стволы сосен обступают нас справа, слева, сзади. Изредка понукая лошадь, молчим, не в силах побороть дремоту. Тишина. Тяжелый стук капель по листьям. Крик ночной птицы.

Телега идет неслышно. Осень до краев засыпала колею сыроватыми мягкими листьями. Едем как по перине. Но кое-где колеса начинают неистово прыгать — кабаны изрыли дорогу. Звери, носившие в старину название «вепри», находятся где-то рядом, возможно, слышат шорох наших колес.

«Ву-ву-ву-у-у!..»

— Сова,— говорит егерь и понукает лошадь. Мы ждем не этого звука...

Наконец егерь отыскивает в темноте мою руку:

— Слышите? «У-о-го-о!..»

От этого звука у древнего охотника вздрагивали, наверное, мускулы, и он прикладывал стрелу к тетиве.

— Сколько их тут, в заповеднике?

— Голов восемьсот...

Зверей приходится теперь считать и беречь. Беречь хотя бы для того, чтобы слышать вот этот звук, заставляющий много веков бешено колотиться сердце охотника.

«У-о-го-о!..»

Это большой, сильный олень ищет в осеннем лесу соперника, призывает сразиться. Есть ли ему соперник?

«У-о-го-о!..»

Есть! Еще один, еще... Мы оказались в центре лесной переклички. К сухой груше привязываем лошадь и, стараясь не потерять друг друга в посветлевшем тумане, осторожно идем на зов...

Поляна в сыроватом, истоптанном копытами лесу. Запах мускуса и опавших листьев. Ни одна ветка не должна хрустнуть. Обезумевший от возбуждения зверь может и не услышать, но осторожная самка уйдет, а за ней уйдет и жених.

— Смотри, смотри!.. — щиплет за руку егерь.

В сорока шагах роет копытом землю олень. Вот он закинул кверху ветвистую ношу на голове, напряг покрытую седыми космами шею:

«У-о-го-о!..»

Противник отозвался, но медлит. В ярости олень уже в который раз бросается на куст бересклета. Фонтаном летит из-под копыт земля. На бересклете нет уже мелких веток, но олень все разбегается и бьет воображаемого соперника... Из осинника появляются наконец два безмолвных молодых рогаля. «Старик» в ярости бросается, но молодые трусливо попятились в чащу. Опять бой с бересклетом...

И вот наконец треск сучьев — два сильных противника встретились... Равной силы соперники. Об этих минутах нельзя писать без восторга. В книгах и на полотнах многие видели эту картину: склоненные, с раздутыми ноздрями головы, нацеленные вперед рога... Сухой треск. Еще. Два великана расходятся, грозятся, пугают друг друга. Опять сухие удары рогов...

Три самки тут же невозмутимо щиплют траву. С сожалением гляжу на бесполезный фотоаппарат — мало света в лесу...

Не выдержал схватку пришелец. Он вдруг раздумал драться, поднял голову, прислушался. Наблюдавшая битву сойка уронила из клюва желудь и подняла отчаянный крик. Самки сейчас же шмыгнули в лес. За ними, ломая ветки, величаво пошел победитель. Его противник постоял на поляне с минуту, показал нам седую бородатую шею, царственную голову и, не переставая трубить, скрылся в осиннике.

Пока мы разыскивали лошадь, егерь рассказывал, сколько раз находил окровавленные, пронзенные рогами туши не успевших увернуться противников.

— А бывает, сплетутся рогами и погибают оба от жажды и голода...

В пору осенних свадеб олень не ест. Только воду пополам с грязью да случайные грибы находили в желудках убитых самцов. С первыми заморозками идет олень на поляну своей первой любви и тут, вытаптывая землю, зовет соперников.

— Ну как, понравилась схватка?

Я кивнул головой, но показал на фотоаппарат — нужен бы снимок.

— До девяти будут реветь, а потом пойдут в пойму. Попробуем подстеречь на проходе.

Егерь поставил меня за куст, а сам спрятался в соснах. Он развернул газету и поднес к губам ламповое стекло:

«У-о-го-о!..»

Киваю головой: «Великолепно!» С трех сторон сразу же приняли вызов. Но мы умолкли, ждем, когда туман хоть немного рассеется. Сейчас он сплошным молоком заполняет пространство между дубами.

Минут двадцать шел к нам «противник». Наконец на просеке показалась ветвистая голова. Егерь еще раз протрубил. Олень подошел ближе и остановился, не видя соперника. При первом щелчке аппарата он вздрогнул, а когда я стал переводить пленку, понял опасность, повернулся, но не побежал, а с достоинством прошагал в чащу. Таким же образом вели себя и еще два драчуна, вызванных нами на просеку. Потом прямо на нас вышли две испуганные чем-то самки, они замерли на секунду и галопом бросились в чащу...

В девять часов все утихло. Тенькали только синицы. Голосом, похожим на олений, прокричал вдалеке паровоз.

— Едут люди... — не то с завистью, не то с сожалением сказал егерь.

Мы сели в телегу и тихо тронулись по мягкой колее к дому.

— Завтра мороз будет, — по каким-то признакам определил егерь. — Олени любят мороз. Эх, поглядели бы! Ревет, а у него дух из ноздрей!..

Я подумал: как хорошо, что рядом с большими городами и дорогами сохранился и бережется островок нетронутой, вечно радующей человека природы!

РЕЧКА МОЕГО ДЕТСТВА

Я исполнил наконец старое обещание, данное самому себе: прошел от истоков до устья по речке, на которой я вырастал.

В наш век все поддается учету. Подсчитали и реки. Их в стране, кажется, двести пятьдесят тысяч. Усманка обязательно попала в это число, хотя речка она и маленькая.

Для меня эта речка была первой и едва ли не главной жизненной школой. Если б спросили: что всего более в детстве помогало тебе узнавать мир? Я бы ответил: речка.

Мать говорит, что в год, когда я родился, заросли тальников, ольхи и черемухи подходили с реки к нашему дому, хотя дом стоял от воды почти в километре. В зарослях находили приют соловьи. Соловьиная трель по ночам была такой громкой, что приходилось закрывать окна, иначе спавший в подвешенной к потолку люльке младенец вздрагивал и ревел... Я соловьев возле дома уже не помню. Но дорожки к реке в поредевших зарослях лозняка, перевитого хмелем, в памяти сохранились. Лет в пять, замирая от страха, я осилил такую дорожку. И с того лета речка для меня стала самым желанным местом.

Плавать мы, жившие у реки ребятишки, учились так же естественно, как учатся в детстве ходить. Так же само собой приходило умение владеть веслом, переплывать плес, держась за лошадиную гриву. В какой-то момент мальчишка одолевал страх и прыгал, как все, вниз головой с высоких перил моста, пробегал на коньках по первому льду, который прогибается и трещит. Каждый человек должен иметь в своем детстве эти уроки. И у каждого из нас они были.

Однажды в солнечный день я опустил с лодки голову к самой воде и увидел гладких шустрых жуков, каких-то козявок, скопище мелких живых красных и черных точек.

Полдня мы пролежали с приятелем на носу лодки, наблюдая свое открытие.

А сколько радостей и открытий давала в детстве рыбалка! Рыболовами у реки становятся рано. Помню: ловля вначале велась подолом рубахи, потом старым мешком, потом удочкой на крючок, добытый у «лохмотника» за охапку костей и тряпок. Лет в десять на чердаке я обнаружил свою плетенную из хвороста колыбельку, и мы с приятелем стали владельцами снасти под названием «топтуха». На мелких местах двое мальчишек тихонько подводят к берегу снасть и начинают топтать, шелюхать ногами в кустах и осоке. Вынешь «топтуху», в ней — щуренок или налим, язи, окуньки, пучеглазые раки. Окоченев от лазанья по воде, мы грели животы на песке и опять лезли «топтать».

С «топтухой» мы уходили далеко вверх и вниз по течению Усманки, и только теперь по-настоящему я могу оценить, сколь много дарил нам каждый день этих речных хождений.

Мы находили в пойме утиные гнезда, видели, как кидается в воду, вытянув когти, большая птица скопа, замечали, как невидимкой бегает по траве коростель, как, притаившись на одной ноге, терпеливо поджидает лягушек цапля. Мы находили бобровые норы, знали, на каких плесах в осоке дремали большие щуки, научились руками в норах ловить налимов и раков.

Сама речка, таинственно текущая издалека и уходившая по осокам и лознякам неизвестно куда, будоражила любопытство. Откуда, зачем и куда плывет задумчивая вода? Перебрав по пальцам знакомые села, я обнаружил: они все стоят на реке. В десять лет я думал, что это река, делая бесконечные петли и повороты, считала нужным пройти как раз у села. Лет в тринадцать я понял: не вода к людям, а люди тянулись к воде, вся жизнь ютилась возле воды. Возле воды по лугам бродили коровы, к реке на ночь выгоняли пасти лошадей, в июне косари валили над Усманкой травы, к реке шли с ведрами за водой, к реке несли полоскать белье, у реки по вечерам деревенские девки собирались петь песни, по берегам в чаплыгах ходили два сельских охотника Усанок и Самоха, с реки зимою на маслобойню возили в санях прозрачно-синие глыбы льда. Купание летом, костры на берегах осенью, плавание в лодке по весеннему половодью... Только теперь понимаешь, сколько радости дает человеку великое чудо — река, пусть даже маленькая.

Кажется, в книжке для третьего класса я прочитал рассказ «Откуда течет Серебрянка» — рассказ о том, как мальчишки решили узнать, откуда течет их речка. Я тогда еще думал: хорошо бы и нам по Усманке... Но прошло тридцать лет. И нынешней осенью вдруг я почувствовал: со старым другом надо увидеться.

Перед поездкой два вечера я просидел в Исторической библиотеке, задавшись простым вопросом: а что известно людям о маленькой речке? Оказалось, известно, и даже немало.

Первым в бумагах речку упомянул русский посол Михаил Алексеев, ехавший из Турции на санях (1514 год): «Бог донес до Усманцы по здраву». Другими словами, ничего с послом на опасном пути не случилось, а доехав до Усманки, посол почувствовал себя уже дома, хотя до Москвы было еще пятьсот с лишним верст. В то время по Усманке проходил юго-восточный край Русского государства. Степь, лежавшая за рекой, называлась Нагайской степью. Из нее на русские села (названия их сохранились поныне — Чертовицкое, Нелжа, Животинное, Ступино, Карачун) нагайцы совершали набеги: уносили имущество, брали скот, на веревках, привязав к седлу, уводили невольников. При царе Алексее Михайловиче решено было оградить государство от татарских набегов. Двадцать лет строилась знаменитая Белгородская черта — высокий земляной вал, деревянные надолбы и деревянные крепости-городки. На этой черте, тянувшейся лесостепью из-под Тамбова на юг, Усманка была естественным рубежом, через который татарам не просто было прорваться. Сама река, леса по ней, болота и топи были преодолимы только на «перелазах». Вот тут, в уязвимых местах на пустынной, «богатой рыбными и бортными угодьями речке», русский царь велел построить крепости-городки.

1646 год. На Усманке против «татарского перелаза» строится городок с названием Орлов. «За год двести тридцать драгун — Кирюшка Бучнев и Савка Коноплин со товарищи построили город». Читая эти строчки в пожелтевших бумагах, я волновался. Я вспомнил, что в пятом классе сидел за одной партой с Ваней Бучневым и был в нашем классе отчаянный двоечник Коноплин Петька. Наверняка это были потомки тех самых «драгун», рубивших крепость на берегу Усманки в 1646 году. Наверняка те самые двести тридцать служилых людей дали начало распространенным в нынешнем Орлове фамилиям Солодовниковых, Песковых, Прибытковых...

Жизнь моих сельских пращуров была беспокойной. Леса, земли и воды было тут много, но каждый час ждали набегов. Сторожевым постам, выступавшим за Усманку в «дикую степь», воевода предписывал: «Два раза кашу на одном месте не варить. Там, где обедал, — не ужинать. Там, где ужинал, — не ночевать». Одним словом, глаз да глаз нужен был на границе, проходившей по Усманке. Орлову городку надлежало охранять по реке линию в двадцать восемь верст. Это как раз те места, где я мальчишкой ловил налимов и раков.

Петр I, начав строительство кораблей, из селений по Усманке требовал провиант, лошадей для вывозки леса, плотников на строительство, в селе Парусном шили для кораблей паруса, в селе Углянец (от Орлова в семи километрах) жгли уголь для кузниц. В низовьях Усманки, на затоне Маклок была основана «малая верфь», где строились легкие челноки и лодки довольно больших размеров.

Еще я узнал, что Усманка — это значит Красивая. Она оказалась почти единственной речкой в нашей стране, где к двадцатым годам этого века сохранились бобры и где расположен сегодня Воронежский заповедник.

Усманка течет с севера к югу, а потом делает петлю и течет назад с юга на север. Длина реки — сто пятьдесят километров. Эти сто пятьдесят километров мне с посошком и предстояло пройти.

Начало реки... Для меня всегда это было притягательной тайной.

Началом Усманки я ожидал увидеть родник (думал: напьюсь незамутненной воды и пойду), но я ошибся. Истока речки долго не мог найти. Наконец общими усилиями пастуха, двух стариков и молодого шофера место рождения Усманки было предположительно найдено. Между деревнями Московкой и Безымянкой лежит понижение, когда-то непроходимое из-за топей, зарослей тальников, камышей, ветел, берез. Из этого «потного места», «кишевшего куликами и утками», тихо и незаметно утекал ручеек, названия которому тут не знали. Теперь «потное место» было сухим. Несколько одиноких ветел росло между полями подсолнухов и пшеницы. Хорошо приглядевшись, можно было заметить что-то вроде ложбинки. Простившись со стариками, я и пошел почти незаметным руслом. И только к вечеру в гриве осоки и почерневшей таволги увидел зеркальце чистой воды. Размером с городское окно колдобина, но вода светлая, в ней отражалось вечернее небо и куст лозняка с лимонными листьями. Я умылся у бочага, до смерти перепугав жившего в нем лягушонка.

С этого места русло я уже не мог потерять — оно обозначено было по полю полоской высокой травы. Русло без мостков и каких-нибудь насыпей пересекали полевые дороги.

— Это Усманка? — спросил я шофера, гнавшего по дороге машину-цистерну.

— Усманка, — сказал парень.

— А что везете?

— Воду везу на ферму со скважины. Речка у нас вон какая теперь...

Речка была без воды. В любом месте полосу трав можно было пройти, не замочив ноги. На несколько километров — сухая степь, и в ней травяной призрак реки...

Первую ночь я провел в стогу пшеничной соломы. «Гостиница» эта кишела мышами. Мыши возились и шуршали около уха. Но было тепло и уютно. Светила большая луна. Синевато блестела роса по озими. В «нагайской степи» за речкой двигался огонек трактора. Сова, привлеченная писком мышей, несколько раз неслышно пролетала у лаза в мою ночлежку...

А потом было девять дней путешествия. Я увидел, как в травах все чаще и чаще сверкала вода. По руслу тянулась цепочка мелких болотцев и озерков. Появились кусты лозняка, камыши, одинокие ольхи, кусты калины и ветлы. Протиснувшись в одном месте сквозь заросли, я в первый раз увидел в светлой воде маленьких рыбок. Река понемногу, постепенно и тайно набухала в зарослях родниковой водой. Но вода все еще не текла. Спичечный коробок, кинутый в светлую лужицу, так и остался на месте. На буграх по-над поймой белели в лозинках старые села: Стрельцы, Пушкари, Сторожевое. Под селом Красным я присел закусить, наблюдая за мальчиком с удочкой. И тут в первый раз услышал журчание. Я подошел к мостику для полоскания белья и увидел: поплавок на удочке у мальчишки медленно тянет течение. А в узком рукаве между камышами вода журчала и маленькой силой своей качала одиноко стоявшую камышинку.

Так зарождалась речка. Текла она, как все равнинные воды, извилисто, то разливаясь неширокими плесами, то ручейком, по которому проплыл бы только бумажный кораблик. Встречаясь с людьми, я заводил разговор о реке. И все до единого разговоры кончались невесело: речка меняется. «Вот с этой ветлы перед самой войной мы прыгали вниз головой, лет пять назад можно было еще купаться. А сейчас — тапочки не замочишь...»

За городком Усманью речка делает поворот и прячется от людей в лес. Попытавшись двигаться поймой, я понял, что в этом месте Ус-манка превращается в Амазонку: непролазные чащи крапивы, ольшаника, топи, заросшие лозняком, болиголовом, крест-накрест лежат осины, срезанные бобрами, — не то что пришлый татарин когда-то, но и здешние люди сегодня не рискнут перейти Усманку в этих местах. Лесными дорогами, оставляя речку по правой руке, я прошел до знакомых кордонов, и тут, взяв лодку, мы с приятелем двигались уже водным путем.

Для лодки и тут, в заповеднике, река во многих местах непролазна, она заросла, заболотилась, обмелела. Но сердце у меня притихло от радости, когда уже в сумерках лодка выбралась на широкие плесы. Нигде в другом месте я не видел более тихой воды. Черные ольхи и зеленые ивы отражались в красноватом вечернем зеркале. Речка разрезала тут знаменитый Усманский бор. И вся жизнь заповедного леса тянулась сюда, к берегам. Пронесся, едва не чиркая крыльями воду, и сел на упругую ветку голубой зимородок. Козодой летал, почти касаясь крыльями лодки. В кустах за вывороченным половодьем ольховым коблом кто-то топтался и чавкал. Неслышно опуская весло, мы подплыли вплотную и замерли. В двух метрах от лодки кормилась семья кабанов. Протянув весло, я мог бы достать темневшую из травы спину беспечного годовалого поросенка...

Три часа не спеша мы плыли по вечерней реке. Две стены черного леса, а между ними — полоса неба вверху и те же звезды, повторенные сонной водой, внизу. На повороте у камышей бобр ударил хвостом так близко, что окатил сидевшего на носу лодки брызгами. В глубине леса ревел олень. Ему отзывался второй от реки. На берегу, как залетные пули, прошивали кроны дубов и тяжело падали в темноту желуди. Иногда желудь срывался в воду, и тогда казалось: не с дерева, а самого неба падало что-то в реку.

При свете фонарика я записал в дневнике: «Заповедные плесы. Счастливый день. Все было почти как в детстве...» Я не знал, что завтра и послезавтра будут у меня грустные дни.

А началось все сразу, за воротами заповедника. Вода кончалась насыпной плотинкой, и стало ясно: не будь плотины, плесов бы не было. Всего, что собирает Усманка в верхнем

течении и в заповедных лесах, едва-едва хватало для сохранения старых бобровых плесов. А ниже плотины лежал сухой и черный каньон. Берега с обнаженными корневищами пней, с налимьими норами и всем, что составляло когда-то тайну реки, теперь были сухими и пыльными. Ключик посередине песчаного дна был таким мелким, что красногрудая птичка, прилетевшая искупаться, едва замочила лапки. Но плотина была нужна заповеднику. Я вспомнил: и раньше хорошую воду на малых равнинных реках держали мельничными запрудами (на Усманке их было, кажется, девять). Но через слив у плотины всегда бежал избыток воды, и, главное, на всем течении речку питали подземные родники, прибрежные бочаги и болотца, ручьи, бежавшие из лесков и с мокрых лугов. Теперь тощая Усманка, выбегавшая из леса в открытую солнцу и ветру степь, ничем не питалась...

Около сорока километров прошел я почти умиравшей рекой. Это были знакомые с детства места, знакомые села: Приваловка, Желдаевка, Енино, Лукичевка, Углянец. В тех местах, где были когда-то лески и нависавшие над водой лозняки, не было теперь ни единого кустика, ни единого деревца. Лугов тоже почти не осталось. Пашня подходила местами до самой воды. Местами побуревшая пашня была брошена, на ней качались чертополохи и малиновым цветом маячил колючий татарник. Ни одной мочажины, ни единого ключика не текло в реку. Местами можно было только угадывать руслица пересохших ручьев. Река, прежде кудрявая от растений и таинственная оттого, что в воде все повторялось, как в зеркале, теперь лежала раздетая и беззащитная. Берега, обозначавшие прежнее русло, теперь заполнены были смытым песком. И только посередине песчаной реки текла вода, местами такая мелкая, что были видны спины пескарей, убегавших от моей тени...

У деревни Углянец, единственный раз в среднем течении, встретил я рыбаков. Четыре продрогших парня поочередно бродили в воде с маленьким, частым, как решето, бредешком. В пластмассовом прозрачном мешочке был жалкий дневной улов — десятка два пескарей и в ладошку — щуренок. И это были места, где «топтухой» я ловил ведро рыбы, где взрослые бреднем и неводами ловили пудовых щук и в одну тоню доставали полвоза лещей, где местная рыба была таким же обычным продуктом питания, как и картошка...

Наиболее грустным был час, когда я дошел наконец к местам, особенно мне дорогим. Вот бережок, на котором я любил сидеть с удочкой. Теперь от него до воды по песку шагов сорок. Вот «Селявкина яма». Двое мальчишек, закатав штаны, возились у берега. С этого берега я прыгал вниз головой, а на середине плеса «не было дна». Я попросил мальчонку дойти к середине реки. Мальчик прошел через плес — и везде воды ему было ниже колеи. В помине не было заводей с кругами зеленых кувшинок, с осокой и тальниками, с бело-розовым цветом куриной слепоты. Вон там, где проходит теперь дорога, был мостик, с которого полоскали белье, за ним было «девичье куплище», где утонул не умевший плавать юродивый нищий.

Не было у реки теперь луга, опушенного лозняком и ракитами, луга, где на моей памяти мальчишки пасли лошадей, где вызревали богатые сенокосы, где в топких местах водились утки и чибисы, где в самом начале лета на троицу собирались повеселиться несколько тысяч людей из села Красина, из Орлова, из Горок. Теперь луга были вспаханы. И остаток зеленого лоскутка исчезал у меня на глазах. По-над берегом взад-вперед ходил голубой трактор с плугом. Пыль бурым холстом повисала в том месте, где обычно по осени лежали туманы...

Я подошел поздороваться с трактористом и спросил: что собираются тут посеять?

— А хрен ее знает что! Расти ничего тут не будет.

— Зачем же пашете?

— А наше дело какое, наше дело пахать...

Не стану перечислять всех людей, с которыми пришлось говорить в эти дни. Единодушно все сокрушались: «Да, река...» Но отчего? Кое-кто помоложе пожимал плечами: «Не поймем. Сохнет, и все...»

В деревне Енино я полдня посидел с Павлом Федоровичем Ениным. Старика я встретил на берегу. Он сидел, опершись на палку, и вел разговор с бабами, доившими коров по другую сторону речки.

— Что, дедушка, вышел погреться? — приветствовал я его голосом, каким обычно говорят с малышами и стариками.

Но старик ответил трезво и рассудительно:

— Мне, сынок, тут, у речки, и курорт, и телевизор, и все, что хочешь...

Старику было девяносто два года. Но только ноги отказались ему служить. (Внук Мишка приводит деда к реке.) Голова у этого, наверно, самого древнего человека на Усманке в полной исправности. Мысли ясные, а редкой памяти я позавидовал. Старик во многих подробностях, с именами друзей, погибших и выживших, рассказал о войне в Порт-Артуре, где он отличился. Я услышал, как тут, возле речки, в июне 1903 года за самовольный покос монастырского луга пороли енинских мужиков. «Сам губернатор с войсками приезжал из Воронежа руководить поркой». Старик помнил не только имена мужиков, но также и количество плеток, «определенных для каждого доктором». Старик

вспомнил, как держался каждый из тех, кому задирали рубаху и клали книзу лицом. «Митроха Акиньшин показал кулак губернатору: я, ваше превосходительство, так могу стукнуть — кости не соберете... Ему, Митрохе, больше всех и досталось. А Иван Бородин сам лег. Братцы, говорит, не робейте. Земли наберите в рот, чтобы крику бабы не услыхали».

За «хожалость и опытность» в двадцатых годах Павла Федоровича выбирали первым председателем в Орловский сельский Совет. Но главным и любимым делом, о котором старик вспоминал с удовольствием, была мельница. «Она помещалась как раз вот тут, где сидим... А там, где бабы с ведрами переходят, была плотина. Каждое лето плотину всем миром строили. Я мельником был...»

Усманку Павел Федорович знал хорошо. И когда зашел разговор о переменах на речке, сказал: «Без причины, сынок, и прыщик не вскочит. Всему есть причина. Вон, видишь, синеет пустошь? Там был лесок. Его срубили. Далее под Углянцем лес подходил к самой речке. Тоже частично срубили. Под Орловом хороший осинник и березняк рос. Срубили. Около Горок ольшаники были. От них остался маленький лоскуток. Вот уж совсем недавно тут у нас около Забугорья ольховый лесок свели.

Рубить начали, помню, в 14-м году. Рубили воровски, считая, что рубим «не наше», а чье-то чужое. Орловский лесок свели в 23-м хавские мужики. Считали: «Теперь это наше, можно распоряжаться». В войну беда заставляла рубить. Солдаты рубили, чтобы мосты навести, вдовы рубили — детей обогреть. Позже, считаю, рубили просто по глупости — все, что росло над рекой, было как бы ничейное. Срубили лески, срубили до хворостинки и потравили коровами лозняки. Вот и раздели речку до основания. Ключи, которые текли из лесков и болотин, высохли. А потом пошла пахота. Пашут до самой воды. Смытая в речку земля забила, затянула все родники. Откуда же браться воде?..»

...Трактор, пахавший луг у Орлова, я встретил на другой день после встречи с енинским стариком и сразу пошел в село той самой улицей, по которой в детстве бегал к реке. Хотелось узнать: велика ли корысть от пахоты возле речки?

Директором Орловского совхоза оказался однофамилец мой Песков Илья Николаевич. Я приготовился к драке. Но неожиданно ни директор, ни сидевший в конторе агроном Михаил Семенович Котов драться не захотели.

— Да, речку губим, — сказал агроном.

— Губим. И, главное, без толку губим, — сказал директор.

В разговоре прояснилась такая картина. Орловский совхоз решено было сделать овощеводческим: «Вы близко к городу, у вас речка, ведите поливное хозяйство...» «Мы возражали против распашки лугов (возражали, как видно, робко!). Но нас не послушали». В результате привезли в совхоз из Воронежа карту «овощного севооборота», где обозначено было, что осушить у реки, что распахать, где убрать остатки кустов.

Распахали по этому плану шестьдесят шесть гектаров приречных лугов.

— Наверно, большой урожай собираете?.. Вот точная запись директорского ответа:

«В 67-м году взяли с гектара по сто тридцать центнеров огурцов. В 68-м взяли столько же. А в 69-м — ноль. Ничего не взяли... Теперь эту землю даже и залужить вряд ли придется».

Вот он, печальный итог пахоты возле речки: лугов, на которых, плохо ли, хорошо ли, кормилась скотина, теперь нет; обезвожена речка (поливать пашню в пойме, как теперь выясняется, нечем — «мальчишки, дурачась, запрудят вверху ручеек, и все, воды у нас нет»); и нет злополучных огурцов, ради которых составлялась в областном центре земельная карта, ради которых и теперь еще трактор продолжает распахивать пойму.

Мне захотелось узнать, чьей же мудростью все это освящено. Директор достал из сейфа затейливо разрисованный ватман, и я прочитал: «Воронежская землеустроительная экспедиция Начальник — Боженов, инженер — Ягодкин, начальник партии — Симонов».

— Скажите, Михаил Семенович, — спросил я совхозного агронома, — что это — неграмотность? Или дело в чем-то другом? «Устроителям земли» и вам лично разве не ясно было, чем кончается пахота берегов тут, на степной речке?

Ответом было молчание. Этим разговор и окончился. Бывают минуты, когда людям стыдно глядеть друг другу в глаза.

Остаток пути по Усманке показал: там, где сохранился в пойме кустарник, где сберегли хотя бы малый лесок и земли не тронуты плугом, речка сразу же оживает. Получая сверху лишь малость воды, Усманка в этих местах живет «автономно». Появляются родниковые плесы, тростниковые заводи. Уж нельзя беспрепятственно проходить берегом — путь преграждают топкие луговины и ручейки. В таких местах вода наполняется жизнью. У села Горки первый раз за дорогу я спугнул стайку чибисов и встретил мужчину-удильщика. А выйдя на лесной берег под Новой Усманью, не поверил глазам — большой ширины водная гладь сверкала под солнцем.

— Это что, озеро?

— Нет, это Усманка, — отозвался парень, чинивший лодку.

Такими же плесами река разливалась и у села Репного, Полоса леса и мокрый, заросший лозняком луг питали водой и хранили Усманку в этом месте. Я присел возле Репного на бережок. Десятка два лодок стояло тут на приколе. По воде расходились круги от рыб. Плесы казались бездонными. Чуть пожелтевший лес спускался к самой воде. От реки в чащу уходили поросшие ежевикой тропинки. Вот такой я помнил речку моего детства. Такой хотелось видеть ее во всем течении. Просто не верилось, что широкие плесы небрежением человека превращаются в жиденький, бегущий по пескам ключик.

И последняя дневниковая запись: «От Виневитинского кордона плыл до устья на лодке...»

Выбегая из бора, речка делает в травах у лозняка прощальный изгиб. И вот уже, приподнявшись в лодке, я вижу воды другой реки. Сейчас Усманка с ними сольется. Рядом с лодкой плывут кленовые желтые листья, плывет оброненное птицей перо. Вода светлая, торопливая. Куст ивняка... И вот уже нет Усманки — лодка плывет по тихой реке с названием Воронеж.

У каждого из нас есть «своя речка». Неважно какая, большая Волга или малютка Усманка. Все ли мы понимаем, какое это сокровище — речка? И как оно уязвимо, это сокровище?! Можно заново построить разрушенный город. Можно посадить новый лес, выкопать пруд. Но живую речку, если она умирает, как всякий живой организм, сконструировать заново невозможно.

Последние годы во всем мире идет озабоченный разговор о воде. Вода становится одной из главных ценностей на земле. Но когда говорят: «Миссисипи мелеет», или «Мелеет Дон», не все понимают, что корень проблемы лежит на берегах маленьких Усманок и даже безымянных речек и ручейков. Жизнь зародилась, осела и развивается около рек. Только-только пробившийся из земли ключик без пользы уже не течет. Но, кроме благ и радостей, отдаваемых всему живущему на ее берегах, речонка упорно несет свою воду в «общий котел», из. которого пьют сегодня огромные города и крупные промышленные центры, И если какой-нибудь город начинает страдать от жажды, если мелеют большие реки, первую из причин этому надо искать там, где расположены «капилляры» водной системы, — на малых речках.

Проверим это, к примеру, все той же Усманкой. Река эта — главный приток Воронежа. Воронеж — река немалая. На ней, как известно, рождался российский флот, на ней вырос большой промышленный город. Но город вот уже несколько лет страдает от жажды. Решено создать под Воронежем «море». Плотину построили исключительно для того, чтобы задержать воду, ибо река не в силах уже напоить промышленный город. Слов нет — город велик, воды надо много. Но, с другой стороны, и река, по которой когда-то шли на Азов корабли, основательно обмелела. А это следствие того, что главный ее приток и еще какие-то речки и ручейки недодают воду.

В чем я вижу смысл разговора об Усманке? В том, чтобы каждый понял: рек незначительных нет! Надо беречь каждый ключик, каждый ручей. Только так можно уберечь Радость, которую нам дают текущие воды, и возможность в любую минуту утолить жажду. Ибо нет на земле напитка лучшего, чем стакан холодной чистой воды.

ВОЛК

Нас разделяют шагов пятнадцать. Я стою на тропе, по которой он не раз пробегал. Несколько сильных прыжков, и волк будет возле меня. Но он стоит неподвижно. Увидав человека, он согнул и приподнял переднюю лапу. Точно также на охоте, почуяв дичь, делает стойку собака. Полминуты в озадаченной позе, и волк опускает лапу, не теряя, впрочем, интереса к стоящему против него. Я не делаю резких движений, и волк терпеливо сносит щелчки аппарата. В объектив я хорошо вижу два чуть прищуренных коричневых глаза, два небольших твердых уха над скуластой, почти округлой мордой, темной вверху и дымчато-серой снизу. Ни страха, ни злобы в глазах. Темная шерсть на крутом лбу слегка шевелится. Не сомневаюсь, что вижу в кадре мыслящее существо. Мне кажется даже: спроси что-нибудь — слова не останутся без ответа.

Неподвижно стоит. Я расстегнул полушубок, аккуратно пробираюсь за пазуху достать светофильтр. Всё. Волк крутнулся на месте и своим следом скрылся в березах. Я вижу, как мелькает в просветах серовато-дымная тень. Ни звука, ни шороха.

Через минуту он появляется от меня справа, уже не один. Теперь три волка, чуть пригнувшись, изучают фотографа. Расстояние по-прежнему шагов двадцать. Я не подвергаюсь опасности, хотя маленький риск все же есть.

Трое волков живут в огороженном человеком леске. Тут у волков есть где спрятаться, есть недлинные тропы и места лежек. В подобной неволе волки не должны потерять природных повадок, и, стало быть, зоологам можно будет понаблюдать кое-что интересное.

Я перевожу объектив и вижу одну, вторую настороженную морду. Особенно запоминается средний волк, самый большой. Мудрый, немного усталый взгляд. Какая мысль в эту минуту шевелится под крутым волчьим лбом?

Несколько лет назад я завел папку с надписью «Волк» и стал в нее складывать все, что касалось этого зверя: газетные вырезки, книги, листки с личными наблюдениями, свидетельства биологов и охотников, рассказы о необычных встречах с волками, фотографии зверя. Недавно друзья прислали мне снимок памятника последнему волку, убитому немецким охотником.

Человек поставил немало памятников животным: собакам, лошади, дельфину, селезню, предупреждавшему жителей маленького городка о приближении самолетов-бомбардировщиков... Но памятник волку, извечному врагу человека?.. Удивление, однако, проходит, когда поближе узнаешь природу, повадки и образ жизни существа, издавна гонимого человеком. Застреливший последнего волка снял перед ним шапку так же, как мудрый полководец обнажает голову при виде поверженного, но достойного уважения врага. Думаю, что немецкий охотник, убивший последнего волка, вздохнул. Он понимал: природа вокруг него будет беднее, скучнее и проще.

Такие же вздохи я наблюдал и у наших охотников. «Волков не стало...» — говорил мне опытный воронежский волчатник Василий Александрович Анохин, истребивший за свою жизнь не менее сотни зверей, хорошо знающий повадки волков и потому относящийся к ним с благоговейным уважением.

В европейской части страны волки становятся редкостью. И скорее всего именно по этой причине наш интерес к зверю в последнее время сильно повысился.

Листаю содержание своей папки. «Волк забежал по лестнице на пятый этаж строительства и сунул нос в сумку с едой. Рабочие, приняв его за собаку, подняли шум. «Собака» с испугу кинулась в окно. Но высота пяти этажей оказалась для нее роковой. Разглядели хорошенько, позвали охотников — волк!» Это пятилетней давности заметка в московской газете. Примерно в это же время поймали волка не где-нибудь — между павильонами ВДНХ!

Кое-кто, возможно, подумал: вот развелось, в город забегать стали. Но это были, наверное, последние могикане московских лесов. Охотников за их шкурой было не счесть. Изведав облавы, волки сообразили: искать убежища надо поближе к городу, где нет охоты, где никто не ждет появления волков. Волкам тут не надо было даже охотиться — хватало всяких отбросов. Иногда, впрочем, они могли прищучить кошку или собаку — это обычные жертвы волков в голодное время. Погибли звери нелепо потому, что слишком новыми были для них условия обитания. Но, согласитесь, какая смелость — подняться на пятый этаж московского дома, пусть даже и на окраине!

Впрочем, в этом нет чего-нибудь, необычного. В деревнях волки частенько хватали собак из сеней у хозяина, через крыши проникали в овчарни. Волк с первобытных времен поселился на грани дикой природы и обиталища человека. Он одинаково преуспел и как вольный охотник, и как разбойник, способный без всякой необходимости убить полсотни овец.

Есть, впрочем, некая разновидность волков. Одни неотступно держатся возле селений, пробавляясь разбоем и поиском падали. Другие живут в местах глухих и кормят себя охотой, В жизни охотника риска немного, но много труда. Такие волки поменее ростом, потощей телом. В отличие от них разбойник живет сытнее, но каждый момент его ожидает возмездие. И потому вся сила, весь ум и опыт уходят у зверя на то, чтобы выжить и приспособиться. Такая борьба за существование выковала зверя необычайной жизненной силы, пластичности и ума.

Волк способен не есть многие дни подряд и пробежать при этом в поисках пищи пятьдесят километров за одну ночь. Его желудок принимает мерзлую падаль и кости, а при удаче он поедает все, оставляя от жертвы в точном смысле рожки да ножки. Он торопливо глотает огромные куски мяса, потому что всегда голоден и почти всегда обедает не один, а за волчьим столом нет братства. Съесть волк способен фантастически много. Биологи знают, сколько весит овца и сколько может вместить волчий желудок, и теряются в догадках — куда делось мясо?

Удивительно было узнать: волки с большим удовольствием едят яблоки, находят в лесу землянику, жуют молочные зерна овса. Я записал наблюдения старика с Дона — волк приходил на бахчу за арбузами. «Подденет мордой и катит к логу. Кинул с обрыва, еще один покатил. Утром я нашел в яру одни шкурки»...

Известно, что волка ноги кормят. Действительно, волки — неутомимые ходоки, но при худой голове ногами не много вытопчешь. Волка кормит и голова. Сметливый. Наблюдательный. Осторожный. По крику ворона волк догадается, что где-то можно перекусить. По еле заметному следу и запаху учует опасность — презрительно помочится на капкан, обойдет лакомый, но отравленный кусок мяса. Волк издалека отличит охотника от лесоруба и грибника. По интонациям голосов на повозке поймет, надо ему бояться или не надо. Уходя от преследования, он обязательно пробежит по накатанной человеком дороге, чтобы спрятать следы, для прыжка же с дороги выберет самое скрытное место.

Семья волков идет аккуратно, след в след. Только опытный человек догадается: прошла стая, а не один волк. Групповая охота волков осмысленна и толкова. Кто-то гонит, кто-то лежит в засаде. Копытных волки стараются выгнать на лед. Бывает, они искусно направляют оленей верст пять или семь, и не напрасно — на льду оленя догнать и свалить очень легко. Волк соблюдает все правила конспирации и старается ничем не выдать своего дома. С тяжелой ношей он бежит к логову многие версты и не тронет барашка, который пасется где-нибудь на виду у волчат.

Часто спорят: трусливы волки или отважны? Волк схватит собаку из-под ног человека, но в то же время волк не защищает волчат, когда счастливый пастух по одному достает их из логова и бросает в мешок. Воробей и тот защищает своих птенцов. Потому кажется удивительным равнодушие волка. Но волки вовсе не равнодушны. Вряд ли можно найти в природе более нежных родителей и мудрецов-воспитателей. Если волк заподозрил, что логово обнаружено, он немедленно хватает волчат за холку и переносит на новое место. Но если поздно, волки скрепя сердце наблюдают за грабежом дома. Они хорошо понимают: человек только и ждет, чтобы явился родитель. Заряд картечи — и нет ни старых, ни молодых. Для продолжения рода это невыгодно. Лучше перетерпеть, затаиться и в новом году начать все сначала.

Волки — прекрасные семьянины. Из-за подруги волки грызутся насмерть. Волчица, определив избранника, нередко помогает ему прикончить соперника. Супруги не изменяют друг другу, не расстаются всю жизнь — вместе охотятся, вместе растят потомство. Отец-волк еду волчатам приносит в своем желудке. Волчица ревниво наблюдает за этим кормлением. И если подросшим детям отец уже неохотно опорожняет желудок, волчица задает ему трепку. Волчица — глава семьи. «Поженившись», волки остаются там, где пожелает волчица. Она же и главный воспитатель детей.

Курс волчьей науки длится всю жизнь. Чтобы выжить, зверь постоянно «повышает квалификацию». Но основы всех знаний дает начальная школа вблизи от логова: как выследить, как затаиться, какой момент выбрать для нападения, чего надо и чего не надо бояться в лесу. По курсу учебы однажды мать принесет полуживого зайчонка и даст его поиграть детям — это первый урок охоты. Бывает, что жертва избежит своей участи — волчата, наигравшись с материнской добычей, ложатся спать. Чаще всего это случается со щенятами. Помните Белолобого у Чехова?

У меня в папке хранится снимок, присланный лесниками с Кавказа. Среди взятых из логова темных волчат — совершенно белый щенок собаки. Трудно сказать, что стало бы со щенком. Возможно, он вырос бы членом волчьей семьи. Вообще же к собакам волки питают враждебность и смело на них охотятся. И все же давнее родство иногда дает себя знать. Известны случаи, когда волчицы брали в любовники деревенских Трезоров. Можно только гадать, каким получалось при этом потомство, волки не терпят слабых.

Вот интересное свидетельство известного зоолога Петра Александровича Мантейфеля: «Мы наблюдали в Московском зоопарке, как жестоко расправлялась волчица, а за ней и весь выводок с кривоногими и вообще слабыми волчатами. Начинается эта расправа с того, что мать останавливает пристальный злой взгляд на избранной жертве. Волчонок извивается, виляет хвостом, не знает, куда глядеть... Момент — и весь выводок бросается на него, а через несколько секунд волки треплют уже оторванную голову и лапы погибшего. Не потому ли в природе среди бродячих выводков мы не находим хилых волков?»

У волка нет врагов, кроме человека. Но это враг, выстоять перед которым волку становится все труднее. Картечь, яд, капканы волки знают давно. Теперь же, кроме всего, надо еще бояться автомобиля, самолета, вертолета, моторных саней. Я видел сверху, как волк изнемог и, упав на спину, поднял лапу навстречу нашему вертолету. «От самолета волки прячутся в хлев к овцам, забегают в крестьянские хаты, прыгают в воду», — пишет воздушный охотник. Можно только дивиться, что при такой осаде волки все еще держатся.

К обреченному всегда есть сочувствие. Появилось сочувствие и к волкам. В большой степени этому помогли прекрасные книги канадцев о северном волке и новые взгляды биологов на роль хищника в дикой природе. Доказано: хищник является необходимым звеном в саморегулирующемся механизме природы. Он убивает в первую очередь слабых и этим поддерживает естественный отбор. Стали раздаваться голоса в защиту волков. Но надо признать: проблема эта нелегкая, непростая.

В местах, где хозяйствует человек, волк всегда будет «персоной нон грата». Но разговор о разборчивом отношении к волку не лишен здравого смысла в тех районах, где дикой природы человек еще мало коснулся. Тут волк-охотник действительно держит природу «в спортивной форме».

Надо признаться: о волке, веками живущем у нас под боком, мы знаем все-таки мало, и поэтому с большим интересом читаешь всякое наблюдение. Я завязываю тесемки своей папки с надеждой, что наблюдавшие волка откликнутся на эти заметки. Все до мелочей интересно: повадки зверей, любопытные встречи с волками, способы охоты, странные случаи привязанности к человеку или нападения на него, хозяйственный ущерб от волков, интересные фотографии, документы, забытые статьи и книги, Из наблюдений интерес представляют только личные. Фантазия, домысел, рассказы из третьих рук ценности не имеют.

Волк — уникальный, совершенный образец дикой природы. И если не суждено сохранить его на планете, так, по крайней мере, будем же знать, каков он, зверь, с давних времен бывший нашим врагом и соседом.

ЛОМАНОЕ КОПЫТО

Поздно вечером я получил телеграмму: «Приезжай. Интересная новость».

Путь к заповеднику мне знаком. Тихо вздрагивает вагон. Сейчас он совсем пустой. Только пожилая проводница выбегает помахать фонарем одиноким соснам на полустанках. Я начинаю дремать, но вспоминаю о телеграмме, и сон проходит. Что же могло случиться?..

Первый раз об этом звере я узнал год назад. Лесник Александр Александрович Анохин сказал:

— А у нас новый житель, слыхали?.. Вот угадайте по следу.

Острые копыта оставили в снегу глубокие вмятины. На задней ноге копыто было повреждено.

— Олень?

— Не угадали. Я тоже маху давал. Третьего дня наблюдал за оленями, дай, мол, выясню, что за урод. Иду без ружья. В осиннике след потерялся под кучей хвороста. Что за притча? Стегнул палкой по дереву. Из-под хвороста выскочил зверь. Шерсть взъерошена, два желтых клыка... Кабан!.. Опомнился уже на березе. Сижу на суку без шапки, без валенка. Но кабан тоже немало перепугался. Нырнул в осинник, только его и видел...

«Квартира» кабана оказалась уютной. Куча ветвей, снежное одеяло и подстилка из хвои надежно сохраняли тепло. Но в логово пришелец больше не возвращался. В том, что это пришелец, в заповеднике не сомневались. Только откуда пожаловал? Какая судьба-неволя занесла секача в воронежские леса? Никогда раньше, исключая, может быть, древние времена, кабанов тут не знали.

Наблюдая следы, мы с лесником стали звать кабана Ломаное Копыто. Следы были повсюду. Видно было: кабан голодал. Снег в дубравах и под дикими яблонями был тщательно перепахан. Желуди и мелкие яблоки — единственная пища, которую мог отыскать зверь в снежном лесу. Однажды мы нашли отпечатки его копыт возле туши павшего оленя. Ломаное Копыто пировал тут вместе с воронами и сороками.

К середине зимы выяснилось: у старого секача есть в лесу родственники. На другом конце лесного массива жило небольшое стадо диких свиней. В заповедник кабан наверняка пришел вместе со стадом и, возможно, был вожаком. По наблюдению егеря, в стаде не было секача, равного Ломаному Копыту по росту и силе. Но что-то поссорило его со стадом. А может быть, так и полагалось жить старому кабану: стадо само по себе, а он должен ходить отдельно.

Блуждая в поисках корма, кабан однажды нашел гнездовые посадки дуба. Это было кладом для зверя. Он без ошибки находил и перепахивал гнезда. В заповеднике встревожились: шла прахом большая работа. Обложили участок валежником, но секач легко раскидал загородку. Устроить охоту на кабана? Жалко редкого зверя. Александр Александрович решил испробовать еще одно средство. Лунной ночью с ружьем забрался на старый вяз. Как всегда, секач подошел очень тихо, и только чавканье его выдало. Две порции мелкой дроби, болезненной, но неопасной, отучили зверя от «квадратно-гнездовых» желудей...

Летом лес плохо хранит следы. Мы потеряли кабана надолго. Но в сентябре он снова напомнил о себе, и самым неожиданным образом. В соседнем селе Песковатке пропало сразу восемь свиней. Был большой урожай желудей. В дубраве свиньи паслись без присмотра и однажды вечером не вернулись. Приехал милиционер с собакой, но непривычные лесные запахи сбили овчарку с толку. Вора не сумели найти.

Ударили первые морозы. Я приехал в заповедник полюбоваться листопадом.

— Новость слыхал? — прямо с порога спросил егерь. — Наш любимец-то! Ведь это он стадо увел!

Трудно сказать, как проходило знакомство цивилизованных красавиц с лесным дикарем. Но, видно, угадали хавроньи в клыкастом женихе своего близкого родича. А у Ломаного Копыта, наверно, вновь заиграла кровь вожака. Три недели водил он беглое стадо по лесу. Но с морозами изнеженные подруги затосковали по хлеву.

Однажды вечером жена егеря вбежала в избу.

— Скорее гляди, Александрыч, свиньи! И твой клыкастый!..

Егерь выскочил на крыльцо. Блудные сестры одна за другой подлезали под прясло. «Клыкастый» стоял поодаль. Расставаться со стадом ему не хотелось. Он шагнул было к изгороди, но, увидев людей, попятился. Потом сделал молодецкий прыжок, и только листья под копытами зашуршали!

На другой день в ту же пору кабан снова пришел к загородке, Постоял и тихо исчез.

Блудницы тоже, видно, помнили лесное житье-бытье. Едва-едва удалось соскрести с них грязь и комья репейников, как они снова исчезли. Теперь в селе уже знали, где надо искать свиней.

С ружьями в лес пошли четверо колхозных парней. Бродили целый день, но вернулись ни с чем. Боясь, как бы с перепугу или по глупости не ухлопали зверя, егерь сам пошел на облаву.

Искали долго. Прочесали камышовую пойму, прошли дубняки и ольшаники. Нет! Только на третий день в дальнем квартале собака напала на след беглянок. Все стадо облюбовало для жизни болотце с копнами сена на берегу. Из стога выскочил старый кабан, и стало ясно, что еся компания отдыхает после пастьбы тут, в сене.

Я много слыхал о кабанах от охотников. Встречаться с этим храбрым и хорошо вооруженным зверем всегда опасно. Но этот кабан не бросился на обидчиков. На минуту он задержался у стога, ожидая, когда вылезут из сена неповоротливые подруги. Но те не спешили. Убедившись в предательстве, старый секач бесшумно скрылся в ольховнике. Беглецы возвращались домой, равнодушно подбирая у дороги редкие желуди и грибы.

Выпал снег. Залютовали морозы. Земля потонула в белой пелене метелей. С каждым днем снегу становилось все больше. Из заповедника приходили слухи о бедствии оленей. Не в силах добраться до корма, они гибли десятками. Я рвался в лес, но срочные дела не пускали из города. И вот телеграмма...

На кордоне горел огонь. Егерь выбежал из калитки:

— Может, не стоило беспокоить. Но из-за вашего интересу... Вот поглядите...

Красноватый луч фонаря осветил лежавшего зверя.

— Красавец! До вашего прихода не снимал шкуру. Хлопот много мне доставлял, а все-таки жаль...

Я смерил клыки. Осмотрел ноги. Это был наш герой.

...Разыгралась лесная драма. Утром на кордон с дальнего разъезда позвонил стрелочник.

— Александрыч, у нас оказия. Медведь убился. Цирк, должно быть, везли... Приезжай...

Егерь сразу смекнул, что за медведя в потемках приняли кого-то другого. Схватил ружье — и к разъезду.

Кабан был еще живой, но лежал неподвижно. Передние ноги сломаны, на боку ссадина. Скрепя сердце егерь прекратил муки.

Опытный следопыт, Александр Александрович без труда прочитал все, что случилось ночью.

Голод выгнал кабана из дальних кварталов. Километрах в трех от разъезда он вышел на линию. По этой ветке к сахарному заводу возили свеклу. И кабан сразу же обнаружил упавшие на полотно корни. Такой сытной еды у него давно не было. Но тут на линии кабан вдруг увидел: из темноты на него мчится большой зверь с огненными глазами. Кабан потоптался на месте, повернул было к противнику испытанные в схватках клыки, но чутье подсказало: лучше бежать. Секач повернулся и затрусил между рельсами. Оглянулся: противник мчался по следу. Кабан побежал что есть мочи... Два километра тянулось состязание зверя и паровоза. Не хватило кабаньей хитрости свернуть в сторону. Под ногами он почувствовал твердую, удобную для бега дорогу. Казалось ему: сверни — и по глубокому снегу сразу настигнет...

Но на этом история кабана не кончается. В конце января в Песковатском колхозе случилось чудо. У двух свиней родились полосатые поросята. Думали-гадали, отчего такая удивительная прибыль? Потом вспомнили: да ведь это никак лесное наследство! Пятерых поросяток взяли под особую опеку, да, видно, перестарались. Объевшись, полосатые братья один за другим передохли.

Но в лесу кабаний род не исчез. Пережив суровую зиму, кабаны окрепли. Теперь в воронежских лесах, кроме бобров, лосей и оленей, большим числом живут кабаны.

ЛОСЬ С КОЛОКОЛЬЧИКОМ

В снежном лесу тихо позванивал колокольчик. Откуда в лесу колокольчик?.. Мы постояли на тропке. Из ельника в прибрежные ивняки вышел лось. И загадка необычной для зимы музыки разрешилась — на шее лося висел большой школьный звонок. Не обратив внимания на людей, лось подошел к пригнутой снегом черемухе и, мотая головой снизу вверх, стал обдирать кору. Перезвон, сопровождавший все движения лося, видимо, был привычным и нисколько зверя не беспокоил.

Скоро из чащи послышался целый хор колокольчиков и человеческий голос:

— Майка, Майка!

К ивнякам по глубокому снегу вышло стадо лосей голов пятнадцать. Вслед за лосями на лыжах шел парень. Мы поздоровались:

— Лосей пасешь?

— Пасу, — сказал парень. Он позвал еще раз отставшую Майку и попросил закурить.

Стадо лосей ходило у нас на глазах по низине, а молодая рыжеватая Майка подошла к пастуху, потерлась волосатой губой о фуфайку и с видимым удовольствием стала нюхать табачный дым.

Соблазн приручить лося владел человеком, как видно, давно. Есть указания, что в древней Сибири лоси были домашними. Это подтвердили найденные несколько лет назад рисунки на скалах. Древний художник изобразил лося в упряжке и в домашнем загоне. И вряд ли это был художник-фантаст. Скорее всего, он рисовал то, что видел вокруг себя.

Есть свидетельства более поздние. В Швеции в начале XVII века на лосях в санной упряжке возили курьеров. В Прибалтике с петровских времен сохранился указ, запрещавший «появляться в городе на лосях». Известно много других недавних попыток заставить лесного зверя служить человеку: «Охотник возил на лосях по тайге вьюки», «В имении под Смоленском на лосе возили снопы и пытались пахать». Но это были попытки отдельных любопытных людей, в руки которых попадали лосята. (Взрослого зверя приручить невозможно. Лось необычайно пуглив и, оказавшись в плену, почти всегда погибает от нервного шока.)

Серьезная попытка сделать лося домашним животным, тщательно изучить его была у нас предпринята в 30-е годы. В разных районах страны учредили несколько опытных станций, но война помешала закончить успешно начатые работы. После войны дело продолжили на опытной станции в Печоро-Илычском заповеднике. За несколько лет энтузиасты-зоологи Евгений Павлович Кнорре и Георгий Георгиевич Шубин добились поразительных результатов. Лоси на ферме совершенно не боялись людей, паслись, подобно коровам, в лесу, ходили в санной упряжке, с вьюками и под седлом, позволяли себя доить. Возможность сделать крупного зверя домашним животным блестяще доказана. На ферме зоологи хорошо узнали биологию зверя, его повадки, методику приручения. В трудах заповедника собраны любопытные наблюдения: «На стадо в лесу напала медведица. Одна лосиха не вернулась на ферму, и судьба ее была неизвестна. Через два года рабочие заповедника встретили в тайге матку с двумя лосятами. Лосята испугались и убежали. А матка остановилась и подошла к людям. Это была воспитанная на ферме лосиха Кукла», «Лосят мы отнимали у маток в первый же день. Доярок такие лосихи принимали, видимо, за детей. Облизывали им лицо и руки... Лосята, в свою очередь, необычайно привязаны к человеку».

В наших лесах живет примерно семьсот тысяч диких лосей. Печорская ферма существует поныне, давая богатые наблюдения для ученых, охотоведов и для тех, кто пытается найти место для лося в хозяйстве. Лось — выносливый зверь, он легко переносит большие морозы, глубокий снег, дожди. Лосю не нужны дорогие корма, он поедает ветки деревьев, и пасти его можно даже зимой. Лосихи телятся каждый год, очень часто приносят двойню. И всякий животновод сразу это оценит. Отличное мясо, целебное молоко, соблазн использовать зверя на разного рода тяжелых работах... Ожидалось, что для лесной зоны лося можно сделать «специальным животным» и он будет служить человеку, подобно тому как яки служат ему в высоких горах, верблюды — в пустыне и олени — в холодной тундре. Но тщательные исследования показали: лесной великан «не по всем параметрам» годится в домашние животные-Вертолеты, автомобили и вездеходы в последние годы сняли проблему таежного транспорта. На тяжелых работах лось оказался не так вынослив, как ожидалось. Не все просто оказалось и с кормами. Пастбища лоси истощают довольно быстро, а двигаться по лесам со стадом — дело не очень удобное. Немалую роль сыграло, наверно, и опасение лишних хлопот. («Я со свиньями не знаю, что делать, а вы мне — зверя»,— сказал один председатель колхоза в разговоре о лосях.) Словом, интерес к лосю и недавний горячий энтузиазм ученых заметно остыли. И все-таки соблазн иметь лося не только объектом охоты и украшением наших лесов совсем не исчез. Энтузиасты продолжают верить, что лось будет выгоден и в хозяйстве около дома.

На лосиной ферме под Костромой я сделал снимки. Удивительное зрелище — цепочкой лоси тянутся с зимней пастьбы. Тихо, в такт лосиным шагам, звенят колокольцы. Идут Рыжик, Зорька, Веста, Находка, Мальчик, Шуруп... Остановятся пастухи — встанут и лоси. В загоне вчерашним диким зверям дадут подсоленной подкормки, напоят, А завтра утром — опять пастьба.

Ни один из двадцати двух лосей не пытается убежать, хотя лесные просторы открыты в любую сторону — пасутся лоси так же, как пасутся летом в лесу коровы.

Ферма Костромской опытной сельскохозяйственной станции не выясняет: можно ли лосей приручить? Этот вопрос решен. Ферма изучает технологию содержания животных, экономику дела. О решающих выводах судить пока рано. Но заведующий фермой зоотехник Анатолий Михайлов и трое его помощников убеждены, что работа не будет напрасной.

ДИКАЯ ЖИЗНЬ

Первый раз я увидел их года четыре назад. В осеннем лесу вечером пугающе громко листья шуршат даже под лапками мыши. На меня же из темноты сквозь белесые стебли сухой крапивы явно неслись кабаны. И только в последний момент я понял, что это собаки. И испугался. Откуда собаки на ночь глядя в лесу?

. Собаки, как видно, тоже не ждали встречи, гавкая они смещались и кинулись врассыпную. Но через долю минуты я их увидел бегущими строгой цепочкой. Поляна между дубами, и по ней друг за дружкой — быстрые тени. Я насчитал их более десяти.

Через неделю в деревне Зименки я заглянул к пастуху Василию Ивановичу Боровикову, полагая, что озадачу его рассказом, Но он не раз уже видел эту компанию.

— Дикие. Они тут хуже волков. Будешь идти опушкой — возле ручья увидишь мертвого кабана. Считаю, они загнали...

Так состоялось знакомство со стаей. С тех пор следы ее жизни я наблюдаю почти всякий раз, когда приезжаю в знакомый мне до последней тропинки лес к востоку от Внукова. Зимой в стогу обнаружилось логово, где собаки спасались от холодов. В другой раз по следам удалось обнаружить, как собаки гнались за лосем. Одолеть огромного зверя они не сумели, и, возможно, охота была лишь спортивным азартом. Но кровь на снегу говорила, что дело дошло до зубов, и лосю пришлось защищаться. Нетрудно было представить при встрече с собаками участь лосенка, зайца, лисы и всех, кто не в силах был постоять за себя. Зубастый гребешок своры буквально прочесывал лес. Повсюду, где раньше встречались узоры разных следов, теперь встречались только следы собачьи.

Однако дичь сравнительно небольшой территории не могла прокормить ораву прожорливых хищников, и я не удивился, когда застал однажды собак на примыкающей к лесу пашне — артель охотилась за мышами.

В бинокль я в отдельности разглядел каждого землекопа. Их было двенадцать. Лапы и морды у всех перепачканы черноземом. И только эта деталь окраски как-то объединяла разношерстную, разнокалиберную компанию. Рядом с маленькой белой собачкой добычу искал огромный рыжий лохматый пес. Столбиком сидел явно заметивший меня у опушки еще один беспородный лохмач черного цвета. Большая, похожая на овчарку особа, не принимая участия в ловле мышей, лениво лежала возле кучи старой соломы. Верховодил в этой артели кофейного цвета ловкий поджарый кобель. Я видел, как походя он куснул черного, и тот отскочил в сторону, даже не гавкнув.

Несомненно, этот странный и необычный коллектив был как-то организован. Распределение ролей на охоте, дележ добычи, взаимоотношения полов, степени подчинения, соблюдение дисциплины, манера передвижения — все это регулировалось какими-то незримыми для меня правилами. И удивительней всего — правила эти были «написаны» заново, как только возникла эта собачья вольница. Впрочем, так ли уж заново? Скорей всего, в каждой из этих собак ожило наследство стайной, подчиненной стройным законам жизни. Однако и опыт общения с человеком тут не забыт. Живут почти на виду у людей. Но как удивительно ловко избегают они опасность! В который раз наблюдаю за ними. Но только бинокль помогает как следует их рассмотреть. Дистанция в восемьсот метров предельна.

И на этот раз стоило мне, продвигаясь опушкой, чуть-чуть приблизиться, как сидевший столбиком черный сторож вскочил, и мыши мгновенно были забыты — вся стая неторопливой цепочкой затрусила в ольховые крепи. Как всегда, впереди был Кофейный, за ним — белая гладкошерстная собачонка. Здоровый рыжий лохмач с воинственно задранным кверху хвостом замыкал шествие.

Историю их появления удалось проследить без труда. За деревней Летово одну из лесных полян отвели под огромную свалку. То, что мы с вами спускаем в мусоропровод и что потом с наших дворов увозят мусоросборщики, попадает сюда, за город, на свалки. В хаосе всяких отбросов, обрывков, обломков и отслуживших вещей есть и остатки пищи. Для бездомных собак свалка — это просто обетованная земля. И очень много бродячих псов, избежав ловчей петли санслужбы, нашло дорогу за город и осело у свалок. Тут тоже не вполне безопасно — санитарная служба не дремлет. И все же, добывая в мусоре пропитание, легко увернуться от выстрелов — рядом лес.

По наблюдению знакомого мне пастуха, у свалки в Летово образовались, как сказал бы ученый, две популяции собак. Одна была прочно привязана к свалке (и, конечно, ее без большого труда истребили), другая почувствовала вкус дикой жизни и превратилась в стаю вольных охотников. (Возможно, и не в одну стаю.) Можно представить, каким суровым и жестким был в этой группе отбор. И, надо полагать, только немногим удалось приспособиться к дикой жизни. Однако потомство от новоявленных дикарей было, конечно, жизнеспособным.

Однажды летом на дорожке в густом орешнике меня облаял прелестный щенок. Это был лоснящийся темно-бурый футбольный мяч с хвостиком, с торчащими вверх ушами и двумя угольками глаз. Держался он с покоряющей смелостью. Я присел достать из мешка фотокамеру, а щенок лаял, загородив тропинку, уверенный: этот лес принадлежит ему, и только ему.

Снимок сделать не удалось. За спиной послышался шорох и рычание взрослой собаки... Все остальное длилось не более двух секунд. Маленький шалопай был схвачен за холку, и я не успел даже как следует разглядеть рассерженную мамашу — с мгновенно притихшей ношей она нырнула в орешник... Около часа я лазал в крепях, надеясь разыскать логово, но напрасно.

Жена зименовского пастуха Надежда Герасимовна, услышав рассказ о встрече в лесу, в свою очередь, рассказала, что раза три видела в разных местах щенят... Собачья вольница жила полноценной жизнью, пополняясь потомством, взращенным по правилам дикой природы. Но лес и пашня с мышами никак не могли прокормить возраставшую шайку диких охотников. Рискуя попасть под выстрелы, они, несомненно, ходили и к свалке. Однако минувшей осенью свалку закрыли. Возвышаясь в лесу огромным холмом, она уже не вмещала отбросов. Гору хлама слегка разровняли бульдозером и оставили зарастать бурьяном.

— А что же собаки? — спросил я старых друзей, найдя их дома у печки.

— О, такие новости! — сказал пастух. — В Прокшино у Дмитрия Воробьева разорвали собаку. В Филимонках едва отбили у них телка. В Пенино на прошлой неделе двух коз порешили...

— Да врут, наверное, Василь Иванович, — подзадорил я собеседника, — и про волков, ты ведь знаешь, много всяких рассказов...

Пастух не обиделся:

— Врать могут. Но ведь легко и проверить — Пенино рядом.

Я вырезал палку потолще и вышел из лесу к Пенино, когда в деревне уже светились окна.

— Не у вас ли собаки коз порешили? — с порога вместо приветствия спросил я хозяев,

— У нас... — нерешительно ответил мужчина, чинивший шапку...

Оценив интерес собеседника к подробностям происшествия, хозяин сказал, что сейчас приведет человека, который видел все сам.

Вернулся он с соседкой Сидоровой Марией Алексеевной. Она рассказала, что недавно шла с работы и шагах в пятистах от опушки, за деревенскими огородами, увидела: стая собак рвет козу. Бедняга была привязана и только отчаянно блеяла. «Я закричала, замахала руками. Они отбежали к лесу и стали глядеть на меня. Тут я заметила, что слегка опоздала. Коз было две. Одна стояла, тряслась. А другая чуть в стороне лежала уже без движений».

Расспросив Марию Алексеевну, как выглядели собаки, я узнал в разбойниках старых своих знакомых.

В Пенино и в Зименках, как и во всякой лесной деревне, есть конечно, охотники. Но в последние годы в большом «зеленом кольце» Подмосковья охота запрещена. А тут вдобавок и не на кого было охотиться — собаки чистили лес под метелку. И надо ли удивляться — владельцы ружей при общем сочувствии объявили собакам что-то вроде священной войны.

Недели три я не был в этих местах. А появившись как раз перед зазимком, завернул за «собачьими новостями».

— Война... Война идет! — засмеялся пастух. — Одну застрелили. Этим и кончилось, Они хитрее охотников...

В тот день удивительный случай помог мне не просто снова столкнуться со стаей, но и стать свидетелем драмы, которую не так уж часто встречаешь в природе.

После долгой погожей осени наступила пора ненастья. Лес был тихим и кротким. Из Зименок после чая у пастуха я шел вдоль ручья, дивясь, как искусно, возле самой тропы, прятали гнезда сороки. Сейчас в облетевших ольшаниках гнезда висели подобно забытым шапкам. И вдруг где-то рядом раздался раздирающий душу крик. Я не понял даже сразу: человек или зверь? Но почувствовал: так может кричать существо, оказавшись в большой беде. Подбежав к повороту ручья, я никого не увидел. И хотел уже двигаться дальше, но оглянулся и на кладке через ручей заметил что-то пушистое, по виду похожее на ондатру.

Но это была собака. Минуты было довольно, чтобы понять беду, в какой она оказалась. Друзья по стае были тут, рядом, — я видел, как в редколесье мелькнули Кофейный и белая собачонка. Но мое появление было Для них сигналом — спасаться. А эта, попавшая в западню на мостке, как видно, приготовилась к самому худшему. При моем приближении собака взвыла и затряслась мелкой дрожью. В ее глазах я увидел страшную ненависть и бессилие.

Кладка через ручей была сбита поперечными планками из трех липовых жердочек. Тут, опираясь на шест, проходили в Зименки люди. Собаки тоже, как видно, не раз пробегали по жердочкам. Но в этот день моросил дождь. Все было мокрым и скользким. Одна из собак оступилась. Лапа ее скользнула между двух пружинящих жердочек, собака свалилась в ручей, заклинив в нежданном капкане заднюю ногу. В таком положении я ее и застал: нога и хвост наверху, туловище в воде, а голова над водою с другой стороны мостка. Большего бессилия и безнадежности невозможно было представить...

Странное существо человек. Профессор Гржимек, вспоминая о встрече с животными в Африке, говорил: «Нельзя равнодушно смотреть, как лев сбивает с ног антилопу. Понимая законы жизни, антилопе все же сочувствуешь. Но однажды я встретил в саванне старого льва. Глаза у зверя слезились. Он не мог не только охотиться, он не мог даже двигаться — антилопы небоязливо ходили в десятке шагов. И что, вы думаете, я сделал? Я застрелил антилопу и положил ее старику...»

Тут на ручье у Зименок возникла похожая ситуация. Я лучше, чем кто-то другой, понимал, каким злом для всех обитателей леса были эти собаки. Но поднять сейчас руку на терпевшего бедствие или даже пройти равнодушно мимо не смог бы, как я подумал, даже старик, потерявший недавно козу. Сделав несколько снимков, я стал искать способ, помочь собаке.

Дело оказалось не слишком простым. Ручей от дождя вздулся, и гибкий мостик, как только я на него ступал, уходил в воду, грозя утопить и собаку. К тому же собаке не объяснишь намерений, и надо было соблюсти осторожность, как только пленница станет свободной. Я отыскал шест подлинней и покрепче и стал концом его раздвигать жерди, державшие лапу. Минут пять я возился, доставляя собаке мучения. Но, странное дело, она поняла, что бояться меня не надо. Она по-прежнему мелко дрожала. Но глаза! На меня глядели испуганные и преданные глаза. Я подумал: вот так же, наверно, собака глядела когда-то на своего хозяина.

Для успеха неожиданной операции нужна была помощь самого пострадавшего. Надо было заставить собаку нырнуть и выскочить по другую сторону мостика. И собака сообразила, что надо делать. Она нырнула, и сразу же лапа ее скользнула вниз из раздвинутой щели. И все окончилось. Собака поплыла к берегу, вылезла из воды, испуганно оглянулась и, приволакивая ногу, кинулась в лес...

Недавно уже на лыжах я сделал обход «своих» мест. Собачьи следы! А были когда-то и заячьи, и лисьи, и даже тетеревов лет пятнадцать назад я снимал в лесах между Киевской и Калужской дорогами...

Теперь осмысление этой истории... Есть такое понятие — «экологическая ниша». Оно означает, что в сложных хитросплетениях живой природы для каждого существа есть свое определенное место. Оно обусловлено многими причинами длительной эволюции. Упрощенно так: карась в воде существует при наличии в ней подходящих для этого вида рыбы условий: характер пищи, температура и состояние воды. У щуки своя экологическая ниша: она в воде, «чтобы карась не дремал».

Такой «щукой» в наших широтах искони был волк. Он занимал нишу хищника — регулятора жизни. Но хозяйственная деятельность человека давно нарушила природные взаимосвязи. Волк стал пользоваться плодами человеческого труда (добыть овцу в стаде гораздо проще, чем, например, выслеживать лося) и этим поставил себя вне закона. Во многих местах волк почти полностью был истреблен. Таким образом, одна из природных ниш оказалась свободной.

Но, как говорится, свято место пусто не бывает, на наших глазах происходит удивительное явление: экологическую нишу волка заполняют дичающие собаки. То, что я наблюдаю в тридцати километрах к юго-западу от Москвы, характерно для многих мест Подмосковья. То же самое наблюдают во Владимирской, Ярославской, Калужской, Ивановской областях. Причем в одних случаях хозяевами леса становятся собаки, в других — уцелевшие волки, не находя себе пары, «обручались» с собаками и дали потомство очень жизнеспособное. Из разных мест сообщают о появлении этих, темной окраски, волков-собак.

Собаки и волки-гибриды — дерзкие и хорошо приспособленные к новым условиям хищники. Они прекрасно охотятся, не брезгуют отбросами и, как видим, готовы задавить козу и теленка, напасть на собаку, стерегущую дом.

Вести борьбу, как уже убедились охотники, с новоявленным хищником очень непросто. Собаки и волки-собаки не страшатся людей и в то же время умело избегают опасность. На облавах, оказавшись в окладе, они прыгают через флажки. Их побаиваются охотничьи собаки. Потомство, как замечено, они приносят в разное время года, приспосабливая под «родильные дома» скирды соломы.

Таков неожиданный «заместитель волка» в наших лесах. Волки, впрочем, тоже воспрянули духом. По самым последним данным, число их в европейских зонах страны за восемь лет возросло примерно в четыре раза.

МИШКИНА СЛУЖБА

Судьба его могла бы сложиться иначе, если бы не злополучный выстрел...

Матушка была хитрая. Среди лесистых болот она выбрала самое сухое место, заросшее елками, березняком и мелким осинником. Медведица знала, что следы могут выдать берлогу, потому долго петляла, саженей двадцать прошла задом, сделала три прыжка и легла.

Берлога под сосновой корягой была приготовлена загодя. До первого снега медведица выстлала ее еловым лапником, сухим мягким папоротником.

Повалил снег, теплый и густой. Белое одеяло скрыло все следы. Теперь никто, кроме чуткой лисицы, не мог бы догадаться, что под старой корягой уснула хозяйка Лесных Островов.

В январе в берлоге появились два крошечных, с кулак, медвежонка. Они сразу отыскали соски со сладким материнским молоком. Медведица худела, зато два ее сына быстро превратились в сытых пушистых зверят. На пятой неделе у одного прорезались глаза. Впрочем, сам он не догадался об этом. В берлоге было темно, и медвежонок не знал, что где-то над головою есть большой и богатый мир: лесные коренья, малина, сладкие белые личинки под старыми пнями, грибы, желуди, молочный овес и мед. Мед в высоких липовых дуплах!

Как раз в это время по лесу с собакою шел лесник. Он шел «по куницу» и все поглядывал вверх, не мелькнет ли буроватая шкурка. Вдруг собака остановилась, без видимой причины гавкнула, ощетинилась и зарычала. Лесник был опытным человеком и сразу смекнул, в чем дело. Он отозвал лайку и, пятясь назад, стал делать затесы на березах и елках...

Через неделю по этим затесам охотники разыскали место, где из-под снега вилась теплая струйка пара.

Медведица слишком поздно услышала шорох. Налетели со злобным визгом собаки, и сразу же ухнул по лесу гром. Упали с елок комочки снега, поплыл над сугробами синий ружейный дым.

Над берлогой наклонился усатый охотник.

— Ого-о! Наследники есть...— Охотник разделся и завернул медвежат в полушубок...

Медвежат разлучили. Один остался у лесника, а тот, что был шустрей и проворней, ехал сначала в машине, потом самолетом, потом опять в машине и попал наконец на окраину Москвы, в Химки. Всю дорогу возле него держали бутылку с резиновой соской. Медвежонок сначала не брал соску, потом привык — подслащенное молоко было похоже на материнское.

— Ну вот и приехали, — сказал человек и развернул полушубок, — осматривайся в нашей берлоге...

На стенах висели оленьи рога, ружья, старый бинокль и патронташи с позеленевшими медными гильзами. Если бы медвежонок мог понимать, он догадался бы: в доме живет охотник.

Новый жилец не спрятался, не забился в печурку, где обычно спасалась кошка. Он деловито принялся изучать комнату и сразу набедокурил. Подвела скатерть — зацепилась за когтистую лапу. На пол грохнулась и разлетелась брызгами хрустальная ваза. Петрович (так звали охотника) получил ее вместе с серебряным знаком за меткую стрельбу. Дорогим призом в доме очень гордились, но откуда знать медвежонку... И охотник не рассердился.

Из трех стульев и стиральной доски сделали загон возле печки. Дали медвежонку обычное для всех медведей имя. И стал Мишка жить, не подозревая даже, что есть на свете пахучие теплые муравейники, клюква и мед в высоких дуплистых липах...

Кормили Мишку овсяной кашей, щами, капустой, давали сахар и булки. Мишка ничем не брезговал. Усевшись, как обычно сидят на комодах плюшевые медведи, он держал булку передними лапами и старательно выковыривал зерна изюма. Иногда Петрович приносил арбуз. Мишка, как футболист, катал его по полу, с треском загонял между ножками стульев, потом прогрызал в кожуре дырку и начинал пиршество.

Больше всех потешали медвежьи проделки Галку, дочку охотника. Она не останавливала его, а когда слишком уж он расходился, применяла ей одной известное средство. Мишка неизвестно почему панически боялся бумажного шороха. Галка брала газету, и Мишка тут же скрывался за свою загородку.

Однако укрощать малыша с каждой неделей становилось труднее. Одним прыжком одолевал медвежонок загородку из стульев, вскакивал на скамейку, однажды забрался даже на шкаф. Особый интерес проявил Мишка к подушке. Он распорол ее и долго искал что-то в перьях. В тот же день на Мишку надели ошейник и посадили на цепь во дворе.

Это был совсем другой мир, и Мишка сразу оценил его преимущества. Во-первых, бочка. Бочка даже и без воды — прекрасная для забав штука. Но в бочке была вода. Мишка сначала запустил в теплую воду лапу, потом нырнул. За этой процедурой с любопытством наблюдали из своей будки хозяин двора — кобель Жук и соседская кошка Мальва, шмыгнувшая от страха на дерево.

Мальве, однако, недолго пришлось сидеть наверху. Мишка подошел к дереву и ловко, будто всегда только этим и занимался, полез на рябину. Но воевать Мишка не собирался. На рябине пучками висели оранжевые ягоды...

Рябина стала любимым местом Мишки. К зиме он так чисто собрал урожай, что только на самой верхушке остались редкие ягодки. Стайка свиристелей, каждый год прилетавшая на рябину из леса, на этот раз долго не задержалась — порхнула искать другую столовую.

К зиме Мишке выстроили сарайчик с теплой крышей и чистым полом. Но с первыми же морозами он переделал постройку по своему усмотрению: взломал пол и долго, как землекоп, вышвыривал наружу красную глину. Петрович принес во двор охапку душистого сена. Мишка тотчас же устроил в подпольной яме постель, улегся, но не уснул, как это сделали бы его лесные родственники. Жена Петровича, Елизавета Григорьевна, каждый день приносила из столовой ведро всякой всячины. Мишка вскакивал с постели и, как поросенок, бежал к корыту.

Соседский парень — студент по воскресеньям надевал старый плащ и начинал с Мишкой бороться. Мишка с удовольствием швырял парня в сугроб и протягивал лапу. Если конфетки не было, дочь Петровича Галка (ради которой студент и устраивал эти баталии) давала Мишке пососать палец. Все смеялись и ласково трепали Мишкин загривок.

Вечерами свет из окон стлался по снегу, тонким лучом проникал в Мишкино подземелье. Петрович по вечерам набивал патроны или возился с удочками. Елизавета Григорьевна сидела с вышивкой. Иногда она помогала мужу отмерять порох и дробь из холщового мешочка. У лампы с книжкой сидела Галка. Мишка засыпал, когда гасла Галкина лампа.

Однажды окна горели особенно долго. В полночь дверь отворилась. Несколько охотников раздетыми вышли во двор и, продолжая начатый разговор, осветили фонариком Мишкино логово.

— О-о!... Матерый...

— Ну, Михайло, хватит даром харчи изводить. Пора начинать службу, — сказал Петрович и, как всегда, пощекотал Мишку.

Служба началась в воскресенье. У палисадника остановилась машина. Петрович наклонно положил две доски и подтолкнул Мишку в кузов.

В этот же час с разных концов Москвы и Подмосковья в поездах и автобусах на маленькую лесную станцию спешили охотники. У каждого на поводке повизгивала собака.

На поляне между двух березок натянули крепкую проволоку. Петрович надел на нее кольцо Мишкиной цепи и вместе с сухоньким старичком в непомерно больших подшитых валенках стал разматывать катушку с пестрыми, пахнувшими краской флажками.

Повалявшись в сугробе, Мишка почистил когти о кору толстого дуба, резво пробежался вдоль проволоки. Возле кустов орешника остановился, прислушался и ковырнул лапой снег...

Между тем поляна приняла праздничный вид. Яркими пятнами трепетали флажки над сугробами. На краю пестрого круга курили и вполголоса переговаривались охотники. Обнюхивали друг друга и скалили зубы собаки.

Охотников встречал старичок в подшитых валенках и скроенной из шинели куртке. Старик был важен, как фельдмаршал.

— Руководитель травли, — представлялся он каждому, доставая огрызок карандаша и тетрадку. — Пожалуйте имя и отчество, — просил он, — а также пожалуйте кличку животного...

Наконец регистрация кончилась. Не спеша старичок утоптал для себя место у проволоки, победно огляделся, все ли готово, выкрикнул первую фамилию и на минуту замер с поднятой рукою...

— Давай! — крикнул он наконец очень значительно.

Послышался хриплый лай, и сразу к березкам выскочили две пестрые лайки.

Мишка не ожидал предательства. Два пестрых существа были очень похожи на добродушного Жука со двора, и ему захотелось поиграть. Он поднял лапу, но. одна из собак взвизгнула и вцепилась ему в бедро. Мишка обиженно рявкнул. Собака кубарем отскочила, а через секунду снова висела на медвежьем боку.

— Давай! Давай!... — кричали со всех сторон.

Мишка поискал глазами Петровича и, растерявшись, побежал к нему, но проволока не пустила.

— Давай!...

Клочьями полетела медвежья шерсть. И только теперь Мишка вспомнил про когти. Он извернулся, махнул лапой, и пестрая сука с визгом покатилась в сугроб...

— Будут работать, — одобрительно сказал старичок о собаках.

Теперь Мишка знал, что ему делать. Громыхая цепью, он крутился на месте, рычал, и новый нападающий — желтый кобель, погавкав, так и не решился отведать медвежьей шерсти.

А потом опять пошли: пестрые, желтые, черные... Мишка уже не различал цвета. Глаза у него налились кровью и слезились. Поземкой крутился снег на поляне. Собачий визг тонул в пушистой медвежьей шубе...

У Мишки не было союзников на этой поляне. Только Галка возле березы кусала варежку и, когда собаки отлетали в сугроб, радостно кричала:

— Дай, Мишка! Дай им...

Так было в первое воскресенье. А ровно через неделю, утром, опять подъехал грузовик к дому. Петрович потрепал Мишкин загривок и подтолкнул по доскам в кузов.

— На службу, Мишка, на службу... Опять в поездах и на автобусах ехали люди с собаками. С серьезным видом вели они разговор о медвежьей охоте. Давали оценки собакам:

— Будет работать...

И хотя все хорошо понимали, что медведя могут встретить только в зверинце, все же всерьез говорили о медвежьих охотах, прикидывали, какие из собак завоюют дипломы, растаскивая на зубах Мишкину шубу.

Мишка, конечно, не знал об этих человеческих слабостях. Он скоро привык к своему положению. Каждое воскресенье собаки были одни и те же. Мишка хорошо помнил трусливых. Когда они выбегали, он ложился на спину и презрительно, не обращая внимания на громкий лай, катался по снегу. Были такие, что совсем не хотели драться. К великому огорчению хозяев, они обнюхивали флажки и пятились назад. С третьими Мишка легко справлялся, отбрасывая их лапой. Но было у него шесть или семь настоящих врагов, которых он боялся и чувствовал издали. Он хорошо различал их злобные голоса и заранее начинал метаться вдоль проволоки.

Особенно страшной была Пурга, большая пестрая сука с черными метками над глазами.

Вместе с ней на поляну выбегал и хозяин, низенький человек в старой дохе и заячьей шапке. Он не пропускал ни одного воскресенья. Он гордился Пургой и хотел, чтобы все видели, какая это собака. Пурга нападала сзади. Мишка вертелся волчком, но никогда не доставал ее лапой. Она же кусала больно и часто. Почти рядом с собакой, раскрылив полы дохи, метался хозяин.

В азарте он почти всегда терял шапку и что есть мочи кричал:

— Хватай, хватай!...

Пурга хватала, но ему было мало. И только если на снегу появлялись красные пятна, низенький человек разыскивал шапку и дрожащей рукой ловил Пургу за ошейник.

— До крови! Понимаете, кровь! — И уходил с таким видом, будто это ему удалось укусить медведя до крови.

После таких схваток глаза у Мишки мутнели, подгибались от усталости лапы. Тяжело дыша, он прислонялся к березе и начинал лизать снег. Любопытные дергали цепь, но Мишка показывал два клыка, и они разбегались. Одна только Галка могла подойти к Мишке в эту минуту. Она протягивала руку, Мишка брал Галкин палец, успокаивался и начинал сосать, причмокивая, совсем как маленький медвежонок.

...Неделю Мишка отлеживается в подземелье, зализывает царапины и укусы. По-прежнему из столовой приносят ему ведро сытного месива, а в воскресенье подъезжает к калитке машина.

— Мишка! На службу... — говорит Петрович.

И странное дело, Мишка с радостью, не дожидаясь, когда положат доски, прыгает в кузов.

Пока развешивают флажки и старичок «медвежатник» выводит в тетрадке собачьи клички, Мишка обнюхивает кусты, раскапывает снег. Иногда под корою у пней находит он белые замерзшие личинки. Полакомившись, он обязательно лезет на старый дуб, к которому привязана проволока, и сверху разглядывает молодой ельник, что растет за поляной. Большой лес начинается за этими елками. Оттуда в оттепель ветер приносит незнакомые и дразнящие запахи...

Люди не знают об этих запахах.

Люди не знают, что ради белых личинок и тревожных, сладких запахов Мишка охотно прыгает в кузов по воскресеньям.

Василий Михайлович Песков

ДОРОГИ И ТРОПЫ

Редактор г. Панкратова

Художественный редактор Г. Масляненко

Технический редактор С. Журбицкая

Корректоры Г. Киселева и О. Наренкова

Фото на первой полосе обложки Н. Кочнева

Фотографии на второй и третьей полосах обложки В. Пескова

Рисунки в тексте Б. Шутовского

Сдано в набор 22/Ш 1976 г. Подписано в печать 26/IV 1/976 г. А06570. Бумага газетная. Формат 84xl087i6. 7 печ. л. 11,76 усл. печ. л. 14,264 уч.-изд. л. Тираж 1 606 000 экз. 1-ый завод: 1—500 000.

Заказ Мг 547. Цена 46 коп.