Портрет комендора


Прасковья Евграфовна Полегаева, старая седая женщина, вошла в здание студии художников. Просторный и гулкий коридор был пуст. В матовом свете электроламп поблескивали никелированные дверные ручки. Одна из дверей открылась, и тоненькая, строгая на вид девушка в белой кофточке с короткими рукавами-фонариками и черной юбке прошла мимо.

— Доченька! — окликнула ее Прасковья Евграфовна. — Мне бы надо портрет нарисовать…

Девушка остановилась.

— Чей портрет? — спросила она.

— Сына Павлушу срисовать бы, милая…

— Здесь студия. А вам нужно обратиться в бюро заказов. В этом же доме следующий подъезд направо.

— Нет, нет… Мне сюда надо, — возразила Прасковья Евграфовна.

— Вы прямо к художнику хотите?

— Нет, доченька. У нас в колхозе есть художники. Мне бы к народному…

— К Владимиру Владимировичу?., — девушка тряхнула высокой прической. — Вот дверь его мастерской.

Только он не принимает обычных заказов Обратитесь в бюро.

Когда девушка ушла, Прасковья Евграфовна потопталась на месте, потом решительно взялась за ручку двери. «Народный, — подумала она, — должен принять».

Народный художник Владимир Владимирович Каштанов был так поглощен работой, что не заметил вошедшей старушки. Расхаживая около мольберта, он хмурился и отрывистыми, короткими движениями кисти накладывал на холст мазки. Картина, видимо, ему не нравилась. Каштанов отошел к стене, искоса поглядывая на полотно. Выбившиеся из-под тюбетейки пряди седых волос упали на лоб. Он резко отбросил их назад, снова подошел к мольберту, сделал несколько мазков и сел в кресло. Каштанов то вскакивал, то снова садился в кресло и продолжал работу. Прасковья Евграфовна долго наблюдала за ним и, наконец, вздохнув, проговорила:

— Маята какая…

Каштанов оглянулся в недоумении:

— Вы к кому?

Полегаева быстро заговорила:

— К вам, к вам… Простите за беспокойство, товарищ народный художник.

Каштанов удивленно вскинул лохматые брови, положил кисть и сухо спросил:

— Чем могу служить?

— С просьбой к вам пришла. Сына надо бы нарисовать, да никто не берется. Трудно, говорят.

— Что же в этом трудного… Зайдите в бюро заказов студии, там скажут, когда приходить вашему сыну. Дни и часы назначат на сеансы к любому свободному художнику.

Каштанов не склонен был к длинному разговору. Он кивнул Полегаевой и взял кисть.

— Не может он прийти, — едва слышно произнесла Прасковья Евграфовна. — Нет его на свете. Моряком он был. В бою погиб… Вместе с кораблем. Вот…

Сжав чуть подрагивающие губы, Прасковья Евграфовна достала из кармана платья сверток, развернула и протянула художнику конверт и орден Отечественной войны.

Каштанов нерешительно взял конверт, вынул из него бумагу, пробежал глазами и взглянул на старушку. Та стояла настороженная, подавшись вперед. Глаза ее были полны слез.

— Садитесь, пожалуйста, — спохватился Каштанов, смахнул с широкого дивана эскизы и усадил Прасковью Евграфовну. Присел рядом и начал внимательно читать.

В письме на имя Прасковьи Евграфовны сообщалось о том, что комендор сторожевого корабля «Молния» Павел Полегаев совершил героический подвиг… Корабль вел неравный бой с противником. Многие матросы были ранены, корабль получил повреждение и начал тонуть. Полегаев, несмотря на ранение, не покинул боевого поста, а продолжал вести огонь. Истекая кровью, он успел сбить самолет противника. До последнего удара сердца моряк оставался верен воинскому долгу.

Далее говорилось, что комендор Полегаев внесен навечно в списки личного состава дивизиона сторожевых кораблей. Орден, которым награжден он посмертно, командование посылает матери с великой благодарностью за то, что она воспитала безгранично преданного Родине героя. Письмо было подписано адмиралом.

Дочитав письмо, художник задумался. Полегаева вытерла уголком головного платка слезы. С минуту помолчали.

— Ну, полно, — сказала, наконец, Прасковья Евграфовна. — Многих уже просила нарисовать Павлушин портрет. Отказывались: ведь даже фотографии не сохранилось. Мой дом сгорел в войну от бомбы. Пришла с поля — одни угли застала. О вас мне рассказывали… Думала, думала я, да и решила вот обратиться к вам, как к народному художнику. Отпросилась у председателя, приехала… На вас одного надежда. Нарисуйте Павлушу!

Каштанов нахмурился. Полегаева ждала ответа, пристально глядя на художника.

— Павлу сколько было лет? — спросил Каштанов, чтобы нарушить затянувшуюся паузу.

— Двадцать семь… Жить бы да жить, — вздохнула Прасковья Евграфовна, и слезы снова навернулись у нее на глаза.

Каштанов встал, прошелся по мастерской. «Что же делать? — напряженно думал он. — Жаль старушку, а придется отказать. Времени у меня нет. И с чего же писать — со слов!?»

Но сказать ей об этом прямо почему-то было трудно. Художник подошел к мольберту. Стараясь хоть как-нибудь отдалить неприятное объяснение, он сказал:

— Вот, Прасковья Евграфовна, работа у меня… Так сказать, на колхозную тему.

Старушка взглянула на полотно, и лицо ее прояснилось.

— Хорошая картина! — сказала она. — Лес и поле совсем как у нас. Утром это?

Каштанов утвердительно кивнул головой.

— Только по той дороге, — продолжала Полегаева, — у нас колхозники ездят в поле на работу, а у вас пусто, никого нет… Видно, запаздывают с уборкой-то. А пшеница клонится к земле — налита, готова. Пора убирать.

Художник насторожился:

— Значит, пора начинать уборку, говорите?

— Пора, пора, Владимир Владимирович. Только солнце пусть подсушит пшеницу: утренняя роса-то у нас обильная. Подождать надо, а потом — в самый раз.

Каштанов улыбнулся:

— Вы, Прасковья Евграфовна, в колхозе, значит, работаете?

— В колхозе. Раньше все с хлебом имела дело, а теперь — птичница. В поле уж не управляюсь, так председатель перевел на птицеферму. В прошлом году медаль мне дали за курочек-то…

Она с удовольствием начала рассказывать о колхозе. Каштанов с интересом слушал.

Оля, ученица художника, строгая девушка, которую Прасковья Евграфовна встретила в коридоре, уже несколько раз заглядывала в мастерскую и, удивленная тем, что старушка прошла-таки к художнику и, кажется, чем-то заинтересовала его, деликатно прикрывала дверь.

— Оленька! — вдруг окликнул ее Каштанов, когда девушка вновь заглянула в дверь. — Заходите же. Вот Прасковья Евграфовна внесла поправку. Прикройте-ка это полотно. Пусть подсохнет пшеница, тогда мы за нее возьмемся.

Каштанов зашагал по мастерской. Оля, укоризненно поглядывая на старушку, застучала каблучками, отодвигая мольберт за ширму.

— Заговорила я вас, от работы отрываю, — Прасковья Евграфовна неторопливо поднялась с дивана. И, словно считая вопрос с портретом окончательно решенным, спросила: — Приходить-то когда, Владимир Владимирович?

— Что? — рассеянно спросил Каштанов.

Замечания старой колхозницы по его картине увлекли художника, заставили забыть обо всем.

— Говорю, когда приходить? — спокойно переспросила Прасковья Евграфовна. Я расскажу о Павлуше. Подробно расскажу.

Каштанов растерялся.

— Видите ли, Прасковья Евграфовна, без фотокарточки ничего не получится. Сами понимаете…

Прасковья Евграфовна испуганно поджала губы. Дрожащими руками она завернула в платок орден и письмо, прижала сверток к груди и молча направилась к двери.

Художник, чувствуя себя виноватым перед ней, быстро заговорил:

— Вы не сердитесь, Прасковья Евграфовна. Постарайтесь отыскать где-нибудь фотокарточку сына. Тогда — другое дело.

— Где же ее найдешь?.. — тяжело вздохнула Полегаева. — Видно, никто не может помочь моему горю.

— Извините, Прасковья Евграфовна, ничего не могу сделать, — оправдывался Каштанов. — Очень сожалею, сочувствую вам всей душой, но в каждом деле есть пределы, перешагнуть которые невозможно. Со слов портрета не напишешь…

Каштанов проводил ее, пожал руку, извинился еще раз и сказал на прощанье:

— Если найдете где-нибудь фотокарточку Павла, обязательно сообщите мне…

Потом Каштанов долго стоял у окна. Чувство досады, неудовлетворенности угнетало его. Художник хмурился, барабанил по стеклу пальцами.

В этот день он уже не смог продолжать работу и раньше обычного уехал домой.

* * *

На следующий день художник отправился в мастерскую с твердым решением закончить свою картину.

Переодевшись в халат, он взял палитру, смешал краски, подсел к мольберту, но только взглянул на полотно, сразу же вспомнил Прасковью Евграфовну и ее сына. Каштанов сделал несколько мазков, нахмурился и положил кисть. В памяти всплыли подробности письма адмирала к матери Павла… И вдруг ему отчетливо представилось бушующее море, корабль, охваченный пламенем, и комендор Полегаев… Истекая кровью, стиснув зубы, он бьет, бьет, бьет по врагу, а за его спиной берега Родины, поля и леса, село, где ждет его с победой старушка-мать, город., где в ту осень, согревая дыханием озябшие пальцы, Каштанов рисовал военные плакаты…

И Каштанов вдруг почувствовал, что не имеет права отказать Прасковье Евграфовне, не может разрушить ее великую веру в искусство. Он во что бы то ни стало должен написать портрет Павла Полегаева.

Художник встал, нервно прошелся по мастерской, взглянул на часы: где же Оля?

Девушка пришла через несколько минут, весело поздоровалась.

— Опаздываете, Ольга Николаевна, — недовольно сказал Каштанов. — А я жду вас.

— Извините, Владимир Владимирович, но я всегда прихожу в это время, — возразила девушка.

Каштанов забарабанил пальцами по стеклу.

— Вы не запомнили, из какого она колхоза?

— Кто? — спросила ничего не понимающая Оля.

— Прасковья Евграфовна Полегаева.

— А, та, что приходила насчет портрета?.. Я не спрашивала откуда она.

— Нужно спрашивать. Вообще впредь интересуйтесь людьми.

— Хорошо, Владимир Владимирович, буду интересоваться, — ответила Оля, часто замигав.

— Наведите справки о Прасковье Евграфовне, узнайте ее адрес сегодня же.

Написать портрет Павла Полегаева оказалось гораздо сложнее, чем предполагал художник. Тех скудных сведений о внешности Павла, которые он получил от Прасковьи Евграфовны, встретившись с ней в ее селе, было далеко не достаточно. Каштанов списался со штабом флота и даже разыскал адмирала, приславшего письмо матери моряка, но, кроме новых подробностей его подвига, ничего не узнал.

Тогда Владимир Владимирович навел справки и поехал в райцентр, где Павел учился, а потом работал некоторое время инструктором физкультуры и спорта в десятилетке. Директор школы выслушал Каштанова и тотчас собрал всех учителей. Они очень хотели помочь известному художнику, но фотографии, на которой был бы заснят Полегаев, ни у кого не нашлось. Звонили в районо, но и там не сохранилось личного дела Полегаева. Извинившись перед учителями за беспокойство, Каштанов, опечаленный неудачей, простился. Директор проводил его до машины.

— Война все перетряхнула, Владимир Владимирович, — как бы оправдываясь сказал он. — Очень трудно найти, а ведь были у нас фотографии Полегаева с учениками — целая фотовитрина о спортивной жизни школы.

Директор вдруг остановился и воскликнул:

— Да, вспомнил! У тети Поли надо спросить. Это ветеран нашей школы, уборщица, — пояснил он.

Директор куда-то заспешил и через несколько минут привел немолодую женщину в синем рабочем халате. Выслушав просьбу художника, она сказала:

— Должны быть карточки. Пойдемте.

В тесной, слабо освещенной маленьким оконцем кладовой лежали на полу пачки стенгазет, связки каких-то бумаг, старых изодранных плакатов, журналов.

— О, да у вас, тетя Поля, тут целый архив, — воскликнул поощрительно директор.

— Архив! — отозвалась тетя Поля: — То-то же. А то: «Хлам! Выбросить!»

Она присела на пачку газет и развязала сверток, в котором оказались стопки пожелтевших фотографий. Тетя Поля начала перебирать их.

— Вот, — сказала она, передав Каштанову одну из фотографий, и начала связывать сверток, — Больше нету.

Каштанов потянулся к оконцу, но, ткнувшись головой в потолок, поспешно отступил.

— Который? — спросил он, разглядывая фотографию и поправляя съехавшую на глаза шляпу.

— Вот, — указала пальцем тетя Поля на одного из игроков, рассыпавшихся по волейбольной площадке. — Хороший был парень: уважительный к старшим и бережливый. Не в пример другим.

Каштанов разглядел фигуру Павла, который стоял в дальнем углу площадки с поднятыми руками, готовый принять мяч. Половина лица его была закрыта — виднелись лишь короткий чуб, часть лба и один глаз. Это было не то, что искал художник, но все-таки…

Каштанов поблагодарил тетю Полю.

— Не стоит. Потом передадите матери Павла.

Все трое уже вышли со двора и остановились у «Победы» Каштанова.

— Значит, рисовать Павлика будете, — словно для себя вслух сказала тетя Поля, когда Владимир Владимирович, попрощавшись с ней и директором, открыл дверцу кабины.

— Да, попробую, Полина Савельевна.

— Это хорошо. Парень стоящий. Он и у нас тут добрую память по себе оставил. Пруд-то наш — его затея: речку перегородили и пожалуйста. Теперь и рыба, и купанье для ребят. Видели?

Каштанов остановился, заинтересованный, взглянул на уборщицу.

— И стадион наш районный — его же дело. Он тогда всех комсомольцев поднял на ноги. Сделали. Потом какие только игры и спорты не устраивали! Бывало, там только и слышишь — смех, песни.

Художник некоторое время пристально смотрел на тетю Полю, словно что-то соображая, и вдруг шагнул к ней и взял за руку.

— Спасибо, Полина Савельевна, спасибо, — признательно и тепло заговорил художник. — Надоумили вы меня. Останусь тут у вас на несколько дней, поживу, поразузнаю кое-что о Павле Полегаеве.

Тетя Поля растерялась, но ответила с достоинством:

— И то дело. Многие помнят Павлика. Расскажут. А главное — в деле человек лучше виден: душа его там.

— Именно так, именно так, Полина Савельевна, — возбужденно подхватил Каштанов. — С этого мне и надо бы начать.

Через несколько дней Владимир Владимирович возвратился домой и сразу же засел в своей мастерской. Он внимательно изучил фигуру Павла, долго смотрел через лупу в его чуть прищуренный глаз и спрятал фотографию в ящик. Из рассказов матери Полегаева и других, знавших его людей, с которыми пришлось встретиться за это время, перед мысленным взором художника мало-помалу вырисовывался образ простого, скромного парня, честно прошедшего свой короткий жизненный путь. Воинский подвиг Павла теперь представлялся не каким-то мгновенным, необычайным явлением, а лишь естественным продолжением всей его жизни.

Каштанов еще раз прочитал письмо с флота, задумался и незаметно для себя, словно записывая мысли и чувства, начал набрасывать эскизы.

Художник работал много и упорно. Оля, поглядывая на рисунки, разбросанные по столу и дивану, старалась ходить по мастерской тихо, не касаясь каблуками пола.

— Не то! Не то! — ворчал художник, и снова изо дня в день писал этюды.

Оля старалась быть предупредительной и с радостью исполняла каждое поручение художника.

Наконец, Каштанов решительно ударил в ладони и громко сказал:

— Оля, холст! Начнем!

Художник начал писать портрет.

Несколько дней спустя Каштанову принесли заказную бандероль с флотским штемпелем на конверте. В ней оказался дружеский шарж, сделанный неумелой рукой корабельного художника-любителя на лучшего артиллериста корабля — старшего матроса Полегаева. Павел был изображен богатырем, разбивающим в щепки вражеский корабль пушкой, которую он держал за ствол. На заднем плане изумленный Нептун, вынырнув из глубины своего царства, приветствовал моряка, потрясая трезубцем. В письме сообщалось, что рисунок обнаружен в корабельной стенгазете военных лет, случайно сохранившейся на береговой базе. По словам моряков, знавших Полегаева, этот шарж довольно верно отображал силу и бесстрашие комендора. Портретного сходства рисунок не передавал, за исключением разве характерного очертания губ и подбородка, удачно схваченных рисовальщиком.

Каштанов мысленно поблагодарил неизвестного художника и, спрятав рисунок в ящик, где хранилась и фотография, продолжал работу над портретом. В очертаниях губ и подбородка портрет был несхож с рисунком, но художник уже не мог и не хотел изменять его. Перед глазами Каштанова стоял тот Полегаев, которого создал он в своем воображении.

— Пусть так, — решил Владимир Владимирович. — Так должно быть.

Через несколько дней портрет был закончен. Художник изобразил Павла Полегаева в матросской форме, в бескозырке, с орденом Отечественной войны на груди. У комендора было несколько орденов и медалей, но Каштанов умышленно нарисовал только тот, который хранила мать. За спиной моряка виднелись луга, поросшие скромными белыми цветами, пологие холмы, маленькая деревушка на пригорке. Ниточка линии электросети убегала куда-то вдаль. Лучи восходящего солнца окрашивали в золотистые тона пшеничное поле, за которым виднелось синее-синее море, незаметно переходящее в прозрачно-голубое небо.

Павел смотрел прямо перед собой. Смел и спокоен был взгляд его чуть прищуренных добрых глаз. Безмятежное ясное лицо моряка дышало здоровьем, молодостью и силой. Но едва заметные тонкие морщинки у глаз и упрямые складки на лбу в то же время придавали всему его облику выражение глубокого не юношеского раздумья.

* * *

В тот день, когда должна была приехать Прасковья Евграфовна, Каштанов почти не работал. Несколько раз он брался за кисть, но так и не сделал ни одного мазка. Снова и снова подходил он к портрету, стоящему на мольберте, и как-то недоверчиво и вопрошающе поглядывал на него. Тревожное чувство не покидало художника. Он часто посылал Олю посмотреть, не идет ли Прасковья Евграфовна.

Наконец Оля стремительно вошла в мастерскую и прерывистым шепотом сообщила:

— Идет!

Каштанов поспешил к выходу, но Прасковья Евграфовна уже открыла дверь.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович.

Художник что-то невнятно пробормотал и, торопливо взяв ее за руку, подвел к портрету.

— Вот, Павел… Как мог, написал…

Прасковья Евграфовна долго всматривалась в дорогой, словно ожившие черты лица сына и вдруг припала морщинистой щекой к широкой раме.

— Сыночек, родной…

Каштанов вздрогнул. Ему стало душно; он рывком расстегнул ворот рубашки, а Прасковья Евграфовна выпрямилась и, повернувшись к художнику, низко-низко поклонилась ему, прижав руки к груди. Владимир Владимирович, не видя ни растерянно улыбающейся Оли, ни Прасковьи Евграфовны, тоже низко поклонился матери героя.

Загрузка...