Дорогой чести

Война

Семен Степанович настоял, чтобы взяли из Ступина лучшую тройку и Голубя, который бежал на чумбуре за тарантасом. В Невеле, на постоялом дворе, расположенном наискось переполненной почтовой станции, Непейцына обступили офицеры, просившие подвезти хоть сколько-нибудь. Проворней других перебежал пыльную улицу пожилой штаб-лекарь, повторявший:

— Позвольте-с, господа! Я четвертые сутки сижу-с, а меж тем страждущие воины нуждаются в опытном операторе…

Услышав такое обращение, Сергей Васильевич вспомнил Очаков и пообещал взять с собой лекаря.

Пока кормили лошадей, Непейцын присел закусить ступинской снедью, пригласивши в компанию нового попутчика. Тот рассказал, что назначен из Петербурга хирургом корпусного госпиталя в местечке Покаевцы за Полоцком. Но, сидевши здесь, от проезжих узнал, что главные силы наши давно покинули дрисский укрепленный лагерь, под которым предполагалось дать сражение, прошли Витебск и отступают уже к Смоленску, преследуемые французскими полчищами. А оставленный в Покаевцах, для защиты путей Петербурга, корпус Витгенштейна тоже отошел куда-то, потому что против него Наполеон выслал два сильных корпуса. Один из них, сказывали, перешел уже Двину у Дисны, а другой занял Полоцк.

— Коли так, то не знаю, как сыщу нужный мне полк, — сказал в недоумении Непейцын. — А вы куда ж теперь следуете?

— Я в сем краю прошлую войну с гошпиталем кочевал, — ответил штаб-лекарь, — и здешние дороги знаю. Едучи проселком на Себеж, мы, думается, не минуем тылов нашего корпуса.

— А ежели на французов нарвемся? — спросил Сергей Васильевич. — Ведь Полоцк отсюда всего в ста верстах.

— На них нонче где наехать нельзя? — пожал плечами медик. — А нам к должности спешить надо. Вы, поди, назад не повернете?

— Не поверну.

— И я также. А потом, сзади тоже порядку немного-с… Неделю назад через Псков ехал, видел, как народ смятенный молебны служит, у проезжих про войну выспрашивает и у присутствий на возы бумаги казенные грузят. Что нам средь такого делать? А за мной жена да детей четверо-с, так надобно, чтоб аттестат чистый был: куда послан, туда и доехал…

На второй вечер пути увидели драгун, вставших у почтовой станции Рудня. Командир их, радушный майор с голубыми глазами и рыжими усами, угостил проезжих жареной бараниной, пуншем и рассказал, что прислан наблюдать за дорогами на Себеж, Придруйск и Люцин. Корпус маршала Удино двинулся на Псков, генерал Витгенштейн идет ему наперерез, и драгунам велено охранять тылы наши от внезапного нападения другого корпуса, Макдональда, со стороны Динабурга.

— Переночуйте в моем лагере, — предложил майор, — а завтра езжайте к Расницам, там, верно, наших перехватите. С вами разъезд пошлю, чтоб знать, где что деется. Драгуны передом пойдут и вас упредят, поворачивать или в лесу хорониться. Однако не полагаю вам опасности. От перебежчиков известно, что Удино третьего дня только из Полоцка выступил, про Макдональда же и слуха нету…

Переезд до Расниц прошел благополучно. Неторопливой рысью маячили впереди драгуны, июльское солнце пекло песчаную дорогу, крестьяне редких деревень работали на полях, будто войны и не бывало. На полпути, в селе Замошье, увидели распряженные лазаретные фуры и фельдшеров, куривших трубки на завалинках. Один из них, подозванный штаб-лекарем, сказал, что здесь ожидает приказа, где разворачиваться, корпусной гошпиталь. Обрадованный попутчик сунул фельдшеру свой багаж и стал прощаться.

— Выходит, раненые вас и не ждут, — упрекнул Непейцын.

— Э, господин полковник, кабы так не сказал, верно, и не подвезли бы меня, — засмеялся штаб-лекарь. — А увидел, что без ноги, и решил, что раненым посочувствуете. Без хитрости что в жизни добудешь? — Он взял из тарантаса ящик с инструментами и сказал уже серьезно: — А знаете, как я счастлив, что ныне же не придется людей кромсать. Ведь сколько под ножом кончается! Обомрет от боли — и готов. А сколько через две недели… — Лекарь, прижмурясь, помотал головой, и Непейцын увидел дорожную пыль в морщинах около глаз. — Другой раз и повышенный оклад да прогоны не радуют… Ну, прощайте, спасибо вам.

Проехали еще верст пятнадцать, лес окончился, и открылся в полуверсте повернувший направо тракт с раскинутым вдоль него большим биваком. Курились сотни костров, пестрели мундиры, рубахи, разномастные лошади, сверкали на солнце орудия и штыки. Подъехали к самой повертке, и тут дорогу им преградила колонна гусар в синих с белыми шнурами доломанах, уходивших налево, на проселок, вившийся по мелколесью. Они шли не спеша, шагом, краснорожие, крепкие, сытые, и пели залихватскую песню про какую-то Дуню-ягодку, присвистывая, ухая, и фланговый гусар, самодовольно крутя головой, лихо бил непрерывно гремевшим бубном то о свою грудь, то по колену.

— Ох, красота! — восторженно вздохнул Федор.

Непейцын поманил юного офицера, ехавшего у одного из последних взводов, и спросил:

— Что за отряд?

— Гродненский гусарский полк под командой шефа своего генерала Кульнева, — ответил безусый воин.

— А не с вами ли идет двадцать четвертый егерский полк?

— Кажись, что так, да мы пехоты не касаемся. — откровенно пренебрежительно сказал гусар и, развязно вскинув два пальца к киверу, поскакал догонять своих.

За гусарами показались несколько верховых офицеров в скромных зеленых мундирах. За ними сквозь поднятую копытами пыль блестели ружья и киверные гербы отбивавших ногу пехотных рот. У едущего первым офицера на шее белеет Георгий.

«Узнает ли? Как встретит? Одно дело в Петербурге, за столом, иное — здесь, на походе…»

Непейцын придал лицу равнодушное выражение — так, некто в военном сюртуке сидит в тарантасе, задержанный проходом войск. Властов всмотрелся в проезжего и, улыбаясь, повернул к нему коня, бросив соседу:

— Ведите полк, Василий Петрович… Куда же направляетесь, подполковник? Не ко мне ли?

— К тебе, Егор! Здравствуй!

— И поспел в самое время! Роздых тут людям давали, а только тронулись, и ты уже здесь! Ну, садись на коня, езжай со мной, а тарантас велю к моим экипажам проводить.

Тут же, на дороге, Федор с печальной рожей оседлал Голубя, подсадил Сергея Васильевича.

— С привала и ты верхом будешь, — утешил Непейцын.

И вот уже он ехал перед егерями рядом со своим другом, и тот рассказывал, что гусарский полк, два егерских и батарея составляют авангард Кульнева, а вскоре выступит с бивака весь корпус Витгенштейна, направляющийся — правильно сказал драгунский майор — наперерез войскам Удино, которые движутся от Полоцка на Себеж.

— До того тракта считают пятьдесят верст. Значит, завтра к вечеру на нем будем, — заключил Властов. — И, верно, тотчас сумеем с французами раскланяться.

— А начальству твоему не следует мне прежде явиться, чтоб тебя как не подвесть? — осведомился Непейцын.

Егор Иванович посмотрел на него испытующе: не сробел ли, сразу-то попавши в авангард — спросил его взгляд. Потом сказал уверенно:

— Выйдет случай, сам представлю. А раз без эполет, то ордена повесь, чтоб всяк видел заслуженного штаб-офицера.

— На ночлеге, — пообещал Непейцын. — Но как нонешней боевой службы не знаю, то могу только состоять для посылок.

Властов кивнул:

— И то ладно, как я недавно назначен бригадой командовать. Разумно рассуждая, тебе по неотделимости от коня надобно в кавалерии служить. У нас, к примеру, в цепь полевую ни один офицер верхом не выедет. Ужо все обдумаем, а пока приглядывайся к авангардному делу и мне помогай.

Ночь Сергей Васильевич провел в палатке Властова. Разлегшись после ужина на сене, покрытом одеялом, слушал, как полковник у походного самовара, три раза гретого денщиками, принимал доклады батальонных командиров. Одному попутно заметил, что в такой-то роте несколько солдат сбили ноги и хромают, другому — что у него даже офицеры не каждый день бриты, в обозе лошади плохо чищены и колеса не смазаны. А в заключение велел на рассвете досыта кормить людей и раздать водку по праздничной норме, потому что завтра вероятна первая встреча с врагом в сию кампанию.

«Как он твердо знает, что ему и всем делать надлежит! — думал Непейцын. — А для меня завтра, собственно, второй бой в жизни. Раз в настоящем огне на штурме побывал и разом ноги лишился. Не сробею ли? Двадцать четыре года прошло.

Вот и Егор в сомнении в глаза заглянул. Срам какой, ежели с очаковским крестом — да в кусты! Сам напросился, приехал, невесту и дяденьку-старика оставил. Но нечего думать. Нельзя осрамиться, и все!..»

Солнце только что встало, когда егеря и артиллеристы снимались с бивака. Гусары ушли раньше. Их движение — команду и топот коней — Непейцын слышал сквозь сон.

Идти по холодку было легко. В ротах слышались шутки и смех, когда Сергей Васильевич с Федором, замешкавшись на биваке с тульской ногой и одеванием, догоняли голову полка.

— Совсем иное дело, — одобрил Егор Иванович, окинув взглядом Непейцына, облекшегося в мундир с орденами. — А вестовому твоему надо скорей саблю от француза отбить, — кивнул он на разом зарумянившегося Федора и продолжал уже серьезным тоном: — Тебе, Сережа, право, повезло. Кульнева увидеть в деле — наука немалая. Под командой его я в двух войнах бывал. «Я не сплю, чтоб армия спала», — любимая его поговорка. И верно, по три раза в ночь аванпосты проверяет. Да таков чудак: в деле колите-рубите врагов — он только похвалит, а на дневке, ежели корова застонет, которую неумело для котла режут, сутки есть не может, все ее жалеет. И уж скор! В два перехода из Финляндии в Швецию по льду махнул. И там на биваке, в холоде лютом, сухарь глодая, как и везде, Квинта Курция читал. Словом, знаю, что пленишься доблестями его…

В полдень сделали привал, искупались в речке Свольне, сварили и съели обед. И только стали в ружье, как от Кульнева прискакал говоривший накануне с Непейцыным юный гусар с известием, что у мызы Якубово гродненцы столкнулись с французской конницей и прогнали ее. От пленных узнали, что они из дивизии Леграна, за которой идут главные силы Удино. Сейчас показалась пехота, огнем остановила Кульнева, и тот просит поддержки. Пересказав это, гусар погнал дальше, чтобы доложить то же командиру корпуса.

— Нынче иль завтра, а будет нам баня, — сказал Властов. — Гусарскую службу знаешь? Задерут врага, да прыг-скок — и нету их. А нам и россыпью, и сомкнуто, и орудия прикрывая, — на все манеры…

— Не пугай, по бугским егерям помню, — улыбнулся Непейцын.

Часа через два гусар проскакал обратно, и почти тотчас от хвоста колонны послышались слаженные ответы солдатских голосов. Егерей догнала группа всадников, впереди которой ехал граф Витгенштейн, поджарый щеголь в красном с золотом доломане. За ним следовали штабные чины и взвод драгун. Поравнявшись с Властовым, командир корпуса сдержал коня, а полковник подался ему навстречу и поднял руку к киверу:

— Здравия желаю, ваше сиятельство!

— Здравствуйте, Егор Иванович. Похоже, что поспели вовремя, не упустили Удино, и то пока благо! — Витгенштейн посмотрел на Непейцына, продолжавшего ехать на прежнем месте. — А кто сей заслуженный воин, коего раньше не видывал?

— Друг юности, ваше сиятельство, которому жизнью обязан. Еще кадетами будучи, купаться осенью в Неве вздумали, да мне ногу судорога свела, и он бросился меня спасать. Отставным подполковником Непейцыным зовется, — доложил Властов. — Вчерась прибыл из псковской вотчины, чтоб со мной повидаться, и просится волонтером под команду вашего сиятельства.

— Коль вас для столь славного поприща подполковник сберег, то и нам желанным сотоварищем соделался, — сказал граф.

Приложившись к шляпе, Непейцын открыл уже рот, чтобы благодарить, когда горбоносый, иссиня бритый генерал в артиллерийском вицмундире возгласил басом:

— Неужто тот Непейцын самый, с которым в корпусе за яблоками в купеческий сад лазали?

— И вы тоже знакомы, князь? — осведомился Витгенштейн.

— Кажись, — пробасил генерал. — Но про того сказывали, будто турки ему ногу отстрелили. А сей хоть с крестом очаковским…

— Он самый и есть, — подхватил Властов. — Подъезжай, Сергей Васильевич, покажи, что нога твоя под Очаковом осталась, а нонешняя из дерева и железа сделана.

— Чего ж не отзываешься? Али Яшвиля не признал? — спросил артиллерист, когда Непейцын поравнялся с ним.

— Не удивлюсь, ежели и с остальными чинами штаба моего вы своим сочтетесь, — пошутил командир корпуса.

— Про господина Непейцына я давно наслышан, — подал голос второй генерал, лицом очень похожий на сову: круглые желтые глаза и небольшой нос крючком над маленьким ртом. На вопросительный взгляд Витгенштейна он продолжал: — Будучи в молодости репетитором в Артиллерийском корпусе, я от генерала Верещагина с супругой про ихнее тяжкое ранение осведомлен.

— Так не хочешь ли при мне состоять? — предложил Яшвиль.

— Спасибо, князь. Осмотрюсь малость при Егоре Ивановиче, а уж потом, может… — ответил Непейцын, затягивая поводья.

Командир корпуса, сказав что-то Властову, послал своего коня. Штабные, а за ними драгуны конвоя устремились следом.

— Что тебе граф приказал? — спросил Сергей Васильевич.

— Чтоб шли скорей и что вся наша пятая дивизия сзади поспешает — подкрепят, мол… А который репетитором был, тот начальник штаба генерал Довре, как будто дело свое знающий. — Властов обернулся к полку: — Эй! Чего барабанщики ленятся? Бить всем для бодрости, а как кончат, песню сряду завесть!

Вскоре навстречу егерям провели полсотни пленных кавалеристов в касках с конскими хвостами. Уже начало темнеть, когда, миновав избенки деревни Ольховки, втянулись в лес.

— Выходит, порядком Кульнев и пехоту ихнюю потеснил, — сказал Властов, указывая в сторону: там под соснами недвижно лежало несколько тел в красных с желтым мундирах.

— Какая ж нация? — спросил Сергей Васильевич.

— Кто их знает! Гишпанцы, итальянцы, немцы всякие с ними. Экую даль прошли, чтоб на витебском проселке сгинуть!

Подъехал адъютант, что давеча был в штабе Витгенштейна.

— Вам, полковник, приказано, как выйдете из леса, развернуть бригаду по сторонам дороги, — сказал он.

— А гусары впереди?

— Да, они фланкерами и дивизион в строю для атаки… — Адъютант поехал дальше.

— Какие еще атаки в темноте? — ворчал Властов. — Или то уж на завтра диспозиция?..

Короткую ночь провели на опушке леса. Впереди, в версте, пылали ряды французских костров. Ближе маячили наши конные и пешие пикеты. Дремали вполглаза, все время слыша со стороны леса топот и ржание коней, звякание металла, сдержанные голоса. В пятом часу к палатке Властова подъехал генерал Довре.

— Сейчас, Егор Иванович, всей бригадой атакуйте мызу. Выбейте оттуда французов, а потом, рассыпавшись, по опушке, поражайте огнем во фланг, в то время как остальные полки дивизии ударят на центр. Не угодно ли на карте… Стесните их между лесом, который здесь вышел на равнину, и речной излучиной. Ясен ли маневр?

— Вполне, Федор Филиппович, — сказал Властов, взглянув на карту, а потом на местность, где за линией дымящих французских костров виднелись избы и сараи мызы Якубово.

В это утро Непейцын раз двадцать скакал с приказаниями к командиру 23-го егерского, к батальонным и ротным обоих полков. Останавливал зарвавшихся в преследовании, передвигал цепи по опушке леса ближе к песчаным холмам на берегу речки Нищи, приказывал подносить патроны и сухари.

Атака, о которой говорил Довре, полностью удалась. К восьми часам войска Леграна отступили по всему фронту и перешли за Нищу, к деревне Клястицы. Здесь они пытались задержаться, обстреливая подступы к мосту. Однако выдвинутые на возвышенность пушки Яшвиля в полчаса сбили их батарею. Швейцарские пехотинцы — это они были в красных с желтым мундирах — зажгли было мост, но гренадеры бросились сквозь пламя и выбили врага штыками из деревни. В то же время драгуны перешли брод в полуверсте выше по течению и атаковали врага во фланг. Легран не выдержал двойного удара и отступил на большую дорогу, по которой пришел из Полоцка.

Первая часть общей боевой задачи была достигнута — путь войскам Удино на Петербург прегражден. Дивизия Леграна продолжала отступать на свои главные силы, и русский авангард Кульнева — те же гродненцы и два свежих егерских полка из подошедшей к концу боя 14-й дивизии — двигались за врагом к Полоцку. Остальным войскам был объявлен отдых. И вовремя. Солдаты 5-й дивизии, особенно егеря, нуждались в нем до крайности. Составили ружья, сняли шинельные скатки, сумы, кивера, и лишь немногие пошли купаться, а большинство, разувшись, повалились на землю и заснули так крепко, что пришлось расталкивать, когда поспела каша.

Отдыхал и Сергей Васильевич, лежавший в углу палатки Властова. Отстегнул тульскую ногу, облекся в халат и велел Федору завесить себя ковром от походного столика, за которым его друг, по обыкновению за самоваром, отдавал приказания офицерам бригады. Рядом, за пробитой солнцем холстиной, ходили и разговаривали солдаты, фыркали лошади. Непейцын смотрел на двигающиеся тени, но перед ним вставало то, что видел нынешним утром. Наступающие по желтому полю черные цепи наших мундиров, отходящие перед ними синие и красные. Рыжие пятна крови на затоптанных колосьях, на траве перелеска. Восковые лица, руки, а у многих и восковые ноги. Будто разулись перед смертью. Иногда и вывороченные карманы. Вот она, другая сторона войны… Бредущие в тыл раненые, стонущие, ругающиеся или молящиеся… Пронзительный визг пуль на опушке, где вертелся с горнистом, сзывая роты для продвижения вдоль леса. Звонкий щелчок одной, совсем рядом впившейся в ствол дерева. Испуганный вскрик Федора, когда другая пробила его мерлушковую шапку на палец выше темени. А сейчас, поди, хвалится этой дыркой Кузьме и денщикам в обозе… Ах, как натерла обрубок проклятая тульская нога, вовсе нельзя с ней верхом ездить! Завтра снова на деревяшку — черт с ним, что сразу видно безногого… Вот так вояка оказался господин подполковник! Француза, правда, не испугался, но на третий день похода рад бы в постели свою культю успокоить… А какое совсем детское лицо было у молодого егеря, лежавшего на опушке! Пулевая рана во лбу, этот хоть не мучился, а тем, кто на перевязку шел, каково сейчас? Как штаб-лекарь-то говорил? Обомрет под ножом, и конец…

Проснулся оттого, что Властов трогал его за плечо:

— Вставай, Сережа, обедать или ужинать, как хочешь назовем. Я к графу съездить поспел с докладом, а ты все спишь…

— Ну, как он, доволен? — спросил Непейцын.

— Еще бы! Читал нам донесение, которое государю отправляет. Велел тебе поклон передать. В трубку видел, как вдоль леса рыскал и за батальоном под огнем скакал. Просил тебя эполеты носить.

— Не положено мне как отставному.

— Я то же сказал. А граф: «Пока, как нынче, в боях, то какой же он отставной? Я, говорит, представлю ого к определению в службу, чтобы жалованье и выслуга шла». Есть с собой эполеты?

— Нет, конечно.

— Свои сейчас дам… Допрыгаешь до стола или подпереть?

— Допрыгаю… Не об эполетах думать надо, а поесть да тебе лечь поскорей.

— Я-то лягу ужо, — успокоил Властов, — а вот как Кульнев наш? Граф сейчас в подкрепление ему еще бригаду с артиллерией послал из Сазоновской дивизии… Но ты разумеешь ли, брат, что нонче первая победа решительная за сию кампанию? Поверхность хоть над одной дивизией, но безоговорочная, ибо французы поле боя уступили. Кроме убитых, пленных девятьсот солдат и тридцать офицеров да экипажи генерала Леграна и еще какого-то; мундиры их шитые, белье — всем драгуны сейчас торгуют. А бумагами французскими целая лужайка забросана. Видел? Верно, вывернули повозку, когда гнали от наших.

— А наша какая убыль? — спросил Непейцын. — Хоть в твоей бригаде?

— Только своих и знаю пока, — разом потускнел Властов. — Сто егерей в обоих полках убито да офицеров семеро. Из моих — капитан Грамолин, отличный офицер, поручик Брикс да прапорщиков двое, которые всего неделю из корпуса кадетского прибыли…

Властов уставился на скатерть, провел рукой по лбу, и тени от огонька свечи, стоявшей посередь стола, заплясали на его лице. При упоминании убитых прапорщиков Сергей Васильевич вспомнил о сыне Властова, подумал, как ежечасно о нем тревожится. И тотчас, отвечая на эти мысли, Егор Иванович заговорил:

— Перед самой войной, после уже нашей встречи, заезжал Константин в Юрбург. У матери в отпуску был и ко мне на неделю… Думал его к себе перевести, а потом не решился. И сегодня чувствую, что правильно поступил. Что б делать стал? Беречь перед другими, такими же юными? Или наоборот, чтоб чего не сказали, в самый огонь слать? Нынче тебя посылал и уж как молился, чтоб не убили. Приехал друг дорогой, а я его на смерть…

— Ну, уж тут ты напрасно, я не юноша.

— Он для себя тоже взрослый, в эполетах третий год, отличий боевых рвением приобресть желает.

— А у Тормасова как раз спокойнее всего оказалось.

— Верно, да вот засосало сердце, как нонче мальчиков из списков велел исключить и адъютанту отписать, ежели адреса сыщет родительские… А уж как хотелось бы, хоть ценой своей головы, французов проучить! Подумай, куда зашли! Под Смоленск да на границу почти Псковской губернии. Со Смутных времен такого не бывало. И понятно, как сейчас важно в Петербурге услышать, что хоть наш корпус не отступает. Нынче сказывал Довре, что сикурсы знатные нам идут. Дивизия гренадер, кирасир два полка. С тремя-то дивизиями пехоты граф куда уверенней станет… — Властов понизил голос: — Трудное, однако, его положение. Знает, поди, как немцев не любят, а у нас их будто на заказ. Как-то для смеху с Яшвилем считали. Из тридцати генералов в корпусе шестнадцать иностранное имя носят: Альбрехт, Балк, Берг, Гарпе, Гине, Довре, Пален, Паттон, Сухтелен, Штаден и так далее. А считали Яшвиль да Властов — грузин да грек.

— Ну, вас-то полагать надобно русскими.

— Тебе надобно, оттого что нас сызмала знаешь. Слышал, что про генерала Барклая говорят? Про измену его?

— Слышал, да что-то не верится, — сказал Непейцын.

— И мне, — кивнул Властов. — В шведскую войну близко видел, как храбр и дальновиден. Да прозвище, вишь, не русское, а ныне нужен, чье имя уже ручается, что отступать зря не будет…

Посидели молча. В лагере стало совсем тихо. Сергей Васильевич начал искать глазами трубку.

— Курить? — спросил Властов. — Нет, брат, поешь-ка еще сей колбаски, тогда и трубку набью. На походе Кульнев наш учит в вольготные часы есть плотно и спать крепко. А людей твоих и коней я нонче на довольствие в полк зачислил, так что сыты будут, не говоря что с Федькой еще денщики остатками нашими поделятся.

Кажется, только заснули, как совсем рядом ударил барабан, закричали, командуя, голоса. Открыл глаза — перед ними влажная парусина. Огляделся — Властова рядом нет. Входное полотнище откинуто, за ним в пасмурном свете мелькают люди. Гремя какой-то невиданной саблей, в палатку вскочил Федор.

— Извольте вставать, Сергей Васильевич! Полки сейчас выступать станут. Вот деревяшка, что вчерась подать велели.

— Да что же случилось?

— Плохое дело-с. Сказывают, француз совсем близко.

С помощью Федора Непейцын поспешно приладил деревяшку и встал, когда в палатку вошел Властов с двумя денщиками. Скинул сюртук, опоясал шпагу, натянул мундир, завязал шарф — все неторопливо, но споро, привычными движениями своих и денщицких рук. А сам говорил:

— Беда, Сережа! Авангард наш на рассвете зарвался за Дриссу, отсюда, никак, верстах в двадцати. А там его французы всеми силами атаковали. Будто сам Яков Петрович убит. И уж точно, что враг от нас верстах в семи, не более, на плечах Четырнадцатой дивизии. Порадовали столицу победой!.. — Властов надел кивер, поднял подбородок, чтобы застегнули чешую, натянул перчатки, поправил своего Георгия — хоть сейчас на парад. И, уже двинувшись к выходу, добавил: — Сейчас Довре приезжал. Мы направо от дороги в боевой линии станем.

Через час, едва пробравшись по обочине большака, занятого войсками, Непейцын догнал егерскую бригаду.

В пяти верстах от Клястиц, по гряде холмов, пересекавших дорогу, расположился фронт пехотных полков. На фланги выезжала кавалерия. Перед фронтом уже встал длинный ряд пушек, и артиллеристы поспешно насыпали около них земляные брустверы. Левее дороги виднелись полурастасканные на дрова избы деревни Головчицы. В версте впереди дорога переваливала за край возвышенности и пропадала из глаз. Сейчас к фронту русских приближались нестройные группы пехоты и конницы.

Когда Сергей Васильевич, оглядев все это, направился за егерями, его окликнул ехавший навстречу Яшвиль.

— Вот, брат, какие дела бывают! — указал он на дорогу. — Бегут, как овцы, сукины дети!

— Правда ли, что генерал Кульнев убит? — спросил Непейцын.

— Убит и тело постыдно врагу оставлено, — оскалил желтые длинные зубы Яшвиль. — Гусары его… — Он пустил крепкое слово. — А главная скотина — Сазонов! Сейчас с ним объяснялся, раз граф мне приказал арьергард принять. А что тут принимать? — Он снова махнул на отступавших по дороге солдат. — Говорит, будто знал приказ Кульневу не переходить за Дриссу и оттого, мол, сам с пехотой, дошедши до сей реки, остановился. А тот завлекся преследованием с одними гусарами и, сказывают, два раза сикурса просил. А потом, как стал француз в больших силах ломить, то и Сазонову не сдержать… Убитого Кульнева и десять орудий — слыханное ли дело! — в лесном дефиле бросили… А вот и гости идут! — сказал Яшвиль и, дав шпоры коню, поскакал на батарею.

Да, французы выходили на плато, и все русские, ожидавшие их в строю, смотрели сейчас в ту сторону. Сначала показались две батальонные колонны и, встав рядом, сверкнули на солнце штыками скинутых с плеча ружей. А когда Непейцын догнал егерей и разыскал Властова, таких колонн против центра и левого русского фланга оказалось уже восемь. Вот в интервалы между ними выкатились орудийные запряжки и, развернувшись, отъехали, оставив на местах три батареи. А вот и против егерей показались батальоны, дополнившие параллельную русским боевую линию.

— Невыгодное их положение: сзади довольно крутая пологость, — отметил Властов. — А нам отличную позицию Довре выбрал.

Следующие его слова заглушили пушечные выстрелы. Видно было, как наши гранаты рвутся в рядах французских батальонов. Вот метнуло огнем вверх — взорвался зарядный ящик. Заговорили и французские пушки, то и дело пыхая пламенем и окутываясь дымом.

Утром егерская бригада почти не участвовала в бою. Сначала удачные действия артиллерии, потом удар в штыки разом четырех полков пехоты в центре и одновременная атака драгун, обошедших французов по лощине, заставили врага начать отступление. Три раза на десяти верстах до Сивошина перевоза на берегу Дриссы пытались они отражать русские атаки, но каждый раз бывали снова сбиты. Из расспросов пленных узнали, что перед нами дивизия генерала Вердье — авангард корпуса Удино, далеко оторвавшийся от главных французских сил в преследовании Кульнева.

— Вот как чудно бывает, — заметил, услышав это, Властов. — Французский генерал в точности повторил ошибку Якова Петровича, но сам цел остался, оттого что, конечно, не шел при последних взводах, как Кульнев при отступлении постоянно делывал.

И в этот день, вписанный в его послужной список под именем боя при Головчицах, Непейцын не раз скакал свертывать или передвигать цепи егерей по приказу Властова, когда при отступлении врага они в стороне от большой дороги выбивали из перелесков отряды французов, заплутавшихся на извилистых берегах Нищи. И в этот день не раз слышал пронзительный визг близких пуль, а Федор опять получил «метку» — одна из них так стукнула по железным сабельным ножнам, что клинок зажало, и только с большим трудом удалось его вытащить. Но не эти подробности сохранила память Сергея Васильевича о 20 июля 1812 года. Уже под вечер, едучи рядом с Властовым по большой дороге, встретили четырех пехотных солдат, несших на шинели убитого в запятнанной кровью рубахе, с завернутой палаточным холстом нижней частью тела. Хотя солдаты шли пешеходной тропкой за канавой, но всадникам хорошо была видна русая голова, большой нос и длинные бакенбарды покойного.

— Стой! — крикнул Егор Иванович. — Ведь они Кульнева несут!

Полковник заставил коня перепрыгнуть канаву и, подъехав к солдатам, снял кивер. Непейцын последовал за ним.

— Где его взяли, ребята? — спросил Властов пехотинцев, тотчас опустивших свою ношу на землю.

— Да эвон на полянке, в версте, что ль, отседа лежали, ваше высокородие, — ответил седоватый ефрейтор.

— Один лежал там?

— Никак нет, рядом еще трои покойники раскидавши.

— Тогда всё легче, — сказал Властов. — Видно, несли его, да всех и положило новое ядро. — Он слез с коня и, став на колени, поцеловал руку убитого: — Прощайте, Яков Петрович, начальник честный. — Поднялся, покрылся кивером. — Куда ж несете, ребята?

— Приказано до часовни несть, котора будто недалече у дороги, и тамо окол их караул содержать до похорон.

— Ноги то чего ж прикрыты?

— Я прикрыл, как ошметье одно оставши, — доложил ефрейтор.

Властов достал из кошелька серебряную полтину:

— Выпейте, ребята, за упокой души болярина Якова.

Когда догнали полк и снова ехали шагом, он сказал:

— Не много таких генералов, Сережа. Истинный спартанец был — половину жалованья матери отсылал, самую простую пищу ел, солдатское сукно носил. Заколдованным нам казался, а вот, не угодно ли…

Вечером 5-я пехотная дивизия стала лагерем у Сивошина. Отступая, французы сожгли село и мост. Теперь над Дриссой стучали топоры — Витгенштейн приказал навести новый, чтобы продолжать наступление к Полоцку. Место, отведенное егерям близ околицы, казалось красивым и удобным для стоянки. Выслали часовых к берегу, разбили палатки, искупались, сварили вдоволь каши. Но к ночи ветер переменился, и со стороны Сивошина понесло удушливым дымом. Властов велел адъютанту узнать, не послать ли солдат заливать какое пожарище. Поручик возвратился с рассказом, что на окраине села тлеет навоз, издавна накопившийся около сожженной нынче почтовой станции. Соседние полки безуспешно пытались заливать его — огонь прошел в глубь векового пласта, так что сверху его не видно, а внутри тлеет и тлеет.

— Лентяи проклятые! — ворчал Егор Иванович. — Немцы давно бы до грунта вилами выбрали, на поля перевезли и урожай утроили. А нашим зачем?.. Придется ужинать, Сережа, в таком угаре.

Легли рядом на сено, помянули Кульнева. Обсудили нонешнее ранение Витгенштейна — его царапнуло пулей по скуле. Пустяк, если ранка не загноится.

— А знаешь ли, что у нас один генерал с серебряным теменем воюет? — спросил Властов.

— Нет, не слыхал.

— Как же! Генерал Балк, шеф Рижского драгунского полка, по прозванию «Серебряный кофейник». Ему под Фридландом картечами верхушку черепа снесло, и товарищи, перекинувши через седло, повезли было на кладбище, чтоб не в поле заслуженного офицера закопать. А он и очнись. Кликнули лекарей, положили в гошпиталь, а там сделали серебряную крышку. Исправнейший немец. Он теперь, сказывают, вместо Якова Петровича в авангарде будет…

На рассвете их разбудили сигналы рожков, грохот барабанов.

— Батальон! Становись в ружье! — орал кто-то совсем рядом. — В каре против кавалерии по первой роте стройсь!

Властов, как спал в халате, кинулся из палатки. Непейцын, проклиная отсутствие Федора, схватился прилаживать деревяшку, натягивать вздетые на нее рейтузы. И вдруг раздался стоголосый дикий крик: «Го-го-го!», — близкий топот множества копыт, ржание и затем хохот, казалось, целого полка. Сергей Васильевич так и замер с сюртуком в руках, не веря своим ушам.

Хохоча, в палатку вошел Властов и с маху повалился на сено:

— Сколько лет служу, а такого не видывал. Вот умора!

— Что ж такое?

— Да представь, часовые услышали, как по проселку несется на наш бивак множество коней. Решили, что французы реку форсировали и атакуют. Давай в воздух палить, кричать — всех разбудили. Хорошо, уже ободняло, каре построилось и уже готово залп дать, да увидели, что лошади-то без седоков. С коновязей, видно, сорвались и шарахнулись целым строем. Как гаркнули всем каре, так они свернули в сторону — да к реке. А следом солдаты бегут в одних подштанниках, ловят… Ну, пока чай готовят, полежим-ка еще.

Четыре следующих дня простояли у Сивошина. Разъезды донесли, что французы отступили за мостовые укрепления Полоцка, и Витгенштейн не решился штурмовать город, имея силы, равные противнику. Пополнили запасы продовольствия, патронов и отпраздновали победу Тормасова, одержанную у Кобрина над саксонским корпусом Ренье. Хотя в присланном сообщении были указаны наши ничтожные потери, но Властов не мог скрыть, что волнуется за сына.

— Хоть бы двинули куда, — сказал он другу. — На походе да в бою тревожиться некогда.

Желание полковника исполнилось. Назавтра корпус выступил на северо-запад. Властов на привале съездил в штаб, где узнал, что получены известия, будто войска Макдональда направились от Динабурга в глубь страны и необходимо пресечь их продвижение.

В два дня прошли семьдесят верст, простояли, отдыхая, сутки и повернули назад. Снова съездив к генералу Довре, Егор Иванович рассказал, что Макдональд никуда не тронулся, устрашенный разгромом дивизий Леграна и Вердье. Но привезли донесение, что Удино, подкрепленный целым баварским корпусом Сен-Сира, двинулся вперед, снова намереваясь прорваться к Пскову и Петербургу.

— Хотя у них теперь более тридцати тысяч, а у нас семнадцать, — рассказывал Властов, — но граф решил не уклоняться от сражения. Баварцы да швейцарцы — не природные французы. А к нам прибыли сводный кирасирский полк и бригада гренадерская. Великаны! На каждого материалу отпущено, что на двух егерьков…

Назавтра, 30 июля, около полудня, миновав село Кохановку, полки Властова, шедшие опять в авангарде вместе с рижскими драгунами, выйдя из лесу, увидели впереди на дороге французскую кавалерию. Приказано было остановиться и готовиться к атаке. Сняли ранцы и скатки, пожевали всухомятку у кого что было. Полки объехал генерал Балк — «Серебряный кофейник», тощий, высокий старик, прокричавший: «Здорово, молодцы егери!» Потом прискакал генерал Довре, — в этот день Витгенштейн маялся головной болью от раны. Егору Ивановичу начальник штаба приказал, когда подойдут Севский и Калужские полки, ударить на французов и вытеснить за реку Свольну, которая у них в тылу всего в двух верстах. «Вон за теми деревьями», — указал Довре маленькой рукой в белой, не совсем чистой перчатке. И опять круглыми желтыми глазами показался Непейцыну очень похож на сову.

Он отъехал к драгунам, и Егор Иванович послал друга к командиру 23-го полка с приказом через двадцать минут быть готовым к атаке. Когда Сергей Васильевич возвратился, Властов, сидя у походного столика, указал ему на вторую табуретку, а денщик, налив серебряную чарку водки, подвинул тарелки с мясом и хлебом. Рядом штаб горнист держал лошадь полковника, а унтер-офицер ординарец, вынув из седельных кобур, осматривал пистолеты.

— Пусть-ка и в твоих кремни проверит да пороху подсыплет на полки, — сказал Егор Иванович.

— Мои и заряжены никогда не бывали, — отозвался Непейцын.

— А коли в рукопашную нонче? — спросил Властов. — Эй, Петров, заряди пару их высокоблагородия.

Через четверть часа Непейцын ехал, обнажив шпагу, рядом с командиром 1-го батальона майором Козыревым. Мерно и мощно грохотали барабаны, не заглушая, однако, твердого шага егерей. За широкой спиной Властова Сергей Васильевич видел в полуверсте недвижный сине-белый строй французов. Вот он опоясался огоньками, дымом, и сзади кто-то закричал дико, без слов.

«Со скольких шагов бегом скомандует? — думал Непейцын. — И клинок мой не точен ни разу. Любой француз на штык подденет…»

Властов обернулся, поднял шпагу, что-то крикнул, и Голубь, рванувшись, перешел на рысь вслед за конем полковника.

— Ура! Ура! Ура! — взревели сзади сотни голосов.

Французский строй снова пыхнул навстречу залпом. Лошадь майора Козырева, вскинувшись на дыбы, повалилась на бок.

«Вот оно! Вот сейчас!» — мелькнуло у Непейцына.

Но вместо того чтобы двинуться навстречу, синие мундиры стали поворачиваться боком и вдруг побежали влево. А на месте их строя скакали наши драгуны на рыжих лошадях, в высоких кожаных касках, похожих на греческие шлемы, сверкая вскинутыми палашами.

— Егеря, стой! Стой! Стой! — кричал Властов, вертясь на коне перед полком. И когда остановились, скомандовал: — Равняйсь! Вольно! — И, понизив голос: — Пошлите, капитан, помощь оказать майору Козыреву… Ну, жив, Сережа?

Они стояли рядом и смотрели, как сжимаемые плотным полукругом рыжих коней французы в беспорядке бегут к реке.

— Молодцы драгуны! — похвалил Властов. И рассудил вслух: — Теперь березняк займем и нового приказа ждать станем. А на том берегу вон каков пригорок. Его штурмовать надо подумавши…

Но штурмовать позицию за Свольней не пришлось. Французы сожгли за собой мост и ночью ушли обратно к Полоцку. Пленные говорили, будто в штабе Удино узнали, что к русским подошли большие подкрепления. Навели временный мост и двинулись следом.

В полдень, только встали на обед, привезли приказ Властову тотчас явиться в штаб корпуса.

— Ох, не люблю, когда начальство требует! — ворчал полковник, пока денщики чистили со всех сторон его кивер, платье и сапоги. — Кажись, не было особых упущений, да кто знает? Отсталых многовато, так, верно, во всех частях то же. Обуты плохо, некоторые во французских башмаках, и тоже не у нас одних…

Полк стоял уже в ружье, когда Властов возвратился и занял место не во главе его, а сбоку, так, чтобы пропустить мимо себя.

Непейцын подъехал и всмотрелся в лицо друга:

— Благополучно?

— Погоди, расскажу, — кивнул Егор Иванович. — Прошу, майор! — отнесся он к ставшему во главе полка командиру 2-го батальона.

Раздалась команда, загрохотали барабаны, и взводы, старательно ровняясь и печатая шаг, замелькали перед ними.

— Полк сей я сформировал и с тех пор с ним неразлучен, — сказал Властов, когда поехали следом за последней шеренгой.

— Переводят тебя куда?

— Пока нет… Ну, не стану тянуть, хочу, чтоб первым меня поздравил с генеральским чином. Курьер нонче от государя прискакал.

Перевесившись с седла, насколько позволяла деревяшка, Непейцын обнял друга:

— От всей души, Егор!

— Спасибо графу, представил за Клястицкое дело, — продолжал Властов. — Самому Георгий второй степени прислан, Довре — Владимир, Яшвиля в генерал-лейтенанты, а нас с Мезенцевым в генерал-майоры. Остальным награды тоже будут, но не с сим курьером. Надобно, братец мой, выходит, к маркитанту денщиков посылать…

В следующий вечер к командиру полка были званы все офицеры 24-го егерского. Пили, ели, провозглашали тосты, рассевшись вокруг ковров, уставленных тарелками, бутылками, стаканами. А когда наконец разошлись, то друзья, уже в халатах, вышли из палатки, где денщики и Федор готовили постели, и с трубками присели на табуретки.

— Радостно, спору нет, — рассуждал Егор Иванович. — Каждый, в службе находясь, к следующему чину законно стремится, на том военное дело стоит. И жене моей лестно превосходительной повеличаться. Она, как все польки, дама тщеславная. Но и горько, Сережа, что многих друзей рядом нету, чтоб порадовались. Служил в сем полку подполковник Сомов, храбрец и умница редкий. Он в том деле убит, за которого Егория шейного мне дали. Или Кульнев. Дорогой друг, хоть и начальник. Да мало ли? Конечно, и я лоб за пень не прятал, но живые разве все по заслугам награждены? К примеру, Луков, Севского полка командир. Ужо узнаешь, как поздравить приедет. Погляди, прошу, со вниманием. Такой молчаливый, будто губы зашиты. Солдатский сын и сам нижним чином лет пятнадцать трубил. Много ль у нас полковников сего происхождения? Каждая ступень отвагой добыта. Не меньше меня, поверь, генеральство заслужил.

Через три дня бригада Властова вышла из лесу на берегу речки Полоты. Впереди, в полутора верстах, белели стены и церкви подгороднего Спасского монастыря, еще дальше рисовались костелы, крыши и сады Полоцка. На этот раз на егерей возлагалась второстепенная задача не давать врагу обойти фланг нашей боевой линии. Исполнить это было тем легче, что естественной преградой здесь являлась довольно глубокая река.

5 августа утром егеря услышали благовест и крестились, вспоминая, что завтра праздник преображения. Вскоре стало видно, как из города на равнину выступали французские и баварские части, как построились в боевой порядок, как открыли огонь по нашим. К десяти часам пушки грохотали по всей линии, и им вторила трескотня ружей. Основной удар русских был направлен на Спасский монастырь. Здесь с обеих сторон палили по нескольку батарей, и, когда пелена дыма разрывалась, егеря видели пешие строи, устремлявшиеся друг на друга, и конницу, рубившуюся в поле.

— Кажись, счастье выпало, — рассуждал Властов. — Даже шальная пуля сюда не залетает. А ведь, право, неладно со стороны глядеть, как в первый раз весь корпус дерется…

Едва поспели пообедать, как прискакал ординарец с приказом генералу оставить сколько сочтет необходимым для охраны флага, а с остальными спешить на поддержку своей дивизии.

Велев готовиться к выступлению всему 23-му полку и 2-му батальону 24-го, Егор Иванович обратился к Непейцыну:

— Вас, господин подполковник, за болезнью майора Козырева оставляю на его месте с поручением известным. Капитана Пяткина рекомендую вам для совета, касаемого полевой службы, что в соединении с вашей опытностью… Ну, обнимемся, Сережа. Авось вернусь, но дело, видать, самое жаркое… Господа офицеры, по местам!

Рассыпав три роты вдоль леса, а четвертую оставив в резерве, Сергей Васильевич продолжал наблюдать за боем, насколько позволял пороховой дым. Вечером Властов прислал полуроту за патронными и сухарными повозками. Приведший ее офицер передал, что полки остаются ночевать на поле, раз французы не выбиты из монастыря. Вечером выдвинули в поле цепь пикетов, и около полуночи Непейцын с Пяткиным решили их обойти.

— Слышите, сударь, как стонут? — спросил Фодор, сопровождавший своего барина.

— Кто стонет? — не понял Сергей Васильевич.

— Раненые, видно…

Остановился, прислушался. Донеслись неясные звуки, из которых порой выделялись какие-то крики, оханье.

— Еще б не стонать. — заметил капитан. — Многих ли вчерась подобрали? Вот и маются, сердешные, где упали помощи просят…

Прилегши на опушке, Непейцын смотрел в темноту. «Не страшно ли, — думал он, — что спят усталые солдаты и офицеры в двух шагах от братьев своих, которые последним стоном исходят? Можно б мне сейчас приказать взять фонари да пойти по полю с десятком солдат и с лекарем батальонным, да много ли в темноте сделаешь? И не имею права команду оставить… А ведь Властов поручение сие мне придумал, чтоб от опасности уберечь…»

Дремота, на рассвете одолевшая Сергея Васильевича, была разорвана громом пушек. Снова черные мундиры русской пехоты наступали на синих французов и васильковых баварцев. Такой канонады, как в этот день, Непейцын не слышал со штурма Очакова. Казалось, земля вздрагивает под ногами Потом артиллерия смолкла, пехота освободила поле и только конница продолжала биться.

Наконец около шести часов у русских ударили отбой, и поредевшие полки потянулись к дороге на Невель.

— Здесь ждать станем приказа, господин полковник, или тоже туда тронемся? — спросил Пяткин.

— Конечно, нас известят, куда двигаться, — ответил Непейцын.

А сам подумал: «Если Егор убит, вспомнит ли кто?..»

Уже темнело, когда показались егеря. Впереди ехал Властов с бескровным, измученным лицом.

Через полчаса, вымывшись и сменив мундир на сюртук, он сидел против Непейцына за походным столом, на котором мерцал фонарь, освещая самовар и тарелки с едой.

— Вот и спроси, отстояли мы нонче Петербург? — сказал он, утолив первый голод. — Ежели я что понимаю, то охоты соваться в новый бой у них не будет, если, конечно, подкреплений не получат. Но и дрались крепко. У нас, сказывают, до пяти тысяч потери. Генералы Берг, Козачковский, Гамен ранены, полковников семь убитых. И у французов, от пленных известно, вчерась сам Удино ранен, а нынче сменивший его Сен-Сир да еще генералов четверо, в том числе знакомец наш, Вердье.

— Но они в поле остались, а мы ушли, — сказал Непейцын.

— Да, — согласился Властов, — загнать в Полоцк сил наших не хватило. Но пленные говорят, что хлеба и фуража у них недостача, реквизициями живут. А дальше что? Подвозом из магазинов такую массу вдали от своих границ разве накормишь?

На заре тронулись проселком к большой дороге. Подтянутые к полку пикеты уверяли, что французы уходят в Полоцк. То же говорили встреченные кавалеристы, простоявшие ночь на аванпостах.

— Ага, бока трещат не меньше нашего! — торжествовал Егор Иванович. — И мне та весть особо приятна. Я, признаюсь, боялся, чтобы, до света на старой позиции простоявши, не оказаться отрезану от главных сил, если Сен-Сир за ними пойдет. Но с вечера все же не рискнул в общую мятку лезть. Тьма, знаешь, неразбериха, — бывал я в таких переделках… Теперь не спеша свою дивизию догоним и отдохнем денек-другой, пока граф с Довре новые планы обдумывают…

Но таким мечтам не суждено было сбыться. Вскоре генерала разыскал ординарец с приказом, которым назначался начальником арьергарда из 24-го и 26-го егерских полков, гродненских гусар, полка донцов и шести орудий. Отойдя двенадцать верст по большой дороге, ему надлежало остановиться у деревни Белое и сдерживать возможное наступление Сен-Сира.

— Вот те и отдых! — сказал с досадой Властов. Перечел записку и пуще нахмурился. — Пишет Довре, что армии наши под Смоленском съединились и после двухдневного боя опять отступают… Ободрил, нечего сказать!..

Начисто обезлюдевшая деревня Белое, наполовину разобранная на костры проходившими войсками, с тоже нецелым барским домом, лежала между двумя «островами» леса, над озером с меловым дном, от которого получила название.

В Белое Властов отвел резерв — гродненцев и батальон 24-го полка. В четырех верстах по направлению к Полоцку, на следующей большой прогалине, поместил батарею из четырех пушек и весь 26-й полк. А при выезде из леса на равнину встали остальные две пушки, батальон 24-го полка и казаки, от которых к видному за полями, уже не охраняемому перелеску наряжались наблюдательные разъезды.

На третий день командования арьергардом, 10 августа, Властов с Непейцыным и двумя казаками объехали отряд. Закусили у командира донского полка и возвращались в Белое. Время перевалило за полдень. Усталые лошади шли шагом. До лагеря оставалось с версту, и шум его не был еще слышен.

— Давай посидим, покурим, — предложил Сергей Васильевич.

Спешились и прилегли под большой сосной у дороги.

— Конечно, путь на Петербург заграждая, мы на ход кампании воздействуем, — заговорил Властов. — Но ежели бы прибавили, хоть от Тормасова, еще дивизию, то, Полоцк взявши, могли бы перерезать сообщения Наполеона и замедлить наступление на Москву…

— Однако и сейчас не малое дело совершаем, — сказал Непейцын. — Сначала один Удино на нас лез, потом Макдональд шевельнулся, да струсил, теперь Сен-Сира добавили, и все здесь топчутся.

Он взглянул на Властова и замолчал. Генерал спал, хотя на лицо его падал солнечный свет, а к губам прилипла травинка, которую, видно, жевал только что. Сергей Васильевич передвинулся так, чтобы тень его легла на лицо друга. Шепотом приказал казаку достать из седельной кобуры трубку, кисет и подать огня.

«Все про сына тревожится, — думал Непейцын, вспомнив желание Егора Ивановича, чтобы подкрепление шло из армии Тормосова. — Так ведь у нас-то всё бои. Или, может, теперь затишье наступило?.. Экая благодать! Запах какой, птицы…»

— Ваше высокоблагородие, гонит кто-то, — сказал казак.

Сергей Васильевич прислушался. Действительно, по дороге частым скоком били копыта. Все ближе и ближе.

— Гусар шальной коня проезжает, — сказал он недовольно. — Разбудит только генерала…

Из-за поворота дороги вынесся казачий офицер. Непейцын тотчас узнал одного из тех, с кем давеча закусывали на аванпостах.

— Ну, слава богу, вас сряду разыскал! — сказал он, соскочив с коня. — Надобно генералу докладать.

Властов уже сидел и, привычным движением оправив крест на шее, утер рот ладонью. Прижмурился, открыл уже совсем сознательные глаза и спросил слегка осипшим голосом:

— Ну, что там?

— Так что неприятель показался, ваше превосходительство.

— Много ли?

— Дивизия верная. И все баварцы: мундиры голубые.

— А почему подлинно знаешь, что не меньше дивизии? — Егор Иванович встал на ноги, надел фуражку и застегивал сюртук.

— Сам на сосну влезал, ваше превосходительство. Вона чекмень в смоле изгваздал, — указал на свою грудь казак. — Семь батальонов насчитал, пушек десять и конницы полк.

— Ну, ежели так, то молодец, — похвалил Властов. — Дай-ка, Сережа, трубку твою… — Он затянулся несколько раз, глядя в землю, потом возвратил трубку Непейцыну. — Так-с… Скачи, хорунжий, обратным ветром к своим станичникам. По дороге командиру Двадцать шестого полка скажи, чтоб становился в ружье и на батарее чтоб лошадей заамуничивали, я сам за тобой к ним буду. Понял? Да командиру того батальона, что с вами на опушку выдвинут, чтоб людей рассыпал под лесом и, как подойдут гости на дистанцию, встречал огнем вместе с двумя пушками. А вашим сотням пока в лесу скрыться. Понял? Повтори… Хорошо, гони теперь. Ты же, Сережа, езжай к Белому, поднимай гусаров, веди ко мне на опушку и батальону вели следом поспешать.

Когда через час Непейцын с гусарами миновал поляну, на ней не было уже войск, а впереди за лесом часто ухали пушки.

— Пожалуй, мы здесь, Сергей Васильевич, встанем, — сдержал коня командующий гусарами полковник Силин. — Впереди, верно, теснота. А вы уж доложите генералу, что, мол, готовы. Корнет с вами поедет и полку приказ привезет. Как ты, Миша, нынче? — отнесся он к ехавшему чуть сзади офицеру.

— Отменно хорошо, Евсей Евсеевич, — отозвался тот.

Когда вдвоем тронулись дальше, Непейцын увидел, что левая рука корнета недвижна, согнутая и прижатая к груди, а поводья он держит правой.

— Что с рукой сделали? — спросил Сергей Васильевич.

— Пятого числа француз рубанул у самого плеча, да на мне ментик был, серебряные шнуры клинок задержали. Однако наш эскулап, черт его возьми, строго наказал пальцами даже не шевелить и после перевязки фельдшеру к груди пришить рукав велел. Честное слово взял, что покой блюсти стану, да еще офицерам наговорил…

— Вам бы пока и на коня не садиться, — сказал Непейцын.

— Не могу, господин полковник.

— Отчего же?

— Слово дал.

— Кому и в чем?

— Самому себе. Французов рубить, пока могу.

— Да как же рубить, когда управлять конем надобно?

— Управление у меня притом на шенкелях, по Лагериньеру идет, а сабля — в руку. — И корнет показал, как, надев петлю, сделанную на поводе, на седельную луку, освобождает правую руку и, ловко прижав ножны шпорой к боку лошади, выдернул до половины клинок.

Сергею Васильевичу уже несколько минут казалось, что раньше встречал гусара, и сейчас он вспомнил, как именно его спросил о 24-м егерском на развилке дорог у Расницы. Только теперь лицо юноши стало совсем иным — серьезным, сосредоточенным.

— А все навредите так ране, — сказал Непейцын.

Корнет, насупившись, не ответил. Объехали занявший дорогу 26-й полк. Сняв шинельные скатки и ранцы, солдаты стояли вольно, покуривая и переговариваясь.

На опушке леса, за батареей, увидели Властова. Он смотрел вперед, где в версте, не более, с дороги на пшеничное поле сворачивала колонна баварской пехоты. За первой последовали вторая и третья, за ними показались артиллерийские запряжки, которые установили пушки жерлами к лесу, и около них засуетилась прислуга. Лежавшее по обеим сторонам песчаной дороги золотистое поле было только местами, близ дороги, выкошено проходившими войсками на солому, и сейчас на его желтом фоне баварцы в их голубых мундирах напоминали ожившие васильки, особенно когда все три батальона рассыпались в цепи.

— Бейте по батарее и по пехоте, что на дороге осталась, — приказал Властов артиллерийскому офицеру и, обернувшись, увидел Непейцына. — Где же гродненцы? — спросил он, отъехав от начавших стрелять пушек, и, выслушав объяснение, повернулся к гусару: — А скажи, милок, могут ли по такому полю ваши эскадроны атаковать, ежели вот оттуда, сбоку? Там проселок выходит, который в версте не более в лесу от большой дороги отделился. Видел его?

— Видел, ваше превосходительство, — ответил корнет. — И атаковать можем, тем больше, что баварцы тоже оттуда заходят.

— Ты почем знаешь?

— Во-он они потянулись, — указал гусар. — Там, верно, лощинка, думают скрытно пройти. Видите, флюгера пик над полем мелькают.

— Молодец, усмотрел! — похвалил Властов. — Так скачи к Силину, и атакуйте с той стороны. Опрокиньте сначала их, потом стрелков ударьте во фланг. А тебе, Сергей Васильевич, новое поручение. Передай полковнику Роту, командиру Двадцать шестого полка, что прошу его — именно прошу: страсть щекотливый француз — податься вперед, потому что баварцы вот-вот пехоту пустят в штыки. А потом поезжай к батальону, что от Белого идет, и скорей сюда веди.

Полковника Рота, курчавого, носатого здоровяка, Непейцын нашел стоящим во главе полка в трехстах шагах от опушки леса.

— Мы, старые егеря, друг друга понимаем, — отозвался он на переданные слова генерала, гордо закинув голову и тряхнув бахромой эполет. — С гусарами или без оных, всегда готов врага атаковать…

— Желаю успеха, господин полковник, — сказал Непейцын. — А я поеду, встречу батальон Двадцать четвертого полка.

— Дозвольте офицера вместо вас послать, — предложил Рот.

— Не могу, генерал приказал, — ответил Непейцын. — Надобно и мне что-нибудь делать.

— Вы, по видимости, уже немало сделали, — с приятной улыбкой отозвался Рот, указывая на ордена собеседника.

У поворота на проселок мимо Сергея Васильевича прошли последние взводы гродненцев, растянувшихся в строю по четыре. Глядя на них, он вспомнил, как впервые видел полк на походе у Расниц беззаботно поющим с присвистом и бубнами. Теперь все было иначе: посадка собранная, лица строгие, обнаженные сабли у плеч. Унтер-офицеры покрикивали на гусаров, лошади набирали рысь и фыркали.

И в этот день Непейцын не участвовал в деле. Когда он с батальоном подошел к опушке, баварцы уже отступали по дороге, свернувшись в каре, атакуемые гусарами и казаками. Кое-где в пшенице мелькали наши всадники, рубившие или бравшие в плен пехотинцев.

По рассказам участников, дело прошло без малой заминки. Гусары опрокинули баварскую конницу и погнали ее по полю на стрелков. В то же время полковник Рот ударил в штыки на подошедшую по дороге пехоту, а казаки атаковали ее во фланг. Баварцы едва поспели увезти батарею и отступили, почти не нанеся нам урона.

— Ежели то была проба сбить наш арьергард, — сказал Властов, едучи с Непейцыным к Белому, — то я бы сейчас разжаловал баварского генерала, ей-богу! Ударь он, скажем, на рассвете по дороге всей пехотой и разом прорвись до поляны, где Двадцать четвертый полк и батарея, так нам бы нелегко его обратно выбить. Впрочем, не удивляюсь: никакой народ за чужие дела хорошо воевать не может.

Вечером в наскоро вымытых комнатах господского дома в Белом собрались офицеры, приглашенные Властовым выпить в честь победы. Когда, несмотря на выбитые стекла, стало душно от свечей и трубок, Сергей Васильевич выбрался на крыльцо и сел на ступеньки. Следом за ним, гремя саблей, вышел полковник Силин, последним вернувшийся в Белое, проводив с гусарами неприятеля под самый Полоцк.

— Отчего такой мрачный тот мальчик, которого вы нынче со мной посылали? — спросил Непейцын, когда гусар присел рядом.

— Нет больше того мальчика, — ответил Силин. — Три штыковых раны — и через полчаса смерть в поле, на пшеничной постели…

— Сидел бы с порубленной рукой в лазарете или хоть на стоянке вашей, — опечалился Сергей Васильевич.

— И я то же нонче утром говорил, — подтвердил полковник. — Так ни за что… Знаете, что с ним приключилось двадцатого июля? Он при Кульневе в то утро ординарцем был. Рядом стоял, когда ядро генерала настигло, и вздох его последний принял. Потом с гусарами отнес тело за канаву, чтоб носилки как-нибудь смастерить, а тут новое ядро, и всех гусаров на месте. Вот тут Миша и сробел. На коня — да прочь. И что возьмешь в семнадцать лет, когда дважды подряд смерть в ухо дунула? Очнулся, проскакав сколько-то, обратно повернул, а там уж французы стеной ломят. Вот тут и дал себе слово не пропускать и малого случая боевого. Я даже жалел, что пятого ему левую руку срубили. Кабы правую, то угомонился бы. Толковали ему офицеры, что нельзя с одной рукой в бой идти. Уперся: «Я, говорит, по Лагериньеру конем управляю». А где же на одних шенкелях в рукопашном бою, без крепкой руки на поводе? Вот и нету Миши Черткова… Просил перед смертью рядом с Кульневым схоронить. Пошлю завтра взвод с трубачами. Пятый офицер в полку за месяц убит, не считая самого Якова Петровича…

Утром, когда друзья отпивались крепким чаем и адъютант читал Властову составленный еще вчера черновик донесения о бое, около дома остановились дрожки с генералом Довре.

— Приехал поздравить с победой, о коей расспросил прибывших в гошпиталь раненых, — сказал он, войдя в комнату. — И привез приказ графа отходить на общую всего корпуса позицию за Дриссу. Штаб будет в Соколицах, а ваше место — у Сивошина.

— Мудрое решение — оборона за рекой, — похвалил Властов. — Прошу к столу, Федор Филиппович. Вина, водки, чаю, кофею?

— Кофей уже пил, а от рюмки хмельного в честь арьергарда не откажусь. Так сколько пленных вчера взяли, Егор Иванович?

— Сто двадцать рядовых и три офицера, — сказал Властов, протягивая генералу донесение.

— Набело переписывая, прибавьте до двухсот, — сказал Довре. — Сии цифры в Петербурге ужасно как любят. А убито неприятелей?

— Егеря считали в поле, будто до трехсот человек.

— Пишите пятьсот… А наших сколько же легло?

— В бригаде егерской девяносто человек из строя выбыло. Так что с гусарами и казаками полторы сотни будет.

— Сию цифру лучше не упоминать…

Лагерь за Дриссой скоро превратился в городок среди соснового леса, с дорожками, усыпанными желтым песком. Солдаты разных полков соперничали, кто лучше сплетет из веток шалаш, кто основательней построит офицерский обмазанный глиной балаган, кто сложит перед ним из дерна более красивый диван.

Сергей Васильевич жил в таком балагане рядом с Властовым и вечеров десять не бывал дома. Сначала узнали про назначение главнокомандующим князя Кутузова, — как не собраться по такому случаю? Потом пришел из Петербурга приказ о награждении офицеров за Клястицкое дело. Тут уж все принялись наперебой поодиночке и в складчину давать обеды и ужины с музыкой и песенниками. А куда приглашали Властова, туда звали и Непейцына, так что под конец им пришлось устроить ответный ужин на тридцать персон.

Конечно, такие кутежи были возможны потому, что войска Сен-Сира не двигались из Полоцка. За ними наблюдали кавалерийские пикеты, на которые по ночам выходило все больше перебежчиков. Они рассказывали о болезнях и скудости выдаваемого провианта. А в русский лагерь приходили пополнения из Петербурга, Новгорода и Пскова, в изобилии подвозили сухари, крупу, пригоняли гурты скота. Маркитанты бойко торговали винами и закусками, сукном и эполетами, заламывая за все тройные цены. Торговали еще игральными картами — почти в каждом офицерском балагане шла отчаянная игра.

Наутро после данного офицерам ужина Сергей Васильевич решил, что довольно праздновал. Нельзя ли, раз французы присмирели, съездить навестить дяденьку? В неделю он отлично обернется. Из Ступина не имел еще письма, а здесь, право, никому не нужен — все днем несут свои обязанности, а волонтер, понятно, бездельничает.

За чаем рассказал такие мысли Властову и услышал в ответ:

— А мне говорили, будто граф хочет тебе особое назначение дать.

— Какое же?

— Партизанить с конницей послать на сообщения французские.

— Помилуй, я кавалерийской службы вовсе не знаю!

— Ее другие управят, а тебе поиски соображать да командовать.

— Так и в этом деле я ни гугу…

— Э, брат, партизанское дело всем новое. Да расспроси Яшвиля — именно он вчера мне в штабе такое передал.

Не откладывая, Непейцын приказал оседлать Голубя и через час был в Соколище, где квартировал начальник корпусной артиллерии. Князя он застал в сарае, где помещалась его канцелярия и спальня, еще в халате, играющим в шахматы с адъютантом.

— А, Славянин! Милости просим! Сашка, чаю! Ты играешь?

— Нет, Лев Михайлович, не выучился. А вот что мне Властов с твоих слов рассказал…

— Ага… Говорил я ему. Погоди минутку. Два хода и мат поручику будет… Так. И так… Вы свободны, поручик, до завтра. Ну-с, так вот…

И Яшвиль рассказал, что два дня назад присутствовал на завтраке у Витгенштейна, данном в честь дня рождения императрицы. К столу были приглашены два псковских купца, прибывшие с обозом продовольствия, собранного из пожертвований для армии. Средь разговора граф спросил, не знают ли купцы безногого полковника Непейцына, который был в их губернии городничим, а теперь здесь волонтером. На это старший купец ответил рассказом, как этот городничий с будочниками оборонял Великие Луки от шайки поручика Михельсона, которому при том в зад запалили солью, в то время как другие городничие сдавались с униженными поклонами. Рассказ развеселил графа, и второй купец добавил, что тот же городничий отхлестал плетью на масленичном катанье откупщикова приказчика, который гнал тройку и задавил обывательского ребенка. Оба приключения весьма заняли Витгенштейна, генералов, командира сводно-гвардейского полка Протасова и офицеров штаба. Тут же припомнили, что Непейцын когда-то вытащил из воды Властова и воровал яблоки вместе с Яшвилем. И тогда полковник Протасов, который накануне вернулся из Петербурга, куда ездил с донесением о бое под Полоцком и перед завтраком имел доклад у Витгенштейна, сказал графу: «Вот ваше сиятельство давеча говорили насчет партизан. Чего лучше такой начальник отряда? Знает край, храбр, предприимчив». — «Я сам то же подумал, полковник», — ответил граф…

— Вот и все, что знаю, — закончил рассказ Яшвиль. — А ты рад был бы такому назначению, Славянин?

— От безделья собрался в деревню свою съездить, — ответил Сергей Васильевич, — но ежели хорошего кавалерийского офицера в помощь дадут…

Назавтра его вызвали в штаб, и сам Витгенштейн в присутствии генерала Довре поручил с тремя эскадронами драгун взять под наблюдение большую дорогу Невель — Городок и прилегающий к ней лесистый край, расположенный восточнее Полоцка. От местных крестьян в штаб поступили известия, что туда для сбора продовольствия прошла французская конница с армейским обозом.

— Ваши триста пятьдесят сабель и Донской полк Родионова имеют действовать в сем районе весь сентябрь месяц, — неторопливо говорил граф. — Полковник Родионов прислан мне из главной армии с аттестацией искусного аванпостного начальника, так что при надобности съединяйте с ним свои силы. Но и средь подчиненных ваших будет опытный боевой майор Ямбургского полка Буткевич. Все ли нужное я сказал, Федор Филипиович? — обратился Витгенштейн к начальнику штаба.

— Совершенно все, ваше сиятельство, — подтвердил тот. — Кой-какие наставления по своей части я дам еще подполковнику.

— Тогда желаю успеха, — слегка поклонился граф.

И Довре с Непейцыным вышли в комнату со столом, заваленным бумагами.

— Располагаете ли картой местности, где предстоит вам действовать? — спросил генерал.

— Нет, ваше превосходительство. Откуда же?

— Те, которыми пользуюсь, весьма несовершенны, хоть и названы «Подробная почтовая карта». За неимением лучших дам вам такую. Дороги, реки, озера, селения на ней все же найдете, — говорил Довре, положив перед Сергеем Васильевичем небольшую — две на две четверти — карту с зеленой кривой по границам показанных на ней Псковской и Витебской губерний.

— Покорно благодарю, ваше превосходительство.

Непейцын взял карту и хотел было идти, но Довре остановил его:

— Еще минуту… Вы в ладу с французским языком? Ведь надо опрашивать пленных, с их слов составлять донесения. На драгун я мало надеюсь, про казаков и говорить нечего.

— Не многим более надейтесь и на меня, — сказал Сергей Васильевич. — Объясняться с грехом пополам смогу, но предпочел бы иметь с собою офицера, знающего язык.

— Тогда я пошлю одного из своих квартирмейстерских, дам вам собственного, но молодого «ученого филина». Вы ведь знаете, что меня так издавна прозывают? Метко, правда?.. Да, вот еще что: приказывайте крестьянам убирать урожай, потому что война к зиме откатится в иные места и они останутся без хлеба.

— А ежели боятся, что французы все отберут, и потому не хотят на них спину гнуть? — спросил Непейцын.

— Ваши успешные действия должны их убедить, что враги скоро будут изгнаны, — не задумываясь, ответил Довре. И продолжал, указывая пункты на большой карте, развешенной на стене — Эскадронам я отправил приказ завтра в полдень ждать вас в деревне Головчица, близ коей они сейчас на траве. Базироваться вам, полагаю, следует на Невель как на крайний свой тыл. На него опирается и Родионов, последнее донесение которого из Озерища, — опять уверенный тычок коротким, чуть согнутым, похожим на птичий коготь пальцем и пояснение: — Сия карта — трофей клястицкий, из коляски генерала Леграна. Свидетельство серьезной подготовки Наполеона к его безумному предприятию.

— Почему же «безумному»? — спросил Непейцын.

— Можно ли иным счесть столь далекое вторжение в страну, вовсе не похожую на все им доселе покоренные? — ответил вопросом «ученый филин».

Упомянутым Витгенштейном, эскадронным командиром Ямбургского полка, оказался тот самый рыжеусый майор, на биваке которого Непейцын со штаб-лекарем ночевали у станции Рудня. Это знакомство сразу облегчило Сергею Васильевичу вступление в командование отрядом. Неудачным казалось сначала, что эскадроны взяты из разных полков, но, услышав это замечание, Буткевич сказал:

— Как раз соревнование благородное. Хуже других оказаться никто не захочет. В нашем корпусе сейчас таких сводных частей немало, и все отлично дерутся.

Командир эскадрона Ингерманландского полка молодой щеголь капитан Галкин тоже понравился Непейцыну. А командир Рижского эскадрона, сутулый штабс-капитан Балк, с немецким акцентом скрипевший только: «Так тошно… Никак нет…», показался туповат.

— Не родственник ли вашему бригадному генералу и шефу Рижского полка Балку? — спросил Сергей Васильевич майора.

— Племянник, — ответил Буткевич. — Да норовист очень, протекции не признает, к онкелю, кроме табельных дней, ни ногой. Зато в сорок лет всё штабс-капитан, хотя офицер прекрасный — я его в боях со шведами видел. Вам показался в разговоре неловок? Так слыхали, как генерал Ланжерон одному полковнику в сердцах сказал: «Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумаете». Остро, конечно, однако наш брат армейский драгун и не должен умничать, а служить прямиком и пороху не бояться.

На первом ночлеге отряд догнал обещанный Довре офицер квартирмейстерской службы Паренсов — худенький, маленький, в потертой одежде и какой-то осовелый. Явившись по форме Непейцыну, он сразу принял приглашение переночевать в его палатке и, отказавшись от ужина, поспешно стащил сапоги, мундир, завернулся в шинель и улегся на сено, припасенное Федором для своего барина. Тут пробормотал по-французски какую-то фразу и заснул. Непейцын понял ее как объяснение, что накануне товарищи праздновали его производство в чин поручика. Наутро Паренсов первым делом бросился узнавать, что сталось с его оставленными у палатки Непейцына верховой лошадью и тележкой, управляемой крепостным слугой. Узнав, что человека и лошадей накормили и устроили на ночлег, поручик покраснел и рассыпался в извинениях перед Сергеем Васильевичем. А когда тот успокоил его, но рассказал о французской фразе перед сном, Паренсов даже руками всплеснул и сказал, что этак, видно, отразился в его поведении наказ генерала Довре переводить что понадобится.

— Где вы выучились так свободно говорить по-французски? — спросил Сергей Васильевич.

— Еще будучи канцелярским чиновником в Костроме, занимался приватно у одного барского гувернера, — ответил Паренсов. — А потом уже в штабной службе усовершенствовал себя практикой. Нам, господин полковник, без языков невозможно, потому что лучшие сочинения по военной истории, тактике, фортификации и астрономии по-французски или по-немецки писаны.

— Будто и астрономия нужна, — улыбнулся Непейцын.

— А как без нее ночью отряд вести, ежели карты и компаса не видно? — с жаром ответил поручик.

«Ну, посмотрим, каков то на деле окажешься», — подумал Сергей Васильевич, угощая «молодого филина» утренним чаем.

— Очень сожалею, что генерал меня разом с вами не послал, а дозволил третьего дня кутнуть, — сказал Паренсов.

— Тогда б голова не болела? — улыбнулся Непейцын.

— Нет-с, я вчера бы утром вам доложил, что надо от Головчиц на Краснополье проселком следовать, чем сократили бы путь верст на шестьдесят. Не угодно ли на карту взглянуть? Мы по двум сторонам треугольника движемся, когда могли бы по основанию пройтить. И при сем еще с театром будущим своим познакомились бы.

Сергей Васильевич посмотрел на карту и увидел, что «филин», пожалуй, прав.

— Что ж, будем впредь советоваться, — сказал он, внимательно глянув на худенькое, немолодое личико поручика.

На походе, оказавшись впереди колонны со своим «вестовым», Непейцын спросил его, каков человек Паренсова.

— В точности как барин: ледащий да обтрепанный, а поклажи всей — мешок да погребец, — пренебрежительно сказал Федор.

Сергей Васильевич хотел ругнуть его за фанаберию, но как раз подъехал поручик.

Еще через два дня дошли до Невеля и встали лагерем на окраине переполненного госпиталями городка. Полк Родионова накануне ушел в поиск. Пока офицеры размещали людей и коней, Непейцын написал письмо дяденьке и приказал кликнуть Кузьму. Сообразив, для чего нужен барину кучер, Федька стал упрашивать послать его, бормотал, что верхом быстрей ехать, что где Кузьме толком рассказать Семену Степановичу про сражения, в которых он-де находился около барина. Поняв, что Федору страсть охота покрасоваться перед ступинскими простреленной шапкой, саблей и боевыми россказнями, Сергей Васильевич отчитал его за зазнайство и отпустил собираться в дорогу, наказав привести из Ступина пристяжную для троечной запряжки, а прежде сборов просить к нему Буткевича и Паренсова.

Только они с майором склонились над картой, как появился поручик и доложил, что казаки ушли по Полоцкой дороге; значит, обходят район с северо-запада, а дорога на Городок свободна.

— Как вы узнали направление их похода? — спросил Непейцын.

— Проехал на обе заставы и обывателей расспросил, — сказал Паренсов. — А еще позвольте доложить, что двадцать шестого числа близ Можайска дано генеральное сражение и нами выиграно.

— А сие откуда узнали?

— С курьером говорил, который к нашему графу проскакал.

— Слава богу! — перекрестился майор. — Что ж еще он сказал?

— Что мы не отступили ни шагу, что потери с обеих сторон страшные — до ста тысяч человек, что князь Багратион тяжело ранен. Больше ничего сказать не мог, так торопился.

— Новость чрезвычайная, — сказал Сергей Васильевич. — Но от Можайска до Москвы только верст сто остается.

— Сто десять, — подтвердил Паренсов. — Вот оттуда и погонит князь Кутузов врагов обратно.

— Но давайте же, господа, обсудим, что нам делать, — сказал Непейцын. — Может, действительно, Григорий Григорьевич, — обратился он к майору, — начать с проездки к Городку? Дать людям и коням нынче отдохнуть, а завтра чуть свет тронуться?

— Позвольте для первого раза взять два эскадрона, а ингерманландцев тут оставить, — доложил Буткевич. — Мы на траве были, а они только с аванпостов пришли.

В то утро всего в двадцати верстах от Невеля передовой разъезд ямбургских драгун встретил взвод французских уланов. После короткой схватки французы повернули коней. Когда подошел отряд, офицер и шесть уланов лежали убитыми. Возвращавшиеся из погони ямбуржцы вели десяток пленных. В кармане офицера нашлось письмо во Францию, помеченное вчерашним числом.

— Противно порядочности в секреты покойника проникать, — сказал Паренсов, пробежав его глазами, — но здесь весьма важное… Вот-с: «Наша бригада и полк пехоты посланы охранять большой транспорт продовольствия, которое интенданты забирают у населения. Мы в дикой стране глухих лесов, красивых озер и угрюмых людей. Чувствуем себя очень тревожно, потому что где-то близко рыщут казаки. Но зато здесь мы и наши бедные лошади наконец-то сыты…» Помечено «деревня Козьяны». — Поручик развернул такую же, как у Непейцына, карту. — Ага, вот Козьяны. Действительно, лесов и озер изобилие… Позвольте еще расспросить пленных.

Один из уланов подтвердил, что сильный отряд стоит уже три дня в деревнях Козьяны и Жильцы, ожидая, когда интендантские чиновники свезут туда собранное в округе из помещичьих и крестьянских амбаров, чтобы конвоировать обоз в Полоцк.

Отправили пленных в Невель и двинулись дальше. Через двадцать верст, в селе Загоряны, взяли спавших на сеновале трех французских пехотинцев. Они показали, что отстали от своих, заблудились в лесу, и повторили уже известное о перевозках муки и овса.

Посоветовавшись, решили возвращаться: с двумя эскадронами нападать на три полка Непейцын и Буткевич сочли рискованным. Штабс-капитан Балк сказал, что он бы «попытал счастья».

— Нам лучше, господин полковник, — заметил Паренсов, — пущаться в сию операцию из Невеля, чтоб, обойдя Козьяны с запада, преградить французам проселок, по которому пришли из Полоцка и обратно двигаться сбираются, — вот он на карте намечен.

Когда Непейцын и Буткевич остались одни, майор сказал:

— А штабиста сего не зря к нам послали. Чего же продвинут, однако, мало? Только поручик, хоть лет под тридцать.

— Из канцеляристов, сказывал, в военную службу пошел, — вспомнил Непейцын.

— Пером скрыпеть претило, — кивнул майор. — А состояния самого бедного: мундиришко затертый и лошадь трофейная, за грош куплена.

— Почем вы знаете?

— Тавро у ней Наполеоново, и башку держит, как по ихней выездке приучают…

Узнав в Невеле, что казаки пришли вчера с поиска, Сергей Васильевич, несмотря на поздний час, отправился знакомиться с Родионовым. Стоявший в калмыцкой войлочной кибитке, точь-в-точь как дяденькина, седоусый крепкий казак принял гостя радушно, и денщики мигом заставили стол штофами и блюдами. А когда Непейцын сказал, что, как младший в чине, поступает под начальство господина полковника, тот и совсем расчувствовался.

— Сообча, сообча будем воевать, — сказал он, уважительно оглядывая ордена и деревяшку Непейцына. — Вы, видно-таки, не все годы сладкие пироги кушали, а немало и службе порадели…

Сергей Васильевич рассказал Родионову, что узнал за день.

— Про сей отрядец и мы наслышаны, — подтвердил казак. — И что же долго раздумывать? Завтра пущай драгуны да казаки передыхают, а в четверг — и день хороший — выступаем всеми силами. Надобно ж и нам на Кутузовский пир хоть малой ватрушкой отозваться.

— А точно ли победа, господин полковник?

— Не сомневаюсь в том, как сам до Смоленска с Первой армией шел. Так натерпелись от ретирады, столько злости накопили… Опять же и Кутузов — не Барклай. Так сколько у вас сабель-то?

— Триста пятьдесят.

— И у меня столько же. Ну, на что силы не хватит, то хитростью брать станем…

Еще затемно 7 сентября выступили из Невеля и, по совету Паренсова, тотчас свернули проселком на юг. Впереди шла казачья сотня. Да, край был глухой. Деревня от деревни верстах в десяти. В лесах озера плещутся рыбой. На привале казаки и драгуны сварили полные котлы. Крестьяне-белорусы плохо знали по-русски и боялись всех солдат одинаково, чужих и русских. Солнце стало прятаться за лесом, когда услышали впереди выстрелы. По узкой дороге подались рысью к авангардной сотне, но застали только конец боя. У деревни Жильцы казаки наехали на эскадрон французов, поивших лошадей после привала. Есаул Попов налетел на беспечного врага и опрокинул, не упустив и всадника, который мог бы поднять тревогу. Расспросив пленных, поручик доложил Родионову и Непейцыну, что эскадрон шел к озеру Свино, чтобы конвоировать от него в Козьяны фуры с зерном. Отправили к Свино того же Попова с сотней, а сами встали в Жильцах на отдых перед нападением, которое решили сделать ночью.

— Только проведете ли нас, поручик, в те самые Козьяны? — спросил Непейцын. — По астрономии одной идти придется.

— Буду стараться, — ответил Паренсов.

Близко полуночи есаул вернулся и доложил, что пехотный караул сдался без выстрела, из обоза он взял только лошадей, а фуры бросил на месте, сказавши соседним крестьянам, чтоб зерно брали себе.

От Жильцов до Козьян, по словам поручика, считалось семнадцать верст. Сначала Непейцын удивился такой точной цифре, но, когда тронулись, рядом с лошадью Паренсова уверенно зашагал невысокий человек в белом домотканом армяке, говоривший по-польски.

— Мельник здешний, — пояснил поручик. — У него французы быка племенного угнали, а я быка вернуть пообещал и еще три рубля вперед дал. Ведь вернем мы Стаху его бугая, господин полковник? — спросил он, чуть повысив голос.

— Ясное дело, да еще зерна и круп сколько захочет, — подтвердил Сергей Васильевич. — Но откуда вы польский знаете?

— Цельный тысяча восемьсот девятый год в Ковне служил, — ответил поручик.

— С тым хлопчиком не пропадем, — крякнул сонным голосом казачий полковник, и Непейцын не понял, к Паренсову или к мельнику это относилось.

Шли извилистым лесным проселком, растянувшись по три, по два всадника в ряд. Прогудит под копытами зыбкий мостик, прочавкает болотная жижа, и снова почти беззвучно ступают сотни коней по земле, застланной ковром сосновых иголок. Темнота почти полная, едва различить соседа. Люди настороженно молчали. Раздавалось только звяканье палашей о стремена да изредка окрик вполголоса: «У, балуй, ирод!» Или «Мать честная! Глаз суком, никак, выбило!» И опять только глухой топот копыт.

— Ну, дорожка, долежу вам, как у черта под мышкой! — бурчал Буткевич, ехавший рядом с Непейцыным. — В финляндском походе мерзли насмерть, да хоть видели что-то…

— Идем без передового разъезда да растянулись на версту, — сказал с беспокойством Сергей Васильевич.

— По темени и ворогу нас не забачить. — успокоил Родионов.

Поднялись в горку. Лес расступился, стало чуть светлее. Впереди залаяли собаки. Сбоку едва обозначились контуры строений.

— Деревня Гороватка, полдороги до Козьян — сказал Паренсов. — Может, за ней остановимся, подтянемся, передохнем?

— Добре, — согласился Родионов. — И трубку выкурим.

— Надобно еще план атаки наметить, — сказал Сергей Васильевич. — Мельника вашего расспросите, где в обход часть послать… — И не договорил.

Справа вспыхнул ряд огоньков, затрещали десятки ружейных выстрелов. Кто-то закричал, кто-то застонал в колонне драгун. Протяжно заржал раненый конь.

— От сукины сыны! — выругался Родионов.

— Я на конец деревни пошел, а вы в лоб берите! — крикнул Буткевич и скомандовал: — Ямбургский эскадрон! За мной, рысью марш!

Сергей Васильевич едва поспел принять в сторону, как мимо тенями промелькнули драгуны, за ними казаки. Услышал, как Родионов приказывал кому-то: «Зажигай сено-то! В темноте своих переколешь!» И уже рядом оказался едва различимый, приземистый, с низко надвинутой каской штабс-капитан Балк.

— Рижские драгуны, палаши вон! — раздался скрипучий голос.

Дружно лязгнула сталь, и Сергей Васильевич тоже выхватил свою теперь уже хорошо отпущенную шпагу.

— По проулку марш-марш! — подал вторую команду Балк.

Как он увидел в темноте этот проулок, бог знает, но через минуту стало светлее, где-то сзади загорались стоги сена.

И в этой атаке Непейцын никого не заколол, боясь задеть своих. А справа и слева от него скакали драгуны, рубя убегающих французских пехотинцев. Другие, спешившись, ломали плетни и, снова сев на коней, преследовали по садам продолжающих стрелять.

Когда старшие офицеры съехались посредине Гороватки, у часовни, расторопный капитан Галкин доложил, что пленных взято сорок человек, столько же убито, но много больше ушло в лес.

— Теперь надо скорей идти, — сказал Сергей Васильевич. — Которые в лес побежали, к Козьянам пробираться станут.

— Без проводника недалеко ночью уйдут, — уверил поручик.

— А наш-то не сбежал? — осведомился Буткевич.

— Зачем ему бежать? Вот как бугая своего получит, так и погонит его домой, в Жильцы.

— Напугаться выстрелов мог.

— Так я его берег, сряду в сторону отвел, как бой начался.

Снова все потонуло в кромешной тьме. Проехали деревеньку, то ли оставленную жителями, то ли затаившуюся. Даже собака ни одна не тявкнула. За околицей поручик просил остановиться.

— До Козьян осталось пять верст, — доложил он. — В любую минуту рискуем наехать на ихние ведеты…

— Но пуститься после того быстрей не сможем, — договорил Непейцын.

— Совершенно верно, Сергей Васильевич.

— Так что ж ты, душа, предлагаешь? — спросил Родионов.

— На полчаса тут остановиться, дождаться первого света. Без него посланные за реку в обход, на Полоцкую дорогу, никак туда не выйдут, и остальным по сей дороге ударить тоже будет затруднительно. Станислав сюда третьего дня ходил быка своего искать и рассказывает, чего на карте не видно, что Козьяны раскинуты по двум сторонам реки. На сей, с которой наступаем, собственно село с церковью, на той, слева, на пригорке, — барский двор, а прямо, за мостом, — разделенный дорогой выгон. На нем и встали лагерем французы. Сей выгон так велик, что ежели от поднятой тревоги проснутся, то вполне фронт выстроить сумеют…

— Ну что ж, добре, — кивнул Родионов. — Вы не против, Сергей Васильевич, ежели на Полоцкую дорогу я есаула Студянкина с двумя сотнями пошлю? Однако ему брод указать желательно…

— Брод будет за версту до моста, там, где проселок выйдет к реке, — ответил Паренсов. — Есаула вашего, господин полковник, в голову отряда поставьте, и Станислав ему место укажет.

— Ежели все по твоему сказу выйдет, то я тебе добрую саблю подарю, которую под Рассеватом от турки отбил, — посулил Родионов. — Эй! Передайте, чтоб есаул Студянкин ко мне ехал!

Не выезжая на поляну, за которой снова начинался лес, простояли около часу. Но вот небо чуть посветлело. Непейцын рассмотрел, что стрелки его часов приблизились к четырем.

— Что ж, господа, не пора ли? — спросил Родионов, отдавая вестовому трубку. — Теперь можно и на рысях… Так ты, Карпов, как за мост прорвемся, сряду бери влево и дорогу на второй мост перехвати на случаи, ежели Студянкина боем задержат.

— Лезь, Стах, нам теперь передовыми идти, — сказал Паренсов, выпрастывая ногу из стремени, и мельник проворно сел на коня за поручиком.

— Ну, помогай бог, — снял папаху полковник.

За Паренсовым пошли казаки Студянкина, за ними сотня Карпова, потом Непейцын с Буткевпчем перед Ямбургским эскадроном, рижские драгуны, Родионов с остальными донцами и, наконец, Ингерманландский эскадрон, составлявший резерв и конвой пленных.

Казаки ходко подавались вперед, отрываясь от драгун.

— Прибавь рыси! — крикнул Буткевич.

Вот впереди обозначился просвет, вот деревья и вовсе отступили от дороги. Когда выехали к речке, то увидели, что сотни Студянкина уже выбираются на тот берег, — средь кустов лозняка блестели мокрые конские крупы.

Вдруг впереди сухо защелкали пистолетные выстрелы. Французские ведеты встретили наших и метнулись к лагерю.

Казаки ходко подавались вперед.

— Палаши вон! — скомандовал Буткевич.

Слева замелькали сады, избы, вот миновали церковь, за казаками свернули на мост. Впереди открылись ряды палаток, около них суета полуодетых людей, лошади, дыбящиеся у коновязей.

— Ура-а! — ревели драгуны, врываясь на французский бивак.

Выстрелы, скрежет стали, крики, ругань. Кругом — драгунские каски и мелькающие вверх-вниз палаши. Кто-то в одном белье бежит под самой грудью коня. Вот и Непейцын рубанул француза в синем с желтой грудью мундире, вскинувшего пистолет. Что-то сорвало с него шляпу. И вдруг увидел себя заскакавшим в конец лагеря к пустым коновязям, у которых валялись попоны. Повернул Голубя и съехался с Буткевичем, который вкладывал в ножны палаш.

— Ну, Сергей Васильевич, — сказал майор, — как по нотам пьесу разыграли, чем немало одолжены поручику. Первый раз ученого штабиста вижу, чтоб огня не боялся, впереди всех скакал.

Подъехал штабс-капитан Балк:

— Я, каспадин полковник, половину эскадрон пустил вдогонки, чтобы дело довершать, — доложил он. — Карашо ударяли, не правда ль, Григорий Григорьевич, старый друк?

— Правда истинная, Карлуша, — подтвердил Буткевич. — Видел, как ты здорово крестил, когда трое разом на тебя наскочили.

— Чего же не поспевал помогайть? — смеялся Балк.

— Ты сам их управил. Но где шляпа ваша, Сергей Васильевич?

— Слетела. Ремень, видно, опустить забыл, — сказал Непейцын.

— Пусть оружие в кучу складывают, скоро считать станем, — приказал Буткевич своему вахмистру. — Поедемте, господа, к барскому дому, туда, сказывают, у них все запасы свезены.

Трофеи оказались свыше ожиданий. Испуганный интендант показывал офицерам приготовленное к вывозу. Поручик куда-то пропал, и Непейцыну приходилось переводить слова француза и записывать для донесения. В сараях вокруг усадебного двора хранилось больше тысячи ковриг печеного хлеба, сто бочек водки, пять тысяч четвертей муки и овса, в загоне за усадьбой мычало двести коров.

Во время обхода этих богатств на двор въехал Родионов и обратился к Сергею Васильевичу:

— Сказывают, шляпу вам прострелили, так я велел из вьюка свою запасную достать. Не побрезгайте, коль по мерке, — и протянул папаху с красным шлыком.

Непейцын сомневался, удобно ли надеть ее при армейском мундире.

— Благодарствуйте, господин полковник, но… — начал он.

— Какое еще «но»? Вам шляпу сбили, а мне коня любимого наповал. Ведь на французском сижу, замечаете? А хорош, шельма!.. Я Карпову велел пленных счесть, которые на селе. Пока собрал полковника, двух подполковников, пять капитанов, больше четырехсот рядовых да чиновников провиантских сколько-то. Перебито, докладывал, не меньше, да ушло сотни три, прорвались на тот мост, пока Студянкин подходил. Есть что графу донесть. Ну, пойдем в комнаты, закусим, пока люди из погони вертаются, да решим, как с провиантом поступать… А, душа! Откуда? Что таков невесел?

Последние слова относились к подошедшему Паренсову.

— Я ничего, — ответил он. — Только Стаха ведь убили.

— Кого? — не сразу сообразил Родионов. — Мельника, что ли?

— Ну да.

— Так что же? У меня в полку тридцать казаков убито и драгун не меньше, а ты за мужика одного запечалился.

— Так ведь я же его, господин полковник, уговорил нас вести, да еще он за меня и убит… Сзади пуля-то летела.

— Вот что…

— А я скажу, — заметил Буткевич, — что для службы счастливо, что вы живы остались. Впрочем, сегодня — он, завтра — мы…

У крыльца барского дома драгун доложил, что во флигеле лежит раненый французский офицер. Навестить его отправился Паренсов.

По приказу Родионова казаки уже подали на стол все, что сыскали на французской офицерской кухне. Непейцын только взялся за куриное крылышко, как возвратился поручик.

— Представьте, Сергей Васильевич, сей раненый зовет вас к себе. Спросил, кто у нас старшие офицеры, и, услышав вашу фамилию, уверяет, что был учителем в корпусе, где вы воспитывались, и даже спас вас и генерала Властова из воды…

— Шалье! — воскликнул Непейцын. — Носатый? Сильно ли ранен?

— Сильно. Сюда куда-то. — Паренсов указал на живот.

— А мы без лекаря в отряде.

— Цирюльник опытный в моем эскадроне есть, — сказал майор.

— Прикажите его сыскать, Григорий Григорьевич, — попросил Непейцын и пошел во флигель.

Да, это был Шалье. Постаревший, облысевший, но такой же щеголь, как прежде. На стуле кисел мундир тонкого синего сукна, а на раненом были батистовая рубашка и запятнанные кровью белоснежные суконные рейтузы, поверх которых туго затянута повязка из полотенец.

Непейцын рассмотрел все это, потому что, когда он вошел, Шалье лежал, закрыв глаза и закусив губы, очевидно сильно страдая. Но вот веки его дрогнули. Он всмотрелся и заголосил:

— Oh, mon brave! Oh, mon enfant cherie! Qui aurait pu penser? Un cosaque! Un bonnet en peau de loup — la terreur des vaillants francais. En voila une rencontre! Voila ce que fait la guerre![16] Ты лишен ноги, а я умираю у тебя на руках…

— Ну, зачем же так мрачно, дорогой учитель, — сказал Сергей Васильевич. — Сейчас придет фельдшер, который окажет вам первую помощь, затем я отвезу вас в Невель, где есть искусные хирурги, а оттуда отправлю в усадьбу к моему дяде на поправку.

— Quel prodige de generosite![17] — воскликнул Шалье. — Я узнаю тебя, мой добрый спартанец Непейкин.

— Но как вас ранили? Где? Кто?

— Parbleu![18] Мы играли всю ночь в карты в барском доме с полковником Лабишем и майором Дюшен, и тут раздались ваши выстрелы. Я схватил шпагу и бросился сюда, и тогда, боюсь, наши же часовые выстрелили, приняв меня за врага. Ах, зачем я обнажил шпагу!.. — Шалье опять закусил губы. Потом заговорил снова: — В Третьем уланском полку был хороший лекарь Монвиель. Я послал за ним денщика, но его, верно, убили волчьи шапки…

После полудня отряд выступил в обратный путь, оставив за околицей Козьян две свежие братские могилы. В одну легли пятьдесят русских покойников, в другую, в три ряда, как дрова, сложили более трехсот французов. Крестьянам передали полтораста драгунских и казачьих слабых и дурноезжих лошадей, обмененных на лучшие из трофейных. Еще триста коней вели за колонной казаки, которым Непейцын отдал их с тем, чтобы вплоть до Невеля конвоировали пленных и гнали стадо коров, которое на стоянке разделят поровну. Сергей Васильевич предложил было Родионову раздать скот местным жителям, от которых он взят французами, но полковник спросил, кто и когда будет собирать старост и проверять, не соврут ли. Ограничились тем, что оставили козьянским мужикам пятнадцать коров да рыжего бугая, которого Паренсов наказал перегнать семье мельника Станислава в Жильцы. Перед походом всем наличным душам — драгунам и казакам, крестьянам и пленным — раздали по ковриге хлеба и по две чарки водки, а остальные французские запасы утопили в речке Оболь, кроме растасканного по дворам.

На походе многие, сидя в седлах, клевали носом — сказывалась бессонная ночь. Совсем не спал Паренсов, ехавший рядом с Сергеем Васильевичем. Низко надвинув на глаза фуражку, он курил трубку за трубкой. А по другую сторону от Непейцына покачивались носилки, сделанные из казачьих пик и деревенского рядна и прилаженные к крупу и плечам двух смирных лошадей. В этих носилках везли часто стонавшего Шалье. Тут же ехал разысканный среди пленных французский лекарь, который вынул пулю, перевязал рану и находил положение Шалье весьма серьезным.

«Как его угораздило попасть в интенданты? — думал Сергей Васильевич. — Ведь он, помнится, уехал в Москву гувернером… Но то было — боже мой! — около тридцати лет назад!..»

Улучив минуту, когда раненый чувствовал себя лучше, Непейцын задал ему несколько вопросов. И услышал, что в 1805 году Шалье оказался в Париже «с один князь и его дети». Здесь, по собственному выражению, он «влюбился в гений Наполеона» и поступил в армию, где достиг чина дивизионного интенданта. А потом этот несчастный поход — cette maudite campagne…

В Невеле Сергей Васильевич нашел возвратившегося Федора. Дяденька прислал короткую, писанную очень слабой рукой записку. В ней выражалась радость, что крестник наконец-то служит в кавалерии, и совет: пока они так близко, слать Кузьму за «запасом», полезным для угощения товарищей-офицеров. Ну что ж, пусть так и будет. И Непейцын отдал приказ своим людям готовиться в дорогу с Шалье и лекарем Монвиелем, который утверждал, что дорога в сорок верст, а потом покой в чистой комнате для раненого много полезней, чем лежание в палатке на окраине наполненного госпиталями городка.

Вечером, зайдя в кибитку донского полковника, Сергей Васильевич застал его и по-прежнему мрачного Паренсова в клубах табачного дыма за составлением донесения.

— Третий час пишем, седьмой пот спущаем, — сказал Родионов.

— Так прочтите, что у вас выходит, — попросил Непейцын.

— Ни-ни-ни, батюшка, — замахал чубуком полковник. — Разве то можно при вашей скромности? Вы сейчас в протест пойдете, а нам надобно утром чистовой рапорт графу отправить.

— Конечно, если вы меня напрасно хвалите, — пытался возразить Сергей Васильевич.

— Несправедливости вот кто не допустит, — указал Родионов на поручика. — И насчет книжности все мое углаживает. Не беспокойтесь, не будут в штабу смеяться…

Так и не узнав, что они написали, Непейцын ушел к себе и засел за письма. Дяденьке пояснил появление странных гостей и обещал при первой возможности приехать повидаться, а Властову рассказал об удивительной встрече с Шалье. Француз явно слабел, хотя много дремал от лекарства, которое готовил Монвиель. Иногда он брал руку Сергея Васильевича и лепетал благодарно и жалобно:

— Oh, mon spartiate! Tu vois perir le pauvre Challier… et encore atteint d'une balle franfaise! Ah! Comme il aurait pu se reposer de fatigues de la guerre au chateau de son noble pupille…[19]

На заре уехали французы, днем отправили донесение о бое при Козьянах, а ночью Невеля достигла весть, взволновавшая всех.

Непейцын пил утренний чай, когда драгун, убиравший палатку и гревший самовар вместо Федора, спросил:

— А правда ль, ваше высокородие, будто Москву француз занял?

— Вранье! — воскликнул Непейцын. — С чего ты взял?

— В эскадроне толковали, будто по поште весть привезли.

— А ну, подай мундир, а сам тут сиди безотлучно.

Войдя к донскому полковнику, Непейцын сразу понял, что слух справедлив. Родионов сидел один за накрытым столом, красный как бурак, и пил водку.

— Садись, Сергей Васильевич. Видно, мой ординарец к тебе первому забёг. Не бывал еще?.. Я послал созвать старших господ офицеров. Прости, не встал тебя встретить. Да, веришь ли, поджилки ослабли от такой вести… С радости — пить, а с горя — вдвое… Наливай, что приглянется.

— Так, может, еще вранье?

— Правда… Ты в Москве бывал ли?

— Бывал, да все проездом.

— А я год цельный с сотней при главнокомандующем тамошнем состоял… Истинно ведь первопрестольная… Ну, будь здоров!

Когда сошлись все приглашенные, Родионов вынул из-за пазухи печатный листок и начал читать:

— «С крайнею и сокрушающей сердце каждого сына отечества печалью, сим возвещается, что неприятель сентября третьего числа вступил в Москву. Но да не унывает от сего великий народ российский. Напротив, да поклянется всяк…»

На этом «всяк» голос полковника оборвался. Он прижмурился и помотал головой, как от зубной боли. Выпил чарку и спросил:

— Ну что, господа офицеры? Выступать завтра? Аль как?

— Выступать! Выступать! — ответили все.

Поиск был опять удачным. Встречный крестьянин сказал, что французы грабят село Выровля, в десяти верстах от тракта. Казаки остались наблюдать дорогу, а Непейцын с тремя эскадронами пошел по проселку. Дезертиры из корпусов Сен-Сира и Удино, силой до двух рот, грузили телеги мукой, выгоняли из хлевов скот, резали кур и свиней. Оборонялись они упорно, так что пришлось спешить штуцерные взводы и после перестрелки атаковать одновременно конным строем и в штыки. А когда наконец обратились в бегство, обозленные драгуны порубили всех до последнего. Похоронили своих убитых, вернулись на большую дорогу и здесь заночевали в леске. Утром двинулись всей партией к Городку, под которым догнали пятьдесят крестьянских подвод, груженных овсом, под конвоем конного взвода и роты баварцев. Кавалеристы пошли наутек, а пехота сдалась без выстрела. Сколько смогли, овса насыпали в торбы и котелки, навьючили на казачьих заводных лошадей, остальное оставили подводчикам. Дождались ходивших в погоню казаков и повернули обратно, ведя сотню пленных. Из-за них да от усталости коней снова пришлось ночевать на полдороге к Невелю.

Подъехав в полдень к своей палатке, Сергей Васильевич увидел распряженный тарантас и Кузьму с осунувшимся, растерянным лицом, смотревшего на барина, прервав подмазку колеса дегтем.

— Федя! — крикнул Непейцын, и Федор выбежал из палатки; у него тоже было расстроенное, не всегдашнее лицо. — Шалье умер? — догадался Сергей Васильевич.

— И они-с… — У Федора затряслись губы.

— А еще кто?.. Дяденька?.. Так закладывай же скорее! — закричал Сергей Васильевич.

— Поздно-с, — поник Федор. — Сейчас в аккурат их хоронят. Извольте слезать, я вам все толком доложу-с.

В палатке он рассказал, как ехали не спеша, и лекарь-француз все щупал лоб раненого и говорил: «Бон, бон…» А на полдороге вдруг велел остановиться, и оказалось, что Шалье отходит. Так и привезли в Ступино уже покойника. Выслушав доклад Федора и прочитав письмо, дяденька послал верхового в Купуй с приказом копать могилу рядом с их родовыми, сказавши: «Раз Сергея Васильевича из воды тащил, то достоин тут лежать. А лекаря поселить к Моргуну и содержать по-господски».

— То все вечером сталось, — рассказывал Федор. — А четвертого дня утром, одевшись в мундире и с чубуком, вышли на большую дорогу, где для них лавочка сделана. Как завидят, сказывали тамошние, что офицер на почтовых скачет, то и машут шляпой аль рукой. Тот увидит белый крест, заслуженного офицера узнает, остановит ямщика и спросит, что, мол, вам угодно. А барин к себе закусить зовут и про новости выспрашивают. Так ехал тогда молодой офицерик из армии на Великие Луки и тем манером остановлен да спрошен. Он и ответь: «Не могу, сударь, и есть ничего, раз Москву французы заняли». А Семен-то Степанович как вскрикнет: «Быть не может!» Тут офицер достал печатный листок. Посмотрел в него дяденька ваш да и повалился на проезжего, только тот успел подхватить да людей кликнуть. Я первый от дому поспел, гляжу — они уже сникли и только раза два всхрапнули. Аксинья прибежала, давай руки им греть, Моргун, Кузьма. Понесли в дом, за лекарем-французом бросились, да что ж сделать?.. Мы с Кузьмой в тот же день обратно, чтоб вы на похороны поспели…

— Почему следом за отрядом по большой дороге не поскакал? — упрекнул Непейцын.

— Так прошлый раз вы проселками ходили, — оправдывался Федор. — Как приехали, кого ни спрошу, никто не знал, куда ушли-с…

Сергей Васильевич позволил себя раздеть, отстегнуть деревяшку, велел Федору выйти и никого не пускать в палатку. Лег на покрытое ковром сено, на котором спал, завернулся с головой в одеяло. «Не поспел на похороны. Хоть еще бы раз увидел лицо дорогое… Умер, как жил — с чувством высоким. Слава богу, без страданий… Лет сколько же?.. Семьдесят пять? Мне шесть было, а ему тридцать девять… Хоть услышал от Федора в канун смерти, как воюю, прочел в письме, что обнимаю его. Да, шестилетнему первые винные ягоды в кибитке мне дал. Потом красные сапожки, грамота по изразцам… Принес любовь и заботу вместо материнского равнодушия… Дяденька, дяденька, отец мой, друг первый, наставник добрый! Зачем не я закрыл глаза твои, не на мои руки ты повалился, услышав страшную весть…»

Уже сыграли зорю, когда Федор с фонарем вошел в палатку.

— Чего тебе? Я ж велел не входить! — грозно сказал Непейцын.

— Письмо из Петербурга. Егор Иванович прислали с нарочным.

Софья Дмитриевна писала всего двадцать дней назад. Сообщала, что Мария Кондратьевна совсем плоха — уж очень расстраивается, видя в окошко, как насупротив, у Рождества, каждый день панихиды служат вдовы и матери. И вести с войны такие плохие. А сама Соня бодра духом, надеется на лучшее, только очень тревожится за него. Главная же цель письма — спросить совета, куда им выезжать из Петербурга, ежели французы к столице придвинутся. Одни знакомые тетушки собираются в Петрозаводск, другие — в Кострому. Может, им также отправиться на север?

Сергей Васильевич задумался: «Надо бы съездить в Петербург, помочь им выехать. Теперь на всем свете, кроме Сони, никого нет. Важно ли, что не венчаны? Повенчаемся, ежели меня не убьют… Ведь французы из Москвы могут двинуться на Тверь и Петербург… Пока у Властова был без определенного дела, то просто бы отлучиться, а теперь, выполняя поручение Витгенштейна, дело другое. Но так ли он нужен?.. Буткевич отлично справится с командованием сводным дивизионом… И граф сказал, что посылает на сентябрь, а нонче уж двадцатое. Пока дойдет в штаб корпуса просьба об отпуске по спешным семейным делам, еще дней пять-шесть проскочит. Пока ответ пришлют, станет уже конец месяца, и он в поиск, а то и в два успеет сходить».

— Эй, Федор, подай перо, бумагу да свечей! Экая холодища становится по ночам!..

Отогревая руки около чашки с чаем, Сергей Васильевич написал рапорт Витгенштейну с просьбой об отлучке от порученного ему отряда по семейным обстоятельствам на три недели в Петербург, после какового срока возвратится и почтет за честь выполнять любое приказание его сиятельства. Затем сочинил уже вполне частное письмо «ученому филину», в котором просил помощи при получении отпуска, столь важного потому, что единственное лицо, о котором обязан заботиться, нуждается в его приезде в Петербург, где занята попечением о тетке — известной генералу старушке Верещагиной.

В новом поиске Федор выпросился у Сергея Васильевича идти на походе и в атаку не с драгунами, а с казаками Непейцын говорил, что незачем мудрить, пусть остается при нем, но Федор умоляюще повторял:

— Вы то уж были в бою-с, Сергей Васильевич, а я, может, и не сумею никогда больше, ежели в Петербург поедем.

— А коли убьют тебя, дурака?

— Так что же-с, хоть за Москву ему отплачу-с.

— Ну тебя, ладно.

На большаке Невель — Городок встречные крестьяне сказали, что утром видели, как французские порожние фуры под сильным конвоем свернули на усвятский проселок. Пустились вдогонку, и часов около четырех передовой разъезд открыл французов на биваке в мелколесье у небольшого озера. Родионов приказал скрытно рассмотреть расположение лагеря. Федор увязался с несколькими казаками и, возвратись, толковей всех рассказал, что французы построили из сдвинутых повозок полукруглое заграждение, примкнув его концами вплотную к берегу озера, и собираются ночевать — разбили палатки, варят пищу, моют белье. Но за возами стоят часовые.

— Придется ночи ждать, чтоб разоспались. — сказал Родионов.

— А можно и не ждавши, — снова подал голос Федор.

— Как так? — спросил Сергей Васильевич.

— А вот-с: которые белье моют, все на камни взобравшись в аршинах трех от берега, оттого что холодной воды боятси. Но до камней дошли, штанов не замочивши, которые у них до колен закатаны. Теперича, ежели бы нам из-под лесу да в воду и, обошедши фуры, вскочить в лагерь, так они, поди, напугаются, как с воды заграждения никакого не сделали. А ежели б второй партии, крюком обойдя, с другой стороны тем же манером, да с суши еще в то же время, и возы завалить, раз пока пустые…

— Что ж, может, и дело, — сказал Непейпын.

— Похоже, — кивнул Родионов. — Эй, сотника Карпова ко мне!

Он приказал своему офицеру пробраться к берегу и еще раз все осмотреть. Возвратись, сотник подтвердил слова Федора.

— Капитан Галкин давно в дело просится. Давайте, полковник, пошлем его и вашу сотню в обход, — предложил Непейцын.

— Можно. Ежели Буткевич согласится ноне в резерве остаться… — подмигнул Родионов.

— А может, я с дороги ударю, когда наши водой в лагерь заскочат? — подал голос майор.

— Добре, — согласился казак. — А нам куда ж с подполковником?

— Руководить боем при моем эскадроне, — предложил Буткевич.

Отдали распоряжения. Сотня и эскадрон Ингерманландского полка с Галкиным и Паренсовым ушли в обход. Эскадрон Рижского с Балком и другая сотня придвинулись перелеском к воде и стали наготове, ожидая сигнального выстрела Галкина.

Как все последние дни, Сергей Васильевич думал о дяденьке, Соне, больной Марии Кондратьевне — о том, что было так далеко от стоявшего перед глазами осеннего леса и сжатых полей, по которым прохаживались важные грачи. И так задумался, что не слышал выстрела Галкина. Голубь рванулся следом за конем Родионова и вынес его из перелеска на прогалину. Драгуны и казаки, кто по колено коням, кто по брюхо, окутанные брызгами, с криком скакали по воде, заворачивали в лагерь. За фурами метались люди, бились лошади. Несколько французов, вскочив на козлы, не оборачиваясь на дорогу, отбивались штыками от всадников.

— Эскадрон, стой! Первому взводу спешиться! — скомандовал Буткевич.

Быстро и слаженно, как на учении, драгуны отдали лошадей коноводам и, не обнажая палашей, побежали вперед. И вот, уже подпертые сильными руками, одна, а затем вторая фура тяжело повалились набок, вовнутрь лагеря. А третью, повернув за дышло, вывезли в поле, открыв как бы ворота в стан врагов.

— Ямбурцы, за мной! — кричит Буткевич.

И уже за фурами всадники рубят и топчут французов.

— Pardon! La vie![20] — слышно оттуда.

— Трубач! Отбой! — командует Непейцын.

— А я Федьку вашего к Егорью за нынешнее представлю, если жив, конечно, — говорит Родионов. — Как не служащего, сам наградить не могу, но граф, по моей бумаге, верно, не откажет.

— Стоит ли?

— А как же! Молодец, хитрость чисто казацкую показал…

И опять с рассветом потянулись в обратный путь. За конным строем в двух фурах стонут на ухабах раненые драгуны и казаки, дальше, окруженные конвоем, скрипят еще фуры. В них набилось больше сотни пленных, среди которых также немало раненых. А на берегу безымянного озерка, близ села Степановичи, желтеют свежие песчаные насыпи — могилы русская и французская.

В Невеле ждал Непейцына пакет, присланный с нарочным. В нем лежали подорожная и отпускное свидетельство, в котором значилось, что «командир сводно-драгунского дивизиона подполковник Непейцын отпущен из штаба 1-го пехотного корпуса в Санкт-Петербург по собственной надобности, сроком на один месяц, по 25 октября сего 1812 года». В приложенной к казенным бумагам записке Довре желал доброго пути и посылал поклоны дамам верещагинской семьи.

Как горе в неделю может сломить человека! Вместо краснощекой, плотной Аксиньи Непейцын увидел темноликую, исхудавшую, поникшую под черным платком вдовицу. Сдал и Моргун — еще сгорбился и вовсе оглох на одно ухо. Оба со слезами припали к Сергею Васильевичу. Едва оторвался, пообещавши, что после войны будет с ними. Повернулся и увидел Филю с Ненилой, еще двух стариков, тоже заплаканных и тянувшихся к нему.

— Вместе в Луки? — спросил Сергей Васильевич.

— Нет, мы там пока мастерскую закрыли, — отвечал Филя. — Солдатами город полон, кому столярное заказывать?..

— И то хорошо, что есть кому в сем доме пожить, — одобрил Непейцын. Но тут же задумался и спросил: — А не согласишься ли, Филипп Петрович, со мной в Петербург поехать?

— Коли надобен, так отчего же?

— Очень надобен, — ответил Сергей Васильевич, думая, что, когда вернется в армию, Филя может остаться около Сони с тетушкой и куда понадобится их отвезет. — Так собирай, Ненилушка, мужа. Завтра едем. Ермоша, подбери-ка правую пристяжную посильней…

Этот вечер провел, запершись в дяденькиной комнате. Бревенчатые стены, пролинеенные зеленоватым мхом конопатки. Книги, стол, постель. На стене те сабли и пистолеты, что увидел далеким весенним утром в кибитке… «Ах, дяденька, будет ли кто меня так поминать, как я вас поминаю? Рука не поднимается что-нибудь здесь тронуть, а ведь надо деньги сыскать, взять в Петербург на случай».

По-осеннему пожелтела трава на Купуйском погосте, вокруг свежих могил, в которые рядом легли два человека, никогда друг друга не видевшие. На одной поставлен крест, другая — пустой земляной холмик. Позванный Филей священник на просьбу Непейцына отслужить панихиду по новопреставленным болярам Семену и Андрею, залопотал испуганно:

— Супостата нашего никак не могу-с поминать, ваше высокородие! Только от уважения к покойному Семену Степановичу схоронил иноверца тута, да и то не быть бы в ответе. Дьякон у меня таков доносчик.

— Полноте, батюшка, французы не язычники. Пленных всегда с воинской почестью хоронят, панихиду полковые попы служат.

— Не знаю-с, не знаю-с, как и быть…

— А так, что к обратному моему проезду надо второй крест поставить. Вот за него и за панихиду вам награждение.

В Луках остановились кормить лошадей на дворе Филиного домика, в который впустил для присмотра вдову своего подмастерья. У нее присели закусить, когда прибежал почтмейстер Нефедьев.

— Ах, батюшка, ох, герой наш! — кудахтал он. — Да что ж тут в тесноте? Прошу ко мне отзавтракать. И предводитель с городничим счастливы будут поздравить. Как же, на всю Россию прославились!

— Да о чем вы, Иван Макарьевич? — недоумевал Сергей Васильевич.

— Всегда были скромны, всем готов свидетельствовать скромность вашу. Так прикажите Филиппу, когда коней откормит, к дому моему подать, а сами, тут близенько…

— Да зачем же я к вам пойду? Я уже закусил и, право, очень тороплюсь в Петербург, мне каждый час дорог.

— Ох, батюшка, нехорошо старых знакомых не уважить, жена там хлопочет. Я понимаю, как лестна нонешняя знаменитость ваша…

— Что вы городите? Какая знаменитость? — вскипел Непейцын.

— Так неужто ж за битвами и не читали? Вот, вот же… Э! нет, дайте прежде слово у меня позавтракать.

— Да полно вам! Будете приставать, я и читать не стану! — окончательно рассердился Сергей Васильевич.

— Ну, вот-с, прошу. — И почтмейстер подал изрядно измятый листок прибавлений к «Петербургским ведомостям», в котором повествовалось о бое у Козьян со многими похвалами храбрости Родионова и Непейцына — только они двое и были названы.

— Оно, конечно, приятно, — сказал Сергей Васильевич, — но рядом с занятием Москвы французами такое малое дело что значит?..

— Однако и сие прискорбное событие, — возразил Нефедьев, — превратилось уже в пиррову победу благодаря великой жертве россиян, в веках нас прославящей.

— Какая победа, какая жертва? — развел руками Непейцын.

— Да как же! Вы, видно, и того не знаете, что Москва горит, что Наполеон в Кремле укрылся, а шайки его обречены на голод. Губернатор тамошний Растопчин пожарные трубы вывезть приказал и со всех концов город подожгли сами жители. О герои! О российский народ! Что подвиг Сцеволы перед вами?

— И об этом тоже в «Ведомостях» писано?

— Да конечно же! Пожалуйте ко мне — и прочтете. Жена с закуской нас ждет, тут ведь рядом.

— Ну, идемте, — сдался Сергей Васильевич и подумал, беря фуражку: «Эх, дяденька, зачем не дождались таких вестей!..»

В Петербург въехали под вечер на восьмые сутки пути, накрепко заморив тройку.

«Неудобно столь поздно являться, — думал Непейцын, — но как не увидеть сегодня Соню? И притом не одна живет, с тетушкой…»

От заставы тащились шагом, и когда подъехали наконец к домику на Песках, только за окнами гостиной горела одна свеча.

Можно ли описать счастье человека, на грудь которого припадет любимая, не ждавшая его появления? Немало прошло минут, пока Сергей Васильевич ослабил руки, охватившие Сонины плечи, и отнял губы от ее лба и глаз, из которых бежали слезы.

— Как тетушка? — спросил он наконец.

— Третья неделя пошла, как схоронили.

— Какого числа?

— Пятнадцатого…

— В канун дяденькиных похорон.

— И он тоже?

— Да, не вынес, что в Москву французы вошли.

— И ее та же весть доконала. Все спрашивала: «Иверскую-то вывезли?» А я сама не знала, хоть говорила, конечно, будто все святыни увезли… Вот и Маркелыч пришел поздороваться…

Отпустил с сожалением ее плечи, оторвал глаза от лица. Опершись обеими руками на палочку, музыкант спросил радостно:

— Венчаться прибыли?

— Как барыня твоя захочет, — ответил, обнимая его, Непейцын.

— Не откладывайте, сударь, хоть ноне шаферов и трудновато сыскать, — подал совет музыкант и поплелся к двери.

— Играет еще? — проводил его глазами Сергей Васильевич.

— Мало. На руки жалуется, что не слушаются. Но сядет рядом, когда играю, и поправляет, будто учитель, — улыбнулась она.

Вошел Федор с дорожными вещами и, ловко подскочив, чмокнул Софью Дмитриевну в ручку.

— Ежели не возразите, то в прежней тетушкиной вас поместим, — сказала она. — Там все переставим и постель другую…

— Зачем вам тревожиться? Федор сделает, только укажите.

— Нет, нет, вы тут посидите, пожалуйста. Федя, бери свечу, я Сергею Васильевичу канделябр зажгу.

Опустился на знакомый диван, на то место, где три месяца назад Соня плакала у него на плече, откинулся усталой спиной на мягкую волосяную подушку и вдруг встревожился: «Да что ж мы делаем? При тетушке сошло бы, при старшей-то родственнице, а теперь, когда Соня одна, вовсе негоже… Значит, в гостиницу сейчас сбираться ночью, плутать где-то?.. Ах, боже мой, не все ли равно, кто что скажет? Ведь и знакомых у нас нет почти. А здесь так хорошо… Или я бессовестный, что счастлив, когда дяденьки нет на свете? Но что же делать, если мне около Сони радостно, несмотря на истинное горе? И у ней горе, а она же улыбнулась давеча…»

Долго сидели они в тот вечер. Давно затих и остыл самовар, который Софья Дмитриевна не велела убирать. Заснули свои и приезжие. До гостиной явственно доносилось похрапывание Фили, которого положили в одной комнате с Сергеем Васильевичем. Замерли и городские звуки за окнами, а они все пересказывали друг другу, что произошло за три месяца. Сонина повесть была короткой — почти вся о болезни и смерти Марии Кондратьевны, которая догорала без страданий, в полном сознании.

Перед началом своего рассказа Сергей Васильевич пообещал, что завтра съедет: без тетушки неприлично ему здесь оставаться.

— Делайте, как сочтете лучше, — ответила Соня. — Я об этом, признаться, только тогда вспомнила, когда комнату приготовили и поздно стало вам куда-то перебираться… Так правда ли в «Ведомостях» печатано, что вас в три раза меньше было?

— Правда, но в том поиске интересней всего подготовка атаки неким поручиком, который даже не назван. — И Непейцын рассказал все нападение на Козьяны вплоть до смерти Стаха, мельника.

— А вы сами убили кого-нибудь? — спросила Соня.

— Не уверен, но может быть. А знаете ли, какая удивительная встреча произошла в то утро? Слышали вы про учителя-француза, что нас с Властовым из Невы вытащил?

— Вас он, положим, не тащил, а только Властову помог…

Так и бежал рассказ за рассказом — о храбром майоре Буткевиче, о находчивости Федора. Только о смерти дяденьки не хотел говорить в этот счастливый вечер.

Пробило полночь на колокольне. Петухи перекликнулись в соседних дворах. До медных розеток сгорели восковые свечи.

— Хоть мы нынче всякое благоразумие нарушили, — сказала Софья Дмитриевна, — но разойтись пора. Вы совсем замучены с дороги. Завтра спите хоть весь день. Дел у вас нет особенных?

— Дел? А я думал, что есть…

— Если вы про то, которое Маркелыч упомянул, так я…

Сергей Васильевич перебил ее:

— Я обязан вам напомнить, что сейчас вы имеете пенсию генеральши, а ставши моей женой, ежели меня убьют, навряд ли что будете получать…

— Молчите! — приказала Соня и крепко сжала его руку.

— Постойте, — продолжал Непейцын, — но будет вашим Ступино…

— Да оставьте же! — взмолилась она. — Пора вам знать, что до крепостных душ я не охотница, но под венец с вами хоть завтра встану. А теперь, прошу вас, ступайте спать. На вас лица нет от усталости. Вот ваша свеча, и там лампадка еще горит…

Его разбудил благовест. Открыв глаза, увидел солнечные пятна на чистом крашеном полу, аккуратно свернутую Филину постель, вспомнил вчерашний вечер и подумал: «Дожил-таки!» Подмостил повыше подушки и стал думать, что надо делать сегодня. Потом позвал негромко:

— Федя!

— Чего изволите? — тотчас отозвался Федор и вошел с чищеным платьем и сапогом. — Тульскую нонче подавать?

— Да. А как оденешь меня, то сряду на извозчика и на Невский, около Садовой, в магазин офицерских вещей, купишь мне новую шляпу. Здесь в фуражках ходить не дозволено.

— Знаю-с, — тряхнул волосами Федор.

— А возвратившись, извозчика задержи, я поеду по делам.

— Слушаюсь! Извольте-с сесть.

«Кого же звать в шафера? — думал Непейцын. — В мирное время траур считается препятствием к венчанию, теперь, поди, во всех семьях то же, а вот с шаферами… Один-то есть — Петя Доброхотов. А второй? Если Филю? Свободный человек, цеховой мастер. Да нет, нельзя — женатый… Ладно, это ждет. Первое — переговоры со священником, второе — заехать к коменданту с отпускным билетом, потом — на Сампсониевский насчет переселения до свадьбы…»

С понтонного моста против Летнего сада в этот солнечный октябрьский день залюбовался сверкающей рекой. По погоде и дела пока идут гладко: батюшка обещал повенчать на неделе, у коменданта задержали всего пять минут. И здесь, верно, все обойдется, только бы внуки оказались целы. А как обоих нету?..

На крыльце розово-серого домика сидел кто-то в военной шинели и фуражке, надвинутой на бледное лицо. Сергей Васильевич только открыл калитку, как офицер встал и пошел навстречу.

— Яша! — воскликнул Непейцын.

— Я, Сергей Васильевич. Только не обнимайте, рука у меня… — Он распахнул шинель, правый рукав болтался пустой.

— Когда тебя угораздило?

— Давно уже, семнадцатого июня, у городишка Вилькомира.

— Но как ты оттуда выдрался? Ведь отступали все время.

— В бричке полковничьей ехал, упросил в госпитале не оставлять, потом из Покаевцев на Псков отправили, раз в Тулу нельзя…

— Из Покаевцев? Значит, Первого пехотного корпуса?

— Конечно. Двадцать шестого егерского полка.

— Полковника Роте? Логгина… Эх, забыл, как отчество!

— Осиповича. Я-то век не забуду. Так вы его знаете?

— Как же, раз от Якубова до Полоцка с Двадцать четвертым полком прошел.

— У Властова? Но про вас писали, будто с драгунами, — говорил Яша. — Да идемте же в дом, бабушка как обрадуется!

— Постой! А про Сашу что слышно?

— Вчера письмо получили из Тарутина. Хорошо, после Бородина к армии прибыл… А я, Сергей Васильевич, вас ежечасно поминаю, будто якорь спасения. Как духом паду или обрубок особенно заноет, так и думаю, что вам не легче было, особливо на ходу, а всю жизнь служите и к нам, к чужим ребятам, тогда дядей будто…

— А болит крепко? — поторопился спросить Непейцын.

— Теперь ничего. А там, в бричке, — хоть выскочи да в реку какую вниз башкой… Значит, вы и при смерти Кульнева были?.. — Яша снова остановился, уже на крыльце. — А капитана моего Антоновского не встречали? Тумановский да Антоновский, нас Аяксами звали…

Дверь отворилась, на пороге встала Марфа Ивановна:

— Батюшка, Сергей Васильевич, вы ли?..

Через час Непейцын едва выбрался с Сампсониевского, обещав ночевать здесь все дни, оставшиеся до свадьбы. Не дождался Доброхотова, зато Яша вызвался быть шафером.

— А выдержишь ли одной-то рукой? — усомнился жених.

— Ежели силача нашего вторым зовете, то и я авось… Зато мундир впервой без руки надену, — печально усмехнулся Яша.

— Уцелел? Не растерял имущество, как ранили?

— В сюртуке в бою-то был. И сохранил сундучок свой тоже лишь благодаря Логгину милостивому. Он со мной до самого Пскова унтера толкового послал и жалованье вперед выдать велел…

Когда Непейцын вернулся на Пески, в гостиной ему поклонилась пожилая модистка, а на диване сверкал кусок розового шелка.

— Платье тороплюсь заказать, — пояснила Софья Дмитриевна. — Мадам ко вторнику берется сделать. Удачны ли хлопоты ваши?..

Все в доме готовились в торжеству. Филя, Федор, Глаша и даже Маркелыч хлопотали с уборкой комнат, что-то терли, скребли и мыли. В кухне, как к пасхе, начищали медные кастрюли. На дворе сверкали на солнце развешанные после стирки скатерти и салфетки.

Вечером на Выборгской Непейцын застал Кузьму, выкатившего из сарая ремонтированные весной дрожки и обмывавшего их при свете фонаря, в чем ему помогал Петя Доброхотов.

— Все слышал и за честь почту, — сказал он после объятий с Непейцыным, — но боюсь, гардероб мой…

Действительно, одежда этого по-прежнему худого и бледного «постороннего ученика императорской Академии художеств» очень мало подходила к самой скромной свадебной церемонии.

Сергей Васильевич предложил в понедельник встретиться в гостином дворе, куда Петя прибежит из Академии, и приобрести необходимое. Уговорить гравера помогла Марфа Ивановна, уже второй день сидевшая с соседкой за шитьем платья из того шелка, что подарил ей на пасху Непейцын.

— Надобно, Петенька, к торжеству приукраситься, — говорила она. — У Яши мундир с эполетом, а у нас с тобой что?

В воскресенье утром Кузьма подал Сергею Васильевичу свои дрожки. Вчера по темноте он возвратился к Рождеству, а ноне чуть свет приехал верхом на кореннике со всей нужной сбруей.

— Своя тройка стоит, так дело ли на ванек деньги переводить? — пояснял он Марфе Ивановне. — Тут гоньба легкая…

После обедни Непейцын снова побывал у протоиерея Рождественской церкви и условился о венчании в среду в четыре часа дня.

— Сколь радостно мне обряд сей свершить! — кивал седой масленой головой священник. — А то нонче все панафиды да панафиды.

Днем поехал на набережную. Здесь тоже читали напечатанное в «Ведомостях», и после радостных восклицаний Михаил Матвеевич выставил бутылку игристого на уже накрытый стол. Пришлось сразу объяснять, почему должен отказаться от обеда и кто ждет его на Песках. Тут супруги закричали, что теперь-то уж без бокала в честь невесты никак не отпустят.

— А к тому же, — добавил Михайло Матвеевич, — нонче сообщили, что Наполеон засылал к князю Кутузову генерала Лористона просить миру, но в том ему отказано. Такой абшид победы стоит…

Чокнулись и выпили.

— Я в сорок лет браком сочетался, — сказал Иванов, — вам же сорок два, по-моему. Ежели будете столь же счастливы…

— Да полно вам, Майкл! — замахала на него салфеткой Мария Ивановна. — Стыдитесь! Нам сто двадцать лет вместе будет.

— Ну и что ж? — возразил художник. — Для счастья возрастов нету. Однако, Сергей Васильевич, вы своей новостью сбили меня с просьбы, которой, увидевши вас, хотел начать беседу. И вы, Мэри, тоже забыли, что я говорил, прочитав о неких подвигах.

— Фу, как вы все долго, Майкл!

— Короче сказать, — хладнокровно продолжал Иванов, — сетовал я супруге, что портрета вашего за столько лет знакомства выполнить не удосужился. Увидевши нынче, обрадовался было, что позировать мне согласитесь за разговором, но, услышав столь важную новость, понял, что от любезной своей для того не отлучитесь.

— Боже мой, как все подробно, ведь Сергей Васильевич торопится! — снова воскликнула Мария Ивановна.

— И еще не все-с, — продолжал Иванов. — Раз так, то позвольте Пете с вас рисунок сделать. Он-то может в дому невесты вашей примоститься?

— Конечно, особливо если один рисунок для нее изготовит, — согласился Непейцын. — А он может портреты рисовать?

— Любой карандашный портрет куда лучше меня сделает, — заверил профессор. — С живописью не больно в ладу, как она ему не нужна, а в рисунке необыкновенно силен.

Хорошо, что в Гостиный Непейцын повез с собой Филю, практический ум которого сказался по дороге в таком рассуждении:

— Надобно, Сергей Васильевич, ему купить сюртук, чтоб бросил ремесленный кафтан, над которым, поди, в Академии ихней насмехаются. И второе — шинель также, приличную новому званию заместо тулупчика, до кожи сношенного. Я так полагаю, оттого и тощеват, что одёжа легкая: что ни съест, все мороз выбивает. А раз одеть решились, то и белья надобно, и шляпу новую. Тогда ему больше платить за работу станут, извольте мне поверить. Ассигнуете сколько на сию трату?

— Я взял с собой, кажись, только пятьдесят рублей. Если у тебя есть, то трать, я дома отдам.

— Верно, и он своих сколько-то принесет, — заметил Филя. — И может, вам, сударь, время с нами не тратить? Мы ведь отсюда, может, еще в Апраксин, чтоб получше да подешевле сыскать.

— Я-то рад в толпе не толкаться, — согласился Непейцын.

У Гостиного он отдал Филе деньги, поздоровался с ожидавшим Петей и приказал Кузьме ехать обратно, когда совсем близко услышал радостный возглас:

— Тебя ли, Славянин, вижу? — И рядом с его скромными дрожками остановилась сверкающая лаком коляска, из которой молодцевато выпрыгнул рыжеватый генерал, разом заключивший Непейцына в объятия. Затем оправил шляпу с белым плюмажем и как бы невзначай распахнул шинель, показывая звезду ордена Анны.

Всмотревшись в самодовольное лицо, Сергей Васильевич узнал Шванбаха.

— Какими судьбами, герой любезный? — продолжал тот. — Я думал, ты продолжаешь супостатов губить… А знаешь ли следствие приятное того, что Витгенштейн о подвигах ваших доносил?

— Знаю, читал, — ответил Непейцын. — Но наши маленькие успехи что ж такое в сравнении с делами главной армии?..

— Скромность — святая добродетель, — благосклонно улыбнулся Шванбах, показав мелкие зубки. — Но я сейчас не про бой толкую, а про награду за оный, которой на груди твоей не вижу.

— Какую награду?

— Я ж тебя и спрашиваю, знаешь ли про нее? Ну, так поздравляю! Четвертого дня самолично видел рукою его величества проставленные награды на донесении графа Витгенштейна. Тебе Георгий четвертой степени назначен.

— Георгий? Да ты не шутишь?

— Я, братец, монаршей волей шутить не стану, — снисходительно усмехнулся Шванбах.

— Тогда спасибо за радостную весть, — поклонился Непейцын. — Но вижу, и тебя поздравить можно. — Он указал на звезду.

— Да, недавно удостоен. Из нашего выпуска — третьим. Граф Алексей Андреевич, понятно, уже давно, Дорохов Иван и я.

— А не помнишь ли, кто и чем вместе со мной пожалован?

— Помню. Там же родич мой, Карл Балк, Владимиром с бантом награжден. Неудачник, лет тридцать в армейских драгунах — и всё штабс-капитан. А потом полковник казачий, тоже Георгием, и Владимирами, кажись, двое: майор какой-то и поручик колонновожатый. Остальным — Анны третьей степени. Щедро государь наградил, слов нет, но как раз вовремя донесение Витгенштейна пришло, чтоб дух в публике поддержать… Так приехал бы к нам на Фонтанку, Аврора Богдановна рада будет. Я ей говорил про твое геройство, и она отозвалась, что в Туле ты ей представлен.

— Спасибо, но я на днях назад, здесь по делам только.

— Жаль, мы бы рады, право. У нас по пятницам вечера…

«Эх, дяденька не дожил! — подумал Сергей Васильевич, оставшись один. — Но не напутал ли Иоганн? Да нет, похоже на правду, так всех перечел… Может, купить по кресту Буткевичу и Паренсову? Ведь в армии не достанут… И не нужно ли что подарить Соне, чтобы память осталась об этих днях?.. А кольца, кольца-то — вот голова!»

После обеда он снова выехал с Песков и у ювелира на Невском купил перстенек с алмазиком и бирюзой, венчальные кольца, один Георгиевский и три Владимирских креста: в последнюю минуту захотелось порадовать и неудачника Балка. Кузен-генерал небось не пошлет ему подарка.

Филя возвратился часов в пять, усталый, с мокрыми висками.

— Сюртучную пару, жилетов два, белье, сапогов пару купили. А шинель заказали-с, — доложил он Непейцыну.

— Неужто готовой не нашли?

— Все хлам-с предлагали. А тут сукно выбрали доброе и подкладку без сноса. Десяткой дороже, зато век будет стоять.

— Сколько же всего издержали?

— Семьдесят два рубля. Из них Петра Егорыча собственных двадцать пять. Вот сдача-с. Полная кипировка, кроме шляпы.

— На нее не хватило, что ли?

— Нет-с, а, говорит, гости свадебные шляпы моей все равно не увидят. Тот же резон насчет шинели твердил, едва уломал.

Вечером Непейцын спросил Софью Дмитриевну, хочет ли она, чтобы Филя остался в Петербурге.

— Конечно, хочу. Все-таки бывалый мужчина в доме, как Маркелыч раньше, — ответила она. — Да сам-то согласен ли?

Позвали Филю. Непейцын сказал ему, что был бы спокойнее, если б они с Ненилой пожили здесь, пока он в походе.

— Мне, сударь, в Ступине сейчас без занятия весьма скучно, — ответил Филя, не задумавшись. — Здесь же завсегда что-нибудь сыщется, хоть, к примеру, мебели перечинить. Так что ежели Ненила Федоровна сюда приедет и Моргун подводу даст кой-какой струмент перевезть, так лучшего и желать нам нечего-с…

В эти дни Непейцын много ходил на механической ноге, натер культю и в канун свадьбы дал ей отдых — ведь во время обряда предстояло стоять.

— Вот, Филя, нету искусника Кулибина, чтоб снова сделать такую, как первая, — сказал он, лежа в прежней комнате тетушки.

— Думал и я про то, сударь, — отозвался Филя, подстругивавший что-то в оконной раме. — В Академию наук ходил узнавать, не приезжает ли когда Иван-то Петрович в Петербург. Нет, говорят, николи не бывал из Нижнего, куда после отставки съехал. Мастеришку-шорника Терёшку изволите помнить? Пьяница и болтун, а руками искусник. Он ведь стакан самый делал, который наминки вам не давал. Пустился его искать. Так удивления достойно — пятидесяти годов в ополчение после пожара Москвы ушел…

В церковь Сергей Васильевич ехал с Выборгской на своих дрожках с Марфой Ивановной, а сзади на извозчицких поспевали оба шафера. Софья Дмитриевна в легком розовом платье показалась жениху необыкновенно красивой, и хотя еще накануне он наказывал протопить церковь, не жалея дров, но все время тревожился, чтобы не простудилась. Самому-то было жарко от тугого воротника, и парило поясницу, где на обшитый замшей охват механической ноги легли белые суконные рейтузы, мундир и накрепко стянутый шарф.

Венец над невестой держал Петя, и хотя он менял не раз руку, жестяная корона так сильно дрожала, что вправленные в нее стекляшки, изображавшие драгоценные камни, явственно дребезжали. А Яша только на миг отпустил свой, шепнув еле слышно: «Меняю пальцы!» На счастье, венец был невелик, и голова Непейцына не прошла в него глубже, чем следовало.

Как в тумане слышал Сергей Васильевич пение и вопросы священника. После венца он поспешил накинуть на молодую теплый плащ, в то время как ее поздравляла величавая Мария Ивановна в серых шелках и с крупными жемчугами на шее. За ней к Сониной ручке подошел высокий, представительный Михайло Матвеевич в профессорском мундире с золотым шитьем. За ним поздравляла Марфа Ивановна в фиолетовом платье, поспевшем к сроку, потом соседки — вдовые чиновницы, Маркелыч и Филя в праздничных сюртуках.

За столом на пятнадцать персон служил Федя, впервые натянувший белые перчатки. И делал все по правилам, недаром обучался у Маркелыча, не верившего больше в свои ослабевшие руки.

А когда подали чай и разговор на минуту смолк, Сергей Васильевич услышал доносившееся из кухни треньканье гитары. Он попросил Яшу тихонько приоткрыть дверь в коридор, и все услышали, как Федор пел с залихватским аккомпанементом:

после чего послышался дробный топот — певец, видимо, пустился в пляс.

Дни, оставшиеся до отъезда, пролетели необычайно быстро. Были с визитами у Ивановых и на Сампсониевском. Непейцын радовался, как естественно держала себя его жена с этими совсем разными людьми и как, очевидно, приглянулась тем и другим.

На Дворцовой набережной сначала рассматривали висевшие в гостиной акварели хозяина, чуть блеклых, в мягкой гамме красок виды Крыма, Кавказа и Царского Села.

— Пути странствий моих и стариковская пристань, — пояснил профессор. — Напоминание недолговечное о жизни художника…

По просьбе Непейцына Мария Ивановна показала оттиски своих гравюр на мифологические сюжеты, доски, штихеля.

— А теперь глаза ослабели и больше вареньями занимаюсь…

Потом за парадно накрытым столом она потчевала гостей кексами и наливкой из ежевики, а Михаил Матвеевич вспоминал Париж и Рим, службу при Потемкине и знакомство с юным Непейцыным.

Конечно, у Сампсония все было много проще, но и здесь во время радушного угощения молодая выслушала повествование о том, как Сергей Васильевич впервые приехал сюда, а до того укрывал Ивана Назарыча плащом на Неве.

Когда Соня записывала рецепт рябиновой пастилы, Яша кивнул Непейцыну на дверь. В девической комнате Екатерины Ивановны все стало иначе: кое-как застланная кровать, трубка на подоконнике, чернила и перья на столе, шпага и пистолет на стене.

— Прошу, Сергей Васильевич, если встретите полковника Рота, передать мою сердечную благодарность. Я ему еще не писал, оттого что не подучился как следует. Учусь, учусь каждый день. И еще скажу вам спасибо, а вы передайте супруге…

— Ей-то почему сам не скажешь? — не понял Непейцын.

— Нет, вы мое спасибо передайте… Видите, мне еще недавно казалось, что ежели человек без руки, так его уж девушка ни за что не полюбит. А вот такая прекрасная дама… Конечно, я понимаю, нужно быть, как вы… Но все ж таки надежду получил…

Несмотря на огромное счастье этих коротких десяти дней, Непейцын постоянно думал о том, что творится в армии, жадно тянулся к «Ведомостям». В них прочел о взятии штурмом города Вереи генералом Дороховым, о партизанских поисках отрядов Давыдова, Вадбольского, Фонвизина, при которых перехватывали французскую почту и обозы с продовольствием.

В то время как он читал вслух Соне одно из таких сообщений, Филя, надев на нос очки, занялся выпавшим из газеты листком «Прибавлений» и, дождавшись паузы, сказал:

— Ну, сударь, впору молебен служить! Француз из Москвы в отступ двинулся…

Как в тумане слышал Сергей Васильевич пение и вопросы священника.

Потом узнали, что 6 октября Полоцк взят Витгенштейном после упорного боя.

— Живы ли Властов, Буткевич, Паренсов? — беспокоился Сергей Васильевич.

Такие известия из армии хоть немного облегчали близкую разлуку. Ведь государь сказал в своем манифесте, что положит оружие, когда врагов не останется на русской земле. А раз французы отступают, скоро войне конец, и он возвратится к Соне уже навсегда.

В последние вечера Петя так умильно просил Непейцына позировать, что тот не сумел отказать. В эти часы Софья Дмитриевна играла в четыре руки с Маркелычем. Старик еще мог аккомпанировать несложные пьесы, и они разыгрывали те мелодии Гайдна и Моцарта, которые звучали тридцать лет назад в корпусном флигеле, а Сергей Васильевич слушал, смотрел на милый ему профиль и посмеивался, когда такой деликатный и услужливый Маркелыч вдруг, по старой привычке учителя, начинал громко подсчитывать такт или строго вскрикивал: «Пиано! Писано же «пиано»! А вы что играете?.» или: «Ну куда заспешила, таратайка чухонская?..»

Иванов был прав: в рисунке Петя достиг большого совершенства. За три часа он сделал очень схожий погрудный портрет Непейцына. Соня одобрила его, но пошутила, что на лице не заметно смягчающего воздействия музыки. Петя, расхрабрившись, парировал, что таков должен быть портрет воина, и пообещал поднести ей рисунок, как только исполнит копии для Ивановых и для себя.

И вот пришло утро, назначенное для отъезда. Октябрьский рассвет борется с огоньками свечей. С вечера все уложено и увязано. Софья Дмитриевна бледна, но владеет собой: заставила мужа надеть под сюртук безрукавку на беличьем меху, принесла его забытую в спальне трубку, распорядилась вынести корзинку с «подорожниками». Чай выпит. Даже писк глохнущего самовара звучит печально.

— Пора. Присядем, по обычаю, перед дорогой, — говорит Непейцын. — Все тут?.. Глаша, кликни Федора и Кузьму со двора.

— Нет, подождите еще, — просит Софья Дмитриевна. — Пойдем ко мне на минуту. — И уводит его в спальню. — Береги себя, пожалуйста, и пиши чаще. Верь, я тебя переживу ненадолго… — Крестит мелким крестом, припала к груди. — Ах, Сережа, Сережа! Зачем все хорошее так коротко? — Заплакала, затряслась вся. И почти тотчас: — Ну не буду, не буду… Все сама знаю. Долг, родина… Пойдем же присядем.

Хорошо отдохнувшие лошади бегут ходко. Привалившись на подушки, Непейцын старается задремать. Но где там! Обозами и артиллерией дорога ужасно разбита да еще прихвачена утренником. Звенит колокольчик, бегут дорожные думы.

«Ежели главная французская армия отступает, то что корпуса Удино и Сен-Сира делать станут? Теперь не до прорыва на Петербург — Наполеон, конечно, подтянет их к себе… Во всяком случае, я, как волонтер, имею право уйти, когда до границы врага оттеснят… А хорошо, что отвез Филю в Петербург. Теперь за Соню на душе спокойно. Прикажу по первому санному пути отправить в Петербург Ненилу и запасы для тамошнего хозяйства… Эх, не дожил дяденька до моего счастья, не узнал Соню, не порадовался Георгию!.. А что, если мне носить его крест? Сорок лет им честно ношен, без него дяденьку и не помню…»

Вскоре за Псковом, на поле, увидели сотни две крестьян в туго перепоясанных армяках и с ружьями. То были ополченцы, которых обучали артикулам унтера — как водится, с криками, матерным словом и зуботычинами. А не доезжая Порхова, перегнали целую колонну такого воинства, с песней месившего дорожную грязь.

— Видали, сударь, кто впереди маршировал? — спросил Федор.

— Терёшка? — отозвался Непейцын. Ему представилось, что перед ополченцами запевает веселый петербургский шорник.

— Какой Терёшка, сударь? — удивился Федор.

Сергей Васильевич сообразил, что, когда Кулибин делал ему ногу, нонешнего камердинера не было еще на свете, и спросил:

— Так кто же?

— Да соляной пристав господин Сарафанчиков.

— Ты не ошибся?

— Как бог свят, они-с. Я их за гитару таково запомнил.

— Эй, Кузьма, придержи, пропустим мимо ополченцев.

Действительно, перед ротой бородачей шел Сарафанчиков, при шпаге, в сюртуке, перепоясанном шарфом, и в кивере. Увидев Сергея Васильевича, подбежал и, поздоровавшись, присел в тарантас.

— Да-с, да-с, — отвечал он на вопросы. — Надоело соль в анбаре взвешивать. Хочу отечеству послужить на поле чести, как пишут-с. Читал про вас и гордился, что знаком… Покорнейше благодарю, мне ничего не нужно-с, я с ротой из одного котла. Пока строю обучаем, а квартиры в городе, по обывателям. Через неделю, сказано, выступление. Петербургские ополченцы уже под Полоцком храбростью отличались… Слышал про дяденьку вашего, царство ему небесное… Ну, прощайте-с, побегу к своему месту…

— И развязка стала вовсе другая, — заметил Федор. — Экие молодцы! Истинно ротный командир, хоть и в егеря.

После Порхова ехали по осыпанной снегом дороге — такой ранней зимы не помнили и столетние старики. В Луках опять кормили лошадей, и Непейцын сам пошел к почтмейстеру узнать новости за неделю, что был в пути. Тут услышал о Малоярославецком бое, узнанное от курьера, ехавшего из главной армии к Витгенштейну.

— Загнали Бонапарта обратно на ту же голодную дорогу, по которой на Москву шел, — торжествовал Нефедьев. — Но страх-то каков? Городишко вроде нашего, и пять раз друг от друга рвали…

— А от Полоцка что слышно? — спросил Сергей Васильевич.

— Ничего после штурма. Раненых навезли тьму. Все крепостное строение и половину домов заняли. Я едва от постоя отбился.

Опять завернули поклониться заботливо разметенной Аксиньей могиле дяденьки. Над прахом Шалье уже встал крест. Пробыли сутки в Ступине, чтобы дать передышку тройке и захватить двух верховых. Французский лекарь жил, по словам дворовых, смирно, все ел да спал. Непейцын просил Моргуна по-прежнему править вотчиной.

— Правил-то Семен Степанович, а я только сполнял, — ответил Ермолай. — Стану теперь один стараться, хотя вот как хотел бы с французом переведаться. Ухом хромать стал, а в руке сила еще есть. — Он вынул из кармана медный пятак и, упершись о доску подоконника, согнул его желобом.

— Вот блажной! Подоконник щербиной спортил! — забранилась случившаяся при разговоре Аксинья. — Места другого не сыскал силу казать, как в Семена Степановича горнице!

— Уж вы за меня по-драгунски, — покосившись на нее, попросил старик и махнул кулаком, будто рубанул кого-то.

В этот вечер Сергей Васильевич открыл ящик дяденькиного стола. Вот пачка писем от друга единственного, Алексея Ивановича, — жив ли он?.. Так же аккуратно связаны письма от него самого, крестника, вплоть до последних из армии. А вот розовые листочки с детскими каракулями. Чьи же? Ах, верно, писания бедной дяденькиной жены Анны Федоровны, которую обучал грамоте уже после венца… Ее же, видно, прядка волос. Нет, нельзя это трогать. Взять крест Георгиевский, а остальное снова запереть. И поселить здесь Аксинью, чтоб берегла все, как при нем было.

Сгоревшие, пробитые ядрами дома Полоцка говорили о недавнем штурме, а на улицах суетились обыватели, офицеры и военные лекари. Шла бойкая торговля, из трактиров вырывался кухонный чад. От коменданта Непейцын узнал, что штаб корпуса находится в местечке Чашники. Близ него три дня назад было жаркое дело, а сегодня оттуда пригнали тысячу пленных, которых не знает, куда девать и чем кормить. Теперь против нашего корпуса, кроме войск Удино и Сен-Сира, бьются свежие дивизии маршала Виктора, но и к графу подошли подкрепления из Риги, и у нас стало до сорока тысяч.

Дорога от Полоцка к Чашникам поразила путников. По сторонам ее, в поле, под снегом, валялось множество брошенных французских повозок и зарядных ящиков, торчали ребра и копыта павших лошадей. На оглоблях и дышлах, нагло поглядывая на проезжих, сидели сытые вороны. Тут же не раз видели и людские трупы. По этой дороге отступал теснимый нашим авангардом корпус Сен-Сира. Его полки прошлое лето были в боях, потом у Полоцка впроголодь жили в сырых землянках, а здесь узнали морозы и снег. Под русской телегой на высоком ходу Непейцын увидел трех французов, сидевших тесно прижавшись друг к другу. Со стороны поля это убежище было завешено рогожей, и снег не полностью засыпал солдат. У одного голова была не покрыта, и ветер, свистевший над равниной, шевелил, перебирая, его рыжеватые волосы. День клонился к вечеру, и при меркнущем свете Сергею Васильевичу показалось, что этот несчастный чуть повернул к нему свое желто-серое лицо.

— Стой, Кузьма! Федор, посмотри, никак, живы! — приказал он, доставая дорожную флягу с водкой. — Дай им глотнуть…

Федор проворно выскочил из кибитки, подбежал к французам и, тотчас возвратясь, повалился на свое место.

— Мертвые? — спросил Непейцын.

— У всех глаза давно выклеваны, — ответил слуга не своим голосом. — А который к дороге спиной, тот вовсе баба молодая… К чему баб на войну берут! Ох, Сергей Васильевич, страх какой!

До штаба корпуса добрались на второй день. Сюда нынче привезли известие о победе под Вязьмой. В одних полках служили молебны, в других уже звучала музыка, жгли большие костры.

Генерал Довре только что вернулся в свою избушку с завтрака у командира корпуса, раскрасневшийся и веселый. Он принял Непейцына ласково и поздравил с Георгием. Сергей Васильевич благодарил и сказал, что хотел бы выразить те же чувства графу Витгенштейну. «Ученый филин» ответил, что будет вполне удобно сделать это, когда получит новое назначение.

— Какое же, ваше превосходительство? — спросил Непейцын.

— Мы думали снова к другу вашему Властову. Он сейчас со своей бригадой и с драгунами у Друи, заслоняет нас от Макдональда. Но на днях мы их сюда подтянем. От нонешних вестей и Макдональд хвост подожмет. Четыре тысячи убитых, столько же пленных, знамена, орудия. Но где же нонче пристанете?

— Может, у драгунов, ежели они близко.

— Ямбургский полк верстах в двух, в селении Элласталь. Найдете? А с дороги отдохнувши, снова сюда явитесь, будем со службой решать. Что же все в волонтерах? Я графу доложу…

Буткевич встретил Сергея Васильевича как родного и пригласил остановиться в занятой им хатёнке. Поздравил с орденом и сказал о своем. Непейцын спросил самым невинным тоном:

— А крест достали себе? Ныне за многими наградами сказывают, их уже не рассылают, а надобно самому добывать.

— Ну где же? Разве кто из старых кавалеров, второй имея, по дружбе… — начал майор. И вдруг, запнувшись, стал краснеть: — Ох, не примите, Сергей Васильевич, за свой счет… Вот дурь какая!..

— А ежели я вам новый крест в подарок привез?

— Быть не может! Голубчик вы мой!

Вскоре они сидели за обедом из эскадронного котла, приправленным флягой перцовки, и сорокалетний Буткевич, как дитя, то и дело косился на свою грудь, на достанный из чемодана орден. Тут и Непейцын впервые нацепил дяденькиного Георгия, а купленный решил отдать новому кавалеру — больно много радости увидел.

— А Паренсов, Балк и Родионов где? — спросил он. — Ведь я им тоже по кресту купил, как о приказе узнал.

— Первые двое у Властова, а Родионов в трех верстах. Хотите, съездим? Старик добрый, и все от его донесений пошло.

— Лошади мои сильно пристали…

— А моя бричка на что?.. Эй, Сидоров, вели закладывать!.. Но что у вас на пальце? Кажись, не с одним Егорьем поздравлять? Сидоров! Подай-ка прежде бутылку, что я спрятать велел…

Когда подъехали к войлочной кибитке, полковник спал после обеда, как доложил сидевший около входа вестовой.

— Вчера да позавчера, знаю, что орден обмывали, — сказал Буткевич и, входя, возгласил: — Вставайте, господин полковник, я вам гостя привез!

— Какого еще гостя? — вовсе не ласково отозвался Родионов. — Я только лег еще.

— Я, Непейцын, приехал, Марк Иванович.

— А, Сергей Васильевич! Ну, рад, поздравляю! Сейчас огня вздуть велю, — уже иначе сказал казак.

— Он вам крест новый из Петербурга в подарок привез, — подал опять голос майор.

— Да ну? — совсем ожил Родионов. — Не шутишь, драгун?

— Честное слово даю.

— Ну, удружил, Сергей Васильевич! В штабу обещали выписать с курьером, так когда еще! Эй, огню, да побольше! Люминацию!

И опять чокались и поздравляли друг друга с орденами, а Непейцына — с женитьбой, потом выпили на «ты» и перецеловались.

— А ведь я знаю, чем тебя отдарить! — воскликнул полковник после пятой чарки. — Краснов, подай вон тую трубку! Возьми, Сережа, на память про Родионова…

В руках Непейцына оказался кожаный футляр с огромной французской картой России, какую видел у Довре, в Соколищах.

— Такие одним генералам ихним положены, — сказал Родионов.

— Она, пожалуй, Паренсову нужней, — заметил Непейцын.

— Ему другую ужо отобьем. Аль не нужна? — обиделся казак.

— Да нет, я с удовольствием возьму. Спасибо! Карта знатная.

— А коли так, то и на здоровье! Ты ведь тоже письменный, корпусной. И еще добавлю знаешь ли что? Федьке твоему крест! Схлопотал-таки у графа. Тоже с Паренсовым писали, сейчас сыщу.

— Дозволь, я самого к тебе пришлю. Из своих рук наградишь.

Когда возвращались по темной дороге шагом, Буткевич обнял Непейцына и сказал:

— Слушай! Я двадцать два года служу, сия пятая кампания, ранен трижды, а две Аннушки, одна на палаше, другая на груди, — все награды мои. Не пошли мой эскадрон в твою команду, не видать мне Владимирского креста. Теперь и в отставку пойти не стыдно…

— Полно, какая тебе отставка?

— После войны, конечно… Эх, французу твоему не повезло! Ну, и тем, кто живы остались да в плен не попали, не сладко… Эй, Сидоров! Скоро ли дом?.. Я спать захотел. А ты?..

Назавтра Федор приехал от донцов с серебряным крестом на груди и такой пьяный, что Сергей Васильевич счел чудом, как не упал с коня и нашел драгунскую стоянку.

— Доволен? — спросил Непейцын.

— Счастливей человека нету, — с трудом выговорил Федор.

Через два дня Сергей Васильевич явился в штаб и был принят Витгенштейном. Непейцын поздравил его с чином генерала от кавалерии, полученным за взятие Полоцка, и благодарил за представление к награде. Граф поздравил Непейцына с орденом и благодарил за службу. А затем спросил, отчего все еще волонтером.

— Вы подполковником сколько лет?

— С тысяча восемьсот седьмого года, ваше сиятельство.

— Видите! Отчего же полковником не стать? Отставку вы в любое время взять можете. — Граф кивнул на его ногу.

Сергею Васильевичу оставалось только откланяться.

Войдя к Довре, чтобы благодарить за прием, и приглашенный присесть, Непейцын осведомился, полагает ли генерал, что война скоро окончится.

— Отнюдь нет, — не задумываясь, ответил «ученый филин». — В Смоленск французы большие запасы подвезли. Дойдут до них и зазимуют, подтянут резервы. Московский пожар, партизаны вроде вас, а теперь еще морозы их весьма подвели. Но не забудьте, какова там армия — покорители всей Европы. Однако не должно ли истолковать ваш вопрос так, что теперь, когда враг отступает, вы хотели бы отъехать восвояси? Долг исполнили и сейчас семейным человеком ставши… — Он указал на кольцо: — Простите, в прошлую встречу не заметил и не поздравил… Так вот-с, после зачисления в списки то сделать будет затруднительней…

— Я все равно не покину армию до конца кампании, — сказал Непейцын, уязвленный таким толкованием его вопроса.

— А ежели так, то почему вам оставаться вне службы, не получить чина и жалованья? К тому же граф, по правде сказать, забыл — мы давно вас в полковники представили за поиск у Стефановичей. Так ведь село зовется, где ваш лакей отличился?

— Точно так, ваше превосходительство! Но как вы запомнили?

— По красноречивому донесению Родионова, составленному, подозреваю, неким молодым филином… А как генералу Властову вчера послан приказ присоединиться к корпусу, то, ежели угодно, я нынче же прикажу о зачислении вашем в Двадцать четвертый егерский и выплате жалованья со дня, скажем, боя у Стефановичей. Какого сентября он случился?

— Шестнадцатого, ваше превосходительство.

И вот они снова сидят с Властовым за походным самоваром. Егор Иванович еще похудел за два месяца, что не виделись, — ведь всё бои да бои. Поздравил с женитьбой, расспросил о Соне. На рассказ о смерти Шалье заметил:

— Вот судьба-причудница! Жаль, что не смогли добром отплатить, когда пленным оказался. Но, с другой стороны, не суйся с завоевателями в страну, где тебя столько лет кормили…

Услышав о кончине дяденьки, Властов покачал головой:

— Было от чего сердцу старому надорваться.

— Хоть бы до пожара Москвы дожил…

— Да, пожар все карты Наполеону смешал. Паренсов, который с тобой в поисках был, полагает, что раз французов в полуденные губернии Кутузов не пустил, то армии ихней приговор подписан — погибать от бескормицы и холодов. Одеты все на европейский климат.

— А знаешь, я Паренсову и Балку в подарок по кресту привез.

— За Паренсовым пошлем, а Балка мы уже другим крестим наградили.

— Неужто убит?.

— Неделю назад, в Видзах, куда послал я два эскадрона сжечь вражеские магазины. Клинок палаша подвел — сломался о ружье французского пехотинца, а тот Балка штыком достал. И, представь, дядя-то, «Серебряный кофейник», на похоронах ровно дитя плакал. То говорили, будто и не замечал Карла, а тут — на! Я спросил: «Любили племянника, ваше превосходительство?» А он: «Как не любить, когда храбрец был и скромник. Сам меня еще прапорщиком просил: «Вы мне поблажь не давайте, чтоб не говорили, будто немец немцу мирволит». Вот, Сережа, и немцев каких встречаем…

Пришедший вскоре поручик тоже похудел, почернел и еще более обносился. Локти мундира блестели, шитый воротник и обшлага засалились. Кресту он обрадовался сдержанней, чем драгун и казак. На вопрос Непейцына о скором конце войны ответил решительно:

— Вовсе не верю в таковой, ежели сам Наполеон в плену не будет. Хоть вся армия, что в Москве побывала, сгинет, он тотчас новую наберет. В гарнизонах Европы, в Гишпании и в корпусах, что у наших границ стояли, свежих солдат полмиллиона.

— А что слыхали о нашем собственно противнике? — поинтересовался Властов.

— К наступлению будто готовятся, чтобы нас от большой дороги оттеснить и тем движение Grande Armee обезопасить. Адъютант, которого нынче опрашивал, уверяет, что Наполеон с гвардией уже Смоленск покинул. Он с сим известием к Уцино скакал, да его казаки заарканили…

— Так берешь батальон? — спросил Властов, когда Паренсов ушел и они ложились спать.

— А кто сейчас командует?

— Временно капитан Пяткин. Козырев после падения в полк не вернулся. Оказался у него перелом плеча.

— А если возвратится?

— Что про то говорить, до чего дожить надобно? — возразил Властов.

— Приму батальон на том уговоре, каков меж Балками был: чтоб ты по дружбе не мирволил.

— Ладно. Однако думаю, что дураки будут, ежели полезут, пока на сей крепкой позиции стоим, — сказал Властов.

На другой день Сергей Васильевич принял батальон. Перед фронтом русского отряда лежали три озера, вытянутые параллельно гряде холмов, на которой стояли наши батареи. Впереди левого фланга у дороги располагалась деревня Смольна — полтора десятка построек, занятых нашими егерями. 24-й полк стоял на перемычке между правым и средним озерами, на скате холмов. Здесь, как и везде в лагере, солдаты настроили землянок, крытых еловыми лапами, и домиков-балаганов из жердей, переплетенных ветками так искусно, что не пробивала никакая метель. Роты в очередь ходили в лес за дровами, и костры трещали по лагерю день и ночь.

Непейцын перебрался в балаган капитана Пяткина как раз вовремя. После обеда услышали канонаду, а потом и ружейную перестрелку. Высыпали на пригорок и при свете серого, клонившегося к вечеру дня увидели наши отходящие аванпосты, а потом и французов, двигающихся следом в больших силах всех родов войск.

— А лошади у них на шипы не кованы, — сказал Пяткин, смотря в зрительную трубу. — Да, тут тебе не Италия! Однако всё свежие полки, исправно одетые, не то, что под Полоцком биты. И все французы натуральные, швейцарцев да баварцев не видать…

В этот день неприятель ограничился тем, что встал против нашего фронта за озерами, выкатив на сопки четыре сильные батареи. По количеству костров, разложенных на их позиции, предполагали, что здесь собрано две или три дивизии.

В десять часов утра французы открыли артиллерийский огонь. Наши батареи отвечали. Когда на участок 24-го полка начали падать гранаты, Сергей Васильевич приказал рассыпать стоявшие в ружье роты, чтобы уменьшить убыль. Но пока бой по-настоящему горел только на левом фланге. Там французы пытались овладеть деревней Смольна. Густые колонны несколько раз ходили в штыковую атаку и задерживались около изб и амбаров, но неизменно наша пехота выбивала их в поле. Потом еще дальше, за деревней, устремилась на наш фланг французская конница. Но лошади скользили на дороге или вязли в снегу, и эскадроны повернули назад.

Наконец около двух часов дня прямо против 24-го полка, в интервале между двух озер, построились к атаке французские батальоны в синеватых шинелях. Передние полы они заткнули за пояс, и белые штаны сливались с начавшим падать снегом. Чтобы добраться до позиции егерей, французам предстояло больше полуверсты пройти по глубокому снегу между озерами.

— Прикажите открыть огонь, как только окажутся досягаемы, — сказал Непейцын, стоя за своими цепями с командиром первой роты и Федором, державшим под уздцы Голубя.

— Слушаюсь, Сергей Васильевич, — отозвался Пяткин.

— Так что же, подполковник, вы делать сбираетесь? — спросил подошедший Властов.

— Пока по снегу идут, обстреляем, а потом на штыки примем.

— Согласен, — кивнул Егор Иванович. — На поддержку вам второй батальон пущу, а Двадцать третий полк наготове сзади поставлю.

Две батальонные колонны французов маршируют рядом, на малом интервале и между ними едет на тощей серой лошади офицер с густыми золотыми эполетами — полковник, что ли? «Зачем он шинель сбросил? Или для атаки способней, видней?.. Придется, пожалуй, и мне то же сделать», — подумал Непейцын.

Французы маршируют по снегу, держа ружья вертикально, по своему приему «под курок». То один, то другой валятся, сраженные пулями егерей, а остальные идут и идут…

— Горнист! Сбор стрелков! — командует Сергей Васильевич.

На резкие звуки сигнала рассыпанные егеря сбегаются в ротные колонны. Властов отходит назад, ко 2-му батальону.

— Федя! Прими шинель! Да подсади меня. Колено скорей застегивай… Ладно, отойди… Батальон! В колонну к атаке по первой роте стройсь!.. — И, выждав конца перестроения, добавляет: — Смирно! Равняйсь!

Увязая в снегу, но не останавливаясь, приближаются французы. Ветер бросает им в лицо снег, треплет перья на шляпе офицера на сером коне. Вот он что-то скомандовал, оба батальона остановились, передние шеренги приложились, треснул залп, и тут же, перебрасывая ружья на руку, побежали. Видны стали за снежными мухами красные от холода, сердитые, исхудалые лица. Серый конь галопом как бы ныряет в снегу.

— За мной! Ура! — кричит Непейцын и шпорит Голубя.

Дальше он помнил только, что егеря с криком обгоняли его и он должен был сдерживать коня, чтобы грудью не сшиб своих. Столкновение длилось всего две-три минуты, за которые он несколько раз взмахнул шпагой. Потом совсем рядом услышал крик и, повернув голову, увидел всадника на сером коне, который, вскинув вверх руки, кричал без слов, оскалив черные зубы. Несколько егерей кололи его с обеих сторон в бока и живот штыками. Непейцын глянул вперед — все синие шинели обратились к нему спиной. Голубь бежал по рыхлому снегу, а за стремя ухватился капитан Пяткин.

— Отбой пора играть? — догадался Сергей Васильевич.

Повернул обратно и увидел, что егеря ведут серого коня, а французский офицер лежит в снегу и с мундира его сорваны эполеты.

— Кончился? — спросил Непейцын шедшего рядом рябого егеря.

— Прикололи, ваше высокородье. Орал больно, — сказал тот и добавил: — Не жилец все равно, под вздох не однова торнутый.

— А у вас конь ранен, — сказал снова догнавший его Пяткин.

— Куда же?

— Пустое, уха кончик отстрелили. Но счастливо вас миновало.

Когда вернулись на прежнее место и построились, егеря топали ногами, стряхивая снег, и возбужденно переговаривались.

Подъехал Властов и благодарил за службу. Выслушал дружный ответ солдат и сказал:

— Оденься, Сережа, ветер! Эй, Федор, шинель им подай да прими коня раненого. — И, посмотрев на отходящую французскую пехоту, добавил: — Не будут больше атаковать. Кончились ихние победы.

Он был прав. Скоро вражеская артиллерия смолкла и снялась с позиций. За ней потянулись пехота и конница. Русские не преследовали, только казакам было поручено не терять из виду врага.

В эту ночь Сергей Васильевич видел страшные сны. То ему мерещилось, что замерзает под телегой и рядом, рука об руку, Соня. Лицо ее засыпает вьющийся в воздухе снег, а он дует, дышит, прижимается щекой и все не может отогреть ледяной лоб. То видел, что не француза в эполетах, а дяденьку колют штыками егеря, а ему по глубокому снегу не подскакать, не выручить… Сквозь сновидения чувствовал, как Федя укрывает его, минутами видел, как дрожит в фонаре огонек свечи, и опять забывался.

Утром его тряс озноб, от горячего пунша саднило горло. Потом опять затрясло, несмотря на меховую безрукавку, одеяла и шинель.

— Э, Сергей Васильевич, да вы, видно, крепко простыли, когда шинель скинули. А я хоть по колено в снегу был, а ничего-с, — сказал капитан Пяткин.

— Пустое, пройдет, — едва разжал зубы Непейцын. — Накрой еще, Федя, попоной, что ли, да питья давай погорячей.

Наступил вечер, когда в балаган вошел Властов с кем-то в шинели. Егор Иванович положил ледяную руку на лоб своего друга:

— Ну, Павел Захарыч, тут и я понимаю, что жар велик…

Другой, забравшись под одеяла, взял запястье Непейцына.

— Более и я пока не узнаю, — сказал он, — ибо ихнюю грудь слушать в таком холоду не решусь. И на ночь тут не оставил бы.

— О том я уж распорядился, — отозвался Властов. — Сани сейчас подадут. Федор, обряжай барина потеплей, повезем на фольварк, куда я вчера перебрался.

Непейцын помнил, как взошел в дом, как с помощью Федора улегся в чистую постель. Но и здесь колотил озноб, ломило руки и ногу, а когда задремывал, мерещилось невесть что. Тот же дивизионный лекарь Павел Захарович долго слушал большим холодным ухом его грудь и спину, потом велел поить микстурой и менять рубахи, когда вспотеет.

— Недолго я батальоном командовал, — сказал Сергей Васильевич подошедшему к постели Властову.

— Батальон — что! Меня огорчает, что завтра выступаем, а ты тут останешься. Правда, хозяева, кажется, добрые люди и на подмогу я фельдшера и двух егерей пришлю. Но лекаря оставить не могу, по одному на полк имеючи.

— А может, я бы в санях, в обозе… — начал Непейцын.

— Невозможно, брат. Отлежись до полной поправки и догоняй нас. Тем больше, что не один останешься, а со знакомым. Нынче я тут переночую, а утром его привезут.

— Кто ж таков? Тоже из Двадцать четвертого полка?

— Нет, раненый поручик Паренсов. Будете вместе поправляться.

— А куда ранен?

— В ногу навылет. Да полно болтать, выпей-ка сего настоя. Ничего, брат, что горько. Вкусного от веку эскулапы не делали.

Сергей Васильевич хотел просить Властова написать в Петербург про его болезнь, потом отложил этот разговор на утро, когда, может, не будет так болеть голова и колоть в горле.

Но вместо облегчения пришел провал — потеря сознания, прерываемая теми же страшными видениями о Соне и дяденьке, тяжким удушьем, жаром и жаждой попеременно с мучительными ознобами.

А потом наступил день, когда Непейцын открыл глаза и увидел за окошком в ногах кровати ветви дерева под снегом, услышал треск дров в печке и осторожное треньканье Фединой гитары. Чуть повернул голову и уперся взглядом в чью-то спину, обтянутую будто знакомым сюртуком с тульскими стальными пуговицами на талии. Повел дальше глазами и встретил сидящего на второй кровати бледного Паренсова с напряженным взглядом и закушенной губой.

— Vous-memes, vous-memes… Mais retournez-le… Entortillez sur la sonde ce qui reste… Comme un tire-bouchon, comme on debouche une bouteille[21], — говорил обладатель серого сюртука.

Потом он отклонился назад, и Сергей Васильевич увидел рану выше колена, в которую Паренсов погружал железный инструмент, медленно его поворачивая. Пот выступил у него на виске, и Непейцын тоже закусил губу, чтобы не охнуть. Вынутый из раны зонд был в крови, но на нем действительно виднелись какие-то клочья.

— Oh, la-la! — воскликнул сюртук. — Voila ce qui empechait la cicatrisation. Bravo! Mon cher lieutenant… Si on pouvait le repeter… Permettez a mon tour a present… Tout doucement, avec toute de delicatesse possible[22].

Сергей Васильевич закрыл глаза, чтобы не видеть, и через несколько минут услышал снова:

— Voila! C'est tout. Mettons un pausement et allez vous reposer, mon ami. Vous avez ete un modele de patience. Vous allez vous remettre bientot[23].

Он открыл глаза. Ногу проворно обегал бинт, сквозь который проступала кровь.

— Oh! Le colonel lui-meme s'interesse a nos progres. Bonjour, monsieur le colonel![24]

Наконец-то Непейцын узнал говорившего — то был растолстевший Монвиель, лечивший покойного Шалье. Узнал и Филин сюртук.

— Очнулись, Сергей Васильевич? Как себя чувствуете? — спросил Паренсов с бледной улыбкой и отер платком лоб.

— Ничего, только слабость, — еле слышно ответил Непейцын.

— Еще б! Десять дней без памяти были. Эй, Федор, гляди-ка!..

Так началось выздоровление Непейцына. В тот же вечер он узнал, как оказался около них Монвиель. Перед отъездом Властова Федор доложил ему, что хорошо бы добыть лекаря, который без пользы живет в Ступине. Генерал написал охранный лист на случай спроса в дороге, и Кузьма с заводным конем для смены поскакал за французом. По двести верст туда и назад отмахал он в пять дней и вернулся на другой паре в легких санях с едва живым от гоньбы Монвиелем. Услышал Сергей Васильевич рассказ и о том, как после приезда лекаря оставленные Властовым фельдшер и егеря были отпущены догонять своих, — поручик решил, что охрана больше не нужна, — и в ту же ночь на двор сунулись бродившие поблизости французские мародеры. Однако Федор, Кузьма и хозяин дома, старый пан Сенкевич, встретили их выстрелами и отогнали.

В следующие дни последовал пересказ военных новостей, доходивших с большим опозданием из уездного города Лепеля. Зато вести были, по выражению Паренсова, «весьма помогающие выздоровлению». Развесив французскую карту перед Непейцыным, поручик рассказывал о победах под Вязьмой и Красным, о сожженном французами Смоленске, где не сумели задержаться и для краткого отдыха. Сейчас армия Наполеона находилась близ Борисова на Березине, где по приказу Кутузова должны были пересечь их движение войска Витгенштейна и шедшая с Дуная армия Чичагова. Хотя до этих мест от фольварка Сенкевичей считалось пятьдесят верст, но хозяева уверяли, будто слышали канонаду. Многие крестьяне отправились туда с дровнями в надежде поживиться брошенным добром. А еще через два дня стало известно, что под огнем русской артиллерии наведенные французами мосты рухнули, Березина запружена трупами и остатки полчищ Наполеона в беспорядке бегут к границе.

Между этими рассказами, едой и сном Сергей Васильевич еще нетвердой рукой нацарапал коротенькое письмо Соне, поясняя долгое молчание. Написал и Моргуну, что поправляется. Наконец, благодарил Властова и сообщил, что недели через две выедет к полку.

В дни выздоровления Непейцын услышал историю своего соседа. Сын мелкого костромского чиновника из поповичей, он прослужил восемь лет канцеляристом, но, чувствуя отвращение к «взяточному искусству», подготовился и выдержал нелегкий экзамен на колонновожатого. Мать Паренсов потерял грудным ребенком, а с отцом рассорился, когда тот не давал согласия на вступление в военную службу, стращая нищим существованием без продвижения в чинах. Особенно охотно рассказывал поручик о службе в Москве в 1810 году. Там познакомился с семейством ученого-полковника Муравьева и сблизился с несколькими студентами, входившими в общество молодых математиков.

— За одну еще такую зиму, — говорил Паренсов, — когда провождал вечера с людьми образованными, чуждыми низкой корысти, охотно бы отдал все годы, в канцелярии загубленные.

Конечно, и Непейцын рассказывал о своей жизни. Его повествование началось с перстня, сделанного Петей, пропажу которого обнаружил, начав поправляться. Позванный Федор перетряс постель и нашел кольцо в складках перины — соскользнуло с похудевшего пальца. Услышав, что Сергей Васильевич приказал обмотать находку шелковинкой, чтоб тотчас надеть, Паренсов спросил:

— Так дорожите сим предметом, господин полковник?

— Да, он напоминает мне друга, двадцать лет назад умершего, и девушку, которую любил и тоже потерял, — ответил Непейцын.

— Не расскажете ли о людях, столь долго для вас дорогих? — попросил поручик.

Однажды под вечер из Лепеля привезли два письма. Одно — Сергею Васильевичу от Властова с вопросом о его здоровье и сообщением, что после боя при Березине корпус их идет на Вильно. Другое получил Паренсов от генерала Довре.

Пока офицеры читали письма, слуга поручика убирал со стола посуду, оставшуюся после обеда. Вдруг Паренсов сказал:

— Слушай, Никифор, а папаша прислал-таки тысячу серебром.

— Быть того, сударь, не может, — тотчас ответил лакей.

— Вот Федор Филиппович пишет, что деньги уже у него лежат. Спрашивает, слать их сюда или к армии скоро будем.

— Чудеса! — поднял плечи Никифор и вышел со своим подносом.

Ища объяснения таким словам, Непейцын посмотрел на Паренсова. Тот встретил его взгляд и как-то криво усмехнулся.

Вечером сидели у догоравшей печи. В соседней комнате слышались голоса — там Монвиель играл в пикет с хозяевами фольварка.

— Вас нынче удивили слова Никифора? — спросил Паренсов.

— Только сначала, Дмитрий Тимофеевич. Но потом решил, что ваш батюшка скуповат и Никифор сие хорошо знает.

— Если бы только так! — вздохнул Паренсов. — Никифор, который ко мне душевно привязан, что не раз делом доказывал, отца моего презирает… Я чувствую к вам, Сергей Васильевич, уважение и потому говорю откровенно. Так вот-с, мать Никифора, крепостная, была моей кормилицей, то есть мы с ним, что называется, молочные братья. Но не только молочные. Вы, верно, заметили, что мы похожи?.. Оставшись вдовцом, отец сделал ее своей наложницей, благо стала в ту пору вдовой. Муж ее в бане до смерти угорел. Что ж, и это бы полгоря. Но рождавшихся младенцев папенька записывал в свои крепостные, как приблудных детей дворовой бабы, чтобы возрастало число принадлежащих ему душ… Каков подлец?

— Помилуйте, Дмитрий Тимофеевич, вы ведь об отце своем говорите… — нерешительно, впрочем, остановил его Непейцын.

— Именно-с… Счастье ваше, что у вас дядюшка таков был, как рассказывали. А я, ежели б не война, никогда копейки его проклятой не взял бы. Знаете ли, как в собственность Никифора получил?.. Быв произведен в прапорщики, я, конечно, нуждался в слуге. Но отец и не думал слать мне такового, может быть тем вымогая, чтоб в отпуск к нему ехал и он моим мундиром перед другими крючками покрасуется. И вот получаю от Никифора письмо, что мать его померла, и просит как-нибудь выручить, а то на себя руки наложит. Зная, сколь отец до денег алчен, написал ему, что выдам заемное письмо в счет наследства на двести рублей, ежели пришлет мне Никифора. Вот так он мне и достался.

— Но как же теперь вдруг раскошелился?

— О! Я уверен, что от хитрости добрейшего Довре. Он, как непосредственный начальник, ясней других видит мои затруднения. Должно быть, написал отцу, поздравил с кавалером Владимира. А тот и раскис. Подумайте! Сын по ордену сему разом потомственным дворянином стал и, следственно, приобрел право населенным имением владеть, что мечту души его низкой составляет. Да еще генерал, звездоносец, про которого в «Ведомостях» не раз печатали, ему письмо прислал. Ну так на же тебе! Знай нашу щедрость!..

Вскоре Непейцын и Паренсов стали по вечерам выходить в гостиную хозяев фольварка. Старики Сенкевичи еще не оправились от трехнедельного постоя шумных баварцев. Между партиями в пикет, за который садился и поручик, они вспоминали о бесчинствах недавних постояльцев.

— А один капитан, — рассказывал пан Сенкевич, — все твердил, что он потомок швабских рыцарей, и потому требовал особенного вина, парной телятины и тут же очень обидно уверял, что поляки и русские составляют низшее племя, потому что будто бы произошли от татар.

— Ты бы поговорил с господином полковником о Теодоре, — вставила пани Сенкевич. — Можно ли нам быть спокойными?

И тут выяснилось, что за время болезни Непейцына Федор успел крестом на кафтане и пением под звуки гитары вскружить голову горничной Сенкевичей, семнадцатилетней Марыне, которую уверил, что барин даст ему вольную и после войны они поженятся.

Спрошенный Теодор — Федька — ответил, не смутясь:

— А чего же, Сергей Васильевич, плохого? Вы вольную не одному слуге уже дали и опосля войны, на радостях, может, и мне дадите. Да война-то когда еще кончится? — как бы успокоил он Непейцына.

— А ежели скоро, как за границу французов выгонят? — спросил Непейцын. — Ты и вправду готов жениться? А чем кормиться станете?

— Первое, сударь, господин поручик сказывали, что ежели мир сейчас заключить, то Наполеон опять нас воевать придет. Значит, навряд ли скоро замирение будет, — ответил Федор. — А второе, ежели б вы меня на волю отпустили, так разве не дозволите, на девице здешней оженившись, при вас службу продолжать?

«Что с ним толковать! — подумал Непейцын. — Надо скорей пускаться за армией. И здоровье крепнет, и его от греха увезти».

На другой день к тому явилась еще одна побудительная причина. Из Лепеля Паренсову привезли новое письмо от Довре. Прочтя его начало, поручик вдруг встал с кровати, подковылял к сидевшему напротив Непейцыну и расцеловал его:

— Поздравляю от души, хоть и жаль, что после сей вести вскоре разлучимся…

— Объяснитесь, пожалуйста! — недоумевал Сергей Васильевич.

— Да вот-с… — И Паренсов прочел: — «Ежели с господином Непейцыным еще стоите вместе, то передайте ему мои поздравления. Неделю назад пришел высочайший приказ, коим он произведен в полковники, со старшинством с первого октября, и переведен в лейб-гвардии Семеновский полк». Как же мне вас не поздравить? И далее: «Я сообщил о сем по месту его зачисления в нашем корпусе, предоставляя тем другу его, генералу Властову, первому сделать поздравление. Верно, письма наши придут одновременно…» Вот-с, а я и не утерпел, раз прежде узнал. Но и меня поздравьте — с первого ноября я штабс-капитан!

Они снова расцеловались, и Паренсов возвратился на свою кровать, чтобы перечесть радостные для него строки.

«Производство, прием на действительную службу и перевод в старую гвардию самим государем — почетно, слов нет! — думал Непейцын. — Однако, состоя при некоем важном генерале или дежурным офицером в штабе, можно числиться в гвардейском полку, но, будучи полковником гвардии, никак нельзя командовать батальоном в армейских егерях. Следственно, надо ехать прямо к новому месту. А кому я там нужен? В гвардии особая офицерская среда, в которой меня никто не знает. Какую службу в гвардейском полку могу нести я, недавний городничий, а до того командир инвалидной роты?.. И, наконец, откуда такое повышение?.. Допустим, Родионов и Паренсов расписали подвиги, которых не было, граф Витгенштейн поддержал их представление. Но кто подсказал государю такую щедрую награду? Неужели опять Аркащей?»

— Что-то не замечаю, чтоб были обрадованы вестью, — сказал, покосившись на соседа, Паренсов.

— Все хорошо, если бы не гвардия, — ответил Непейцын. — В армейских егерях, у Властова, куда ни шло, а Семеновский полк, где аристократы служат…

— То в мирное время, Сергей Васильевич! Сейчас и у них пули офицеров бьют и болезни косят, — не согласился Паренсов. — А после войны, не захотите служить, так отставку возьмете. Гвардии полковник — звучит-то как почетно!

— Бог с ними, со звуками, — махнул рукой Непейцын. — Как думаете, Дмитрий Тимофеевич, через сколько дней отсюда двинемся?

— Монвиель как раз сегодня говорил, что на днях ехать могу.

— Так передайте ему, чтобы назавтра собирался в дорогу. Ведь нужно его в Ступино отвезть, Кузьме сюда воротиться и хоть два дня лошадям перед дальней дорогой передохнуть.

Пан Сенкевич советовал ехать сначала проселком до Вилейки, а от нее уже по главному тракту. Но предупреждал, чтоб побереглись: по словам деревенского войта, на проселках от брошенной падали развелось много волков. Однако Кузьма съездил в Ступино вполне благополучно, и 8 декабря тронулись в дорогу, провожаемые благословениями пани Сенкевичевой и горькими слезами Марыни. Федор, молодцевато перетянутый поясом французской сабли, гарцевал на Голубе. В поставленном на полозья тарантасе сидели Непейцын с Паренсовым, а сзади в возке поручика ехал Никифор. Конечно, Федор выдержал на коне недолго — ноги в стременах, хоть и обернутых сукном, закоченели, и он подвалился к Никифору.

Волков на дороге не видели. Отдохнувшие кони пробежали в первый день засветло шестьдесят верст, до Докшиц, и здесь путники удобно заночевали. Но на другой вечер в полусожженной Вилейке едва нашли домишко, куда впустили за высокую плату. Нынче здесь ожидали государя, ехавшего со свитой из Петербурга, и все сносные помещения были заняты под их постой. Отогрелись, поели, и Паренсов пошел выкурить трубку на крыльцо.

— Знаете, кто стоит в соседнем дворе? — спросил он, воротясь в комнату, где за самоваром сидел, отстегнув деревяшку, Непейцын. — Полковник Рот, Двадцать шестого егерского, своих догоняет…

— А у меня к нему поручение есть, — отозвался Сергей Васильевич. — Эй, Федя, подавай опять подпорку!..

— Не тревожьтесь! Узнав, что вы здесь, сказал, что читал приказ о ваших наградах и сейчас придет поздравить. Но и вы, Сергей Васильевич, знайте, что он недавно два ордена получил. За турецкую кампанию и за эту… Ах, боже мой, с наградами мы как дети, право! Или как обезьяны?.. Тс-с!..

Согнувшись в низенькой двери, в комнату вступил рослый и тучный Рот. После взаимных поздравлений уселись к столу. Полковник, раненный при штурме Полоцка в колено, ездил лечиться в Дерпт, к университетским медикам, и говорил, что не раскаялся. Сергей Васильевич передал поклон от Яши Тумановского.

— Так он жив и в Петербурге! — обрадовался Рот. — А я уж его в поминание записывал. Хоть и католик, но такую книжку заводил, как у ваших семей. Отличный был офицер, смелый и строй знал, как Бах свою гармонию. Такая жалость, что сделался без руки! Впрочем, вот вы без ноги, полковник, а в старой гвардии! Слышал, болели месяц, и скажу, что в некоем роде то счастье ваше.

— Почему же, Логгин Осипович?

— По мне, что видеть войскам нашим довелось, в тысячу раз хуже болезни… Вы как ехали?

— С Лепеля через Докшицы.

— Тогда понятен ваш вопрос. А я от сантимента на Полоцк ехал, чтоб могиле своих егерей кланяться, а потом на Смоленскую дорогу. Третьего дня Березину видел. Кажется, в каких боях бывал, а ведь, право, волос дыбом…

— Мы тоже видели на дороге между Полоцком и Чашниками, — сказал Сергей Васильевич.

— Нет, кто на Березине не бывал, тот, право, счастлив, — возразил Рот. — Трупов горы, истинно горы, особенно у берега, во льду замороженных в страшных позитурах, как выбираться из воды старались. Ад из Дантовой поэмы, агония французской нации. А дорога дальше вымощена трупами: знаете, как гати жердями кладут. Я считал от верстового столба до следующего, сколько на самой дороге лежало. От восьмидесяти до ста десяти оказалось, но после трех верст глаза закрыл. Не подумайте, господа, будто сие оттого, что сам родился в Страсбурге. В бою они враги, а тут… — Рот махнул рукой и отвернулся от света. — Даже с неким генералом на дуэль из-за трупов едва не пошел.

— За что же? Что французов жалели? — спросил Непейцын.

— Вроде как… После Березины к ночи дотащились до Зембина. Станция занята проезжими, в избах окон нет и нечисто. А во многих покойники или живые еще французы падаль грызут. Тут солдат один говорит, что за местечком батальоны, которые армию догоняют, бивакируют. Что ж, я решаю: среди своих хоть в шубе переночую. Подъезжаем, — костры, кашу варят, водку раздают. Представился начальнику. Зовет к своему костру. Говорит, от ветра стенки сделаны. Смотрю — стенка-то из трупов французских сложена и рогожей завешена… Под оскаленными лицами и руками застылыми денщики генералу на еловые ветки ложе делают. «Прикажите своим людям здесь стелить, спать рядом будем», — генерал приглашает. «Нет, ваше превосходительство, я в поле лучше». — «Я думал, вы боевой офицер, — генерал мне говорит, — а вроде девица из пансиона. Вон у меня чем солдаты забавляются», — и показует за стенкой несколько трупов на снегу. Я не сразу разобрал, а потом ужаснулся: покойники в пантомимы непристойные поставлены. Плюнул я — и прочь! А он мне вдогонку: «Как вы смели плевать, полковник? Идите назад извиниться!» Тут я ему и сказал: «Имя мое вам известно, ночую в сей местности и через присланные офицеры готов условиться, а быть с вами рядом не желаю…» Небось не прислал, трус, секундантов.

— Как же сей генерал зовется? — поинтересовался Паренсов.

— Желтухин-первый некий, черт его забери! — отмахнулся Рот.

— Тогда сего героя и я встречал, — отозвался Непейцын.

— Где? Когда же?

— Целые три года эполеты его носил, — усмехнулся Сергей Васильевич и рассказал о встрече с генералом в Великих Луках.

Утром вместе с Ротом, также ехавшим на своих, тронулись дальше. Все, что видел до того Непейцын и что мог представить во время рассказа полковника, померкло перед открывшимся между Вилейкой и Вильно. До самой смерти в страшных снах представало перед Сергеем Васильевичем и тысячами его соратников, у которых были человеческие сердца, виденное в эти дни. Бесчисленные трупы на дороге и по сторонам ее, совсем нагие или кое-как прикрытые жалким тряпьем, со следами тяжких страданий в лицах и позах. Ноги, руки, головы торчат из сугробов, кости хрустят под полозьями саней и копытами троек. И среди них бродят еще живые, повторяющие предсмертным лепетом одно русское слово: «Клеба! Клеба!» — в ответ на которое путники бросали им все годное в пищу, хоть и понимали, что не спасут обреченных.

— Самое страшное для меня, — сказал Паренсов, на щеках которого Непейцын не раз видел слезы сострадания, — что преступления человека, который привел их к погибели, очень скоро забудутся и перед внуками сих страдальцев он предстанет опять героем, божеством. А по заслугам именем его как нарицательным, подобно Хаму, Калигуле, Герострату, Иуде, надо называть бессердечных властолюбцев будущего. Подумайте о сотнях тысяч родителей, жен, детей, кои от Гишпании до Пруссии и от Италии до Голландии ждут сейчас любимых, лежащих под снегом здешним!

В версте перед въездом в Вильно в поле горели огромные костры — сжигали обложенные дровами клетки из вражеских трупов. Закоптелые, в прожженных шинелях, обозники поправляли поленья, подпихивали в огонь тела железными крючьями.

Вильно оказался единственным городом по пути Наполеона, не сожженным по его приказу. По улицам с открытыми лавками, где все можно было купить, хоть и втридорога, сновали поляки, литовцы и евреи, ремесленники и чиновники, русские офицеры, солдаты и те же полуживые французы, молившие о хлебе. Вдоль домов курились насыпанные полицией кучки серы, дым от которой будто предохранял от заражения горячкой. Двигалось множество экипажей всех видов, от щегольских карет до крытых кожей или холстиной кибиток, как принадлежавшие Непейцыну, Паренсову и Роту. Но в какие двери ни стучались вновь приехавшие на главных улицах и переулках, везде слышали, что квартира уже занята русскими либо что в доме лежат мертвые французы или больные горячкой хозяева. Наконец Рот сказал, что, может, их не впускают, потому что боятся целого обоза, и поехал искать отдельного пристанища. Вскоре Федор отстегнул саблю и, попросивши ждать его на этом месте, отправился на поиски. Через час он явился и отвел всех на отысканную квартиру, оказавшуюся небогатым владением служащего университетской типографии пана Завадского, где постояльцам отвели две опрятные комнаты.

На вопрос, как удалось уговорить хозяев, Федор ответил самодовольно:

— Не зря ж я у Марынки языку польскому обучался!

— Что ж ты им сказал? — спросил Сергей Васильевич.

— Назвался пани по всей форме, как доверенный ваш камердин. Поклялся, дали буг так,[25] что нашей обиды никогда и куренку ихнему не будет, как пан региментер[26] и пан капитан люди образованные, бардзо[27] книжные и вельми [28] трезвые. Главное, на трезвость напирал, потому что раз дети в доме, а тут девочек две, то матери из любого сословия страсть пьяных боятся. Потом сказал, будто я человек вольнонаемный. Единственно, чтоб вас повеличать, раз прислугу на жалованье держите. Так что не смейтесь, сделайте милость, ежели паном Теодором звать станут.

— Ну и хват! — похвалил Паренсов. — Где моему простяге Никифору до таких тонкостей дойти!

В первый вечер пребывания в Вильно «пан Теодор» еще раз выказал свою прыть. Усталые офицеры уже лежали в постелях, когда недавно раздевший барина Федор снова вошел в комнату.

— Не угодно ль, Сергей Васильевич, бардзо выгодно ассигнаций обменять? — спросил он.

— С кем и как?

— Казак к нам во двор зашел, предлагает наполеоновы золотые, вроде наших пятирублевиков, менять на рубль ассигнациями.

— Какая ему корысть в таком обороте? — удивился Непейцын.

— Дозвольте объясню-с. Они золото, сказывают, торбами набрали из казны наполеоновской, на дороге разбитой, а возить его на походе как? На седле казачьем подушка кожаная, знаете? Днем — под задом, а ночью — под головой. Ассигнаций сколько в нее зашьет, а монет много ли? Здесь менялы едва по полтине за золотой дают, вот и ходят по дворам, где офицеры приставши.

— А что мы с наполеонами делать станем?

— Как — что-с? Золото золотом и останется, — уверенно ответил Федор. — Не сряду, а обменяем с пользой. Нам-то на верховом коне все имущество не возить.

— А ведь он прав, — сказал Паренсов, залезая рукой под подушку. — Обменяй-ка мне, пан Теодор, две сотни. — Оставлю себе только одну на расход, пока до «ученого филина» доберусь.

— И нам рублей пятьсот, — согласился Непейцын. — Все на свете повторяется, — сказал он, когда Федор вышел. — В только что взятом Очакове так же солдаты ассигнацию просили за венецианское золото, которое у турок ходило…

На другой день Паренсов облекся в тщательно вычищенную Никифором на фольварке парадную форму и отправился узнавать, где стоит его корпус, а полковник чувствовал такую слабость, что весь день пролежал в постели. Сказались недавняя болезнь и дорога.

Паренсов пришел, когда уже стемнело, отказался от еды, с помощью Никифора разделся и поспешно лег в постель.

— Корпус в шестидесяти верстах, у Кейдан стоит, — сказал он. — Я генерала Довре в главной квартире встретил, и пятьсот рублей он мне своих дал, в счет присланных. А вам кланялся и передать просил, что стыдится, как Наполеона переоценивал.

— Он ли один предвидеть будущее не мог? — пожал плечами Непейцын. И спросил: — Устали?..

— Рана все-таки болит. Завтра, как нынче вы, целый день лежать хочу. Тем больше, что в городе зрелища не в моем вкусе.

— Что ж такое?

— Все то же. В костелах, госпиталях, казармах тысячи французов умирают в холоде, на загаженной соломе. И хотя наши их кормят кой-чем и лекаря кой-куда заходят, но сим не остановить госпожу смерть. А Наполеон-то, подлец, бросил своих, оказывается, еще в Сморгонях и в Париж удрал новую армию собирать.

— А еще что слышали?

— Многое-с. Что нынче государь изволил смотреть развод от Сибирского гренадерского полка и выразил в самых сильных выражениях свое возмущение. Чем бы вы думали? Рваными шинелями, мятыми киверами, разбитой обувью… Каково? — Паренсов сел на кровати, сбросил одеяло до пояса. — После похода, когда по суткам победители ничего, кроме сухарей, не ели, когда артиллерийские лошади с голоду хвосты друг другу объедали… Знаете ли, сколько сейчас людей в главной армии? Мне сегодня Довре сказал. Двадцать семь тысяч человек! Сие все, что от ста десяти тысяч осталось, из Тарутинского лагеря выступивших. Корпус наш, Витгенштейнов, имеет под знаменами тридцать четыре тысячи, а главная армия — двадцать семь! И после таких трудов на разводе ругать командира полка, как нерадивого денщика, за то, что шинели в лохмотьях! Фу, фу, фу! Дичь какая!.. — Паренсов упал на спину и накрылся с головой.

— Полно, не расстраивайтесь, — сказал Сергей Васильевич.

— Да, да, вы правы — уже погасшим голосом, открыв лицо, отозвался штабс-капитан. — О чем кричит глупец, когда все в порядке вещей. Нынче бал во дворце, и под ноги государю будут метать золоченых орлов с вражеских знамен. Но все-таки я вас спрошу: как танцевать можно в городе, где в нетопленных костелах и госпиталях исходят предсмертной мукой тысячи нам подобных?

— Так ведь и мы с вами, Дмитрий Тимофеевич, в теплых постелях лежим, вместо тою чтобы им помогать, — заметил Непейцын.

— Но мы не всесильны, как государь, — возразил Паренсов.

Наступило молчание. И опять заговорил штабс-капитан:

— Теперь послушайте о другом Семеновский полк совсем близко от нас расквартирован. Нынче с двумя семеновцами в кофейне говорил.

— Оттого и есть не хотите?

— Да нет, Сергей Васильевич, теперь уже хочу, как выговорился и боль в ноге немного успокоилась… Но не страшно ли? Транспаранты на балконах выставлены, около дворца плошки горят и дамы в каретах туда едут, а по соседней улице возы с покойниками ползут, которых на кострах жечь будут… Ну, бог с ними много в жизни страшного… Так я о семеновцах не досказал. Один из них, прапорщик Якушкин, мне по Москве очень знаком, я его пригласил к нам завтра утром прийти. Может, вы захотите что про полк расспросить приватно, прежде чем представляться. Человек он самый душевный и очень образован. До войны университет кончил и жил тогда у профессора словесности Мерзлякова…

Еще сидели за утренним кофеем, когда пришли два молодых человека: московский знакомец Паренсова, офицер с ясными глазами и застенчивой улыбкой, и приведенный им, чтоб смотреть ногу приятеля, батальонный лекарь Бирт, добродушный краснолицый немец, от которого несло табаком и аптекой. Он занялся пациентом, а Непейцын велел Федору варить еще кофею и спросил прапорщика, кто командир их полка и когда удобно ему явиться.

— Командир у нас новый, всего месяц назначен, генерал-майор Потемкин. И как он только здесь полк принимает, то идти советую не ранее послезавтра, когда, говорили, комиссию сию окончит, — ответил Якушкин.

— А чем командовал ваш генерал до сего времени?

— Сорок восьмым егерским, с которым прославился под Смоленском. Для генерала молод, но обстрелянный. Георгия носит за тысяча восемьсот седьмой год.

— Сколько же ему лет?

— Тридцать один недавно исполнилось.

— Действительно, молодой… А кого он сменил?

— Полковника Постникова, что временно командовал с августа.

— А до него кто же был?

— Полковник Крюднер.

— А тот где же?

— Офицеры его заставили в отставку уйти, за грубости.

— Да что вы? Неужель так бывает?

— У нас в полку было, — улыбнулся Якушкин. — Долго терпели грубости, а когда сказал одному командиру роты перед строем «болвана», то все офицеры подали рапорта о переводе в армейские полки. И на спрос цесаревича Константина Павловича заявили, что с Крюднером служить не могут. Тут цесаревич и отказал ему от полка. Говорят, государь очень сердился за такое «небрежение дисциплины», но уж что поделаешь, когда Крюднер в тыл отъехал.

— Видно, корпус офицеров у вас дружный, — сказал Непейцын.

— Да, ничего. Многие друг друга до службы, даже с детства знают. И еще оттого, может, что десять пар братьев в начале похода было, даже шутили, что как в ноевом ковчеге. По двое Гурко, Вадковских, князей Голицыных, Броглио, Трубецких, Толстых, Чаадаевых и Фредериксов. Было еще два Оленина и графа Татищева, так по одному при Бородине убило.

— Однако у вас аристократов много — князья, графы…

— Представьте, всё народ очень простой. Мне Дмитрий Тимофеевич сказал, что вы перевода не ожидали, так позвольте уверить, что плохо вам у нас не будет.

— Но мне не совсем даже ясно, что при увечье в вашем полку делать стану…

— Ах, поверьте, что командир наш не хуже другого начальника вам занятие сыщет. Он, как мы все уже убедились, подчиненным не отравить жизнь старается, как многие генералы, а, наоборот, всячески ее облегчить, отчего служба только выигрывает.

Когда гости ушли, Непейцын сказал:

— Ну, сознавайтесь, что приятелю поручили меня перед представлением в полк ободрить.

— А ежели и так, — нисколько не смутился штабс-капитан, — что в том плохого? Тем более, что, слово даю, такого правдивого человека, как сей прапорщик, в жизни не встречал. Все, что он сказал, так и есть.

— Хорошо бы, — сказал Непейцын. — Но генерал ихний на одиннадцать лет меня моложе. Явится ему старик, да еще без ноги…

На другое утро пошли прогуляться по городу. На Непейцына, шедшего на механической ноге, опираясь на палку, никто не обращал внимания — на улицах встречалось немало недавно раненных офицеров. Для отдыха посидели в кофейне, послушали музыку квартета смазливых, накрашенных арфисток. Поговорили с соседом по столику — офицером. Он рассказал, как при отступлении французов на Понарской горе за Вильно разбилась на ухабе фура с наполеоновской казной, как, увидев это, уже нарочно разбили другие и как грабили золото, стоя рядом, одетые в лохмотья, полуживые французы и только что преследовавшие их казаки. Но тут наехал донской атаман Платов с ординарцами, нагайкой едва разогнал тех и других и приставил крепкий караул из гвардейцев.

Пошли дальше. Полюбовались костелом доминиканцев, башней университетской обсерватории, фасадом генерал-губернаторского дворца. На его парадном дворе стояли сани и кареты, вестовые держали верховых лошадей. К подъездам проходили офицеры. Только повернули, чтоб уйти, как въезжавший в ворота генерал остановил сани, выпрыгнул на панель и, обняв Непейцына, воскликнул:

— Вот он наконец! Читал про подвиги и от души поздравляю!

Только при повороте к собеседнику профилем Сергей Васильевич узнал бывшего псковского губернатора Лабу, так он поседел и постарел. От вострого носика к губам легли глубокие морщины.

— Благодарю, ваше превосходительство, — ответил Непейцын. — А вы как изволите поживать? Все по интендантству?

— Куда же мне, бедному, деться?.. Но каково крушение фортуны корсиканца? Удивительно!.. Я нынче к светлейшему на доклад. — Лаба показал из-под шинели сафьяновую папку. — Эх, кабы все генералы были как князь Михайло Ларионович, куда б легко служить стало! Не льстиво скажу, все с двух слов поймет и поможет нужным распоряжением… Светлейшего нет еще, он об это время всегда у государя, в доме графа Тышкевича… Читал, что в гвардию переведены, и в самый отличный полк… Ах! Никак, светлейший князь!..

В ворота завернула пара в дышло. Заняв тучным телом и складками шинели все сиденье саней, Кутузов кивал на обе стороны белой с красным околышем фуражкой. Зрячий глаз его скользнул по офицерам, вскинувшим руки к шляпам, и сани въехали во двор.

— Будьте здоровы! Авось еще свидимся! — сказал Лаба и, приподняв спереди полы шинели, устремился к подъезду.

Идя по улице, Сергей Васильевич рассказывал о прежних встречах с псковским губернатором, когда сзади раздалось:

— Господин полковник! Господин Непейцын! — За ними бежал адъютант. — Вас светлейший князь звать велел.

«Неужто узнал?» — про себя удивился Сергей Васильевич.

— Сейчас явиться приказано?

— Именно-с, тотчас велели следом бежать и вас просить…

Верно, Кутузов за делами забыл свой приказ — пришлось ждать, пока все собранные в приемной чины перебывали у светлейшего. Среди них был и генерал Лаба, который сказал, что Кутузов, которого догнал на лестнице, спросил, с кем стоял у ворот, и, услышав фамилию Сергея Васильевича, послал звать к себе. Наконец по выходе последнего докладчика адъютант шмыгнул за дверь и тотчас распахнул ее со словами:

— Пожалуйте, господин полковник.

— Тебя ли вижу, бугский егерь? — встретил его Кутузов.

— Так точно, ваша светлость. Имел честь служить под вашим начальством в том славном корпусе.

— Ну, так поцелуй же меня, друг мой! Не с тобой ли мы ночью на переправе какой-то толковали?

— Со мной, ваша светлость… Ну и память у вас!

— Что за память, когда «где-то» да «какой-то»! — усмехнулся полководец. — Но будто, мне сказывали, ты ноги лишился? Или то брат твой? А, вот когда вспомнил! Ведь ты к князю Григорью Александровичу в ординарцы не пошел?

— Именно я… Тот брат, ваша светлость, под стенами Очакова на дуэли убит, а моя нога там при штурме осталась. Я нынче на приставной. Механик Кулибин мне в Петербурге изготовил.

— Чудеса! Дай-ка ощупаю. И ты с ней у Витгенштейна скакал?

— Так точно…

— Кушать подано, ваша светлость, — доложил вошедший лакей.

— Ну, пойдем, отобедай со мной, дружок. Помянем старое. Ведь и я тогда молодец был. Но что ж у тебя крест не форменный?

— Дяди моего и крестного отца, в тысяча семьсот семьдесят пятом году полученный. Осенью дядя помер, и я крест его взял, чтоб носить.

— Оно хорошо и почтенно. Однако знаешь ли, как нонешние все отмеренное до сотой доли вершка любят? А сей великоват и финифть пожелтела. Надобно новый тебе. Да постой, я подарю.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами:

— Таков? Только ленты нету, все извели.

— Покорно благодарю, ваша светлость!

— Носи на здоровье. Ну, помоги-ка мне встать. Ох, старость! Ты женат ли?

— Два месяца, как женился.

— Что? На походе? Ну, хват!

— Нет, в отпуску в Петербурге. И на знакомой вам особе.

— Так говори же на ком? — Кутузов грузно оперся на локоть Сергея Васильевича и смотрел в лицо серо-голубым умным глазом.

— На племяннице покойного генерала Верещагина, Софье Дмитриевне.

— Что за Мертичем была? Ну, поздравляю! Дама достойная. Вся семья такая. А вдова Николая Васильевича жива ли?

— Скончалась в августе, ваша светлость.

— Всех, кого смолоду знал, бог прибирает, — отвел взгляд Кутузов и продолжал, уже идя к двери. — А где же ты до штаб-офицерства служивал? Сядешь рядом, все порядком расскажешь.

Но много рассказывать не пришлось. На втором блюде ординарец доложил, что государь въехал во двор, и тотчас раздался приглушенный двойными рамами ответный крик караула у подъезда. Положив в рот еще кусок осетрины, Кутузов поднялся.

— Видно, его величество депеши важные получили, — сказал он, с явным сожалением покосившись на тарелку. — Не от прусского ли короля?.. Ну, голубчик, еще приходи, — кивнул он Непейцыну, — помянем Очаков… — Но с лица полководца уже сошло оживление. Он очевидно, думал о встрече с императором.

Фельдмаршал выдвинул ящик стола, порылся в бумагах и вынул шкатулку с орденами.

Дообедав с дежурным генералом и адъютантами, Непейцын откланялся и вышел на улицу. Декабрьские сумерки опустились на город. В окнах зажигали огни, в костелах и церквах звонили к вечерне. Он ковылял к дому и думал о Соне. Как бедняжка беспокоилась, долго не получая писем! Ну, на днях узнает, что уже здоров и выехал в армию. А дальнейшего пока никто не знает. Вон государь с Кутузовым что-то решают… Может, действительно, если у границы остановиться, то Наполеон соберется с силами и начнет новую кампанию. А сейчас, пока крылья подрезаны, его легче добить. Другое дело — собственная судьба каждой песчинки в сем великом водовороте… Довольно нелепо вышло с переводом в гвардию. Служа в 24-м егерском, с чистой совестью мог взять отставку по болезни и вернуться в Петербург. А еще б лучше, узнав о переводе, вовсе не ехать сюда, а с фольварка написать прошение. Кто б отказал безногому, лихорадкой измученному?.. Так не подумал, раз никогда от службы не увертывался… Ну и служи, пока жив, глупая башка…

На другой день, надев парадную форму, Непейцын отправился к командиру Семеновского полка. Генерал, диктовавший какое-то распоряжение, тотчас отпустил писаря и просил извинения, что встречает «по-домашнему». Он был в щегольском, на сером шелку, сюртуке, который тотчас застегнул на все пуговицы. При начале официального представления Потемкин покорно склонил голову. Выслушав, пригласил садиться испросил об имени-отчестве.

— Только вчера, Сергей Васильевич, перечитавши высочайший приказ о переводе вашем, я ломал голову, как бы узнать, где пребываете. А вы сами и пожаловали. Теперь можно отдать приказом о зачислении «на лицо» и на денежное довольствие.

У генерала было живое, красивое лицо, карие глаза смотрели приветливо, и Непейцын решил говорить начистоту.

— Конечно, великая честь, ваше превосходительство, быть переведенну в столь прославленный полк, — начал он, — но, признаюсь, не соображу, чем смогу оправдать ее, ибо до отставки был городничим и по увечью долго служил в инвалидных ротах.

— Однако «Ведомости» сообщили о прямой доблести вашей при партизанских поисках, — слегка поклонился Потемкин. И, смотря в глаза Непейцыну, продолжал: — А вчера один из офицеров сказал, что имеете верного предстателя в лице графа Аракчеева, отчего полагали, что назначение согласовано с вашим желанием.

Непейцын почувствовал, что краснеет. «Так вот что! Уже нашлись охотники нашептать Потемкину о сильной протекции. Такого стерпеть нельзя!»

— Ваше превосходительство! — начал он невольно повышенным голосом. — С графом Аракчеевым я учился в кадетском корпусе и тогда, отнюдь не имея дара прозрения, оказал ему некоторую защиту от буйства товарищей. Сим и обычным, не самым близким товариществом исчерпывается наша связь, прерванная выпуском моим в действовавшую против турок армию. — Он указал на свою ногу, на очаковский и владимирский кресты. — Затем встретились через двадцать лет в Туле, где командовал я инвалидной ротой. Там, по настоянию графа, указавшего, что калеки в строю быть не могут, подал я рапорт об отставке, шедший вполне против моей воли. Желая, как он выразился, «позолотить пилюлю», его сиятельство исходатайствовал мне награждение чином подполковника, орденом, — теперь Непейцын указал на шейную Анну, — и назначение городничим. Таковым пробыл я четыре года и вышел в отставку, не снесши дерзкого обращения некоего проезжего вельможи, перед коим не желал ползать на брюхе, не зная за собой вины. Волонтером пошел я на войну и без ведома графа участвовал в боях при Якубове, Клястицах, Головчице, Полоцке, Смольне и в партизанских поисках, доставивших мне благосклонность командира корпуса и по его представлению орден Георгия… Что же касается участия в переводе моем в полк ваш графа Аракчеева, то слово даю, мне ничего о том не известно, ибо графа не видел с тысяча восемьсот седьмого года…

Все время этой речи генерал смотрел в лицо Сергея Васильевича, как говорится, «во все глаза», а когда тот окончил, взял за руку и сказал с чистосердечной интонацией:

— Благодарю вас, дорогой полковник, за откровенность. Мне ясно, что все семеновцы будут счастливы иметь вас своим товарищем.

— Но все-таки, что я смогу делать в полку, ваше превосходительство? — снова спросил Непейцын.

— Во-первых, для вас теперь меня зовут вне службы Яковом Алексеевичем, — ответил Потемкин, — а во-вторых, скажите откровенно: вы почтете обидой неполучение сейчас же батальона, каковые все три предводимы заслуженными полковниками?

— Конечно, нет! Почту сие вполне законным.

— А передать в бою мой приказ или принять команду, если кто из старших офицеров будет выведен из строя, сочтете возможным? — продолжал спрашивать Потемкин.

— Разумеется, с радостью…

— Тогда все, поверьте, будет в совершенном порядке. А теперь сделайте честь отобедать у меня по-походному. Тут познакомитесь с дежурным по полку капитаном Окуневым и адъютантом поручиком Безобразовым. Оба отлично воспитанные и храбрые офицеры.

Сервировка «походного» обеда — белоснежные скатерти и салфетки, фарфор, серебро и хрусталь, — так же как кушанья и вина, оказались таковы, что Непейцын, пожалуй, никогда не едал столь изысканно и красиво. Портвейн и сыр завершили трапезу, напомнив Сергею Васильевичу «английские» обеды у Ивановых.

За столом непринужденно обсуждалось волновавшее всех ближайшее будущее. Капитан Окунев утверждал, что поход нужно закончить на границе, потому что Россия понесла неслыханное разорение многих губерний и огромную убыль людьми. Генерал, наоборот, полагал, что следует перенести войну за Неман, где у нас сыщутся союзники между угнетенными Наполеоном народами.

— Сии союзники, Яков Алексеевич, — ответил Окунев, — суть переметные сумы. В недавние годы и с нами бывали и против. А пользы или вреда от них одинаково мало. Не говоря о том, что император Австрии — тесть Наполеонов. То ли не связь сильнейшая?

— А мне вчерась передали, — сказал Потемкин, — будто от авангардного генерала Дибича пришло известие, что завел переговоры о перемирии с командиром прусского корпуса Иорком..

Когда, оставив генералу свой адрес, Непейцын последним из офицеров стал откланиваться, Потемкин сказал, улыбаясь:

— Я все ждал, полковник, когда упомянете, как вчера у светлейшего обедали. А вы утаили от нас честь, оказанную новому однополчанину.

— Помилуйте, Яков Алексеевич, — смутился Непейцын, — что бы вышло, ежели бы стал рассказывать? Хвастовство какое-то. Да и помнил меня фельдмаршал едва-едва. Совсем юнцом под командой его воевал, раза два беседы был удостоен…

— А крест то ведь подарил, — указал Потемкин на Георгия. — Сей самый? Такой чести кто не позавидует? Орден храбрых из рук победителя Наполеона, Фабия Максима нашего получить… Откуда знаю?.. В штабе слухом земля полнится… Но скромность ваша есть залог, что с полком сойдетесь дружески. Полк ведь особенный. Таких не знаю, бывало ль еще. Я чем более узнаю, тем высшей честью считаю им командовать. Особенный, верьте мне, полк…

— В чем же, Яков Алексеевич? — спросил Непейцын.

— Сами увидите…

Последним эпизодом, навсегда связавшимся в памяти Непейцына с Вильно и со страшной судьбой французской армии, была покупка коляски для дальнейшего похода. В некое утро Кузьма объявил барину, что тарантас хоть поставлен на новые полоза, но износился и расшатался, а раз ноне в гвардию перешли, так надобно и ездить почище. К тому ж знающие люди говорят, что у немцев зимы нету, весь год на колесах. Выслушав такую речь, Непейцын поручил Кузьме сыскать коляску и доложить, сколько будет стоить. Тут оказалось, что она уже присмотрена на соседнем дворе и цена всего-то двести рублей за рессорную, заграничной работы.

— Коли согласны, сударь, так я по всем статьям ее обгляжу, а то пока только ход стронул да кожу пощупал, — закончил Кузьма. — Французска, видать, брошена, оттого дешево и отдают.

— Тогда и я сразу взгляну, — сказал Непейцын. — Эй, Федор, подай трость да шинель! Пошли коляску смотреть.

В соседнем каретном сарае стояла действительно почти новая рессорная коляска с кожаным складным верхом и кожаным же фартуком.

И вот, когда Федор, ступив на подножку, отстегнул этот фартук и откинул его к козлам, все трое увидели сидящего на дне коляски мертвого француза, прислонившегося обвязанной тряпьем головой к обитому голубым сафьяном сиденью. Застывшими руками он прижимал к груди каравай хлеба, который подпер еще коленями скрюченных ног. Весь сжался, чтобы не выпустить свое сокровище, да так и окоченел, верно, уже много дней назад.

— Эх, бедняга! — пожалел Сергей Васильевич.

— Видать, скрал где-то, сопрятался сюда да уж и есть не мог, — сказал Федор. — А детина рослый был, гвардеец…

— Ищи другую, Кузьма, — велел Непейцын. — Кабы не видеть — иное дело, а так век он с нами ездить станет…

— Эка незадача! — пожалел кучер. — Мне б, дураку, ее зараньше оглядеть…

Через день он сыскал коляску, как и первая, вероятно оставленную французским офицером, и в ней Непейцын со своими людьми и багажом 23 декабря выехал из Вильно.

Полк оказался действительно во многом не похож на все части, которые до того наблюдал Сергей Васильевич Это стало открываться с самого выступления в поход, начиная с внешнего вида солдат. Конечно, Непейцын знал, что при наборах и в рекрутских депо идет тщательное распределение людей. В кирасиры и гренадеры отбирают рослых и сильных, в егеря и гусары — небольших и проворных, в драгуны и мушкетеры — среднего роста и крепких статей, а для гвардии снимают самые сливки народа и в Петербурге по полкам сортируют, чтобы в каждом был свой цвет волос и глаз. Непейцын слышал обо всем этом, но теперь впервые увидел близко гвардейский полк из самых заслуженных, да еще подшефный нонешнему императору со времени, когда был наследником. Все солдаты оказались шатены, голубоглазые, пропорционально сложенные и ростом не меньше двух аршин десяти вершков[29].

Но не только эти особенности отличали семеновцев хотя бы от их однобригадников — преображенцев, русоволосых, с карими глазами. Было в них еще некое спокойное достоинство, приветливость без угодливости, расторопность без суетливости. Будто особая и по внутреннему складу людская порода собралась в этом полку. Сергей Васильевич знал, что на походе и в боевой обстановке обращение начальников с солдатами смягчается, раз тогда отпадает строевая муштра — главная статья, вызывающая брань и побои. Но как в давнюю войну своей молодости, так и в эту у драгун, егерей и в других виденных частях он много раз слышал ругань, угрозу «всыпать», видел и кулак, гуляющий по солдатским безответным скулам. Да что греха таить — сам Сергей Васильевич считанные разы стукнул по солдатской шее, но крепким словом многожды пробирал солдат и своих дворовых, ежели обнаруживал их провинности. А в Семеновском полку с первых дней заметил, что офицеры почти не повышали голоса, не рукоприкладствовали и одергивали «ретивых» фельдфебелей и унтеров.

На походе проявилась еще одна особенность семеновского уклада. В военное время пехотным офицерам любого чина разрешалось ехать верхом, и в гвардейских полках, конечно, все имели верховых лошадей. Но даже генерал Потемкин и батальонные командиры ежедневно шли не одну версту пешком, не говоря о субалтернах, которые зачастую делали целые переходы в ногу со своими взводами. И при этом слушали разговоры солдат, вступали в них, смеялись солдатским шуткам, подтягивали их песням. Немало удивило Сергея Васильевича и то, что подпрапорщики — юноши из аристократических семей, говорившие на нескольких языках, читавшие на биваках Стерна и Шатобриана, которых завтра ждало производство в офицеры, — не брезговали есть из солдатского котла и спать между солдатами. О том, как устраивался такой ночлег на снегу, сообщил своему барину совавший всюду нос Федор.

— Сымают всем зводом шинеля, — рассказывал он, — стелют наземь половину, потом кладутся все на правый бок тесным тесно, а другой половиной укрываются. И тепло, все говорят, как одну к другой шинеля пристегнуты. Чисто обчее одеяло на целой звод. На всех, конечно, фуражные шапки, под ухи ранцы подкладены. И тут же кивера, ровно куличи, в головах стоят. Я одного унтера спросил: «Никак, князь Щербатов с вами легши и другие подпрапорщики?» А он в ответ, что когда ночевка в поле придется, то и господа, которые уже в офицеры вышли, к своим зводам в тепло лечь норовят. Потом еще рассказал, как на переходе, где — не припомню, когда в самый жар по сорок верст за день шли, так все офицерские лошади ранцы тех солдат везли, которые ослабли. Зато и отсталых у нас, говорит, вовсе не было, не то что в других полках…

Но более всего, пожалуй, удивляли и занимали Непейцына разговоры офицеров. До сих пор он считал безусловной истиной сказанное Властовым при производстве в генералы, что каждый носящий эполеты законно стремится к следующему чину. Это подтверждало слышанное от офицеров всех родов войск. Может быть, и в Семеновском полку кто-то мечтал о наградах по службе, но речи об этом не заводили. Говорили о том, как бедно живут крестьяне в литовских деревнях, какова будет судьба Польши, раз Наполеон лишился прежнего могущества, поднимутся ли против него народы Европы. И так же часто о музыке, о театре, о прочтенных книгах…

Да, полк действительно во многом был особенный.

В самый день нового, 1813 года гвардия перешла через замерзший Неман у городка Мерич. Сергей Васильевич ехал на походе около генерала Потемкина или рядом с командиром батальона полковником Свечиным, единственным своим ровесником из офицеров. Но стояли такие морозы, что недвижные ноги застывали, и верховые спешивались каждые пять-шесть верст, чтобы пройтись пешком, разговаривая с соседями. В таких случаях Непейцын уезжал в обоз и отогревал ногу в своей коляске. И хотя понимал, что близится весна, армия идет на юго-запад и скоро тучный Свечин будет все время ехать верхом, но все же эти часы в обозе подчеркивали его отчужденность. Да, офицеры-семеновцы были отменно вежливы, но не более того — товарищеское сближение не налаживалось.

«Предоставлю дело времени, — говорил себе Сергей Васильевич. — А если через месяца два будет то же и уверюсь, что происходит от гвардейской фанаберии к армейцу и бывшему городничему, то попрошу откомандирования в армию. Раньше то, пожалуй, неудобно, раз от самого государя исходил перевод…»

Первые недели похода главная квартира шла с гвардейским корпусом, и Сергей Васильевич часто, хоть и мельком, видел императора. Случалось, обгоняя идущий полк, он задерживался для разговора с Потемкиным, и несколько раз командир семеновцев приглашался к царскому столу. Однажды утром генерал подозвал к себе Непейцына.

— Вам не икалось вчера? — спросил он.

— Никак нет, Яков Алексеевич.

— А могло бы… После ужина у высочайшего стола, когда государь изволил о полковых делах спрашивать, я сказал, что еще не знаю, как использовать вашу опытность, раз все штаб-офицерские места заняты. На что государь рассказал, как случилось ваше назначение. В донесениях Витгенштейна не раз ваше имя читавши, его величество решили, что должно отличить ревностного офицера. А как там же значилось об увечии и что волонтер из отставных, то заключили, что от строевой службы давно отстали. Тогда-то государь на одном из рапортов и начертали в виде награды производство ваше в полковники с переводом в любимый свой полк, как изволили вчера сказать, «чтоб немного скачки и в лучшей школе пехотной службы…». А вам все сие пересказываю в дополнение к первому нашему разговору, как доказательство, что некий ваш давний знакомец не имел сюда и малого касательства. Иначе, насколько знаю уважение к нему государя, было бы упомянуто, что, мол, таким-то лицом вы рекомендованы.

— От души благодарю за сию весть, — сказал Непейцын. — Но разъяснил ли государь, как мне проходить оную «лучшую школу»?

— И о том шла речь, — подтвердил генерал. — Первая вакантная рота будет ваша. А откомандовав ею некий срок, переступите на батальон, тем больше что войне конца-краю не видно.

И, однако, тень Аракчеева еще некоторое время маячила близ Сергея Васильевича. В начале февраля, в деревне близ Виленбурга, где полк встал на дневку, Непейцын оказался в одном крестьянском доме с четырьмя офицерами, старшим из которых был двадцатипятилетний штабс-капитан Краснокутскин. После завтрака задымили трубки, и прапорщики Толстой и Чаадаев, верно не без сговора, завели разговор о том, можно ли считать достойным, когда преданность государю ставится превыше забот о благе отечества. Непейцын, как обычно в малознакомой компании, молчал и слушал.

— Отменный тому пример, — сказал Чаадаев, — дан был в прошлом году Аракчеевым. Все, верно, слышали, что при отступлении к Смоленску адмирал Шишков, генералы Балашов и Волконский нашли необходимым, чтобы государь, покинув армию, пребывал в столицах, а войскам назначить единого главнокомандующего.

— Так что же Аракчеев? — спросил Толстой.

— Вот его-то и стали просить воздействовать на государя, чтоб уехал, потому, мол, что отечество в опасности, — продолжал Чаадаев. — А он и сказал: «Что вы все толкуете про отечество? Вы мне скажите, не в опасности ли государь?»

— Ответ истинно отменный, — закивал Толстой и отнесся к Непейцыну: — А вам каким кажется таковой, господин полковник?

«Видно, придется ввязаться в драку», — подумал Сергей Васильевич и сказал:

— Обыкновенным для опытного царедворца, ибо рассчитан на передачу государю как выражение крайней преданности. Однако замечу вам, прапорщик, что склад мысли и чувств немало зависит от того, что видел человек в детстве…

— Мы слышали, — почти перебил его Толстой, — что вы изволили возрастать вместе с графом Аракчеевым.

Это был прямой вызов, но Непейцын сохранил внешнее спокойствие и ответил:

— Да, я учился с будущим графом в корпусе под начальством доброго генерала Мелиссино. Но имел в виду время более раннее. До двенадцати лет он воспитан в глухой деревне Тверской губернии, в скудной средствами семье отставного поручика, где не было учителей, внушающих правила достоинства человека.

— А вас, дозвольте узнать, господин полковник, как и где воспитывали до корпуса? — спросил Чаадаев.

— В столь же глухой деревне Псковской, но человек совсем иных правил — дядя мой, который вышел в отставку, прервав свой удачный карьер, единственно чтоб воспитывать нас с братом, сирот, и умерший в прошлом году от известия, что французы вступили в Москву… — Сергей Васильевич сделал паузу, ожидая новой дерзости.

Но все молчали, и он перешел в наступление:

— Сей-то воспитатель учил меня быть справедливым даже к тем, кто мне не по душе. И посему замечу, что граф Аракчеев, которого, к слову сказать, после корпуса встречал я лишь мельком и всего дважды, как генерал-инспектор сделал многое для улучшения нашей артиллерии, в чем заверит вас любой офицер сего рода войск.

— О том не раз толковали мне братья двоюродные, артиллеристы, — подал голос молчавший до этого Краснокутский. — И новый устав издал, и пушки облегчил, и «Артиллерийский журнал» учредил…

Когда поспавший после обеда Непейцын вышел на крыльцо с трубкой, навстречу ему с улицы поднялся штабс-капитан.

— За дело вы нынче, Сергей Васильевич, юношей отчитали, — сказал он. — Высокие мысли хороши, но задирчивость непристойна.

Скрипнула дверь. На крыльцо вышел Толстой, без фуражки и шинели, в сюртуке, накинутом на рубаху.

— И вы тут, Семен Григорьевич? — отнесся он к Краснокутскому. — Оно даже лучше… — И повернулся к Непейцыну: — Господин полковник, покорнейше прошу простить за давешнее. То есть, конечно, я продолжаю по адресу некоего влиятельного лица думать то же, но чувствую, что к вам был неучтив до крайности…

Сергей Васильевич посмотрел в открытое юное лицо.

— Прощаю, — сказал он. — Но идите-ка в дом, простудитесь…

Через полчаса Федор подал самовар и Непейцын пригласил офицеров выпить чаю. Все охотно подсели к столу. Мир был явно заключен, и на почетных для Сергея Васильевича условиях, которые еще окрепли в тот же вечер. Все уже лежали по постелям и потушили свечи, когда один из прапорщиков почтительно осведомился, чем командовал Сергей Васильевич до отставки.

— Городничим был в Великих Луках, — отвечал он, — а до того командиром инвалидной роты при Тульском заводе, отчего знаю, сколь деятелен по артиллерийскому ведомству граф Аракчеев. Но именно он оттуда меня отставил как негодного для службы в мирное время, когда требуется особая красота фрунта…

— А из городничих ушли, чтоб на войну отправиться? — спросил Краснокутский.

— Нет, Семен Григорьевич, я вышел в отставку еще в запрошлом году, потому что неприятности имел, и губернатор меня честью просил. — Он замолчал и подумал: «Вот когда уверятся, что за взятки согнали. Рассказать им?» И начал: — Сначала я нагайкой откупных приказчиков отстегал за то, что на катанье лошадей гнали и девочку простого звания сбили. Понятно, начали меня по судам волочить. Но сие вытерпел бы, хоть и надоедливо. А потом проезжал один важнейший сановник и требовал такого унизительного поклонения, на которое я никак пойти не мог…

— Нашего прапорщика Шаховского батюшка во Пскове губернатором, — подал голос Чаадаев.

— Он там недавно, — отозвался Непейцын. — А отставку мою принимал Лаба де Виванс, нонешний провиантмейстер. Но я его не виню, раз был поставлен между высоким вельможей, который моего уничтожения требовал, и мною, который отказывался каяться без вины…

Наступило молчание, которое нарушил Краснокутский:

— Так что, Сергей Васильевич, вы немало испытали и видели, пока мы еще тетрадки марали…

Вскоре ровное дыхание возвестило Непейцыну, что его соседи заснули. А он долго еще смотрел на тусклый прямоугольник окна, за которым неслышно отсчитывала минуты снежная прусская ночь, и думал, что и правда, сколько у него за плечами: Очаков, Херсон, Тула, Луки. Вереницей идут давние и новые утраты: Осип, Никола, Машенька, Фома. И самая свежая, самая тяжкая — дяденька…

Потом стал думать о дневной стычке с прапорщиками. Хорошо, что они так судят об Аркащее, ведут счет его подлым словам и поступкам. А ведь дети сущие! Впрочем, как раз таким сам был под Очаковом… Что же станется с ними? Тоже, в городничих состоя, будут воевать с ветряными мельницами? Или богатство избавит от надобности служить? Значит, бездельные баре, живущие за счет мужиков? Но нет — Якушкин, Чаадаев, Толстой, Краснокутский на таких не похожи…

По недавним городническим интересам Непейцыну было на что посмотреть в прусских селах и городках с их исправными постройками, фонарями и тщательно вымощенными улицами. И люди были опрятны, вежливы, всё у них было в хозяйстве и в комнатах крепкое, аккуратное. Но до чего же любили деньги, как вовремя подавали офицерам счета за все взятое на постое эти теперь уже союзники-пруссаки, как сами говорили, освобожденные нами от ига Наполеона!

Из разговора молодых сослуживцев о состоянии Пруссии Непейцын узнал о предпринятых недавно реформах, об освобождении крепостных крестьян, происшедшем в 1807 году. Слушал и радовался, что юноши знают то, чего он не знал, думают о том, что ему так интересно…

В середине февраля встали на квартиры близ Калиша. Здесь после тяжело заболевшего капитана Окунева освободилась 3-я мушкетерская рота, и командир полка предложил ее Сергею Васильевичу. Он согласился с радостью, тем более что как раз в этой роте служили Краснокутский, Толстой и Якушкин. Вот и обязанности свои появились, канцелярия из двух писарей, ежедневный доклад фельдфебеля, заботы о новых сапогах и шинелях и постепенное знакомство с солдатами — которого как зовут и кто на что годен.

А в воздухе уже потеплело, снег почти сошел, дороги высохли, ручьи и речки сверкали по-весеннему. Больше месяца жили на постое в деревнях. Говорили, что Наполеон собрал новую армию и движется навстречу. Ну что ж, пусть сунется…

Все бы хорошо, но теперь письма шли очень долго. В середине марта получил отправленное в январе. Софья Дмитриевна писала, что здорова, ждет известий, как ему служится в гвардии, что с Филей и Ненилой сжилась, будто век их знала, и вместе тревожатся о нем, как, впрочем, и Петя Доброхотов, и Яша Тумановский, которые приходят по воскресеньям обедать. Писала еще, что отправила ему посылку, совсем небольшую: мундирное шитье — воротник и обшлага по форме Семеновского полка. Решили, что на чужбине трудно такое заказать, а полковые портные и на походе к его прежнему пришьют сии новые части. Кроме того, послала пару эполет гвардейских с галунным полем. Куплено все было еще в декабре, когда прочли в «Ведомостях» о его производстве и переводе. Отправкой задержалась потому, что Петя упросил дать ему перерисовать новую форму на портрет, с которого, оказывается, заказана гравюра, чтобы продавать среди других изображений героев войны. Теперь же наконец все послано, а в лавке на Невском, где продают гравюры, сказали, что вот-вот и его портрет выставят в окошке.

«Вот так новость — в герои попал! Конечно, это Иванов придумал… Но где же посылка? Два месяца идет… Еще на походе завел фуражку Семеновского полка, с синим околышем, переменил воротник на шинели и сюртуке, теперь можно будет сшить мундир на случай смотра или генерального сражения… До чего же славно, что Соня о нем так беспокоится, заботится!»

Вскоре после выступления из Калиша генерал Потемкин спросил, не сможет ли Непейцын перед ротой обходиться без услуг Федора. Государь накануне осведомился, что за всадник в казачьей шапке едет в строю его полка.

— А вы что же ответили, Яков Алексеевич?

— Что камердинер, верно, подъехал, который помогает вам садиться на коня, — сказал Потемкин. — Такое объяснение государь принял, но боюсь, снова его увидев, сделается недоволен.

— Как же мне быть?

— Одеть его в шинель и фуражку, пусть едет, будто ваш ординарец. А то приучите кого-то из унтеров вам с конем помогать.

Услышав пересказ этого разговора, Федор предложил:

— Может, в немецкое платье мне одеться, как берейтору?

— Тоже не годится. В строю, да еще гвардейского полка, только чины его на походе находиться могут.

— Вот она, гвардия хваленая, как оборачивается! — закряхтел Федька. — Конечно, ежели прикажете, я хоть монахом выряжусь, однако солдатскую одежу вздевать вот как не охота…

— Ведь только для виду, чтоб со мной ехать рядом.

— Оно так-с, да кто своей волей солдатскую шкуру взденет?

— Предпочитаешь в обозе плестись? А еще кавалер!

— Как прикажете… Только уж лучше я буду вас на коня поутру сажать, на привале подбегу снять и опять подсажу до вечера, а своей волей под красную шапку аль под синюю…

«Какой в крепостном человеке страх сидит перед солдатчиной!» — думал Непейцын после этого разговора.

Посылка догнала полк в апреле, уже недалеко от Дрездена. Конечно, Федор немедля отнес мундир своего барина и полученное шитье в обоз к портным, но в эти дни о щегольстве не думалось. Догнавший полк после госпиталя офицер привез из Силезии известия о тяжкой болезни светлейшего. Оно встревожило всех, до последнего солдата. Старого полководца почитали как спасителя России, в него верили, и сейчас он был особенно нужен. Наполеон с новой армией находился в нескольких переходах от русско-прусских войск, которыми командовал Витгенштейн, генерал смелый и удачливый, но всё не Кутузов по опыту, мудрости, талантам.

А пока русская гвардия шла по Саксонии, любуясь цветущими плодовыми деревьями по сторонам гладких дорог, опрятными селами с каменными магазинами для запасов зерна и почтовыми станциями, рослыми крестьянами, пахавшими тучные поля, и городками, в каждом из которых находили бульвар для прогулок, фонтан перед ратушей, много лавок и ремесленных мастерских. И нигде обыватели, казалось, не думали о войне, которая грозно надвигалась на край.

В Дрездене Непейцын впервые в жизни услышал оперу. В сверкавшем позолотой королевском театре, куда отправился с молодыми офицерами, давали «Фиделио». Восхищенный пением, музыкой, костюмами и декорациями, Сергей Васильевич с уважением слушал критические замечания спутников, сравнивавших спектакль с тем, что видели в Петербурге и Москве. Расходясь по квартирам, условились завтра идти в знаменитую картинную галерею. Но в семь утра всех разбудили барабаны, и через час гвардия выступила к Лейпцигу.

По полкам говорили, что авангард наш встретился с корпусом Нея и Витгенштейн решил разбить его до прибытия главных сил Наполеона, по слухам бывшего где-то около Эрфурта.

Этот день, 20 апреля, запомнился Непейцыну по чувству нетерпения и досады, которое испытывали, казалось ему, все чины Семеновского полка. С утра они поспешно шли к городку Люцен в колонне главной армии, состоявшей из гвардии, кирасир и гренадер. В полдень эти отборные войска были остановлены на холмистой равнине, верстах в трех от места боя, и постепенно вводились в дело. К четырем часам только одна их дивизия осталась близ перекрестка дорог, по которым двигались обозы с ранеными, зарядные ящики и патронные фуры. Холмы не давали семеновцам видеть поле боя, но канонада сотрясала воздух, и клубы порохового дыма определяли пространство, на котором происходило сражение.

Офицеры собирались перед ротами, разговаривали, прислушивались. Сергей Васильевич, сойдя с Голубя, сидел на большом валуне, который Федор застлал попоной. Часть этой подстилки занял Краснокутский. Рядом на траву сели Якушкин и Толстой.

— А все-таки интересно, что около сего ничтожного городишка снова льется кровь, как в тысяча шестьсот тридцать втором году. Вот что значит стоять на скрещении важных путей, — задумчиво сказал Якушкин.

«Тысяча шестьсот тридцать второй год? — подумал Непейцын. — Что за война? Тридцатилетняя?.. Люцен? Э, да не здесь ли Густава-Адольфа убили?»

— Только кровь стала литься щедрей, — заметил Краснокутский. — У нас и у пруссаков, сказывали, по тридцать тысяч здесь собрано, а тогда шведов, кажись, было четырнадцать тысяч, а у Валленштейна чуть больше… Я не ошибаюсь?

— Именно так, — подтвердил Толстой. — Жаль, что не видим поля боя. Вдруг идет на тех же высотах с мельницами, которые Шиллер описывает, и та же дорога разделяет врагов.

«Будто сами тогда воевали! — подумал с завистью Непейцын. — И что за Шиллер такой? Тот, про которого я слышал, поэт немецкий и пьесы писал, а тут будто историк. Или однофамилец?»

— Валленштейн приказал углубить канавы у дороги, и в них засели стрелки, — подхватил Якушкин, — но все-таки шведы прорвались и взяли батареи. Знаменательно, господа, что тогда здесь бились за свободу религиозную, а теперь за политическую…

— Во всех книгах пишут про огромный «шведский камень», около которого нашли тело Густава-Адольфа, — заметил Краснокутский. — Вот бы его увидеть!

— Разобьем Нея, так посмотрим, — сказал Сергей Васильевич, радуясь, что не ошибся насчет смерти шведского короля.

— Да, тут не то, что Шиллера в пансионе декламировать, — кивнул Толстой в сторону боя. — А все таки как верно в «Лагере Валленштейна» сказано:

И, помолчав, добавил уже по-русски:

— А когда же нас все-таки туда поведут?..

— Благодарите бога, что ядра нас не достают, как под Бородином… — отозвался Краснокутский. — А Сергей Васильевич у Витгенштейна в корпусе воевал и хвалит его.

— Против Удино он хорошо командовал, — подтвердил Непейцын. — Но сумеет ли против Нея и какие у того силы?

— Да не подошел бы к Нею на помощь некий Паппенгейм, как когда-то здесь уже было, — добавил Якушкин.

Скоро они узнали, что это замечание оказалось пророческим. И потому, что пруссаки пришли к месту боя с опозданием, и от нерешительности Витгенштейна войскам Нея удалось продержаться до середины дня, когда начали подходить подкрепления от главных сил Наполеона, шедших было к Дрездену, но повернувших на канонаду. Потом сам французский император принял командование армией, уже превосходившей числом союзников. С пяти часов вечера дотемна гвардейская пехота, передвинутая в ближний резерв, потеряла сотни людей от долетавших до нее ядер, но так и не была введена в бой. А на рассвете началось отступление пруссаков к Мейссену, для прикрытия Берлина, а русских — к Дрездену.

Следующие шесть дней арьергард Милорадовчча отбивался от преследования французов. Впервые такой натиск вела пехота. Конницы у Наполеона было очень мало, он берег ее. И вен его армия состояла на три четверти из молодых, необстрелянных солдат. Если бы Витгенштейну стремительной атакой удалось утром 20 апреля разбить корпус Нея, то первое сражение 1813 года, а может быть, и вся компания были бы выиграны. Эти предположения сообщил семеновцам наехавший на их колонну Паренсов. Отвозил бумаги от своего «ученого филина» в штаб гвардии и на запруженной войсками дороге наскоро перекусил с офицерами 3-й роты. От него же услышали грустную весть: несколько дней назад в силезском городке Бунцлау скончался Кутузов.

— Вот потеря, которую некем возместить, — сказал Краснокутский, зашедший в этот вечер в палатку Непейцына. — Но умер светлейший, свершив великое предназначение. Теперь, что ни говори, а только добивать французов приходится. Хребет их Кутузовым сломлен. И какая жизнь славная: боевой офицер, трижды раненный, дипломат, корпуса шляхетного директор, губернатор разных губерний, все чины до фельдмаршала прошедший в служении родине и, как Пожарский, от поработителей ее спасший…

Вскоре он ушел. Федор уложил Сергея Васильевича, лег поблизости на свой войлок и мигом захрапел. А Непейцын не думал, как все последнее время, о ротных делах, а вспоминал, вспоминал… Вот два юноши на деревенской улице представляются приветливому генералу, вот он диктует приказы после учения бугских егерей… Еще памятней два ночных разговора — на переправе через Буг и после того, как отказался идти в ординарцы к Потемкину. А вот забинтованная голова качается на носилках после вылазки турок под Очаковом… И последнее — тучный старец ласково расспрашивает о службе, о Соне, царит крест и, прервав беседу, идет совещаться с царем о кампании. Истинно Пожарский наших дней. С честью войдет в летописи России. А другой светлейший, которого видывал, Потемкин, многим ли памятен? Прах его Павел Петрович с землей смешал, но дела-то остались ли? Войдет ли в историю с похвалой?.. И ближе всех знает третьего сановника, труды которого защищал недавно перед прапорщиками… Этого чем помянут в будущем?..

За десять дней французы заняли всю Саксонию, и семеновцы вспоминали недавно виденных сытых лошадей, коров и полные зерном деревенские амбары — все, что теперь досталось врагу и подкрепляло его силу к будущим боям. Но прусские войска снова соединились с нашими, и армия заняла позицию при Бауцине, куда непрерывно подходили из тылов подкрепления. 8 мая Наполеон атаковал здесь союзников. И снова гвардия стояла в резерве, а потом русские и пруссаки отступили. За две недели дошли до крепости Швейдниц и встали лагерем, закрыв врагу путь на Польшу. Генерала Витгенштейна сменил Барклай де Толли, возвратившийся к армии после долгой болезни. И тут вместо ожидаемого сражения вдруг заключили перемирие.

Оно было одинаково нужно противникам. Наполеон подтягивал резервы, давал отдых молодой армии и внушал Франции, что готов на мирные переговоры, начатые в это время. Союзники тоже отдыхали, и, что особенно важно, на их сторону встала наконец-то осторожная Австрия с более чем стотысячной армией.

Во время перемирия главная квартира расположилась в Рейхенбахе, а Семеновский полк — поблизости от нее, в богатом селении Ланг-Билау. Эти летние месяцы 1813 года Сергей Васильевич целиком отдал своей роте, готовя людей, снаряжение, обмундирование и обоз к новой кампании, в которой никто не сомневался.

Из Петербурга Непейцын получил здесь целых три письма. Одно, писанное в феврале, с грустной вестью о кончине Маркелыча. Накануне добрел в гостиную и просил Софью Дмитриевну поиграть Гайдна и Глюка. А утром, когда зашла его покормить и предложила снова играть — он лежал в своей комнатке рядом с гостиной, — старик ответил чуть слышно: «Нет, Сонюшка, я ноне сам музыкой оправдаться должен…» И до полуночи, когда отошел, все двигал холодеющими пальцами, будто играл и играл на клавесине.

В других письмах сообщалось о летнем житье на Песках, что Филя принялся за ремонт мебели и у него есть уже ученик-подросток, что Ненила взяла в руки хозяйство и Софье Дмитриевне «просто делать нечего», отчего она с Глашей часами щиплют корпию из старого белья для армии и молят бога, чтобы подобная не понадобилась Сергею Васильевичу. Петя Доброхотов вырезал ей из двухслойного камня профиль, очень похожий на одного полковника, и его уже отдали заделать в перстень, а Яша Тумановский научился писать левой рукой и выхаживает себе должность. В последнем письме было рассказано, как средь вещей покойного Маркелыча Соня нашла тетрадь с нотами его сочинения, писанными лет тридцать назад. Музыка кажется ей очень красивой, почему отдала сделать с них копию и обе тетради переплесть для сохранности.

Развлечением во время стоянки в Ланг-Билау были прогулки по окрестностям и хождение друг к другу в гости. Однажды в палатке Непейцына вместе с его субалтернами появился юноша, красивое лицо которого показалось хозяину знакомым.

— Вот, господин полковник, поручик Чичерин, который просил вам его представить… — сказал Якушкин.

— Ежели сами меня не припомните, — добавил офицер.

— Неужто вы тот музыкант, который так славно играл на фортепьяно в тульских гостиных? — спросил Непейцын.

— И добавьте, господин полковник, так ревновал вас к красавице Куломзиной…

— Которая нам обоим предпочла ловкого фон Шванбаха, — рассмеялся Сергей Васильевич.

— На счастье, я в то время был уже в Пажеском корпусе и не столь трагически принял новость, — продолжал в шутливом тоне Чичерин. Потом сказал уже серьезно: — Не откладывая, позвольте объяснить, как сделался виновником неприятного вам разговора, нынче мне пересказанного. Еще в Вильне командир полка, прочитав приказ о назначении вашем, спросил, не слышал ли кто о сем офицере. Быв свидетелем, как на обеде у моих родителей граф Аракчеев аттестовал вас другом юности, я рассказал…

— Полноте, кажется, все на сей счет уже разъяснилось, — прервал Непейцын.

Когда Федор в белых перчатках, натянутых ради сына тульского генерала, подал чай и закуску, вспомнили общих знакомых.

— А знаете ли, Сергей Васильевич, что добряк доктор Баумгард добился-таки разрешения бесплатно отпускать лекарства мастеровым завода? Помню, как он с этим к отцу приставал и бумаги сочинял не совсем по-русски для направления в Петербург. Но тогда все отказывали, а теперь, может по случаю войны, разрешили. И от кого я узнал? В Плоцке, где провел больным два месяца, встретил тоже поправлявшегося сына полковника Никеева. Так вот Вася Никеев и рассказывал из писем тульские новости.

— А батюшка ваш здоров ли?

— Он нынче в Московском ополчении и Владимирскую звезду за Бородино получил… Но я имею вам и грустное сообщить.

— Что ж такое?

— В плоцком госпитале, куда я ходил, как начал из дома выбираться, чтоб наших, семеновских солдат проведать, были и офицерские палаты для тех, кто не мог на частной квартире себя содержать. И вот один ополченец просил письмо в Луки отправить…

— Сарафанчиков? — догадался Непейцын.

— Он самый. Ну, а я, слышав, что вы там после Тулы служили, и спросил, не знаком ли. Тут откуда и красноречие взялось.

— Наговорил невесть что? — улыбнулся Сергей Васильевич. — Но грустное-то где же?..

— Так умер ведь, бедняга.

— Ранен, что ли, был?

— Да нет же! И пороху не понюхал. Понос его извел. Уж мы с Никеевым и вина, и сухарей белых, и бульоны ему носили, да, видно, поздно. Воруют в госпиталях ужасно на таких скромниках да на солдатах. Никеев не стерпел — чиновника одного гошпитального прибил, когда за картами деньгами хвастаться стал.

— Федор! — позвал Непейцын. — Слышал, что Александр Васильевич рассказывал? Бедный Сарафанчиков в госпитале помер.

— Слышу-с. Жалко их очень, — отозвался Федор.

— Вот и воздаяние за патриотизм, — вздохнул Сергей Васильевич. — Сидел бы в соляном магазине и был бы цел…

— Ничего, скоро французов добьем, и с тем горе все кончится, — уверенно сказал Якушкин. — Нынче генерал от штабных слышал, что в Пруссии поголовное ополчение, из Англии оружие на кораблях привозят, порох, пушки, седла. Австрийцы уже на марше…

— Я тоже слышал, — кивнул Чичерин. — Но представьте, как сердце сжималось хоронить людей, от горячки или поноса погибших, когда могли в бою с пользой для отечества помереть.

Когда гости ушли, Федор сказал:

— Небось Михельсонов барин в ополчение не пошел.

— А ты почем знаешь? — удивился Непейцын.

— Как же-с! Через Невель когда ехал, псарей его видел, которых в солдаты сдавать прислал, таково его ругали…

Через день Якушкин привел к Сергею Васильевичу заехавшего на их бивак Паренсова, одетого во все новое — от шляпы до сапог.

— Здравствуйте, дорогой штабс-капитан! — обрадовался Сергей Васильевич. — Каким вы франтом!

— Поздравьте его капитаном, господин полковник, и с тем еще, что от отца зависеть больше не будет, — сказал Якушкин.

— Неужто батюшка ваш скончался?

— Что с ним в Костроме сделается? — отозвался Паренсов. — А, к печали моей, убили под Вязьмой двоюродного брата, офицера пехотного Вот тетка, вдова, в горе, детей более не имея, и отказала мне все, что муж ее, чиновник, наворовал, путь обогащения сейчас обычный. За убитых отцов дети раньше срока наследуют, после братьев сестры невестами выгодными становятся. Посоветуйте, кому мне завещать, чтоб папеньке не досталось?

— Ну, зачем так мрачно? — возразил Непейцын — Лучше расскажите, что о друге моем Егоре Ивановиче слышали?

— У него все ладно, а вот в другой бригаде ихней дивизии противное совести случилось… У вас-то в гвардии, на глазах государя, и поставка продовольствия порядочная, а там на неделе шестерых солдат расстреляли за грабеж. Свели корову — да в котел. Скота месяц не пригоняли, на каше да на сухарях люди измаялись. Благородно выражаясь — оборотный лик войны… А один из казненных, заслуженный унтер, кавалер знака отличия, все повторял, что не для себя, для роты радел… Словом, с тех пор никак не разберусь, кого расстреливать нужно, — закончил Паренсов.

Якушкин слегка откашлялся и продекламировал:

— Опять Шиллер? — спросил Непейцын. — Переведите, Иван Дмитриевич, я по-немецки двадцать слов знаю.

Якушкин перевел и добавил:

— Поэт не воевал, а как все верно!..

— Именно Шиллер пишет, — отозвался Паренсов, — что в сих краях в Тридцатилетнюю войну население в десять раз уменьшилось.

— Вот и утешайтесь, что хоть такого теперь нет, — посоветовал Сергей Васильевич.

Вечером, раздевая барина ко сну, Федор сказал, видимо вспомнив этот разговор:

— Правда, не нашего полку а бывает, что и грабят мужиков здешних.

— От кого же знаешь?

— Намедни хозяин один жаловался — половину гусей у него перекрали. А поймал одного, так тесаком пригрозился…

— А ты чего с немцами знакомство свел? — внимательно посмотрел Сергей Васильевич. — Нет ли дочки? Эльзы какой-нибудь?

— Как в воду смотрели, Эльза и есть! — сознался Федор.

— Гляди, за нее бока крепче, чем за гуся, наломают, — сказал Непейцын. — Уймись до греха. Ты ведь тесаком не погрозишь…

В конце июля Сергей Васильевич с Краснокутским поехали верхами к замку Петерсвальде, в котором во время перемирия жил император Александр. Замок был только что освобожден, и многие офицеры спешили взглянуть на его расположение, пройтись по парку, куда недавно впускали только штабных. Краснокутский не раз стоял здесь в карауле и вызвался сопровождать Непейцына. Ехали больше шагом, расстояние было невелико, а вечер красив и мягок.

— Юноши могут радоваться началу военных действий, — сказал Краснокутский, когда проехали лагерь. — Но новая схватка будет не менее ожесточенна, чем в России. Присоединение к нам Австрии говорит только, что политики не считают Наполеона способным победить… — Лошадь штабс-капитана испугалась низко пролетевшей птицы, заиграла, и он, затянув поводья, не закончил фразу.

— Но тем упорней будет он сражаться? — договорил Непейцын.

— Вот именно. Считают, что не дело офицера рассуждать, — сказал Краснокутский. — Но перед такой решающей кампанией можно ли не думать, к чему придет мир, если разобьем Наполеона.

— Как — к чему? К освобождению народов Европы от его ига и от непрерывных войн, которые он вел, — ответил Непейцын.

— Верно, — кивнул штабс-капитан. — Но разве не важно, какое правление, свергнув Наполеона, установят победители во Франции?

— Никогда не думал об том, — сознался Сергей Васильевич.

— А ведь победителям очень нужно будет, — продолжал Краснокутский, — чтобы правительство Франции не смело им перечить. Мне ясно, кто дирижировать станет в новом мировом концерте…

— Наш государь?

— Конечно. Но какую пьесу он заиграет, я пока не разберу.

— Вы в дворцовом карауле что-то новое слышали? — спросил Непейцын, стараясь угадать, что навело спутника на такие мысли.

— Слышал от нашего Трубецкого, который у генерала Барклая адъютантом, что нас разделят на три армии и во главе поставят пруссака, австрийца и шведского наследного принца — нового союзника. И хотя говорил, что сие одна дипломатия государя — для русских, мол, он славы не ищет, а только чтобы вместе Наполеона раздавить, — но мне такая «деликатность» обидной показалась.

— Еще бы! — согласился Сергей Васильевич. — Разбили-то мы его, а теперь под Блюхером и Шварценбергом ходить…

— Вот-вот… Однако тот же Трубецкой уверял, что командующие армиями всё докладывать обязаны нашему государю. Главным, выходит, будет он. А я после Аустерлица, знаете ли… Дипломат он тонкий, а полководец… — Краснокутский оглянулся вокруг.

— Не опасайтесь, — сказал Непейцын. — Лошади нас не выдадут. Но к парку ближе не поедем, пока не кончим разговор. — Он остановил своего коня, штабс-капитан сделал то же, и Сергей Васильевич продолжал: — Мне ясно, что после сотен тысяч смертей, которые Наполеон принес миру, он должен быть лишен возможности проливать кровь. А как же того добиться, если не смещением его с престола?

— Совершенно согласен, — закивал Краснокутский. — Но, понимаете, я участвую в третьей кампании и не могу запретить себе думать, какое будет ее следствие для моей родины. За обиженных пруссаков мы который раз заступаемся, а они, бедные, живут в десять раз богаче нашего… Теперь хотим во всей Европе справедливость восстановить, а своим-то что за всё разорение и кровь пролитую привезем? Не слишком ли многое напоказ, как сие назначение чужих командующих армиями, в каждой из которых львиная доля будет русских полков? Вот-с… Так тронемся, господин полковник, наконец-то в ворота и по аллее прямо к замку…

Через несколько дней перемирие окончилось, переговоры были прерваны, русские войска тронулись в Богемию, где соединились с австрийцами и оттуда пошли на Теплиц и Дрезден.

На этом переходе Непейцын присматривался к людям, впервые после ранения или болезни бывшим в строю, вникал в артельное довольствие, для которого купили и засолили в Ланг-Билау несколько бычьих туш. Да еще в первые дни похода его беспокоило здоровье Федора. В утро выступления он явился перед барином с обвязанным холстиной лицом и не говорил, а жалобно мычал.

— Досталось за Эльзу, — уверенно сказал Сергей Васильевич.

Федор утвердительно покивал.

— А крест где? — спросил Непейцын, заметив отсутствие Георгия в петлице кафтана.

Федор показал рукой за пазуху.

— С такой рожей и крест носить неудобно?

Через трое суток обозначилось, что выбитыми оказались только два боковых зуба, распухли губы и нос. На биваке Сергей Васильевич услышал, как фельдфебель говорил:

— Мы только еще воевать идем, а ты, кавалер, уж наглядно от врага пострадал.

На что последовал сиплый ответ:

— Так их четверо, и все — что твой правофланговый… Ну и я, верь, на их не молился…

На одном из ночлегов у генерала Потемкина ужинал командир дивизии Ермолов, и на другой день офицеры обсуждали привезенную им новость: в главную квартиру прибыли два иностранца, тотчас зачисленные на русскую службу. Первый — генерал Моро, почитался когда-то соперником Наполеона, был изгнан им из Франции и теперь приглашен императором Александром в качестве советчика. Другой — генерал Жомини, автор сочинений по военному искусству, служил всю жизнь в армии Наполеона, а недавно явился на наши аванпосты и предложил услуги союзникам.

— Что думаете, Семен Григорьевич, о новых наших генералах? — спросил Непейцын в этот вечер Краснокутского.

— Вы слышали, как Моро наша молодежь нынче Кариоланом, на Рим идущим, называла? — ответил штабс-капитан. — И дельно, по-моему. Он республиканцем себя славил и Наполеона в узурпаторстве упрекал. Так как же теперь с чужими монархами стакнулся? Или думает, что они Францию к республике возвратят? Значит, из чувств личных против родины воюет… А Жомини просто крыса, бегущая с тонущего корабля. Год назад французским губернатором Смоленска состоял, а ныне наш мундир натянет. Но еще важнее — надо ли в них советчиков искать? Ведь давно сказано: «У семи нянек дитя без глаз»…

Перейдя Богемские горы, союзные войска 13 августа подступили к Дрездену, около которого находился слабый корпус Сен-Сира. Царь и прусский король настаивали на немедленной атаке. Австрийский фельдмаршал Шварценберг соглашался наступать только после подхода всех войск. Бой начался ненастным днем 14 августа, в середине которого к Дрездену подошел Наполеон с главной армией. Весь день 15-го под непрерывным дождем продолжалось сражение. К вечеру Шварценберг заявил, что у его частей не хватает боеприпасов, и настоял на отступлении в Богемию.

Это движение огромной армии по размытым дождем горным дорогам грозило стать гибельным. Еще 13 августа, с похода, Наполеон направил сорокатысячный отряд Вандама к Кенигштейну, где, переправившись через Эльбу, он должен был занять главную дорогу, ведущую от Дрездена в Богемию, именно на случай отступления союзников. Вандаму противостоял русский корпус в десять тысяч штыков, с рассвета дотемна 14-го отбивавший атаки французов. Корпусной командир доносил императору о превосходстве сил противника. Его подкрепили только ненужной в горах кавалерией, но послали начальствовать здесь героя многих боев генерала Остерман-Толстого. Однако и он 15-го не выдержал бы натиска Вандама, если бы этой ночью не подошла спешившая к Дрездену 1-я гвардейская пехотная дивизия. Ее отборным полкам предстояло оправдать свою столетнюю боевую славу.

Под вечер 14 августа семеновцы миновали деревню Гизгюбель. За этот день прошли двадцать верст, перевалили через хребет, и люди едва передвигали ноги. Полк тянулся под непрерывным дождем, давно пропитавшим шинели, легшим парной сыростью на спины, натруженные ранцами. Ждали приказа стать на ночлег и варить пищу.

Узкая каменистая дорога шла лесом. Нередко мохнатые ветви сосен нависали над фланговыми солдатами, цеплялись за штыки. А одна темная лапа задела за кивер ехавшего перед ротой Непейцына и щедро окропила руки и лицо холодной водой.

— Да, господин полковник, тут не то, что в гостиной красавице аккомпанировать, — сказал рядом веселый молодой голос, и поручик Чичерин, взявшись за стремянной ремень, пошел рядом. По его короткой бурке сбегала вода, ноги чуть не до колен облепила грязь.

— Отчего не сядете на коня? — спросил Непейцын.

— Во-первых, я устал не больше их, — кивнул Чичерин на солдат. — А во-вторых, конь мой и человек с повозочкой на подъеме отстали. Но я пришел попросить у вас сухого табаку. От огорчения, что нас всё берегут, закурил, кажись, по-настоящему…

— Да, не велика честь этак в гвардии служить, — поддакнул плетущийся рядом Якушкин. — Для парадов нас, видно, назначили. Измайловцы и финляндцы хоть под Бородином дрались, а мы награды получаем, в резерве стоя. Неужто и под Дрезденом то же будет?

— Одна надежда на Вандама, — сказал Чичерин, набивая трубку.

— А что?..

— Да проезжал давеча адъютант и сказывал, будто от пленных дознались, что генерал Вандам с четырьмя дивизиями послан дороги через горы перерезать на случай отступления нашей главной армии. Будто нонче с утра он наш слабый заслон где-то впереди теснит. И за успех ему маршальский жезл обещан.

— То-то я будто пушки слышу, — сказал Краснокутский. — До Дрездена еще верст двадцать, а где-то недалече палят…

— Значит, Вандам жезл добывает, — беззаботно заключил Чичерин и отстал, чтобы примкнуть к своей роте.

Уже в темноте дивизия присоединилась к войскам 2-го корпуса близ городка Пирна и утром выстроилась во второй боевой линии. Но 15 августа, против ожидания, Вандам не начинал дела. Зато с севера, от Дрездена, отчетливо доносилась мощная канонада. В сумерках разрешили развести костры. Дождь моросил не переставая, и они плохо горели. Сварить что-нибудь было невозможно. Солдаты жевали сухари и дремали, сморенные усталостью.

На рассвете Непейцына разбудил Федор:

— Сергей Васильевич, к генералу требуют. Роты без барабана в ружье становятся…

В палатке Потемкина собрались штаб-офицеры полка.

— Господа! — сказал Яков Алексеевич. — Я только что от графа Остермана-Толстого. Наша армия отходит от Дрездена обратно в Богемию по самой верхней дороге. Ежели допустить Вандама, который вот-вот также о сем узнает, занять Теплиц, то он встретит огнем и штыками наших, спускающихся с гор и утомленных двухдневным сражением и ночным переходом, в то время как Наполеон будет теснить их с тыла. Генерал Остерман решился пробиться к Теплицу и не допускать туда Вандама, чем обеспечится спокойное движение нашей армии. — Потемкин сделал короткую паузу. — Первый и второй батальоны идут с генералом Остерманом. Третий — в арьергарде генерала Ермолова. Прошу отправляться к местам и пояснить обер-офицерам задачу. Выступаем через полчаса…

Первые семь-восемь верст шли без заминки.

Первые семь-восемь верст шли без заминки. Слева, у Кричвица и Гросс-Котты, грохотали пушки — полки второго корпуса и арьергард Ермолова отбивали французов от большой дороги. Впереди снова встали по обеим сторонам пути огромные сосны.

— Неужто французы тут нас не встретят, когда в лесном дефиле стиснуты окажемся? — сказал Краснокутский.

И как бы отвечая ему, впереди раскатились ружейные залпы. Шедший головным Преображенский полк с криком «ура» рванулся вперед. Семеновцы беглым шагом устремились следом.

Сергей Васильевич мельком увидел вчерашние нависшие ветви, постройки Гизгюбеля, убитых и раненых на дороге. Пробежав еще с версту, остановились. Вперед проскакал с несколькими офицерами Остерман-Толстой. Стройно ответили ему преображенцы.

Оглядывая роты, назад проехал командир батальона полковник Ефимович. Придержал коня и сказал:

— Сейчас, Сергей Васильевич, мы преображенцев сменим!

И верно, когда двинулись, Преображенский полк, подавшись на край дороги, уступил семеновцам место во главе колонны.

Возвращаясь, Ефимович опять задержал коня около Непейцына.

— За нами все двадцать орудий гвардейской пешей артиллерии. Кишкой, по одному тянутся, — сказал он. — Отобьют их — сраму не оберемся. Я Броглио послал с двумя ротами по горам лесом идти, а нам с вами тут, если что, лечь придется.

Распоряжение Ефимовича оказалось правильным: стрелки князя Броглио, ведя бой в лесу, слева от дороги, не допускали французов помешать нашему движению. Только один раз, опять в лесной теснине, впереди показались синие мундиры.

— Ребята! Покажем, что не хуже преображенцев! — закричал Ефимович. — За мной! Ура!

— Ура! — кричал и Сергей Васильевич, дав шпору Голубю.

Но гренадерская рота уже смяла французов, и солдаты Непейцына только гнали их и кололи.

Вечером отряд Остермана, а за ним остатки 2-го корпуса и арьергард Ермолова дошли до деревни Петервальде и встали здесь, обратись фронтом к шедшему по пятам Вандаму. Врагов разделяла только широкая лощина. По обеим сторонам ее горели бивачные костры. Небо очистилось, русские и французы сушили одежду и варили пищу. Здесь Остерман получил известие, что главная армия еще не спустилась с Богемских гор. Значит, он должен продолжать отбиваться. Здесь же от пленных Вандам узнал, как малочисленный отряд — в пятнадцать тысяч человек — его сдерживает. По когда утром двинулся в наступление, перед ним отходили только егерские цепи. Пользуясь туманом, Остерман на рассвете увел свои полки дальше к Теплицу и остановил их перед селением Кульм.

Правее фронта выстроенной к бою гвардии лежала деревня Пристен, окруженная садами и кустарниками. Левый русский фланг упирался в лесистые горы, недоступные для обхода.

Остерман-Толстой объехал полки и везде говорил одно и то же:

— Ребята! Отступать больше нельзя. Мы должны умереть или устоять. К нам идет сильная подмога…

Около десяти часов французы показались на дороге, и, когда начали расходиться по равнине, всякому стало ясно, насколько их больше числом. Скоро около Пристена завязалась перестрелка. Сидя на Голубе, Непейцын наблюдал, как наши и французские егеря ведут огонь, перебегают между постройками и деревьями, собираются и строем атакуют друг друга. Тут его отвлек Краснокутский:

— Сергей Васильевич! А слева-то жарко становится…

Непейцын повернул голову. Под самым лесом весь склон горы покрыли синие шинели, которые в густых колоннах бегом направились к середине нашего фронта. Мимо семеновцев в ту сторону проскакал генерал Ермолов с адъютантом. Потемкин сел на лошадь и встал перед первым батальоном рядом с полковником Ефимовичем.

Раздалась команда. Семеновцы перестроились и обратились к тому месту, где в русский фронт вклинились колонны французов. Там кипела рукопашная схватка, кричали сотни голосов, мелькали штыки и приклады. И вдруг стало ясно, что французам удалось прорваться: синее пятно разделило надвое серые шинели.

Снова команда, ударили барабаны, и семеновцы, перебросив ружья на руку, с места бегом ринулись во фланг французов. Одновременно рядом запели трубы, и Сергей Васильевич увидел пестрые эскадроны с обнаженными саблями, также устремившиеся наперерез прорвавшему наш фронт врагу.

Это было последнее, что он видел с седла. Голубь вскинулся на задние ноги, протяжно заржал и вдруг повалился на колени. Думая, что он поскользнулся, Сергей Васильевич натянул повод и откинул корпус назад. Но уши коня обвисли, голова отяжелела, и он стал заваливаться на бок. Непейцын, бросив повод, вытянул руку к земле, но тут же ее подбила чья-то пробегавшая мимо нога, подкованный сапог ступил ему на ухо и скулу, кто-то, выругавшись, больно поддал в спину, другой по затылку, и он потерял сознание.

Очнулся оттого, что ему прыскали в лицо водой, фыркая губами, как делают прачки. Открыл глаза. Над ним наклонился пожилой ефрейтор чужой роты. Опять прыснул водой и дохнул ржаными сухарями.

— Опамятовались, ваше высокоблагородие? — сказал он обрадованно. — Уж думал затоптали, шалые черти. Головушка то болит?

— Ногу давит…

— Еще б — туша какая. Ой, ребята! Помогите с его высокоблагородия коня стащить. А ты, Ермила, околь головы ихней стой, чтоб опять не наскочили, — распоряжался ефрейтор. — Ну, берись! Разом!.. Эх, тяжело!.. Давай мы с Ермилой их под микитки ухватим, а вы коня откатывайте, под боки ружья подведши. Ну, взяли!..

Когда подхватили под мышки, Непейцын застонал от боли в спине и боку. Но еще мучительнее ныла голова.

— Куда ж вы меня? — спросил через силу, когда ефрейтор и солдат, который звался Ермилой, посадили его на сцепленные руки.

— Вестимо, к лекарям, ваше высокоблагородие.

— Снесите, братцы, меня лучше в обоз, там люди мои и коляска, — скатал Сергей Васильевич.

— Подлаживай по мне, Ермила, — командовал ефрейтор.

Увидев своего барина на руках солдат, Федор, причитая, раскинул под ближним деревом ковер, подушки и уложил его. Отпустил солдат, сделал холодные примочки на лицо, а потом куда-то исчез.

— Куда он делся? — спросил Непейцын мявшегося около Кузьму.

— Должно, за седлом побег. Что ж добру пропадать?..

— Какое седло! Убьют ведь дурака…

— Ну, коль вчерась не убили, как походом шли…

Часа через два Федор вернулся, действительно неся седло и уздечку, а за ним прибежал лекарь Бирт.

Ощупав Непейцына, он сказал:

— Счастье редкое — одни ушибы, без повреждений костей. Но ежели бы конь на левый бок упал и раздавил чашку, в которую культю вмещаете, куда бы хуже случилось.

— А теперь, Вильгельм Иванович, что делать?

— Недели две в коляске поездить. На лбу и скуле ссадины пустые. Ведь легко глаза выбить сапогами могли. Ну, побежал!

— Кто из офицеров нашего батальона ранен?

— Многие. Полковник Ефимович навряд выживет. Чичерин тоже плох. Оба в живот ранены.

— И Саша? — ахнул Непейцын.

— Еще вчера, когда со стрелками в лесу французов отбивал.

— А еще кто?

— Легко ранены Чаадаев-первый, Щербатов, Муравьев-Апостол…

— А убитые?

— Знаю пока только князя Броглио-младшего… Ну, лежите, примочки холодные до завтра держать надо…

— А сражение-то как? Здесь только грохот слышен.

— Выиграно, говорят. С гор всё новые наши полки спускаются.

Вечером Федор с Кузьмой уложили Сергея Васильевича в коляску и со всем полковым обозом отъехали дальше в тыл. Только устроились на ночлег, как кто-то перед палаткой окликнул Федора.

— Пожалуйте, ваше превосходительство, не спят, сейчас трубку выкурили, — отозвался слуга.

Через минуту Потемкин присел у походной кровати:

— Ну, напугали, Сергей Васильевич! Мне сказали, будто убиты вместе с конем. Лежит, говорят, и голова в крови.

— Бирт утверждает, что всё пустые ушибы, — сказал Непейцын. — А вот о Чичерине, Ефимовиче и Броглио от него услышал. Но расскажите, Яков Алексеевич, почему от Дрездена отступили.

— Почему? — переспросил генерал. — Мудрый Суворов говаривал, что «австрийцы великие мастера битыми быть»… Вот и здесь они сначала опоздали, потом сдавались целыми полками, потом заявили, что патронов нет. Двадцать пушек отдали! Тьфу, союзники!.. А слышали, что генерала Моро там смертельно ранило? Вот судьба-то! А что нонче Остерману-Толстому руку оторвало?

— А кто ж командовал?

— Ермолов.

— И завтра опять то же?

— Конечно, если Вандам не отступит… Говорят, государь запретил пешую гвардию в огонь пускать. Вчера и нынче знаете сколько солдат в полку выбыло? Сказать страшно! Истинно, как спартанцы при Фермопилах. Более девяти сотен…

— Кто-то в моей роте остался! — вздохнул Непейцын.

— Да, будет гвардии памятен Кульм! Берегли, берегли, и вот…

Неожиданно для Сергея Васильевича и, должно быть, для себя Потемкин громко сглотнул слюну и отвернулся.

В эту ночь Непейцын почти не спал. Ныли ушибы, особенно затылок. Думал о том, что со светом снова бросятся друг на друга тысячи людей, и жив ли тот ефрейтор, который донес его с товарищем до обоза, о раненых, что маются сейчас в тяжких страданиях, о Чичерине и Ефимовиче. Вспоминал мягкие серые губы Голубя на своей ладони, его привычную поступь и то, как слушался одной правой шпоры…

Утром, когда под Кульмом снова заревели орудия, Федор, жалостно качая головой, менял своему барину примочки. У самого только прошли кровоподтеки, а тут на-ка — Сергея Васильевича как изуродовали!..

— А куда Голубю пуля попала? — спросил Непейцын.

— В лоб, под челку. Крови меньше, чем из уха, помните?..

Через провозимых мимо раненых до обоза доходили слухи о ходе боя. К двум часам дня все было кончено. Пушки умолкли, и вскоре к Теплицу повели целые полки пленных французов.

Подробности боя рассказали Сергею Васильевичу навестившие его под вечер Толстой и Якушкин. Удар с фронта наших войск и второй, с тылу, полками, спустившимися с гор, заставили французов прорываться назад, к Пирне. Только трети корпуса это удалось, другую треть считали убитыми и ранеными, двенадцать тысяч во главе с Вандамом сдалось в плен. Всех удивляло, отчего Наполеон не пришел на помощь своему генералу, который ждал его появления до последней минуты.

Сидели за чаем, когда у палатки раздался топот коня, и, замешкавшись, чтобы снять шляпу с высоким плюмажем, вошел Властов.

— Утром испугали раненые, которых в Прагу везли, будто тебя убили. Только сейчас генерал ваш успокоил, — сказал он, расцеловав друга. — Прошу, господа, не спешить, а то буду стеснен, нарушив ваше посещение.

Когда офицеры ушли, Федор снял нагар со свечей, и стало видно, как постарел Егор Иванович, с тех пор как расстались.

— Вот хорошо, что ты цел! — напрямик сказал Непейцын.

— И сам не знаю как, — пожал плечами Властов. — Из бригадных Пятой дивизии я один уцелел под Дрезденом. Фролов ранен, Луков убит.

— Тот, что солдатский сын?

— Да, брат, кончилось его бранное поприще. Только полгода генеральские эполеты носил. Но сколь неудачно все дело под Дрезденом! Пришли, когда с малым боем взять могли, дождались Наполеона и, положив бездну людей, отступили ни с чем. Да еще чуть Вандаму в зубы не попали, отчего вами жертвовать пришлось… А слышал ли, что и генерал Мелиссино в тот день убит?

— Сын Петра Ивановича?

— Да, единственный. И не то жаль, что убит, наша судьба такая, а что зря… Ну, посетовал, покряхтел, убедился, что ты жив, и поеду к своей должности. — Властов взялся за шляпу.

— А Моро-то какой конец! — сказал Непейцын.

— Да, из Америки приплыл и через неделю от французского ядра пал. Пленные говорят, будто ту пушку сам Наполеон навел. Увидел в трубу нашего государя со штабом, а убил Моро, своего давнего соперника. А знаешь ты про рану Дорохова?

— Нет, я думал, он воюет. Читал последнее, что Верею взял.

— А потом при Малоярославце ранен в левую пятку. И горе в том, что пятка не заживает. Чистый Ахилл… Говорят, он первым донес светлейшему о движении французов на Калугу и первый им дорогу преградил. Значит, уже в историю вошел…

Сергей Васильевич так и не решился спросить Властова про сына. Слишком ясно перед глазами вставал улыбающийся Саша Чичерин в своей короткой мокрой бурке: «Тут, Сергей Васильевич, не то, что в гостиной красавицам аккомпанировать… Нет ли табачку сухого?..» Бедная, бедная Катерина Александровна Чичерина!..

Посланный утром на розыск ефрейтора и Ермилы, Федор не нашел их по ротам. То ли ранены и отправлены в Прагу, то ли убиты.

— Ах, стыдно, что прозвище не спросил! — бранил себя Непейцын.

За бой под Кульмом Семеновский полк был награжден георгиевскими знаменами. Многие офицеры получили чины и ордена, Сергей Васильевич — золотую шпагу «За храбрость», Краснокутский произведен в капитаны. Прусский король приказал раздать всем участникам боя Железный крест, который в русской армии так и называли «Кульмским». По правде сказать, союзникам было за что награждать тех, кто спас их армии от разгрома.

Во время месячной стоянки в Богемии гвардейцев порадовало известие о победе пруссаков при Кацбахе, где Макдональд потерял двадцать тысяч человек и более ста пушек. Шведский принц разбил Нея при Данневице. Отряды русских и пруссаков заняли Кассель и Бремен. Владычество Наполеона в Германии рушилось.

Дождавшись русских резервов, союзники в третий раз двинулись в Саксонию. 4 октября на равнине к северу от Лейпцига закипел бой. Наполеону было необходимо разбить прибывшие первыми главные силы союзников. Основной удар он направлял на русские корпуса, которыми командовал генерал Барклай. Был момент, когда французы прорвали наш центр, но введенные в бой подкрепления отбили атаку. Левее их терпели поражение и отступали австрийцы. Положение спасла подошедшая с севера армия Блюхера, из пруссаков и русских, тотчас вступившая в дело.

Этот бой был только прологом генерального сражения. На другой день Наполеон прислал к Александру взятого накануне в плен австрийского генерала с предложением перемирия и обещанием тех уступок при переговорах, на которые не пошел три месяца назад. И не получил ответа. Обещание было слишком похоже на уловку. Вечером подошла армия шведского наследного принца. Теперь союзники охватывали Лейпциг с севера, востока и юга, а французы отошли к самому городу.

6 октября триста тысяч русских, пруссаков, австрийцев и шведов сразились со ста семьюдесятью тысячами французов и союзников Наполеона. Гремело две тысячи пушек. Недаром эта битва названа битвой народов, — в ней сражались все главные нации, населявшие Европу. Конечно, в этот день Наполеон не раз вспоминал происходивший тринадцать месяцев назад бой у Бородина, где легли пятьдесят тысяч его лучших офицеров и солдат, вспоминал дорогу от Москвы до Вильны, на которой сложили кости еще триста тысяч участников его походов. Армия, сражавшаяся под Лейпцигом, так не походила на его ветеранов! Но и полководец, до России не знавший поражений, стал другим — осторожным, медлительным, не уверенным в себе.

С наступлением темноты замолкла канонада, и стоны тысяч раненых огласили окрестности города, жители которого с ужасом ожидали утра, когда должен был, очевидно, произойти штурм. Предместья Лейпцига уже горели, зажженные артиллерией, и при этом зловещем свете французская армия начали отступление на запад, потеряв за два дня семьдесят тысяч убитых, раненых и пленных. Восемь тысяч саксонцев, баварцев и вюртембержцев сдались союзникам с желанием тут же обратить оружие против французов.

Под Лейпцигом гвардейская пехота опять стояла в резерве. В этот день Сергей Васильевич, впервые после Кульма бывший в строю, не слышал сетований, что семеновцев не ведут в бой. Слишком памятны были убитые или умершие от ран товарищи. Пошлют — будут и они биться достойно гвардии, а нет — так пенять ли, что целы остались? Поход-то еще не окончен…

Французы поспешно уходили к своим границам. Главная армия союзников двигалась по пятам врага. Кавалерийские отряды нападали на биваки, отбивали орудия, брали пленных.

Гвардия шла на Иену и Веймар, где узнали, что Наполеон покинул Эрфурт, в котором его войска в одни сутки поглотили все запасы. Во множестве городков а деревень жители встречали русских как избавителей, гостеприимно предоставляли жилища, кормили и поили на славу. Ловкие книгопродавцы поспели издать самоучитель русского языка, и принаряженные хозяйки встречали постояльцев малопонятными словами, которые считали за русские.

За Эрфуртом вступили в горы Тюрингии, покрытые вековыми лесами. Здесь наряду с развалинами рыцарских замков русские видели благоустроенные селения, гудевшие лесопилками и водяными мельницами. Везде, кроме земледелия, процветали ремесла. Ткали шерсть или полотна, делали охотничье оружие или писчую бумагу.

Первым городом по выходе из Тюрингенского леса был красивый Мейнинген. В нем гвардия встала на дневку, и этот отдых особенно запомнился Непейцыну. С вечера поместившись в чистом домике ремесленника переплетчика, он был вымыт Федором в деревянной бадье, которую его слуги внесли в комнату и налили горячей водой При этом Федор пояснил, что здесь все так моются, потому что по глупости бань не знают. Выспавшись в чистой постели, Сергей Васильевич был напоен приветливой хозяйкой вкуснейшим кофе и, с трудом объясняясь по-немецки, спросил, что здесь достойно внимания. Немец ответил, что ранее всего городская библиотека с двадцатою тысячами томов, для которой он работает. А в герцогском дворце — картинная галерея и кабинет медалей.

Вечером Мейнинген показался Непейцыну невелик, и теперь он спросил хозяина, сколько же тут жителей.

— Vier Tausend, — ответил важно переплетчик.

— Четыре тысячи! Меньше Великих Лук — и есть городская библиотека?.. Одеваться! — приказал Сергей Васильевич Федору.

По чистеньким улочкам дошел до герцогского дворца. В залах застал уже нескольких офицеров своего и других полков. Хорошо знавший по-немецки прапорщик Муравьев-Апостол переводил подписи, помещенные под картинами.

— А знаете, Матвей Иванович, что тут есть и общественная библиотека? — спросил Непейцын.

— Слышал, господин полковник, — отозвался Муравьев-Апостол. — Якушкин здесь раньше всех побывал и уже туда отправился. Удивительно, не правда ли? Вы ведь городничим были?..

— Потому о сем и думаю, — кивнул Сергей Васильевич.

Осмотрев музей, направился в библиотеку, где в большой читальной комнате с глобусом посредине, за столами также застал офицеров, просматривавших книги и альбомы. Другие стояли у шкафов, читали надписи на корешках. Здесь неожиданно встретил Паренсова. Позвали с собой Якушкина и пошли в дом переплетчика.

— Ну, что в штабах слышно? — спросил Сергей Васильевич, когда уселись и Федор захлопотал вокруг стола.

— Что в виде тризны по восьмидесяти тысячам человек, оставленных под Лейпцигом, осыпаем друг друга орденами, — отозвался Паренсов. — Мы — очень щедро пруссаков и австрийцев, они нас — куда более сдержанно. Государю из Лондона привезли орден Подвязки, за что отдаривают принца-регента Андреем Первозванным. А еще пришел из Петербурга в главную квартиру целый обоз с серебряными медалями за тысяча восемьсот двенадцатый год. Так что вскоре украсимся еще одной наградой, как сказано в описании оной, «на голубой ленте, на груди носимой».

— Бог с ними, — нетерпеливо сказал Непейцын. — Планы каковы насчет военных действий?

— Тут, пожалуй, все идет своим чередом, — уже серьезно ответил капитан. — Одна за другой сдаются в тылу нашем французские крепости, в коих дурень Наполеон оставил гарнизонами до ста тысяч войска. Нам они вреда не принесли, а ему в поле вот бы как пригодились. Еще доказательство, что корсиканец перестал быть военным гением и недели его власти сочтены.

— Ну уж недели! — усомнился Якушкин. — Из Гишпании войска подтянет и во Франции есть же резервы. А потом, как мы на их землю вступим, разве не начнется война народная, как у нас было?

— Вот и видно, Иван Дмитриевич, что ты с пленными не говоришь, — возразил Паренсов. — Все одно твердят: «Надоели Франции войны, всех молодых парней из деревень под метелку вымели». А партизаны из городских торговцев много ли стоят?..

18 октября при Ганау перешедшие на сторону союзников баварцы под командой Вреде — того самого генерала, что в 1812 году сражался с Витгенштейном, — пытались преградить дорогу Наполеону. Но французы разметали полки недавнего союзника, и шестидесятитысячная армия Наполеона, перейдя Рейн, вступила в отечество. Чуть больше года прошло с выхода Наполеона из Москвы, а русские стояли на границе Франции.

Войскам дали месяц отдыха. Дипломаты совещались — теперь отвечали Наполеону на его предложения, сделанные у Лейпцига. А командиры полков хлопотали о новой обмундировке солдат и особенно о сапогах. Гвардия отъелась и отоспалась в окрестностях Франкфурта. Потом двинулась на Гейдельберг и Фрейберг.

Погода стояла сухая и мягкая, без морозов — в декабре-то! Дороги прекрасные, марши не спешные — прогулка, да и только. На груди у всех блестели новые медали. Офицеры повторяли стихи поэта Батюшкова, адъютанта генерала Раевского:

В конце декабря начался переход союзников через Рейн. 1 января 1814 года на французскую землю вступила русская гвардия.

И снова марши, марши и марши. Три недели шли, почти не останавливаясь, к Лангру и Шамону. Наступила французская зима. Дождь и снег, оттепели и морозы сменяли друг друга. Насчет народной войны Паренсов оказался нрав. Хотя Наполеон приказывал подданным «уходить от врагов, оставляя им одну землю», но крестьяне и горожане этой занятой без выстрела четвертой части Франции не покидали своих домов. Они продавали войскам союзников сено, овес и хлеб, но на вопросы отвечали угрюмым молчанием.

На походе узнали, что условия возможного мира будут обсуждаться на конгрессе в Шатильоне. При этом во владении императора решено оставить уже не Францию в границах 1812 года, как предполагали до битвы под Лейпцигом, а в тех, что имела в 1792 году, то есть без завоеваний революционных войн и самого Наполеона.

Первое крупное столкновение на французской земле произошло 17 января у Бриенна. Здесь когда-то в военной школе учился тот, чьи войска теперь обстреливали и штурмовали горевший городок. Овладеть им для Наполеона было важно, чтоб победой открыть кампанию на своей земле. Но через три дня, после боя при Ларотьере, он должен был снова отступить. С конца января начались заседания в Шатильоне. Французский уполномоченный генерал Коленкур старался затянуть переговоры, надеясь, что успехи Наполеона помогут ему стать менее сговорчивым. Бой близ Монмираля, где были разбиты разбросанные на марше прусские корпуса, вновь поднял веру французов в своего повелителя. Эти же удачи испугали австрийцев, которых прежде всего интересовало возвращение владений в Италии, о чем, казалось, теперь нетрудно сговориться с Наполеоном. Разногласия между союзниками дошли до того, что Александр угрожал отделить свою армию от австрийцев, продолжать войну и разделить ее плоды только с пруссаками и шведами.

Однако попытки разбить порознь армии союзников дали только частные успехи, в то же время значительно ослабив потерями французскую армию. После упорного боя 8 марта при Арсисе Наполеон снова отступил. Эта неудача была сигналом для прекращения переговоров с Коленкуром. Попытка императора французов зайти в тыл союзных армий привела только к тому, что противники его беспрепятственно двинулись к Парижу. 13 марта при Фер-Шампенуазе они разбили корпуса, шедшие к Наполеону с обозами боеприпасов и снаряжения.

Во Франции гвардейская пехота ни разу не участвовала в боях. Отборные полки берегли на крайний случай, подобный Кульмскому бою. А может, сохраняли для дальнейшей борьбы при возможном разрыве с австрийцами.

В эти месяцы Сергей Васильевич окончательно сжился с ротой. Узнал всех солдат в лицо и по имени, многих по голосу и характеру. Ушибленное под Кульмом бедро болело только при плохой погоде, так что, в общем, был здоров, бодр и с утра до вечера в седле. С офицерами своей роты сошелся по-товарищески. Впрочем, из всех шестидесяти офицеров полка Непейцын невзлюбил только холодного формалиста полковника Фредерикса и заносчивого, хвастливого капитана Гурко. Прошлогоднее открытие, что судьба привела его в среду редкостно образованных, серьезных и душевных людей, продолжало радовать и сглаживало необычное положение, которое занимал в полку: единственный во всей гвардии он — полковник и георгиевский кавалер — командовал ротой. Но при этом знал, что все, кого уважает в полку, начиная с Потемкина, понимают, что перевод к ним являлся только почетным отличием и что скоро выйдет в отставку, будучи непригоден для службы мирного времени.

Да, теперь конец войны был, очевидно, близок — о нем говорили на походе и вечером на биваках, его видели во сне. Разумеется, французы будут оборонять Париж, но что у них осталось против полуторастотысячной армии союзников?

17 марта утром перешли через Марну около Мо. Впереди бухали пушки — авангард Раевского оттеснял к Парижу французские части. По сторонам мощеной дороги стлались тучные поля, цвели плодовые сады деревень, столетия не видавших войны. Крестьяне с удивлением смотрели на вражеские полки — их уверяли, что император громит неприятеля далеко на востоке. Солнце пекло, по солдатским лицам катился пот, но люди шли бодро, широким шагом.

— Что, Гаврилыч, вспоминаешь, как через Москву отступали? — услышал Сергей Васильевич вопрос ротного шутника Морошкина.

— И то впору вспомнить, — степенно ответил правофланговый Гаврилов.

Впереди по обе стороны дороги встал дубовый лесок.

— Шато де Бонди, — объявил Краснокутский, последние дни изучавший карту департамента Сены, купленную у пленного французского офицера. — До Парижа осталось пятнадцать верст.

— Видно, не много у них сил, ежели без остановки идем, — отозвался Непейцын.

— Неужто будем Париж штурмовать? — подал голос Якушкин.

— А чем он лучше Москвы? — возразил Толстой. — Не сдадут на капитуляцию, так и штурмуем…

— Жаль ведь, если при бомбардировке собор Парижской богоматери или Дом Инвалидов попортим, — возразил Иван Дмитриевич.

— А Ивана Великого, которого Мортье, уходя, взорвал, им жалко было? — спросил Краснокутский.

Разговор прервал подъехавший адъютант Безобразов:

— Господин полковник! Сейчас встанем на два часа. Ружья составить, ранцы и скатки снять, людям от дороги не расходиться. — И добавил уже неофициальным тоном: — Впереди, левей дороги, с холма, Клиши именуемого, Париж открылся.

— Сам видел? — с завистью спросил Краснокутский.

— Да. Мы с генералом ездили. Красота удивительная; башни, шпили, колокольни, домов море целое…

— Будут они город оборонять? — спросил Непейцын.

— Конечно. Там корпуса Мортье, Мармона и Национальная гвардия. Перебежчики говорят, что даже ученики Политехнической школы к орудиям встали, — ответил адъютант и поехал дальше.

Полк остановился. Солдаты, обрадованные отдыхом, по очереди бегали за водой к ближней речке, хрустели сухарями, дымили трубками. Многие, присев на край придорожной канавы, откинулись на спину и заснули. Офицеры тоже закусывали, курили. Непейцын лег на разостланную Федором шинель и смотрел в безоблачное небо.

— А ладно б, Гаврилыч, в такой-то лесок с девками по грибы… — приставал поблизости к фланговому неугомонный Морошкин.

— Чего не ладно, — отозвался тот. — Глядишь, в последний-то бой перед замиранием ногу али руку отстрелят, и пойдешь «на свое пропитание» — хошь грибы сбирай, хошь милостыню.

— Ну тебя!.. Небось до Парижа дошли, так живы будем.

— Слухай, как тамо с нами здоровкаются, — посоветовал третий голос, кажется барабанщика Петряева. — Хорошо, коль руку, а то башку не снесло бы, как Нилову под Кульмой.

Издали явственно доносились глухие удары пушек.

«Ученики Политехнической школы у орудий, — вспомнил Непейцын. — Видно, прав был Паренсов, когда говорил, что все забудут дети тех, кто в наших снегах лег, и станут восхвалять, защищать Наполеона… А вдруг Нилов, которого Петряев вспомнил, и был мой спаситель-ефрейтор? Эх, зачем не спросил хоть, которой они роты!..»

Выходя из Бондийского леса, заметили повертку на тот пригорок, о котором говорил Безобразов, поломанные кусты и вытоптанную конями дорожку. Но уже наступили сумерки, и семеновцы увидели Париж только на другое утро.

С пяти часов гвардейская пехота и гренадеры стояли на Бондийской дороге. Впереди виднелись дома селения Пантен с наглухо закрытыми ставнями и каменные ограды садов — готовые укрепления при обороне города. Но бой кипел дальше, у деревни Роменвиль, накануне занятой Раевским. Передавали, что общий штурм предместий должен был начаться одновременно с трех сторон, но австрийцы и пруссаки еще не подошли. С рассвета дрались одни русские.

В семь часов утра тронулся в бой гренадерский корпус, стоявший впереди гвардии. На место его выдвинулась Вторая гвардейская пехотная дивизия. Потом и она ушла штурмовать Бельвиль.

Теперь всю местность застлало дымом. Справа тоже грохотали пушки — там корпус Ланжерона атаковал Монмартр. Слева дивизия Горчакова теснила врага у кладбища Мон-Луи.

Генерал Потемкин объехал полк.

— Сейчас и мы тронемся. — кивнул он Непейцыну, стоявшему верхом перед ротой.

Сергей Васильевич оглянулся. На лицах солдат первой шеренги лежало строгое, сосредоточенное выражение. Даже у Морошкина из-под низко надвинутого киверного козырька смотрят серьезные глаза, как бы чужие этому шутнику и балагуру.

«Приходится батюшке-Парижу поплатиться за матушку-Москву», — вспомнил Непейцын солдатские слова, переданные вчера кем-то из офицеров. «Неужто опять чуть не один в полку верхом буду?.. — подумал он, поправляясь в седле и укорачивая повод. — Как Петряев сказал?.. Башку бы не снесло в последний день…»

И вдруг по всему фронту стала стихать пальба. Вот вместо общего гула, катившегося, как гром, то нарастая, то падая, стали слышны отдельные выстрелы. Вот и они уже редки. Прошло с четверть часа, и все смолкло. Что ж такое?

— Похоже на капитуляцию, господа, — сказал Краснокутский. — Может, и про нонешний день в наши послужные списки поставят: «Был в сражении при Париже». А мы только слушали его…

Капитан оказался прав. После взятия высот Бельвиля и того, как русские ядра стали падать на улицах, маршал Мармон, решив спасти город от бомбардировки, выслал парламентеров. Еще не начались переговоры, когда русские взяли Монмартр и установили там батареи. Париж лежал у ног союзников.

Вечером была подписана капитуляция, о чем очень скоро узнала вся армия. В эту ночь Сергей Васильевич почти не спал. Ворочался так и этак, закрывал глаза, старался дышать глубоко и ровно, считал до тысячи, уговаривал себя, что надобно скорей заснуть, потому что завтрашний день будет хлопотный. Ведь кто знает, не подойдет ли Наполеон и не начнется ли опять бой… И опять, открыв глаза, смотрел в щель холстины на небо.

«Неужели конец войны? — думал он. — Конец грохоту пушек, что и сейчас стоит в ушах, конец тряским телегам с окровавленными людьми, которых везут в тыл умирать, как увезли бедного Сашу Чичерина и тысячи ему подобных… Или ввяжется еще Наполеон? Но что он сделает с нашей силой?.. Ох, дяденька, родной мой, зачем не дожили до рассказа, как вага Сергей входит в Париж во главе гвардейской роты… Во главе?.. А ведь по пехотному уставу командиры рот в строю церемониальном идут пешие. Только командир полка да батальонные и адъютанты едут верхами… А я что же? Куда денусь? В зрители обращусь, ежели, скажем, в Париж вступать?..»

Он сел на походной кровати, которая заскрипела.

— Не спите, Сергей Васильевич? — спросил ночевавший в его палатке Толстой.

— Где там! А вы?.. Разбудил?..

— Так, дремал чуть-чуть. Вы о чем думали?

Непейцын пересказал цепь своих мыслей.

— Да, — подтвердил прапорщик, — по уставу оно так. Но надо поговорить с Яковом Алексеевичем. Вы же наш полковой стали, кровный. Нельзя вам не участвовать в таком торжестве…

Но обратиться к Потемкину оказалось некогда. Через несколько минут после слов Толстого в лагере послышался неясный шум. Не у семеновцев, а где-то дальше заговорило, загалдело множество голосов. Сергей Васильевич, опираясь на палку, допрыгал к выходу из палатки. Вставало солнце; дымя, догорали костры. Какой-то всадник скакал к ним от бивака преображенцев, где сновали полуодетые люди.

— Николай Николаевич! Никак, тревога? — сказал Непейцын.

— Не похоже — глядите, ружья не разбирают, — ответил уже стоявший рядом Толстой. — Сейчас узнаем, раз около палатки генеральной спешился.

— Подъем! Подъем! — понеслось через минуту по лагерю.

Но действительно, это не был сигнал тревоги. Не били барабаны, не играли трубы у соседей, кавалеристов. Через пять минут семеновцы знали, что пришел приказ быть готовыми к половине десятого утра для торжественного вступления в Париж. Началась ужасная суетня. Солдаты расстегивали ранцы, доставали чистые рубахи, ваксу, щетки, фабру, мел и дощечки для чистки пуговиц, нитки и иголки. Разжигали костры, чтобы греть воду для бритья, бежали к каналу мыться. У офицерских палаток суетились денщики и лакеи, выколачивали и чистили мундиры, ваксили сапоги. Калили на угольях костров утюги и щипцы для завивки, сновали туда и сюда с умывальными кувшинами и тазами. В дело пошло все, что сберегли за длинный поход для небывалого парада, прославившего этот день — 19 марта 1814 года. Сколько помады было втерто в кудри и лысины, сколько духов вылито на бакенбарды, шеи и мундиры!..

В восемь часов ударили барабаны. Становись в ружье! В эти минуты к палатке Непейцына подъехал генерал Потемкин.

— Вас, полковник, нынче прошу состоять при мне, — сказал он. — А роту вашу доверьте вести капитану Краснокутскому.

— Благодарю, Яков Алексеевич… Слушаюсь, ваше превосходительство! — только и нашелся сказать Сергей Васильевич.

— Кабы остались у генерала Властова, так и я как-нибудь при вас поехал, — вздыхал Федор, подавая барину перчатки.

Длинная-длинная колонна выстроилась на Пантенской дороге. Впереди — полк прусской конницы. За ней — наша легкая гвардейская кавалерийская дивизия, за которой союзные монархи со свитой из нескольких сот генералов и офицеров всех наций и всех родов оружия. Потом несколько батальонов австрийских гренадеров. За ними русский гренадерский корпус и вторая гвардейская пехотная дивизия, сутки назад штурмовавшие Бельвиль. Наконец, первая дивизия — молодцы, отобранные со всей необъятной России: преображенцы, семеновцы, измайловцы и гвардейские егеря. А за ними три дивизии кирасир — великанов в белых мундирах и черных нагрудных панцирях, на рослых конях, подобранных в масть по полкам, между которыми гремели медными орудиями конные батареи.

Французы, видевшие это триумфальное шествие, рассказывали потом о своих противоречивых чувствах. Они знали, что эти воины с обветренными лицами еще вчера убивали в боях их сыновей и братьев. И все же с восхищением смотрели на стройные шеренги победителей, шагавших по парижским улицам под грохот барабанов и звуки сверкающих труб.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам. И в предместьях народ теснился по сторонам улиц, а здесь парижане не только заполнили тротуары, но стояли на мостовых, так что почти касались фланговых гвардейцев. Балконы и крыши были усыпаны зрителями. Мальчишки влезли на фонарные столбы, на сучья покрытых первой зеленью деревьев. Взрослые французы в большинстве хранили молчание. Француженки махали платками, кричали что-то, улыбались победителям.

Вступив в город через Пантенскую заставу, войска повернули направо по бульварам.

Полтора часа шли по бульварам. Какой огромный город! Но вот повернули налево, и впереди показались Триумфальные ворота.

— Не позавидуешь нынче Наполеону, — сказал Потемкин.

— Да уж, — поддакнул адъютант Безобразов. — Идем сейчас по улице Ваграм, а только к одной площади Звезды, на которой скоро будем, сходятся улицы Гоша и Клебера, Иены и Фридланда. Сколько улиц и площадей Наполеон назвал именами генералов и в честь побед своих, сколько монументов воздвиг в память походов!..

— Вы хорошо знаете Париж? — спросил Непейцын.

— Перед войной с полгода здесь пробыл, — ответил Безобразов. — Лекции слушал в Сорбонне, по театрам куртуазил… Ага, конечно, сквозь арку и поворачивают на Елисейские поля. Оттуда вдоль Сены пойдем к Тюильри, а уж дальше не знаю куда…

После церемониального марша, которым у Елисейского дворца прошли мимо императора Александра и прусского короля со свитой, полки поставили биваком на Елисейских полях. Офицерам отводили квартиры в соседних улицах. Непейцыну достался билет на нижний этаж небольшого дома на Рю де Тремуйль, принадлежавшего богатому коммерсанту, жившему в другом своем владении. В меблированной квартире оказалось пять комнат с кухней, и хозяин дома прислал своего управляющего с обещанием поставлять к столу русских все, что закажут. Непейцын предложил офицерам своей роты стать с ним вместе. Якушкин и Толстой тотчас согласились, Краснокутский поселился через два дома.

В первый день все, едва поужинав, разошлись по постелям. Ведь предыдущую ночь почти не спали. Рано утром Непейцына разбудили голоса слуг. Они принимали от француза-возчика присланное хозяином дома: вино, хлеб, кур, овощи, пирожные и еще многое, вплоть до турецкого табака в бумажных картузах.

За кофе, к которому пришел и Краснокутский, Сергей Васильевич спросил:

— Как вы думаете, господа, закончена ли война?

— Сие зависит от благоразумия Наполеона, — ответил капитан. — Мармон и Мортье увели из Парижа двадцать тысяч солдат да у него около сорока тысяч. И все только в тридцати верстах отсюда.

— А пока мы с Якушкиным идем гулять по Парижу, — весело сказал Толстой. — Не угодно ли, господа, отправиться с нами?

Непейцын ответил, что напишет письма и отдохнет после целого дня в седле с неудобной тульской ногой, а Краснокутский — что навестит роту в лагере и зайдет к адъютанту узнать новости.

Когда все ушли и Федор убрал со стола, Сергей Васильевич приказал подать письменные принадлежности. Но вместо того чтобы взяться за перо, проскакал до дивана, прилег и задумался.

«Так это не сон? Я в Париже… Вот слышно, как за оклеенными зеленой бумагой стенами чужой комнаты гремит по мостовым тысячами копыт, дребезжит тысячами экипажей, говорит тысячами голосов прославленная столица мира. Париж — цель мечтаний всех поклонников просвещения, искусства и моды… Конечно, нужно осмотреть знаменитый город, хоть чтобы рассказать Соне, нужно вглядеться в французов, которые считаются, как ни спорь, первым народом мира, языком которых пишут все короли и дипломаты…»

На этом ход мыслей Непейцына прервался — над ним, во втором этаже, что-то уронили. Сквозь открытые в сад окна оттуда донесся женский возглас, потом звуки, похожие на плач.

— Эй, Федор! Не знаешь ли, кто наверху живет?

— Старики какие-то.

— А прислуга есть?

— Есть, Мадленой звать.

— Молодая?

— Девица хоть куда.

— Ой, смотри, не забудь, как после Ланг-Билау обвязанный ходил… А сейчас, знаешь, там будто плакал кто-то.

— Не могу знать, сударь. Женщинам без плачу тоже нельзя-с…

— Особенно ежели с таким, как ты, хватом поведутся… Ну, дай-ка, обопрусь на тебя, к столу сяду…

Он написал Софье Дмитриевне первое большое письмо после перехода через Рейн, полное надежд на скорую встречу и обещаний при первой возможности проситься в отставку. Написал о том же Моргуну, выводя буквы поразборчивей, чтобы смогли прочесть ступинские грамотеи. Пообедал один, потому что никто из офицеров не пришел к назначенному часу, и, нацепив деревянную ногу, надев сюртук и фуражку, с трубкой в руке, вышел в небольшой сад, отделявший фасад дома от ограды с воротами на улицу. Солнце сияло по-летнему. Старый привратник, живший в домике у ворот, смотрел в окошко и тоже курил трубку. Сергей Васильевич сел на чугунную скамью близ своих дверей и засмотрелся на первые ярко-пламенные тюльпаны, чуть качавшие головками на клумбе перед домом. Благодать! Каштаны цветут на бульварах, и здесь несколько деревьев трепещут молодой листвой… А у нас-то, поди, еще снег лежит… Придется, верно, ехать этим же летом, а то осенью в деревню. Засесть навсегда в Ступине, иначе ничего не придумаешь. Теперь дадут пенсию побольше, но на нее в городе все равно не прожить. А главное — в Ступине нужен хозяйский глаз. Дяденьки нет, Моргун состарился, а мужиков — под семьдесят душ. Но Соня что скажет? Захочет ли ехать в «нашу глухомань», как Филя назвал когда-то. Или с ним вместе всюду поедет?

Сергей Васильевич ощутил на себе чей-то взгляд. Поднял голову. Седой человек со строгим, а может, грустным лицом смотрел на него из окошка второго этажа. Встретясь глазами, слегка поклонился и отошел в глубь комнаты.

Назавтра с утра Сергей Васильевич пристроил было тульскую ногу, но почувствовал, что культя еще болит там, где прижималась к седлу. Нет, нельзя ковылять по Парижу на деревяшке…

Зашедший к завтраку Краснокутский рассказал, что командир полка получил расписание караулов по городу, которые велено нести гвардии, а всем армейским корпусам — выступить на юг от Парижа, в заслон против войск Наполеона. Рассказал еще, что на Елисейских полях солдат все время окружают любопытные парижане и парижанки, что продовольствие выдают хорошее, а вот помыться толком негде — в Сене это делать средь города неудобно, и всех, кроме казаков, приказано развести по пустым сейчас казармам. Только что вставшие с постелей Якушкин и Толстой восхищались тем, что вчера видели в Лувре и в Доме Инвалидов. Нынче уже втроем собирались на торжественное заседание в Академию надписей, а потом — в прославленную ресторацию Вери в Пале-Рояле.

Оставшись один, Непейцын написал прошение об отставке и второе — с просьбой числить его больным, чтобы генерал мог приказом назначить Краснокутского командующим ротой.

Дверь в сад была распахнута. Оттуда тянуло теплом, и полковник, не пристегивая деревяшки, проскакал, опираясь на Федора, до чугунной скамьи. Привратник, как вчера, дремал у своего окошка.

— Вы старика-то кормите? — спросил Сергей Васильевич.

— А как же? Да грязнуха — что бутошники самые старые в Луках, — презрительно отозвался Федор.

Непейцын поспел всего несколько раз затянуться из поданной им трубки, как из-за угла дома вышел верхний жилец и, поклонясь, подошел вплотную. Это был мужчина лет шестидесяти, с манерами воспитанного человека. Полковник слегка приподнялся, опершись на скамейку, и тоже поклонился. Француз указал на скамейку:

— Permettez moi de prendre place?[32]

— Oui, oui, s'il vous plait, — закивал Сергей Васильевич. — Mais je parle tres mal francais[33].

— Mais tout de meme vous permettez de vous parler?[34] — без улыбки спросил француз.

— Oui, oui, mais je vous prie, ne parler pas vite[35]. — От усилий, затраченных на составление этой фразы, Непейцын почувствовал испарину на лбу и подумал: «Господи! Хоть бы молодые дома были!..»

— C'est en nous combattant que vous avez perdu votre jambe?[36]

— Non, a la guerre turque, — ответил полковник и, взяв поставленную рядом трость, начертал на песке дату «1788», после чего добавил: — Sous la forteresse d'Otchacoff. Vous comprenez, monsieur?[37]

— Oui, oui[38], — подтвердил француз.

Так начался их разговор. И когда через полчаса верхний жилец откланялся, Сергей Васильевич первым делом подумал: «Благодарю, дорогой Шалье! Жаль, что не могу написать вам, как в Париже хоть плохо, но объяснился с вашим соотечественником и смог его немного успокоить».

За это время Непейцын узнал, что мосье Тинель, как рекомендовался собеседник, всю жизнь преподавал историю в одном из лицеев Парижа, а оба его сына стали офицерами и счастливо воевали до последнего ужасного похода. Старший, увы, убит под Москвой, а второй находится в плену в городе Туле, и отец его спросил господина полковника, что это за город, велик ли, далеко ли от Немана. Мадам Тинель очень плачет, очень тоскует, что их Жозеф томится в снежном царстве. Конечно, Сергей Васильевич объяснил, что Тула совсем не в Сибири, что в ней сейчас уже сходит снег и, главное, что сам он там долго служил, сохранил знакомых и может написать с просьбой разыскать le capitaine d'artillerie[39] Тинеля и позаботиться о нем во имя дружбы к тому, кто в Париже стал соседом его родителей.

Вот и новое занятие! После опять-таки одинокого обеда Непейцын засел за письмо к Захаве, а на другое утро, перед выходом в город, уже на механической ноге и в мундире, поднялся во второй этаж вместе с Якушкиным. Там после представления госпоже Тинель, маленькой женщине с заплаканными глазами. Иван Дмитриевич перевел супругам, что пишет об их сыне полковник, и подтвердил, что Тула не на Северном полюсе. В ответ офицеры были приглашены позавтракать, а когда отказались, так как недавно встали из-за стола, мосье Тинель предложил показать им Париж. Непейцын благодарил и просил совершить прогулку завтра, ибо нынче идет по начальству. Во время визита они неоднократно видели молодую служанку, востроглазую брюнетку, действительно «девицу хоть куда»…

Командир полка не принял рапортов Непейцына.

— Военные действия не окончены, — сказал он, — хотя, по всему судя, сие уже близко. Сенат французский объявил Наполеона низложенным. Маршал Мармон с корпусом покинул его. Как только война будет формально завершена, я испрошу вам отпуск до возвращения гвардии в Россию. Зачем вам терять жалованье, которое вы, право же, заслужили?

На другой день, наняв четырехместную коляску, расселись в ней с мосье Тинелем, Якушкиным и Толстым. Тронувшись с Рю де Тремуйль, учитель заговорил о том, что все большие города рождались на берегах рек, служивших в древности главным средством сообщения, и что сегодня покажет только Сену и один ее берег. Рассказ собственно о Париже начался на набережной Генриха IV, с вида на острова и мосты. Останавливались против Сите, Лувра, Тюильри, так что, не выходя из коляски, рассмотрели множество замечательных зданий, и спустя три часа через Вандомскую площадь возвратились домой, усталые от уличного шума и впечатлений. А на другой день тем же порядком объехали левый берег. Промелькнули Дом Инвалидов, Сакре-Кёр, Люксембургский дворец, Сорбонна. В Ботаническом саду посидели в тени деревьев, видели сытых зверей, живущих в больших клетках, и Непейцын с горечью вспоминал облезлых медведей, которых на потеху приводили в Великие Луки.

С этих двух поездок началось его знакомство с Парижем. Госпожа Тинель прихворнула, муж был около нее, и полковник уже в одиночестве отправлялся по городу. Ему очень помогал план, изданный каким-то оборотистым дельцом. Все его надписи были напечатаны на русском, хоть и не очень правильном языке и тут же изображены фасады знаменитых зданий, не вполне похожих, но узнаваемых.

Якушкин и Толстой не раз предлагали Сергею Васильевичу идти вместе, но он знал, что замедлит движение легких на ногу, жадных до впечатлений юношей, и пускался в походы один, не спеша, опираясь на верную трость. Да и смотрел он не на то, что интересовало юных офицеров, а на разносчиков и торговок, на уличные фонари и сточные трубы, на учение пожарных перед их казармой, проворно поднимавших до окон третьего этажа складную лестницу. Расспрашивал встречных о действии оптического телеграфа, на вышке которого размахивал «руками» сигнальный семафор. Заходил в галантерейные лавки, покупал гостинцы в Россию, просматривал книги на лотках букинистов. Иногда собеседники улыбались его оборотам речи, но Непейцын твердо решил не смущаться и смело выкладывал вспоминавшиеся слова, не всегда находя их грамматическое согласование.

Что его понимали, было, пожалуй, естественно. А вот как объяснялся с французами Федор? У этого разбитного парня оказались несомненные способности к языкам, соединенные с редкой ловкостью в обхождении с женским полом. Не прошло недели, как, на зависть слугам Якушкина и Толстого, он вечерами без умолку болтал с Мадленой в саду или на лестнице.

— Ох, парень, совести в тебе нет, уже забыл Эльзу! — сказал как-то Сергей Васильевич.

— Наше дело походное, сударь, да и поговорка есть: «Быль молодцу не укор», — не смущаясь, отозвался Федор.

— А как опять поколотят? — напомнил Непейцын.

— Некому-с, — уверенно отозвался слуга. — Мадлена вдова, мужа ейного в Гишпании убили, а брат в России у нас сгинул.

— Тем хуже — будто сироту обидишь. И как ты все узнал?

— Дело не хитрое-с, коли друг другу по сердцу пришлись…

Молодые офицеры также завели знакомство с дамами и ездили на гулянья и пикники. Краснокутский все вечера пропадал в театрах. Сергей Васильевич после обеда почти всегда оставался дома один, сильно тревожась за своих субалтернов, потому что в это время участились поединки одетых в штатское французских офицеров-бонапартистов с ненавистными им победителями.

Иногда к Непейцыну приходил верхний жилец, с которым они разговаривали почти свободно. Помогали освоить язык и французские газеты, печатавшие политические новости. В них Сергей Васильевич прочел об отречении Наполеона от престола и что местом ссылки ему назначен остров Эльба. Наконец-то подписали предварительный мирный договор, по которому Франция получила границы 1792 года. Русской армии приказано сняться с тесных лагерей против Фонтенбло и перейти на широкие квартиры близ Санлиса и Лаона. Потом обнародовали указ императора Александра, разрешавший пленным французам возвратиться из России в отечество.

Прочтя за утренним кофе последнее известие, Непейцын тотчас поднялся во второй этаж. Он застал Тинеля за шахматной доской, на которой в одиночестве разыгрывал партию.

— Скоро у вас будет с кем играть, — сказал Непейцын, подавая газету, и немедля ушел, чтобы не стеснять радости супругов.

Через час, когда собирался выйти в город вместе с зашедшим за ним Краснокутским, в комнату вошел Тинель.

— Благодарю вас за новость, лучше которой для нас не могло быть, — сказал он, отдавая газету полковнику. — Жена моя сразу почувствовала себя так хорошо, что я хочу снова предложить сопровождать вас. Не желаете ли съездить в Сен-Клу или Версаль?

Непейцын с Краснокутским переглянулись и сказали, что готовы хоть нынче. Кузьма заложил коляску, уселись и покатили в Сен-Клу. Ну и парк! Огромен и красив удивительно. Около дворца цветники, дальше широкие аллеи, бассейны. Всезнающий Тинель толковал про разбившего его знаменитого садового художника Ленотра, про то, что в революцию во дворце заседал Совет Пятисот, а Наполеон заново его отделал с удивительной роскошью. У дворца стоял караул, и внутрь никого не впускали. Обошли вокруг и поехали дальше, в Версаль. Тамошний дворец, парк и водоемы с фонтанами поразили офицеров. Все величественно, спокойно, огромно. Да, имя этого Ленотра стоит запомнить на всю жизнь!

— А завтра я вас поведу в Лувр, — сказал, прощаясь, Тинель. — В газетах пишут, что туда из Орлеана возвратились сокровища, которые отправили из боязни штурма. Я хочу показать вам картины, статуи и прежде всего Аполлона Бельведерского.

Посещение Лувра запомнилось Сергею Васильевичу не только тем, что рассказывал Тинель, но еще встречей с несколькими солдатами русской гвардии, которые, ступая на носки и разговаривая вполголоса, истово рассматривали живопись и скульптуру.

— Они у нас ежедневно, — сказал служитель музея, наблюдавший за порядком в залах, — и ведут себя с большим достоинством.

Конечно, жизнь в Париже была интересна. По утрам Якушкин и Толстой пересказывали, какую лекцию слушали вчера в Сорбонне, какие политические новости узнали, какие блюда ели у Вери или у братьев Провен. Дневные часы самого Сергея Васильевича почти всегда оказывались заняты. И все-таки каждый вечер, ложась в постель, он думал, что пора, пора в дорогу.

28 апреля Непейцын снова отправился к командиру полка, заготовив два рапорта: об отставке и об отпуске. На этот раз генерал обещал доложить о нем начальнику дивизии.

— Поговаривают и о нашем обратном движении в конце мая, — закончил Потемкин. — Чтобы сберечь силы людей, собираются везти дивизию на эскадре. Может, и вас соблазнит такое путешествие?

— Нет, Яков Алексеевич, я предпочту ехать не откладывая.

Вечером этого дня Краснокутский повел его в Гранд-Опера. Давали «Весталку» Спонтини, оперу, еще неизвестную в Петербурге. Непейцын был поражен богатством костюмов, грандиозной декорацией храма Весты, слаженностью оркестра. Голоса премьеров — Лаиса и особенно госпожи Броншю — были прекрасны, игра драматична. Но, аплодируя браку полководца Лициния с весталкой, Сергей Васильевич снова и снова чувствовал тоску по той, кто, он знал, ждет его в России.

— Вам надобно еще обязательно увидеть Тальма и мадемуазель Марс, — говорил, возвращаясь из театра, Краснокутский. — Я в этих делах тертый калач, но такого «Мизантропа» не видывал.

— А я становлюсь мизантропом оттого, что не еду в Петербург, — отшутился Непейцын.

Дома он застал гостя — в кресле спал Паренсов.

— Простите, Сергей Васильевич, я приехал в штаб, задержался до завтра, и вот… — заговорил он, разбуженный шагами хозяина.

— Полноте, я очень вам рад…

Говорили за ужином и после него, сидя с трубками у окошка.

— Как ваш «ученый филин»? — спросил Непейцын.

— Хорошо. Он ведь умен, труженик и отлично поладил с новым командиром корпуса Раевским.

— И к вам по-прежнему?

— Еще лучше, несмотря что в феврале я его нагайкой огрел.

— Как так?

— Да они тогда с графом Витгенштейном и с нами, несколькими штабными, прямо на французов наехали. Понятно — скорей наутек. Но у Довре лошадь оказалась на летних подковах и стала, как тёлка на льду, скользить. А я сзади скачу и луплю ее, бедную, что силы хватало. Ну, разок и по генералу задел. Он потом шутил, что я от вас выучился, раз откупщика плеткой стегали.

— Не откупщика, положим, а только его приказчика, — поправил Непейцын. — Зато ушли тогда от французов!

— Едва ноги унесли. Но, знаете, в тот день Витгенштейн просил сикурса у австрийского генерала Гардека, который стоял от нас верстах в пяти, а тот ответил, что не имеет приказа своих начальников, и отступил подальше. Хорош союзничек?

— И спасся?

— Да нет, разбит в тот же день наголову… Знаете, Сергей Васильевич, я у одного приятеля сегодня в штабе занятную цифирь списал. — Паренсов вынул из кармана записную книжку. — Вот-с… При Лейпциге русских убито и ранено тридцать восемь тысяч, пруссаков — двадцать тысяч, австрийцев — восемнадцать тысяч и шведов — две тысячи. При Кульме: русских — восемь тысяч, пруссаков — полторы тысячи и австрийцев — восемьсот. При взятии Парижа: русских — семь тысяч, пруссаков — тысяча восемьсот и вюртембержцев — полтораста. Австрийцев, заметьте, ни одного.

— Да, цифры красноречивые, — кивнул Непейцын. — А какие в вашем корпусе потери?

— Огромные. С перехода через Рейн уменьшился вполовину, — ответил Паренсов. — И, конечно, лишь одна шестая ранеными и убитыми, остальные от болезней. У нас солдаты да и офицеры часто голодны и босы были. Завидовали, когда вы в Париж парадом вступали, но в наших полках в то время половина людей во французских мундирах ходила, в ихних башмаках и под пушками — колеса от здешних телег… Теперь-то, конечно, пообшились, исправились..

— А что знаете про Властова? — спросил Сергей Васильевич.

— Вот башка пустая! — охнул Паренсов. — Он же просил вам кланяться, сказать, что здоров. А от себя прибавлю — награжден по заслугам. За Лейпциг — звезда Владимирская, за Париж — генерал-лейтенант. И еще просил передать, что сын его жив, хоть и ранен дважды.

Через неделю командир полка сам заехал на улицу Тремуйль и вручил Непейцыну отпускной билет, сказавши, что может получить у казначея годовой оклад, данный всем офицерам по случаю окончания войны, и жалованье за первую треть 1814 года.

— Словом, выправляйте подорожную, — закончил Потемкин.

— Но я же поеду на своих, Яков Алексеевич.

— А все может пригодиться. Вдруг надоест тащиться по пятьдесят верст в день, захотите пересесть на курьерскую тройку, — засмеялся генерал, — чтоб, как на крыльях, лететь в Петербург. А потом, право, потомкам такую редкость не мешает оставить, как подорожная, подписанная русским губернатором Парижа.

Приказав Федору и Кузьме готовиться к отъезду, Сергей Васильевич отправился по лавкам. В Пале-Рояле кто-то окликнул его стародавним именем:

— Эй, Славянин!

Огромного роста генерал в затертом артиллерийском вицмундире высился в людской толчее. Шляпа лихо сдвинута на правое ухо, огромные ручищи сложены на эфесе саженной сабли.

— Костенецкий?

— Я и есть… Вот, брат, когда встретились! Ну, пойдем, присядем, выпьем ихнего кофею, что ли. Сколько лет не видались?

— Двадцать пять, с самого Очакова.

— Охо-хо-хо!.. Эй, гарсон, силь ву плэ, де кафе э боку безэ… Ты по-французски силен? Науку нашего Шалье помнишь?

— А ты знаешь, как я Шалье на этой войне встретил?

— Да что ты?

И пошел рассказ за рассказом о том, что было с обоими, о тех, кого видели из корпусных товарищей. Грустно было услышать Непейцыну, что Криштофович убит под Бородином, что, как слышно, Дорохов совсем плох от, казалось поначалу, пустячной раны. И тут же узнал, что аракчеевский прислужник фон Шванбах, о котором слуху не было во время кампании, теперь оказался в Париже и под диктовку своего шефа, находящегося безотлучно при государе, наводит порядки-смотры в артиллерии армейских корпусов, разносит боевых командиров за изношенную амуницию, за разномастных лошадей и за иные «упущения», происшедшие за два года походов.

Незаметно просидели в кафе часа два и поглотили действительно «боку» печенья. В разговоре Костенецкий неизменно называл недавних врагов «французишками».

— Что же ты их столь пренебрежительно? — заметил Сергей Васильевич. — Нам в Париж добраться не дешево стало…

— А оттого, — уверенно ответил генерал, — что от славян беглых с нашей Руси происходят…

— Помилуй! Откуда такая мысль? — поразился Непейцын.

— А как же? Язык-то! Сена — оттого, что по берегам луга, на которых сено косят; пен — хлеб, оттого, что пена на тесте бывает; мулен — мельница, оттого, что мелят… Да мало ли? Наш язык, только испорченный. Убежали со страху от татар, да и засели где поспокойней да потеплее…

Непейцын хотел было сказать: «Ты шутишь?» — но посмотрел в ясные глаза великана и смолчал, подумав: «Ох, Вася, в бою ты молодец и товарищ добрейший, а насчет образованности не силен. Или у тебя патриотизм этак странно повернулся?..»

Еще через три дня, простившись с однополчанами и с Тинелями, нагрузив коляску походным имуществом и парижскими покупками, сопровождаемые жалобным плачем Мадлены и поклонами старого привратника, путники выехали из ворот на улице Тремуйль. Как сказал при последней встрече Паренсов, им предстояло проехать по Франции около пятисот верст, по германским государствам — полторы тысячи и по России — около тысячи. Полагая, что четверик — верхового коня в дорогу запрягли в ряд с другими — без затруднения пробежит по шестидесяти верст в день, отдыхая каждые пятые сутки, выходило, что проедут больше полутора месяцев. Их дорога вилась на Шалон и Мец, на Франкфурт, Лейпциг и Торн, на Гродно, Псков и Петербург. Эх, далеко, эх, долго!..

Лошади бежали ходко, французские и немецкие тракты были хорошо мощены, гостиницы чисты, людское и конское продовольствие дешево. Но Сергею Васильевичу казалось, что едут ужасно медленно. Он говорил себе, что с боями путь этот прошли в полтора года, а теперь делают в десять раз быстрей, но никакие резоны не помогли. Прав был Потемкин, что спешащему путнику захочется переменить свою покойную коляску на курьерскую тележку. Полковник не делал этого только потому, что видел, как забиты почтовые станции офицерами всех наций, спешащими во все концы Европы.

Путники постоянно встречали нестройно марширующие колонны французских солдат, возвращавшихся из плена и протягивавших руку за подаянием. Встречали и воинские части, шедшие на мирные квартиры и одетые немногим лучше вчерашних пленных.

— Все по своим щелям, как тараканы утром, ползут, — сказал Федор.

Он заметно потускнел после отъезда из Парижа и часто вполголоса напевал:

На одной из остановок Сергей Васильевич услышал, как Кузьма сочувствующе спросил:

— Всё по Мадленке сохнешь?

— Еще чего? — откликнулся Федор. — Да у меня таких Мадленок знаешь еще сколько будет?..

Дольше других эпизодов этой дальней дороги осталось в памяти Непейцына виденное в селе близ Лейпцига. Здесь остановились подкрепить железные шины на колесах. Пока кузнецы возились с коляской, полковник, расправляя усталую спину, поковылял вперед, сказав, чтоб его догоняли. У окна последнего дома сидел старый немец. Когда Сергей Васильевич поравнялся с ним, он, сняв колпак, спросил:

— Mein Herr, suchen Sie nicht den russischen Friedhof?[40]

— Aber gibt es hier eins?[41] — с трудом подобрал слова Непейцын.

— Gewiss. In unserem Dorfe hat lange Zeit ein Hospital gestanden… Da ist er, neben dem Wege. — И немец указал на группу деревьев. — Früher stand da eine Kirche, die im Kriege verbrannt war, und wir fuhrten diesen heiligen Platz für ewige Ruhe unserer Befreier[42].

Песчаная дорожка вела к кладбищу. По обеим ее сторонам ровнялись холмики, подернутые молодой травой, увенчанные одинаковыми деревянными крестами. На некоторых можно было прочесть имена: «Майор Токаревич», «Прапорщик Ильинский, «Штаб-ротмистр Челищев»… Откуда ему знакома эта фамилия?..

Сергей Васильевич подошел вплотную к могиле: «Чугуевского уланского полка штаб-ротмистр и кавалер Владимир Петрович Челищев умер от ран, под Лейпцигом полученных, на двадцать четвертом году жизни…» Так ведь это юноша, которого Ненила выхаживала в Луках от поноса… Знает ли матушка его, где похоронен? Впрочем, не все ли равно где!..

Сергей Васильевич снял фуражку, перекрестился и пошел обратно к дороге: «Вот пути судьбы! Не в другом месте, а именно здесь завернули в кузницу, чтобы смог поклониться могиле. Ну, немцы, будете ли помнить тех, кто страдал и умер на германской земле, помогая вам выбиться из-под железной руки Наполеона?..»

И снова, снова, снова мелькают села и городки, кирки и гостиницы, кузницы, заставы, поля, леса, озера, мосты… Вот и пограничные столбы на берегу Немана. Наконец-то стали попадаться русские названия сел и деревень… И вот уже поднялись над горизонтом главы псковского Троицкого собора. Пылит улица, лают собаки, бегущие за коляской. Остановились перед гостиницей, и как раз ударили к вечерне на одной, другой, десятой колокольне… Может, передохнуть здесь, пойти к Чернобурову, узнать губернские новости и как поживает Квасов?.. Показаться им в гвардейском мундире со всеми орденами и при золотой шпаге?.. Да нет, ну их всех! Скорей, скорей дальше…