Достоинство национализма

Семья - самый знакомый из малых институтов, но есть много других. Военная единица, называемая отделением, являет собой основное формирование, из которого строятся все армии. Созданный по образцу семьи, оно состоит примерно из десяти человек под командованием младшего офицера или сержанта. Здесь также способность подразделения функционировать в условиях крайнего напряжения зависит от сцепленной лояльности, становящейся особенно сильной в подразделении, которое достаточно мало, чтобы гарантировать, что каждый боец знает других лично и имеет обширный опыт полагаться на них во время тренировок и боев.

Небольшие коллективы, такие как семья или воинское отделение, состоящие из людей, связанных взаимной преданностью, сформировавшейся в течение долгих лет общих невзгод и триумфа, является основой всего политического строя. Именно из таких маленьких единиц строятся более крупные политические институты любого рода. Например, можно объединить глав семейств во внутренне лояльную ассоциацию, тем самым связав вместе членов различных семейств в один клан. И действительно, во всем мире и во все времена кланы создавались для обеспечения коллективной защиты, установления процедуры справедливого разрешения спора между его членами и общего служения богам. Ребенок, растущий в одной из таких семей, не обязательно напрямую развивает узы взаимной лояльности с большинством других членов клана, которых могут быть сотни и тысячи и которые могут быть разбросаны по значительной территории. Но его родители, связанные прямыми узами взаимной преданности с другими главами семейств, переживают страдания и победы клана, как если бы они происходили с ними самими, и это находит выражение в кругу близких. Так ребенок, переживающий страдания и победы своих родителей, как если бы они происходили с ним самим, может чувствовать страдания и победы клана, как свои собственные.

Таким образом, даже совсем маленький ребенок почувствует укол и стыд, если другому члену его клана причинят вред или опозорят члены соперничающего клана. И "я" ребенка расширяется, охватывая весь клан и всех его членов, даже тех, с кем он никогда не встречался. И это распространение "я" ведет к тому, что он готов отложить ожесточенные споры с другими членами своего клана, когда угроза извне воспринимается как вызов для всех.

Когда мы говорим о сплоченности человеческих коллективов, мы имеем в виду именно это: узы взаимной лояльности, которые прочно удерживают вместе союз множества людей, где каждый разделяет страдания и победы других, в том числе и тех, с кем он никогда не встречался.

Подобная сплоченность не ограничивается масштабами семьи и клана. Главы кланов могут объединяться в племя, которое может насчитывать десятки тысяч членов. И главы племен могут объединиться, чтобы сформировать нацию, члены которой насчитывают миллионы. Такой процесс консолидации знаком нам, например, по библейской истории Израиля, особенно пристально рассматривающей вопрос, могут ли объединиться израильские племена вместе, чтобы сформировать единую нацию. То же знакомо нам и по истории англичан, голландцев, американцев и многих других народов. Подобно узам клановой лояльности, узы лояльности к племени или нации произрастают из преданности к родителям: ребенок переживает страдания и победы своего племени или нации как свои собственные, потому что он переживает страдания и победы своих родителей. как свои собственные, и родители выказывают соответствующие чувства по мере развития бедственных или триумфальных событий, касающихся племени и нации. И как всегда, такая привязанность означает, что индивид откладывает споры с другими членами своего племени и нации, объединяясь с ними "одной мыслью" в моменты опасности или при осуществлении крупных общественных проектов.

Есть ли пределы у процесса консолидации, посредством которого кланы объединяются в племена, а племена- в нации, распространяя лояльность отдельных индивидов вовне? Мы знаем, что нации могут развить привязанность к другим нациям, и что со временем они могут напоминать привязанность племен друг к другу при формировании нации. Иными словами, существует такая вещь, как "семья наций", которой часто считают себя англоязычные народы или как иногда считают себя индуистские народы Индии. Но то, что объединяет такую семью наций, это, опять же, взаимная лояльность, укрепляющаяся и возрождающаяся общими напастями современной эпохи: солидарность англоязычных народов проявилась в совместной борьбе против оси фашистских держав или против коммунистических стран; а взаимная лояльность индусов вышла на первый план во время их общей борьбы за освобождение от господства англичан и мусульман. Однако мы никогда не видели подлинной тенденции к взаимной лояльности между, вообще, всеми народами, ибо это может сформироваться лишь в условиях, когда все человечество стоит вместе перед общей бедой. Взаимная преданность людей друг другу - самая мощная сила, действующая в политической сфере. Чувство взаимной преданности сплачивает людей вместе, объединяя их в семьи, кланы, племена и нации, во многом так же, как сила гравитации сближает молекулы, превращая их в планеты, звездные системы, галактики и системы галактик. Современные авторы, на которых слишком большое влияние оказала дарвиновская наука, склонны искать объяснение тому в биологическом родстве. Но этого не так. Изолированный индивид, переживший болезнь или войну, отрезавшие его от семьи и клана, всегда присоединяется к новой семье или новому клану, усиливая их собой и получая защиту взамен. Поступая так, он создает новые узы взаимной лояльности, заменяя утраченные, и это без всякой связи с биологическим родством. Это постоянное воссоздание разрушенных уз взаимной лояльности означает, что семьи могут принимать новых членов, не рожденных внутри семьи, и что кланы принимают целые семьи, не рожденные внутри клана. Точно так же нации принимают не только чужестранцев и семьи, но и целые племена, которые когда-то были чужими, но более таковыми не считаются.

Хотя любая нация используют метафору братства, взывая к взаимной лояльности между своими членами, фактическое биологическое родство это лишь, от силы, сырой материал для строительства нации. Решающим фактором являются узы взаимной преданности, установлены между членами нации за долгие годы совместных трудностей и успехов.

Это постоянное возрождение уз взаимной преданности, которое мы находим почти в каждом человеке, означает, что не может быть общества, члены которого лояльны лишь самому себе. Это верно и для современного общества тоже, хотя традиционный порядок племен и кланов в нем ослаблен национальным государством, а либеральная философия научила человека постоянно мыслить категориями личной жизни и собственности. Даже здесь коллективы, построенные на взаимной преданности, видны повсюду: местные политические отделения, церкви и синагоги, школы и другие общественные организации все еще очень напоминают старые кланы. В национальном масштабе могущественные религиозные, этнические, секторальные и профессиональные ассоциации продолжают играть роль в жизни нации, подобную роли племени с его жесткой взаимной лояльностью, и каждое борется с другими племенами, меняя коалиции, в попытках сдвинуть национальный курс в свою пользу. Разумеется, они не обладают силой и стойкостью кланов и племен, предшествовавших государству. Разнообразие таких ассоциаций дает человеку гораздо большую свободу выбора в вопросе верности им. Поскольку они не являются политически независимыми образованиями, воюющими друг с другом, внутренние взаимные обязательства их членов гораздо менее требовательны. Тем не менее, их присутствие указывает на неугасающую тенденцию индивидов даже в условиях современного государства объединяться в коллективы не только на уровне семьи, но и на уровне клана, племени или государства. Эта тенденция становится более явной, когда члены нашего "клана" или "племени" подвергаются угрозе, и она вновь заявляет о себе с древней силой, когда наше "племя" приходит к выводу, что национальное государство больше не в состоянии защищать его, как прежде.

Узы взаимной лояльности, которые делают семьи, кланы, племена и нации стабильными и прочными институтами, также гарантируют, что люди постоянно переживают то, что происходит с коллективами, которым они лояльны, как нечто, происходящее с ними самими. Как следствие, люди не только заинтересованы в защите своей жизни и собственности, но и постоянно стремятся к укреплению здоровья и процветания семьи, клана, племени и нации, которым они верны, даже и таким образом, что их собственная жизнь и имущество оказывается в опасности.

Что я имею в виду под здоровьем и процветанием семьи, клана, племени и нации? Как почти все термины, которые мы используем для описания человеческих коллективов, эти метафоры взяты из жизни человека. Однако характеристики человеческих коллективов, на которые эти термины обращают наше внимание, вполне реальны, даже если описаны метафорами.

Можно сказать, что здоровье и благополучие семьи состоит из трех вещей: во-первых, физического и материального благополучия. Это означает, что дети рождаются и растут крепкими, что семья расширяет находящуюся в ее распоряжении собственность, и что ее физические возможности и продуктивность, такие как способность производить или добывать пищу, из года в год улучшаются. Во-вторых, семья видится здоровой, когда она обладает значительной внутренней целостностью - когда ее члены лояльны друг к другу, радуются достижениям друг друга и защищают друг друга в невзгодах, даже с риском для себя; когда ее члены готовы уважать различия в возрасте и статусе между собой, что позволяет семье принимать общее решение эффективно и без принуждения; и когда конкуренция и напряженность, неизбежно возникающие между ее членами, протекают относительном мирно, не нанося долгосрочного ущерба семье в целом. В-третьих, здоровье семьи оценивается по степени и качеству культурного наследия, которое родители, бабушки и дедушки передают детям. Этот фактор часто упускается из виду, но он не менее важен для здоровья и благополучия семьи, чем любой другой. И физические возможности, и внутренняя целостность семьи в значительной степени зависят от культурного наследия, передаваемого старшим поколением молодым.

Это показатели здоровья и благополучия семьи; и каждый член семьи, интеллектуально развитый или не очень, имеет интуитивное понимание того, что это такое; точно так же, как он интуитивно понимает, что способствует его духовному и материальному развитию. Более того, индивид переживает укрепление или ослабление своей семьи как нечто происходящее с ним самим. И это постоянно побуждает его принимать меры для защиты и построения семьи как с точки зрения ее материального благополучия, так и с точки зрения ее внутренней целостности и способности передавать соответствующее культурное наследие детям. Именно этими мотивы руководствуются родителями в течение многих, и возможно, большинства часов своего бодрствования: они берут на себя работу, которая им не нравится, чтобы иметь возможность прокормить свою семью. Они мирятся, налаживая отношения с супругом или супругой, чтобы в доме был покой. Они посвящают массу времени опеке непослушной молодежи, чья способность осознать ценность того, чему их учат, порой весьма ограничена. И они делают это не из альтруистического побуждения помочь кому-то отдаленному, а потому, что укрепление семьи воспринимается ими как укрепление самих себя.

Здоровье и процветание любого человеческого коллектива оценивается во многом так же, как и благополучие семьи. Мы можем оценить здоровье племени или нации, например, рассматривая их материальное благополучие, их внутреннюю целостность, а также мощь культурного наследия, передаваемого от одного поколения другому. Точно так же человек, преданный своему племени или нации, не может избежать чувств при усилении или ослаблении; и это усиление или ослабление происходит как бы с ним точно так же, как это происходит в отношении его собственной семьи. И по этой причине, когда ощущается ослабление племени или нации, мы наблюдаем, как люди поднимаются, чтобы взять ситуацию в свои руки, и действуют душой и сердцем, укрепляя их, как укрепляют собственную семью. Они делают это не из-за альтруизма, а потому, что укрепление племени или нации воспринимается как укрепление самих себя.

Люди постоянно желают и активно стремятся к здоровью и процветанию семьи, клана, племени и нации, с которыми они связаны узами взаимной преданности: мы остро нуждаемся в достижении материального успеха всего коллектива. Мы стараемся укрепить его внутреннюю целостность, чтобы члены его были верны друг другу в невзгодах, уважали своих патриархов и лидеров и конкурировали между собой мирно. И мы стараемся передать новому поколению культурное наследие коллектива, его язык и религию, его законы и традиции, его историческую перспективу и уникальную характер понимания мира. Примечательно, что это последнее - беспокойство о передаче культурного наследия коллектива будущим поколениям - часто воспринимается как потребность не менее сильная, чем желание накормить и одеть наших детей. Даже в семье, разоренной и бедной, близкой к голодной смерти, не прекращаются усилия родителей передать это наследство своим детям. Достаточно вмешаться в язык, на котором люди говорят, в религию его сообщества, в привычные правила, согласно которым они ведут свои дела, или в то, как они воспитывают своих детей, чтобы мгновенно воспламенить их, поставив на грань насилия. Эти вещи переживаются с такой горечью и вызывают такой всепоглощающий гнев потому, что они посягают на внутреннюю целостность и культурное наследие семьи, клана, племени или нации. Ни одной универсальной идеологии - ни христианству, ни исламу, ни либерализму, ни марксизму - не удалось серьезно уменьшить, тем более, изжить полностью это сильнейшее желание защитить и укрепить своё сообщество. И не следует хотеть устранения или уменьшения этого желания, точно так же, как мы не хотим, чтобы уменьшилось желание человека защитить свою собственную жизнь или улучшить свою материальную ситуацию. Безусловно, эта яростная забота о материальном благополучии, внутренней целостности и культурном наследии сообщества превращает каждую семью, клан, племя и нацию в своего рода крепость, окруженную высокими невидимыми стенами. Но эти стены являются необходимым условием, обеспечивающим всё человеческое разнообразие, новаторство и прогресс, позволяя каждой из этих маленьких крепостей укрывать свое особенное наследие, свою собственную драгоценную культуру в саду, где она может цвести беспрепятственно. Там внутри оригинальному и неповторимому дается собственное пространство, где оно может быть опробовано и испытано в течение нескольких поколений. Там внутри то, что говорят и делают лишь в этой семье, клане или племени и нигде больше, получает время для роста и созревания, становясь прочным и сильным по мере того, как оно укореняется в характере различных членов коллектива - до тех пор, пока оно не готово двинуться наружу от семьи к клану, от клана к племени и нации, а оттуда ко всем семействам на земле.

Каждое нововведение, которое привело к улучшению в индустрии, законе, морали и добродетели, было результатом такого рода развития - независимо начавшегося наследия внутри небольшого человеческого сообщества, а затем распространившегося вовне. В то же время эти крепостные стены языка и культуры племен можно рассматривать как предотвращающие слишком быстрое распространение новшеств, давая время тому, что отрицательно и разрушительно быть испробовано, пройти своей дорогой и умереть, не охватив всё человечество целиком.

Х: Как в реальности рождаются государства

"Есть история, которую матери рассказывают своим детям про то, как рождаются младенцы. Они рассказывают, что, когда наступает время, аист приносит новорожденного ребенка на порог своего нового дома. Нет родителей, считающих эту историю правдивой. Так почему же они ее рассказывают? Вероятно, потому что правда, в глазах некоторых родителей, уродлива и неприятна. Пересказывая своим детям эту ложь, они надеются представить мир красивее, чем он есть, и защитить юные души от мыслей, могущих причинить страдания.

Точно так же есть история, которую преподаватели политики, права и философии рассказывают своим студентам по поводу рождения государств. Они рассказывают, как живущий абсолютно свободно человек соглашается вместе с бесчисленными другими людьми сформировать правительство и подчиниться его диктату. Ни один преподаватель университета или учитель гражданского права не считает это правдой.

Так зачем же это рассказывать? На этот вопрос ответить сложнее. Подобно истории про аиста, можно было бы сказать, что традиция ознакомления учеников с теорией управления государством посредством такого фантастического рассказа защищает умы студентов от ряда уродливых и неприятных истин. Но на этом сходство заканчивается. Ибо история про аиста предназначена, чтобы продлить невинное детство еще немного, в предположении, что в определенный момент родители скажут им правду. В то время как история о том, как зарождается государство, внушается молодежи вновь и вновь на каждом этапе их образования - сначала в старших классах школы, затем в колледже, а затем снова на юридическом факультете и в аспирантуре. В конце концов, они становятся законодателями, юристами и известными учеными, но вся та же сказка о политическом устройстве, внедренная в их головы, занимает там место, предназначенное для компетентного понимания предмета. И каждый день мы видим, сколько вреда свершается во внутренней политике и иностранных делах действиями государственных мужей, которые продолжают полагаться на этот миф в процессе принятия решений от имени государства. Этот тезис энергично подчеркивался практически всеми политическими теоретиками, пытавшимися подойти к предмету эмпирически, включая Селдена, Юма, Смита, Фергюсона, Берка и Милля. Невозможно разумно рассуждать о принципах управления государством, не освободив себя сначала от вымысла, что государства формируются с согласия отдельных лиц,- идеи, лишь скрывающей от нас механизм того, как государства рождаются и продолжают существовать во времени, что скрепляет их и что их разрушает." Как возникает государство? Из того, что уже было сказано, мы понимаем, что изначального "естественного состояния", воображаемого Гоббсом и Локком, когда люди были преданы только самим себе, никогда не существовало. пока люди жили на земле, они всегда были преданы расширенным семействам, кланам и племенам, обеспечивавшим им защиту, справедливые правила разрешения споров между ними и обряды жертвоприношений богам, каждое в соответствии со своими уникальными обычаями. Этот порядок племен и кланов являет собой фактический изначальный политический строй человечества. Что мы должны думать об этой форме политического устройства?

Во-первых, кланово-племенной и строй это не государство. Верно, что клан и племя озабочены защитой, справедливостью и религией - теми же вопросами, которые волнуют государства. Но изначальная форма человеческого политического устройства отличается от государственного тем, что она, в строгом смысле слова, анархична, то есть функционирует без постоянного центрального правительства: нет постоянной армии или полиции, нет бюрократии, способной собирать налоги, достаточные для поддержания подобных силовых структур, и, следовательно, никто не может издавать указы, которые затем будут навязаны с помощью вооруженной силы. У каждого клана или племени есть глава или вождь. Но без вооруженных сил, цель которых - выполнение его воли, такой клан или глава племени редко обладает силой принудить своих сотоварищей следовать за ним, если они того не хотят. Что побуждает клан или племя действовать как единое целое? Во-первых, согласие клана или племени с тем, что его лидеры разрешают конкретный вопрос правильно. Во-вторых, там, где такого согласия нет, лояльность клана или племени своим лидерам. И, наконец, давление, которое те, кто согласен с решением, и те, кто принимает его по причине лояльности, оказывают на тех, кто сомневается. Если этого недостаточно, клан или племя не функционируют как единое целое.

Очевидно, что преимущества такого анархического политического строя проистекают из того же источника, что и его недостатки. Этот строй мало заботится о налогообложении или об организации людей на крупномасштабные строительные проекты или войны. Это означает, что каждая семья или клан обладают такой свободой, которая недоступна после создания государства; при этом каждая семья, клан и племя участвуют в более масштабных коллективных целях лишь по своему усмотрению. С другой стороны, совместная защита основана на капризах нерегулярной и необученной милиции, справедливость осуществляется с превеликим трудом, а религиозные обычаи соблюдаются исключительно добровольно. Когда племена и кланы утрачивают лояльность своим общим обычаям и друг другу, то неизбежно следуют междоусобные войны, несправедливость и поражение от рук пришельцев; и никто не может исправить положение.

Государство рождается из относительной слабости старого кланово-племенного порядка. Перманентная ревизия политического строя, в конце концов, приводит к постоянному центральному правительству, стоящему над племенами и кланами. Она включает создание профессиональных вооруженных сил, которые не распускаются в мирное время; бюрократии, способной собирать налоги, достаточные для поддержания такой силы; и правителя или правительства, наделенного полномочиями издавать указы, которые, при необходимости, выполняются путем силового принуждения. Такое правительство концентрирует беспрецедентную степень власти в руках небольшого числа людей - силу, которую можно использовать для защиты племен от внешних врагов, для разрешения и подавления споров между ними, а также для установления единых религиозных обрядов в национальном масштабе.

Но как может возникнуть государство, которое неизбежно лишает кланы и племена их свободы и возлагает на них такое тяжелое бремя? Мы знаем два пути:

Во-первых, существует возможность создания свободного государства: когда управляемые сами вручают бразды правления правительству. Это возможно, когда главы коалиции племен, признавая общие узы преданности и общую потребность, объединяются для создания постоянного национального правительства. В таком случае вожди племен сами участвуют в выборе правителя нации и заседают в его советах, когда должны быть приняты важные решения. Человек, таким образом, чувствует лояльность государству из-за его преданности родителям, своему племени и своей нации, и по этой причине он готов даже на страдания и жертвы, если правительство потребует от него сделать что-то. Более того, эта лояльность человека государству может проявиться, даже если конкретные лица, служащие в правительстве в данный момент, или конкретная политика, которую они решили проводить, ему не по душе. Его преданность нации и яростное желание сохранить ее целостность побуждают человека продолжать сражаться в войнах, решаемых национальным правительством, подчиняясь его законам и платя налоги, при этом надеясь, что рано или поздно появятся лучшие лидеры и лучшая политика.

В истории мы видели множество таких государств. Самый известный случай такого объединения племен - пример древнего Израиля, послуживший моделью национального государства. Афинское государство, хотя его обычно называют "городом-государством", на самом деле было создано аналогичным образом за счет объединения ряда кланов. И мы должны признать его племенным государством - государством определенного греческого племени. Ведь, хотя народ Афин был достаточно сплоченным, чтобы им управляло постоянное правительство, он также сохранил свою независимость от других греческих племен, и это несмотря на существование более широкой греческой нации, которая оставалась разделенной на независимые племена. Таким образом, как израильское, так и афинское государства могли функционировать в целом как свободные государства, их существование стало возможным благодаря лояльности их народа к нации и племени соответственно, что способствовало необходимой сплоченности государства. То же самое можно сказать об основании английской нации, объединенной под Альфредом, или о слиянии голландских племен в качестве национального государства в рамках Голландской республики, или об учреждении единого государства английскими колониями в Америке. Можно считать, что все эти и другие свободные государства возникли в результате объединения имеющих между собой трения племен под единым национальным правительством в соответствии с решением руководства этих племен образовать свободное государство.

Во-вторых, государство может быть установлено и поддерживаться как деспотическое государство. Под этим я подразумеваю государство, чьи кланы или племена не объединились добровольно для сохранения своей свободы, а, напротив, были порабощены завоевателем против своей воли. В этом случае правителя государства не выбирают лидеры племени или нации, с которыми человек связан узами взаимной преданности. Скорее, правители - чужаки или узурпаторы, которым племена вовсе не лояльны. А поскольку племя, которому человек лоялен, не дает ему повода быть лояльным государству, то он не пойдет добровольно на войну, не будет подчиняться закону или платить налоги государству. В отсутствие такой сплоченности необходима сила, способная заставить человека действовать так, как будто он лоялен, хотя на самом деле это не так. И единственная форма правления, которая может навязать это подобие сплоченности там, где подлинной сплоченности не существует, это тирания - государство, которое может подавить распространение инакомыслия силой и террором, привлечь большую часть населения к военной службе или другим общественным работам и взимать налоги, которые используются для подкупа тех, кто готов брать эти взятки.

Я описал два различных способа возникновения государства: один путем свободного установления правительства коалицией кланов или племен внутри данной нации, а другой - посредством завоевания. На практике государство часто создается путем сочетания этих факторов, когда одни племена и кланы объединяются добровольно, а другие - по принуждению. Обратите внимание, однако, на то, насколько далеко понимание того, что их объединяет, от рождения государства, описанного в теориях Гоббса или Локка. Эти философы утверждают, что учреждение государства это согласие каждого человека, и что мотивом этого согласия является расчет на то, что создание государства лучше всего защитит его жизнь и собственность. В действительности же такого согласия и такого расчета нет. В случае завоевания согласие обычного человека совершенно не имеет значения. И даже когда свободное государство образуется путем объединения племен в нацию, это имеет место потому что узы взаимной преданности были установлены между главами этих племен с целью установления мира между ними и обеспечения их совместной независимости и образа жизни перед лицом иностранной угрозы. Обычного человека не просят дать согласие на национальное объединение и независимость. Это решается в советах, к которым у него мало доступа, и, как правило, он становится лояльными к национальному государству из-за лояльности к своему племени, даже если он считает решение его руководителей сомнительным. Таким образом, именно интересы и стремления племени и нации, как их понимает руководство племени, имеют решающее значение при рождении свободного государства.

XI: Бизнес и семья

Продолжающаяся слабость унаследованной от Гоббса и Локка политической философии, объясняется одной большой ошибкой: она утверждает, что политическая жизнь регулируется в значительной степени или исключительно соглашениями людей, взвешивающих, что в большей мере обезопасит их положение и увеличит их состояние. Иными словами, либеральная философия игнорирует взаимную лояльность как мотив, умаляя мощнейшие силы, действующие на политической арене.

Несомненно, существуют институты, которые регулируются в первую очередь оценкой индивидуумами того, что улучшит их физическое благосостояние, защитит и увеличит их имущество, и основаны на постоянном согласии с другими для достижения этих целей. Таковым является бизнес-предприятие. Когда создается фабрика, магазин или инвестиционная компания, их целью является обеспечение жизни и имущества лиц, которые соглашаются участвовать в бизнесе. Для тех, кто победнее, это означает получение заработной платы, которая обеспечит им минимум еды, жилья и одежды. Для тех, кто в финансовом отношении более обеспечен, это означает накопление собственности, которая может быть использована для расширения и создания новых собственных коммерческих предприятий, а также для образования, роскоши и благотворительности. Разумеется, деловые предприятия, ища выгоду, могут настаивать на семейном характере бизнеса, внушая лояльность своим сотрудникам и настаивая на семейном характере бизнеса. Но это не меняет фундаментальный характер бизнеса как консенсуса, целью которого является повышение благосостояния и собственности тех, кто в нем участвует. И в целом, все, кто участвует в этом, делают это только до тех пор, пока продолжают считать бизнес лично прибыльным. Это означает, что обязательства, связывающие участников бизнеса друг с другом, по своей природе являются слабыми: работник или даже партнер в фирме в течение многих лет может считаться ценным активом для корпорации, и все же обнаружить увольнительное благодарственное письмо, когда руководство придет к выводу, что без него они могут быть успешнее. Так же точно, партнеры или сотрудник часто уходит из фирмы в тот момент, когда появляется более прибыльная возможность. Слабость ответственностей, скрепляющих бизнес, выражается не только в легкости, с которой его участники уходят или изгоняются. Предприятие страдает от изменчивости и временности всех человеческих связей, основанных на согласии... Весьма необычно, чтобы человек был готов отказаться от своей жизни ради фабрики или магазина, его нанявших. Это же справедливо и для владельцев бизнеса. В самом деле трудно даже найти бизнесмена, а тем более сотрудника, готового нести постоянные финансовые потери ради бизнеса, который вряд ли сможет окупить эти убытки позже.

Сравните это с семьей. Как и в бизнесе, семья основывается на соглашении - брачном соглашении, так что оно тоже начинается с акта взаимного согласия. И как бизнес, семья также действует как хозяйственное предприятие, стремясь обеспечить физическое благополучие и имущество своих членов. Но семья строится для достижения совершенно иных целей, и благодаря этому она устанавливает между людьми связи совершенно иного вида. С какой же целью создается семья? Верно, что в браке люди здоровее и живут в большем достатке, чем те, кто не состоит в браке. Но мужчины и женщины, поженившись и принося детей в мир, испытывают трудности и приносят жертвы, оставаясь в браке и поддерживая своих детей до самой зрелости, вовсе не потому, что это будет способствовать их личному здоровью и процветанию. Цель семьи это нечто совсем другое: браки и семьи учреждаются для передачи следующему поколению того наследства, которое было завещано нам нашими родителями и их предками. Это наследство включает в себя как саму жизнь и, возможно, некоторую собственность, но также и образ жизни, религию и язык, навыки и привычки, а кроме того, определенные идеалы и взгляды касательно того, что следует ценить, - нечто уникальное для каждой семьи, чем другие не обладают. Мужчина и женщина объединяются, чтобы сплавить вместе то, что каждый из них унаследовал от своих родителей, бабушек и дедушек, передавая детям лучшее из того, что каждый из них получил, и, возможно, улучшить это в будущем. Один из способов описать это усилие - сказать, что семья создана для выплаты долга перед родителями и предками за наследство, полученное от них, - долга, который может быть погашен только путем воспитания новых поколений, которые получат его, и , если возможно, улучшат в свою очередь. Этих целей невозможно достичь за несколько лет. Мы склонны сосредотачиваться на том, как родители влияют на развитие своих детей в ранние годы. Менее заметно, что значительная часть того, что родители передают своим детям, не может быть понята теми, пока им не исполнится двадцать пять или тридцать пять лет; и что, когда у наших детей появляются собственные дети, их потребность, а часто и желание взять наследство, доступное им от родителей, только возрастает. Родители несут ответственность не только перед своими детьми.

Когда дети наших детей достигают совершеннолетия и не могут или не хотят искать то, что им нужно, на примерах и в разговоре со своими родителями, часто бывает, что они обращаются к своим бабушкам и дедушкам за ответами.

Истина заключается в том, что работа по взращиванию сада, коим является семья, не прекращается никогда, до самой смерти.

Рассмотрим последствия этого факта. Обязательства, принимаемые в бизнесе, как я уже сказал, основываются на постоянном согласии и могут периодически переоцениваться путем анализа выигрыша и издержек. Каждый человек, участвующий в этом предприятии, может в любое время заявить о своем намерении прекратить отношения. Напротив, обязанности, взятые по воспитанию детей... постоянны и остаются в силе на всю оставшуюся жизнь, согласны мы с ними или нет. Верно, что в какой-то момент муж и жена обычно соглашаются привести в мир ребенка. Но вскоре после этого изначального акта согласия трудности, связанные с воспитанием ребенка, уже мало похожи на то, о чем молодые любовники думали и соглашались когда-то. Однако это первоначальное решение не может быть пересмотрено, родителям не дано возобновить свое соглашение на основе обновленной оценки. Как раз наоборот: согласие родителей или их отсутствие не имеют отношения к их продолжающимся обязанностям. Их мотивация заключается в лояльности, ибо родители осознают ребенка как часть себя на всю оставшуюся жизнь; навсегда. Нечто подобное можно сказать о взаимоотношениях между мужем и женой. Это правда, что они дали согласие пожениться в какой-то момент. Но то, что они переживают в совместной жизни: не только радость и наслаждение, но также печаль и лишения, не поддаются их воображению в момент их первоначального решения. Тем не менее, они остаются вместе, и не в результате перерасчета, проводимого каждые несколько месяцев. Скорее, они поддерживаются взаимной лояльностью, которая является признанием каждого, что другой есть часть его самого - не только до тех пор, пока их дети достигнут совершеннолетия, но и на всю оставшуюся жизнь; навсегда. Некоторые возражают, что это различие между бизнесом и семьей преувеличено. В конце концов, есть такая вещь, как развод и отчуждение в семье, так же, как и лояльность к своим деловым партнерам. Тем не менее, нет надежды понять сферу политики, если не увидеть, что бизнес-предприятие и семья это не просто разные институты, а институты, отражающие противоположность между двумя идеальными типами: деловое предприятие работает в сфере человеческой жизни, где свобода, расчет и согласие человека являются наиболее благодатными. Семья же работает в той области, в которой благодатны лояльность, преданность и самоограничение. Поскольку коммерческие предприятия могут принести значительные материальные выгоды тем, кто в них участвует, а кроме того, окружающему обществу, мы терпимы к предпринимательской этике, в рамках которой индивидуума поощряют действовать так, будто он свободен от всех ограничений, кроме тех, с которыми он сам согласен. Но всепозволительность и неразборчивость, царящие в сфере бизнеса, хуже, чем ничто, в отношениях между родителями и детьми, мужьями и женами, братьями и сестрами. В рамках семьи быть надежным, стойко противостоять невзгодам, отказываться от побуждения все бросить, начав все заново, это главное, что требуется, и основа всех иных добродетелей. Надо быть дураком, чтобы вести свою семейную жизнь согласно принципам, приносящим пользу в бизнесе, периодически оценивая своих родителей, жену и детей и бросая их, если выяснится, что они перестали приносить выгоду по сравнению с другими вариантами. Взгляды и поведение, приносящие наибольшее процветание в бизнесе, приводят к полному разрушению семьи.

А что мы можем сказать о клане, племени и нации? Эти коллективы относятся к тому же типу, что и семья, хотя и большего масштаба - и действительно, на иврите эти более крупные сообщества называются "семьями на земле". Как и семья, их цель - передать следующим поколениям наследство, данное нам нашими родителями и их предками - наследство, которое включает в себя жизнь и собственность, но также образ жизни, религию и язык, навыки и привычки, а также идеалы и особое понимание мира, которым не обладают другие. И, как и семья, они возникают и поддерживаются благодаря прочным связям взаимной лояльности, установившимся между ее членами.

Более того, если существующее в виде свободного государства племя или нация снискало лояльность человека, который добровольно подчиняется его законам, платит налоги и служит в армии, то все это происходит только благодаря узам взаимной лояльности, связывающих этого человека с его семьей, племенем и нацией. Ибо только от своей семьи, племени и нации он унаследовал обычай подчиняться законам государства, платить ему налоги и служить в армии - все то, что иначе было бы для него чуждо и немыслимо. Таким образом, именно прочные узы взаимной лояльности, характерные для семьи, а не слабые узы договоров, имеющих важное значение в коммерческом предприятии, служат фундаментом свободного государства. Когда философ пытается обосновывать государство, исходя из договоренностей свободного человека, преследующего личную выгоду, он убеждает нас рассматривать государство в виде крупного предприятия. Он берет идеальную модель, разработанную для описания рынка, и переносит ее в политическую сферу, предполагая, что она позволит понять политическое функционирование так же, как она позволила нам понять функционирование экономическое. Но свободное государство это не бизнес. Оно образовывается и существует во времени не в результате подсчетов деловой личной выгоды и постоянной договоренности между его членами, а лишь благодаря семейным узам лояльности, сохраняющимся между ними. Верно, что финансовое функционирование государства понимается в терминах экономики, и что иммиграция и эмиграция отражают вольный выбор людей, участвовать ли им в делах государства. Но все это не превращает свободное государство в институт, напоминающий коммерческое предприятие. Семья тоже ведет финансы, которые следует рассматривать в экономических терминах. Семья также может усыновлять новых членов, в ней не родившихся, или тех, кто был отчужден и не поддерживал с ней отношения. Однако эти вещи не влияют на основной характер семьи, которая основана и существует только благодаря взаимным узам, сохраняющимся между ее членами. Свободное государство, которое образовано аналогичным образом и продолжает существовать во времени только благодаря взаимной лояльности его членов является сообществом того же типа, что и семья, хотя и в большем масштабе.

XII: Империя и анархия

Большинство времени люди жили в условиях анархического политического устройства, что означает свободную жизнь иерархических семей, кланов и племен без постоянного правительства или правителя. Однако появление масштабного сельского хозяйства с его огромным накоплением богатств впервые позволило создать постоянное правительство, способное навязывать свою волю с помощью профессиональных вооруженных сил. Иными словами, стало возможным заменить порядок племен и кланов новым политическим порядком - государственным. Переход не был мгновенным. Первые государства были "городами-государствами", где несколько кланов объединялись под властью племенного руководства в городском центре. В этих городах-государствах все еще чувствовалось соперничество кланов. Но как только у этих городов появились средства для поддержки правителя, командующего постоянными вооруженными силами, возникли и мечты о собственном усилении путем аннексии своих соседей. Обладая профессиональной армией всего в несколько тысяч солдат, Саргон Великий смог в двадцать четвертом веке до н.э., покорить один за другим города-государства Шумера и Аккада, став правителем всей Месопотамии и объявив себя "царем вселенной". В этом общем стремлении за ним последовало бесчисленное множество других строителей империй, намеренных принести мир и процветание всей земле, подчинив ее своему единому правлению.

Следует ли каждому государству стремиться управлять вселенной? Или для государства есть резонные границы, кроме тех, что продиктованы поражением на поле битвы в нескончаемой войне между соперничающими империями?

Отвечая на этот вопрос, полезно думать о возможных формах политического порядка как о континууме, определяемом масштабом коллектива, которому индивид может быть лоялен. С одной стороны, можно сказать, что идеалом является империя - государство, в принципе безграничное, в котором индивид будет предан сообществу, включающему, если не сегодня, так завтра, любого другого человека на земле. Другой крайностью является анархия, при которой нет централизованного государства, а лояльность предоставляется индивидом небольшому коллективу - семье, клану, банде, деревне, поместью - состоящему из людей, знакомых ему лично. Обратите внимание, что разница между этими формами устройства не только в их масштабах. Что существенно, имперские и анархические устроения основаны на презумпции лояльности, направленной ​​на абсолютно разные вещи. Анархический или феодальный порядок строится на отношениях взаимной лояльности между людьми, знающими друг друга. Глава моего клана или хозяин моего поместья это не абстрактная фигура, а реальный человек, которому моя преданность дана в благодарность за его личные щедроты и помощь. Мне знакомы его нужды и сложности, поражения и победы, и я могу сыграть реальную роль, малую или большую, оказав ему помощь. Он знает о моих нуждах и сложностях, и случаи его вмешательства для помощи мне в каком-то деле, имеют для меня огромное значение. И в тяжелый день, когда глава моего клана или лорд моего поместья откажет в преданности своему собственному племенному вождю или лорду, моя верность этому человеку, так много сделавшему для меня и других в моем сообществе, останется непоколебимой. С другой стороны, в случае империи вера моя дана, прежде всего, самой империи, всему человечеству, которое она представляет. Да, империей также управляет отдельный человек - император, король или президент, - которому я присягнул. Но этот правитель мне не знаком, как в случае анархичного строя. Как император ничего не знает обо мне, как личности, так и я не могу побеспокоить его, заявив о себе. Я не получу от него личной помощи и не помогу ему в его проблемах так, чтобы ему стало известно. Император так далек, что для меня он не более чем абстракция. Точно так же, как я для него всего лишь абстракция. И так же, как человечество, на которое распространяется его правление, для меня лишь абстракция.

Таким образом, при анархии моя лояльность отдается человеку, мне знакомому, а в империи я верен великой абстракции. Именно это различие позволяет нам понять, почему при имперском порядке анархия рассматривается как величайшее зло, которое только можно вообразить. Ибо такова предпосылка имперского государства, что мир и процветание огромных масс человечества зависят от универсального разума императора, вносящего великие абстракции в мир, а также от всеобщего покоя, который только он способен обеспечить. Ставя лояльность к знакомому - вождю или лорду - выше лояльности к империи в целом, человек фактически отказывается от своих обязательств перед универсальным порядком и всеми массами незнакомого ему человечества, которые, как утверждается, благоденствуют в результате этого универсального порядка. Таким образом, он становится врагом не только империи, но и всего человечества. Точно так же мы можем понять, почему приверженцы анархического строя относятся с таким ужасом к посягательствам представителей имперского государства. Требуя, чтобы верность империи была выше лояльности к знакомому тебе человеку, предоставившему тебе защиту и заботу в твоих нуждах, эти представители империи требуют не что иное, как разрушение и предательство конкретных личных связей, лежащих в основе общества.

Из этих наблюдений мы понимаем, что империя и анархия это не просто конкурирующие методы упорядочивания политической власти. Каждый из них является нормативным принципом, законность которого определяется укорененностью в определенной морали. И это знакомо нам по опыту: защитники империи или анархии обосновывают свои взгляды не только с точки зрения практических преимуществ, которые обеспечиваются этим порядком, но и с точки зрения моральной легитимности и необходимых санкций. Мы можем думать об этих нормативных принципах упорядочивания следующим образом:

В анархическом устройстве лояльность и сама политическая жизнь основаны на моральном принципе благодарности знакомым людям, от которых была получена помощь. Человек живет под защитой семьи или клана - защита, которая включает в себя материальную поддержку, помощь в случаях несправедливости, учиненной другими, защиту от чужих, обучение привычкам и традициям своего народа и ритуалам жертвоприношения богам. Из признательности и уважения к тем, кто это дал, человек вносит свой вклад в общество под контролем главы семьи или клана. Таким образом, у человека есть все необходимое, и его обязательства перед давшими ему жизнь и обеспечение полностью выполнены.

Хотя моральный фундамент такой политики понятен и очевиден, также хорошо известны трудности, связанные с поддержанием анархического или феодального устройства. Во-первых, кланы и племена, живущие в анархическом обществе, постоянно находятся на грани войны между собой, так что война, которую мы склонны представлять, как нечто, происходящее на периферии общества, оказывается в самом центре его жизни. Точно так же, хотя анархические общества могут и развивают сложные обычаи урегулирования противоположных требований индивидов и коллективов, такое правосудие часто трудно обеспечить, не прибегая к угрозе войны, так что само правосудие является заложником властных отношений между кланами и племенами. Более того, факт знакомства человека с главой клана - не всегда безусловное благо: природа личного местного правления означает, что от качества отношений человека с вождем или лордом зависят все аспекты его жизни. Как следствие, даже самые судьбоносные вопросы могут решаться на основе предубеждений, старых обид или других не относящихся к делу причин без возможности обжалования. И последнее. При анархическом строе предоставленная каждому клану и племени свобода означает, что скоординированные оборонительные действия затруднительны и не могут продолжаться долго, столкнувшись с дисциплинированными военными действиями вторгнувшегося государства, имеющего профессиональную армию под единым командованием.

При имперском порядке, с другой стороны, вся политическая жизнь основана на моральном принципе единства неведомого нам человечества, согласно которому каждый человек несет обязательства перед общим благом всех людей. Завоевание территорий, управляемых анархичными кланами и племенами, которые имперское государство всегда рассматривает как мир дикости и войн, создает царство спокойствия и процветания. Завоевав земли, где царствовало кланово-племенное устройство, имперское государство искореняет войну с этих земель, изгоняя ее на периферию, и водружает вместо нее беспристрастный к людям универсальный закон. Мирное спокойствие и универсальный закон имперского государства создают просторную сферу для сельского хозяйства, промышленности и торговли - сферу, приносящую экономическое процветание всем. Именно этот мир и процветание дает моральное оправдание законам и войнам имперского государства, которое, как утверждается, приносят пользу всему человечеству.

Как и в случае анархического строя, моральный базис имперского государства, на первый взгляд, кажется убедительным. Но и здесь есть проблемы. И первая среди них - тот факт, что как только принцип объединения неведомого человечества захватывает воображение государства, он обязательно порождает завоевание и порабощение далеких народов с разрушением их образа жизни для того, чтобы границы "царства мира", каким его понимает империя, можно было раздвинуть. Это верно, даже если в данный момент имперское государство кажется доброжелательным к внешним народам, ибо принцип единства всего человечества не допускает какой-либо постоянной галантности по отношению к посторонним. При нормальном ходе политических дел каждый соседствующий клан или племя рано или поздно вступит в конфликт с империей из-за какого-то участка территории, ресурсов или политики. Но имперский разум, считающий каждый ресурс, принадлежащим по праву всему человечеству, а себя - ответственным за благосостояние этого человечества, не может согласиться ни с каким решением подобного конфликта, помимо "умиротворения" несогласного клана или племени и аннексии спорной земли или ресурса. Каждое такое завоевание подразумевает лишение другого клана или племени свободы, от которой они отказываются только ценой ужасающих человеческих жертв. А поскольку в империи не существует внутренний принцип, могущий предотвратить эту чудовищную привычку к завоеванию и опустошению всякий раз, когда ее провоцируют, то ее шаблонное повторение ограничено только силой, которую имперское государство способно спроецировать на своих соседей.

Не меньшее беспокойство вызывает и бремя, возложенное имперским государством для того, чтобы содержать свою армию и крепости, свои дворцы, храмы и бюрократию. Налогообложение и повинности на общественные работы и военную службу это тяжелая ноша для человека, хотя и не страшное бедствие. Ведь, с точки зрения племен и кланов, привыкших к жизни в условиях свободы и самоопределения, весь имперский строй имеет характер порабощения.

Кроме того, режим мира и процветания, навязанный империей, имеет особое свойство. Империя, претендующая на то, чтобы дать закон всему человечеству, неизбежно пользуется абстрактными категориями, рассматривая потребности и обязательства людей. В ее глазах эти категории являются "универсальными". Но они далеки от условий, интересов, традиций и устремлений конкретного клана и племени, к которым они применяются. Это значит, что с точки зрения конкретного клана/племени имперский закон часто кажется непродуманным, несправедливым и извращенным. И тем не менее, сам имперский принцип, заключающийся в заботе империи о нуждах всего человечества, не оставляет конкретным клану или племени права протестовать, поскольку отстаивание собственных интересов и стремлений неизбежно кажется ограниченным кругозором, противоречащим очевидному благу человечества в целом. Таким образом, принцип единства человечества, столь благородный в теории, быстро разделяет человечество на два лагеря: тех, кто считается сторонником блага человечества, поскольку они принимают категории империи о том, что полезно и правильно; и тех, кого считают противниками блага человечества, поскольку они настаивают на мышлении в терминах обычных племенных категорий, которые империя неизменно осуждает как примитивные и варварские.

Это столкновение имперского закона и традиции с идеалами племени привлекает наше внимание к тому, что, возможно, является центральной дилеммой, стоящей перед имперским государством, а именно, как стремление объединить человечество может быть согласовано с человеческой природой. Империя, как было сказано, требует, чтобы индивид был лоялен к коллективу, который, в принципе, может включать в себя всех остальных людей на земле. Но с какой стати у людей должна развиться лояльность, простирающаяся так далеко? Мы видели, что лояльность находит свое наиболее характерное выражение в усилиях по защите членов определенного общества от угроз извне: муж и жена могут сориться до тех пор, пока не сталкиваются с невзгодой, против которой они встают как единое целое. Точно так же племена, представляющие нацию, конкурируют между собой до тех пор, пока опасность не объединит их для общей защиты. Что же тогда может создать лояльность индивида ко всем остальным людям на земле? В отсутствие общей угрозы, дающей реальную причину для совместных действий, призыв к объединению всего человечества кажется более чем бессмысленным. Это равносильно призыву игнорировать вполне реальные опасности, с которыми данное племя или нация сталкивается со стороны других, во имя общего блага, которое, в его глазах, является не более чем благородной выдумкой.

Конечно, люди проявляют сочувствие и доброту к неизвестным им представителям наций и племен. Но эти мотивы, как бы мы их ни хвалили, обычно недолговечны и не конкурируют с узами лояльности, являющимися основой политического устройства. В реальности лояльность ко всем прочим людям редко побуждает нас к действию. Тем не менее, имперское государство обязано быть построено на каких-то узах взаимной лояльности, иначе ни один солдат не захочет сражаться и умирать за него. Мы видели, что ни перспектива компенсации, ни угроза насилия, используемые в той или иной степени каждой империей, не могут быть долгосрочными подпорками. Что же тогда такое узы лояльности, скрепляющие империю?

Истина заключается в том, что с начала летописной истории всегда правительство и армия имперского государства основаны на узах взаимной лояльности, связывающих воедино членов одной, правящей государством нации, вокруг которой строится имперское государство. Это относилось к персам, грекам и римлянам, и точно также к испанцам, французам и англичанам, которые основали огромные империи, в каждой из которых одна нация правила многими другими. В каждом случае правящая нация образует тесно связанный костяк ​​людей, готовых защищать друг друга любой ценой от завоеванных ими народов, которые, по их мнению, представляют собой постоянную угрозу. Затем вокруг этого ядра империя может добавлять другие союзные нации. Так, персы добавили мидийцев, а англичане - шотландцев, ирландцев и валлийцев, а также небольшое число индивидов из многих иных национальностей. Эти добавки имеют важное значение для расширения надежного человеческого ресурса, и одновременно придают имперским усилиям атмосферу универсальности, помогающую укрепить претензии на представительство объединенного человечества. Тем не менее, это расширение не меняет того факта, что империя в конечном итоге скрепляется взаимной лояльностью членов правящей нации, ее языком и обычаями, а также ее уникальным способом понимания мира, к которому другие нации приглашаются или принуждаются. Хотя империи любят отождествлять свой курс с высшим благом всего человечества, они почти всегда покоятся на доминировании одной нации над всеми остальными.

Анархия и империя, каждая базируется на принципах, чрезвычайно убедительных и мощных: лояльность к людям, лично знакомым, характеризует анархический строй; а единство человечества является целью имперского порядка. Мы не можем сказать, что какой-либо из этих принципов ошибочен. Каждому есть свое место в сбалансированной моральной системе. Но когда одному из них позволено выйти за пределы своей применимости и стать основным принципом устройства политического мира, он быстро порождает не свободу народов, а их порабощение: точно так же, как империя стремится к порабощению народов обычаям и идеалам правящей нации, анархия имеет тенденцию к их порабощению бесконечной междоусобицей местных властителей.

XIII: Национальная независимость как принцип политического порядка

Империя и анархия - две крайности той дилеммы, что преследует человечество с древних времен. Самые ранние политические образы Библии - такие, как история Вавилонской башни, где вожди города стремятся объединить человечество одним языком для единой общей цели; и Ноев ковчег, крошечная семейная община, извергнутая из жестокой анархии человечества, - дает представление о том, как глубоко два эти зла запечатлелись в мышлении наших предков. И действительно, проблема империи и анархии является центральной в политическом учении еврейского Писания. В ответ на эту дилемму пророки Израиля предложили третий тип политического устройства: уникальный институт израильского национального государства, который стремится преодолеть дилемму "империя или анархия", сохранив самое важное от каждой и отбрасывая то, что делает каждую наиболее опасной.

Давайте рассмотрим этот альтернативный политический строй. Я говорил, что в империи предполагается, что лояльность отдельного человека направлена ​​на человечество в целом; тогда как при анархическом строе она обращена к политически независимым семье или клану. Библейская концепция предлагает режим, в котором лояльность обращена к институту, находящемуся в идейной середине между этими двумя, - национальному государству.

Под нацией я подразумеваю ряд племен с общим наследием, обычно включающим общий язык или религиозные традиции, и прошлую историю объединения против общих врагов - характеристики, которые позволяют таким объединенным племенам понимать себя как сообщество, отличное от других соседних сообществ. Под национальным государством я подразумеваю нацию, разрозненные племена которой объединились под единым постоянным правительством, которое независимо от всех прочих правительств.

Эти определения означают, в первую очередь, что нация это форма сообщества, или человеческого коллектива, осознающего себя отличным от других человеческих коллективов. Такое сообщество может существовать независимо от государства и не обязательно должно включать каждого человека, проживающего в стране. Во-вторых, эти определения означают, что созданное таким образом единство всегда является композицией племен, продолжающих свое существование после национального объединения.

Что означает, что национальное государство находится в концептуальной середине между империей и анархией? Во-первых, национальное государство контролирует множество семей и кланов, подобно тому, как империя правит многими народами. Национальное государство по своим масштабам находится на полпути между семьей/кланом и имперским государством.

Национальное государство также качественно отличается и от анархического, и от имперского политического строя. Нация отличается от семьи или клана тем, что она не является сообществом людей, известных друг другу лично. Никто, сколько бы усилий он ни вложил, не может быть лично знаком даже с малой частью людей, составляющих нацию. Иными словами, нация не состоит из людей знакомых, а представляет собой безличную абстракцию в том же смысле, в каком человечество является абстракцией. Однако, нация отличается от всего человечества тем, что обладает своим особенным характером, имеет свой собственный язык, законы и религиозные традиции, свою прошлую историю неудач и достижений. Это означает, что каждая нация отличается от всех других наций, и что для человека, являющегося членом определенной нации, она известна ему конкретно и знакомо, во многом как человек, семья или клан. Племена, объединяясь для создания национального государства, привносят общий самобытный национальный характер, национальный язык, законы и религиозные традиции, национальную историю поражений и триумфов.

И индивид, взваливающий на себя бремя национального государства, делает это из преданности конкретной и знакомой нации, частью которой он является. Этим национальное государство отличается от имперского государства, к которому индивид обычно не привязан (если, конечно, он не принадлежит правящей или союзной нации, считающей империю своей собственной).

Теперь я хотел бы рассмотреть, на каком принципе будет строиться задуманная нами политическая лояльность, которая бы возвышалась над лояльностью знакомому человеку в анархическом устройстве, но останавливалась бы на полпути до божественного купола неведомого человечества. Здесь, на стыке анархии и империи, мы находим новый принцип устроения, основанный на моральной концепции национальной свободы. Этот принцип предлагает нации, обладающей силой и сплоченностью, поддерживать свою независимость и самоуправление, но в то же время противостоять зову сирен империи и анархии; возможность жить в соответствии со своими интересами и стремлениями. В более общем плане этот принцип поддерживает создание миропорядка, в котором существует множество национальных государств, каждое из которых преследует свои собственные уникальные цели и развивает свое собственное видение человеческого существования, каждое "под своей виноградной лозой и своей собственной смоковницей".

Таким образом, принцип национальной свободы может рассматриваться как взятие жизненно важного и конструктивного от каждого из двух принципов, с которыми он конкурирует: из принципа империи он берет идею лояльности, направленную, скорее, на абстракцию государства, чем на знакомого человека. Практическим эффектом этого являются возникновение большего пространства мирной жизни и возможность беспристрастной судебной системы, не связанной с политикой знакомств. Из принципа анархического строя он сохраняет идеал правления, преданного уникальным потребностям и интересам, традициям и устремлениям конкретного сообщества, отличающегося от всех прочих. Это находит выражение в целях национального правительства - целях, обесценивающих иностранные завоевания и впервые допускающих идею свободы наций, отличных от своей собственной, как потенциального блага самого по себе.

Можно ли говорить о свободе нации? Разумеется. Древние израильтяне радовались исходу из египетского рабства, и именно подобное освобождение нации от ига империи отмечают каждый год в дни независимости Чехия, Греция, Индия, Ирландия, Израиль, Польша, Сербия, Южная Корея, Швейцария, США и многие другие страны. Сегодня, однако, поскольку почти вся политическая мысль крутится вокруг свободы личности, сама идея национальной свободы стала казаться сомнительной. Разве свобода не принадлежит лишь отдельному человеку - тому, кто стоит перед возможностью выбора, испытывает принуждение, и радуется, когда он "свободен в своем выборе"?

Действительно, свобода описывает аспект действий человеческой личности. Точно также интересы и стремления, триумф и трагедия, желание, страх и боль являются особенностями жизни и ментального ландшафта индивида. Но эти же и подобные слова используются для описания человеческих коллективов. Например, когда мать нескольких детей травмирована в результате аварии или заболела, мы говорим, что семья испытывает боль. Возможно представить мать, ее мужа и каждого из ее детей как отдельных индивидов, испытывающих личную боль в результате этого события. Но это не то, что члены семьи испытывают в таких обстоятельствах. Они привыкли думать о семье как о коллективе, как о единице, каждый член которой есть часть его самого. И они испытывают боль семьи, поскольку каждый испытывает боль не только о матери, но и об отце, братьях и сестрах, и каждый знает, что другие страдают о нем так же. Все это переживается как одна боль, горе и бремя. И мы, их друзья и соседи, посещая их, испытываем страдание за всю семью за их единую боль.

Семья не является лишь совокупностью людей. Это также субъект, обладающий особыми качествами, принадлежащими ему как коллективу в целом. Именно это переживание единой общей боли есть то, что мы имеем ввиду, говоря "семья испытывает боль", "семья потрясена", "семья перенесла ужасный удар и потребуется время для выздоровления".

Подобно тому, как семья может ощущать боль, она также может испытывать триумф и трагедию, желание и страх, интересы и устремления. Семья фермеров может хотеть приобрести трактор. Семья может разделять триумф, если у дочери, боявшейся бездетности, рождаются дети. Она может разделять стремление когда-нибудь совершить путешествие на Святую Землю и чувствовать, что время этому предприятию пришло.

Все это не отнимает от человека способности чувствовать, как индивид. Человек волен сопротивляться общему чувству семьи в определенных случаях. Он может даже решить полностью отрезать себя от своей семьи. Но во время большой беды даже такие изгнанные души способны вернуться к своим братьям, обнаружив, что они все еще там и хотят разделить общие действия.

Все это можно сказать и о больших людских коллективах, таких как клан, племя и нация. Мы знаем, как нация может страдать от боли, ибо все это пережили. Мы испытываем это, когда убивают президента или премьер-министра, когда члена нашей нации скосили прямо у нас на улице или взяли в заложники на чужбине, или когда наши солдаты или полицейские терпят поражение. Человек, привязанный к своему народу узами лояльности, переживает эти вещи, как будто они происходят с ним самим. И вряд ли стоит говорить, что каждый из миллионов людей испытывает свою собственную боль как индивид. Напротив, каждый испытывает боль всех других. Тяжелое чувство обиды или унижения заполняет общественное пространство и прилипает ко всему происходящему, так что даже малые дети, не понимающие, что произошло, испытывают боль и стыд. Это травма нации, это нация чувствует свой позор.

И как нация может испытывать боль, также она может страдать от ощущения рабства. Когда народ обнаруживает, что его имущество конфискуют, его сыновей и дочерей заставляют служить нежеланным целям; когда им запрещено говорить на своем языке или выполнять свои религиозные обязанности; когда их детей насильственно лишают обучения традициям; когда их убивают, заключают в тюрьму и подвергают пыткам за сопротивление - когда это происходит, нация переживает порабощение ...

И если нация может испытывать рабство, то, несомненно, она может испытывать свободу от угнетения, радость освобождения. Она может ощущать власть, определять свой курс в соответствии со своими собственными устремлениями, не будучи принуждена склоняться перед какой-либо иной нацией или империей. Вспомним, что цель политики - создать условия, при которых множество действует для достижения целей, считающихся необходимыми и желательными. Когда человек чувствует, что сообщество способно продвигаться к тем целям, которые он полагает необходимыми и желательными, он ощущает огромную свободу от принуждений. Другими словами, он чувствует свободу своего коллектива: свободу семьи, клана, племени или нации, которым он предан.

Ощущая свободу моего коллектива, я испытываю нечто совершенно отличное от личной свободы говорить, что мне захочется, или идти, куда пожелаю. По этой причине заманчиво заявлять, что индивидуальная свобода это одно, а коллективная свобода - другое, и что политическая свобода - суть обладание обоими понемножку. Но все не так просто. Поскольку индивид всегда связан узами взаимной лояльности со своей семьей, племенем или нацией, ошибочно предполагать, что он может иметь политическую свободу, если семья, племя или нация несвободны.

Рассмотрим, например, проблему освобожденного раба. Мы склонны полагать, что для того, чтобы радоваться освобождению от рабства и возможностью самому определять жизнь, рабу достаточно купить свою свободу у хозяина и исчезнуть. Но это не всегда так. Если жена и дети остались рабами, то достижение личной свободы не приносит чувства освобождения. Как уже было сказано, индивид постоянно стремится к здоровью и процветанию коллектива, с которым он связан узами лояльности. Привязанный к своей семьей освобожденный раб продолжает ежедневно переживать их страдания так, как что-то, происходящее с ним самим. Он не чувствует ни радости освобождения, ни способности определить свой курс по собственной воле.

И не оскорбительно ли и глупо сказать такому человеку, что он теперь может "определять свой собственный курс", если он остается беспомощным и не может помочь своей жене и детям, остающимся в рабстве? Это правда, что он может свободно выбирать среди предоставленных ему альтернатив. И все же он осознает, и мы должны признать это вместе с ним, что то, что ему, действительно, желательно, ему недоступно. Оно украдено наложенными со стороны других ограничениями, и он не почувствует свободы, пока не освободится и его семья.

То же самое происходит с человеком, бегущим из своей страны, в то время как племя или нация, в которой он вырос, продолжают подвергаться преследованиям со стороны деспотического режима. Такой человек может "определять свой собственный курс" в подобных условиях не больше, чем мужчина, жена и дети которого находятся в заложниках. Зная, что его народ измучен и в опасности, проживая свою жизнь в изгнании, он подобен освобожденному рабу, у которого украдены возможности, им, действительно, желаемые. Он надеется ощутить настоящую свободу, лишь когда они будут освобождены и он сможет вернуться домой.

Пример недавней истории моей страны может служить уроком. Во время Второй мировой войны большинство евреев в Европе были уничтожены германским правительством и его пособниками. В то время в Америке, Великобритании и британских протекторатах, таких как Палестина, где жил мой дед, проживали миллионы евреев. Эти евреи хорошо знали, что их братьев в Европе убивают, и среди евреев поднялся крик тех, кто желал их спасти. Одним из таких был мой дед Меир, написавший письмо властям с требованием дать ему оружие и отправить в Европу, и, конечно, он был не один такой. Ответ на его письмо не пришел. Американцы и британцы были озабочены своими собственными интересами, которые не совпадали с усилиями по спасению евреев. Британцы усердно действовали, мешая евреям добраться в безопасную Палестину, перехватывая беженцев и депортируя их в лагеря для интернированных. Соединенные Штаты отказались бомбить железнодорожные пути, по которым евреев доставляли в лагеря смерти. Таким образом, машина истребления действовала на протяжении всей войны без значительного сопротивления США или Великобритании. Миллионы евреев, проживающих в этих великих государствах, пользовались щедрыми личными свободами, но, поскольку их собратьев-евреев убивали, и никто не мог их спасти, они понимали, как и мы должны понимать, что все действия, которых они действительно желали, были для них недоступны. Несмотря на формальные личные свободы, которые были им предоставлены, у них не было национальной свободы, и потому они не были свободными. Национальная свобода пришла только с созданием еврейского национального государства в Израиле, до которого дожил мой дед.

В этом, как и в других случаях, свобода человека зависит от свободы его семьи, клана, племени и нации, то есть от свободы и самоопределения коллектива, которому он предан, и чью боль и уничтожение он переживает как свои собственные. Если коллектив раздроблен, преследуем, подвергается угрозам и злоупотреблениям, и нет никакой надежды на достижение его целей и стремлений, такой коллектив не свободен, и индивидуум тоже не свободен.

XIV: Достоинства национального государства

Экономическая система свободного предпринимательства основана на признании факта, что индивид желает улучшить свою жизнь и материальные условия, и она построена таким образом, чтобы дать наиболее выгодное и наименее разрушительное выражение этой потребности. Другими словами, она реалистична по отношению к истинным свойствам человеческой натуры и стремится достичь наилучшего результата в рамках этого факта. Точно так же политический миропорядок национальных государств основан на признании факта, что индивид постоянно желает и активно стремится к здоровью и процветанию семьи, клана, племени или нации, с которыми он связан узами взаимной лояльности, и этому побуждению дается наиболее благоприятное и наименее разрушительное выражение.

В этой главе я описываю пять качеств, которыми устройство независимых национальных государств превосходит конкурирующие с ним анархическую и имперскую формы политического строя. Такое устройство позволяет найти самое полное и здоровое выражение человеческому стремлению к коллективной свободе.

1. Насилие изгнано на периферию. В условиях анархического политического строя стремление к коллективному самоопределению выражается в независимости каждого клана и племени от всех остальных. В таких обстоятельствах лояльность индивида клану или племени требует от него идти на войну ради них, будь то клановый интерес или требование справедливости в ситуации, когда достигнуть ненасильственного решения путем посредничества не удалось. Но ни обеспечить интерес клана/племени, ни добиться справедливости почти никогда нельзя без угрозы насилия, и вся жизнь окрашена этими красками.

Когда лояльность индивида смещается вверх к национальному государству, фокус его стремления к коллективной свободе и самоопределению также смещается вверх. Это не означает, что он отказывается от верности своему клану или племени. Но там, где объединение племен под национальным государством является успешным, стремление к свободе и самоопределению клана или племени сдерживается желанием внутренней целостности нации. Иными словами, стремление к внутренней целостности нации работает на подавление войны как инструмента преследования клановых и племенных интересов, так что война изгнана с локальной арены и используется лишь для защиты национального мира и порядка. Точно так же отправление правосудия, которое раньше решалось, в случае необходимости, насилием между кланами и племенами, перемещается в рамки законов, полиции и судов, подотчетных национальному правительству и поэтому независимых от влияние конкретной семьи, клана и племени.

Национальное государство подавляет воинственную борьбу как средство разрешения конфликта на обширной территории, и война изгоняется на периферию человеческого существования. Безусловно, те, кто служат государству в качестве солдат, продолжают посвящать себя сражениям между национальными государствами и их войнам. Но теперь насилие вторгается в жизнь человека гораздо реже и почти всегда далеко от его дома, и его семья часто может спокойно жить, даже когда где-то идет война. Создание этой сферы мира, в которой семейное и экономическое существование протекают, в значительной степени не омраченные насилием, является первым нововведением национального государства, на котором воздвигнуты многие другие его нововведения.

2. Презрение к имперскому завоеванию. Национальное государство это институт ограниченного масштаба. Это означает, что правители национального государства наследуют политическую традицию, которая признает границы нации и ее оборонительные потребности как естественные ограничения для ее расширения, и поэтому склонны пренебрегать идеей завоевания чужих народов. Это является противоположностью имперскому государству, передающему по наследству политическую традицию, не признающую подобных границ; чьи правители всегда находят причины для дополнительного завоевания народов. Как было сказано, каждая из этих точек зрения коренится в моральной парадигме: сторонники империи настаивают на том, что расширение царства мира и экономического процветания, которое несет человечеству их правление, является верным; а националисты, подчеркивают, что правильным является свобода наций и их самоопределение. Обе позиций правдоподобны. Но чуждость к неограниченным военным захватам является и причиной, и следствием политического идеала национального государства. И это само по себе настолько большое преимущество, что оно достаточно для разрешения спора между этими взглядами.

Хотя отвращение к завоеванию чужих народов часто преподносится как доброта по отношению к другим, важно осознавать, что это, прежде всего, выражение определенного взгляда на интересы своей нации. Часто ошибочно полагают, что все нации, подобно римлянам, склонны считать, что они усиливаются, подчиняя другие нации своему правлению, увеличивая размер экономики, с которой они могут собирать налоги, и, следовательно, размер армии, которые они могут содержать. Но существует альтернативная традиция, восходящая к древнему Израилю, считающая такие имперские государства слабыми по сути своей и презирающая их неограниченное раздувание как нечто, наносящее не пользу, а вред нации. Это хорошо выражено Гердером, когда он пишет о внутренней хрупкости имперских, в отличие от национальных государств:

"…Следовательно, наиболее естественным государством является единая нация, большая семья с одним национальным характером. Она сохраняется на века и развивается наиболее естественно, если лидеры происходят из народа ... Поэтому нет ничего более явно противоречащего целям политического правления, чем неестественное расширение государств, дикое смешение различных рас и национальностей под властью одного скипетра. Человеческий скипетр слишком слаб и тонок, чтобы выгравировать на нем столь несочетаемые части. Такие государства - всего лишь хитро скрепленные, хрупкие машины ... и части, их составляющие, связаны механическими шестеренками, а не узами чувств ... Лишь проклятие судьбы обрекло на бессмертие эти принудительные союзы, эти безжизненные чудовища. Но история достаточно демонстрировала нам, что эти орудия гордыни человеческой сделаны из глины и, как любая глина, они рассыпаются на куски."

В этом отрывке Гердер описывает имперское государство, как "проклятие" для всех ее членов. Согласно этой точке зрения, человеческое правительство по сути своей ограничено в том, чего оно может достичь, и оказывается сильным и эффективным, лишь когда полагается на "узы чувств", объединяющих единую нацию в национальное государство, лидеры которого берутся из народа. "Неестественное расширение государств", объединяющее многие нации под одним правлением, не основано на таких узах чувств. Такое расширение лишь увеличивает бремя и трудности, возлагаемые на государство "несовместимых частей", не связанных друг с другом взаимными чувствами. В конце концов, оно живет только как "залатанная вещь", изнывающая под тяжестью этих проблем.

В основе такого подхода лежит признание, что жизнеспособность нации измеряется не только военной и экономической мощью, но и другими не менее важным параметрами. То, что Гердер описывает как "национальный характер, который оно веками сохраняет и развивает", относится к тому, что я назвал внутренней целостностью и культурным наследием нации. И именно эти вещи будут теряться по мере расширения имперского государства. Это потому, что завоеванные народы вносят свои потребности, проблемы и интересы. И это растущее разнообразие затрудняет управление государством, ослабляя взаимную лояльность, державшую его вместе, рассеивая его внимание и ресурсы в усилиях подавить внутренние конфликты и насилие, ранее ему неизвестные, и вынуждая правителей применять деспотические методы поддержания мира. Как часто случается, правители поглощаются интригами и переговорами далеких субъектов в дальних странах. Это взывает к их тщеславию, позволяя воображать себя "людьми большого мира". На самом же деле их понимание чужих наций, которые они стремятся умиротворить, почти всегда ограничено внешним образом и карикатурными штампами. Так что, как правило, они приносят столь же вреда, сколько и пользы, своими поверхностными распоряжениями касательно ситуаций на краю земли на основе "универсальных" категорий. Между тем, когда кто-либо обращается к ним с вопросом, касающимся здоровья и процветания их собственной нации, они уделяют ему лишь скудное внимание, втайне возмущаясь этим вторжением "локальных вопросов" в их занятия великими делами. Умы правителей удаляются от забот своего народа, осознаваемых теперь не более глубоко, чем интересы чужих народов, которыми они стремятся управлять. На все это с ужасом смотрят народы, воспитанные в традициях национального государства и склонные пренебрегать идеей, что лидеры их стран должны блуждать в усилиях по сохранению и управлению империей чужих народов, вместо укрепления племен собственного народа на своей земле. Учитывая подобную перспективу, правителей нации следует назначать изнутри нации ради уз взаимной лояльности, связывающих их со своим народом, и поэтому воспринимающих потребности нации как свои собственные. Там, где это чтят, мысли правителей по-прежнему сконцентрированы на укреплении и процветании собственной нации: не только на расширении ее экономической и военной мощи, но также на поддержании и укреплении ее внутренней целостности и передаче ее культурного наследия. Преданные своему народу, они ощущают это, как будто сами набираются сил, и боятся растратить их в империалистической экспансии. Помимо поражения на поле битвы, это неприятие растраты национальных сил на управление чужими землями, является величайшим фактором, противостоящим склонности правителей к само возвеличиванию посредством новых завоеваний. Таким образом, узы взаимной лояльности вместе с традициями национального государства, подчеркивающими вновь и вновь важность приверженности правителей своему народу, резко ограничивают политический горизонт национальной власти, создавая государство, предпочитающее, чтобы другие нации управляли собой сами, и не пытающееся аннексировать их одну за другой.

Это не означает, что национальное государство по природе своей мирное. Опасности, с которыми сталкивается национальное государство со стороны внешних врагов, могут казаться вполне реальными, и правители государства должны решать, применять ли силу в ответ на эти опасности, стремясь изменить ситуацию вдоль границ, за их пределами или сами эти границы. Мы видели много таких войн между народами: англичанами и ирландцами, сербами и хорватами, Индией и Пакистаном, Израилем и арабскими государствами и так далее. В таких конфликтах руководители национальных государств могут быть правы или заблуждаться. Нельзя отрицать, что напыщенная самоуверенность и фанатизм часто характерны для публичного дискурса, когда дело доходит до войны с соседями, или что национальные лидеры порой прибегают к ненужной войне для получения какого-то территориального, политического или экономического преимущества.

Но хотя национальное государство и не всегда стремится к миру, в его защиту можно сделать еще одно, не менее важно заявление: поскольку национальное государство наследует политическую традицию, отрицающую завоевание чужих народов, войны между национальными государствами как правило, ограничены в целях, вложенных ресурсах и в масштабе причиняемых ими разрушений и страданий. Это часто подчеркивалось в отношении национальных государств Западной Европы после Вестфальских договоров, которые на протяжении веков продолжали вести ограниченные войны между собой с целью получения политического или экономического преимущества, но воздерживались от неограниченных войн, целью которых было бы полное уничтожение другого национального государства. За последние четыреста лет Европа, конечно, знала войны общего характера, опустошавшие ее практически без ограничений. Однако войны, преследующие память Европы, а с ней и всего мира, не были войнами между национальными государствами, стремящимися к преимуществам над своими конкурентами. Скорее, это были идеологические войны, ведущиеся во имя некой универсальной доктрины, долженствующей принести спасение всему человечеству. Ради этой универсальной доктрины посылались армии, чтобы поглотить одну нацию за другой и ниспровергнуть устоявшийся там порядок жизни. Так было во время Тридцатилетней войны, которая велась с целью утверждения Германо-католической империи над Европой. Это же справедливо в отношении наполеоновских войн, стремившихся свергнуть старый политический порядок и установить франко-либеральную империю на всем континенте и за его пределами. И это не менее верно в отношении Второй мировой войны, в которой германская нацистская империя стремилась установить новый порядок в соответствии со своей собственной извращенной универсальной теорией о том, как следует спасать человечество.

В отличие от этих идеологических потрясений, Первую мировую войну часто называют образцовой войной между национальными государствами. О причинах этой катастрофы написано бесчисленное количество томов, и вряд ли когда-либо будет сделан однозначный вывод. С учетом сказанного я считаю совершенно неубедительными распространенные объяснения войны, преподаваемые сегодня каждому старшекласснику на Западе. Безусловно, столкновение сербского национализма и Австрийской империи было непосредственным триггером конфликта. Но ничто в желании сербов освободить определенные территории, контролируемые Австро-Венгрией, не могло мотивировать или поддерживать войну, которая полностью мобилизовала ресурсы всех самых могущественных империй на земле на протяжении более четырех лет, убив, возможно, двадцать миллионов человек и физически уничтожив континент. Ни одна из дискуссий касательно твердости европейского альянса, взаимосвязанных обещаниях взаимопомощи в случае конфликта и скорости выполнения мобилизации, не является убедительным объяснением. В лучшем случае эти вещи описывают начало войны. Они не подходят к объяснению того, почему война велась так много лет и такой ценой, а не урегулировалась перемирием, как только стал очевиден масштаб потерь. Чтобы понять, что поддерживало Первую мировую войну и сделало ее такой ужасной, нет иного выбора, кроме как обратить взор на империализм, начавший доминировать в политике Великобритании, Франции, России и Германии. Как подчеркивалось в то время многими наблюдателями, невозможно отделить эту войну от бешеной экспансии заморских империй, которая в период с 1871 по 1914 год привела к завоеванию и аннексии европейцами и японцами примерно четверти земной поверхности, в основном в Африке, Азии и Тихоокеанском регионе. Поразительно агрессивная экспансия Британской и Французской империй, в частности, привела многих - особенно в Германии - к выводу, что эпоха европейской системы национальных государств фактически подошла к концу. Вместо этого возникла борьба между небольшим количеством "великих держав", каждая из которых представляла собой универсальную империю, стремящуюся сформировать мир в соответствии со своими взглядами. Похоже, такова была позиция кайзера Вильгельма II. Он и его министры, очевидно, верили, что смогут составить конкуренцию британской мировой державе, уже имеющей подавляющее мировое господство, только устранив Францию ​​как великую державу на континенте и объединив большую часть Центральной и Восточной Европы под немецким "руководством". Необходимость изменить навсегда характер европейской политики стояла за решимостью Германской империи начать weltkrieg - мировую войну - точно так же, как цели империалистической войны, типа аннексии всего Ближнего Востока, просматривались в процессах принятия решений Великобритании и Франции.

Первая мировая война была в значительной степени плодом увлечения империализмом европейских национальных государств. До тех пор, пока конкуренция за заморские империи оставалась гонкой между традиционными западноевропейскими национальными государствами, типа Великобритании, Франции и Нидерландов, систему в Европе еще можно было сохранить как отношения между "цивилизованными" народами. (В то время как "нецивилизованные" народы в Африке и Азии не рассматривались заслуживающими их собственных независимых национальных государств). Но недавно образованная Германская империя не придерживалась идеала национального государства. Ее лидеры не видели особых причин тратить ресурсы на расширения в Африке, когда на европейском континенте можно было бы легче и с большими преимуществами построить огромную империю. Другими словами, причиной Первой мировой войны была решимость Германии возродить империализм на континенте, тем самым положив конец европейскому порядку национальных государств, а также твердая решимость Великобритании предотвратить это. В этом отношении причины Первой мировой войны схожи с причинами Второй мировой. Обе велись главным образом по вопросу, объединит ли Германия Европу под властью германского императора. Обе были имперскими войнами, отражающими универсальное мышление. И разрушения, причиненные ими, оказались соизмеримы с этой целью.

В общем, цели национальных государств приводят к мелким войнам, преследующим изменение баланса сил между ними или сдвиг границ. В то время как универсальные устремления имперских государств склонны порождать гигантские идеологические битвы, стремящиеся исправить мир раз и навсегда, и приносят разрушения соответствующих масштабов. У народов с сильными национально-государственными традициями узы лояльности, связывающие их членов, приводят к ограничению масштабов ведущихся национальными государствами войн, так как внимание правителей постоянно направляется к трудностям, с которыми сталкивается его собственная нация и на собственные усилия с целью как материального укрепления, так и укрепления внутренней целостности и культурного наследия в пределах своих границ. Это прививает государственному деятелю националистического государства спасительное отвращение к использованию находящейся в его подчинении армии для притеснения чужих государств и разбазариванию своего срока полномочий на управление кризисами за границей, вызванными или усугубленными присутствием этой армии.

В этом отношении поучительно рассмотреть судьбу американского империализма после первого краткого энтузиазма по отношению к нему в 1890-х годах. При президенте Уильяме Мак-Кинли Соединенные Штаты были намерены стать мировой империей с миссией нести свою культуру христианства и капитализма в нецивилизованные уголки земного шара. Во имя этого великого видения, Соединенные Штаты захватили Филиппины, Кубу, Пуэрто-Рико и другие островные владения испанской империи, где встретили упорное военное сопротивление. Американцы, считавшие себя освободителями, оказались втянутыми в серию репрессивных колониальных войн. Изначально породившее США крайнее неприятие империй вновь заявило о себе, и американское руководство, от Тедди Рузвельта до Вудро Вильсона, быстро потеряло интерес к зарубежной экспансии. И Филиппинам, и Кубе вскоре была обещана независимость. Поэкспериментировав с идеей великой мировой империи с идеологической подпиткой, американцы вернулись к своей традиции национального государства - предпочтение, сохранявшееся до Второй мировой войны.

А что же европейские национальные государства? Даже протестантские национальные государства, такие как Англия и Нидерланды, отказались от имперских устремлений первоначально лишь в отношении континентальной Европы. Могущество католической Испании строилось на богатстве ее обширных заморских территорий, и новые протестантские державы, так же, как и Франция, стремились к созданию собственных империй, дабы составить конкуренцию в финансовом и военном отношении. Эта двойственность независимых европейских держав - националистических у себя дома, но имперских во всем, что касается завоевания народов Азии, Америки и Африки, - представляет собой во многом ужасающую картину. В конечном итоге, агрессивная зарубежная экспансия британцев, французов и голландцев спровоцировала и явилась моделью для империалистических идеологий Германии, Италии и Японии - идеологий, презиравших всю европейскую систему национальных государств. В двух последовавших мировых войнах с их последствиями именно американские государственные деятели оказались теми, кто указали на империалистические корни катастрофы и, в конечном итоге, добились, чтобы национальная независимость стала общепризнанным принципом политического устроения.

3. Коллективная свобода. Люди постоянно желают и активно стремятся к благосостоянию и процветанию семьи, клана, племени и нации, с которыми они связаны узами преданности. При режиме независимых национальных государств человечество достигает наибольшей свободы для достижения такого коллективного благосостояния и процветания. Давайте разберемся, почему это так.

Кланово-племенной порядок это такое устройство, в котором свобода и самоопределение коллектива имеют большое значение. Здесь забота о материальном благополучии коллектива, его внутренней целостности и культурном наследии является всеобщей. Однако, нельзя сказать, что люди пользуются максимально возможной степенью коллективной свободы и самоопределения при таком устройстве. Ибо, хотя и пользуясь преимуществами независимости, эти кланы и племена постоянно живут в состоянии войн - состоянии, нам, выросшим под сенью государства, неизвестном. А поскольку их усилия постоянно направлены на выживание и войну друг с другом, они, как правило, живут в страшной нищете, не имея ресурсов для развития искусства, промышленности и необходимого внимания к развитию культурного наследия, полученного от предков. Таким образом, вместо свободы делать то, что хочется, любой клан и племя обнаруживает, что на самом деле он порабощен жизнью в войне и раздоре, которых они не могут избежать, как бы они этого ни хотели.

Сравните эти условия с возможностью коллективного самоопределения в национальном государства. В таком государстве заключен мир между конкурирующими, но имеющими общий язык или религию племенами, которых объединяет прежняя история совместных усилий. Пользуясь защитой национального государства, каждое племя частично отказывается от собственного самоопределения - права насильственного ответа на провокации других племен - разрешая вмешательство государства. Тем не менее, племя получает и существенные преимущества в сфере коллективной свободы. Частично это проистекает из возможности большего материального процветания, благодаря вытеснению войны на границы государства. И в этих условиях племя может легче развивать своё мастерство в сельском хозяйстве, промышленности, искусстве, преподавании и религии; каждое племя в согласии со своим культурным наследием.

Однако в национальном мире есть нечто более глубокое. Человек и раньше видел группу племен, частью которой было его племя, как единое целое в те периоды, когда племена заключали союз для отражения внешних угроз. В эти моменты он чувствовал, что то, что происходит со всей нацией, происходит с ним самим. С созданием национального государства это состояние его души становится перманентным. Он думает не только об улучшенной защите своего племени от внешних врагов, не только об увеличившейся свободе материального процветания и укрепления культурного наследия. Он также думает о нации в целом, о поразительном улучшении ее целостности. И он думает о возросшей способности нации добиваться материального процветания и о ее способности развивать свое культурное наследие - совместное культурное наследие племен, которое в первую очередь послужило основой для создания национального государства. Теперь он видит то, что происходит с нацией в целом, как то, что происходит с ним самим, не только в редкие моменты племенного союза, но всегда. И хотя он по-прежнему озабочен собственным племенем, но до тех пор, пока оно не изолировано и не подвергается угрозе со стороны прочих, первое, что всплывает в его мозгу, это независимая жизнь нации. Это означает, что индивид, как и все остальные члены его племени, испытает большую коллективную свободу и чувство самоопределения, чем он знал раньше.

Сторонники имперского или универсального государства утверждают, что те преимущества, которые кланы и племена получают с точки зрения их коллективного чувства самоопределения в национальном государстве, могут быть предоставлены и даже улучшены в имперском государстве. В конце концов, говорят они, если племена могут объединиться в узах взаимной лояльности, чтобы сформировать национальное государство, почему бы нациям не сформировать аналогичные узы лояльности и не создать империю?

Но аналогия между основанием имперского государства и основанием свободного национального государства ложна. Переход от кланово-племенного строя к национальному государству предлагает значительно улучшенные возможности коллективному самоопределению племен. Ведь, серьезным препятствием на пути к самоопределению кланов и племен, пока они политически независимы, является непрекращающийся урон, наносимый друг другу взаимной войной. Национальное государство использует основу для подлинной взаимной лояльности, уже существующей между этими враждующими племенами - общий язык или религию, в дополнение к прошлой истории взаимной защиты перед лицом общих врагов - для создания единого национального правительства, освобождая племена от междоусобных войн и создавая широкую арену для выражения их самоопределения.

При переходе от национального государства к империи такого резкого улучшения не происходит. Национальное государство, если оно внутренне сплочено и крепко, уже избавилось от войн в пределах своих границ. Хотя имперское государство может отодвинуть войны на еще более далекие территории, на практике это изменение не воспринимается в качестве улучшения. Напротив, это означает, что солдаты нации вместо того, чтобы защищать свои границы, оказываются вдали от дома и заняты защитой чужой страны. В обмен на эту сомнительную выгоду нация должна объединиться под единым правительством с другими народами, с которыми она не разделяет ни язык, ни религию, ни историю совместной защиты, так что основы для подлинной взаимной лояльности не существует. Будучи прикованной к чужим народам с их собственными культурными традициями, собственными потребностями и интересами, нация ощущает лишь утрату самоопределения. Уж, безусловно, она не испытывает ничего подобного той свободе, что ощущалась в стране при объединении племен в независимое национальное государство.

Ныне часто утверждают, что нация не должна чувствовать отчужденность от империи, в которую она влилась вместе с многочисленными чужими нациями. "Почему,- говорят сторонники этого мнения,- нация не может испытывать чувства лояльности к империи, предоставившей ей материальные блага и возможность присоединиться к благородному делу объединения человечества?" Безусловно, некоторые народы могут извлечь выгоду из благосклонности имперского государства, даже если та стремится завоевать другие страны. Но та же деспотическая власть, некогда благоволившая подчиненной нации, может так же легко сменить своё благоволение. Исторический опыт раз за разом показывает, что бессмысленно надеяться на постоянную заинтересованность империи в благополучии какой-то конкретной подчиненной ей нации. У империи много других забот, и много иных стран соперничает за ее благосклонность. Обстоятельства меняются, и империя, руководившаяся деятелями определенных взглядов, попадает под влияние иных чиновников, с иными приоритетами и взглядами. В конце концов, колесо поворачивается, и нация, пользовавшаяся благосклонностью, просыпается, обнаружив себя порабощенной. Собственно, она всегда была в рабстве, являясь подданной империи. Но в хорошие времена факт рабства забывался.

Империя не может быть государством свободы. Она всегда деспотическое государство. Деспотизм может быть вежливым или злобным, в зависимости от обстоятельств и характеров чиновников на данный момент; и он может быть доброжелательным по отношению к одной нации и злобным по отношению к другой, к каждой в свою очередь. Но в любом случае империя не предлагает нации свободы. Только национальное государство, управляемое лицами, выдвинутыми из племен, составляющих эту нацию, может быть свободным, потому что только правители, связанные с этой нацией узами преданности и воспринимающие то, что происходит с нацией, как происходящее с ними самими, могут постоянно посвящать себя ее свободе и самоопределению.

Отсюда следует, что строй национальных государств будет тем строем, который предлагает наибольшую возможность коллективного самоопределения нациям. Этот вывод может быть сформулирован в терминах хорошо известного тезиса о том, что свобода существует только там, где поддерживаются множественные независимые центры власти. Это наблюдение знакомо из экономической сферы, где система, в которой доминирует одна корпорация или картель, неизменно означает, что другие не будут иметь свободы конкуренции, независимо от того, какими формальными правами они обладают. Это верно и во внутренней национальной политике, в которой и племенные, и индивидуальные свободы практически невозможно поддерживать, если власть правителя не ограничивается присутствием других властных центров. То же самое проявляется на уровне межнационального устройства: нация чувствует себя свободной и осуществляет самоопределение только в системе без доминирующего властного центра - имперского государства, которое со временем обязательно использует возможность диктовать законы. Конечно, строй национальных государств с несколькими конкурирующими властными центрами сам по себе не гарантирует, что конкретное государство располагает ресурсами, чтобы противостоять внешнему давлению, которое толкает его к политике, противоречащей интересам народа. Но там, где есть несколько властных центров, попытка противостоять такому давлению может найти поддержку со стороны других центров, которые предложат помощь. Например, апеллируя к Англии и Франции, голландцы смогли обеспечить свое самоопределение, несмотря на давление со стороны Испании. Точно так же американцы, добивавшиеся независимости от Британии, преуспели благодаря французским пехотным и военно-морским силам.

Этот момент хорошо резюмирован Ваттель, отметивший, что вся идея "баланса сил" в международных делах, предлагающая быть зорким, не допуская того, чтобы одна нация сконцентрировала слишком большую силу, как раз в том и состоит, чтобы сохранить возможность национальной свободы всем государствам. Как он пишет:

Это то, что породило знаменитую идею политического равновесия или баланса сил. Под этим подразумевается положение вещей, при котором ни одна сила не находится в состоянии абсолютного преобладания и установления закона другим ... [Лучше всего] прибегать к только что упомянутому методу создания союзов, чтобы противостоять самому могущественного, и предотвратить его способность давать закон. Это то, что сегодня осуществляют европейские правители.

Обратите внимание, Ваттель не считает, что баланс сил между странами поддерживается ради мира и стабильности. Скорее, цель баланса сил состоит в том, чтобы гарантировать, что ни одна нация не станет настолько сильной, чтобы иметь возможность "давать законы" другим. Другими словами, целью принципа является сохранение свободы наций издавать собственные законы, то есть сохранение независимости и самоопределение.

Таким образом, благо коллективного самоопределения, известное нашим предкам по кланово-племенному устройству, находит свое максимальное выражение в институте национального государства. Нация, способная установить мир между своими племенами и одновременно сопротивляющаяся побуждению тратить ресурсы на попытки завоевания других и навязывания им своего порядка, это нация, подготовившая почву для жизни в условиях национальной свободы - свободы, разделяемой людьми, лояльными друг к другу и способными направить свою энергию на самосовершенствование в духе своего неповторимого наследия, не будучи принужденными поклоняться другой нации или империи. При этом стремление к коллективной свободе и самоопределению сохраняется, культивируется и направляется таким образом, чтобы оно приносить пользу, в то же время уменьшая, насколько возможно, приносимый вред.

Нельзя также говорить, что лишь изначально родившиеся внутри нации и разделяющие ее язык, религию и историю, могут участвовать в коллективной свободе, ставшей возможной благодаря национальному государству. Независимое национальное государство может принимать и, действительно, принимает новые племена и кланы, желающие установить узы преданности с нацией и использовать свои уникальные возможности. Так, англичане приняли шотландцев, валлийцев и северных ирландцев в более широкую британскую нацию. Индуистское большинство приняло сикхов в состав индийской нации, а в Израиле еврейское большинство аналогичным образом приняло друзов, бедуинов и другие общины, вместе служащих в вооруженных силах. То же самое верно во всем мире. Малые кланы и племена предпочитают устанавливать постоянные узы с более крупной нацией, желающей чтить их уникальные традиции и обеспечивать их рост. Эти усыновленные племена могут участвовать в свободе нации, воспринимая ее как свою собственную, так же, как это делают члены других национальных племен.

Для империалистов культивирование наций ненавистно и видится ограниченностью и узостью мышления. Но преданность делу исправления жизни собственного народа и развитию собственного наследия превосходит существование, посвящённое подавлению чужих восстаний. Самопровозглашенные границы национального государства, кажущиеся узкими и ограниченными, на самом деле являются ключом к свободе нации, освобождая ее от оков империи. Так освобожденное национальное государство позволяет направить энергию национального руководства на действительно стоящую цель: развитие уникальной страны и народа с их особым характером и пониманием правды.

4. Конкурентоспособный политический порядок. Характерной меткой наполеоновского империализма было то, что он не поддерживал государства, не созданные по образцу его собственного революционного режима, фактически установив единую правовую систему по всей Европе. Даже такой древний институт, как венецианский город-государство, конституционные традиции которого продержались более тысячи лет, был для него лишь мерзостью, которую следует уничтожить. То же убеждение, что вы постигли высшую истину и теперь все должны принять ее, характеризовало мысль Ленина и советского империализма на протяжении всего его семидесятилетнего курса. И это вновь проявляется в наше время в доктринах Европейского Союза, не удовлетворяющегося правлением одной нации, и постоянно стремящегося навязать единообразие всем нациям в соответствии с политическими истинами, которые его бюрократы считают универсально очевидными. Все эти три европейские империи считали, что прилагают (каждая по-своему) доктрину эпохи Просвещения об универсальном разуме, диктующую единую самоочевидную политическую истину всему человечеству. Принцип национальной свободы основан на совершенно ином, даже противоположном взгляде на мыслительные способности человечества. Он основан на предположении, что политическая истина не является очевидной для всех и сразу, будь то из опыта или путем рассуждений. Человеческий разум, как подчеркивал Джон Селден, способен прийти практически к любому выводу, и никогда в истории не удавалось прийти к единой политической истине, согласной для всех. Важность национальной свободы состоит в том, что она позволяет каждой нации развивать собственные уникальные цели, традиции и институты, которые проверяются веками путем кропотливых проб и ошибок. Эта концепция необходимого разнообразия наций, каждая стремящаяся к истине в соответствии со своим собственным пониманием, не означает отрицания того, что существуют лучшие принципы в морали и управлении. Отрицается только то, что эти принципы известны любому, проявившему разумность их понять. Великий английский философ и государственный деятель настаивал на легитимности различных национальных традиций, исходя из эмпиризма: только путем множества национальных экспериментов мы можем знать, что является лучшим на самом деле.

Таким образом, выбор между имперской и националистической политическими теориями соответствует выбору между двумя теориями познания: в западной истории империализм, в целом, ассоциируется с рационализмом. Безгранично доверяя человеческому разуму, эта теория заявляет, что великие универсальные истины уже в наших руках, и осталось применить это знание к человечеству. С другой стороны, национализм, как правило, базируется на точке зрения эмпиризма, проявляя умеренный скептицизм к плодам человеческого разума, помня о бедствиях, навлекаемых на народы в политической сфере чрезмерной уверенностью людей в собственном разуме. И будучи скептиком, она признает мудрость допущения множество попыток постичь истину, отличающихся друг от друга. Таким образом, одни эксперименты будут успешными, другие - неудачными. И те, кто преуспеет, будут делать это по-разному, так что уникальный опыт каждой нации научит нас разным вещам, которых мы ранее не понимали. Иными словами, мы можем сказать, что националистическая политика приводит к дискуссиям между народами и культивирует мир экспериментов и учения. В то время как имперская политика заявляет, что подобные дебаты опасны и слишком хлопотны, и настало время положить им конец.

Подобный аргумент между рационалистической и эмпирической теориями познания известен из экономической науки. Социалисты считали, что необходимые знания в наших руках, и конкуренция на рынке излишня. Экономикой должно руководить планово, диктуя такое функционирование, которое будем благом для всех. С другой стороны, капиталисты понимали, что подобное предложение - не более, чем тщеславие, продукт человеческого высокомерия и глупости, поскольку в действительности нет ни одного человека или группы, обладающих необходимым разумом и знаниями, чтобы правильно определить, как вся экономика должна развиваться для всеобщего блага. Вместо этого,- утверждает капиталист,- с позиций скепсиса и эмпиризма мы должны разрешить множеству независимых экономических субъектов свободно конкурировать в разработке и предоставлении экономических услуг. Понятно, что, поскольку каждое из конкурирующих предприятий организовано по-другому и преследует свои цели, некоторые добьются успеха, а другие потерпят неудачу. И те, кто преуспеет, сделает это способом, который ни один рациональный план не мог предсказать заранее. Но теперь их открытия будут доступны для подражания и усовершенствования всем. Благодаря этой конкуренции экономика процветает в целом.