Достоинство национализма

Политическое устроение в этом отношении очень похоже на экономическое. Реальность такова, что ни один человек или группа людей не обладают необходимым разумом и знаниями, чтобы диктовать политический строй, приемлемый для всего человечества. Таким образом, любой, склонный к эмпиризму, признает преимущества националистического строя, позволяющего множеству независимых национальных государств свободно соревноваться. Каждое национальное государство организовано по-другому и преследует свои цели. И все же, несмотря на эти различия, правители независимых государств, постоянно соперничая друг с другом, всегда искоса следят за своими конкурентами, наблюдая, что приносит тем успех и подражая тому, что они находят дальновидным, полезным и хорошим в институтах других наций. Таким образом, правители конкретной нации, заботясь в основном о положении своей нации среди конкурентов, тем не менее, в конечном итоге, делятся своим уникальным опытом и экспериментом со всем человечеством.

Это соревнование между независимыми государствами объясняет тот факт, что периоды истории, которые наиболее восхищают нас личностями, которые эти эпохи породили, и плодотворностью этих эпох в науке, религии и искусстве, были периодами политического строя небольших конкурирующих независимых государств, будь то национальные государства или племенные города-государства. Речь идет о Древней Греции и Израиле, а также об итальянских государствах эпохи Возрождения и национальных государствах протестантского строительства в Европе, особенно о Нидерландах, Англии, Франции и германских государствах в Центральной Европе. Это было замечено многими философами-эмпириками, в том числе Джоном Стюартом Миллем, который объясняет прогресс Европы "множественностью путей", допускаемых ее политическим порядком:

Что сделало европейскую семью наций улучшающейся, а не застывшим на месте обломком человечества? Суть не в каком-либо превосходном их совершенстве, которое, если существует, то существует как следствие, а не причина, а в их замечательном культурном разнообразии. Люди, классы, нации были чрезвычайно непохожи друг на друга. Они проложили множество путей, каждый из которых вел к чему-то ценному. И хотя во все времена они проявляли нетерпимость друг к другу, и каждый подумал, что было бы прекрасно, если бы всех остальных принудили идти его дорогой, ... каждый со временем взял добро, предложенное другими. Европа ... целиком обязана этому множеству путей.

Мы не можем игнорировать тот факт, что столь значительная часть наследия человечества была продуктом режимов независимых государств, в то время как вклад имперских государств, по сравнению с этим, был поразительно скудным. Эпоха конкуренции при режиме независимых национальных государств или городов-государств, кажется, предлагает наибольшие возможности талантливым личностям, способным принести преимущество национальному государству или городу-государству. Имперское государство создаёт совершенно иные условия, в конечном итоге, предлагая способному человеку лишь одну возможность: подчиниться желаниям одной великой политической силы. И такая возможность, похоже, маловата в сравнении с разноцветием, которое возможно в режимах независимых национальных и племенных государств, где каждое ревностно блюдёт собственное здоровье и процветание, свою мощь и репутацию.

Этот аргумент в пользу конкурентного политического порядка должен был бы, мне казалось, привлечь экономистов, которые, в конце концов, утверждают, что они разрабатывают эмпирическую науку и по этой причине должны приветствовать мир экспериментов, проводимых многими независимыми странами, каждая предлагающая свою политику. Однако, мы постоянно слышим, как экономисты (многие из них с экономическим образованием) выступают против режима независимых национальных государств, исходя из предположения, что экономическая эффективность будет максимальной на едином мировом рынке, в котором уничтожены все национальные границы. Как Хайек выразился, мир без национальных границ будет тем, в котором все конфликты интересов будут возникать между "группами, постоянно меняющимися по композиции", а не между национальными государствами с постоянной внутренней солидарностью, и, следовательно, с упорно фиксированной местной политикой. Таким образом, экономист, гордящийся своим эмпиризмом, пока речь идет о национальной экономике, где он поддерживает конкуренцию между независимыми предприятиями, дабы обеспечить прогресс свободных инноваций, внезапно превращается в рационалиста, задумываясь о мировой экономике. В мировой экономики ему безопаснее, как всякому рационалисту, полагать, что правила, необходимые для процветания экономики человечества, уже открыты, и центральный руководящий орган сможет определять политику, подходящую для всего человечества, и от такого централизованного планирования все будет процветать!

Именно таким рационалистическим теориям противостояла Маргарет Тэтчер в Европе, утверждая, что попытка предоставить центральному экономическому органу полномочия по выработке политики во всех странах положит конец "разнообразию и конкуренции между государствами", что является условие для успешного свободного предпринимательства". Как она пишет:

Было заявлено, что целью было создание "равных условий для игры". В этой фразе есть обнадеживающий оттенок, но на самом деле она заключает в себе фундаментальную ошибку, связанную с торговлей. Свободная торговля позволяет фирмам из разных стран конкурировать. Но поскольку "равные условия игры" останавливают ту часть конкуренции, которая исходит от различных регулирующих систем, она на самом деле снижает прибыль от торговли ... Если гармонизация выходит за рамки технических стандартов и тому подобного, а также применяется к трудовому законодательству, социальному обеспечению и налогообложению, это глубоко разрушительно с экономической точки зрения. Это происходит потому, что конкуренция между разными странами за обеспечение наиболее благоприятных международных условий для предпринимательства являются мощным двигателем экономического прогресса.

По Тэтчер, подлинный эмпиризм заинтересован в различиях экономик разных стран. Это верно и в экономике, и в любой другой сфере: конкуренция между независимыми национальными экономиками откроет широчайшее поле для экспериментирования, ведущего путем проб и ошибок к прогрессу как в структуре законов и регуляций, так и в налогообложении и видах торговых соглашений, заключаемых между странами - достижениям, которые не возможно достичь в контексте единой, навязанной всем экономической системы. Такие инновации будут осуществляться независимыми национальными государствами, конкурирующими друг с другом, и затем имитироваться и распространяться по всему миру, принося пользу странам, первыми их принявших.

Добровольная координация между странами всегда желательна там, где есть очевидные общие интересы. Тэтчер упоминает сотрудничество между странами в установлении технических стандартов, позволяющих компаниям конкурировать заграницей, и также легко она могла бы упомянуть сотрудничество в вопросах безопасности, окружающей среды, здравоохранения, помощи при стихийных бедствиях и т.п. Такое сотрудничество может принести пользу каждой стране, пока оно остается строго в рамках соглашений между полностью независимыми странами и не подчиняет их полномочиям международных органам, принимающим решения за них.

5. Индивидуальные свободы. Независимое национальное государство - лучший известный человечеству институт для учреждения коллективной свободы и самоопределения. Но коллективная свобода не тождественна свободе личности. Американцы, изъявляя свою национальную свободу и самоопределение, вместе с тем, были толерантны к рабству и одиозным расовым законам на протяжении большей части своей истории. Французы имеют долгую историю изъявления своей национальной свободы, подавляя языки и религиозные практики, которые они находят жестокими. И можно привести бесчисленное множество других примеров, в которых национальная независимость не привела к защите индивидуальных свобод. С учетом этого высказывалось предположение, что индивидуальные права и свободы легче защитить в имперском или универсальном государстве, где равенство может быть предоставлено множеству наций, языков и религиозных традиций, что невозможно в национальном государстве, где приоритет отдается языку и религиозным традициям одной нации.

Но существует мало исторических свидетельств, подтверждающих предположение о том, что имперское государство лучше подходит для защиты свободы личности. Напротив, все известные нам имперские государства были автократическими режимами того или иного рода. Между тем развитие традиции индивидуальных прав и свобод зародилось как раз в национальных государствах, и ряд политических теоретиков предполагали, что национальное государство является единственной средой, в которой могут быть стабильны свободные институты. Милль в своей работе "Соображения по поводу представительного правительства" (1861 г.) поддерживал эту преобладавшую в XIX веке точку зрения, утверждая, что "необходимым условием для свободных институтов является совпадение границ правительства более или менее с границами национальностей". Ничто, происходившее в последующие полтора столетия не дало нам основания усомниться в его оценке. Почему это так?

Традиция индивидуальных прав и свобод уходит корнями в законы Моисея и наиболее успешно развивалась в законодательствах Англии и Америки. В этих странах права и свободы личности никогда не существовали сами по себе, но были частью более широкой структуры, которую можно назвать свободными институтами. Они предусматривали, что: (i) законы страны приоритетны воле короля (или президента) и не зависят от нее; (ii) полномочия короля (или президента) ограничиваются представительными органами нации, чьи советы и согласие он должен получить, дабы обложить нацию налогом, изменить ее законы или назначить должностных лиц; (iii) права человека могут быть нарушены государством только в соответствии с законами; (iv) законы составлены таким образом, чтобы защищать, среди прочего, право человека на жизнь, брак и собственность, а также свободу слова, передвижения, ассоциации и религии; (v) проводятся публичные выборы для назначения должностных лиц в некоторых ветвях власти.

Анализируя эти характеристики свободных институтов, мы видим, что свободы личности, гарантированные в Англии и Америке, не являются чем-то, что индивид обладает "от природы", а, напротив, являются результатом сложной системы, разработанной многими столетиями проб и ошибок. Эти принципы устанавливают обширные права и свободы для каждого человека, уравновешивая полномочия правителя с полномочиями различных племен и фракций нации, созванных в парламент; и путем уравновешивания полномочий как правителя, так и сильнейших племен и фракций с полномочиями независимых судей и присяжных, которым поручено диктовать применение закона к индивиду. Функционирование всего этого механизма зависит, что сразу очевидно, от готовности правителя, а также сильнейших племен и фракций страны позволить ограничить свою власть таким образом. Они должны пойти на ослабление своей власти и подчинение нежелательным результатам, не пытаясь их отменить насильственным путем.

При каких условиях правитель, как правило, глава самого могущественного племени или фракции в стране, а также главы других могущественных племен и фракций, могут согласиться на такое ограничение? Это возможно только при условиях, имеющих место в национальном государстве: условиях, где главы соответствующих племен и фракций связаны друг с другом узами взаимной лояльности; и где племена и фракции, ими возглавляемые, также лояльны друг другу. Там, где существуют такие узы лояльности, индивидуальные свободы, защищаются упомянутым громоздким правительственным механизмом, и вытекающие отсюда выгоды для материального процветания и национальной целостности воспринимаются как блага, получаемые всеми и каждым. Там, где они существуют, даже деятельность политической фракции, которую человек ненавидит, или церкви, которую он не одобряет, или газеты, которую он считает наполненной безответственным подстрекательством, может восприниматься как продвижение дела нации, потому что они являются выражением свободных институтов, являющихся силой и славой народа. Мы видели, что именно такие узы лояльности, возникшие в контексте национальных государств Англии, Голландии и Америки, были достаточно сильны, чтобы возникли обширные индивидуальные права и свободы. И мы видели, как имитируют эти условия в других национальных государствах по всему миру, часто с впечатляющим успехом.

А как обстоят дела в имперском государстве? Разве оно не может создать подобный правительственный аппарат, чтобы он также обеспечивал широкие права и свободы личности по всей своей империи? Я уже сказал, что каждое имперское или универсальное государство обязано быть деспотическим. Аргумент такого рода был высказан Миллем, знакомым с функционированием империй. Обозревая Австро-Венгрию своего времени, он отметил, что у составляющих ее национальностей нет способа достичь взаимной лояльности. Не разделяя ни язык, ни религию, они не могли ощущать себя подлинно едиными, а скорее конкурентами, каждому из которых угрожают остальные. Нет понятия общего политического лидера, скорее у каждой нации есть свои лидеры. Точно так же нет общих публикаций, и, следовательно, нет общественной сферы, устанавливающей общепринятое

восприятие событий; но у каждой нации есть свои собственные публикации и свой собственный взгляд на то, что считается пониманием происходящего. В самом деле, все, что объединяло эти соперничающие нации, это сила австрийского оружия, использовавшаяся поочередно для подавления восстаний в каждой из наций. К этому анализу я бы добавил, что каждая империя, в конечном итоге, скрепляется сплоченностью основной нации, члены которой действительно связаны друг с другом узами взаимной преданности. В Австрийской империи это была немецкая нация, которая могла, с большей или меньшей помощью мадьяр, править силой до тех пор, пока не предоставила широкие свободы подчиненным нациям.

В имперском государстве, типа Австрийской империи, разные нации не скреплены узами лояльности. Когда такое государство переживает триумф или поражение, подчиненные ему нации не воспринимают это как нечто, случающееся с ними. Скорее они воспринимают это как что-то, происходящее с посторонним: с правящей нацией и с завербованными из других наций коллаборационистами, отвернувшимися от своего народа. В таких условиях любое предоставление индивидуальных свобод, например, свободы слова это некий дар подчиненным нациям, используемый нациями лишь для того, чтобы еще настойчивей добиваться распада имперского государства. Так было в Австрийской империи, когда на последних этапах своего существования она экспериментировала со свободными институтами и тем самым ускорила своё собственное падение. И мы видели то же самое в современных многонациональных государствах, таких как Советский Союз и Югославия. Эти государства на протяжении поколений удерживались вместе только жестоким угнетением и сразу же распались на соответствующие национальности, как только в конце прошлого века были сделаны попытки предоставить индивидуальные права и свободы.

Если мы заинтересованы в создании свободных институтов, подобных тем, что возникли в рамках англо-американской политической традиции, нашей первой заботой должна быть сплоченность нации. Взаимная лояльность, проистекающая из подлинной общности: языка, религии и истории прошлых союзов в эпохи войн, является прочным фундаментом, от которого зависит все остальное. Там, где эта связь окрепла за долгие годы существования и горького опыта, мы обнаруживаем, что люди готовы жертвовать сиюминутным политическим преимуществом - своим или своего клана и племени - ради коллективного блага нации. Эта готовность отказаться от сиюминутных преимуществ может затем проложить путь к развитию свободных национальных институтов, включающих традицию индивидуальных прав и свобод, во многом так же, как она прокладывает путь к самопожертвованию при защите нации от внешних врагов.

XV: Миф о Федеральном Государстве

Империализм и национализм представляют собой две непримиримые позиции политической мысли. Мы можем считать, что население всей земли должно быть подчинено единому режиму; или мы можем стремиться к миру независимых национальных государств как наилучшей форме политического порядка. Мы не можем разделять оба эти представления одновременно. Многие пытались уклониться от этой дихотомии изо всех сил, ища промежуточную компромиссную позицию между этими теоретическими взглядами. Чаще всего в качестве решения дилеммы предлагается всемирное федеральное правительство или аналогичный международный режим, который бы заставлял страны быть ответственными за свои действия в рамках международного права. Например, у Иммануила Канта режим "бессрочного мира" должен достигаться именно через такую ​​всемирную федерацию. "Суверенитет человечества" Вудро Вильсона аналогичным образом предлагает предоставить странам независимость и самоопределение, вместе с тем установив международный порядок для разрешения споров между ними, который, при необходимости, навязывал бы свои решения силой. Фридрих Хайек, важнейший теоретик либерализма прошлого столетия, утверждал, что независимость наций ведет к войне и что мир и процветание могут быть достигнутых только с помощью международного федеративного государства. Такие предложения международной федерации считаются улучшением по сравнению с имперским государством, поскольку международное федеральное правительство будет ограничиваться лишь рассмотрением споров между в остальном независимыми и самоопределяющимися национальными государствами. Во всеобщем федеративном государстве,- говорят теоретики,- каждая нация будет оставаться независимой почти во всех вещах: она будет свободно определять свою собственную конституцию и законы, говорить на своем родном языке и исповедовать свою религию, регулировать свою экономику и воспитывать детей в соответствии с о своим собственным пониманием. Короче говоря, она будет свободно следовать своему собственному курсу. Лишь обращение к насилию за пределами своих границ будет запрещено, и конфликты будут разрешаться через учреждения федерального правительства, контролирующего государства. Однако этот аргумент основан на непонимании того, какой политический порядок требуется для создания международной федерации государств. На самом деле, международное федеральное правительство, которое так часто предлагалось и предлагается, неотличимо в чем-либо существенном от империи. Идея международной федерации это просто идея империи.

Ее следует отвергнуть вместе со всеми прочими имперскими схемами. Прежде чем я объяснюсь, хочу подчеркнуть, что и меня волнует возможность достижение мира между народами. Пророки Израиля провозгласили мир между народами идеалом еще при зарождении наших политических традиций, и мы всегда признаем, что, если спор может быть разрешен мирным путем, обращение к кровопролитию следует рассматриваться как ужасное зло. Как бы то ни было, в мире, описанном пророками, народы будут "приносить свои споры в Иерусалим" для разрешения. Но это отличается от объединенного федеративного государства, способного силой принудительно навязывать свои решения. Это, по сути, две совершенно разные программы будущего для человечества, отражающие стремление достичь двух разных форм политического порядка:

A. Добровольное судебное разбирательство. Народы, находящиеся в конфликте, выбирают, следует ли обращаться по спорному вопросу в суд. Решение, следует ли выполнять постановление судьи или органа, выносящего судебное заключение, остается в руках самих независимых государств.

B. Обязательное судебное разбирательство. Государства вынуждены представлять спорный вопрос для судебного решения должностным лицам объединенного федеративного государства. Исполнение этого решения также осуществляется агентами международного федерального государства.

Условия, описанные в этих двух сценариях, отражают две различные формы политического порядка, с которыми мы уже знакомы: в сценарии А добровольное разрешение споров происходит в системе независимых национальных государств. Говоря о независимости государств, мы имеем в виду именно то, что нет международного органа, заставляющего их передать спор для вынесения судебного решения, и никто не может заставить их соблюдать постановление суда, если они этого не захотят. Напротив, в соответствии со сценарием B судебное разбирательство происходит принудительно именно потому, что существует международная власть, способная разрешать споры между нациями, желают они того или нет. Как раз это и является определяющей характеристикой имперского политического порядка. Пусть субъекты конфликта называются "государствами", они, тем не менее, не являются независимыми и самоопределяющимися. Они не могут выбирать, будет ли данный вопрос изъят у них и передан международному федеральному правительству, ибо право такого решения является прерогативой международного органа. Точно так же они не могут выбрать кем и когда будет решаться этот вопрос, ибо и это зависит от международного правительства. У них также нет выбора в отношении того, следует ли исполнять решение, принятое международным правительством, поскольку оно будет навязано им силой в случае необходимости - опять же в соответствии с решением, которое полностью находится в руках международного федерального правительства. Таким образом, выбор между этими двумя сценариями неизбежно является выбором между имперским строем и системой независимых национальных государств. Тот факт, что философы и государственные деятели предпочитают, для видимости, ссылаться на альтернативу B как на "федерацию независимых народов", а не на имперское государство, не влияет на сущность предлагаемого. Решения о том, как государства-члены будут вести свои собственные дела, будут приниматься на уровне имперского государства.

Как уже сказано, сторонники международной федерации утверждают, что национальное государство сохранит свободу во всех вопросах, кроме войны и мира. Они объясняют, что федерация будет управляться согласно написанному уставу - обязательному документу, перечисляющему вопросы, в которые международная федерация имеет право вмешиваться, оставляя остальную часть правительственных полномочий в руках государств-членов на легальной основе. Однако предположение, что федеральное правительство может быть ограничено каким-то образом, дабы оно вмешивалось только в определенные предписанные вопросы, является ложным. Это можно понять, как путем анализа самого принципа, так и на примере исторической практики федеральных институтов.

В качестве теоретического анализа, предположим, что государство подает жалобу (или иск) в международное федеральное правительство касательно политики или действий соседнего государства. Жалоба может быть связана с созданием военных баз на ее границах или быстрым наращиванием вооруженных сил и военной промышленности соседнего государства. Или, возможно, речь идет о подавлении соседним государством определенных национальных меньшинств или религиозных сект, неоднократно просивших помощь извне. Или государство-истец видит ущерб для себя в экономической деятельности своего соседа, или в поощрении нелегальной иммиграции через свою границу, или в росте наркокартелей или террористических организаций по другую сторону границы. Или в чрезмерном использовании или уничтожении общего бассейна водосбора или иных совместно разделяемых ресурсов. Или во вмешательстве в свои выборы или внутреннюю политику. Или в шпионаже, убийстве, или общественных беспорядках, спровоцированных, по его мнению, соседом. Или в том, что оно считает враждебной пропагандой соседских СМИ и школах. Другими словами, практически любые значительные действия и политика одного государства могут стать мотивом для военных действий, или, по крайней мере, надуманным предлогом для военных действий. И вот, наконец, после нескольких месяцев или лет неудачных попыток разрешить этот вопрос путем договоренности, взяток или угроз правительство государства-истца на грани силового решения вопроса обращается в федеральное учреждение с целью принятия решения, способного предотвратить войну. Кто определит, стоит ли жалоба рассмотрения должностными лицами международной федерации? Кто определит, оправдывает ли жалоба вмешательство международной федерации в соответствии с ее уставом? И если федерация вмешивается в спор, кто будет определять, какая сторона права? Кто будет определять, какие средства правовой защиты необходимы для прекращения спора? И если одна или обе стороны откажутся принять решение федерации, кто будет применять средства правовой защиты посредством принуждения или военных действий?

Очевидный ответ, что все это будет решаться федеральными властями. Поскольку, если эти решения не находятся в руках федеральной власти, мы возвращаемся к сценарию A: каждое национальное государство самостоятельно будет определять, предоставляет ли оно дело для рассмотрения федерацией; и каждое будет решать, следует ли исполнять после этого принятые решения федерации. В таком случае это не международная федерация, а просто ассоциация добровольного арбитража споров. Но если за все вопросы отвечают официальные представители федерального правительства, и если они обладают достаточной властью навязывания решений, то мы имеем процесс мирного разрешения спора в рамках имперского государства в соответствии со сценарий B.

А теперь подумайте, что это значит. Идея, что федеративное правительство будет вмешиваться "только в дела войны и мира”, оказывается бессмыслицей. Любое вмешательство с целью предотвращения или прекращения войны требует решения проблем, по которым подана жалоба, - а они, как мы видели, могут включать в себя любые действия, предпринимаемые соседним государством, если эти действия достаточно раздражающие и провокационные. Таким образом, мандат федерации вмешиваться в дела войны и мира оказывается столь же широк, как и список жалоб (реальных и сфабрикованных) в адрес своих соседей. Попытка разрешения этих жалоб посредством вмешательства со стороны федеральных властей, если это воспринимать всерьез, неизбежно означает урезание независимости как обвиняемой нации, так и, возможно, страны-истца в таких областях, как военная политика и безопасность, экономическая, иммиграционная и экологическая политика, религиозная и культурная политика; и в конечном счете, конституция и законы. Во всех этих вопросах единственным препятствием для узурпации прав независимых государств в рамках федерального режима является самоограничение должностных лиц самой федерации. Ничто в нашем знании человеческих правительств не предполагает, что федеральные чиновники будут способны к подобной сдержанности. Напротив, после того, как на них будет возложена такая весомая миссия, как задача "принести мир" в рассматриваемый регион, они будут полагать, что у них просто нет иного выбора, кроме как энергично вмешиваться, надеясь перекроить враждующие стороны по лекалу федеративных ожиданий того, как должны выглядеть эти страны. Этот анализ не следует истолковывать как возражение против самого федерализма, который может быть полезным инструментом правительства. Каждая нация имеет в себе различные племена, каждое со своими уникальными обычаями, в том числе, возможно, и свой собственный язык, законы и религию. Хорошо управляемое национальное государство часто разрешает каждому племени определенную меру свободы собственного курса и делегирует ему полномочия в различных областях, при условии, что это не составит угрозу внутренней целостности национального государства как такового. В благоприятной ситуации такая политика позволяет отдельным племенам чувствовать большую степень коллективной свободы и самоопределения, в то время как нация в целом выигрывает от нововведений, возникающих благодаря разнообразию и конкуренции между ними. Другими словами, федерализм это то, что осталось от миропорядка эпохи племен и кланов, когда последние перестали жить в качестве независимые субъектов, правомочных вести междоусобные войны. Поскольку в ослабленной форме это отражает исходную политическую организацию человечества, федерализм сохраняет некоторые преимущества этой структуры, и в силу этого часто выгоден национальному государству. Это не менее верно и для имперского государства, которое видит, что выгодно разрешить своим нациям-субъектам сохранять определенный контроль в ряде сфер, и по этой причине часто создает федеральную структуру того или иного типа - так персы даровали евреям военную и правовую автономию в районе Иерусалима, а британцы американских колоний получили автономию в рамках своей империи. Но делегирование полномочий в рамках федеральной системы никогда не означает предоставление независимости управляемым племенам или народам. Это не является независимостью, ибо правительство, сидящее на вершине федеральной структуры, по-прежнему определяет надлежащий уровень делегированных полномочий.

И когда это федеральное правительство находит, что сфера делегированных полномочий слишком обширна, оно находит подходящие обоснование для ее урезания; если не сегодня, так завтра. Это было неоднократно продемонстрировано в США, возможно, самом знаменитом эксперименте по созданию федерального правительства. Как известно, тринадцать американских колоний первоначально провозгласили свою независимость от Великобритании в качестве коалиции независимых государств. Это означало, что, как в древнем Израиле или в греческой системе городов-государств, независимость оставалась в руках каждого племени. Мудрейшие из американцев, понимая, что они разделяют общий язык, законы, религию и историю, и стремясь предотвратить возможность постоянных войн между бывшими колониями, объединили их в единое национальное государство. Конституция, предложенная в 1787 году, допускавшая это объединение в американское национальное государство, носила федеративный характер, сохраняя широкие полномочия для 13 государств-членов. Но как только национальное правительство сформировалось, оно неизбежно стало считать себя ответственным за материальное процветание, внутреннюю целостность и культурное наследие нации в целом, и действовало согласно этому пониманию. Президент Томас Джефферсон, например, сделал все, что было в его силах, чтобы низвергнуть протестантский порядок (конституционный и религиозный) в Массачусетсе и Коннектикуте, считая его угрозой культурному наследию всей нации. Авраам Линкольн пошел еще дальше, начав войну против отделения южных штатов и утверждаемого ими ужасающего права на рабовладение. Одно федеральное правительство за другим боролись с практикой мормонов штата Юта, пока, наконец, не ликвидировали ее. Позже федеральное правительство вмешалось во внутренние дела непокорных штатов с целью отменить расовые законы, обеспечить соблюдение единых национальных моральных норм в отношении таких вопросов, как библейское образование, молитвы в государственных школах, аборт и гомосексуальные браки. Легко перечислить множество иных примеров.

На протяжении всей истории американского федерализма национальное правительство использовало имеющиеся в его распоряжении силы, дабы заставить штаты привести свою конституционную и религиозную практику в рамки приемлемого с его точки зрения поведения. Первоначально обещанное широкое самоопределение на уровне штатов было постепенно отнято. Я считаю расовое притеснение чернокожих американского Юга особенно позорным и сочувствую шагам, предпринятым для его искоренения. Тем не менее, стоит признать, что аннулирование шаг за шагом национальным правительством прав и свобод, зарезервированных для штатов в письменной Конституции и Билле о правах, говорит нам о природе федерального правительства в целом. Нет оснований полагать, что любая иная федеральная схема правления может быть более терпимой и успешной, чем американская. На американском примере мы узнаем, что самоопределение федеративных племен или единиц (таких как конгрегация государств Новой Англии, рабовладельческих южных штатов и мормонов Юты) не будет позволено, если должностные лица федерального правительства признают такое самоопределение угрозой материальному процветанию, целостности или культурному наследию нации в целом.

Независимо от того, насколько великодушна созданная федеральная система, и насколько однозначно основополагающие конституционные документы провозглашают определенные права федеративных племен, в конечном итоге, официальные фигуры национального (федеративного) правительства являются теми, кто определяют уровень прав и полномочий, делегируемых племенам или другим субъединицам, и эти полномочия будут урезаны или отменены под давлением, если это кажется необходимым в соответствии с мнением о благе нации, циркулирующим в национальном правительстве. Американский случай являлся крайне благоприятным для щедрого делегирования полномочий в рамках федеративной структуры: штаты, объединенные американским федерализмом, разделяли английский язык, наследие общих законов, протестантскую религию, совместную историю борьбы против врагов и конечный триумф. Их можно было относительно легко считать одной нацией, связанной узами взаимной лояльности. По сравнению с этим, международная федерация, предлагаемая философами и государственными деятелями, является значительно более сложным предприятием. Они предполагают, что федеральный режим может быть создан для объединения наций, не имеющих общего языка, законов и религии, и никакой истории объединенной борьбы с общим врагом. Таким образом, различия между этими федеративными странами будут радикально более выраженными, чем различия между американскими штатами. И когда эти разногласия неизбежно проявятся и приведут к политической конфронтации, правительство федерации столкнется с двумя альтернативами: либо у нее будут ресурсы и решимость, необходимые для навязывания своей воли подчиняющимся ей непокорным народам, и в этом случае мы получим имперское государство во всех смыслах. Или у него не хватит ресурсов и решимости навязать свою волю, и в этом случае федерация снова развалится на составляющие народы, точно так же, как американская федерация распалась бы, если бы ее руководство не захотело принуждать составляющие ее штаты. Это то, что мы видим в наиболее известном современном эксперименте с международной федерацией - примере Европейского Союза.

Основанный на Маастрихтском Договоре 1992 года, ЕС объединяет десятки ранее независимых стран по принципу "субсидиарности" (средневековый католический термин, который теперь все чаще используется вместо американского слова "федерализм", попахивающий библейской коннотацией). Договор объявляет намерения его участников следующим образом:

...В областях, не входящих в его исключительную компетенцию, Сообщество принимает меры в соответствии с принципом субсидиарности только в том случае, если цели предлагаемых действий не могут быть в достаточной степени достигнуты государствами-членами, и потому масштаб и последствия предлагаемых действий лучше всего будут достигнуты Сообществом...

Здесь Маастрихтский договор прямо говорит о том, о чем американская конституция оставалась уклончиво неоднозначной: европейское правительство будет принимать решения касательно своих дочерних государств, как по вопросам, принадлежащим ему по договору, так и по вопросам, где "цели предлагаемого действия ... [могут быть] лучше достигнуты Сообществом". Поскольку решение о том, какие цели могут быть лучше достигнуты федеральным правительством Европы, находится в руках официальных лиц этого правительства, нет препятствий для постоянного скукоживания власти государств-членов, кроме самоограничения тех самых официальных лиц. Поскольку подобная сдержанность не имела места быть, бюрократы ЕС, поддерживаемые федеральными европейскими судами, последовательно расширяли свои полномочия в отношении стран-членов в таких областях, как политика в области экономики, труда и занятости, здравоохранения, связи, образования, транспорта, окружающей среды и городского планирования. Таким образом, европейский принцип субсидиарности это не что иное, как эвфемизм для империи: дочерние страны Европы являются независимыми настолько, насколько это решает европейское правительство.

Очевидный имперский характер европейского федерального правительства постоянно затеняется утверждениями о том, что Европейский союз открыл новую "транснациональную" форму политического порядка, к которой традиционные категории, используемые для описания политических институтов, не могут применяться. Сторонники ЕС часто отрицают, например, что потеря политической независимости, которой страдают государства-члены ЕС, привела, как и можно было предположить, к созданию федерального правительства. Вместо этого, как говорят, Европа разработала новую форму "объединенного суверенитета", в соответствии с которой нет правительства, а есть только совместное "управление". А раз нет федерального правительства, значит нельзя сказать, что федеральное правительство установило имперский политический порядок. Но все это притворство. Европейский союз, несмотря на этот пропагандистский трюк, имеет мощное центральное правительство, директивы которого являются юридически обязательными для европейских стран и их отдельных членов. Это правительство состоит из большой законодательной бюрократии, директивы которой налагаются на дочерние страны Европы через правоохранительные органы и судебную систему этих стран, подчиненных европейским федеральным судам. Различные назначенные и избранные органы имеют право ратифицировать эти законы или отказаться от них, но окончательная власть остается за судебной иерархией. Верно, что это мало похоже на правительственные институты. Но это, безусловно, своего рода правительство: это бюрократическая автократия, которую империи исторически использовали для управления своими народами-вассалами. Другими словами, "транснационализм" и "объединенный суверенитет" не есть блестящее новое открытие политической теории. Это просто возвращение к европейскому имперскому прошлому. Впрочем, Европейский союз, действительно, отличается от исторических государств-империй, являющихся его предшественниками, одним важным свойством: у него нет сильной исполнительной власти - императора, способного вести иностранные дела и вести войну. То, что ЕС не обладает такой исполнительной властью, во многом обусловлено его постоянным статусом протектората Соединенных Штатов, который несет ответственность за поддержание мира и безопасности Европы со времен Второй Мировой войны через посредство Организации Североатлантического договора (НАТО). Другими словами, американский президент является главнокомандующим вооруженными силами Европы, что еще раз было подчеркнуто в недавних войнах НАТО против Сербии. Это означает, что президент, по сути, играет роль императора современной Европы. Более, чем что-либо иное, такая договоренность является следствием того факта, что ни американцы, ни европейцы не испытывают особого энтузиазма по поводу альтернативного варианта: наращивание немецких вооруженных сил и немецкого императора. В Европе, как всем очевидно, доминирует Германия. Европейский союз это германское имперское государство во всем, кроме имени. Однако, пока Германия не стремится наращивать свои вооруженные силы и не берет на себя ответственность за безопасность континента, ЕС, по-видимому, останется американским протекторатом - протекторатом, который одновременно является самостоятельной империей. Если Соединенные Штаты когда-либо откажутся защищать ЕС, все разговоры о Европе как пионере новой формы политического порядка, быстро испарятся. В этот момент Германия назначит сильную европейскую исполнительную власть и наделит ее полномочиями поддержания безопасности на континенте. Тогда восстановление средневековой германской империи в Европе будет завершено [примечание: если имеется ввиду империя Карла Великого, то она была не германской; а если - Германская империя, созданная Бисмарком, то она не средневековая], и вдохновленный Англией эксперимент по установлению европейского режима независимых национальных государств достигнет своего конца.

Истина заключается в том, что нет "федерального решения", позволяющего нам избежать выбора между имперским порядком и системой независимых наций. Международное федеральное правительство - не что иное, как временное правительство. И это так, предпочитаете ли вы рассматривать американские или европейские прецеденты. Любая международная федерация будет управляться должностными лицами, имеющими собственные взгляды относительно позволительных пределов, установленных для самоопределения субъектов. Никакие учредительные документы, независимо от того, насколько хорошо они написаны, не выдержат испытания временем в качестве эффективного барьера против взглядов этих чиновников. Ведь именно они имеют право толковать эти документы и таким образом определять ход дел. Они будут интерпретировать, игнорировать или изменять любые документы в свете их собственного понимания того, что необходимо для здоровья и процветания имперского государства, которое они неизбежно и в соответствии с давней традицией идентифицируют со здоровьем и процветанием человечества в целом.

XVI: Миф о нейтральном государстве

Члены любой нации географически рассредоточены и перемешаны с другими национальными группами населения. Более того, история и топография накладывают ограничения на территориальные границы, которые национальное государство способно удерживать и защищать. На практике это означает, что национальное государство никогда не правит всеми членами своей нации и всегда правит какими-то группами населения, принадлежащими к другим нациям, большим или маленьким. Не весь польский народ живет в Польше, и не только поляки живут в границах этой страны, и то же самое можно сказать об ирландцах в Ирландии, индусах в Индии, турках в Турции.

Учитывая эти неизбежные обстоятельства, часто задается вопрос, почему режим независимых государств должен состоять из национальных государств, то есть из государств, отражающих самоопределение одной нации. Разве политический режим не был бы справедливее и миролюбивее, будь он построен вокруг так называемых нейтральных (или гражданских) государств, без специального контракта с определенной нацией, языком или религий в пределах своих границ? Утверждается, что такое государство будет заниматься только общей защитой населения, поддержанием мира и обеспечением прав и свобод личности. А отдельные члены соответствующих наций и племен могут по-прежнему свободно осуществлять коллективные усилия по самоопределению, укореняя свои языки и религиозные традиции в той мере, в какой они того пожелают. При этом государственный аппарат будет сохранять строгий нейтралитет по отношению к подобным усилиям. Сторонники указывают на США, Францию ​​и Великобританию в качестве примеров государств, добившихся успеха именно в силу того, что были созданы как государства нейтральные.

Но правда заключается в том, что нейтральное государство это миф. На него снова и снова ссылаются те, кто воображает, что государство может существовать при отсутствии национальной и племенной сплоченности - тогда как на самом деле только национальная и племенная сплоченность позволяет создать и поддерживать независимое государство без постоянных политических репрессий. Образ нейтрального государства утопичен в той же степени, в какой утопично описание социалистической экономики: социалист хочет процветания, возможного при рыночной экономике, но желает иметь его без мотива прибыли, создающего это процветание в реальности. Аналогично, сторонники нейтрального государства желают активной защиты населения, гарантий индивидуальных свобод и повиновения законам, которые возможны в национальном государстве, но желают их иметь без уз национальной преданности, делающих все это возможным. Об этом говорилось много раз, поэтому я ограничусь добавлением лишь нескольких собственных наблюдений.

Идеал нейтрального (гражданского) государства включает в себя отделение нации от государства, во многом напоминающее концепцию Джефферсона в его декларации об "отделении церкви от государства". Точный смысл предлагаемого отделения состоит в том, что подчинение законам государства, уплата налогов и служба в армии не является следствием преданности человека своему племени и нации - т.е. того, что связывает человека со страной, побуждая его действовать таким образом в национальном государстве. Но тогда возникает центральный вопрос: если не лояльность к племени и нации заставляет человека нести это тяжелое бремя, что же является источником его мотивации в нейтральном государстве? Признавая, что подобная мотивация необходима, сторонники нейтрального государства предлагают, чтобы люди были верны конституционным документам государства и всевозможным символам, изобретенным официальными лицами государства для фиксации этих документов в умах граждан. Такой "конституционный патриотизм" обычно ассоциируют с его наиболее известным защитником, немецким философом Юргеном Хабермасом. Но аналогичные предложения теперь раздаются и в Америке, где любовью к основополагающим документам (или "американскому кредо", якобы в них содержащемуся) теперь часто подменяют привязанность к самой американской нации.

Возможно ли это? Может ли существовать государство, в котором соблюдаются законы, взимаются налоги и призываются на войну солдаты благодаря повсеместной лояльности писанной конституции?

Мы действительно знаем примеры того, что кажется подобной верностью письменному документу. На протяжении всей истории мусульмане подвергали себя риску, защищая свой основополагающий документ, Коран, от очернения и ущерба. Индусы одинаково почитают Веды, а евреи - Тору, свиток книг Моисея, по сути, являющийся их конституцией. Исторически в христианском мире многие были готовы на жертвы, ради защиты священных текстов и икон от осквернения и повреждения. Эти и подобные примеры могут дать ощущение, что мотивирующее благоговение перед конституционным документом возможно. Кажется, что, если кто-то поднимет уважение общества к конституции до подлинно религиозного благоговению, то так сможет развиться политическая традиция мотивирующего почтения к конституционным документам государства.

Однако, такая сакрализация конституции невозможна вне рамок семейных, племенных и национальных традиций, в которых индивид учится почитать и благоговеть перед чем-то одним, а не другим. В детстве я постоянно наблюдал почитание Торы в синагоге. Я чувствовал благоговение, с каким взрослые выходили вперед, чтобы поцеловать свиток, когда его выносили для чтения трижды в неделю, поднимая высоко над нашими головами, чтобы все могли увидеть рукописный буквы на пергаменте. Более того, я знал, что, если Тора когда-нибудь упадет на пол, собрание будет поститься в течение месяца в покаянии, и ахал вместе с остальными, видев, как свиток пошатнулся во время подъема. Этим образом - и многими другими - я ощущал, как моё собственное, благоговение клана - ибо для евреев и христиан община долгое время была эквивалентом клана. Почитание Торы и верность ей познается детьми как неотъемлемый аспект преданности семье и клану, которые в свою очередь демонстрируют свое почитание Торы в качестве неотъемлемого аспекта преданности еврейскому народу. Христиане, мусульмане и индуисты испытывают трепет перед своими священными текстами и предметами культа поразительно схожим образом, и аналогично культивируют его в очередном детском поколении.

Священное возникает исключительно через традиции семьи, клана, племени и нации. Безусловно, есть люди и семьи, привязывающиеся к этим священным объектам во взрослой жизни, но для большинства людей осознание святости возникает вместе с узами преданности, формируемыми в детстве и юности. Это означает, что конституционный документ нейтрального государства не только не сможет заменить лояльность к племени и нации, но и будет уважаться и станет объектом лояльности лишь в той степени, в какой племя или нация, которым мы верны, передаст святость этого документа очередному поколению детей. Таким образом, письменные документы будут культурным наследием определенных племен и наций, и именно верность человека своему племени и нации, а не независимая верность самим документам будет источником любого действия, на которые он готов для защиты нейтрального государства. То же самое относится к любым другим якобы нейтральным должностям, символам или ритуалам государства, которые могут быть изобретены его должностными лицами. Почтение ко всем таким документам и символам есть выражение определенной племенной или национальной традиции и вовсе не нейтрально. И именно так к ним будут относиться те меньшинства и племена, которые не связаны узами лояльности с национальным большинством в государстве и не рассматривают то, что происходит с национальным большинством, как нечто, происходящее с ними самими. Подобные документы и символы, не будут рассматриваться благоговейно как символы нейтрального государства. Чуждые национальные меньшинствами будут смотреть на них, как на квази-религию иной нации и лицемерие с точки зрения их якобы нейтралитета.

Нет нейтральных государств. То, что удерживает граждан свободного государства вместе, это взаимная лояльность большинства членов нации или племени и их лояльность государству. И в дополнение к этому - союзы, временные или долгосрочные, заключаемые нацией или племенем с другими для своего укрепления и стабилизации. Иными словами, любое свободное государство является национальным или племенным. Аналогично, мы обнаруживаем, что при деспотических режимах правительство практически всегда контролируется одним племенем, кланом или семьей, которые вместе с союзниками удерживают остальных страхом и подкупом.

Как же сохраняется миф о нейтральном государстве, в котором нация отделена от государства? Этот миф связан с упомянутым выше утверждением, будто успешные западные государства, типа США, Великобритании и Франции, являются примерами нейтральных гражданских государств, и что в них привязанность к составляющим их нациям и племенам отделена от государства. Однако нет оснований для такого утверждения. Соединенные Штаты связаны узами лояльности, объединяющими американскую англоязычную нацию, чьи конституционные и религиозные традиции уходят корнями в Библию, протестантизм, республиканизм и общее, характерное для Англии, право. С веками туда влилась большая католическая община и ряд более мелких. По сути, это означало, что новые племена были приняты во всё ту же американскую нацию; это никоим образом не изменило того, что американцы остались единой, в высшей степени самобытной нацией. До того момента, как возникло явное большинство англоязычных поселенцев, ни одна территория не принималась в качестве штата в Американский Союз. Так что предотвращалось возникновение большинства испаноязычных, носителей коренных или полинезийских языков. Наличие коренных народов, типа политически автономного Навахо, насчитывающего сотни тысяч человек и по сей день обучающего детей своему языку и традициям, свидетельствует о том, что Американская нация, несмотря на своё подавляющее доминирование в Соединенных Штатах, по-прежнему остается нацией, как и прочие. То же можно сказать и о французской нации, которая на протяжении веков сохраняла свою сплоченность посредством агрессивных, иногда ужасающих кампаний по искоренению окситанского и прочих языков, воспринимавшихся как подрывающие единство французов; и об английской нации, формировавшейся веками войн, которые вытеснили кельтские народы на периферию. Таким образом, предположительно нейтральный и гражданский характер таких государств, как США, Великобритания и Франция, иллюзорен. Прочность и незыблемость этих свободных государств являются полностью результатом подавляющего доминирования американских, английских и французских наций над всеми без исключения племенами-конкурентами в пределах своих границ - господства, достигнутого во всех трех случаях путем уничтожения любых значимых конкурентов на протяжении веков. Как раз внутренняя сплоченность этих наций позволила нам рассматривать тему национальных государств. И культурное наследие каждой из этих наций определяет особенности их государств. Если и можно чему-то научиться на примере этих государств, так это тому, что абсолютное доминирование одной национальности позволяет развитие свободных институтов в государстве, включая индивидуальные права и свободы. Внутренне раздробленное не-национальное государство вообще не в состоянии ни развить, ни поддерживать подобные институты.

Одной из наиболее ярких черт политической структуры на Ближнем Востоке, в Африке и других уголках мира, которая возникла с уходом оттуда европейских империй, является то, как много из созданных независимых государств не являются в этом смысле национальными. Другими словами англичане, французы и голландцы, покидая завоеванные земли, не последовали собственной успешной модели и не провели раздел по национальным и племенным территориальным границам. Возможно, это произошло потому, что бывшие имперские правители не желали беспокойств, связанных с изменением колониальных границ прошлого или с крупномасштабным переселением народов для достижения соответствия между национальным расселением и государственными границами. А, возможно, наоборот, они предпочли создать государства именно с произвольными, а не племенными границами, прекрасно понимая, что этими территориями практически невозможно будет управлять и, следовательно, легче будет ими манипулировать издалека. Какими бы ни были изначальные причины, примечательно, что большинство созданных имперскими державами новых государств, оказалось не национальными.

Например, Ирак обрел независимость от Британской империи в 1932 г. с границами, согласованными в ходе переговоров с Францией. До этого в истории никогда не было "иракской" нации, но британцы, игнорируя национальные и религиозные границы, решили, что такую нацию можно создать путем объединения курдов, ассирийцев, арабов-суннитов и арабов-шиитов - народов, не разделявших ни язык, ни религию, ни предшествующую историю общих действий. Их назвали нацией, дали писаную конституцию, флаг, право послать послов во все иные страны и прочие символы национального государства. Все это призвано было декларировать, что это новое государство, действительно, является национальным, подобным Англии, Франции и Америке. Однако все это было ложью. На самом деле арабы-сунниты оказались доминирующей племенной группой, удерживавшей государственную власть посредством безжалостного угнетения более многочисленных арабов-шиитов, а многочисленные курды никогда не соглашались с арабским правлением. Применение отравляющих газов против курдов в иракском Халабдже в 1988 г. является лишь наиболее известным примером неописуемой жестокости, которую арабский суннитский режим посчитал необходимой для сохранения целостности государства. Попытка Америки в 2005 году сохранить это государство, насильственно реконструировав ее в виде западной демократии с новой писаной конституцией, гарантирующей индивидуальные свободы, быстро закончилась неудачей и ужасающей гражданской войной.

Аналогичная судьба постигла Сирию, основанную французами в качестве независимого государства в 1946 году. До этого никогда в истории не было "сирийской" нации, а само название было изобретено греками для описания этого географического региона. Однако вопреки очевидному, племена алавитов, друзов, курдов, христиан-ассирийцев и арабов-суннитов, проживающих на этой территории были объявлены нацией. В результате эта масса яростно враждовавших групп пережила два десятилетия хронической нестабильности и государственного гнета, пока, наконец, алавиты, немусульманское племя или этническая группа со своей религией и исторической идентичностью, не захватили власть. Создав союз с христианами и друзами, они установили режим террора над большинством арабов-суннитов, включая известное разрушение города Хама алавитами. В нынешнем десятилетии алавиты продолжили противостоять попыткам установления арабского суннитского режима, расплатившись полумиллионом смертей, вместе с дислокацией и миграцией, вероятно, половины населения страны.

Сравните эти государства с их ближайшим соседом Израилем, основанным почти в то же время. Израиль родился в 1948 году как национальное государство еврейского народа после ухода британцев из страны. Его цель, как отражено в Декларации независимости и многочисленных государственных законах, заключалась в том, чтобы разрешить самоопределение евреев как нации. Он принял миллионы несчастных еврейских беженцев из арабских стран, Ирана, Центральной Европы, Советского Союза и других стран. Этим еврейским иммигрантам дали свободу от преследования, экономические шансы и государственные школы, где их дети знакомили с наследием своего народа путем изучения иврита, еврейской истории и Библии. Другими словами, Израиль функционировал как национальное государство определенной нации. И вместе с тем, Израиль создал свободные институты, позволяющие национальным меньшинствам и племенным группам соблюдать свои религиозные обряды так, как они считают нужным, и обучать своих детей собственным языкам и культуре. В реальности Израиль - единственное сегодняшнее государство Ближнего Востока, в котором христиане, друзы и прочие открыто исповедуют свои религии, не опасаясь за жизнь.

Что дает Израилю возможность процветать как свободное государство, еще и предлагая защиту национальным и племенным меньшинствам, в то время как Сирия и Ирак добивались стабильности лишь посредством кровожадного режима террора? Эти государства отличаются друг от друга главным принципом: Израиль с момента своего основания был национальным государством. Прежде всего, это означает, что существует реальный еврейский народ, как внутри, так и за пределами страны. Еврейские племена объединяет еврейская религия и предписания, иврит и тысячелетняя история единения перед лицом невзгод. Эти племена добровольно объединились для создания еврейского национального государства с целью продвижения своего коллективного самоопределения. В Израиле этот еврейский народ составлял подавляющее большинство населения с момента основания государства. Символы и характер государства были заимствованы из национальных и религиозных традиций евреев, отражая коллективное самоопределение, выражением которого является это независимое государство.

Во многих сочинениях о национализме последнего десятилетия, содержатся заявления, будто государство, созданное как национальное, будет менее внутренне связанным и, следовательно, склонным к нестабильности и репрессиям, по сравнению с нейтральным гражданским государством. Согласно этому аргументу, национальное государство влечет за собой привилегии для представителей доминантной нации в государстве, тем самым вызывая неприятие, сопротивление и насильственные действия со стороны национальных меньшинств. В результате нация большинства вынуждена отвечать гнетом для сохранения своего особого статуса. И так начинается "цикл насилия", который невозможно будет разорвать.

Однако опыт учит обратному. Подавляющее преобладание единой, сплоченной нации, связанной неразрывными узами, фактически является единственной основой мира в свободном государстве. И я не имею в виду, что все жители принадлежат одной национальности; такого нигде на земле не существует. Нет даже доказательств того, что полная однородность необходима для внутренней связанности, стабильности и успеха государства. Скорее, для создания стабильного и свободного государства требуется нация большинства, чье культурное господство очевидно и неоспоримо, и сопротивление которой кажется бесполезным. Такая нация большинства достаточно сильна, чтобы не бояться вызовов со стороны национальных меньшинств, и поэтому может предоставить им права и свободы, не нанося ущерба внутренней целостности государства. Национальные меньшинства, противостоящие такой нации большинства, понимая невозможность победы, сами в значительной степени неохотно участвуют в конфронтации. По большей части они поглощаются конституционной и религиозной культурой нации большинства, изучают ее язык и прибегают к насилию лишь изредка. Так происходило в самых успешных национальных государствах, таких как Великобритания, Америка, Франция и другие европейские страны, а также в Австралии, Японии, Корее, Таиланде, Турции, Индии и Израиле. В каждом из этих случаев мощное доминирование одного национального большинства привело к появлению государств, значительно более стабильных, процветающих и терпимых, чем государства соседние, не созданные в качестве национальных.

Когда страна не является национальным государством, происходит противоположный процесс: различные нации или племена, насильственно слепленные вместе, но не имеющие общего языка, религии и истории борьбы против общего врага, не в состоянии образовывать узы лояльности и стать нацией. Они конкурируют за власть до тех пор, пока, наконец, одна группа не захватит контроль над правительством. Но поскольку население остается внутренне раздробленным по национальному и племенному признаку, такой захват власти не влияет на фундаментальную несостоятельность этого государства. Обычно, полному краху препятствуют узы лояльности внутри захватившей правительство национальной или племенной группы, и железная хватка ее лидеров, запугивающих всех остальных. Таким образом, ненациональное государство неизбежно склоняется к деспотическому режиму. А если государственный деспотизм ослабевает, оно распадается. Не только Сирия и Ирак, но и такие государства, как Советский Союз, Югославия, Чехословакия, Ливан, Йемен, Судан, Нигерия и Конго, бывшие многонациональными и претендовавшими на своего рода нейтральность по отношению к объединенным в них нациям, взорвались гражданской войной или просто развалилась.

XVII: Право на Национальную Независимость?

Я сказал, что лучший политический строй это независимые национальные государства. Моя позиция сходна с точкой зрения Милля, считавшего независимость национальных государств очевидным благом и призывавшего, где это возможно, создавать такие государства. Подобная позиция, однако, не требует применения всеобщего права на национальную независимость и самоопределение ко всем подряд народам, как предлагал Вудро Вильсон. Возможно, и нет такого права. Позволю себе здесь объяснить, почему это так, и что это значит при выработки внешней политики и построении структуры национальных государств.

Значительная часть современного политического дискурса содержит рассуждения о всевозможных естественных и универсальных правах, которые отдельные индивиды и коллективы, якобы, имеют. При этом легко можно перейти от признания того, что некая вещь является благом, к утверждению, что все люди или нации имеют "право" на это благо. В действительности не всё, что хорошо может быть предоставлено каждому: бывает, что когда какое-то благо оказывается доступным одному человеку, то это исключает возможность его получения другим. Или предоставление этого блага одному сразу лишает других определенных благ; или его доступность сегодня приводит к серьезнейшему ухудшению условий завтра; и т. п. Это означает, что то, какие вещи могут быть предоставлены, является вопросом практики, который в реальных обществах можно определить лишь методом проб и ошибок. Истинные права налагают на окружающих обязательства и не могут быть вычислены без учета реальных ограничений. Например, можно заявить, что политический режим хорош, если при нем люди не страдают от голода и защищены от военного насилия. Однако признание этих вещей политическим благом не эквивалентно признанию права на них. Обязательство предотвратить любой случай голода можно осуществить только в обществе, обладающем экономическими и материальными ресурсами для этой миссии; точно так же, как право не воевать может существовать только в обществе, чья армия достаточно сильна, а соседи миролюбивы, дабы гарантировать такое​​. То же самое можно сказать и о многих иных универсальных правах, провозглашенных за последние два столетия, без учета того, существуют ли возможности их предоставить. Трудно понять, как можно просто перечислять желаемое, но ничем не обеспеченное, называя это правом, то есть ответственностью, налагаемой на других.

Так обстоит дело и с предложенным универсальным правом на национальную независимость. Да, лучшее известное нам политическое устройство это система независимых национальных государств. Однако это не означает, что каждая нация обладает правом на независимость. Предлагая, чтобы национальные чаяния уважались, и чтобы ни один народ не был управляем против его воли, Вудро Вильсон выразил, что на его взгляд является наилучшим. Но он также утверждал право народов не управляться против их воли, а, следовательно, утверждал обязательства, которые другие должны нести, гарантируя подобный результат. Объявить такие права и подобные гарантии можно в мире, где четко определено, что является нацией, которой полагается независимость; в мире, где есть достаточные ресурсы для обеспечения независимого национального государства, где бы оно ни находилось, если нация такие претензии выдвинет. Но мир не столь однозначен. Нет и отдаленно достаточных ресурсов для предоставления такого универсального права в каждом случае, когда правдоподобное требование подано.

Сначала рассмотрим вопрос о том, что можно определить как нацию. Сегодня в мире проживают тысячи народов, не имеющих своих государств. В одной только Индии говорят на 1700 совершенно разных языках; еще на 1500 говорят в Африке, на 700 - в Индонезии, и еще на многих иных во всем мире. На каждом таком языке говорит отдельная нация или племя, имеющая собственное культурное наследие, что при определенных обстоятельствах делает ее кандидатом на независимость. Однако даже это огромное количество народов, которое можно предполагать, взглянув на лингвистические диаграммы, не обрисовывает нам проблему полностью. Дело в том, что невозможно провести нижнюю границу под тем, что с полным основанием можно назвать нацией. Каждую нацию можно свести к ее племенам, а каждое племя - к его кланам; каждый со своим собственным диалектом, своим уникальным религиозным и культурным наследием и своей собственной историей. И каждый из них при определенных обстоятельствах потребует своего права на независимость и самоопределение. Но ситуация, в которой каждое племя и клан отстаивает свою независимость, заявляя о праве на самоуправление, праве на проведение собственной внешней политике и праве на объявление войны, это именно то, что мы называем кланово-племенным строем. Строй национальных государств, по определению, отличается от племенного или феодального строя тем, что подразумевает взаимное объединение многих племен и кланов, отказавшихся от гипотетического права на самостоятельные управление, внешнюю политику и ведение войны, с целью образования более крупных независимых национальных государств, чьи племена внутри живут в мире. Принцип коллективного самоопределения, если он трансформируется во всеобщее право на независимость для каждого племени и клана, является полной противоположностью строя национальных государств. Подобный подход предвещает распад любого существующего национального государства в пользу все меньших национальных, племенных и клановых государств, ослабляющих принцип национальной независимости. В конечном итоге этот принцип демонтируется, и мы возвращаемся к анархическому кланово-племенному строю. Другими словами, пытаясь предоставить национальную независимость всем, в конечном итоге вы не предоставите ее никому. Подобно глупому королю, обнаружившему, что можно платить долги, непрерывно чеканя монеты, государственные деятели прошлого века обнаружили, что могут вершить добро, непрерывно чеканя независимые государства. Но независимость, как и валюта, быстро обесценивается, когда обращается в слишком большом количестве, становясь бесполезной.

В дополнение к тенденции "права" коллективного самоопределения раздроблять существующие государства, существует проблема ограниченных ресурсов. Для сохранения независимости национальное государство должно обладать не только внутренней сплоченностью, но также военной и экономической мощью для защиты территории, чтобы не быть аннексированным при первой же возможности враждебными державами или быть захваченным преступными или террористическими организациями. Там, где таких условий нет, независимого национального государства не будет, и нация или племя могут надеяться на мирную жизнь, только под крылом могущественного соседа, являясь протекторатом. Возможно, это не самое желаемое, но государство-протекторат или член федеративного государства с некоторой долей делегированных полномочий для большинства народов является наивысшей достижимой степенью коллективного самоопределения.

В этом контексте полезно поразмышлять о праве на национальное самоопределение, провозглашенное Конфедеративными Штатами Америки ("Южане") во время Гражданской войны. Те, кто верит, что американцы осуществили универсальное право любого народа на независимость, отделившись от Британии в 1776 г., с трудом могут объяснить, почему у Конфедерации не было такого права в 1861 г. Южные штаты можно считать племенем американской нации, имеющем отличительную общественную культуру, хотя и без отдельного языка и религии. Но примерно то же самое можно сказать об американских поселенцах, восставших против британского правления. Американская независимость казалась правдоподобным предприятием не столько из-за британского насилия, относительно легкого, сколько благодаря топографии: территорию отделял океан. Южные штаты не располагались по иную сторону океана, и Линкольн предвидел, что появление на юге независимой рабовладельческой нации гарантирует Соединенным Штатам столетия враждебного соперничества. Ему достаточно было вспомнить библейский рассказ о братоубийственных войнах между царствами Израиля и Иудеи, ослабивших оба государства и подготовивших почву для их разрушения, чтобы увидеть открывающееся перед ним будущее. И это будущее, а также зло рабовладения, которое вечно будет продолжаться в Америке, действительно оправдывало отказ в национальном самоопределении Конфедерации. Таким образом, различие между независимостью Америки и независимостью Конфедерации следует искать не в том, как мы определим термин "нация", или в том, как мы сформулируем гипотетическое универсальное право на национальное самоопределение. Два этих случая различаются лишь балансом соображений "за" и "против" независимости, продиктованных благоразумием и моралью.

То же верно и для всех прочих случаев. После Первой Мировой войны политика Версаля по разделу Австро-Венгрии на ряд национальных государств была (после распада России) открытым приглашением к германской экспансии на юг и на восток. Сам же Вильсон подозревал, что Германия ищет для себя "господствующее место" среди мировых народов, и тем не менее, послевоенное урегулирование вместо учета того, что может произойти, заботилось больше о соблюдении принципа национального самоопределения для всех народов, как сильных, так и слабых. Эта политика резко укрепила позиции Германии на востоке, проложив путь к разрушению двадцать лет спустя каждой из этих стран по очереди. Аналогично, поддержка Эйзенхауэром арабского национализма на Ближнем Востоке помогла разрушить остатки Британской империи, уничтожив тем самым одного из самых верных и надежных союзников Америки в борьбе против Советского коммунизма. И эта же поддержка арабского национального самоопределения в Египте породила агрессивную диктатуру Гамаля Абдель Насера, отплатившего Америке переводов Египта в орбиту советской империи. Эти примеры не являются аргументами против чешской или египетской независимости. Они лишь проливают свет на то, как принцип национальной независимости, применяемый без учета других факторов, может привести к собственному отрицанию и к угнетению народов с той же легкостью, что и к их свободе.

Два дополнительных примера отражают то, как в международных делах принцип национального самоопределения создает баланс сил с аргументами разумной осторожности. Как известно, многие британские и американские государственные деятели долгое время выступали против создания еврейского государства на Ближнем Востоке, утверждая, что урон, наносимый отчуждением арабов и мусульман, перевешивает моральные претензии евреев на национальное самоопределение. Однако в глазах многих этот баланс соображений изменился после Холокоста, максимально ясно продемонстрировавшего еврейские моральные доводы, а также после военных побед евреев, подтвердивших мысль, что они, действительно, могут создать жизнеспособное государство, в случае заграничной поддержки. Точно также, в случае курдов аргументация против их национальной независимости связана с опасением отчуждения Турции, и это несмотря на долгую историю убийств и угнетения курдов со стороны Турции. И здесь успехи курдов на полях сражений и продемонстрированная ими способность внести вклад в американскую войну против радикальных исламских движений укрепили доводы в пользу курдского государства - доводы, казавшиеся неубедительными для большинства правительств, пока касались лишь моральных принципов. Очевидно, что универсального права на национальную независимость и самоопределение не существует. Следует ли поддерживать стремлении данного народа к независимости, есть решение, которое необходимо принимать с учетом ряда факторов, включая потребность этого для народа; степень его внутренней сплоченности, военные и экономические ресурсы, которые он может задействовать; а также, в случае создания независимого национального государства, способность этого народа принести пользу или представлять угрозу интересам и благополучию других наций. Подобный баланс резонов подразумевает теорию международных отношений, сильно отличающуюся от "идеализма" Вильсона, предполагавшего, что основной задачей международного порядка является установление и обеспечение универсальной правовой основы, которая бы руководила политическими отношениями согласно универсальным правам. В отсутствие имперского государства, способного предоставлять права нациям и обладать военной мощью, необходимой для обеспечения соблюдения этих прав, все подобные разговоры об универсальных правах наций бессмысленны и затуманивают мышление государственных деятелей не только в отношении того, что может быть достигнуто, но и даже более, в отношении того, чего им следует добиваться.

Однако несоответствие между правовым мышлением и ведением международной политики не означает, что политику наций следует строить исключительно на основе рассчитываемых национальных интересов, как предлагалось когда-то школой raison d'état ("реалистов"). И не только потому, что мы находим отвратительным полный отказ от моральных принципов, без которых любой убийца на пути к власти заслужит нашу помощь прямо пропорционально числу убитых. Верно и то, что принцип национального интереса, в качестве единственного мотива внешней политики, не всегда может ответить однозначно, что является наилучшей политикой государства. Конечно, бывают очевидные ситуации, которые диктуют потребность вступить в союз с сильнейшей стороной, могущей послужить противовесом врагу. Но часто руководитель государства просто не знает, какая из возможных политических тактик даст нужный эффект. Может быть неясно, какая из сторон является сильнейшей, или неясно, можно ли полагаться на сильнейшую сторону в подобном союзе, или неясны минусы, проистекающие от дальнейшего укрепления такого союза, которые, в конечном итоге, перевесят выгоды для тебя и твоих союзников. Более того, государственный деятель может инвестировать в партии более слабые, но которые либо, по его мнению, усилятся со временем, либо он с выгодой продемонстрирует справедливость своей политики собственному населению, либо это будет выгодно в какой-либо иной сфере. Эти и подобные факторы означают, что в большинстве случаев один лишь учет национальных интересов не даст однозначного ответа на вопрос, какую политику выбрать. Эта неотъемлемая неуловимость политических дел открывает немаловажный простор для моральной аргументации, позволяющей изменить баланс в принятии решений, нисколько не нарушая обязанность государственного деятеля отстаивать интересы нации. По этим причинам политические деятели, вполне осознающие маловажность вильсоновского идеализма в мировых вопросах, тем не менее, могут быть заинтересованы в развитии режима независимых национальных государств. Государственный деятель, признающий этот режим наилучшей формой мироустройства, не намерен, подобно Наполеону, ниспровергать всё существующее с целью навязать этот идеал повсюду. Да, он и не считает себя способным диктовать соответствующую политику в каждом случае. И тем не менее, режим независимых национальных государств является для него образцом, который он держит в поле зрения, взвешенно и умеренно участвуя в его обсуждениях и решениях, никогда не ввергая себя в догматическое безумие. Это означает, что там, где независимость конкретного народа выходит за рамки возможностей его поколения, он не будет тратить ресурсы на продвижение этого дела. Там, где применение принципа национального самоопределения нанесет ущерб его нации или важному союзнику, или установит нестабильный, враждебный или вредоносный режим, он будет против. В то же время, продолжая рассматривать свободу наций как благо, которое следует принимать во внимание, он в редких случаях будет энергично добиваться создания нового национального государства или распада несостоятельного ненационального государства. И он с удовольствием воспользуется возможностью положить на чашу весов своё влияния в пользу нации, чьи очевидные потребности и возможности таковы, что позволяют верить в то, что ее независимость будет благом для нее самой и других.

Режим независимых национальных государств это не план нового мира, который можно построить на дымящихся руинах старого усилиями одного-двух поколений святых активистов. Это скорее далекая цель, путеводная звезда, компас, дающий общее направление и цель практике международных дел. Каждый государственный деятель, справедливо сосредоточенный на интересах и чаяниях собственной нации, вероятно, лишь ограниченным образом может способствовать медленному, великому продвижению этого режима, возникающего в течение столетий.

XVIII: Некоторые принципы режима национальных государств

Режим независимых национальных государств поддерживается путем соблюдения определенных практических принципов. Однако, поскольку режим национальных государств видится лучшим политическим порядком, с течением времени эти принципы перестают рассматриваться как лишь практические. Они становятся естественными обязательствами, естественными законами для наций. Фактически, то, что сегодня ошибочно называют "международным правом", происходит, как раз, из такие практических правил, которые стали считаться "естественной" моралью, начиная с авторов семнадцатого века. Здесь будет полезно упомянуть некоторые из этих принципов.

Во-первых, режим национальных государств это режим, предоставляющий политическую независимость нациям, достаточно сплоченным и сильным, чтобы ее обеспечить. Другими словами, если нация со временем достигает военной и экономической мощи, достаточной для предотвращения завоевания себя иностранными державами, то другие национальные государства признают ее независимой нацией в рамках системы национальных государств. И наоборот, если составляющие нацию племена не обладают достаточным единством, чтобы предотвратить внутреннюю дезинтеграцию и постоянное насилие, или они не обладают достаточной военной и экономической силой для защиты от иностранных держав, то их не будут считать независимой нацией в рамках национальных государств.

Часто говорят, что нация, сплоченная и достаточно сильная, чтобы обеспечить свою политическую независимость, имеет "право на суверенитет" в пределах своих границ. Оба эти термина в настоящее время проблематичны из-за их связи с рационалистической и абсолютистской политическими теориями. Фактически под этим подразумеваются два разных принципа: второй и третий принцип режима национальных государств:

Второй принцип это принцип невмешательства во внутренние дела других национальных государств. Это то, что позволяет нации свободного государства следовать своим интересам и целям в соответствии с ее собственным пониманием. Без этого принципа могущественные нации взяли бы под свой контроль дела меньших наций, и режим национальных государств превратился бы в имперский порядок.

Третий принцип это государственная монополия на организованное принуждение внутри государства. Согласно этому принципу, правительство каждого национального государства, и только оно, имеет право, содержит и использует механизмы властного принуждения. Без этого принципа различные племена и кланы отстаивали бы собственные желания и законы вместо единого закона национального государства, и режим национальных государств погрузился бы в пучину анархии.

Эти два принципа являются основополагающими для режима национальных государств: он не может существовать, если они не будут соблюдаться. Тем не менее было бы ошибкой рассматривать их как мандат на абсолютное право, применимое в любом случае. Допустим, принцип невмешательства понимается как принцип, направленный против империализма. Однако, настаивая на его соблюдении, мы можем легко привести к возвышению империй и разрушению национальных государств. Мы знаем какие ужасы развились за фасадом ряда независимых государств: Наполеон во Франции, Гитлер в Германии, Сталин в России и т. п. Преступления, совершенные этими личностями против собственных народов, были лишь прелюдией к попытке уничтожить соседние национальные государства, присоединив их население к универсальной империи. Столкнувшись с такими агрессивными имперскими деятелями, у национальных государств нет иного выбора, кроме как вмешаться политическими или военными средствами, тормозя и предотвращая их возвышение. Право на подобное вмешательство проистекает из природы самого режима независимых национальных государств, поскольку без бдительных усилий по поддержанию этого режима государства падут одно за другим, и свобода наций в мире будет потеряна.

Аналогичные ограничения касаются и государственной монополии на организованное принуждение внутри государства. В силу особых полномочий, на которые оно претендует, национальное государство лишает племена и кланы, находящиеся в его границах, возможности вооружаться и вести войну, а значит, ограничивает их способность защищать свой народ и добиваться его свободного волеизлияния. Поступая так, национальное государство берет на себя обязательство защищать все племена и кланы в пределах своих границ. Это обязательство проистекает из самого характера режима национальных государств и требования национального правительства, согласного с этим режимом.

Чтобы убедиться в этом, рассмотрим следующее. Мы знаем, что племя или клан, не получающий защиту от государства, начнет организовывать защиту своих членов. Таким образом, национальное государство, которое не может защитить все племена и кланы на своей территории, побуждает и быстро получит возврат к анархическому кланово-племенному режиму внутри своих границ. Это начнется в районах и городах, где незащищенные племена наиболее сильны, а затем распространится, пока не станет угрозой самому существованию государства. Анархия представляет также привлекательное поле для организованной преступности, предлагающей защиту в обмен на плату. Анархия не менее привлекательна и для империалистических противников национального государства, типа марксистских и исламских террористических организаций, находящих в анархии идеальные условия для вербовки сторонников. Перед лицом подобных угроз племена и кланы, еще не поддавшиеся криминальному и террористическому запугиванию, начнут искать защиты у иностранных национальных или имперских стран. Таким образом, анархические условия почти в любом государстве разжигают имперские интересы и надежды других государств. Так, ситуация анархизма после распада Югославии вызвала американскую интервенцию, которая, в конце концов, привела к бомбардировкам сербских городов и размещению постоянного иностранного военного контингента в Боснии и Косово - анархический режим вызвал империалистический ответ. Точно так же анархические условия в Сирии и Ираке разожгли имперские амбиции Америки, России, Турции и Ирана.

Имперское государство полагает себя вправе диктовать закон всем нациям и обеспечивать его соблюдение в соответствии со своим собственным пониманием. Достоинство режима национальных государств заключается в том, что ни одна нация или коалиция наций не правомочна диктовать закон остальным. Способность поддерживать и развивать собственные уникальные установления и религиозные традиции это суть национальной свободы, и именно это становится возможным при режиме национальных государств. Однако свободу наций, даже завоеванную, трудно удерживать. Политическая система не фиксирована, и ее стабильность всегда относительна. Нации поднимаются и падают. Их относительное население возрастает и сокращается, и то же верно в отношении их военной и экономической мощи и степени их внутренней сплоченности. Это означает, что каждое национальное государство находится в постоянной опасности потерять свободу под давлением другой нации или группы наций. Опасность неизменно материализуется одним и тем же образом: какая-то нация, ставшая намного сильнее других, решает, что причина ее усиления заключается в превосходстве ее религии или законов над остальными, и поэтому оправданно навязать свое правление всем другим. Излишне говорить, что нация с такими империалистическими намерениями рассматривает империю не просто как должное, но считает, что превосходство ее религии и законов является резоном само по себе, ибо другие нации лишь выиграют от их завоевания и навязывания им ее законов. Наличие этой постоянной опасности предполагает четвертый принцип - поддержание множественных центров силы. Собственно, это знакомая нам доктрина, согласно которой национальные государства стремятся поддерживать "баланс сил" между собой, пытаясь не допустить, чтобы мощь какой-то одной или фиксированной группы наций возрастет настолько, что ее законы или религия могут быть навязаны другим. Часто говорят, что императив сохранения множественности центров силы в системе национальных государств является инновацией, цель которой стабильность и мир. Это объяснение, однако, сомнительно, учитывая, что имперский порядок, подавляющий всякое инакомыслие, столь же хорош и даже лучше для обеспечения стабильности и мира, нежели режим независимых национальных государств. Скорее, цель этого принципа - обеспечить свободу наций. Ибо ни одна нация не может долго оставаться политически свободной и самоопределяющейся в системе, где существует доминирующее имперское государство, считающее свои законы и религию наивысшими и неизбежно вмешивающееся в дела других наций, дабы искоренить все ему неудобное и противное. Именно ради своей национальной свободы народы Европы создавали коалиции, способные сдерживать имперские устремления сначала немцев, затем французов, и наконец, русских коммунистов.

Я сказал, что относительная численность нации может расти или сокращаться. Это верно не только в смысле количества населения, но и с точки зрения ее военной и экономической мощи, а также степени ее внутреннего единства. Эти изменения, в конечном итоге, приводят к изменениям в отношениях между нацией и ее соседями, означающих, что национальные границы не могут быть заморожены навечно. Перекраивание устаревающих государственных рубежей в соответствие с реальными границами наций и племен должно быть доступным инструментом дипломатии, чтобы национальные государства могли поддерживать своё внутреннее единство и способность к самообороне - необходимые условия поддержания режима национальных государств в целом. В крайнем случае, должно предприниматься создание новых национальных государств и роспуск несостоявшихся (ненациональных) государств, хотя эти шаги надо применять в ситуациях крайней необходимости, таких как распад Сирии, Ирака, Боснии или Конго, где прочерчивание новых национальных границ есть единственная реальная перспектива для достижения хотя бы каких-то национальной свободы и мирного сосуществования.

Однако при создании новых национальных государств и изменении границ необходимо руководствоваться пятым принципом режима национальных государств - расчётливой скупостью при создании независимых государств. Политика "скупости" отличается от политики поэтапного разделения существующих государств на все более мелкие независимые образования, при котором число независимых государств все время растет. Бездумная политика была продемонстрирована при создании под международной защитой Косово - второго албанского государства. Политика "скупости" продиктовала бы резолюцию либо присоединения Косово к Албании, либо оставила бы его в качестве исторической и неотъемлемой части Сербии. В таких вопросах государственные деятели должны искать возможность присоединения территорий к существующим национальным государствам, повышая их жизнеспособность, не меньше, чем на возможность фрагментации существующих государств. В этой связи важно отметить, что "воссоединение" Германии в 1990 году было фактически аннексией Восточной Германии Западной Германией - перекройкой границ с целью большего национального самоопределения немецкой нации. То, что виделось желательным в случае Германии, может и должно рассматриваться в качестве варианта и в других регионах.

Этот принцип "расчётливой скупости" уместен и в случае, когда создание нового государства может поставить под угрозу жизнеспособность одного или нескольких существующих национальных государств. Поскольку первый принцип режима национальных государств это жизнеспособность независимых наций, ничего хорошего не получится, если ставится под угрозу какое-то национальное государство в результате создания нового государства на его границах, значительно затрудняя этим функционирование уже существующего государства, будь то в военной и экономической сфере или в смысле культурного единства.

В режиме национальных государств возможная незащищенность меньшинств является аспектом проблемы анархии. У каждого меньшинства (нации или племени) существуют свои интересы и цели, отчасти далекие от интересов и целей ведущей национальной группы государства. Если такое меньшинство не защищается государством или подвергается жестокому обращению со стороны последнего, это неизбежно становится благодатной почвой для недовольства, ослабления лояльности и, следовательно, создает пространство для анархии внутри государства. Таким образом, защита национальных меньшинств и племен национальным правительством является необходимым шестым принципом в системе национальных государств. Хотя этот принцип имеет моральную силу и по другим причинам, я рассматриваю его здесь как обязательство, проистекающее из природы самого режима национальных государств. Это принцип, без которого режим национальных государств не может существовать, ибо туда, где эти обязательства не будут выполняться, придут анархия и империя. Подобное необходимо, несмотря на то что этот принцип накладывает ограничения на коллективное самоопределение ведущей нации в государстве.

Защита и политическая аккомодация меньшинств проявляются по-разному в каждом национальном государстве. Существуют меньшинства (национальные и племенные), недовольство которых в значительной степени является результатом злоупотреблений и пренебрежения, и в этом случае национальное государство само виновно в создании анархического пространства внутри своих границ и, как результат, в подмывании всего режима национальных государств. В то же время существуют меньшинства, недовольство которых агрессивно культивируется другими державами извне, в собственных целях сеющими в меньшинствах опасения и гнев. И безусловно, может быть правдой и то, и другое. Поэтому в некоторых случаях проблема недовольства должна решаться путем более внимательно отношения к нуждам народа, о котором идет речь, включая даже большую (чем ранее допускалось) политическую и религиозную автономию. В других же случаях у национального государства нет иного выбора, кроме силовых мер подавления элементов, преследующих империалистические или анархические цели. И возможно применение обоих подходов одновременно.

Наконец, я добавлю седьмой принцип, а именно неприемлемость смещения полномочий от национальных правительств к универсальным институтам. Это вопрос приобрел особую актуальность в последнее столетие, когда государственные деятели неоднократно стремились к созданию международных институтов, цель которых - во имя всеобщего мира и процветания урезать права национальных государств на независимые решения и действия. Как я указывал, международные институты, обладающие способностью принуждать свои государства-члены, являются не чем иным, как институтами имперского политического строя. Невозможно передать власть этим учреждениям и не превратить режим национальных государств в имперский режим.

Можно спросить, не противоречит ли этот принцип идеалу национальной независимости и самоопределения. В конце концов, если конкретная нация недовольна своей политической независимостью и желает, чтобы ею правило имперское или универсальное государство, то отказ от национальной свободы есть ее право, ее последний великий акт национального самоопределения.

Я считаю этот вопрос более сложным. Если голландцы, допустим, желают войти в федеративное государство или стать протекторатом Германии, видя в этом наилучший открытый для них путь, тогда может быть нет иного выбора, кроме как принять его, с глубоким сожалением наблюдая, как национальное государство с замечательным культурным наследием покидает этот мир. Такой шаг может быть оправдан принципом "расчётливой скупости" и теоретически рассматриваться как корректировка границ немецкого национального государства. Но совсем другое дело - просто передать свои государственные полномочия Европейскому Союзу, где доминирует Германии. Европейский Союз фактически является универсальным государством, не имеющим естественных границ и правящим во имя универсальных доктрин, диктат которых ограничен лишь силой, которую империя может применить. Когда национальное государство передает правительственные полномочия такому имперскому государству, оно не только отказывается от своей собственной национальной свободы, как это было бы верно в случае, если Нидерланды стали штатом в составе федеративной Германии. Оно также непосредственно участвует в разрушении режима независимых национальных государств - передаёт власть ничем неограниченному многонациональному государству и имперскому режиму, который это государство намерено установить. Такой имперский режим не может и не потерпит существования независимых национальных государств. По мере своего усиления он будет действовать над делигитимацией и подрывом независимости всех оставшихся национальных государств, объявляя их пережитком дикой и примитивной эпохи. В той мере, в какой имперский режим будет способен, он будет навязывать свою волю оставшимся национальным государствам и, в конечном итоге, доведет их до состоянию порабощения, заявляя при этом, что предпринимает эти шаги во имя мира и процветания всего человечества. Это верно не только для Европейского Союза, но и для всех других схем установления принудительного международного порядка, включая попытки дать Совету Безопасности ООН право принимать обязательные для всех стран решения в вопросах война и мира; или Всемирной Торговой организация стать властным органом, регулирующим экономику стран в качестве условия их участия в международной торговле; или Совету ООН по правам человека и различным европейским судам стать высшим моральным авторитетом в вопросах достоинства и благосостояния отдельных людей во всем мире.

Если мы дорожим свободами, которыми мы привыкли пользоваться в рамках режима независимых национальных государств, у нас нет иного выбора, кроме как настаивать на полной независимости национального государства от международных институтов, стремящихся принудительно властвовать над своими странами-членами. Конечно, национальное государство должно заботиться об улучшении ситуации в других странах, как из собственных интересов, так и из моральных соображений. Но эта забота должна выражаться путем двусторонних и многосторонних переговоров между независимыми национальными государствами, а не путем создания принудительных международных органов. Мы не должны допустить, чтобы хоть капля нашей свободы была передана иностранным органам под каким бы то ни было именем или иностранным системам законов, не определенных нашей собственной нацией. То, что сегодня кажется маленькой уступкой, завтра неизменно станет большой. И нация, проснувшись, обнаружит, что она медленно, но безжалостно захвачена, и у нее нет иного выбора, кроме как согласиться на вечное порабощение или вступить в войну.

От государственного деятеля требуется большое искусство и самоотверженность, чтобы поддерживать и укреплять жизнеспособность режима независимых национальных государств. В этом институт национального государства напоминает другие институты, необходимые для свободного правительства, такие как разделение властных полномочий и поддержание режима индивидуальных прав собственности. Такие институты нельзя поддерживать без предельной бдительности и постоянной заботы об их сохранении и улучшении. Конечно, когда причины, ради которых был создан институт, забыты, проявлять бдительность и заботу становится все труднее. В нашем поколении, когда достоинства режима независимых национальных государств не преподаются, а лишь смутно упоминаются, призывы к восстановлению простоты, величия и (предполагаемого) нравственного совершенства универсальной империи раздаются все громче и настойчивее. И все же, пока наша свобода остается для нас важной, другого способа обеспечить ее нет. Мы должны участвовать в сложной работе по поддержанию и укреплению независимых национальных государств, которые наши предки построили и завещали нам в качестве драгоценного наследия.

Часть III. Анти-национализм и ненависть

XIX: Является ли наличие ненависти аргументом против национализма?

Наиболее часто национализм обвиняют в том, что он порождает ненависть. Националисты, как правило, озабочены благополучием своей нации и хотят, чтобы она преуспела в состязании с другими. Утверждается, что эта забота о себе выплескивается в ненависти и насилии по отношению к другим. С другой стороны, империалист утверждает, что он заботится обо всем человечестве в равной степени. Заботясь обо всех в целом, он, тем самым изживает ненависть, характерную для националистов.

Безусловно, есть националисты, ненавидящие своих оппонентов и соперников. Конкуренция между племенами и нациями неизбежно накапливает истории прошлых несправедливостей, реальных или воображаемых, и они подпитывают и окрашивают настоящее непрекращающимся негодованием, предрассудками и насилием.

Но является ли эта ненависть ряда националистов аргументом против самого национализма - политического строя, основанного на независимых национальных государствах? Чтобы стать убедительным аргументом против национализма, его противникам необходимо доказать, что стремление установить универсальный политический порядок не вызывает и не разжигает подобной ненависти. В конце концов, если имперская политика склонна к разжиганию свирепой ненависти в той же мере, что и политика национализма, то утверждение, что мы должны избегать национализма из-за порождающей им ненависти, не более, чем пропаганда. Это лишь риторика, полезная для разжигания презрения к национальному государству и лояльным ему гражданам, которая не достойна называться истиной.

Путаницу вокруг этого вопроса усугубляет тенденция многих современных либералов приписывать ненависть и насилие не только национализму, но и религии. Однако основные религии, которые упоминаются при упоминании религиозной ненависти, это христианство и ислам. И обе они на протяжении большей части своей истории были универсалистскими движениями, стремящимися установить правление единой империи в мире. В этом отношении они напоминали коммунизм и нацизм, которые также стремились установить власть единой империи на земле. Все эти империалистические движения, безусловно, были плодовиты внушаемой своим приверженцам ненавистью. Это так, потому что универсалистские идеалы склонны вызывать ненависть, сталкиваясь с решительным отпором. Для их последователей твёрдая оппозиция является нежелательным свидетельством того, что рассматриваемый идеал не столь универсален, как им думалось.

В общем, можно различать два типа ненависти. Та, что присуща национальным движениям: ненависть какого-то клана, племени или нации к противоборствующим племенам и нациям. И другой тип: ненависть, характерная для имперских движений; ненависть, которую универсальный идеал порождает против наций и племен, отказывающихся признать его притязания на универсальность. Зададим вопрос, свободны ли либералы, считающие себя очищенными от присущей движениям национализма ненависти, от той нескончаемой, порой геноцидальной ненависти, которую демонстрировали все предыдущие универсалистские идеологии, как только им приходилось бороться с подлинным, коренным противодействием их доктринам.

Опыт указывает на то, что ненависть к партикуляризму, национализму и инакомыслию обнаруживается среди империалистов всех мастей. Гипотеза, что они более склонны к любви и терпимости, похоже, есть лишь миф, продвигаемый ими сами. В этой части книги я хочу более внимательно рассмотреть ненависть, проявляемую либеральными сторонниками нового универсального политического строя. Я начну с хорошо известной антипатии к национальному государству, которое является моим домом, к Израилю. Затем я расширю сферу обсуждения, включив в него параллельный феномен: ненависть, все более неотделимая от либерального универсализма, которая направлена против британского и американского национализма, а также других национальных государств.

XX

: Антиизраильские кампании бичевания

Каждые несколько месяцев Израиль публично осуждают в международных органах, СМИ и университетских кампусах по всему миру, обвиняя в нарушении прав человека, реальных или воображаемых. Конкретным случаем, заставившим меня впервые серьезно задуматься об этом феномене, явился рейд израильских пограничников на турецкий корабль, пытавшийся прорвать израильскую морскую блокаду сектора Газа. Рейд закончился девятью убитыми на сопротивлявшемуся захвату корабле. Но к подобным же кампаниям привела и масса других инцидентов, в том числе израильские акции против исламского радикального режима в Газе, израильская атака иракского ядерного реактора, посещение израильским политиком Храмовой горы, покупки евреями домов в Восточном Иерусалиме и многие другие. Независимо от того, что было причиной, и от того, надлежащим ли образом исполняли возложенные на них обязанности израильские лидеры, солдаты и чиновники по связям с прессой, результатом становилась еще одна кампания бичевания в СМИ, университетских кампусах и коридорах власти - кампания посрамления, которую, исторически, немногие страны переживали на регулярной основе. И каждый раз мы, израильтяне, видим вновь, что нашу страну рассматривают не как демократию, обязанную защищать свой народ и свободу, а как своего рода бедствие. Мы снова видим, как все, что нам дорого и мы считаем справедливым, топчут перед нашими глазами. Мы снова с горечью терпим, как прежние друзья поворачиваются к нам спиной, а еврейские студенты торопятся отречься от Израиля и самого иудаизма в тщетной попытке сохранить благосклонность испытывающих отвращение сверстников. И мы опять ощущаем нарастающий прилив антисемитизма, возвращающегося после передышки, последовавшей после Второй Мировой войны. Все это неоднократно повторялось, и мы знаем, что повторится вновь. С каждым годом, вот уже в течение десятилетий, эти вспышки становятся все более злобными и хорошо продуманными. И есть все основания полагать, что эта тенденция сохранится. Что касается реакции евреев и друзей Израиля на эти кампании бичевания, то их ответы за последние десятилетия мало изменились: мои либеральные знакомые всегда полагают, что изменения в израильской политике могут приостановить эти кампании поношений или, по крайней мере, уменьшить их размах. Мои консервативные знакомые всегда говорят, что Израиль должен "улучшить пиар". Безусловно, нам есть куда улучшать политику и отношения с общественностью. Но моя точка зрения заключается в том, что никакое из этих, в других случаях имеющих смысл действий не поможет улучшить ситуацию, потому что ни одно из них не касается сути того, что происходит вокруг легитимности Израиля. Политика Израиля за последние десятилетия менялась радикальным образом в ту или иную сторону. Убедительность, с которой Израиль представлял свою позицию в СМИ и через дипломатические каналы, улучшалась или ухудшалась. Но международные усилия с целью облить Израиль грязью, загнать в угол, делегитимизировать и изгнать его из семьи народов, продолжались, разрастались и становились все мощнее. Все это несмотря на многочисленные подъемы, спады и изгибы израильской политики и израильских отношений с общественностью.

Самый очевидный пример этому - выход Израиля из Газы и последующее создание там, в сорока милях от центра Тель-Авива, независимой, воинственной исламской республики. Израильтяне и друзья Израиля могут спорить по поводу того, действительно ли уход Израиля из сектора Газа в 2005 г. или аналогичный выход из зоны безопасности Южного Ливана в 2000 г. принесли еврейскому государству улучшение. Но трудно спорить по вопросу, пресекли ли эти выводы войск волны ненависти и поношений, обрушиваемых на голову Израиля на международном уровне. Ненавистники Израиля просто сдвинулись на другие элементы израильской политики, в не меньшей степени разжигающие их гнев. Внутренний двигатель прогрессирующей делегитимизации Израиля действует в значительной степени независимо и без ссылок на детали конкретной политики Израиля в данный момент. Иными словами, это не удержание зоны безопасности в Южном Ливане, и не израильский контроль сектора Газа или рейд на турецкий корабль несут ответственность за то, как Израиль воспринимается на мировой арене. Эти конкретные примеры политики для недоброжелателей Израиля в значительной степени являются лишь символами чего-то более глубокого и ненавистного, снова и снова встающего перед их глазами, когда они смотрят на Израиль и его действия.

В свое время философ Томас Кун выдвинул идею, что мы натренированы видеть мир в понятиях определенной системы концепций, которую он назвал парадигмой. Парадигма определяет не только интерпретацию, которую ученый дает фактам, но и то, какие факты следует толковать: "факты", которые ученые считают приемлемыми для обсуждения, это те, что соответствуют доминирующей парадигме или могут быть легко согласованы с этой парадигмой путем ее расширения или мелкой поправки. Те, что не могут быть встроены, полностью игнорируются или отбрасываются как несущественные. По словам Куна, даже море фактов не меняет взглядов ученого, приученного к определенной парадигме, ибо сама концептуальная основа, через которую он смотрит на мир, принципиально неспособна их ассимилировать. Как же тогда ученые меняют свое мнение? Кун утверждает, что в большинстве случаев они этого не делают никогда. Предрассудки старого поколения слишком глубоки, и требуется новое поколение ученых, не столь лояльных старой догме, чтобы справедливо оценить новую теорию. Идеи Куна оказали огромное влияние на понимание того, как строится наука. Но революция в области того, как ученые обдумывают факты, аргументируют и ищут ​​правду, не сказалась пока на том, как происходят дебаты в общественном пространстве. Если говорить о том, как ненависть к Израилю анализируется в публичной дискуссии, то большинство по-прежнему убеждены, что, если бы только некоторые факты были более известны или лучше представлены, положение Израиля могло бы значительно улучшиться в глазах общественного мнения, и особенно среди либералов, являющихся наиболее жесткими противниками Израиля в Европе и Америке. Я, к сожалению, думаю иначе. Хотя битвы в СМИ, вроде той, что окружала прорывавшийся в Газу турецкий корабль, являются неизбежной необходимостью, аргументы Куна дают понять, что результаты этих поединков не окажут никакого реального влияния на общую траекторию образа Израиля в глазах образованных людей на Западе. Это положение ухудшается на протяжении последнего поколения не из-за того или иного набора фактов, а из-за того, что парадигма, сквозь которую образованный Запад смотрит на Израиль, сдвинулась. Мы наблюдаем переход от одной парадигмы к другой во всем, что связано с легитимностью Израиля как независимого национального государства.