Дракон и роза

ГЛАВА 11

Несмотря на неоднократные увещевания Маргрит, отношения между Генрихом и Элизабет почти не улучшились. Он почувствовал себя более или менее свободно на второй день в Сан-Альбано, надев присланные ею кольцо и брошь и подарив ей несколько милых безделушек, взятых из имущества Глостера. Он был чрезвычайно учтив, но, к сожалению, держался холодно и надменно, что резко контрастировало с веселой игривостью по отношению к своей матери. Элизабет, возможно, и не обиделась бы, поскольку она сама очень любила Маргрит, а игривость Генриха, даже обращенная к кому-либо другому, выглядела очень привлекательно. Она могла бы простить ему его холодность. В конце концов, они действительно были чужими друг другу, но Генрих переносил эту свою манеру на всех других женщин, что еще больше задевало ее гордость.

Вновь появился сэр Роберт Уиллоубай, засадивший Уорвика в Тауэр, который стал для того домом на всю оставшуюся жизнь. Неулыбчивый, простодушный, начисто лишенный дипломатического лоска, который мог бы завуалировать намерения Генриха, хотя скрыть что-либо было очень трудно, он сообщил дамам, что ему надлежало сопровождать их в Лондон до наступления темноты. Элизабет объяснения не требовалось. Ясно было, что новый король не хотел общаться с потомками Эдварда, чтобы отвлечь лондонцев от его персоны, ибо на следующий день он триумфально вступил в город. Эдвард был любимцем Лондона, а Генрих хотел покорить город вне всякой связи с наследницей Эдварда.

Вдовствующая королева устроила сцену. Ланкаширец до мозга костей, Уиллоубай, заинтересованный только в выполнении приказаний Генриха и равнодушный к прошлому статусу вдовствующей королевы, лаконично произнес:

– Мадам, я вас свяжу, заставлю замолчать и брошу в закрытую повозку, где никто вас не увидит и не услышит, если вы не поедете со мной по доброй воле.

Он говорил это всерьез, разместив их вместе в одной комнате, и стоял на страже, пока слуги укладывали их вещи. Через окно можно было видеть вооруженных людей в зелено-белом одеянии Тюдора.

– Куда вы нас везете? – спросила Элизабет испуганно, а про себя подумала, что они – пленники, их тоже, может быть, упекут в Тауэр, и они никогда не увидят света.

– В дом твой матери, милочка, – ответила Маргрит. – О, не обращай внимания на этот мрачный эскорт и на грубость Роберта. Я думаю, его воспитали в конюшне. Я еду с тобой, а мой сын внезапно решил, что я не так еще стара, чтобы позаботиться о себе. Кроме того, мы будем наблюдать за процессией из дома лорда-мэра. Действительно, мужчины порой слишком глупы, когда думают, что женщина нуждается в защите. Генрих говорит, что толпа, когда напьется, может быть опасной. В доме лорда-мэра будет безопасней.

Оправдание звучало неубедительно, но Элизабет приняла его в полном молчании. Ее мать с постоянной сменой планов была причиной всего происходящего. Хотя нет, во всем виновато ее рождение. Она не могла сердиться на леди Маргрит, хотя сознавала, что Маргрит по доброте душевной взвалила на себя эту неблагодарную ношу, дабы избавить их от страха и тягот реальной тюрьмы.

Она так и сделала, почти поссорившись со своим сыном по этому вопросу.

– Я не позволю им свободно передвигаться и замышлять невесть какие планы, чтобы досадить мне, – огрызнулся Генрих, когда Маргрит запротестовала против его планов поместить их в Тауэр вместе с Уорвиком.

– Элизабет ничего не будет замышлять, пока ты не принудишь ее к этому.

– Матушка, это не будет долго продолжаться, – не сдавался Генрих, слабея. – Тюрьма – не место для женщины, даже для такой, как вдовствующая королева. Два или три месяца, не более. Как только я буду коронован, и парламент признает меня, они смогут жить там, где захотят. К тому времени мои люди займут все ключевые посты в стране.

– И ты погубишь свою жизнь, имея жену, которая тебя ненавидит. Генрих, у нее нет пока этого чувства. Она не виновата в том, что ее мать и отец причинили тебе вред. Не делай этого.

– Ваша мать по-своему права, – сказал Джаспер. – Я не сторонник йоркширцев, но если вы их не убьете, то вы не должны приводить йоркширцев в ярость, обращаясь таким образом с женой и дочерью Эдварда. Вся страна ополчится против вас, если такие известия просочатся.

Генрих охватил голову руками.

– Что же мне тогда с ними делать? Что больше понравится стране? Вооруженные люди, чтобы стеречь их или же их изоляция в каком-либо отдаленном поместье?

Джаспер выглядел обеспокоенным, но Маргрит улыбалась.

– Оставь их мне, Генрих. Я знаю, как обращаться со вдовствующей королевой, и не вижу причины, по которой сыну не следует установить охрану вокруг своей драгоценной матери. Я буду хорошим заложником в руках твоих врагов.

– Но я хочу, чтобы ты была завтра со мной. Ты столько сделала, чтобы добиться этого.

– Нет, дорогой. Триумф должен быть твоим. Ты один должен нести эту ношу, и ты один должен предстать перед глазами народа.

Вступление Генриха в Лондон было триумфальным. Но его не покидала тревога. Лондонцы слыли людьми независимыми и решительными, которые в прошлом поддерживали йоркширцев. Однако они с энтузиазмом приветствовали короля ланкаширцев. Мэр и олдермен города, облаченные в пурпурные мантии, протиснулись вперед, чтобы поцеловать руку того, кто «сумел победить такого жестокого и ужасного тирана». Горожане тоже толпились вокруг, выкрикивая в знак одобрения слов мэра приветственные возгласы и бросая цветы. Генрих почувствовал облегчение, ибо лондонцам было свойственно молчать с угрюмым видом или же более энергично выражать свое несогласие, используя камни и мусор. Когда-нибудь, мрачно размышлял Генрих, это может стать его судьбой, но сегодня они любили его, и он старался двигаться черепашьим шагом, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону с тем, чтобы все могли его хорошенько разглядеть.

На каждом главном перекрестке процессия останавливалась, в то время как рядом разворачивалось что-то вроде пышного зрелища. Произносились хвалебные речи в стихах, и Генрих молился про себя о том, чтобы безнадежно не запутаться в смешении языков, выступая с ответными речами. Если он ошибался, то никто, казалось, этого не замечал, а Генрих был слишком взволнован, чтобы долго беспокоиться по этому поводу. На ступенях кафедрального собора Св. Павла лорд-мэр выступил еще с одной речью, еще более лестной для короля, где было объявлено о добровольном даре в размере тысячи марок со стороны городских гильдий. В соборе знамена, которые Генрих захватил при Босворте, славили Всевышнего, и была исполнена благодарственная молитва «Тебя, Бога, хвалим».

Генрих ощущал дрожь в теле, его душили слезы. Он понимал, что причиной этого был голод и изнеможение, но он также сознавал, что сильнейшее воздействие оказывало его очевидное душевное волнение, и у него не было сил себя контролировать. К счастью, церемония подходила к концу, иначе бы приятное возбуждение Тюдора долго не продлилось. Ему было разрешено удалиться во дворец епископа Лондонского, где он полностью бы лишился сил, если бы Пембрук и Пойнингс не поддержали его. Генрих немедленно лег в постель по настоянию своего дяди, графин вина и простая пища привели его в чувство. Подождав, пока Джаспер позволил себе выйти, чтобы рассказать Маргрит о той части церемонии, которую она не видела, Генрих вызвал своих советников. Первым в дверях появился священник, и король как раз собирался принести ему тактично свои извинения за невнимание, когда узнал его.

– Фокс! – весело вскрикнул Генрих.

– Сир, – ответил Фокс и наклонился, чтобы поцеловать его руку.

– Как я скучал по вам! Вы назначены здесь моим главным секретарем. Вы не слишком устали, чтобы работать?

Фокс прикусил нижнюю губу.

– Я человек предусмотрительный, Ваша Светлость. Зная вас, я хорошо поспал ночью перед тем, как появиться. Я готов ко всему.

– Вы благоразумны. Возьмите у Пойнингса список убитых людей Глостера и список тех, кто находится в плену или нашел убежище. Их имущество следует использовать для вознаграждения моих людей, но я хочу, чтобы ни один из наследников не был лишен абсолютно всего. Достаточно взять под стражу жену и детей каждого погибшего и содержать их благопристойно, но не в роскоши. Вы можете рассчитать такие потребности?

– Да, могу.

– Хорошо. Когда нет прямых наследников, то, разумеется, можно раздать все имущество.

– К счастью, Глостер был более щедр, чем благоразумен при распределении своих милостей, – пробормотал Фокс. – Придется проделать немалую работу, чтобы многие почувствовали себя вознагражденными.

– Вопрос отнюдь не простой. В том случае, когда существуют наследники или же есть пленные, а не убитые, я не хотел бы лишать их всякой надежды на восстановление имущества. Ричард, я поклялся, что не потоплю страну в крови. Поскольку я их не убиваю, я должен найти способ привлечь этих людей на свою сторону.

– Это не трудно сделать, Ваша Светлость. Если имущество отойдет к короне, которой оно, разумеется, более всего пригодится, но не будет подлежать передаче, то мы добьемся здесь двух целей. Теперь, когда торговля бездействует, вы сможете воспользоваться доходами. То, чем владеет корона, можно всегда возвратить. Когда начнутся закупки, и доходы возрастут, для короны ничего плохого не будет в том, чтобы вновь даровать землю.

Генрих кивнул. Это было в точности то, о чем он про себя думал.

– И потом, они должны жить в плену до тех пор, пока королевство прочно не перейдет в наши руки. Скоро, быть может, через шесть месяцев или через год, содержание под стражей будет считаться не чем-то постыдным или тяжелым, но почетным. Время от времени я буду беседовать с ними, и Вашей Светлости следует делать то же самое, доводя до их сведения, но ничего не обещая, что их доброе имя может быть восстановлено при условии верной службы королю. Затем освободить по одному сначала наименее опасных или наиболее заслуживающих доверие, возвратить им титул и достаточное количество земли для успокоения, но не для вербовки наемников.

– Ричард, я сделаю вас канцлером, как только смогу найти вам замену, чтобы поддержать репутацию. Ваш ум и мой – как одно целое.

Фокс резко покачал головой.

– Нет, Ваша Светлость, прошу вас. Вы слишком уж подрезаете мне крылья. Есть человек, который лучше подходит на это место. Я имею в виду Мортона – епископа Или.

– Я его не знаю.

– Я знаю. Более того, он хорошо послужил вашему делу. Если это подойдет Вашей Светлости, я бы хранил малую государственную печать.

Генрих расхохотался.

– Ричард, вы носите одеяние священника, а под ним, как я подозреваю, змею.

– Если я должен быть ею, чтобы крушить врагов ваших, то я буду змеей.

Фокс занял свое место около кровати, в то время как остальные члены совета вошли шеренгой и подошли к Генриху, чтобы поцеловать его руку.

– Мы собрались, джентльмены, чтобы разделить добычу, – весело сказал Генрих. – О, это возбуждает ваш аппетит, но боюсь, что вы будете недовольны мною. Я не только проглочу львиную долю, но то, что вы получите будет распределено по большой территории.

– Если мне возвратят мои земли, которые отнял у меня Глостер, то мне больше ничего не нужно, – грубовато произнес Котени. – По правде говоря, сир, я бы предпочел вообще ничего не иметь, чем думать, что у вас возникнут опасения относительно ненадлежащего использования мною вашего дара.

– Ну, Эдвард, вы говорите чепуху и на вас это не похоже. Вы чуть не умерли, сражаясь за меня. Как я могу подозревать вас в нелояльности? Рассредоточение необходимо не для защиты от концентрации вашей власти, а для того, чтобы дать мне возможность посадить вас у власти во многих местах. Нам придется в этом году рассеяться повсюду. Позже вы сможете продать или обменять имущество так, как считаете нужным.

Раздался одобрительный шумок, и Генрих принялся обсуждать мероприятия по сбору таможенных пошлин.

– Вы можете поручить это Томасу Ловеллу, Динхему и мне, – сказал Эджкомб, когда Генрих перешел от разработки правил, которым надлежало следовать, к назначению сборщиков вместо людей Глостера. – Мы работаем над списками и представим их вам, как только они будут готовы.

– Вы имеете в виду сбор пошлин до того, как вопрос о субсидиях будет вновь поставлен на голосование в парламенте? – спросил Фокс.

– Они голосовали за короля, король – это я.

Наступило молчание, во время которого присутствующие смущенно переводили взгляды то на пол, то на стены, куда угодно, но только не на Генриха.

– Вы хотите править без парламента, сир? – спокойно спросил Эдвард Пойнингс.

Генрих взглянул на лица своих советников. Граф Оксфорд, казалось, готов был разрыдаться. Гилдфорд и Котени были бледны. Эджкомб непроизвольно сжимал руки, а Фокс незаметно облизывал свои тонкие губы. Генрих покачал головой и начал смеяться.

– Я хотел бы знать, какие я дал вам основания считать меня глупцом. Как вы думаете, долго ли бы я владел этой землей, если бы обидел ее людей в большей степени, чем Глостер? Он, в конце концов, только убил короля и его брата. И вообще, на этой земле было умерщвлено столько королей, что если бы они не были когда-то детьми, то на факт их смерти мало кто обратил бы внимание. Парламент – это институт, которым ни один король не может пренебрегать.

В комнате раздался всеобщий вздох облегчения. Генрих узнал то, что хотел, причем ценой незначительных усилий. Если преданные ему сторонники были потрясены при мысли, что парламент не будет созван, то вся страна сошла с ума. Генрих и не надеялся, что простой люд или даже мелкопоместные феодалы за пределами Уэльса встанут под его знамена. Но если бы они любили Глостера или даже благоволили ему, он никогда бы не двинулся на Личфилд в полной безопасности. Его войска были бы утомлены, а города закрывали бы ворота и отказывались продавать еду. Существовало много способов поддержать короля. Если бы он обидел людей и появился бы претендент на его трон, то его тоже бы не поддержали. Он был спокоен. По крайней мере он любил проявления законности.

Было бы лучше всего созвать парламент и заставить этот орган подтвердить его титул. Это все, что можно ему разрешить сделать. Неразумно лелеять мысль о том, что парламент может делать и поэтому, возможно, может и не делать королей.

– Нет, – продолжал Генрих, – я намереваюсь созвать парламент, как только сочту это целесообразным. Очевидно, однако, что эта мера может подождать до тех пор, пока наши сторонники не установят контроль над центральными графствами. Неприятно было бы видеть тварей Глостера в Палате Общин.

Раздался дружный смех. Естественно, нужно созвать парламент, и также естественно, что в парламенте должны быть люди, которые готовы были выполнить волю короля. Какой же смысл в том, чтобы иметь людей, которые бы тормозили законотворчество?

– Я думаю, что для Вашей Светлости было бы желательно короноваться до созыва парламента, – предложил Фокс.

Генрих готов был расцеловать своего приверженца, ибо тот высказал как раз то, что он и намеревался сделать. Но сейчас он мог только поджать губы и взирать на лица присутствующих джентльменов. Их реакция будет искренней, поскольку предложение исходило не от него. Гилдфорд, Эджкомб и Котени жаждали действия, Оксфорд выглядел озабоченным, но не обескураженным.

– Это традиция, – решительно заявил Пойнингс, – что когда король умирает, его сын коронуется и затем созывает парламент.

Лицо Оксфорда прояснилось.

– Да, верно. Это происходит с тех незапамятных времен, когда сын наследовал права отца. Вашей Светлости было бы лучше следовать этой традиции.

– Что ж, я охотно ей последую, но прошу вас перестать называть меня «Ваше Величество» и «Ваша Светлость». Вполне достаточно делать это публично, но когда я лежу здесь почти голый, опираясь на необычайно твердые и неудобные валики под подушкой, я не могу быть ни величественным, ни грациозным и едва ли милостивым. «Сир» подойдет прекрасно, если вы не можете заставить себя называть меня Генрихом.

Это как раз то, что нужно было сейчас сказать. Им всем было приятно это услышать. Со дня битвы при Босворте между ними постепенно разрасталась пропасть. И напоминание Генриха перекинуло мост через нее. Однако он сознавал, слегка упав духом, что никто из них никогда этот мост не перейдет. Нет, неверно. Когда они вместе с Фоксом состарятся, если оба так долго протянут, то Фокс будет называть его Генрихом, даже Гарри. Пара карих, немного сочувствующих глаз, встретилась с его глазами.

Генрих унял дрожь. Он не заглядывал в тот день, когда Нед Пойнингс назовет его по имени, хотя знал, что это будет для него утешением.

– Было бы неблагоразумно задерживать надолго созыв парламента, – голос Фокса замер.

– Нет, именем Бога, у нас мало времени на то, чтобы пережевывать то, что мы должны проглотить. Нет-нет, Оксфорд, ваша спина не выдержит груза, возложенного на нее мною. Котени, соберите некоторых ваших родственников и посмотрите, можно ли выработать какой-либо план коронации. Подождите, посоветуйтесь с моей матерью. Она принимала участие в коронации Глостера. Имейте в виду, что моя коронация должна превзойти его коронацию так же, как солнце затмевает луну. Следующий кто?

– Вдовствующая королева…

– Благодарю вас, Нед. Я так часто забываю о ней, что боюсь, хочу этого. Фокс, ее имущество должно быть восстановлено, но это все. Ни трости, ни камня, никаких брошек или браслетов сверх того, что передал ей Эдвард.

– Будет сделано.

Лицо Генриха осветилось улыбкой.

– Я уверен, что будет сделано. Оксфорд, Тауэр на вашем попечении. Я хочу знать, что находится внутри. Джон Рауклиф будет лордом-распорядителем на коронации. Вы можете направить его в Виндзор и в другие королевские дома. Я хочу знать обо всем – тарелках, драгоценных камнях, монетах, заключенных, животных.

– Это займет время.

– Генрих!

– Джентльмены, – сказал Тюдор, скривившись. – Вы должны удалиться. Мое достоинство будет очень задето в ваших глазах, если вы услышите, как меня журят, как непослушного ребенка. Да, дядя, я знаю. Если я буду так много работать, я заболею и не смогу вообще работать. Но я не работаю много. Я просто ставлю трудные задачи для других.

Джаспер открыл было рот, чтобы и дальше выражать свое недовольство, но прикусил язык. Генрих сказал сущую правду. Он выглядел бодрым, не утомленным прошедшим совещанием.

По прошествии нескольких дней Джаспер и Маргрит решили, что их опасения относительно того, что неистовый дух Генриха истощит его хрупкое тело, не оправдались. Королевский титул не очень обременял его, хотя он относился к своему делу весьма серьезно и работал с утра до позднего вечера. Если и было, кого жалеть, так это только тесно связанную с ним группу людей, которые трудились до тех пор, пока их не начинало шатать от изнеможения, а затем шутки и остроты освежали их, придавая новые силы, так что они могли работать еще и еще.

Теперь в эту первоначальную группу добавили других. Реджинальд Брэй, который сделал так много для успеха всего дела, был переведен из дворца лорда Стэнли к Генриху. Уильям Беркли, Томас Ловелл, лорд Дюбени и Динхэм, которые были не просто талантливы, но гениальны в денежных операциях, были здесь задействованы и поглощены работой. Уильяму Стэнли и лорду Стэнли были предоставлены высокие посты в свите короля, посты, которые требовали их постоянного присутствия около Генриха и не имели ничего общего с вооруженными силами страны.

Скоро стало ясно, что любовь короля была прямо пропорциональна ноше, которую человек нес ради него, и абсолютно не касалась дарованных милостей. Те, кто работал, получили землю и власть. Тем же, кого, как он подозревал, восхваляли, одобрительно похлопывали по плечу, кому произносили высокие слова, достались ничего не значащие почетные места. Как только это почувствовали, любой, кому поручалось какое-либо дело, заканчивал его в полную меру своих сил и как можно быстрее, чтобы обратиться с просьбой о новом задании.

В то время как мелкопоместное дворянство Англии работало, Палата Общин отдыхала. Генрих объявил наступление периода благодарения и, убедив себя, что казна это выдержит, и доходы от таможни и конфискованного имущества скоро покроют расходы, он приказал раздать бесплатно хлеб, мясо и вино. Менестрелям и актерам заплатили за публичные выступления, а в Лондоне, где щедрость короля проявилась наиболее ярко, люди танцевали и пели на улице, прославляя ланкаширского Генриха, который освободил их от йоркширского тирана. Они забыли – забыть было легко, когда пивные бочки стояли на перекрестках, а вино лилось рекой, – что они забросали камнями последнего ланкаширского Генриха, когда он проезжал по улицам, и плакали от радости, когда пришел йоркширский Эдвард. Тюдор не забыл, но считал необходимым привлечь людей.

Празднества были досрочно прерваны трагедией. Приход нового, ужасающего бедствия – чумы – омрачил радость людей. Они называли эту болезнь «потной лихорадкой», поскольку больной покрывался потом, с которым уходила его жизнь, а тело сотрясалось ознобом. Лорд-мэр, который целовал руки Генриха, умер. Скончался и его преемник. Не один из каждой сотни людей не избежал болезни, хотя ее течение было коротким, и если человеку удавалось пережить день и ночь, он оставался жить. Те, кто не любил Генриха, клялись, что чума пришла вместе с ним, и предсказывали бедствия королевству и его правлению, но сам Генрих оставался спокойным.

Хотя он выехал из Лондона и укрылся в Гилдфорде, он смеялся над страхами своих приближенных, говоря, что им повезло, что чума приручила людей. Генрих признавал, что не знал, как остановить веселье и вернуть людей к работе, при этом не прогневав их.

Но с чумой или без чумы, а работа в королевстве шла своим чередом. К пятнадцатому сентября повестки о вызове в парламент разошлись по графствам, определив пятое ноября днем собрания. Никто не мог пожаловаться на то, что король пренебрег законом или покоем своих подданных. Менее месяца прошло со дня его победы при Босворте, а никаких задержек с созывом парламента не наблюдалось.

Месяц или около того требовался вызванному в парламент человеку для того, чтобы привести свой дом в порядок и отправиться в Лондон, – зачастую это было длительное путешествие через все королевство.

Приготовления к коронации шли еще быстрее. Агенты Генриха рыскали по городу в поисках одежды: дорогого вельвета и шелка, меха горностая и ласки, драгоценностей и золотых цепочек. Они покупали все, что могли приобрести за хорошую цену, нещадно торгуясь, но чудо из чудес – они платили за все, что покупали. Когда новости об этом распространились повсюду, цены немного упали. Выгоднее было сбыть товар агенту короля, получив небольшую прибыль, и зная, что претензии будут немедленно устранены, чем продавать повсюду по высокой цене и получить судебный иск, который поглотит всю прибыль до появления денег.

Единственное, о чем, казалось, забыли, было ухаживание и женитьба Генриха. Маргрит перестала заниматься этим вопросом, так как Генрих настолько часто обращался к ней со своими милыми шутками и остротами, что ей стало ясно: он просто не будет это обсуждать. Никто не смел даже упомянуть эту тему, поскольку Джаспер, понукаемый Маргрит, был обруган за то, что поднял этот вопрос. Все темы, которые могли вывести короля из себя в беседах с его горячо любимым дядей, старательно избегались. По существу, трудно было найти что-либо такое, что могло омрачить добрый юмор Генриха. Клерки и нижестоящие чиновники не переставали удивляться тому, что никогда ранее не было еще короля, который бы так хорошо владел собой.

Это было действительно так. Генрих, давно испытывающий удары судьбы, перестал винить людей за удары, наносимые ему обстоятельствами. Если река вышла из берегов, он не распекал курьера за опоздание. И если даже вина человека была налицо, он не сердился. Он мог отчитывать провинившегося слугу холодным ровным голосом, сохраняя на лице ледяное выражение уравновешенности. Вряд ли кто мог сделать это лучше, мыча как бык с перекошенной мордой. Еще страшнее было видеть его нахмуренным.

Элизабет, белая роза Йорка, была запрещенной темой разговора.

Генрих не мог полностью избегать предназначенную для него невесту. Маргрит, будучи такой же упрямой, как и ее сын, скоро отказалась от визитов к нему. Ее послание было написано в суровых тонах. Если Генрих хотел видеть ее, он мог бы приказать ей приехать, как король своему подданному, или же он мог приехать к ней, как прилежный сын приезжает к матери.

Генрих приехал с таким смиренным видом, войдя в комнату со шляпой в руке, и с такой показной кротостью на лице, что Маргрит и стоявшая рядом с ней Элизабет разразились удивленным смехом. Опущенные веки его всколыхнулись как трель колокольчика, что очень отличалось от мягкого смеха Маргрит, он увидел незащищенную красоту лица принцессы и вынудил себя принять мимолетное выражение алчности.

Маска дисциплинированного сына была вновь сброшена, и Элизабет это заметила.

Когда Генрих, наконец, прекратил приносить экстравагантные и нелепые извинения своей матери и повернулся, чтобы побеседовать со своей будущей невестой, он держался особенно холодно. Маргрит могла бы ломать себе руки от отчаяния. Она надеялась, что встреча с Элизабет в отсутствие вдовствующей королевы, когда ее поведение стало более естественным, смягчит его.

План этот совершенно не удался, но Элизабет, казалось, не обижалась на холодную учтивость Генриха. Отвечала она надлежащим образом, но ее взгляд был манящим, и она старалась представить в самом выгодном свете свои красивые руки и очаровательный профиль.

Элизабет не зря была воспитана при дворе Эдварда IV. Она повидала многих мужчин, находившихся под каблуком у женщин, слабых мужчин, наподобие ее брата Дорсета, мужчин некогда сильных, как Хейстингс и ее отец. Она вздрагивала при воспоминаниях, но то была реальность. Он, этот выскочка и авантюрист из Уэльса, оскорблял ее? Прежде чем она встала, ее легкий вздох мог быть расценен им как признак превосходства. Однако у Элизабет не было возможности проверить достоинства своего оппонента. В течение недельного визита Генриха осаждали проблемы, из-за которых его мать не могла и думать о том, чтобы побеспокоить его относительно чувств одной девушки.

Шотландия являлась давним врагом Англии на севере, а Франция – через пролив Ла-Манш. Джеймс III не был сильным королем, и его дворянство, будучи могущественным, очень часто им пренебрегало. Но проблемы Англии натолкнули его на определенные мысли. Если он нападет на раздираемую войной страну и победит ее, его престиж и власть значительно возрастут. Как только стало ясно, что попытку Генриха взойти на престол не так легко пресечь, Джеймс начал собирать армию. Когда Глостер потерпел поражение, возможности Джеймса оказались действительно чрезвычайно благоприятными.

Север был глубоко предан Ричарду III и дал понять, что хотя лондонцы целовали руки Генриха, они, тем не менее, будут приветствовать его. Не составит большого труда, полагал Джеймс, захватить эти графства и присоединить их к королевству.

Что мог Генрих предпринять? Большую часть своей армии он распустил, а валлийцы и наемники были отправлены домой из-за боязни прогневать гордых англичан. Джентльмены из северных графств не окажут какого-либо сопротивления. Разве не находился в тюрьме их главный лорд Нортумберленд? Разве они публично не сожалели о поражении Глостера?

Реджинальд Брэй, имевший по всей стране разветвленную сеть шпионов, сообщил Генриху о намерениях Джеймса относительно двадцатого сентября.

– Нам следовало бы держать под ружьем французов и уэльсцев, – с усилием произнес Оксфорд.

– Должен ли я собрать орудия и начать с ними движение на север? – спросил Гилдфорд.

– Рис и я можем опять призвать валлийцев под ружье, – предложил Джаспер.

– У нас не будет проблем с набором в армию из южных графств, – высказался Девон.

Генрих улыбнулся им, он только что поел, но желудок его был подозрительно пуст, а его руки, ледяные, но спокойные, слегка сжимали стол.

– Джентльмены, джентльмены, – мягко запротестовал он, – вы мои друзья или враги? Люди на севере знают, что оказали мне плохую услугу. Какие бы они испытывали чувства, если бы я двинулся на них с армией французов, уэльсцев и южан? Если бы я взял с собой большие орудия из южных крепостей? Кого бы они боялись больше? Меня или Скота Джеймса?

– Часто случается так, что самые заклятые враги делают человеку больше хорошего, чем его наилучшие друзья, – мягко сказал Фокс. – Что вы предпримете, Ваша Милость?

– Я сделаю то, что лежит в обычаях этой страны. Я предупрежу северян, что они сами должны себя защищать, и скажу им, что при необходимости остальная часть нации возьмется за оружие для поддержки их усилий.

– Это опасная игра, сир, – сказал Пойнингс с сомнением.

– Надеюсь, что не так опасна. Согласен, что люди северных графств не любят убийцу Глостера, но пока я не причинил им никакого вреда, в то время как шотландцы всю жизнь были их врагами. Они будут сражаться. Более того, я дам им основание бороться за меня и любить меня одновременно. Я прощу им преступления, в которых мог бы их обвинить.

– Но…

Генрих покачал головой, утихомиривая протест Оксфорда.

– Я всегда хотел это сделать, но безосновательно простить врага, значит заставить его думать о вашей слабости. В целом Джеймс оказал мне хорошую услугу. Представляется наиболее разумным простить людей, которые должны сражаться за тебя.

Он не убедил их, но они привыкли следовать его примеру, и вид его спокойной уверенности устранил их панические настроения.

К двадцать четвертому сентября конные курьеры предупредили шерифов и главных джентльменов севера о намерениях Джеймса.

К восьмому октября официальное прощение было написано и касалось людей, «которые за последнее время навлекли на себя сильный гнев, сражаясь на поле брани вместе с врагами нашими против нас, и являются противниками природы и общего блага». Прощение было объявлено, ибо эти люди раскаялись в содеянных ошибках потому, что они были потомками тех, кто преданно сражался за Генриха IV (по мнению Генриха это доказывало, что они были просто верноподданными идиотами и их нельзя было винить за то, что они последовали за Глостером), и потому, что они «были принуждены и в силу своего долга должны были защищать эту землю против шотландцев».

Как только Генрих убедился в том, что прощение обнародовано, и северные графства не заподозрят его в том, что он подымает армию в отместку за их поддержку Глостера, были разосланы уведомления о сборе людей в лондонских и южных графствах. Котени и Эджкомб отправились в Девон и Корнуолл, Гилдфорд и Пойнингс – в Кент, а Оксфорд – в центральные графства.

Генрих проявлял спокойствие относительно его приготовлений к коронации, с виду оставаясь непроницаемым к грозящей опасности. Если бы Маргрит увидела его сейчас, она бы заметила, что он опять похудел, но его слуги знали, что значительная часть еды, которую они приносили, исчезала. Он редко ел на людях на государственных обедах под предлогом загруженности работой. Никто не высказывался по поводу того, что его собаки жирели. Люди Генриха были слишком заняты, чтобы уделять внимание таким незначительным вопросам.

Четыре дня страха, хорошо скрытого под почти веселыми внешними обстоятельствами, закончились, когда курьеры прискакали обратно, неся долгожданную весть о том, что каждый быстро ответил на призыв к оружию. Не было ни волнений, ни сопротивления. Генрих VII был королем Англии. Когда он обратился к людям, они проявили готовность сражаться за него.

На рассвете двадцатого октября Чени поехал в Норфолк и Суффолк с приказом о том, чтобы все были готовы через час двинуться на север. Если бы эти графства ответили тогда, когда их герцог был убит в сражении против Генриха, а их граф был его заключенным, король почувствовал бы, что ему нечего бояться шотландцев.

Не было необходимости ждать новостей. В тот же день пришло известие от шпионов Брэя о том, что шотландцы отошли. У Джеймса недостаточно было сил, чтобы вести полномасштабную войну. Когда он понял, что северяне были побеждены путем сочетания милосердия и ненависти к его людям, что остальная нация была готова защищать их выскочку-короля, задуманное предприятие стало очень опасным. Если бы он проиграл, его собственная восставшая знать повернула бы против него. Любой предлог для свержения его власти был для них хорош.

В тот вечер Генрих направил благодарственные послания знатным джентльменам северных графств и разрешение шерифам распустить войска. Впервые за месяц он прилично поел и проспал всю ночь, ни разу не проснувшись в холодном поту от страха.

Утром он почти с энтузиазмом присутствовал на двух мессах, которые всегда слушал. Зная, что его молитвы были слабыми и робкими, он хотел, чтобы благодарность была полной и страстной. Господь простит его сомнения, надеялся он. Господь поймет, что он очень хрупкий человек. Когда он вернулся после мессы, чтобы нарушить пост, его надежды подтвердились. Чени прислал сообщение о том, что шерифы и знать Норфолка и Суффолка были готовы повиноваться через час или даже через минуту после уведомления. Прибыл Фокс, с улыбкой сообщив новость о том, что Лондон был очищен от чумы, истощившей его, и с радостью готовился к коронации.