Дракон и роза

ГЛАВА 18

«…на суше или на море, в Англии, экспорт или импорт товаров, торговля и так далее, из-за границы, по их желанию».

– Генрих!

Король вздрогнул и оглянулся. Он диктовал торговый устав одному из своих клерков, и все знали, что в этот час он не любил, чтобы его перебивали.

– Что случилось, мама? – спросил он, и морщины на его лице разгладились.

– Ступай к Элизабет. Иди сейчас же. Брось все дела.

Морщины вернулись. Генрих щелкнул пальцами, и клерк вышел через заднюю дверь.

– Я знаю, что тебе нравится Элизабет, мама, но мне надоело, что она постоянно прерывает меня своими вспышками раздражения. Ее благополучно доставили. Ты или ее фрейлины должны ее успокоить, или же она должна научиться немного контролировать себя. Мне надо управлять целым королевством, я не могу бросить все, чтобы уделить внимание одной женщине.

Об Уорвике тоже были плохие новости. Ему тайно принесли коробку отравленных конфет, и таким образом попытка Фокса разоблачить преступника не увенчалась успехом. Это было еще хуже, потому что объяснения о том, что опасно принимать и скрывать таинственные подарки были за пределами понимания слабоумного ребенка. Когда Уорвику сказали, что конфеты были отравлены, он ответил: «Неправда. Ты хотел сам их съесть».

Генрих послал Фоксу записку с просьбой обеспечивать Уорвика всеми лакомствами, которые он пожелает, пока не пресытится, но это не уменьшило его волнение.

И теперь эта внезапная беда с Элизабет, вскоре после известий о Уорвике, была вдвойне подозрительной.

На самом деле Генрих сочувствовал жене. Он знал, что ее положение было нелегким, но чувствовал, что она должна сделать выбор и бороться за благополучный исход. В том, что она примет его сторону, Генрих был почти уверен. Его отказ пойти к ней сейчас был не столько результатом его собственного гнева по отношению к ней, говорил он себе, сколько страхом, что он не сможет контролировать себя и расстроит ее еще больше, если покажет свое отвращение к беспомощному слабоумному ребенку.

– Это не раздражение, Генрих. Даже если это и так, то только ты сможешь остановить это прежде, чем она станет безнадежно больной. Ты думаешь, я помешала тебе из-за какого-то пустяка! Мы все пытались успокоить ее, но сейчас у нее сильный жар. Надеюсь, она тебя еще узнает. Она вспоминает прошлое и все время говорит о Глостере и своей матери и их борьбе за престол для своих братьев.

Мурашки побежали по коже Генриха. Если его мать слышала о Уорвике, она не связала эти новости с болезнью Элизабет. Генрих понимал, что бред его жены определенно кстати. Если он пойдет к ней, ему придется успокаивать ее.

– Хорошо.

Даже рассердившись, Генрих не мог сдержать чувство тревоги, вызванное несчастной женщиной, которая съежилась от холода под целой кучей одеял, а лицо ее горело от жара. Кстати, если раньше она и бредила, в чем Генрих сомневался, то теперь с ней все было в порядке.

– Вели всем уйти, – прошептала она. Генрих одним жестом очистил комнату.

– Проследи, чтобы с Уорвиком ничего не случилось, – продолжала она тем же прерывающимся шепотом, – умоляю, Генрих, только бы с Уорвиком ничего не случилось.

– Я тебе говорил, что я не убийца, Элизабет. Я делаю для мальчика все, что могу. Успокойся, пожалуйста. Я по-настоящему рассержусь, если ты не перестанешь изводить себя. Сначала ты терзалась из-за моей неверности, а теперь из-за моих намерений по отношению к твоему кузену.

– Не твоих намерений, Генрих. Не твоих.

– Тогда чьих же?

Ее рот дважды открылся и закрылся, а глаза стали безумными, так что Генрих положил ей руку на лоб.

– Я не могу рассказать, – прошептала она, – хочу, но не могу. Ты мне не поверишь, это так ужасно, Генрих, что даже когда я думаю об этом, у меня кружится голова. Где ты? – внезапно захныкала Элизабет. – Где ты? Ты исчез.

По-настоящему испугавшись, Генрих обнял жену вместе с одеялами.

– Нет, я здесь, Бесс, я с тобой.

Для Генриха было так непостижимо, что интересы его и его матери могут быть разными, что он никогда раньше не задумывался, как бы он себя чувствовал на месте Элизабет. Не осознавая, что его жена рыдает от его холодной отчужденности, а не от его физического отсутствия, он боялся, что расстроил ее психику своими притязаниями, что она едва не отдала свою жизнь, пройдя через такие ужасные страдания, за жизнь своего сына.

– Тише, Бесс, тише. Не волнуйся так. Все будет в порядке.

Рука нашла выход из-под одеял и ухватилась за воротник Генриха, украшенный драгоценностями.

– Говори, Бесс. Ты меня понимаешь?

– Я хочу видеть твое лицо. – Она откинулась назад, посмотрела на него и опустила голову на подушки. – Не уходи опять.

– Нет, я останусь здесь до тех пор, пока тебе не станет лучше. – Генрих рассеянно подумал о куче работы в своем кабинете, о приближающейся парламентской сессии, которая требовала закончить эту работу, и обнял Элизабет еще крепче. – Ты не должна раздражаться. Не думай больше об этом. Послушай, Бесс. Не бойся. Я не причиню вреда ни тебе, ни кому-либо, кто тебе дорог. Я никогда больше не буду задавать тебе вопросы об этом. И мне это больше не повредит, так как я думаю, что знаю то, чего ты не можешь мне сказать.

Элизабет перестала дрожать. Руки Генриха устали, и он положил жену на подушки. Элизабет не протестовала. Генрих терпеливо стоял у кровати и держал руку, ожидая, пока она закроет глаза.

– Если Уорвик умрет, Генрих? – отчетливо сказала она, не переходя на шепот. – Ты убьешь меня?

– Ради Бога, Элизабет, как эта сумасшедшая идея могла прийти тебе в голову?

– Ты неправильно меня понял. Я не спрашивала, захочешь ли ты это сделать, я спросила, сделаешь ли ты это.

– Бесс, – сказал он утомленно, – если ты не перестанешь бредить и не поправишься, ты убьешь меня. Я умру от волнения и истощения. Это тебя удовлетворит?

– Нет, потому что тогда Артур останется совсем один, и кто-нибудь убьет его так же, как мой дядя убил моих братьев…

– Прекрати, Элизабет! – проревел Генрих.

Они часто ругались, но он никогда раньше не повышал на нее голоса, и шок помог ей понять, что она натворила.

Элизабет так долго жила с этой идеей, что весь ужас не притупился, но внезапно побледневшее лицо Генриха убедило, что такая мысль никогда не приходила ему в голову. Она подумала, что, наверное, сошла бы с ума, если может прибавлять этот кошмар к его прочим заботам. Если бы это помогло мужу, она согласилась бы вырвать себе язык. Но она могла вознаградить себя. Она могла перестать быть обузой для него.

– Извини, Гарри. Это просто бред воспаленного мозга. Это никогда не случится. Ты думаешь, Бэдфорд позволит кому-нибудь обижать твоего сына больше, чем он позволяет обижать тебя?

– Вот утешение! Тогда мой сын будет чувствовать себя так же, как и я, загнанным зверем.

Элизабет не отступила при упоминании о гонении, которое ее семья устроила ему, хотя никогда раньше он не говорил об этом открыто.

– Гарри, подойди ближе, – она с усилием, которого сама от себя не ожидала, уняла дрожь в теле и притянула его так, что он сел рядом с ней. – Я не это имела в виду, ты же знаешь. С твоим дядей, Генрих, ничего не случилось, когда он был ребенком, хотя ему было всего девять месяцев, когда король, его отец, умер. Его дяди были не такими, как мои. Они заботились о нем и защищали. Неужели Бэдфорд обидит твоего ребенка?

– Джаспер уже стар.

– Оксфорд не так стар, и Фокс, и Девон, и Ноттингем. Мне назвать всех твоих друзей? У больного мозга больное воображение. Ты сам сказал, что у меня бред. – Она прижала его к груди, надеясь, что он не заметит ее жара. – Ты видишь, мне теперь лучше. Разве я не просила тебя убить меня? Что может быть хуже для тебя, даже если ты меня ненавидишь, но я знаю, что это не так. Можно ли задать более сумасшедший вопрос?

Элизабет не могла вернуть доверие Генриха, но она что-то лепетала, пока он не вдохновил ее более жизнерадостными идеями. Наконец она отпустила его, заверив, что хорошо себя чувствует, извинившись за свой бред и за проблемы, которые из-за нее возникли, и попросила, чтобы он не работал до полуночи, чтобы возместить то время, которое он потратил на нее. Она несколько раз повторила, что знает, как много у него работы, и хитро, когда выражение страха на его лице сменилось другим, попросила его пообещать, что он не бросится сразу работать. Но он не пообещал, и Элизабет почувствовала облегчение. Она хорошо знала своего мужа. Если он может работать, значит, страх скоро отступит. Возможно, он никогда не забудет этого, но спрячет в самом уголке своего сердца, и чем дольше он будет с этим жить – Элизабет знала это из собственного опыта – тем меньше оно будет тревожить.

Она отчаянно пыталась совершить с собой сделку. Она честно выполняла все указания врача, стараясь успокоить свой рассудок. Генрих все знал, и он позаботится о том, чтобы заговор ее матери не причинил вреда. Такие заговоры никогда не причиняли вреда, напомнила она самой себе. Заговорщикам поумнее не составляло труда обмануть ее, а Генрих, безусловно, был самым умным человеком из всех живых. Когда ночью она с криком просыпалась от ночных кошмаров, и служанки видели ее дрожащей от жара, она шептала только одно: «Не говорите Генриху!», хотя ей казалось, что любая цена не будет слишком высокой за тепло его рук. Когда болезнь прошла, стало немного легче, и еще легче, когда рассеялся страх в чистых глазах Генриха, так как ее вина при этом тоже уменьшилась. Но между прочим, тени всегда было достаточно, чтобы заставить Элизабет поспешить.

Она красиво одевалась и болтала как можно веселее. Когда она смогла пригласить Генриха к себе, то была нежнее, чем обычно, стараясь, чтобы муж посильнее устал для того, чтобы лежать в тревоге без сна, прежде чем оставит ее.

Она закусывала язык, когда становилась капризной, а если чувствовала, что не сможет сдержаться, то совсем замолкала и играла что-нибудь из той музыки, которую любил Генрих, и это всегда помогало заставить его хранить молчание.

К счастью, Элизабет не была идеалом. Она действительно пыталась успокоить мужа, когда он бывал в раздражении, но когда он продолжал цепляться к ее возражениям, она, как нормальный человек, давала ему удовлетворение от горячей схватки. Она обнаружила, что если использовать достаточно грубых слов так, чтобы заставить его покраснеть, то все обычно сводилось к шутке. За свои усилия Элизабет получила ту же награду, которую обычно получают жены, старающиеся переделать себя в угоду мужу. Каждую минуту, свободную от изнуряющей работы, Генрих проводил с ней, никогда не замечая тех усилий, которые ей приходилось прилагать, и выражая недовольство, если попытки, которые она делала, не удавались, и ее поведение не совпадало с настроением мужа.

Двадцать пятого октября они уехали из Винчестера, и им понадобилось семь дней, чтобы преодолеть расстояние, которое Генрих проскакал за шесть часов. Не было необходимости спешить. Из семи дней четыре были чудными, и Элизабет настояла на своем желании скакать верхом вместе с мужем, хотя Генрих отказался ехать быстрее, чем шагом. Но они и не могли двигаться быстрее, так как большой крытый экипаж, в котором находились Артур и Чарльз Брэндон, ехал очень медленно по ухабистой дороге, несмотря на то, что в него были впряжены шесть лошадей.

Даже три дождливых дня были очаровательны. Два из них они вообще не путешествовали, а оставались в старом пустом замке, где Генрих внезапно дал выход хорошему настроению. Он организовывал разные игры – чтобы согреться, говорил он – потому что старая башня была ужасно холодной и сырой. В последний день немного моросило, и Элизабет ехала в экипаже вместе с сыном и маленьким Чарльзом, к которому она, как и Генрих, привязывалась все больше и больше.

Было приятно прижимать к себе Артура, рассказывать Чарльзу разные истории, смотреть, как Генрих спешивается и проскальзывает к ним вовнутрь, шлепая Чарльза своей мокрой шляпой и заставляя его взвизгивать от радости. Все было великолепно до тех пор, пока Чарльз не уснул в самый разгар суматохи, как это делают счастливые подвижные дети. Тогда Генрих взял Артура из рук Элизабет, и внезапно он показался себе старым, уставшим и жестоким.

Наблюдая за тем, как красивые длинные пальцы мужа скользят по пушистым волосам ребенка, непокрытым шляпой, и следуют по изящному изгибу маленького ушка, Элизабет была поражена холодом и немотой. Рука Артура бесцельно натолкнулась на руку отца, и его маленькие пальчики инстинктивно ухватились за большой палец Генриха. Король отвернулся, но руки его были заняты, и он не смог скрыть лицо либо вытереть его, и Элизабет увидела блестящие дорожки слез на его щеках. Она разрушила его радость и принесла в его жизнь страх.

– Почему твоя мама отказалась поехать с нами в Лондон? – спросила Элизабет резким капризным голосом. – Я просила и умоляла ее об этом, но она отказалась присоединиться. О Генрих, дай мне Артура и вытри волосы. Они мокрые, и с них на все капает.

– Она сказала мне, что очень устала и хочет отдохнуть, – голос Генриха был хриплым и приглушенным из-за ткани, которой он вытирался.

– И мне тоже, – сказала Элизабет еще более раздраженным и обиженным голосом, – когда я сказала, что выглядит не очень-то красиво оставить меня с детьми и торжественными обедами, и что ей наверняка не захочется, чтобы все говорили, что король все еще сосет грудь матери.

Генрих стал прочищать горло и подавился от смеха.

– Бесс, она не говорит таких вульгарных вещей.

– Ну, это было очень похоже. Я хочу, чтобы ты поговорил с ней и заставил ее изменить свое решение.

– Если я смогу это сделать, то это будет в первый раз. Ты хочешь, чтобы я отдавал команды моей матери? Хоть она и кажется покорной, это не принесет ничего хорошего. Ты знаешь, она совсем не принимает меня в расчет. Кроме того, это вызовет затруднения, если она открыто откажется выполнять мои приказы. Что мне делать?

– Я не знаю, но ты должен что-то сделать. Я бы хотела, чтобы ты сделал что-нибудь с Девоном. Эта отвратительная графиня Нортумберлендская жаловалась, что он волочится за ее дочерью.

– Девон и тощие Нортумберленды…

– О, так ты тоже ее не пропустил! Наверное, я слишком располнела для тебя.

– Элизабет!

– Раз уж мы затронули эту тему, я должна сказать, что надо быть слепой, чтобы не заметить, как ты смотришь на жену Дорсета…

– Боже мой, мне, наверное, можно смотреть либо только в пол, либо в потолок. Она разговаривала со мной, и я ей отвечал. Куда же мне надо было смотреть?

– Есть много вещей, на которые можно смотреть.

– У тебя, наверное, глаза на затылке, коль ты увидела, как я смотрел на нее. Мы стояли у тебя за спиной.

– Что касается твоих взглядов, то чтобы их увидеть, у меня есть глаза везде, в том числе и на затылке.

– Элизабет, у тебя развращенный ум.

– А у тебя какой, если ты всегда знаешь, о чем я думаю?

Генрих был одновременно развеселен и разъярен, хорошо понимая, что с ним справились, отогнав бесполезные и опасные мысли. Он был почти благодарен, но и озабочен возрастающим самообладанием Элизабет. Что-то заставило ее заботиться о нем так, что ему становилось все труднее скрывать от нее свои мысли.

Действительно, он был совсем не уверен, что он вообще может от нее что-либо скрыть. Это делало ее опасным противником – и с каждым днем он был все меньше уверен, что сможет ее победить. Артур издал несколько приглушенных писков, которые предшествовали сильному реву, и Элизабет склонилась над ним. Внезапно Генрих почувствовал неуверенность в том, что он вообще хочет с ней сражаться, даже если она будет противником. Несомненно, она была частью тела и души Артура независимо от того, что она чувствовала по отношению к нему.

– Уйди, Генрих! – сказала она. – Артуру пора принимать третий завтрак или второй обед, а мне бы не хотелось, чтобы ты имел представление о том, чем няня будет его кормить.

– Как ты вульгарна, Элизабет, – рассмеялся он, и она искоса взглянула на него.

Приезд в Гринвич разрешил ту проблему, что безделье пробуждало в Генрихе слишком много мыслей. Вместо этого Гринвич принес ему определенные заботы. Не успел прибыть посол из Бретани, как французский представитель был уже на месте.

Явно ни один из них ничего не мог сказать в то время, как остальные слушали другого, но принять одного в то время, как другой ждал, считалось серьезным нарушением. К ужасу Генриха, никто из послов не хотел принимать Мортона или Фокса как заместителя короля. Все они хорошо знали, что никто из этих джентльменов не свободен от влияния короля и что никто не попытается повлиять на него. Если они не могут говорить с королем лично, то они требовали Бэдфорда, Маргрит или Элизабет.

Генрих не мог разрешить Джасперу участвовать в делах. Он был бесполезен для дипломатической работы. Его симпатии и антипатии слишком явно отражались на его лице, он неубедительно лгал, было очень просто вызвать его симпатию, так что он мог дать необдуманное обещание.

Генрих написал Маргрит, и она ответила, что ничего не смыслит в этих делах и хочет, чтобы ее оставили в покое. Оставалась Элизабет. У нее, по крайней мере, было достаточно опыта придворной жизни, чтобы никогда не давать конкретных обещаний, а если она проявляла свои симпатии или пыталась повлиять на него, то Генрих умел быть непроницаемым.

Посадив Фокса рядом с Элизабет, Генрих провел эксперимент однажды днем, когда ему действительно нужно было свободное время, чтобы поговорить с Бретонским послом. Франциску Бретонскому предложили сочетать браком его дочь, графиню Анну, с сыном Максимилиана, романского короля, и, что было более важным для Генриха, регента Бургундского и Нидерландского, маленьким Филиппом. Генриху пришлось возобновить хорошие отношения с Максимилианом, поскольку Англия торговала главным образом с Нижними странами, но он чувствовал себя обязанным по отношению к бывшему покровителю и хотел предупредить Франциска, что Максимилиан не может контролировать даже свои доминионы, и надеяться на его помощь в действиях против Франции все равно, что пытаться спастись, ухватившись за соломинку. Он чувствовал также, что поскольку были и другие претенденты на руку бедной Анны, что предложение Франциска раздразнит их всех еще больше и девушку будут предлагать как награду тому, кто окажет практическую помощь вместо самых грандиозных обещаний.

Генрих говорил, что если бы Франциск смог не вступать в войну год-два, Филипп стал бы более приятной альтернативой в качестве претендента на руку десятилетней Анны, чем Максимилиан, вдовец, или Гастон Орлеанский, у которого уже была жена, или лорд Альберт, который был старше всех остальных, и все знали его как жестокого и испорченного человека. В Англии корабли строили настолько быстро, насколько быстро старые верфи могли их выпускать, и насколько быстро могли быть построены новые верфи.

Вскоре в стране был флот, способный воплотить мечту Генриха оказать своему благодетелю практическую помощь. В Англии были молодые люди, такие, как Бэкингем, например, обладающие большим имуществом, которые могли обеспечивать деньгами и людьми. В прошлом на основе таких богатств собирались частные армии, и они снова могут быть собраны, особенно если король это одобрит. Если бы Франциск подождал, пока возрастет морская мощь Англии, можно было бы многое сделать для того, чтобы укрепить безопасность Бретани.

И все время, пока Генрих говорил, ему было интересно, о чем Элизабет говорила в это время. Паж нашептал ему на ухо, что французский посол, который приехал вскоре после Генриха, и посол Бретани были вместе в кабинете. Фокс, конечно, не позволит ей сделать какую-нибудь грубую ошибку, и Генриха не волновало, подумает ли французский посланник, что Элизабет имеет власть либо как супруга короля, либо благодаря своему Йоркскому влиянию. Чем больше Франция будет уверена, что у Генриха есть какие-то домашние проблемы, тем слабее она будет вести за ним наблюдение и тем меньше она будет давить на него, чтобы он вводил интервенцию против Бретани.

Генрих просто не хотел, чтобы Элизабет входила в тесный контакт с кем-нибудь, кто может пробудить в ней желание управлять.

Он был несколько удивлен, когда приехал Фокс и привез ему конспект интервью, которое было настолько точно записано, насколько это могли сделать клерки и главный секретарь кроля. Генрих сварливо сказал, что не видит ничего в этой ситуации, что может пробудить радость, но настроение Фокса не было таким мрачным, как настроение короля.

– Сир, это потому, что вас там не было. Мне пришлось приложить много сил, чтобы сохранить серьезность, но, к счастью, меня не разу не попросили вымолвить ни одного слова. Ее Величество обладает замечательнейшим качеством, которое я когда-либо встречал в своей жизни как у мужчин, так и у женщин – не говорить ни слова о деле. Она ни разу не удалилась от предмета и не подала виду, что ничего в этом не понимает.

Генрих поджал губы. Ему слишком часто приходилось страдать от этого качества Элизабет.

– Возьмите, например, вопрос о помолвке Анны, – продолжал Фокс. – Когда посол пожаловался, что герцог Франциск хотел бы использовать это как оружие против Франции, Ее Величество ответила, что она не любит Анну и надеется, что она вообще не будет обручена.

– С чего бы это ей не понравилась Анна, которую она никогда не видела? – удивился Генрих, отклонившись на секунду от главной темы.

– О, она прекрасно все объяснила. Вы забыли, Ваше Величество, что вы были почти помолвлены с Анной.

– Ради Бога, – воскликнул Генрих, – женский ум иногда доходит до таких вещей…

– Иногда это бывает полезно. Теперь посол уверен в двух вещах. Во-первых, что бесполезно разговаривать с Ее Величеством о политике, потому что абсолютно все вещи она воспринимает по-своему, и, во-вторых, что она будет использовать свое женское влияние, чтобы настроить вас против Бретани. Направление ее ума делает еще один пункт более важным – что совершенно бесполезно рассчитывать на нее как на центральный объект любой конспирации против Вашего Величества.

Но Генрих проигнорировал это и сказал:

– Так она будет использовать свое влияние против Бретани, не так ли?

Фокс посмотрел на хозяина с раздражением. Было смешно смотреть, каким образом все, что связано с Элизабет, расстраивает его. Это было не более, чем раздражение, и не было причин для тревоги, практически королева не имела никакого влияния на решения Генриха. Он не позволял чувствам, которые испытывал к ней – будь то восхищение или гнев – влиять практически на ситуацию, но если она во что-то вмешивалась, то он становился вспыльчивым и раздражительным. Но все же Фокс знал, что по крайней мере на какое-то время, пока Генрих не познакомится с посланниками поближе, она будет очень полезной. И он не был склонен к тому, чтобы уменьшать эту полезность лишь потому, что она вызывает раздражение короля.

– Я думаю, – сказал он, – в следующий раз она должна встретиться с послом Бретани. Франциск должен знать, что вы ему симпатизируете. Кроме ваших личных привязанностей любое расширение Франции будет вашим политическим проигрышем. Если Ее Величество настроена недружелюбно по отношению к послу Бретани, это ослабит уверенность Франциска в вашей максимальной поддержке и заставит его прислушиваться к сегодняшним советам.

После некоторых споров, прослушав план всего интервью, которое заставило его рассмеяться, несмотря ни на что, Генрих согласился. Когда вечером перед сном он зашел к Элизабет на пару часов послушать музыку и поговорить, он неуклюже поблагодарил ее за помощь и сказал, что она ему еще понадобится. Элизабет со злостью отбросила шляпу, которую вышивала для него.

– Генрих, я не понимаю, неужели ты считаешь, что у меня есть время заниматься всей этой чепухой?

В первый раз за всю свою придворную жизнь Генрих слышал, чтобы международные дела называли чепухой, и он побледнел.

– Если Франция проглотит Бретань, это сделает ее гораздо более могущественной и, возможно, гораздо более опасной для нас.

– Если Франция проглотит Бретань, она окажется перед целой кучей проблем, и это на какое-то время займет ее, – и я бы предпочла, чтобы случилось именно это. О да, я знаю, что это очень важно, но не для меня. Это твоя работа, Генрих, а не моя.

– Долг жены – повиноваться и помогать своему мужу, – вздохнул Генрих и подумал, не маневрирует ли он, чтобы заставить ее сделать то, чего он совсем от нее не хотел.

– Очень хорошо. Скажи мне, что я должна говорить послу, и я буду говорить это и улыбаться ему так долго, как смогу. Но я тебе прямо говорю, что мне хочется плюнуть ему в лицо и, наверное, мне не удастся скрыть это. Ты, наверное, думаешь, что если ты вешаешь на меня эти совсем не женские обязанности, то твоего сына и Чарльза будут воспитывать горничные. Ты хочешь именно этого?

Как будто почувствовав, что ее подозрительный муж сомневается в ее нежелании помочь ему, Элизабет вернулась к этой теме позже, когда они лежали в постели. Прежде чем уйти от нее, Генрих отдыхал несколько минут, расслабившись, лежа на спине, положив руки под голову.

– Гарри, почему ты заставляешь меня заниматься государственными делами? Мне это совсем не нравится.

– Правда? – он не пошевелился, но его глаза скользнули по ней.

Элизабет протянула руку и стала играть волосами на его груди.

– Да. Это правда. Я гожусь для одних дел и совсем не подхожу для других. Я хороша для того, чтобы воспитывать твоих детей, научить их любить и уважать Господа, просто рассказать, что такое хорошо и что такое плохо. Я не очень смелая, Гарри, я так боюсь сказать что-нибудь неправильно…

– Не давай конкретных обещаний и не отказывайся наотрез, и ты не сделаешь большой ошибки. Фокс будет с тобой.

– Это ведет к таким вещам, которые мне совсем не нравятся. Посол прислал мне перчатки, украшенные драгоценностями, за мою помощь. Гарри…

– И ты не отправила их обратно! – воскликнул Генрих, подпрыгнув на кровати.

– Конечно, нет… Я же не полная идиотка, хотя, если ты находишь меня такой, я не могу понять, почему ты ставишь меня в такую ситуацию. Что мне в этом не понравилось, так это то, что это был неофициальный подарок. Он чего-то хотел, но мне нечего было ему дать.

– Ему и всем остальным ты можешь дарить только свою очаровательную улыбку и заверения в том, что будешь при мне хорошо о них отзываться. И делай так, как считаешь нужным. Хотя это не имеет никакого значения. – Узкие глаза Генриха сузились еще больше при этих словах, но даже если Элизабет и обиделась, то не подала вида.

– Карты розданы, – добавил он, несколько смягчая те слова, которые должны были задеть ее, – и надо извлечь из этого пользу, а не действовать в соответствии со своими симпатиями и антипатиями.

Итак, хочет она этого или нет, Элизабет была вовлечена в международные интриги. Послы скоро перестали пытаться заинтересовать ее текущими делами, но оказывали ей личное внимание, а Генрих делал им мелкие пакости, улыбаясь по-особенному тем, с кем предварительно встречалась Элизабет. Ходили слухи, что на содействие Ее Величества во влиянии на мужа нельзя надеяться, но что она может убедить его относиться более благожелательно к тому, кто ей больше нравится.

К несчастью, это убеждение, все возрастающее среди послов, не пользовалось популярностью у йоркцев. Генрих не требовал реванша – пока. Но с каждым днем он становился все сильнее, с каждым днем он все больше забирал нити управления из рук правительства, лишая местных магнатов их власти. Власть короля все возрастала, сила местных владельцев все уменьшалась. Скоро никто не мог ослушаться приказа короля о сборе войска или не явиться ко двору для того, чтобы быть наказанным за свой проступок.

Разные дворцовые слухи способствовали этому. Перед тем как королева разрешилась от бремени, она с ужасом умоляла своего мужа не гневаться, если она родит не мальчика, а девочку. Король якобы ожидал, что она умрет при родах, и напугал ее почти до смерти. И когда королева металась в лихорадке после родов и к ней позвали мужа, она умоляла своих фрейлин не звать его больше, даже если ей будет очень плохо. Если Генрих угнетает свою жену, не будет ли он угнетать и их, если они равны по силе? Бедный граф Уорвик, законный наследник короны Эдварда, с ним, наверное, тоже дурно обращаются.

В новом году появились новые слухи. Лорд Ловелл сбежал и – чудо из чудес! – затеял побег Уорвик. Это доказывало, что Генрих не всемогущ, и его можно обмануть. Если даже могущественный Тауэр не смог удержать такого важного пленника, приближенные высказывали свое недовольство королем. Уорвик был спасен. Уорвик был в Ирландии, и люди, видевшие его в детстве, узнали его.

Сначала Генрих старался оградить Элизабет от всех этих слухов, но заставить замолчать языки при дворе – это все равно, что пытаться остановить ос, закрыв выход из улья.

Элизабет отважно сопротивлялась и не поддавалась истерическому ужасу, но она стала такой бледной и худой, что Генрих сам отправился в Ричмонд и стал уговаривать Маргрит поддержать ее.

– Я отвезу ее в Шин, так будет меньше формальностей, но надо, чтобы кто-то был с ней рядом, мама.

– Ей нужен только ты, Генрих.

Захватывающее желание броситься на колени и плакать на руках у матери сковало язык Генриха. Он поднялся и вышел. Если бы только он мог довериться, рассказать о той сцене, которая стояла перед его глазами. Если бы только Маргрит поверила, она бы смогла успокоить Элизабет, а ее спокойствие было для него сейчас дороже, чем свое собственное.

– Я могу быть с ней совсем недолго, – сказал Генрих спокойно. – Но Элизабет находится не в лучших отношениях со своей мамой. Боюсь, я являюсь причиной их ссоры. И она не доверяет своим фрейлинам.

– Значит, пора сменить фрейлин.

– Господи, и так уже рассказывают сказки, что я слишком жесток с ней. Элизабет сойдет с ума, если ей не с кем будет поговорить и никто не сможет отогнать ее глупые страхи.

Маргрит перелистывала страницы Библии.

– Хорошо, – мягко сказала она, – я поеду в Шин.