Дракон и роза

ГЛАВА 21

В течение ночи каждые полчаса прибывали гонцы с сообщениями о передвижении армии лже-Уорвика, которая не покидала места расположения своего лагеря, и поэтому не было необходимости будить короля до назначенного времени. Они были все еще там, когда Генрих встал на заре, отслушал две мессы и двинул своих людей к Стоуку, маленькой деревне в миле от Ньюарка. При таком расположении войск было определенно ясно, что они перехватят Линкольна, Ловелла и их пешек, если только те не станут отступать.

Королевская армия была разделена как обычно на три батальона. Оксфорд командовал основными силами, Девон и Ноттингем оказывали ему поддержку, а резервы должны были возглавлять люди несомненной верности, вперемешку с теми, кто был фанатично предан королю. Это распоряжение было лучшим из того, что мог предложить Генрих, чтобы предотвратить измену. Командовать резервом должен был грозный Бэдфорд, который бы ни одно мгновение не поколебался, чтобы отдать верным воинам приказ убить человека, чья верность могла пошатнуться. Джасперу это не понравилось, потому что он не любил быть вдали от Генриха, но он понимал необходимость такого шага и не возражал. Король находился прямо в тылу своих войск, окруженный группой преданных ему людей, пришедших с ним из Франции. Из-за отсутствия возвышенности он был вынужден расположиться значительно ближе к месту сражения, чем это было у Босворта.

Конечно, ему было необходимо, чтобы его видели и исполняли его приказы, но Джаспер чувствовал острое беспокойство за короля. Он считал, что Генрих находится в странном состоянии возбуждения.

Король не казался испуганным или в подавленном состоянии духа, но он определенно испытывал большее напряжение, чем у Босворта. Ему все казалось, что захватчики не будут сражаться, и единственное, о чем он говорил со своими военачальниками перед тем, как расстаться с ними, – о необходимости вступления в бой. На самом деле Генрих с трудом удерживал себя в руках. Это сражение стало для него навязчивой идеей. Он был убежден, что если одержит победу, то его покинет двойное видение своего сына с мертвым, распухшим лицом, который всегда с таким обожанием встречал его своим лепетом.

Это сражение, так же как и Босвортское, началось залпом пушек Гилдфорда. Так же как и в Босворте, не раздалось ответного залпа, и Генрих с удовольствием наблюдал за поредевшими вражескими рядами, слышал крики и стоны людей. На мгновение он ощутил желание самому вступить в сражение. Месяцами страх и разочарование накапливались в нем, пока не достигли высшего напряжения, которое могло быть снято только насилием. Он также считал врагов неумелыми варварами, которые дрогнут и побегут, лишив его кровопролития, которое он страстно желал в личных и политических целях, а затем захватчики разбегутся по стране, сея повсюду смуту.

Еще задолго до разгрома основных войск Генрих отослал Гилдфорду краткий приказ поднять стволы пушек и перенести огонь на вражеские резервы. Это было сигналом Оксфорду для начала наступления. Если он и считал время для обстрела недостаточным, то не оспаривал это. Король отдал приказ, и у него на это была причина, о которой не мог знать Оксфорд. Оксфорд бросил быстрый взгляд направо и налево вдоль строя. Все было в порядке. «Стрелки!» – проревел он, и в воздух прожужжала туча смертоносных стрел. Щиты закрыли строй от ответного залпа. Знамя с сияющей звездой дрогнуло, и войска ринулись.

Генрих устремился вперед. Его личная гвардия покорно последовала за ним. Те, кто хорошо знал короля, были удивлены, потому что он не проявил такого откровенного желания вступить в сражение, как у Босворта.

Он мужественно встретил приблизившуюся к нему битву, но был настроен руководить, а не вступать в бой. Сейчас же у него все было отчетливо написано на лице: румянец на щеках, горящие глаза, рука, сжимающая и разжимающая рукоятку меча. Генрих знал, что его желание было глупым. Если его сразит случайная стрела, то сражение закончится, несмотря на мощь, способность или превосходство его сил. Он продолжал продвигаться вперед.

Обмен залпами стрел почти закончился, и люди Оксфорда уже сражались лицом к лицу с неприятелем в начале и в конце строя. Сам Джон де Вере бился изо всех сил, выкрикивая ободряющие возгласы и приказы, когда расчищал перед собой пространство.

Несмотря на личное мужество и воодушевление, люди Оксфорда с трудом удерживались на месте. Их ряды волной шли вперед и откатывались назад. Проклятые германские наемники сражались не только с умением, но и с решительностью, которой Генрих не ожидал от людей, которым платили поденно, как рабочим. Ирландцы также проявили отважную стойкость, хотя были плохо вооружены и несли из-за этого большие потери. Генрих громко осыпал их проклятиями, забыв на мгновение о своей добропорядочности. Располагающиеся справа и слева Девон и Ноттингем были меньше втянуты в сражение. Генриху хотелось обругать и их тоже, но он знал, что их тактика была правильной и соответствовала его приказу. Не было никакого признака того, что враг в панике или дрогнул. Их силы были еще слишком большими, чтобы начать окружение, а слишком большой натиск на фланги мог выгнуть строй войск Оксфорда.

Взглянув на солнце, Генрих понял, что сражение длится уже час. Один час, а они не продвинулись ни на шаг. Сияющая звезда все еще смело развевалась по ветру, но замерла на одном месте. Оксфорд не мог продвигаться вперед и не отступал.

Генриху хотелось бы оторвать себе голову от переполнявшего его яростного желания броситься вперед и положить конец этому безвыходному положению. Он даже поднял к шлему руку, как будто голова причиняла ему боль. Чени, державший знамя с красным драконом, приблизился к своему хозяину, чтобы увидеть его лицо. Оно не изменилось, только глаза стали безумнее и еще больше горели. Его все меньше и меньше сдерживала мысль о том, что его личное вмешательство в битву будет скорее опасным для его армии, чем окажет помощь. Он жаждал больше всего на свете убивать своими собственными руками тех, кто угрожал его ребенку.

Знамя Оксфорда исчезло из виду. Генрих не отдавал себе отчета, что это могло случиться просто из-за того, что знаменосец уклонился от удара, а даже если он ранен или убит, то кто-либо другой подхватит знамя. С радостным криком он вытащил меч. «Вперед!»

Королевская гвардия со свитой, дворцовые стражники и отряд лондонцев, всего около пятисот человек, последовали за ним. Они ворвались в ряды дерущихся; Генрих неистово размахивал мечом, и вопли раненых оборвали последние нити, связывавшие Тюдора с действительностью. Он не замечал, что за его спиной дерутся люди, защищая его своим собственным телом. Он знал только, что он может бить и бить, что его меч стал красным от крови, что после его ударов раздаются вопли.

Герцог Бэдфорд наблюдал за ним с вытаращенными глазами. Он закричал от страха, когда увидел своего племянника, вступившего в бой, а сейчас до крови закусил губы, чтобы не поддаться искушению последовать за ним в сечу. Он был старый солдат и знал свой долг. Он не мог догадаться, что толкнуло Генриха на этот безумный поступок, но определенно не тактические соображения. Ввести в этот момент в бой резерв было самым безумным из всех поступков Генриха. Он сдержал слезы, но не потому, что стыдился плакать, а потому, что должен был следить за маленькой фигурой в бело-зеленой одежде и не мог позволить, чтобы его глаза затуманились.

– Гарри, Гарри, – бормотал он, – Гарри, будь осторожен! Смотри по сторонам. Береги себя. Защити, Господь, моего мальчика.

Но Генрих был вполне способен сам защитить себя. Его нападение принесло некоторую пользу, люди Линкольна дрогнули и отошли назад, позволив Оксфорду вздохнуть легче. Враг, тем не менее, не был разбит. Он сомкнул свои ряды и держался, но не так твердо, как раньше. Люди Тюдора вклинивались в их ряды там и здесь, и во главе одного из таких клинков сражался с жестокостью, не свойственной его натуре, Генрих, слепой и глухой ко всему, одержимый лишь желанием убивать, убивать и убивать.

Лорд Де Броук, Пойнингс, Чени и, к удивлению, граф Суррей отчаянно сражались позади него. Чени держал в руках знамя, ему нужно было хотя бы защитить его и себя. Лорд Де Броук фанатично следовал повсюду за Генрихом. Если король хотел, то они двигались вперед, неважно, разумно это было или нет. Суррей с восхищением смотрел на Тюдора, с которым был мало знаком лично. Он не знал, что в тихом ученом монархе, всегда окруженном бумагами, всегда озабоченным своим украшением, есть этот огонь. Он отражал от тела Генриха один удар за другим, все больше восхищаясь его смелостью, хотя и не мог высоко оценить его бойцовские качества. Он никогда не сомневался в милосердии Тюдора, а теперь он никогда более не будет сомневаться в его мужестве. Если Генрих не сражался ранее, подумал Суррей, то это потому, что так было более мудро, а не потому что Генрих боялся. Один Эдвард Пойнингс догадывался, что двигало королем. Он бы остановил его, если бы мог, но он был слишком занят спасением своей жизни и жизни Генриха, чтобы говорить или пытаться маневрировать.

Все вперед и вперед. Джаспер, дрожа от страха, подтянул ближе резервы. Если Генрих не остановится, то будет окружен врагом. Что с ним случилось? Девон и Ноттингем не видели с флангов этой внезапной атаки. Они знали, что король вступил в бой, так как видели в гуще сражения его знамя, но не могли поверить, что осторожный Генрих, который всегда обо всем помнил, вступил в сражение, не оставив для них приказов. Оба знали, что уже время начинать наступление с флангов, но каждый из них колебался, потому что имел приказ ожидать команды Генриха. Все трое с напряжением высматривали жест короля или скачущего к ним гонца. Было все труднее различить Генриха среди друзей и недругов, окруживших его. По мере того, как он все глубже проникал в ряды врага, его одежда все больше покрывалась грязью и кровью.

– Гарри, – простонал Джаспер. Знамя было видно. Они шаг за шагом продвигались вперед, но Джаспер не мог разглядеть Генриха. Он внезапно с еще большим ужасом вспомнил, что Джон Чени был из тех людей, которые пьянели от битвы. Вопреки приказам короля он вступил в бой у Босворта. А что если Генрих больше не находится рядом со знаменем? Что если Чени забыл о своем первейшем долге – держаться рядом с королем, чтобы люди знали, где собраться? Что если Генрих сейчас один на поле?

– Гарри, вернись, – закричал он вдруг.

Справа вдали показалась одинокая фигура в бело-зеленых одеждах, без шлема, чтобы показать развевающиеся на ветру золотистые волосы. Всадник галопом гнал лошадь прочь с поля битвы.

– Тюдор удирает!

– Король бежит!

– Ублюдок Генрих убегает от нас!

Крики нарастали по всему полю, и королевская армия дрогнула, не зная, то ли продолжать сражаться, то ли обратиться в бегство. В эти несколько секунд относительной тишины душераздирающий крик Джаспера рассеял кровавый туман в голове Генриха.

– Генрих, вернись!

– Я здесь, – отозвался он, подняв свой окровавленный меч, но он был слишком мал, а его голос не был громким.

– Король здесь! – раздался сильный, как труба, голос, в который Суррей вложил всю мощь своих здоровых легких. – Он здесь, среди врагов. К королю! Сюда! Сюда!

– Девон! Ноттингем! Вперед!

Генрих не был уверен, что именно его голос достиг их или же он был подхвачен другими. Он не мог послать гонца. Он не мог расстаться ни с одним из людей, которые были рядом с ним, потому что их было так мало. В хорошее же положение я сам себя впутал, подумал он, но у него не было времени для личных обвинений. Силы претендента на трон воспрянули духом, а королевские войска дрогнули. Необходимо было позаботиться о том, чтобы остаться живым.

Вечером семнадцатого июня жена и мать короля молча сидели вместе в саду Кенилуортского замка. Они сидели вместе не для того, чтобы успокоить друг друга, потому что никто из них не мог предложить никакого утешения. Они ничего не говорили друг другу, потому что им больше нечего было сказать. Этим утром они получили записку, небрежно написанную рукой Генриха, в которой сообщалось, что битва начнется шестнадцатого. Они знали, что битва должна была уже закончиться, но не знали, с каким итогом. Маргрит была обессилена. Она молилась до полного опустошения своего разума и сидела теперь со слезами, медленно стекающими по щекам, безразличная ко всему, кроме своего собственного страдания.

Элизабет ничем не могла помочь Маргрит, так же как и самой себе. Она лишь силой заставляла себя быть спокойной в присутствии Генриха. А в его отсутствие полностью давала волю своим страхам. Когда прибыл гонец, она вышивала новые манжеты для белых перчаток Генриха, но тут же отбросила их в сторону и впала в истерику. Ее дамам понадобился час на то, чтобы успокоить ее, и этот приступ повторялся снова и снова в течение всего дня, и она едва не задохнулась. Это испугало ее даже больше; не потому, что она боялась умереть, а потому, что боялась оставить Артура без защиты. Она постаралась взять себя в руки, сосредоточившись на своем дыхании, осторожно делая один вдох за другим.

Стражники, поддерживая руками, ввели в сад нового гонца. Он был грязный и окровавленный, а его оружие и доспехи отсутствовали.

– Мы потерпели поражение, – всхлипнул он, – поражение. Король бежал. Спасайтесь, мадам. Возьмите сына и бегите в убежище.

Маргрит закричала, но Элизабет сидела спокойная, как смерть. Она осторожно сделала очередной вдох.

– Что вы сказали, о короле, я имею в виду, а не о битве.

– Король бежал, спасая свою жизнь. Все потеряно.

– Возьмите этого человека и посадите его в тюрьму, – спокойно обратилась Элизабет к испуганным стражникам. – Обращайтесь с ним строго, закуйте его в цепи, а также поставьте человека охранять его. Он лжет. Лгать о подобном деле является самой большой изменой, и король захочет узнать, кто заставил его вести такие речи.

Стражники были далеко не такими нежными, когда потащили гонца прочь, а также более зловещими и менее встревоженными.

– Ты молодец, Элизабет, – потрясенно прошептала Маргрит. – Да, молодец. А что нам делать теперь? Мир перевернулся. Даже Библия говорит о другом. И теперь свекровь говорит жене своего сына: «Куда ты направишь свои стопы, туда пойду и я». Так куда мы пойдем, Элизабет?

– Идти? – спросила Элизабет, осторожно вдыхая. – Мы будем ждать здесь, пока не получим от Гарри известия. Тот человек лгал.

– Но подобные вещи случаются, – возразила Маргрит, которая пережила известия о проигранных битвах. Они казались такими же невероятными, как это.

– Только не с Генрихом, – Элизабет посмотрела в испуганные глаза своей свекрови. – Я не утратила еще свою проницательность. Генрих может проиграть битву, но он никогда не сбежит с поля. Если бы мне сказали, что битва проиграна, и король мертв, то я бы поверила в это, но Генрих не сбежит. У него было достаточно этого в прошлом. Он скорее умрет.

Маргрит закрыла лицо руками.

– Молю Бога, чтобы ты оказалась права. Искренне говоря, я считаю, что ты знаешь лучше моего сына, чем я.

Наступила ночь, и в спальне королевы зажгли свечи. Было бесшумно упаковано кое-что из ее одежды и драгоценностей. Чарльза Брэндона и Артура уложили спать в ее спальне. Было, конечно, разумно не доверять; но необходимо было также быть готовыми к плохим вестям. Часы медленно ползли. Полночь, час ночи, два часа ночи. Было почти уже три, когда женщины встрепенулись от звона шпор, раздавшегося в коридоре.

– Лорд Уиллоубай де Броук, – объявил стражник.

Он с улыбкой вошел в комнату, но на его лице появилось удивление, когда Маргрит и Элизабет при виде его громко разрыдались.

– Мадам! Ваша Светлость! У меня хорошие новости! Лучше и быть не может. Мы уничтожили всю их армию. Линкольн и ирландец мертвы. Лже-Уорвик захвачен. Король в целости и сохранности. Я умоляю вас не плакать.

И к его величайшему удивлению королева, которая, как он всегда считал, недолюбливала его, вскочила с кресла и расцеловала все его покрытое потом лицо.

– Ваша Светлость, – с криком отпрянул он.

Но отступление было невозможно. Сияющая от счастья Элизабет, которая смеялась и рыдала одновременно, схватила его за руку и толкнула в кресло. Мать короля налила вина и подала ему. Королева забрала из его онемевших пальцев перчатки и шляпу. Они бы вместе опустились на колени, чтобы своими руками отстегнуть его шпоры и снять сапоги, если бы не его ужас перед подобным поступком, который удержал их.

– Расскажи нам, расскажи нам, – хором закричали они и, не имея терпения дождаться помощи слуг, сами придвинули свои кресла, чтобы сидеть почти вплотную к его коленям.

– Мадам, Ваша Светлость, – запинаясь, сказал де Броук. – Из меня плохой рассказчик. Должен сказать, что это была тяжелая битва. Тяжелее, чем мы ожидали. И именно король, лично, выиграл ее. Он сражался, как лев. Оксфорд застрял на месте. Германцы и ирландцы храбро сражались. Они были нашими врагами, но ни один человек не сможет отрицать их мужество. И именно король изменил ход сражения. Когда наши войска не смогли продвинуться вперед, Его Светлость сам вступил в бой. Затем они попытались обмануть нас. Один из них был одет, как Его Светлость, и побежал с поля, а другие закричали об этом, но Суррей выкрикнул, что король продолжает сражаться, и я знал это, потому что все время был рядом с ним, а затем… мы победили.

Маргрит и Элизабет снова начали смеяться и плакать. Лорд де Броук определенно был неважным рассказчиком, но он принес им величайшее утешение. Генрих должен был вернуться домой на следующий день или, по крайней мере, еще на день позже, и они знали, что услышат от него подробнейший рассказ.

Стоукская битва, последняя грандиозная битва войн Роз, завершилась. Генрих заслужил еще большее восхищение своих друзей, а его враги умерили свой пыл, смирившись с фактом, что король временно непобедим.

Все ожидали от него обычной снисходительности, но они ошибались. Казнен был каждый, кто находился на поле у Стоука. Затем Генрих вернулся домой и попытался смыть кровь со своего тела и из своей памяти. Но он еще не закончил. Он решил дать своим людям урок. Отдохнув несколько дней в Кенилуорте, король отправился на север и, подобно карающему ангелу, обратил свое внимание на тех, кто не откликнулся на его призыв.

Всех, кто не смог представить доказательств, что внес каким-либо образом вклад в его борьбу, вытаскивали из их домов, иногда и из постелей, и допрашивали. Но Генрих был все еще щепетильным. Было пролито немного крови, зато взысканные в виде штрафов деньги хлынули в его казну. Он не станет ждать, пока таможенные пошлины и налоги наполнят ее. Он извлечет из этого восстания не только политическую выгоду. Спустя некоторое время он станет богат, а мятежники станут настолько бедны, что не смогут снова поднять восстание. Своим друзьям и недругам он говорил:

– Однажды я простил и дал предупреждение. Я никогда не прощу снова даже простого неповиновения. Никогда снова.

Генрих смягчил свое отношение только к лже-Уорвику, чье имя, как они теперь знали, было Ламберт Симнел, и он был сыном оксфордского лавочника. Но даже это имело свою цель. Он выслушал рассказ юноши о том, как злой священник Саймондс увидел в нем сходство с правителями Йорка, обучил его соответствующим этому положению манерам и речи, убедил его, что он будет щедро награжден настоящим Уорвиком, а затем лестью и угрозами склонил его к обману.

– Ох уж эти ирландские мастера, – рассмеялся Генрих, – в конце концов они коронуют обезьяну.

Он постарался, чтобы это услышали многие, а когда два года спустя эти «ирландские мастера» прибыли к нему на поклон, он вызвал с кухни Ламберта Симнела, приказал ему подать им вино и повторил им в лицо эту фразу.

Симнел был помилован, и его включили в королевскую прислугу, чтобы поворачивал на кухне вертел с мясом и служил постоянным объектом насмешек для тех, кто обсуждал восстание. Саймондс, его злой гений, был передан в руки Кентербери, потому что только церковь могла вершить суд над священником. В этом случае Генрих не стал идти против системы. Когда Джон Мортон покончит с Саймондсом, то он захочет отдать его в руки королевского правосудия, а король был намного щепетильнее, чем даже Джон Мортон.

Лето было долгим и жарким, как и осень, но когда первого сентября вышел указ о созыве парламента, то люди, которых известили об этом, прибыли немедленно. Они прибыли, смиренно склонив головы, зная, что о чем бы король не попросил, что бы не предложил или даже намекнул, будет принято без единого голоса против. Генрих был абсолютным хозяином своего королевства. Ту знать и землевладельцев Йорка, которых он привлек раньше на свою сторону своей силой и милосердием, он присмирил теперь своей холодной жестокостью.

Меры, которые принял Генрих, возымели свое действие. Не возникло жарких страстей вокруг жестокости казней. Не было сострадания к жертвам, полностью лишенным своих земель, изгнанным или обреченным на голодную смерть. Кто насмехался ранее над приказами Генриха, стал достоин жалости, да, но ему была оставлена мизерная доля его собственности, как средство вернуться в будущем к своему положению. Штрафы были настолько тщательно выверены, чтобы человек заложил все, что имел, и смог их заплатить, сохранив свою жизнь. Такого человека его более преданные соседи сочтут дураком, и не нужно будет вселять в него чувство страха, чтобы предостеречь от подобных поступков в будущем.

– И я не могу понять, – рассмеялся Генрих, когда сидел вместе со своими финансовыми советниками на следующий день после своего триумфального возвращения в Лондон, – почему короли поступали настолько глупо, отсекая своим поданным головы. Какую прибыль можно извлечь из мертвого человека? И не говорите мне, что я бы тогда получил в собственность их земли. Эта собственность разве не вызвала бы дополнительные расходы на надсмотрщиков, рабочих, починку чего-либо? Разве мне не пришлось бы помогать вдовам и детям? А так я имею хорошую, чистую прибыль, – Генрих любовно посмотрел на толстую кипу счетов, лежащую на столе, – пока ограбленные мной жертвы будут слишком заняты спасением своей собственности от ростовщиков, у них не будет времени ненавидеть меня или забивать себе голову политикой.

– Совершенно верно, сир. А сейчас об использовании этого золота. Некоторая часть должна храниться в запасе, а оставшуюся можно хорошо вложить в строительство кораблей, в котором Ваша Светлость заинтересована, и которая является большим благом для королевства. Теперь у меня есть…

Генрих вздохнул, подпер голову рукой и позволил своим мыслям отвлечься. Обычно он был остро заинтересован в вопросах, касающихся денег, но сейчас у него было праздничное настроение. Он думал о том, как его встречали лондонцы, – громко и радостно, и о том, как его встретила Элизабет, – спокойнее, но не менее радостно. Артур тоже поприветствовал его; Генрих невольно рассмеялся и был вынужден извиниться перед Динхэмом, который выглядел удивленным и слегка обиженным. Артур с радостным воплем бросил тогда в голову любящего отца деревянный кубик, а когда Генрих взял его на руки, чтобы поцеловать, то намочил своему уже не столь любящему отцу весь камзол и штаны.

Маргрит тоже была там, но в более серьезном настроении, чем другие. Вначале она сообщила ему, что вновь удаляется в Ричмонд.

– Но почему, мама?

– Я могу сказать тебе только, потому что я так хочу. Другие причины касаются только меня, – резко ответила она. – Но перед своим уходом я хочу поговорить с тобой об Элизабет.

– Что ты хочешь сказать о Бесс? – спросил Генрих слегка прохладным тоном.

Маргрит удивленно уставилась на своего сына, а затем рассмеялась ему в лицо.

– Тебе пора проглотить некоторые слова, Генрих. До меня дошли слухи, что ты сказал, будто Элизабет никогда не будет коронована. И я думала до сих пор, что ты все еще не доверяешь ей, но если ты готов броситься на меня в ее защиту, то ты просто упрямый. Я не собираюсь задеть гордость Элизабет, а хочу тебе помочь укрепить твою.

– Я не думал об этом подобным образом. Я полагаю, что вообще не раздумывал долго над этим вопросом. Элизабет никогда не просила меня короновать ее.

– Ну что ж, тебе бы следовало подумать над этим. Ты думаешь, что гордой женщине по вкусу просить о том, в чем ей определенно будет отказано?

В это время Динхэм предложил строительство собственных кораблей, и Генрих согласился с ним, размышляя с одной стороны о том, чтобы назначить Реджинальда Брэя и Гилдфорда ответственными за строительство, а с другой – о коронации Элизабет. Он обнаружил в себе странное сопротивление этому и боролся с этим чувством на протяжении всего дня. Разве он продолжал не доверять ей? Чушь. Ее любовь к нему не вызывала сомнений, а когда он несколько раз предлагал ей взять на себя часть политической власти, то она отклоняла его предложение. Действительно, единственными обязанностями, от которых Элизабет пыталась уклониться, были политические, и Генрих надоедал ей только в тех случаях, когда бывал настолько погружен в государственные дела, что пытался говорить с ней об этом.

Она, возможно, сможет принять частичное участие в политике, ее интерес сможет вырасти, если он побудит ее проявить себя. Она могла с умом говорить о музыке, искусстве, литературе и даже о философии.

Генрих верно полагал, что Элизабет понимала его ревнивое отношение к своей власти и отказалась от мыслей о государственных делах. Он пытался объективно думать об этом вопросе и решил, что предпочитает, чтобы все оставалось на своих местах. На протяжении всего дня он решал дела с государственными деятелями, но этот вопрос продолжал тяготить его. Нет, Элизабет никогда не станет оспаривать его власть. Она дала это ясно понять, добровольно отказавшись от этих мыслей. В таком случае, почему бы ей не стать королевой, если она желает этого?

Может быть, потому, что люди любят ее так сильно, а он ревнует? Возможно. При мысли о людях Генрих почувствовал себя неуютно. Генрих понял причину своего чувства, когда обсуждал с Мортоном публичные празднования по поводу победы у Стоука. Эти празднования начинали тяготить его, и он с возмущением воспринимал эту идею – выставлять себя на всеобщее обозрение подобно ученому медведю. Он делал это без возражения и будет так делать всегда, потому что персона короля в некоторой степени являлась достоянием публики. Именно так! И королева тоже будет частично принадлежать народу, и Генрих понял, что не желает делить свою жену с грязными, вопящими толпами.

Но если Элизабет хочет этого? В этот момент Мортон прервал его мысли, мягко упрекнув короля, что он не уделяет ему внимания, и Генрих извинился перед ним, раздраженно подумав, что если он вскоре не уладит это дело, то обидит всех своих министров. Поспешно согласившись со всеми предложениями Мортона, Генрих избавился от него и удалился в свой кабинет. Именно здесь он был вынужден покорно признать, что для него никогда не имели большой важности желания Элизабет. На первом месте всегда были другие вещи: его нужды, нужды его страны. Коронование, по сути дела, не имело реального значения. Неужели он не сможет доставить ей этим удовольствие, если так часто он даже не принимал ее во внимание? Хорошо, он сможет!

С большим облегчением Генрих взглянул на кипу биллей, подготовленных к сессии парламента, которая должна была начаться через четыре дня. Он просматривал их, делая на полях пометки с поправками и комментариями своим аккуратным почерком, пока не настало время обеда. Элизабет сидела рядом с ним, необыкновенно красивая и в хорошем настроении, но время и место не подходили для рассмотрения данного предмета. Генрих с удовольствием выслушал ее домашние анекдоты, от всего сердца посмеялся над проделками шустрого Чарльза Брэндона и почти осознанными действиями своего сына, которые, казалось, были более разумными, чем бурное поведение малыша Брэндона.

– Я бы хотела, чтобы этот проклятый парламент уже закрылся, – неожиданно сказала Элизабет.

– Почему? – удивленно спросил Генрих.

– Потому что ты выглядишь таким уставшим, и ты работаешь больше, чем даже во время сессии. Я не знаю, как ты можешь читать все эти скучные, бесконечные аргументы и билли.

– Они могут быть бесконечными, но я не нахожу их скучными.

– Ты говоришь так, потому что решил ко всему приложить свою руку. Почему бы тебе, по крайней мере, не прийти послушать сегодня вечером немного музыки? Я встретила ребенка, который играет на флейте, как ангел.

Уже готовый согласиться, Генрих подумал о Динхэме, Ловелле, Эджкомбе, Мортоне и всех остальных, которые предложили билли, а теперь ждали от него замечаний, чтобы внести окончательные поправки.

– Я не могу, Бесс. После того, как откроется сессия, возможно, я буду более свободен.

– Ты говоришь, как будто ты заключенный, а не король.

– Король есть своего рода заключенный, если он хороший король. Но не сочувствуй мне понапрасну, Бесс. Я обожаю свое заключение. – Он поцеловал ее в щеку и поднялся. – Я приду вечером, как всегда.

После обеда Генрих увиделся с французским послом, который вызвал у него несварение желудка, и затем с посланником Максимилиана, который вызвал у него приступ желчи. Ко времени возвращения в свой кабинет он был уже более чем готов согласиться на увеличение ассигнований на обновление и усиление оборонительных сооружений Кале и Берика. Теплое чувство удовлетворения, которое он испытывал от того, что отбросил свои амбиции ради удовольствия Элизабет, исчезло. Он решил короновать ее и будет тверд по отношению к своему решению, но он не чувствовал воодушевления. Когда Генрих дважды просмотрел предоставленный Динхэмом билль о стабилизации денег и не понял ни одного слова, то обругал преданного ему казначея идиотом. Но когда то же самое произошло с письмом от Фокса, который вел в Шотландии очень деликатные и сложные переговоры, то он начал подозревать, что в этом повинен он сам, а не его министры. Генрих подумал, не присоединиться ли ему к своим вельможам. Он знал, что в таком настроении он просто заставит их чувствовать себя неловко, но это бы не остановило его, если бы он думал, что, набросившись на них, почувствует себя лучше. Было как слишком поздно, так и слишком рано, чтобы идти к Элизабет, поэтому он переоделся в халат и комнатные туфли и сел, чтобы протянуть время, занявшись делом, не требующим мысленных усилий. Взгляд, брошенный на стол, сразу же решил эту проблему. Он сможет проверить счета личных расходов Элизабет.

Двадцать минут спустя Генрих внезапно ворвался в спальню своей жены, которая расчесывала перед сном волосы.

– Элизабет, что, черт возьми, это значит? – спросил он, тыча ей под нос страницу расчетной книжки.

Она повернула голову.

– Моя расчетная книжка, – озорно ответила она.

– Убирайтесь, – прорычал Генрих, и дамы выбежали. Он потряс книжкой перед лицом Элизабет. – Эти статьи расходов. Что они означают?

Она прочитала строки, которые он указал ей: «Статья… за штопку платья Ее Светлости, 5 пенсов. Статья… за перелицовку голубого платья Ее Светлости, 2 шиллинга».

Генрих просто жаждал ссоры и одновременно не мог найти для нее серьезной причины. Элизабет раздумывала, что будет лучше: успокоить его или спровоцировать на ссору, она решила, что она в слишком веселом настроении, чтобы успокаивать его, и решилась на провокацию.

– Ты же не хочешь, чтобы я носила дырявое платье… или с протершимися рукавами и порванными швами? – спросила она.

Генрих в ярости бросил книгу на пол.

– Если тебе недостаточно денег на личные расходы, чтобы сшить себе новое платье, то почему ты не скажешь об этом? Я, конечно, не сторонник экстравагантности, но королева Англии должна быть прилично одета.

Из-за того, что Генрих очень тщательно распоряжался деньгами и с огромным желанием их копил, он заслужил репутацию скряги. Генрих очень чувствительно относился к этому несправедливому утверждению, хотя и знал, что то, что он желал, было необходимо для безопасности трона, и здравый смысл запрещал ему менять свою линию поведения. Элизабет знала, что эта репутация не соответствует истине. Генрих был таким же расточительным с деньгами, как и усердным в их накоплении, и он всегда был наиболее щедрым к ней. Но он до сих пор требовал от нее отчитываться за каждый пенни, что Элизабет находила оскорбительным, и поэтому не смогла удержаться, чтобы не подразнить его, обнаружив слабое место в его самообладании.

– Но Гарри, – расстроенно сказала она, – ты же знаешь, что необходимость распоряжаться деньгами приводит меня в замешательство. Если ты дашь мне еще больше денег, то я буду в еще большем замешательстве.

– Что же ты хочешь, чтобы я вручал тебе ежедневно несколько пенсов из своего кошелька, как это делаю Чарльзу? Ты неправильно поступаешь. Ты говоришь одному купить какую-то вещь, а другому – подать нищему монету, и никогда не делаешь об этом записей или забываешь сказать об этом секретарю. Для чего тебе нужны податель милостыни и горничная?

Элизабет наклонила голову, чтобы скрыть свой смех. Генрих заметил, что ее плечи дрожат. Он закусил губы и сказал уже более нежным голосом:

– Но это все не столь важно. Тебе нужны сейчас деньги, дорогая?

С ее стороны было слишком плохо дразнить его, если он был таким уставшим и таким добрым.

– Нет, мне достаточно. Те статьи расходов просто случайные, любовь моя. Я наступила на платье и порвала его, когда мы танцевали однажды вечером. Разве ты не помнишь? А голубое платье – мое любимое, я не могу расстаться с ним. Я надеваю его только для игр с детьми и тому подобных дел. Дорогой Гарри, прости, что я рассердила тебя. Я буду пытаться обращать больше внимания на свои счета.

Генрих подошел к ней ближе и положил руку ей на шею.

– Ты ведь одновременно думаешь еще о другом, не так ли, Бесс? Ты слышала, как я назвал тебя?

– Назвал меня? – рассеянно переспросила она. На нем не было ничего под ночной сорочкой, и он был готов к действию. Она подумала, что он ведь пришел не для того, чтобы ссориться.

– Я назвал тебя королевой Англии. Когда ты хочешь пройти коронацию, Бесс?

Элизабет вскочила на ноги с широко раскрытыми глазами.

– Но Генрих… – Она не хотела быть коронованной королевой.

Желая опередить длинное объяснение ее прошлых страхов, которые могли принести ей только вред, Генрих быстро проговорил:

– Я очень хочу этого. Коронованному королю надлежит иметь коронованную королеву.

От этого Элизабет не могла отказаться. Генрих пытался отдать ей все, что имел. Она уже давно владела его телом и сердцем. А сейчас он уступал ей свое доверие и верность. Элизабет сделала глубокий реверанс и поцеловала руку своего мужа.