Тропы Востока

Рассказы

Драконы грома

«На священной горе Кайлас, среди вечных снегов, отдыхает от забот и треволнений мира великий бог Шива — покровитель Непала». В этой фразе, почерпнутой из одной средневековой рукописи, запечатлена неразделимая триада, без которой не обходится ни одно описание Гималаев: горы, божество и Непал — жемчужина в ледяной короне, живое и вечно прекрасное сердце величайшей из каменных твердынь планеты.

Эта удивительная страна снискала странную славу «мировой загадки». Еще каких-нибудь лет двадцать назад Белые ворота Катманду были закрыты для чужеземцев. Достаточно сказать, что вплоть до 1951 года взглянуть на Непал посчастливилось считанному числу иностранцев. Специалисты считают, что таких счастливцев было всего пятьдесят. И это за две с лишним тысячи лет писаной истории!

Протянувшись восьмисоткилометровой лентой вдоль южного склона Гималаев, загадочное королевство грезило в вековом оцепенении меж Индией и Китаем. Далекое от остального мира, недоступное, исполненное скрытой духовной силы.

Санскритское слово «Непала» означает буквально «жилище у подножия гор». И по сей день гималайское королевство живет по своему особому времени, встречая (в момент, когда пишутся эти строки) 2037 год эры Бикрама. Окруженная ледяной короной величайших восьмитысячников мира, удивительная страна ведет счет времени сразу по трем календарям — официальному индуистскому, китайскому (высоко в горах) и григорианскому. Здесь молятся индуистским богам, но не совсем так, как в Индии, почитают учителей ортодоксального буддизма и ламаистских волшебников, но несколько иначе, нежели в Таиланде, Шри Ланке или Тибете. Непал — это Непал. Его знамя — два острых треугольника — напоминает о горных вершинах. В его гербе Джомолунгма, луна и солнце, символизирующие индо-буддийский космос, вселенную, замкнутую в кольце гор. Эта сложнейшая из эмблем, кажется, включает в себя все мироздание: священную реку с божественной коровой и птицей по берегам, королевскую шапочку, широкий нож-кукри, храброго гуркха с карабином и горца с копьем.

Сердце страны — древняя долина Катманду — хранит почти неизвестные миру памятники величайшего искусства народов, которые вот уже третью тысячу лет населяют эту благодатную землю, небо над которой не знало дыма заводских труб.

Я хочу начать свой рассказ со встречи — иначе не скажешь — с рукотворным чудом, воплотившим в себе древние представления о времени и духе Гималаев.

Посреди центральной площади Ханумандхока стоит грубая базальтовая стела, на которой высечен рельеф страшного шестирукого божества, увенчанного короной и перевязью из черепов. Потрясая мечом и трезубцем, он пляшет на слоноголовом Ганнопатхи и прихлебывает из черепа-чаши дымящуюся кровь. Недаром губы и подбородок черно-синего гиганта всегда окрашены ярким кармином. Индуисты чтут эту ипостась разрушителя Шивы под именем Кала Бхайрава, что означает ужасное, всепожирающее время. Буддисты поклоняются ему, как юдаму[40] Махакале, то есть Великому времени. Еще живы старики, которые хранят память о человеческих жертвах, которые якобы приносили ужасному демону в черные дни стихийных бедствий и опустошительных эпидемий. Ведь пока Шива-Бхайрава пляшет на трупе Ганнопатхи — собственного сына Ганеши, время как бы замедляет свой бег и перестает перемалывать жизни. Здесь очень сложная и глубокая символика, передать которую можно лишь в объемистом научном исследовании. Даже не все ламы высшего посвящения разбираются в ней, а тем более простые непальцы. Им вполне достаточно знать, что время в их стране, охраняемой Махакалой, течет не столь разрушительно, как везде. В известном смысле это соответствует истине. Особенно если учесть, что вселенская проблема охраны окружающей среды пока еще не слишком актуальна для Гималаев. Впрочем, любая истина двойственна, диалектична. Это понимали еще древние составители вед и пуран, это проповедывали великие гуру и риши[41]. Шиве — разрушающему началу — противостоит, одновременно дополняя его, созидающий Вишну-Брахма. Один пожирает время, другой ткет его. Во всяком случае ныне дорога на Джомолунгму, по которой год за годом бредут паломники от альпинизма, уподобилась захламленному пустырю, столь характерному для городского пейзажа индустриального Запада. Глядя на банки из-под датского пива и бутылки вездесущей кока-колы, я всем сердцем сочувствовал если не духу, то букве древнего постановления непальского правительства, объявившего некоторые особо священные горы закрытыми для восхождения. Лицезреть отбросы цивилизации на сверкающих ледниках Гималаев особенно нестерпимо. Можно лишь радоваться тому, что в долинах стали в последние годы создавать резервации. Так, у подножия Джомолунгмы уже открыт заповедник для диких животных, исчезающих под натиском человека: тигров, слонов, медведей, носорогов и крокодилов.

В десяти километрах к северу от Катманду, у подножия великой стены Гималаев, покоится спящее божество — Бутха-нилакантха. В храмовом бассейне, наполненном ледниковой водой, вечным сном спит на ложе из переплетенных змей каменный колосс, изображающий бога Нараяна — инкарнацию (воплощение) созидателя Вишну. Еще совсем недавно львиные ворота храма были открыты только для индуистов. Ныне видеть божественный лик юного Нараяна возбраняется лишь одному человеку на Земле — непальскому королю, ибо он тоже считается инкарнацией Вишну. Как и демон Бхайрава, грезящий на водах гигант издавна олицетворял дух гималайского королевства — созерцательный, невозмутимый, высокий.

Отрезанный от остального мира высочайшей цепью хребтов, «закрытый Непал» веками сохранял древние феодальные обычаи. Неизменный, как Гималаи. Вечно грезящий, как Нараян. Остановивший время, как Махакала. Впрочем, как и всюду на земле, его базальтовые гиганты оберегали не столько тайны потустороннего мира, сколько переживший себя, одряхлевший уклад жизни.

Но возвращусь в храм под открытым небом, где видит сны тысячелетний Нараян.

Я провел там целый день, наблюдая за тем, как брахманы в белых одеждах отверзают очи божеству, раскрашивая их краской, как омывают прекрасный лик и ярким кармином оттеняют губы. Статую одевают гирляндами цветов, фиолетовых, алых и, конечно же, белых с желтой серединкой, цветов чампа, которые растут перед пагодами Юго-Восточной Азии: от Вьетнама до Шри Ланки, от Таиланда до Сингапура. Их запах, чуть горьковатый и как будто прохладный, навевает приятные сны. Я следил за тем, как кормят гиганта шафрановым рисом из разукрашенного цветами и фруктами блюда, как поят его молоком под звон колокольчиков и сандаловый дым кадильницы, которой размахивал юный служка. Но неподвижны были чуть раздвинутые в дремотной улыбке губы, и белая струйка молока, четко видимая на черном камне, стекала в воду из сомкнутого их уголка. Сотни голубей кружились над местом трапезы, склевывая дымящиеся зерна, тритоны и лягушки сплывались на привычное пиршество. Одни только нищие смиренно дожидались в сторонке, когда настанет их черед доесть остатки нездешней трапезы.

Старый ведический жрец с тикой высшей касты над переносицей и шнуром на плече первым, после Нараяна, разумеется, поднес горсточку риса ко рту. Потом угостил меня. Из чистой вежливости, потому что иноверца все равно не коснется благо причастия. В отличие от всех мировых религий, стать индуистом, принять индуизм нельзя. Индуистом можно только родиться. Под сенью Гималаев, в лоне семьи и касты.

Я поблагодарил гуру и сказал, что понимаю, какую честь он мне оказывает. В Индии такое было бы немыслимо. Не потому, что индийцы менее гостеприимны. Просто индийские брахманы более строго относятся к закону, который предписывает, в частности, не осквернять себя и свою пищу прикосновением к человеку низшей касты. Тем паче, к внекастовому существу.

— Не беда, — непальский священнослужитель понял намек с полуслова. — Надеюсь, ваша карма теперь улучшится и в следующем воплощении вы родитесь здесь, у нас.

Слова жреца были продиктованы традиционной непальской терпимостью и безусловным влиянием буддистов, отрицающих всякую кастовость.

Как и многие другие святыни Непала, Бутханилакантха почитается не только адептами Шивы и Вишну, но и буддистами. Благо доктрина воплощений позволяет творить любые генеалогические чудеса. В недрах некоторых сект Будду, например, считают земным воплощением Вишну, равно как и королей Дева Шах.

Вообще Будханилакантха — синтетическое божество разных верований представляет интереснейший объект исследований для этнографа. О нем можно написать интереснейшую монографию. Удивительно, что никто до сих пор не предпринял такой попытки. У старинного тибетского географа Миньчжул Хутукты (правильнее, очевидно, Хутухту, то есть перерожденец) я нашел прелюбопытное описание подобного памятника.

Неподалеку от лежащего по дороге из Чжеронга в Непал города Наякота есть место в ложбине гор, называемое Гованаста, тут, посреди потока, подобного морю, есть нерукотворный каменный кумир, имеющий фигуру человека, у которого лицо закрыто желто-красным шарфом; он лежит навзничь, и из волос его высовываются 9 змеиных голов. Хотя это и есть весьма священный кумир святого, великого милосердца Голубогорлого… много индийских и непальских буддистов неблагоговейны к этому кумиру и в особенности же тибетцы, называющие его опрокинутым навзничь драконом или драконом-живодером. Глупое это название происходит оттого, что этот кумир по-индийски называется «Нилакантха», а тибетцы знают, что слово «Нила» значит «дракон», а «кантха» — «лежащий навзничь».

«Нилакантха» в действительности означает «Синегорлый». Но любопытнее всего, что относится этот странный эпитет не к Вишну, и не к его воплощению Нараяну, а к Шиве. Именно гималайский хозяин Шива выпил, спасая мир, смертельный яд, отчего его горло стало синим, как горный лазурит. Но таков уж он, этот текучий эфир небожителей, что одно перетекает в другое, рождая причудливейшие сочетания, создавая невероятные инверсии.

В пещерах острова Элефанта близ Бомбея я видел трехликого гиганта, воплотившего в себе черты всей главной триады: Брахмы, Вишну и Шивы, а в пещерном храме близ столицы Малайзии Куала-Лумпур мне показали редкое изображение Шивы — гермафродита: одна половина тела была мужской, другая — женской. Элемент подобной идеи несет и образ Натараджа — самое известное из шиваистских изображений, где грозный разрушитель представлен в образе четырехрукого повелителя танца.

И все же, несмотря на невероятное для рационального европейского ума смешение мифических образов, Бутханила-кантха являет собой именно миросоздателя Вишну, покоящегося в кольцах Змея Вечности Ананты, или Шеши, посреди океанских вод. Отсюда бассейн и непременный вишнуистский атрибут раковина, которую пятиметровый исполин держит в левой руке.

Эту раковину можно встретить в любой, даже в самой бедной ламаистской кумирне от Монголии до Бутана, на алтаре любого индуистского храма. В сложной символике Гималаев раковина-дунхор — один из восьми символов счастья, а в ламаистском оркестре — главный инструмент. С хриплого, устрашающего рева белых раковин, оправленных в серебро, начинается утро в дзонгах Бутана, крепостях затерянного в горах Мустанга, на узких улочках Патана или обветшавшего Леха. Это голос Гималаев, непередаваемый хрип, треск и хохочущий рев движущихся ледников.

Одну такую раковину, изукрашенную резным цветочным узором, я купил в пестрой лавочке на бомбейской Марин-драйв. У меня едва хватает запаса воздуха в легких, чтобы пробудить в ней надрывное пугающее эхо горных долин. Я где-то читал, что у древних майя был обычай нюхать сильно пахучее вещество в минуты важных событий жизни. Потом, даже через много лет, стоило им поднести к носу заветный флакон, как в памяти тут же оживала во всех ярчайших подробностях картина былой славы ли, скорби — не знаю.

Вспоминая Гималаи, я любуюсь неповторимыми иконами-танка, выполненными минеральными красками на тончайшем полотне; раскрашенной маской Бхайравы; тонким изящным Манджушри — покровителем тайных наук, отлитым некогда в Патане из уникальной непальской бронзы, дающей патину холодную и серебристую, как лунный свет. Перед мысленным взором проплывают города, дома, улицы, пестрая сутолока базаров, разноцветные флаги, стерегущие силы земли. Но если мне хочется увидеть со всей возможной для памяти яркостью белизну вершин и пронзительную фиолетовость неба, услышать шорох горного шифера, вдохнуть дым костра, в котором тлеют аргал и можжевельник, я беру в руки раковину. И пытаюсь трубить. Иногда это удается.

Жрец Синегорлого помог мне сосчитать головы кобр: их оказалось десять.

— А теперь я покажу вам одиннадцатую змею, — тоном заговорщика сказал он, увлекая меня за собой.

Пройдя меж львов, охраняющих вход, мы спустились по лестнице за пределы святилища. Под каменной стеной был темный провал, где среди сплетения древесных корней угадывались каменные кольца.

— Вот эта одиннадцатая змея встала перед королем из династии Малла, когда тот хотел взглянуть на спящего Нараяна, и не пустила его. Ведь он сам воплощение бога и не должен видеть себя со стороны.

Мне хотелось узнать почему, но я удержался от вопроса. Да и вряд ли мой необычный гид сумел бы дать вразумительный ответ. Только в научной фантастике допустима столь непереносимая ситуация, когда путешественник в прошлое лицом к лицу сталкивается с самим собой. Более молодым, естественно. Юное прошлое, как правило, тут же начинает одолевать расспросами пожилое будущее: что-де там у вас и как? Каменная змея, видимо, учла вопиющую неправдоподобность такой сцены и воспрепятствовала.

В королевском ботаническом саду есть еще один бассейн с Нараяном на Змее. Более скромных масштабов. В нем плавают великолепные радужные карпы, сине-зеленые, фиолетовые с желтизной, кроваво-черные. Детвора с увлечением кормит их печеной кукурузой. Король изредка тоже прогуливается по тенистым аллеям. Лицезреть копию ему не возбраняется. А по ночам в сад спускаются из горных джунглей леопарды.

Когда мне сказали об этом, я сперва не поверил. Но сторож открыл сарай и поднял брезент. На земле, уже вонючей от застывшей крови, лежали два великолепных зверя, запрокинув усатые, мертво оскаленные морды. В прищуренных глазах поблескивала холодная фарфоровая белизна. Жуки ползали в нежном подшерстке горла.

— Утром убили, — сообщил сторож. — Приходили воду из бассейна лакать.

Я не спросил зачем. В Сринагаре, в магазине мехов, я видел тщательно выделанные тигровые и леопардовые шкуры. Ярлыки на них были со многими нулями. Можно было купить и одну голову, чтобы повесить на стенку. Или коготь на амулет. Или отдельный ус, как лекарство.

Оправленный в золото коготь тигра на декольтированной красотке и Красные книги исчезающей фауны. Два лика нашего мира.

Рядом с сараем в бассейне спал вечным сном Вишну и не мог защитить прекраснейших из детей своих.

Уже в Москве я узнал из книг, что базальтовый колосс изваян в VI–VII веке.

Мой «базовый лагерь» в Непале размещался в небольшой гостинице «Блу стар», расположенной в получасе ходьбы от городских ворот. Ее светлый, отделанный деревом холл украшали позолоченные райские птицы, фигуры бодхисатв, стоящих на лотосе, и большое панно, на котором была изображена белая, с красным дворцом посередке Потала — резиденция далай-ламы. Прямо напротив конторки, где сидела хорошенькая администраторша, висели портреты королевской четы, а кассовый отсек украшали изображения буддийских проповедников, которые принесли в Гималаи учение «Ваджраяны», или «Колесницу громового раската». Тут же находился и маленький киоск, который мог бы дать сто очков вперед любому из антикварных магазинов Нью-Йорка. Его полки буквально прогибались от тяжести бронзы. Не выходя из отеля, можно было составить себе довольно полное представление об индуистском и буддийском пантеонах страны. Ночью, когда переизбыток впечатлений и москиты не давали заснуть, я спускался в этот прелестный уголок и часами разглядывал отливки старинной и современной работы, украшения местных народов: киратов, лимбу, лепча и кхампа; трогал доспехи и холодное оружие бхотов, зарисовывал шерпские валеные сапоги, тибетские раздвижные трубы, гонги и ладанки горских женщин.

Лучшей гостиницы я бы себе не пожелал. Здесь, словно на суггестологических уроках иностранного языка, достигался эффект полного погружения. По карнизу, будто их специально ангажировали, разгуливали откормленные волосатые обезьяны. В ресторане подавали пряные, щедро приправленные имбирем непальские блюда, а в коридоре днем и ночью дымились курильницы. Молоденькие горничные в синих крестьянских сари, сидя на лестничных ступеньках, оживленно сплетничали или вполголоса напевали грустные, задумчивые песни. Мой аскетический номер, без кондиционера летом и отопления зимой, тоже не нарушал общей гармонии. Первое, что я увидел в окно, были золотые грифоны причудливого шиваистского храма, удивительно похожего на старые владимирские церкви. Касаясь крыльями луковичного купола, химерические фигуры парили над опаловой цепью гималайских пиков. И хотя моя комнатенка и впрямь напоминала келью отшельника, признаюсь, что, любуясь горной панорамой, я размышлял отнюдь не о высоких материях. Окна, точнее их внутренние, затянутые стальной сеткой рамы, заставили меня насторожиться. После джунглей я мог понять, что означает этот зловещий признак. Действительность полностью подтвердила самые худшие опасения. В первую же ночь на меня обрушились эскадрильи оголодавших комаров. Без тени стыда заявляю, что позорно бежал. Сдернув с кровати матрац, схватив подушку и одеяло, я попытался укрыться в совмещенном санузле, где кое-как ухитрился постелить себе на полу. Но жгучие кровопийцы нашли меня и там. Только заткнув щель под дверью и поубивав всех видимых врагов, я смог хоть как-то забыться. Задыхаясь от духоты, терзаемый электрическим светом, я едва дождался рассвета.

— Нельзя ли мне получить марлевый полог! — взмолился я поутру.

— Марлевый полог? — администраторша явно не знала, что это такое. — Вы бы не могли объяснить мне, для чего он понадобился?

— Комары, мадам.

— О, сэр! — Она всплеснула руками. — Как я могла забыть! Вечером пришлю человека опрыскать комнату.

— Мадам, случайно, не буддистка?

— Нет, моя семья исповедует индуизм.

— Все равно, пусть гибель комаров падет на меня. Как-никак они начали первыми. Око за око, мадам.

Она взглянула на меня с некоторым недоумением. Очевидно, вспухшая со следами расчесов физиономия несколько успокоила ее насчет моего рассудка.

— Еще раз извините. Ручаюсь, что следующую ночь вы проведете спокойно.

Так оно и случилось. С той поры уже ничто не мешало «полному погружению».

Вставал я с рассветом и, угостив сбереженным от завтрака бананом вожака обезьян, отправлялся к Белым воротам. Останавливаясь у витрин, где были выставлены оранжевые от специй бараньи туши, у обложенных лимончиками керамических котлов с горячим чаем, я бродил по сказочным улочкам средневекового города. Мне попадались харчевни, в которых подавали тибетские пельмени и пиво — чанг, курильни опиума, открыто рекламировавшие марихуану, настой мухоморов и даже ЛСД, оружейные мастерские, магазинчики гималайской старины. Миновав строящийся стадион с его бетонными трибунами, озаряемыми звездами электросварки, я ненадолго возвращался в двадцатый век. Слева возвышался современной постройки почтамт (моя телеграмма пришла в Москву на следующий день), справа сверкала заправочная, осененная звездой концерна «Калтекс» и рекламой: «Пустите тигра в свой мотор». Причудливое смешение времен, ошеломляющее сочетание бытовых реалий с мифом. На обширном вытоптанном пустыре лежали буйволы, тощие, с выступающими ребрами священные коровы жевали обрывки афиш, возвещавших о футбольном матче между двумя наиболее популярными клубами. На противоположном конце поля парадировала пехотная рота. Вздымая ботинками пыль, солдаты в хаки демонстрировали церемонное, с типично британским притопом, прохождение.

Десятки праздных мужчин в пестрых непальских фесках, разинув рты, не спускали восторженных взглядов с жезла, мелькающего в руках тамбур-мажора. Другая кучка зевак окружила вездесущего факира с мангустой и коброй, а немного поодаль врач-венеролог продавал патентованные средства, демонстрируя красочные, подчеркнуто натуралистические таблицы. Здесь можно было, присев на корточки, отдаться в искусные руки уличного брадобрея, обменяться марками или просто выпить стакан сока, тут же выжатого из сахарного тростника. Тибетские ламы предсказывали всем желающим судьбу по трещинам на бараньей лопатке, сричжанг из племени лимбу гадал по руке, а устроившийся в куцей тени акации брахман составлял гороскопы на неделю и даже на год вперед. Краткосрочный прогноз стоил много дороже долгосрочного и, соответственно, требовал больших усилий. Вообще в этом замечательном месте можно было приоткрыть завесы грядущего десятками самых разнообразных способов.

Лично мне довелось наблюдать искусство гадания по таблицам, бобам, камешкам, птичьим перьям, огню. Видел я и старичка с мартышкой, которая ловко вытаскивала билетики со «счастьем». Ему, наверное, очень подошла бы шарманка, да только не знают о ней в Гималайском краю. Привлекал меня и магический реквизит всякого рода целителей: всевозможные корешки, высушенные травы, скелеты лягушек и летучих мышей, баночки с тигровым жиром, мускусом и желчью медведя, черные магические камешки, толченый жемчуг, бумажные полоски с молитвами, обращенными к таинственной богине Гухешвари. Красноречивый венеролог, впрочем, тоже не брезговал союзом с трансцендентальными силами. К каждому флакону с антибиотиками полагалось, очевидно как премия, напечатанное на рисовой бумаге магическое заклинание — мантра.

Подобная двойственность пронизывает все стороны жизни непальской столицы. Здесь каждый живет в том временном отрезке, который находит приемлемым. Город обеспечит для этого полный набор соответствующих реалий. На одной улочке могут уживаться современный госпиталь и медицинский дацан, аптека, торгующая патентованными средствами лучших фармакологических фирм мира, и кружащая голову ароматом трав тибетская лавка. На центральных улицах, забитых бродячими коровами, бритоголовыми монахами, горцами в нагольных тулупах, арбами с овощами и сахарным тростником, к услугам покупателей реквизит всех эпох: туалеты от Диора или Баленсиаги и домотканое полотно, мыло из ГДР и коричневые колобки речной глины, малость сдобренной содой, фотокамера «Поляроид» и рукопись с цветными рисунками, украденная из какого-нибудь гималайского монастыря. Любая вещь имеет тут своего первобытного двойника: зубную щетку заменяет ветка с бальзамическими листьями, термос — высушенная тыква, лондонский чемодан на колесиках — заплечная корзина или переметная сума. В зависимости от положения в обществе, образования, состоятельности и душевной предрасположенности, вы можете вести жизнь богатого европейца или неимущего бикшу, респа, которые голыми сидят на снегу, или неварского крестьянина, чей быт почти не переменился за последнюю тысячу лет.

Пустырь, куда я так любил приходить по утрам, лежал на перекрестке четырех дорог. Одна асфальтовая лента звала к Белым воротам, за которыми сверкали зеркальные стекла роскошных ювелирных магазинов, другие вели в грезящий тенями былого величия Патан, к святилищу Кали, к радиоцентру. Не хватало только богатыря с копьем, задумавшегося над придорожным камнем.

Пройдя через деревянный мостик, забитый в часы пик фордами, «газиками» и арбами, запряженными горбатыми зебу, можно было очутиться на другом берегу Реки Забвенья.

На излуках Багмати — матери богов в миниатюре повторялась литургия набережных Варанаси. Горели погребальные костры под навесом, на галечной отмели совершали ритуальные омовения сотни людей, смеющиеся матери окунали младенцев. Впрочем, и на эти определяющие моменты Непал накладывал свое ласковое смягчающее влияние.

Ритуальные купания сопровождались беззаботными шутками и жизнерадостной возней. Даже последний в человеческой жизни обряд не носил того жесткого безжалостного оттенка спешки и деловитости, что так неприятно поразил меня в Варанаси.

Лениво лоснилось солнце на плесе, неторопливо уплывал в золотистую даль голубоватый слоистый дымок. Ничто тут не напоминало о смерти. Поднявшись на скалу, я увидел белую стену и причудливую, словно вырезанную из мехов гармошки, крышу Пашупатинатх. Лишь с высокого холма, где высятся базальтовые лингамы, можно было наблюдать за жизнью запретного для иноверцев храма. Что происходило там в глубине, где мелодично звенели колокольчики, ухали барабаны и кадильный дым туманил позолоту быка Нанди? Недаром же садху[42] со всей Индии стекаются к древнейшему святилищу Шивы! Я с завистью следил за тем, как толпы босоногих богомольцев исчезали за калиткой, оставив перед воротами обувь. Поднимаясь в заросшие буйным лесом горы, я все оборачивался к храму и к реке, чтобы еще раз увидеть, вместить в себя скалы, замшелые лестницы, строгие ряды стилобатов и жертвенники, на которых были прикручены проволокой бронзовые чашечки и каменные скульптуры богов. Проволока, конечно, не могла остановить похитителей. Она была лишь приметой времени, когда такое стало возможно. Прощаясь, наверное, навсегда с Пашупати, я вспомнил бесштанного мальчугана, игравшего колокольчиками у алтаря Кали. Искаженное гневом, выпачканное киноварью, лицо богини зловеще сверкало в бронзовой нише, а он, не ведая греха, раскачивал колокола и, заливаясь смехом, вытирал испачканные красным пальчики о грязную, не доходившую даже до пупа рубашонку. Люди, забегавшие по пути на рынок почтить хозяйку любви и смерти, не обращали внимания на шалости маленького проказника. А ему только это и надо было. Перепрыгивая через скульптуры богов, носился он по святилищу, гоняя черную козочку с алой лентой. Кощунственно сверкая попкой, карабкался на колокольную арку, чтобы, повиснув вниз головой, показать кроткому животному дразнящий язык.

Неведение детства… В том храме без кровли, расположенном у пустыря, я подумал о дороге, которую изберет для себя неугомонный малыш. Рано или поздно он задумается о ней, быть может, на том же перекрестке, где вместо сказочного камня с предупредительной надписью висит дорожный указательный знак международного образца. Медленный, но необратимый поворот к современности, который совершается ныне в Непале, часто сравнивают с «революцией Мэйдзи», преобразовавшей жизнеустройство Японии времен Сегуната. Лично я вижу здесь лишь формальную, хотя и далеко идущую аналогию. Непальские короли, носившие и поныне действующий титул «Господин пять раз», действительно находились в такой же зависимости от премьера из семьи Ранов («Господин три раза»), как японский император от сегуна. Свергнув закостеневший, противившийся любым переменам правопорядок, Япония первым делом поспешила распахнуть двери в мир, модернизировать свою экономику и политические институты. Это было продиктовано насущными нуждами страны и логикой самой истории.

Так же поступил и король Трибхувана — дед нынешнего монарха, когда, возглавив широкую антирановскую оппозицию, добился свержения диктатора, державшего его на положении пленника.

Но на этом и кончается сходство, потому что феодальный Непал 1951 года в корне отличался от национально однородной, иерархически централизованной страны Ниппон периода Эдо.

Перемены, которые переживает страна, по-настоящему заметны пока лишь в больших городах. Современные заводы, фермы, рыборазводные хозяйства, электростанции, больницы и школы, построенные при содействии многих стран мира, еще не наложили определяющий отпечаток на облик страны.

По-прежнему на нее взирают с высот недреманые очи бога. Не только в переносном, но и в прямом смысле, ибо характерной деталью непальских ступ как раз и являются эти самые «глаза лотоса», «очи Будды».

Только в одном Патане насчитывается три такие ступы, возведенные еще Ашокой. Их одетые камнем и гладко оштукатуренные полусферы венчают четырехугольные ступенчатые башни, на гранях которых и нарисованы «всевидящие глаза». Облицованные перламутром, они издалека видны даже в густых сумерках. Как олицетворение вечности и неизменности мирового правопорядка, сверкают они отраженным сиянием ледяных вершин с глазурованных плиток.

Над ними изображен завиток третьего глаза. Другой иероглифический завиток, напоминающий знак вопроса, изображает нос божества. В нашей литературе распространено мнение, что подобные «всевидящие» ступы характерны только для Непала. Но в соседнем Бутане они известны еще с седьмого века.

Знаменитые непальские храмы, построенные в третьем столетии до нашей эры Сваямбхунатх и Бодхнатх представляют собой именно такую полусферу с «глазастой башней».

Как и прочие культовые сооружения — чортени и чайтьи, они образуют в плане мандалу — круг, символизирующий идею космоса.

Бодхнатх окружает своеобразный многоугольник из примыкающих друг к другу домов. В них живут тибетские паломники и всевозможные торговцы предметами буддийского ритуала: иконами, бронзовыми статуэтками, деревянными раскрашенными масками, амулетами и тому подобное. Здесь можно встретить шерпов, сиккимцов и посланцев затерянного в горах Бутана, таинственного королевства «Драконов грома», где исповедуют древнюю «красношапочную» веру «громового раската». За внешним ограждением во всем своем великолепии открывается светлая, подкрашенная шафраном ступа, расцвеченная, как линкор на морском празднике, тысячами треугольных флажков. Нанизанные на веревки, свисающие, как с мачты, с навершия, символически изображающего язык огня, они трепещут в ликующем голубом небе.

В отличие от Сваямбхунатха, где центральная ступа окружена бесчисленным множеством культовых сооружений, среди которых задумчиво бродят обезьяны, исполинская шафрановая полусфера выражает дух вселенной, очищенной от всего постороннего. Это ничуть не мешает темпераментной торговле в лавках, окружающих нишу с молитвенными цилиндрами. Яркие жизнерадостные краски Бодхнатха сами по себе наводят человека на веселые мысли. Смех здесь не считается кощунством и не может иметь никаких печальных последствий. Иное дело — чертог Живой богини.

В этом сумрачном внутреннем дворике, где затаив дыхание люди ждут появления божества, едва ли кому придет в голову засмеяться.

Разве что вездесущим мальчишкам, которые непринужденно протискиваются в первые ряды. Но и они сохраняют подобающее выражение лица. Здесь все проникнуто ожиданием. Храня молчание, люди не сводят глаз с заветного окна, в котором должна появиться богиня. Впрочем, что значит «должна»? Боги никому ничего не должны. Захотят снизойти — снизойдут, не захотят — на то их высшая воля.

Заметив, что один особенно настырный парнишка так и вертится у меня под ногами, я дал ему пару рупий. Издав ликующий клич, он завертелся на одной ножке и в тот же миг куда-то сгинул. Очевидно, моя жертва была принята, потому что чья-то сухая старческая рука властно отдернула занавеску в заветном окне.

Когда мой переводчик Шарма сказал, что Живая богиня даст мне аудиенцию, я сначала обрадовался, а затем призадумался. Меня смущало полное незнание «небесного протокола». Я даже не мог сообразить, как надлежит титуловать небожительницу. Обращение «ваше святейшество», подобающее в беседе с такими высокими лицами, как далай-лама или римский первосвященник, казалось для данного случая не совсем подходящим. Нужно спешно было придумать что-нибудь рангом повыше. Но что?

— Пусть вас это не волнует, — пришел на выручку Шарма, которого в память времен, когда он занимался в Московском университете, звали просто Мишей. — Вам вообще не придется с ней разговаривать.

— Вы так думаете?

— Разумеется. Кумари будет лишь присутствовать, а все ваши вопросы разрешат приближенные к ней жрецы. Впрочем, я не уверен, что они говорят по-английски, а меня с вами не будет.

— Веселенькая ситуация!.. Посоветуйте хоть, как называть богиню, обращаясь к жрецам.

— Просто дэви, богиня то есть.

— В самом деле просто… А какие существуют правила этикета?

— Понятия не имею. На всякий случай отводите взгляд в сторону, потому что в народе боятся ее третьего глаза.

С этим багажом я и отправился в чертоги Кумари-дэви.

Что я вообще знал о ней? Ничего, кроме того, что непальцы почитают Кумари в образе маленькой девочки из плоти и крови, которая должна принадлежать к касте ювелиров по золоту. Ее культ находится в тесной связи с поклонением женской энергии. Это та же богиня Шакти, но только невинная, юная, та же многоликая дэви, вобравшая в себя разные ипостаси женских божеств, но еще не созревшая для кровавых приношений Дурги и Кали.

Девочка, предназначенная на роль богини, подвергается самому строгому и придирчивому отбору. Эта трехлетняя кроха воистину должна обладать сложением богини и не иметь ни малейшего изъяна. Если хоть один из восьмидесяти внешних признаков не отвечает твердо установленному стандарту, кандидатка не проходит. Избрание королевы красоты, в сравнении с этим, жалкая дилетантщина.

Счастливица, или, вернее, несчастная, претендующая на титул Кумари, обязана в самый короткий срок научиться владеть собой и ни при каких обстоятельствах не терять присутствия духа. В противном случае можно ожидать большого несчастья. Дело в том, что Кумари, которая считается покровительницей Непала, отводится, хотя и номинальная, но очень заметная роль в жизни страны. Это к ней отправляется на ежегодное поклонение король, чтобы испросить соизволение на дальнейшее управление страной.

Если девочка испугается или вообще чем-нибудь погрешит против этикета, то это могут счесть зловещим знамением. Поэтому испытания на крепость духа, которым подвергается грядущая дэви, могут смутить даже бравых, видавших виды парней. Не каждому дано без дрожи следить за чудовищной рубкой козлиных голов, не каждый способен провести ночь в темном подвале, наполненном скелетами, рогатыми чудовищами и расчлененными трупами.

Та, которая вынесет все, и впрямь может претендовать на божественный титул. Остальное довершит воспитание. Вырванная из привычного круга семьи, девочка начинает совсем новую жизнь в храме и вскоре свыкается со своим исключительным положением. Как говорится, входит в образ. Чтобы она целиком поверила в свое предназначение и позабыла смутные очертания прошлого, достаточно года строго регламентированной жизни.

Обязанности богини не слишком обременительны. В половине седьмого она пробуждается ото сна и сразу же попадает в заботливые опытные руки жрецов. Это они решают, сообразуясь с астрологическими указаниями, какого цвета одеяние выберет сегодня Кумари, чтобы явить себя почитательницам из касты золотых дел мастеров, к которой принадлежит или, вернее, принадлежала сама. После положенных, но всегда одних и тех же дыхательных упражнений и ритуального омовения приступают к ежедневной процедуре «отверзания божественного глаза». Для этого на лобик богини кармином наносят широкий знак в форме секача-григука, рукоятью обращенного к переносице. Затем обводят по контуру желтым и тщательно прорисовывают в середине очень реалистическое, широко раскрытое око и черной тушью сильно удлиняют уголки данных природой глаз. Теперь богиню можно облечь в указанные астрологами одежды, украсить драгоценной короной на манер старорусского кокошника, серебряными монистами, тяжелой кованой гривной, кольцами и браслетами. Чаще всего Кумари «предпочитает» наряжаться в алое платье, символизирующее необоримую власть женственности, женскую энергию, которая управляет всем мирозданием. Ее усаживают в специальное кресло с круглым подножием и выносят в приемную, декорированную в назначенные на сегодня тона. Здесь, сидя у северной стены, словно бронзовый бурхан, станет она принимать жертвенные цветы и сласти, бесстрастно внимать звукам развлекающей ее музыки, не глядя следить за прихотливыми фигурами танца.

Так незаметно пройдет день, ничем не отличимый от всех прошлых и будущих дней, а когда зайдет солнце, жрецы начнут готовить богиню к встрече ночи. Окурят благовониями, снимут серебряные вериги, смоют грим.

Лишь однажды в году, как у Дурги, Сарасвати, Лакшми и прочих старших дэви, у маленькой Кумари тоже есть свой праздник — ее вывезут на шумные, наполненные восторженными толпами столичные улицы. Это случится в августе — сентябре на восьмидневные торжества Индраджатра, в которых вместе с индуистами самое рьяное участие примут и буддисты.

В первый день праздника перед дворцом Ханумандока воздвигнут высокий столб в честь бога-грозовика. Затем начнутся неистовые пляски огромных фантастических масок, которые заполнят все площади перед богато разукрашенными храмами и пагодами. Единодушным воплем восторга встретят жители Катманду маску Индры, которая появится перед золотой пагодой в разгар праздника. Если же по воле случая в один из дней прольется дождь, то накалу страстей не будет предела.

А на третий день придет черед Живой богине явить себя народу. Три хранителя: Кумари, Ганеша и Бхайрава в течение трех дней совершат объезд опекаемого ими города. И все три дня будут продолжаться доводящие до неистовства наэлектризованную толпу пляски. Сам король выйдет на площадь, чтобы на глазах у народа склониться перед таинственной властью маленькой девочки, чей нарисованный глаз страшит, как проклятие. В этот момент торжество достигнет кульминации. Перед храмом Нараяна, расположенного как раз напротив жилища Кумари, один за другим пронесутся фантасмагорические образы Махакали, Махалакшми и Даша Аватара — последнего воплощения Вишну.

Религиозный праздник незаметно перерастает в общегосударственный, когда танец Бхайравы отметит памятный день взятия Катманду войсками Притхви Нараяна-объединителя.

Целый год будет помнить одинокая, разучившаяся смеяться и плакать девочка о сладостных минутах высшего своего торжества. Лишенная общества сверстников, не знающая игр, она будет хранить в сердечке надежду на новый праздник.

Но однажды все для нее неожиданно кончится. Достигнув двенадцатилетнего возраста, она уснет богиней, а проснется обыкновенной девочкой, в которой пробудилась женственность. Тихо и незаметно она покинет храм, чтобы вернуться в семью и попробовать научиться жить в человеческом облике. Войти в новую роль ей будет гораздо сложнее. Не каждая сможет забыть сияние гималайских вершин и опьяняющий фимиам поклонений. Редко кому из бывших богинь удавалось приспособиться к новым условиям. Несмотря на значительное приданое, которое они получали на прощание, их крайне неохотно брали в жены. Да и кому захочется жениться на богине, приученной только повелевать? Недаром молва говорит, что Живые богини приносят своим мужьям одни несчастья. Радость, любовь — это тоже наука, которую начинают познавать с колыбели. Ее постулаты записаны на грешной земле родительской лаской, смехом, играми, ссорами, дружбой, победами и поражениями. Всему этому не научили Живую богиню. Где же взять ей счастье для мужа, если не знает она, что это значит…

Ее удел — одинокое прозябание, наполненное грезами и воспоминаниями о прежнем величии.

В праздник Индры — повелителя грома она уже не выйдет из дому, дабы не встретиться с той, счастливой и юной, что ныне дерзновенно присвоила себе все атрибуты высочайшей власти. Без них разжалованная богиня бессильна. У нее нет теперь даже третьего глаза, чтобы навести порчу на ненавистную соперницу. Ей самой уже нужно опасаться темной силы этого широко отверстого ока…

Стоя перед окошком, в котором показалась богиня, я долго думал, о чем мне спросить сухощавого старца, стоявшего по левую руку ее. Я размышлял над этим в течение долгих минут, пока Кумари, не замечая, смотрела на меня и на тех, кто стоял рядом. Впервые, хотя и не было переводчика, у меня появилась возможность хоть о чем-нибудь да спросить божество! Но я так ничего и не придумал.

И не раскаиваюсь, как не жалею о том, что, повинуясь правилам, не взял с собой фотоаппарат. Впрочем, цветную открытку Кумари-дэви я с собой привез.

Красивая и грустная девочка.

Любят праздники в Непале. С рассвета и до заката под рокот барабанов, звон колокольчиков и хриплый рев трехметровых раздвижных труб по узким улочкам течет пестрая река карнавала. Она одинаково захватывает шиваитов, буддистов и последователей «черношапочного» шаманства. В карнавальных шествиях принимают участие представители всех этнических групп и многочисленных каст, на которые все еще разделено коренное население страны. Веселым гуляньем отмечают люди юбилей королей и божественные мистерии. Празднуется день нагов, когда на двери домов наклеивают изображения змей, и месяц магх, в который принято совершать омовение в водах Багмати, торжество Шивы и святость Трехъярусного Зонта. День Матери соседствует во времени с Махендранатх Джатра, отмечаемым в Патане, а также с буддийским праздником в Лумбини. Джаятра или карнавал Коровы знаменуют собой начало празднеств, которые продолжаются вплоть до грандиозной Дурга Пуджа, когда сотнями рубят на площадях бараньи головы. Торжественно отмечаются дни лесной богини Банадеви, насылающей оспу Ситалами, коршуна Гаруды — врага змей и покровителя птиц.

Но самое многолюдное и красочное зрелище — несомненно, коронация. К ней готовятся долго и обстоятельно. Она захватывает в свою орбиту все слои населения: придворных, военных, крестьян, художников, архитекторов, жрецов и даже богов, потому что Живая богиня Кумари имеет самое непосредственное отношение к трону. 24 февраля 1975 года в Катманду состоялась торжественная коронация двадцатидевятилетнего Бирендры — сына покойного короля Махендры, скончавшегося в январе 1972 года. Понадобилось свыше трех лет, чтобы закончить затянувшуюся процедуру престолонаследия! Но в Непале это не вызвало удивления. Дело в том, что древняя и циничная формула феодальной Европы «Король умер, да здравствует король!» хотя и применима к гималайской стране, но в несколько менее явной форме. Сначала был год траура и поминальных церемоний, после чего пришел 2030 год Бикрама, крайне неблагоприятный по мнению брахманов-астрологов. Еще год потребовался на подготовку. Так и текло время Кала-Бхайравы, прежде чем фактическое пребывание на престоле Бирендры получило официальное «оформление».

Торжественная церемония происходила во дворе старого королевского дворца при огромном стечении людей и в строгом соответствии с древними традициями. Даже час торжества был определен национальным комитетом астрологов. Вначале король совершил обряд посыпания своего тела землей, привезенной из различных уголков страны, что символизирует причастность монарха к нуждам и чаяниям подданных. Потом он был помазан на царство маслом, молоком, творогом и медом, после чего жрец окропил его священной водой. Преобладание молочных продуктов в ритуале объясняется тем, что корова — самое почитаемое существо, воплощение божественности, ее изображение — на государственном гербе. Даже непреднамеренное убийство этого животного карается пожизненным заключением.

Под пение древних гимнов короля возвели на трон. Стоя лицом к востоку, он принял корону, усыпанную драгоценными камнями, на гребне которой изображена птица с золотым оперением. С этой минуты он уже официально стал королем-богом — Дэва Шах. На дворцовой площади его ожидало уже не земное, а небесное царское кресло, осененное балдахином в виде девятиглавой кобры. Этот высокий трон Вишну символизирует основную обязанность короля — защитника страны и ее граждан. По окончании обряда коронации королевская чета села в серебряный паланкин, установленный на спине большого слона, и совершила объезд святых мест.

Божественная чета в паланкине, богиня в образе девочки, боги в масках из папье-маше, деревянные, каменные и бронзовые изваяния.

И над всем этим калейдоскопическим карнавальным пантеоном зубцы ледяной короны, увенчавшей чело старого Химавата — властителя Гималайских гор.


Свет камней

Боги Индии живут в Гималаях. С ледяных, сверкающих пиков следят они за неподвластным даже божеской воле бесконечным вращением колеса причин и следствий.

От Джомолунгмы до Аннапурны, от Лхоцзе до Канченджанги слышится серебристый перезвон молитвенных колокольчиков и рокот барабанов, изготовленных из черепных коробок самых благочестивых лам. На горных перевалах, где за поясом многоцветных рододендронов начинается блистательное колдовство вечной зимы, высятся каменные обо — пирамиды, куда каждый новый путник добавляет еще одну круглую гальку, взятую у подножия пощадившей его горы.

Ослепленный снегами, обожженный беспощадным рентгеновским солнцем, он восходит на перевал, носящий имя грозного божества Хэваджры, где над обо полощутся по ветру пять разноцветных флагов, олицетворяющих стихии вселенной. Падает камень в гремящую кучу, и, сложив ладони, путник бормочет тибетское заклинание: «Лха Чжа-ло!» — «Дай мне сто лет!» Но он не знает, что будет с ним через минуту. Все решает карма — унаследованная от предыдущих рождений ценз совершенства и грехов.

Гималаи все еще изолированная область планеты. То, что горские племена, говорящие на тибетском языке, именуют словом «лам» — «дорога» или даже «чжя-лам» — «большая дорога», зачастую обернется узенькой тропкой, петляющей по дну пропасти, вдоль стремительного потока, который редко удается перейти вброд. Мостов почти нет. Лишь изредка можно увидеть два-три бамбуковых ствола, переброшенных над ревущим, белым от бешеной пены омутом. Попадается и подвесной мост, целиком сплетенный из лиан. Он качается под обрывом, как матросская люлька в семибалльный шторм. Ни пони, ни як не отважатся войти в эту шаткую скрипучую паутину. Весь груз переносят в заплечных корзинах, широкая лямка которых плотно охватывает лоб.

Запутанный лам змеится по крутым отрогам, вздымающимся на пять и более тысяч метров. Рядом с ним сияют облака и вьются колючие метели, а снежные лавины ломают, словно спички, исполинские кедры и черноствольные серебристые сосны. Порой лам превращается в тонкую ленту, заброшенную на скальный карниз, заледенелый, скользкий, повисший над ревущим ущельем. Там можно только стоять, прилепившись спиной к скале. Недаром горцы говорят, что путник в горах подобен слезе на реснице.

Опасные перевалы, где путешественник, полагаясь только на везение и лошадь, бросает поводья, считаются здесь хорошей дорогой: чжя-лам! Каковы же те пешеходные головокружительные тропы, по которым люди, покинувшие свои дома, пронесли камни?! Не те бесформенные обломки скал, что бросают в обо на перевале, и не те куски бирюзы, которая за большие деньги продается на тибетском рынке в Дели или в ювелирных лавках Сринагара, но громадные глыбы.

Священные камни Тибета. Осколки родной страны…

Впервые я увидел их в одной высокогорной долине близ лагеря тибетских беженцев. Они сверкали под жарким солнцем, как исполинские перламутровые раковины. Подойдя ближе, я различил в блеске слюдяных чешуек четкий рисунок. Каждый камень был изукрашен резцом искусного мастера: заклинания, символы счастья в виде парных рыб и слонов, изображения буддийской системы мира.

Вокруг благоухали кедровые леса, наливались молочной спелостью початки кукурузы, щебетали птицы, звенели ручьи. Но каменный перламутровый холм был похож на надгробье, на древний курган, под которым спит, сжимая в руках копье и уздечку, неведомый богатырь в полном доспехе. Выцветшие флаги едва колыхались в ликующем яростно-синем небе, черные хвосты яков бессильно свисали с наклоненных шестов.

Место скорби и памяти. Знак траура и надежды…

Потом мне довелось увидеть слюдяные камни с четкими тибетскими буквами в самых разных местах: в ламаистской кумирне в Сарнатхе, построенной вблизи Оленьего парка, где Будда повернул колесо мирового закона; в саду «Тибетского дома» на окраине Дели; в непальских храмах Сваямбхунатх и Бодхнатх, построенных за триста лет до нашей эры; в пещере отшельника, затерянной в кашмирской дубраве; в отеле у подножия Аннапурны. И в каждом камне мерещилось еще одно ненаписанное слово, которым Николай Рерих назвал некогда свое полотно гималайского цикла: «Помни».

Мы живем в двадцатом стремительном веке и не можем верить в память камней. Но если надежда и вера теплятся в человеческих сердцах, то опорой для них могут стать даже камни. Особенно такие, как эти, с опасностью для жизни пронесенные по горным тропинкам. Наверное, было бы разумнее вместо них взять побольше сушеного картофеля или ячменной муки, лишнюю смену белья или многорукого медного божка, за которого богатый турист охотно заплатит твердой — если только осталась такая — валютой. Но эти беженцы, ютящиеся в армейских палатках и сараях, сложенных из валунов, слушались не разума, а сердца. Наследники древнейшей цивилизации, пережившей ацтеков и майя, они следовали смутному зову инстинкта. Забрав с собой камни, которые испокон века держали в узде заклятий тайные силы гор, они как бы унесли на чужбину власть над землей, где звери и птицы вскормлены телами предков, где, по ламаистским верованиям, души отцов включились в вечный круговорот жизни.

Для нашего уха все это звучит непривычно. Но в Гималаях совсем по-иному воспринимаются явления жизни. Это особый мир. По-прежнему закрыты для чужеземцев многие области горных «затерянных королевств». Всего лишь каких-нибудь два десятка лет назад открыл свои ворота для иностранных туристов Непал. Осененные девятиглавой коброй ворота, по обеим сторонам которых дремлют сказочные львы…

Странное смешение реалий нашего времени с грезами отшельников. Омовения в священных водах и тонкости суперсовременной контрабанды наркотиков, металлоискатели в аэропортах и гималайский затерянный лам, по которому в заплечных корзинах перетаскивается в Китай урановая руда. Таких носильщиков вылавливают с помощью счетчиков Гейгера, но сами они вряд ли знают про лучевую болезнь, проникающую радиацию и нейтроны. Зато те, кто послал их на почти заведомую гибель, превосходно осведомлены и о тонкостях ядерной физики, и о пестрой путанице местных обычаев и суеверий. Все трезво и холодно взвешено: от атомного полигона в Тибете до заброски диверсионных отрядов в пограничные районы Индии или Бирмы. В цепи маоистской политики попадаются порой странные на первый взгляд звенья. Но странность — от неведения. Истоки многих «идей Мао Цзэдуна» глубоко коренятся в практике и идеологии древних китайских императоров. Вот почему замыкаются друг на друге «критика Конфуция» и «критика Линь Бяо», провокации на границах и великоханьская политика угнетения национальных меньшинств. Не только тибетцы, но и другие народы, населяющие КНР: уйгуры, монголы, киргизы, — были вынуждены покидать землю дедов. Да и сами китайцы не раз бежали через границы, спасаясь от эксцессов «культурной революции». Но Тибет, столетия считавшийся закрытой страной, страдал от великоханьского шовинизма на протяжении веков.

Волей-неволей приходится обернуться в прошлое, иначе трудно будет понять беглецов, которые, покинув родину, принесли на чужбину ее камни. Не помня уникальной истории тибетского народа, не зная о сложных взаимоотношениях Тибета с Китаем, трудно постичь и всю глубину самоотверженности этих гордых, открытых людей.

— Связи китайского и тибетского народов, — говорил живущий в Индии Четырнадцатый далай-лама, — уходят в более чем тысячелетнюю давность. Но угнетательская политика, которую проводили еще в недавнем прошлом императоры Цинской династии и гоминьдановские реакционеры, породила национальную рознь…

Старшина одного из лагерей беженцев Чжаси П. высказался более определенно:

— Китайцы попрали все обещания, данные тибетцам. Они стали выселять мужчин в отдаленные районы, а девушек насильно отдавали замуж за солдат. Мы были вынуждены уйти, чтобы остаться самими собой…

Не трудно установить связь между двумя этими высказываниями, соединить прошлое с настоящим. Безнадежная горечь памяти и безотрадная действительность, которую принесли маоисты, заставили десятки тысяч людей покинуть свои дома, искать приюта у соседей, издавна связанных с Тибетом культурной, точнее, религиозной общностью, поскольку ламаистская культура, ламаистское искусство неотрывны от миросозерцания.

Ни для кого не секрет, что маоисты, виновные в страданиях тибетского народа, первым делом пошли на союз с реакционной верхушкой ламаизма.

На протяжении многих веков Тибет являлся независимым государством. В XVIII веке империя Цин установила контроль над Тибетом, одним из крупнейших государств Центральной Азии.

Медленно и постепенно, верные своей традиционной политике, китайские императоры прибирали Тибет к рукам.

Все входящие в состав Цинской империи тибетские земли оказались раздробленными на почти независимые друг от друга феодальные владения. Северо-восточные районы, населенные кочевниками догпа и монголами, отошли к амбаню Синина. Юго-восточный край включили в Состав провинции Сычуань, а главную часть страны, составляющую собственно Тибет, навсегда закрыли для иностранцев. Пресловутая изоляция Тибета была вызвана не столько религиозными тайнами и желанием тибетцев сохранить самобытность, сколько чисто политическими соображениями центрального правительства.

Так выглядел Тибет на грани двадцатого века.

Французский путешественник Дютрейль де Рене считал, что непосредственная власть далай-ламы распространялась тогда на полтора миллиона человек, среди которых не менее 300 тысяч составляли монахи. Отдельно управлялась, но была неотрывна от Тибета область, подчиненная панчен-ламе, обитавшему в монастыре Ташилхуньпо близ города Шигацзе.

После английского вторжения 1903–1904 годов Тибет почти полстолетия находился под британским влиянием. И хотя английские войска вскоре были выведены из страны, британская миссия в Лхасе продолжала оказывать давление на тибетскую администрацию, которое подкреплялось внушительным числом батальонов на индийской границе.

После создания в октябре 1949 года Китайской Народной Республики для «британского влияния» начались первые осложнения.

Как показали дальнейшие события, «мирное освобождение» проходило отнюдь не гладко. Играя на исконных противоречиях между китайцами и тибетцами, между далай-ламой и панчен-ламой, империалистическая агентура была заинтересована обострить обстановку в Тибете, этом сердце Азии. В среде реакционного духовенства и феодалов не раз вспыхивали мятежи против новой администрации, составлялись различного рода петиции об отделении и тому подобное. Все это, однако, на первых порах не получало поддержки местного населения, поскольку соглашение от 23 мая 1951 года, предусматривающее тибетскую автономию, по крайней мере на словах, учитывало традиции и социально-экономические особенности древней страны. В соглашении прямо говорилось о том, что центральные власти не будут изменять политическую систему Тибета и с уважением отнесутся к религиозным верованиям и обычаям тибетцев. Постепенно шовинистическая политика пекинского руководства, которое для достижения своих великоханьских целей не гнушалось идти даже на союз с феодальной реакцией, начала вызывать общее недовольство.

На первых порах китайское присутствие почти не ощущалось в стране. Только в Лхасе, где по-прежнему пышно справлялись ламаистские праздники, началась медленная замена местной администрации эмиссарами из Пекина. Традиция амбаней вылилась в новые формы. Началась прокладка стратегических дорог, стали создаваться коммуны с обязательной выплавкой железа в допотопных печах. Особенно удивительным показался тибетцам такой перл «большого скачка», как поголовное уничтожение воробьев. Эта кампания, ставшая ныне хрестоматийным примером для преподавателей экологии, тибетцами воспринималась как вопиющее нарушение заветов Будды. Потом стали закрывать монастыри, что тоже затронуло каждую без исключения семью. Наконец, под предлогом повышения культурного уровня около двадцати тысяч детей насильственно вывезли во внутренние районы Китая. Тогда восстало все население районов Амдо и Кама. Завязалась настоящая партизанская война. Только ценой кровопролитных боев с применением авиации и танков Пекину удалось подавить сопротивление тибетцев.

В своей книге «Всадники Кама» французский этнограф М. Пейсэль приводит поразительный факт: «Будучи, по нашим понятиям, людьми совершенно несведущими в политике, руководители „кхампа“, оказывается, читали и переводили Карла Маркса и Сунь Ятсена. Они с трудом сдерживались при виде злоупотреблений со стороны религиозных властей и презирали коррумпированную, лебезящую перед китайцами дворцовую камарилью далай-ламы. „Кхампа“ подняли восстание не против коммунистической идеологии, а против пекинских эмиссаров и коллаборационистов».

Если добавить к этому, что за всю историю Кам не покорялся ни одному иностранному завоевателю, то становится понятным, почему Пекин был вынужден держать в Тибете 300-тысячную армию. Пресловутая «культурная революция» до крайности обострила положение. Взрыв произошел в тот момент, когда начались столкновения между армией, осуществлявшей всю полноту власти, и прибывшими из Пекина отрядами хунвэйбинов.

— Мы с изумлением смотрели на невиданное зрелище: китайцы убивали китайцев, — рассказал впоследствии один из беженцев. — Но солдаты взяли верх.

Победили, впрочем, не солдаты. После инцидента командующий китайской армией в Лхасе был отозван в Пекин, и хунвэйбины, решив, что «идеи Мао Цзэдуна» одержали решительную победу, учинили в городе безобразный погром. Они крушили алтари, ломали древние статуи, жгли священные тексты. В храмах устраивались дикие сцены, с прохожих прямо на улице срывались национальные одежды. Особым постановлением населению было вменено в обязанность облачаться в синие тужурки.

Именно тогда сделалась повсеместной война, которая, то вспыхивая, то затухая, велась уже свыше десяти лет. К восставшим племенам «кхампа» присоединились даже те, кто все это время держался в стороне. Гнев гордого свободолюбивого народа хлынул через край.

Тибет всегда был закрытой страной. Исключение делалось лишь для паломников, которые устремлялись со всей срединной Азии на поклонение лхасским святыням. Ныне занавес молчания наглухо опустился над покоренной силой оружия, но не смирившейся с унижением высокогорной страной. И все же беженцы говорили о нападениях на обозы, о перестрелках на перевалах, о комендантском часе, который вводится в мятежных селениях.

Исход из Тибета можно разделить на три стадии. Массовым он сделался в шестидесятые годы, когда из Китая были переселены тысячи колонистов. Местные крестьяне, не понимая скоропалительных нововведений, вынуждены были оставить свои поля. Через короткое время страна, которая всегда обеспечивала себя продуктами питания, впервые испытала ужасы всеобщего голода. Это была вторая стадия, самая страшная.

Волна за волной уходили крестьяне по заповедным надоблачным тропам. После подавления Кама в лагеря беженцев стали прибывать обросшие, измученные мужчины в изодранной защитной униформе без знаков различия и эмблем. Привыкшие к снегам и разреженному воздуху высокогорья, они болели и задыхались в горячих и влажных низинах. Таков был наполненный молчаливым гневом финал.

— Красный Крест постарался забыть о нашем существовании, — с горечью говорил один из беженцев. — С тех пор как западные дипломаты зачастили в Пекин, мы перестали получать даже медикаменты. Китай протестует, когда нас называют беженцами. Мы никто.

На галечном берегу неистово грохочущей реки мы оставили наш безотказный джип, чтобы подняться в горы, где в узкой выгнутой седловине приютилась тибетская деревушка. Зеленое небо горело предзакатным пронзительным светом, в котором сочнее видятся краски, рельефнее — предметы. В центре большого кукурузного поля белел монастырь. Страшный череп с трезубцем на темени охранял уединенную обитель от духов зла. Мелодично позвякивало при каждом обороте трехметровое колесо с молитвами, которое денно и нощно крутил слабоумный немой калека с блаженной улыбкой на черном от загара лице. Вокруг, осененные тенью банановых опахал, были разбросаны каменные хижины. В подсыхающей луже плескались утята. Овцы на горном откосе пощипывали волокнистые корешки. Наверное, обитатели этого мирного поселка старались наладить свою жизнь так, чтобы она почти не отличалась от той, прежней. Чисто внешне все выглядело так же, как там, за перевалами Трансгималаев.

Резкая перемена была незаметна, но глубока и необратима. На новом месте тибетцы организовали кооператив, где все было общим: доходы и траты. Они построили школу и монастырь, чтобы молодежь училась тибетскому образу жизни на тибетском языке. Организовали столовую, в которой всегда есть камские пельмени и белое, как сыворотка, пиво — чанг. Открыли сообща магазин, чтобы каждая семья могла обзавестись предметами первой необходимости. Деньги на территории кооператива не в ходу. Каждое утро молодые парни с рюкзаками за спиной спускаются в долину. Возле альпийских гостиниц, прямо на траве, они раскладывают свои сокровища. Словно приоткрывается окошко в призрачный мир. Вспыхивает чешуйчатая бирюза на серебряных гау с образками, переливаются на солнце коралловые перстни, один за другим появляются предметы, об истинном назначении которых знают только старые ламы и ученые-тибетологи. Далеко за океан в чьи-то частные коллекции утекает тибетская старина: ножи для заклятия демонов, бесценные чаши гаданий. В белом монастыре уже ничего похожего не осталось. Зато беспрерывно звонит колесо, и фрески на стенах по богатству и красоте почти не уступают фрескам в Амдо.

— Мы сделали все, как на родине, — объяснил настоятель Дуп-римпоче. — Теперь у нас одна забота: закончить крышу.

Он жил и учился в знаменитом ламаистском монастыре Гумбуме. Третью степень по медитации получил после того, как два года провел в темной пещере. Возможно, высшее искусство сосредоточения одарило его приветливым этим спокойствием.

С безучастной просветленной улыбкой он рассказал о крушении привычного мира, о родственниках, которых отправили куда-то на перевоспитание.

— Вы надеетесь вернуться домой?

— Мы все живем надеждой. Думаю, что это будет не скоро. Пока же надо закончить крышу, — отвечал он охотно и деловито, с какой-то сдержанной радостью, которая осталась для меня непонятной. Но будущее было закрыто и для него — ламы высшего посвящения.

— Мы мечтаем вновь увидеть свои долины, только ждать нам придется долго, — так говорили почти все.

Немой у колеса, смеясь и гримасничая, сделал вид, что жует палец. Красноречивый, страшный знак голода и нищеты. За бамбуковой загородкой возились голые ребятишки. Четырехлетние таскали за спиной двухлетних. Они уже начали свой трудовой путь, но были веселы и беззаботны. Почти все они родились здесь, на южном склоне великой стены Гималаев.

Высоко в горах, где под сенью кедров дремлют вещие, забрызганные разноцветными пятнами лишайника валуны, стоит хижина лесорубов. Розоватая смолистая плоть деревьев, плетень из сухих корневищ, закопченный очаг и тлеющая перед образком Будды курительная палочка.

Лесорубы все еще в хаки, но на месте прожженных дыр светлеют аккуратные заплаты. У одного из них щека покрыта пороховой синью и нервно подергивается веко.

— Мы воевали не с идеологией, и мы не националисты. Только в военном лагере я впервые увидел, какой флаг был у независимого Тибета, — сказал он.

— Мы взялись за оружие, когда нас буквально схватили за горло, — вступил в разговор его напарник. — Мы молчали, когда у нас забирали зерно и шерсть. Мы молчали, когда нас сгоняли с земель, в которых открыли уран и нефть. Но когда у меня отняли сына, я больше не захотел терпеть.

— Мы воевали не за желтую веру, — продолжил прерванную мысль первый «кхампа». — Это потом я приколол кокарду далай-ламы.

Из газет я знал, что вождь «кхампа» Уан-ди убит, а их боевые отряды распущены. Безоружные, они спустились с гор и ушли на юг.

— Трудно вам было приспособиться к новой жизни?

— Все и всегда доставалось нам с трудом, — горько улыбнулся лесоруб с запорошенным синью лицом. — Но пока есть надежда, есть и человек. — Он раскрыл висевшее на шее медное гау и вынул оттуда бесформенный камешек.

В последних лучах солнца тот сверкнул нестерпимо и ярко, словно расплавленный металл. Казалось, этот обломок скалы насквозь прожжет ладонь.


Загрузка...