Драмы. Басни в прозе

^{150}

Видение

Я лежал у ручья в глухой чаще леса, где мне не раз удавалось подслушать разговор зверей, и под тихий плеск его струй старался облечь один из моих вымыслов в тончайший поэтический наряд, столь излюбленный басней, избалованной со времен Лафонтена. Я размышлял, выбирал, отбрасывал, лоб мой пылал… Все напрасно — лист бумаги, лежавший передо мной, оставался все так же девствен. В раздражении я вскочил… но что это? Передо мной стояла она сама — Муза басни^{151}.

И она сказала мне, улыбаясь:

— Ученик мой, к чему эти бесплодные усилия? Правда нуждается в прелести басни; но нуждается ли басня в прелести гармонии? Смотри не пересоли. Довольно и вымысла поэта; изложение же пусть будет непринужденным, это дело прозаика, как смысл — дело мудреца.

Я хотел было ответить ей, но Муза уже исчезла. «Исчезла? — спрашивает меня читатель. — Да ты небось просто решил нас провести! Жалкие выводы, к которым привела тебя твоя беспомощность, ты вложил в уста Музы! Впрочем, довольно обычный прием…»

Великолепно, читатель! Никакая Муза мне не являлась. Я просто рассказал тебе басню, из которой ты уж сам позаботился вывести мораль. Я не первый и не последний из тех, кто вкладывает свои измышления в уста божественного оракула и потом выдает их за его афоризмы.

Хомяк и муравей

— Эх вы, бедняги муравьи! — сказал хомяк. — Ну стоит ли все лето трудиться, чтобы собрать такую малость? Посмотрели бы вы на мои запасы!

— Если они больше, чем это тебе необходимо, — отвечал ему муравей, — то верно поступают люди, когда разрывают твои норы и опустошают твои кладовые, а тебя самого заставляют платиться жизнью за твою разбойничью жадность!

Лев и заяц

Лев приблизил к себе одного потешного зайца.

— А правда ли это, — спросил его как-то заяц, — что вас, львов, легко отпугнет любой петух своим жалким криком?

— Что правда, то правда, — отвечал ему лев, — да и вообще, надо признать, что мы, крупные звери, не лишены подчас маленьких слабостей. Ты вот, к примеру, слыхал небось про слона, что его бросает в дрожь от хрюканья свиньи.

— Да ну? — удивился заяц. — Что ж, тогда мне понятно, почему и мы, зайцы, дрожим от ужаса, заслышав лай собак.

Осел и охотничья лошадь

Осел взялся тягаться с охотничьей лошадью, кто из них прибежит первым. Он сразу отстал, и его осмеяли.

— Знаю я, в чем тут дело, — сказал осел. — Месяца три назад я наступил на колючку, у меня и сейчас все нога болит.

— Прошу извинения, — сказал проповедник Лидергольд, — если моя сегодняшняя проповедь не была столь глубокой и поучительной, как того можно бы ожидать от верного последователя Мосгейма^{152}. Неделю назад я надсадил горло и, как вы сами слышите, до сих пор все сиплю.

Зевс и лошадь

— Отец зверей и людей, — сказала лошадь, приблизившись к трону Зевса, — меня называют одним из прекраснейших созданий, какими ты украсил мир, и мое самолюбие велит мне этому верить. Но не следует ли все же кое-что во мне улучшить?

— А что, по-твоему, требует улучшения? Говори! Я готов выслушать твои советы, — отвечал ей бог с милостивой улыбкой.

— Выть может, — продолжала лошадь, — я могла бы бегать еще быстрее, если б ноги мои были подлинней и потоньше; лебединая шея не обезобразила бы моего облика; широкая грудь придала бы мне силы; и раз уж ты предназначил меня возить на себе твоего любимца, человека, то не худо бы сотворить меня прямо вместе с седлом, которое так и так кладет мне на спину мой благодетель-всадник.

— Хорошо, — сказал Зевс, — погоди-ка минутку!

Зевс с серьезным видом произнес заветное слово творения. И вот в прах хлынула жизнь и возникла организованная материя, и перед троном оказался… уродливый верблюд.

Лошадь взглянула на него и содрогнулась от омерзения и ужаса.

— Вот они длинные и тонкие ноги, — произнес Зевс, — вот она лебединая шея; вот она широкая грудь, а вот и естественное седло! Хочешь ли, лошадь, я тебя так преобразую?

Лошадь вновь содрогнулась.

— Иди же, — продолжал Зевс, — и пусть этот случай послужит тебе уроком. На сей раз я отпускаю тебя без наказания. Но для того, чтобы ты иногда с раскаяньем вспоминала о своей самонадеянности, да будет жить и оно, мое новое создание! — Зевс бросил на верблюда взгляд, закрепляющий его образ навеки. — А тебе, лошадь, уже никогда не взглянуть на него без дрожи!

Обезьяна и лиса

— Назови-ка мне такого мудрого зверя, которому я не сумела бы подражать! — хвасталась обезьяна лисе.

Но лиса ей ответила:

— А ты назови-ка мне такого ничтожного зверя, которому пришло бы в голову подражать тебе.

Писатели моей нации!.. Нужно ли мне выражаться еще яснее?

Соловей и павлин

Один общительный соловей так и не нашел себе друга среди лесных певцов, лишь завистники окружали его толпою. «Быть может, я найду его в других кругах», — подумал соловей и с доверием слетел на ветку к павлину.

— Прекрасный павлин, я тобой восхищаюсь!

— А я тобой, милый соловей!

— Так давай дружить, — предложил соловей, — ведь мы никогда не позавидуем друг другу; ты так же приятен для глаз, как я для слуха.

Так соловей и павлин стали друзьями.

Кнелер и Поп дружили куда больше, чем Поп и Аддисон.^{153}

Волк и пастух

У одного пастуха свирепый мор погубил все стадо. Проведал об этом волк и пришел выразить свое соболезнование.

— Правда ли это, пастух, — сказал он, — что тебя постигло столь страшное несчастье? Неужели погибло все стадо? Милые, кроткие, жирные овечки! Мне жаль тебя до слез!

— Спасибо тебе, сосед Изегрим^{154}, — отвечал пастух, — вижу я, что душа у тебя сострадательная.

— И верно, сострадательная, — заметил его пес Гилакс, — когда от несчастья ближнего страдает он сам.

Кузнечик и соловей

— Смею тебя уверить, — сказал кузнечик соловью, — что немало находится ценителей и моего пения.

— Назови-ка мне их, — попросил соловей.

— Трудолюбивые жнецы, — отвечал кузнечик, — слушают меня с большим удовольствием. А ты ведь не станешь отрицать, что они самые полезные члены человеческого общества.

— Этого я отрицать не стану, — сказал соловей, — но тут еще нет причины кичиться тебе успехом у них. Честные люди, все мысли которых заняты работой, едва ль отличаются особой тонкостью ощущений. Лишь тогда будь горд своей песней, когда ей внемлет с тихим восторгом беззаботный пастух, который и сам так чудесно играет на свирели.

Соловей и ястреб

Ястреб ринулся с высоты на поющего соловья.

— Ты так прелестно поешь, — крикнул он, — как же ты будешь приятен на вкус!

Было ли то простодушием или злобной насмешкой? Уж и не знаю. Но вчера я услышал, как некто сказал: «Эта женщина столь несравненна как поэтесса! О, она безусловно прелестнейшая из женщин!» И это уж было наверняка простодушием!

Воинственный волк

— Отец мой, да славится его имя во веки веков, вот уж был истинный герой! — хвастался молодой волк лисе. — Как его все боялись в нашей округе. Он одержал победу более чем над двумястами врагов и отправил их темные души в преисподнюю! Что ж тут удивительного, если наконец нашелся один, который его победил?

— Так сказал бы о нем оратор в надгробной речи, — возразила ему лиса, — а трезвый историк добавил бы: «Две сотни врагов, над которыми он всякий раз торжествовал победу, были ослы да овцы. А единственный враг, одолевший его, был первый бык, на которого он решился напасть».

Феникс

По прошествии многих веков Феникс^{155} вздумал снова явиться миру. Он возник, и все звери и птицы обступили его в восхищенье. Они глазели, они удивлялись, они восторгались, и вот уже они хором запели ему хвалу.

Вскоре, однако, самые доброжелательные из них стали с сочувствием отводить от него взоры и тяжко вздыхать:

— Бедный Феникс! Ему выпал печальный жребий! Никогда не будет у него ни подруги, ни друга! Ведь он единственный в своем роде!

Гусь

Один гусь мог бы посрамить белизной оперения только что выпавший снег. Гордясь этим ослепительным даром природы, он вообразил, что рожден скорее быть лебедем, чем гусем, и, отдалившись от себе подобных, одиноко плавал в пруду с величественным видом. Он то вытягивал изо всех сил свою предательски короткую шею, стараясь сделать ее подлинней, то пытался сообщить ей великолепный изгиб, отличающий лебедя и придающий тому гордую осанку, достойную птицы Аполлона^{156}. Но все напрасно; шее его не хватало гибкости, и, несмотря на свои усилия, гусь так и не превратился в лебедя, а стал лишь смешным гусем.

Свинья и дуб

Прожорливая свинья лакомилась опавшими желудями под высоким дубом. Раскусывая один желудь, она уже пожирала глазами другой.

— Неблагодарная тварь! — крикнул ей наконец дуб с высоты своего величия. — Ты питаешься моими плодами, но ни разу еще не обратила вверх благодарного взора!

Свинья на мгновение приостановилась и прохрюкала в ответ:

— Кабы я знала, что это ты ради меня роняешь тут свои желуди, то и я бы тебе посылала благодарные взоры.

Осы

Гниль и тлен разрушили гордый торс боевого коня, павшего от вражеской пули под своим отважным седоком. Останки одного неутомимая природа всегда дарует для жизни другому. И вот из зловонной падали вылетел рой молодых ос.

— О, как высок наш род! — наперебой восклицали осы. — Мы обязаны жизнью славному коню, любимцу Нептуна^{157}!

Это забавное хвастовство довелось услыхать некоему прозорливому баснописцу, и он подумал о нынешних итальянцах, которые воображают себя прямыми потомками древних римлян по той лишь причине, что родились на их могилах.

Воробьи

Реставрировали старую церковь, в которой прежде гнездилось великое множество воробьев.

Теперь, когда она стояла в своем ослепительном убранстве, вновь налетели воробьи и стали искать свои прежние жилища. Но все щели оказались замазанными.

— К чему же тогда пригодно это громадное здание? — кричали они. — Улетим прочь от этой бессмысленной груды камней!

Страус

— Сейчас я взлечу! — крикнул огромный страус, и весь птичий народ собрался вокруг него в надежде и ожидании.

— Сейчас я взлечу! — крикнул он вновь и, расправив свои могучие крылья, словно корабль с поднятыми парусами, ринулся вперед, ни на миг не отрываясь от земли.

Не похоже ли это на поэтический образ тех лишенных поэзии сочинителей, которые в первых строках своих огромных од похваляются гордыми крыльями и грозятся взлететь к облакам и звездам, но так до конца и остаются верны праху земному?

Воробей и страус

— Гордись сколько хочешь своим ростом и силой, — сказал воробей страусу. — А все же я более птица, чем ты. Потому что летать ты не можешь, а я вот летаю, хоть и невысоко, хоть и недалеко.

Поэт, написавший застольную песню или сонет о любви, все же более гений, чем лишенный порыва и вдохновения автор предлинной германиады^{158}.

Собаки

— Как измельчал в этой стране наш собачий род! — сказал один пудель, немало поездивший по свету. — На далеком континенте, который люди называют Индией, вот где есть еще истинные собаки! Собаки, мои братья!.. Вы мне не поверите, а ведь я это видел собственными глазами: собаки даже льва там не боятся и смело вступают с ним в драку!

— И что же, — спросила пуделя одна многоопытная гончая, — случается, они его побеждают, льва-то?

— Побеждают? — переспросил пудель. — Об этом мне ничего неизвестно. Да и не все ли равно? Хватит и того, что они нападают на самого льва!

— Ну, — возразила гончая, — если они его не побеждают, эти твои хваленые собаки в Индии, то ничуть они не лучше нас, зато намного глупее!

Бык и олень

Мощный бык и легконогий олень паслись рядом на лугу.

— Вот что, олень, — сказал бык, — если на нас нападет лев, давай держаться вместе и дадим ему дружный отпор!

— На меня не рассчитывай, — ответил олень. — Для чего мне вступать в неравный бой со львом, если я могу куда вернее спастись от него бегством?

Осел и волк

Осел повстречался с голодным волком.

— Пожалей меня, — сказал осел, дрожа, — я бедное больное животное. Посмотри, какая у меня колючка в ноге.

— Мне и впрямь тебя жаль, — отвечал ему волк. — И долг моей совести избавить тебя от этой боли.

Не успел он произнести эти слова, как бросился на осла.

Эзоп и его осел

Осел сказал Эзопу:

— Когда ты придумаешь про меня новую побасенку, то уж дай мне сказать там что-нибудь мудрое и остроумное.

— Тебе? — удивился Эзоп. — А что люди скажут? Не скажут ли они, что ты мудрец, а я осел?

Бронзовая статуя

Бронзовая статуя прекрасного скульптора расплавилась в пламени пожара и превратилась в бесформенную глыбу. Эта глыба попала в руки другому скульптору, и тот, благодаря своему искусству, превратил ее в новую статую, отличавшуюся от первой предметом изображения, но равную ей по красоте и вкусу.

Увидав это, Зависть заскрипела зубами. Но в конце концов она нашла себе жалкое утешение: «Никогда бы ему, бедняге, не сотворить этой довольно сносной вещи, не попади ему в руки материал от старой статуи».

Геркулес

Когда Геркулес был взят на небо^{159}, то первой из всех богов и богинь он поклонился Юноне. Все обитатели неба и сама Юнона были этим очень удивлены.

— Значит, ты отдаешь предпочтение перед всеми твоей преследовательнице? — спросили его.

— Да, ей самой, — отвечал Геркулес. — Ведь только из-за ее преследований я пустился на подвиги, за которые и взят на небо.

Олимп одобрил этот ответ нового бога, а Юнона с тех пор с ним примирилась.

Мальчик и змея

Мальчик играл с ручной змеею.

— Милая моя змейка, — сказал мальчик, — никогда бы я не стал с тобой так забавляться, если бы у тебя не был вынут яд из зубов. Вы, змеи, злые, неблагодарные создания! Я ведь читал, каково пришлось бедному крестьянину, который нашел под изгородью полузамерзшую твою прапрабабку, подобрал ее из сострадания и согрел на своей груди. Только эта злюка очнулась, как тут же ужалила своего благодетеля, и добрый, сострадательный человек умер от ее укуса.

— Меня удивляет, — отвечала змея, — как предвзято пишут ваши сочинители! У нас, у змей, эту историю рассказывают совсем по-другому. Твой сострадательный добрый крестьянин думал, что змея и вправду мертва, а так как это была красивая пестрая змейка, он и подобрал ее, чтобы дома содрать с нее кожу. Вот как было дело!

— Ах, замолчи, — рассердился мальчик, — неблагодарный всегда сумеет оправдаться!

— Ты прав, сын мой, — вмешался в их беседу отец мальчика, который все это слышал, — и все же, если тебе когда-нибудь придется услышать о чьей-либо чудовищной неблагодарности, разберись сперва как следует во всех обстоятельствах этого дела, а потом уж решай, заслужил ли тот человек такой позорный упрек. Истинные благодетели редко когда упрекнут кого-нибудь в неблагодарности, и даже — хочется верить, к чести людей, — никогда. А благодетели с мелкими своекорыстными намерениями пусть винят себя сами, что вместо признательности пожинают неблагодарность.

Волк на смертном одре

Волк при последнем издыхании охватил мысленным взором всю свою прошлую жизнь.

— Я и впрямь был грешником, — проговорил он, — но все же, надеюсь, не самым великим. Я совершил много зла, но и немало добра. Однажды, помнится, подошел ко мне с блеянием ягненок, отбившийся от стада, да так близко, что я мог бы тут же его загрызть, а я его и не тронул. В то же примерно время я отнесся с поразительным равнодушием к насмешкам и поношениям некой овцы, хотя поблизости не было ни одной сторожевой собаки.

— Все это я могу засвидетельствовать, — вставила свое словечко лиса, пришедшая по дружбе помочь ему подготовиться к смерти. — Ведь я хорошо помню, как было дело. Ты тогда как раз подавился огромной костью и уж так мучился! Спасибо, сердобольный журавль вытащил ее потом у тебя из горла.

Бык и теленок

Могучий бык разнес рогами косяк, втискиваясь в низкую дверь хлева.

— Гляди-ка, пастух! — крикнул теленок. — Я еще ни разу не нанес тебе такого ущерба!

— Как бы я был рад, — возразил ему пастух, — если бы ты мог мне его нанести!

Речь теленка похожа на речи ничтожных философов: «Ах, этот Бейль^{160}! Сколько праведных душ смутил он своими дерзкими сомнениями!»

О господа! С какой радостью дали бы мы себя смутить, если б каждый из вас мог стать Бейлем!

Павлины и ворона

Одна кичливая ворона разукрасилась перьями, которые обронили радужные павлины и, сочтя себя достаточно нарядной, решилась затесаться в толпу этих блистательных птиц Юноны^{161}. Она была тут же узнана, и павлины набросились на нее, стараясь выклевать своими острыми клювами ее фальшивый убор.

— Хватит! — крикнула она наконец. — Все, что было тут вашего, вы уже отняли у меня!

Но павлины, успев заметить блестящие перья на крыльях вороны, не унимались:

— Молчи, жалкая дура! И эти тоже никак не могут быть твоими!

И все клевали ее да клевали.

Лев и его осел

Когда Эзопов лев шел в лес вместе с ослом, которого он захватил с собой, чтобы тот своим устрашающим криком помогал ему гнать на охоте зверя, одна дерзкая ворона крикнула ему с дерева:

— И не стыдно тебе ходить рядом с ослом? Кого ты удостоил чести своего общества!

— В ком мне нужда, того и удостоил! — отвечал ей лев. Так всегда рассуждают великие мира сего, приближая к себе простого смертного.

Осел при льве

Когда осел шел в лес рядом с Эзоповым львом, который прихватил его с собой вместо охотничьего рожка, ему повстречался другой осел, из его знакомых, и тот приветствовал его криком:

— Здорово, брат!

— Наглец! — ответил ему осел.

— Это почему же так? — удивился другой осел. — Разве оттого, что ты шагаешь рядом со львом, ты теперь лучше меня? Больше моего осел?

Ягненок под защитой

Гилакс из породы волкодавов охранял кроткого ягненка. Его увидел Ликод, как и он, мордой, ушами и шерстью больше похожий на волка, чем на собаку, и бросился на него.

— Волк, — крикнул он, — что ты делаешь с этим ягненком?

— Сам ты волк! — отвечал Гилакс. (Обе собаки обознались.) — Убирайся! А не то придется тебе иметь дело со мной, его защитником!

Но Ликод старался силой отнять у Гилакса ягненка, а Гилакс старался силой его удержать, и бедный ягненок — ну и защитники! — был разодран на куски.

Водяная змея

Зевс послал лягушкам нового короля: вместо мирной колоды прожорливую водяную змею.

— Ты ведь наш король! — кричали лягушки. — Почему же ты нас глотаешь?

— Потому, — отвечала змея, — что вы обо мне молили Зевса.

— Я его о тебе не молила! — крикнула лягушка, которую змея уже пожирала глазами.

— Ах, не молила? — сказала водяная змея. — Тем хуже! Тогда мне придется тебя проглотить, потому что ты его обо мне не молила.

Лиса и маска

Много лет тому назад одной лисе случилось найти актерскую маску с широко раскрытым ртом и пустую внутри.

— Вот так голова! — сказала лиса, разглядывая маску. — Без мозгов, а рот открыт! Сразу видно, голова болтуна!

Эта лиса хорошо знала вас, ораторы, вечные говоруны, наказанье для слуха, невиннейшего из наших чувств!

Ворон и лиса

Ворон унес в когтях кусок отравленного мяса, который обозленный садовник подложил кошкам своего соседа.

И только он сел на ветку старого дуба, чтобы склевать свою добычу, как снизу подкралась лиса и крикнула ему:

— Будь благословенна, о птица Юпитера!^{162}

— За кого ты меня принимаешь? — спросил ворон.

— За кого я тебя принимаю? — удивилась лиса. — А разве ты не тот могучий орел, посланец Зевса, который, что ни день, слетает на этот дуб, чтобы накормить меня, ничтожную? Зачем ты прикидываешься? Разве не вижу я в победоносных когтях твоих того дара, который твой бог вновь послал мне с тобою за мои молитвы!

Ворон был удивлен и немало обрадован, что его принимают за орла. «Уж не буду, — подумал он, — выводить лису из этого заблуждения». И, с глупым великодушием выпустив из когтей свою добычу, он гордо поднялся в воздух и улетел.

Лиса со злорадным смехом поймала мясо и тут же сожрала его. Но вскоре радость ее сменилась болью. Яд подействовал, и она издохла.

Пусть бы и вам никогда не добыть своей лестью ничего, кроме яда, проклятые подхалимы!

Скупец

— Ах, я несчастный! — жаловался скряга своему соседу. — Этой ночью кто-то вырыл сокровище, которое я закопал в саду, а на его место положил вот этот камень, будь он трижды проклят!

— Да ведь ты бы все равно не воспользовался своим сокровищем, — утешал скрягу сосед. — Вот и вообрази, что этот камень и есть твое сокровище; тогда ты будешь не беднее, чем был.

— Я-то, может, и буду не беднее, чем был, — отвечал скупец, — да ведь другой стал насколько богаче! Ах, насколько он стал богаче! Вот что приводит меня в бешенство!

Ворон

Лиса видела, как ворон обкрадывает алтари богов и питается жертвоприношениями. И она призадумалась: «Хотела бы я знать, потому ли ворон делит с богами жертвы, что он вещая птица, или потому его считают вещей птицей, что у него хватает наглости делить жертвы с богами».

Зевс и овца

Овца натерпелась обид от других животных и явилась к Зевсу просить, чтобы он облегчил ее участь.

Зевс выслушал ее благосклонно и ответил:

— Вижу я, мое кроткое создание, что я сотворил тебя чересчур беззащитной. Так выбирай же сама, как мне лучше исправить эту оплошность: вооружить ли тебя острыми зубами и острыми когтями?

— Ах, нет, — сказала овца, — я не хочу иметь ничего общего с хищниками!

— Тогда, может быть, — продолжал Зевс, — сделать твою слюну ядовитой?

— Ах, нет, — возразила овца, — ведь ядовитых змей все так ненавидят!

— Тогда я, пожалуй, украшу твой лоб рогами!

— Ах, нет, мой добрый творец! А то я еще стану такой же бодливой, как козел!

— Да ведь так и так, — сказал Зевс, — тебе придется самой наносить вред, если хочешь, чтобы другие боялись тебе повредить.

— Ну, тогда уж, — вздохнула овца, — оставь меня такой, как я есть. Ибо возможность наносить вред, боюсь я, возбуждает желание вредить. А уж лучше терпеть несправедливость, чем ее совершать.

Зевс благословил кроткую овцу, и с тех пор она никогда больше ни на что не жаловалась.

Лиса и тигр

— Хотелось бы мне быть такой же быстрой и сильной, как ты, — сказала однажды лиса тигру.

— А больше б тебе ничего не хотелось? — спросил тигр. — У меня ведь есть и еще кое-что, что бы тебе весьма подошло.

— Нет, больше мне ничего не надо!

— И моей шкуры не надо? А ведь она так же двуцветна, как твой характер. Вот когда б твоя внешность стала совсем как твоя душа!

— Потому-то она мне и ни к чему! — отвечала лиса. — Благодарю покорно! Я вовсе не хочу казаться тем, что я есть. Вот если бы богам было угодно заменить мой мех перьями, тогда дело другое!

Овца

Когда Юпитер праздновал свадьбу и все звери приносили ему дары, Юнона вдруг хватилась овцы.

— А где же овца? — спросила богиня. — Почему наша кроткая овечка не пользуется случаем выразить свою благонамеренность и не несет нам дара?

Тут вышла вперед собака и сказала:

— Не гневайся, богиня! Еще сегодня я видала овцу. Она так сокрушалась и так убивалась!

— О чем же она сокрушалась? — спросила растроганная богиня.

— «Ах, я несчастная! — говорила она. — Ничего-то у меня не осталось, ни молока, ни шерсти! Что же мне принести в дар Юпитеру? Неужто мне одной суждено явиться к нему ни с чем? Лучше уж пойду попрошу пастуха принести меня в жертву!»

В это время вместе с молитвой пастуха дым жертвенного костра пробился сквозь облака — о, сладостный для Юпитера запах!

Вот теперь-то Юнона и проронила бы первую слезу, если б бессмертные боги умели плакать.

Козы

Козы просили Зевса, чтобы он и их наделил рогами; сперва ведь у коз никаких рогов не было.

— Получше обдумайте то, о чем просите, — говорил им Зевс. — Ведь вместе с рогами вы получите и кое-что другое, что неразлучно с ними, а это вряд ли будет вам по душе.

Но козы упорствовали в своем желании, и тогда Зевс сказал:

— Ладно, вот вам рога!

И у коз выросли рога и… борода! Ведь сперва-то у коз и бороды никакой не было. Ах, как они огорчались из-за этой уродливой бороды! Куда больше, чем радовались своим горделивым рогам!

Дикая яблоня

В дупле дикой яблони поселился рой пчел. Они наполнили его своим драгоценным медом, и яблоня так возгордилась, что стала презирать все другие деревья.

Тогда розовый куст ей крикнул:

— Чем гордишься ты, жалкая? Чужой сладостью? Разве плоды твои не остались такими же кислыми? Вот их попробуй напои-ка медом! И лишь тогда тебя благословит человек.

Олень и лиса

Олень сказал лисе:

— Теперь пропали мы, звери, кто послабее. Лев вступил в союз с волком!

— С волком? — переспросила лиса. — Это еще куда ни шло! Лев рычит, волк воет — можно успеть спастись бегством. Вот когда бы могучему льву пришло на ум заключить союз с бесшумной рысью, тут бы нам всем несдобровать!

Терновый куст

— Скажи-ка мне, — спросила ива у тернового куста, — почему ты так жадно цепляешься за платье прохожих? На что оно тебе? Какая тебе в нем корысть?

— Никакой! — отвечал терновый куст. — Мне и делать-то с ним нечего; просто я хочу его разорвать.

Фурии

— Мои фурии^{163}, — сказал Плутон посланцу богов, — постарели и ослабели. Мне б помоложе, позлее! Пойди-ка, Меркурий, разыщи мне там наверху, на земле, трех особ женского пола, пригодных для этой роли.

И Меркурий^{164} пошел.

Вскоре затем Юнона сказала своей прислужнице:

Как по-твоему, Ирида^{165}, найдем ли мы среди смертных двух или трех девиц строгих правил? Воистину строгих! Чтобы посрамить Венеру^{166}, которая вечно бахвалится, будто она подчинила себе весь женский пол. Ступай погляди. Уж где-нибудь ты их да отыщешь!

И Ирида пошла.

Где только она не побывала! Где только не искала! И все понапрасну! Она возвратилась к Юноне одна, и та встретила ее словами:

— Ни одной не нашла? Возможно ли? О, невинность! О, добродетель!

— Богиня, — сказала Ирида, — я чуть было не привела к тебе трех воистину целомудренных девиц. Ни одна из них ни разу не улыбнулась мужчине, ни одна не позволила искре любви разгореться в своем сердце, ибо затоптала ее в самом начале. Но… я опоздала.

— Как опоздала? — с удивлением спросила Юнона.

— Их успел увести к Плутону Меркурий.

— К Плутону? Да на что ж ему эти скромницы?

— Он сделает из них фурий.

Тиресий

Тиресий взял свой посох и пошел полем. Тропа привела его в священную рощу, и посреди рощи, на перекрестке трех дорог, он увидел двух змей, которые сплелись в любви. Тогда Тиресий поднял свой посох и ударом разлучил влюбленных. И — о, чудо! — в тот миг когда посох коснулся змей, Тиресий превратился в женщину.

Девять месяцев спустя женщина Тиресий снова пошла в священную рощу, и на том же месте, на перекрестке трех дорог, опять увидела двух змей, которые сплелись в борьбе. Тогда женщина Тиресий подняла посох и ударом разняла разъяренных змей. И — о, чудо! — в тот миг, когда посох разъединил дерущихся, женщина Тиресий опять превратилась в мужчину.

Минерва

Оставь их, друг, оставь их, мелочных тайных завистников твоей возрастающей славы. К чему увековечивать метким словом их имена, удел которых — забвение?

Во времена той бессмысленной войны, которую вели против богов титаны^{167}, они напустили на Минерву^{168} чудовищного дракона. Но Минерва схватила дракона своей могучей рукой и забросила его на небо. С тех пор он там и блистает^{169}. То, что иным служит наградой за великие деяния, для дракона было наказанием, достойным зависти.

Соловей и жаворонок

Что сказать поэтам, которые так любят залетать за горизонт большей части своих читателей? Разве то, что однажды соловей сказал жаворонку:

— Не затем ли ты так высоко взлетаешь, дружок, чтобы тебя никто не услышал?

Подарки фей

Над колыбелью принца, который впоследствии стал одним из величайших правителей своей страны^{170}, склонились две добрые феи.

— Я подарю моему любимцу, — сказала одна из них, — зоркий взгляд орла, от которого не ускользнет ни одна мошка во всех его обширных владениях.

— Прекрасный подарок! — перебила ее другая фея. — Наш принц станет прозорливейшим из монархов. Но ведь орлу присуще и благородное презрение к мелочам, а не то бы он стал гоняться за каждой мошкой. Вот это-то качество пусть и примет принц от меня в подарок!

— Спасибо тебе, сестра, за столь мудрую поправку, — ответила ей первая фея. — И правда ведь, многие правители были бы куда более великими, если бы реже обращали на мелочи свой всевидящий взор.

Овца и ласточка

Ласточка слетела овце на спину, чтобы надергать у нее немного шерсти для своего гнезда. Овца невольно заерзала.

— Почему ты со мной так скупа? — спросила ее ласточка. — Пастуху ты небось позволяешь раздевать тебя догола. А вот мне жалеешь даже клочка шерсти. Отчего это?

— А оттого, — отвечала овца, — что тебе никогда не удастся проделать это так умело и ловко, как пастуху.

Ворон и орел

Ворон заметил, что орел высиживает птенцов целый месяц.

«Вот потому-то, конечно, — решил он, — молодые орлята так зорки и сильны. Ладно! И я буду делать так же».

С тех пор ворон и в самом деле целый месяц сидит в гнезде на яйцах, но еще никогда у него не вылупились из яиц орлята. Только жалкие воронята высовывают головки, проклюнув скорлупу.

Медведь и слон

— Как неразумны люди! — сказал медведь слону. — И чего только они не требуют от нас, лучших из зверей! Мне вот, солидному медведю, приходится плясать под музыку! А ведь они хорошо знают, что все эти ужимки и прыжки никак не подходят к моему важному виду. Иначе почему бы они смеялись, когда я танцую?

— Я тоже танцую под музыку, — возразил ему ученый слон, — и я думаю, что вид у меня не менее солидный и достойный, чем у тебя. Но еще никогда надо мной не смеялись зрители, только радостное удивление читаю я на их лицах. Поверь, медведь, люди смеются не над тем, что ты танцуешь, а над тем, что ты это делаешь так неуклюже.

Страус

Быстроногий олень, увидев страуса, сказал:

— Бегает страус не так уж быстро, но зато он, несомненно, великолепно летает.

Орел же, увидев страуса, сказал:

— Летать страус, правда, не умеет, но зато я уверен, что бегает он прекрасно.

Благодеяния (В двух баснях)

— Есть ли у тебя среди животных больший благодетель, чем я? — спросила пчела человека.

— Конечно! — ответил тот.

— Кто же это?

— Овца! Ее шерсть мне необходима, а твой мед всего лишь приятен.

— А хочешь ты знать, почему еще я считаю овцу большим своим благодетелем, чем тебя, пчела? Овца дарит мне свою шерсть с легкостью, ты же, одаряя меня своим медом, всегда норовишь ужалить.

История старого волка (В семи баснях)

Злобный волк вздумал на старости лет свести дружбу с пастухами. И вот он пустился в путь и пришел к пастуху, который пас свое стадо всех ближе к его логову.

— Вот ты, пастух, — сказал он ему, — зовешь меня кровожадным разбойником, а ведь я совсем не таков. Не спорю, иной раз мне приходится брать дань с твоих овечек, чтобы утолить голод, ведь голод не тетка. Избавь меня от голода, и ты не будешь на меня жаловаться. Поверь, я самый смирный и кроткий зверь, когда я сыт.

— Когда ты сыт? Быть может, — отвечал пастух. — Да вот только когда ты бываешь сыт? Ты и жадность — вас разве насытишь? Ступай-ка подобру-поздорову.

Получивши отказ, волк пошел к другому пастуху.

— Ты ведь знаешь, пастух, — начал он свою речь, — что я мог бы за год зарезать немало твоих овечек. А не хочешь ли ты сам давать мне по шесть штук ежегодно? И я буду доволен, и ты сможешь спать спокойно, и в собаках тебе нужды не будет.

— Шесть овец? — переспросил пастух. — Да ведь это целое стадо!

— Ну уж ладно, ради тебя я соглашусь и на пять, — сказал волк.

— Да ты шутишь. Пять овец! Я и самому Пану жертвую не больше пяти в год^{171}.

— Ну тогда, может, четыре? — спросил волк, но пастух с насмешкою покачал головой.

— Ну, может, три? Две?

— Ни единой, — отвечал пастух. — Ведь, право, было бы глупо платить дань врагу, когда можешь уберечь стадо и так, — только сторожи получше.

«Попытаю-ка я счастья в третий раз», — подумал волк и пошел к третьему пастуху.

— Очень уж мне обидно, — сказал он ему, — что вы, пастухи, ославили меня самым жестоким и бессовестным зверем. Но тебе, Монтан, я докажу, как вы ко мне несправедливы. Давай мне в год по овце, и твое стадо может спокойно пастись в лесу. Твоим овцам нечего будет бояться — я их не трону. Всего по овечке в год! Да есть ли тут о чем говорить? Ну мог ли я запросить с тебя еще великодушнее? Еще бескорыстнее! Ты смеешься, пастух? Чему же ты смеешься?

— Да так, ничему! А сколько тебе лет, друг любезный?

— Что тебе до этого? Не так уж я стар, чтобы не мог схватить за горло твоего любимого ягненочка!

— Не сердись, старик Изегрим. Жаль, ты не пришел ко мне с этой просьбой пораньше. А теперь тебя выдают твои зубы. Вот когда ты прикинулся бескорыстным! И все для того, чтобы прокормиться без всякой опасности.

Волк разозлился, но сдержал себя и пошел к четвертому пастуху. У того как раз издох его верный пес, и волк решил повернуть это к своей выгоде.

— Вот что, пастух, — сказал он, — я рассорился с моими собратьями в лесу, да так, что никогда уж больше с ними не примирюсь. А ты ведь знаешь, сколько их и чего от них ждать! Но если бы ты взял меня к себе на службу вместо покойного пса, ручаюсь, бояться тебе было бы нечего. Ни один из них даже глянуть не посмел бы на твою овечку.

— Так, значит, ты берешься защищать овец от твоих лесных собратьев? — спросил пастух.

— А как же? О чем я тебе и толкую!

— Недурно! Но если я пущу тебя в стадо, кто защитит моих бедных овечек от тебя? Ну-ка, скажи! Пустить вора в дом, чтобы в дом не залезли воры, это мы, люди, называем…

— Ты, кажется, собрался прочесть мне мораль? — сказал волк. — Тогда прощай!

— Был бы я помоложе! — скрежетал зубами волк. — Да что поделаешь, приходится считаться с годами!

И он отправился к пятому пастуху.

— Ты меня знаешь, пастух? — спросил волк.

— Да уж встречался с такими, как ты, — ответил пастух.

— С такими, как я? Ну, в этом я сомневаюсь. Я ведь такой особенный волк, что и ты, и другие пастухи вполне могли бы удостоить меня своей дружбы.

— Чем же это ты такой особенный?

— А тем, что даже под страхом смерти не мог бы загрызть живую овечку. Я кормлюсь только мертвыми овцами. Разве это не похвально? Так разреши мне хоть изредка наведываться в твое стадо и узнавать, не случилось ли какой овце…

— Не трать слов попусту! — отвечал пастух. — Хочешь, чтоб между нами не было вражды, так не ешь овец, даже и мертвых. Зверь, пожирающий мертвых овец, с голодухи примет больную овцу за мертвую, а здоровую за больную. Лучше уж не рассчитывай на мою дружбу, а убирайся-ка подобру-поздорову!

«Придется мне пожертвовать самым дорогим, чтобы добиться цели», — подумал волк и отправился к шестому пастуху.

— Нравится тебе, пастух, моя шкура? — спросил волк.

— Твоя шкура? А ну-ка, покажи! — отвечал пастух. — Что ж, неплоха! Видно, не так уж часто тебя настигали собаки!

— Ну так вот что, пастух! Я уже стар и протяну недолго; прокорми меня до смерти, и я завещаю тебе мою шкуру.

— Гляди-ка, — сказал пастух, — и ты взялся за хитрости старых скряг? Нет-нет! Твоя шкура обойдется мне втридорога! А если уж ты и вправду решил мне ее подарить, то давай-ка ее прямо сейчас!

Тут пастух схватился за дубину, и волк убежал.

— О, бессердечные! — крикнул волк, впадая в неистовство. — Придется мне так и помереть вашим врагом, раз вы не хотите по-хорошему! Не подыхать же с голоду!

Он ринулся вперед, ворвался в жилище пастухов, набросился на их детей, и пастухи еле-еле с ним справились.

Когда он уже лежал мертвый, самый мудрый из пастухов сказал:

— Мы, наверное, были неправы, отнявши у старого разбойника все средства к исправлению, как бы поздно и вынужденно он к ним ни обратился! Тем самым мы довели его до крайности!

Мышь

Одна философски настроенная мышь расхваливала мудрость природы, сделавшей мышиный род наглядным примером своей вечности.

— Ведь половина из нас, — говорила она, — для того и получила крылья, чтобы наш мышиный род не вымер даже в том случае, если всех нас, бегающих по земле, съедят кошки. Уж летучие-то мыши останутся, а из них можно будет без труда восстановить истребленных.

Простодушная мышь понятия не имела, что бывают и крылатые кошки. Так нередко наша гордость основана на одном лишь нашем невежестве.

Ласточка

Поверьте, друзья, что большой свет не для мудрецов, не для поэтов! Там не знают им настоящей цены, да и сами они — увы! — подчас слишком слабы, чтобы не променять высокое на суетное.

В прежние времена ласточка была такой же сладкоголосой певчей птицей, как соловей. Но вскоре ей наскучила одинокая жизнь среди кустов и деревьев. Ведь никто здесь не слушал ее пения, кроме прилежных землепашцев и невинных пастушек, никто им не восхищался. И вот, покинув своего скромного друга соловья, она перелетела в город.

И что же вышло? Поскольку в городе ни у кого не было времени слушать ее божественные песни, она понемногу разучилась петь, но зато выучилась строить гнезда.

Орел

Орла спросили:

— Почему ты выводишь орлят на такой высоте?

Орел ответил:

— Разве б они могли летать под самым солнцем, став большими орлами, если бы я растил их внизу, на земле?

Молодой и старый олень

Олень, которому добрая природа позволила прожить не одно столетие, сказал как-то своему правнуку:

— Я хорошо помню то время, когда человек еще не придумал этой громыхающей палки, из которой вылетает огонь.

— Какое же это было счастливое время для нашего рода! — вздохнул его правнук.

— Ты судишь слишком поспешно! — сказал старый олень. — Время было иное, но не лучше нынешнего. Вместо громыхающей палки человек тогда носил с собой лук и стрелы. И нам приходилось не лучше, чем сейчас.

Павлин и петух

Однажды павлин сказал курице:

— Гляди-ка, как надменно выступает твой петух! А все равно ведь никогда люди не скажут: «Гордый петух!» Зато они всегда говорят: «Гордый павлин!»

— А все потому, — ответила курица, — что человек никогда не вглядится в истинную причину гордости. Петух горд своей бдительностью, своим мужеством, а ты чем гордишься? Цветастыми перьями!

Олень

Природа создала одного оленя больше обычного роста, да и мех на его шее был длиннее обычного. И олень этот решил про себя: «Стану-ка я выдавать себя за лося!» И что же он сделал, этот тщеславец, чтобы казаться лосем? Пригнул голову к земле и притворился печальным и мрачным.

Иной чудак думает, что никто не станет считать его мыслителем, если он не будет жаловаться на мигрень и хандру.

Орел и лиса

— Не гордись, что ты так высоко летаешь! — сказала лиса орлу. — Ведь ты только за тем подымаешься чуть ли не к самому солнцу, чтобы получше оглядеться вокруг и увидать с высоты, где валяется падаль!

Знаю и я мужей, ставших глубокомысленными мудрецами не из любви к истине, а из жажды занять доходное место, преуспевши на поприще науки.

Пастух и соловей

Ты гневаешься, любимец муз, заслышав громкий хор парнасских самозванцев? Так слушай же, я расскажу тебе, что однажды пришлось выслушать соловью.

— Пой, соловушка! — крикнул весенним вечером пастух смолкнувшему лесному певцу.

— Ах, лягушки так громко квакают, что пропадает всякая охота петь, — отвечал соловей. — Разве ты их не слышишь?

— Слышу, — сказал пастух. — Но я слышу их лишь по твоей вине: ведь ты молчишь.